Сдавленного твоей ногой
Лето. Полдесятого. Утро. Еще свежестью пахнет земля,
Велосипед. Майка. Шорты. Изнанка меня.
Можно лихо подвесить язык, лепить шутки, растягивать улыбку,
Но сегодня я остаюсь собой — закрытым и жидким.
Завтра ничем не зацепит, как ни одна из них.
Полоснуло по сердцу — это одна из них…
Движется орава клонов, среди них и я,
Шастают уймы манекенов — подражателей тебя.
Я шутил про смерть, хотя сам жутко её боялся,
На душе тихо и тускло — за окном шумно да ясно.
Кто-то наращивает ногти — кто-то их нервно сгрызает,
Не ношу часы — напоминают о смерти, тупо мешают.
Сменил сигареты на бег,
От бледности города внутри меня устал человек,
Шучу — не сменил, курю минимум пачку за день,
Внутри меня нет человека — там максимум тень.
Хватило сил забыть твой номер дома, но не глаза,
Я — в кинозале слепой,
Душевный террорист прячет грустную мину
Под черной густой бородой…
То, о чем мечтал я, достается другим,
В четырех стенах искать себя,
Зарыться под землю — я потерял,
Прошу — хватит, довольно… Верни мне меня…
Твои глаза — мой опиум — яд,
Подземный ключик в пустыне — нирвана,
Каждая мысль о тебе под прицелом — отправляется с крыши,
Каждая мысль о тебе — убогий спектакль — ломка, что трясет наркомана.
Эти сравнения выдал не я — слабый голос из далекого детства,
Он завоет одиноким ветром и разлетится серой мертвой пургой.
Так почему же он слабый?
— Наверное, от того, что вылетал из горла, сдавленного твоей ногой.
Это мои мечты
Это последняя пачка, я тебе обещаю,
Да всё, мяснее уже некуда, дудка снова тебя съела, братан,
Говорил, что демонов читаешь насквозь, но тут же размазался и упал на диван.
Посмотри, я за секунду продал то, что ты строил вечность,
Оцени, я за копейку предал того, кого ты звал своим человечком…
Клеткам не обновиться, как не забыть тебя,
Давай посмеемся вместе, а потом поплачем —
Мне моя память — никто,
Мы друг для друга не значим…
Это жалкое время всё равно убежит,
Бесцеремонное на моменты и скупое как жид.
Как поверить в это всем сердцем или сделать так,
Чтобы это оказалось точно правдой?
Видишь, бассейн в Ливийской пустыне?
— Это ты.
Видишь, с балконов летят окурки, разбиваются об асфальт и потухают?
— Это мои мечты.
Последствия тебя
Бросил, но вновь закурил — состояние души есть такое,
Оно дробит мой сон и не даёт покоя.
Этот пепел, падающий с сигареты. Это любовь?!
Тогда я буду рвать волосы, бить кисти в кровь!
Почему радость проходит, а боль остаётся?
Почему апрель, а внутри всё замерзло?
Сложно. Я заново знакомлюсь с собой.
Можно. Снова быстро подружиться с травой.
Больно. Так часто о тебе вспоминать.
Сколько. Можно сердце свое распинать.
Уже не разбираю кто там в зеркале,
Я разлагаюсь в этом городе.
Бреду в темноте трезвый или в бреду,
Стремлюсь к высоте, но знаю, что упаду.
В полусне вижу летний лагерь: мы в поезде играем в мафию,
Потом в мужской раздевалке я с полуметра разбиваюсь о кафель.
Проспал. Состояние довольно не бодрое.
Утро такое неприятное, но я совру, что доброе.
Лечу на работу, ударяюсь о старую тумбу,
Накидываю куртку, не успеваю перевязать руку.
Обшарпанные стены.
Бедность забьет под ребра гвозди.
Я Вас ничем не угощу,
Мне стыдно пригласить Вас в гости.
А жирная ряха в рестике ловко работает ложкой,
Лосось слегка не досолен: он яростно топает ножкой.
Как рассчитать по формулам необходимый вес мозгов,
Чтобы выжить в стране тупых патриотов и умных воров?
Работяги ловят ухмылки из телика,
Кругом забитые совсем,
Бояться гавкнуть на хозяина —
Мы лучше друг из друга высосем.
Одолели черви с радио, что беспрестанно гадят в уши.
Зомби всё схавают, проглотят и будут дальше слушать.
Это досадно. Печальная умора.
Но мой язык острее, я их проткну как бык тореадора.
Телам этим на раскаленных сковородах мучиться,
Если не успеют сознать, если вовремя не одумаются.
Нам предстать перед Ним за каждый миг.
Нам в тёмных комнатах не спрятать от Него свой лик.
По договору обстоятельства обязаны были дарить мне боль.
Это минорная тональность: басовый ключ и си-бемоль.
Артисты плюнули в зал, удалились в антракте,
Мои друзья не со мной, а в вонючем Вконтакте.
А мне бы как в две тысячи восьмом:
Быть первой балалайкой «Примой»,
Солировать в народном оркестре,
Прогуливать сольфеджио, заваливать семестры,
Неделю сидеть над аккордом, а на концерте не попасть по нотам,
Не задавать вопросы, не искать ответы,
Лазать по улице с друзьями,
Стрелять сигареты…
Глаза-помидоры и я плавно плыву по району,
А вспоминаю детство: тогда был взгляд не томным, тогда всё казалось особым.
Выросли дети, что когда-то облепляли горки,
Теперь пустуют наши дворы,
Кому-то арбуз — кому-то арбузные корки,
Эти громкие улицы вдруг стали немы.
Детство летело, горело и пестрило вспышками,
Я никогда не пожалею, что не провел его за книжками.
Худой на вид, но не худой на смыслы,
Мне в галлюцинах нет нужды, чтобы плескаться в мыслях.
В поезде или в самолете, на заброшенной стройке,
В подъездном лестничном пролете, я буду рождать эти строки.
На тёмных дачных прожогах буду едко плеваться словами,
Дробить ядовитые буквы о тонкие стены бумаги.
Все эти строчки — не стихи,
Всего лишь мысли, что бродят в больной голове,
И ты едва отыщешь в них смысл,
Если ты сам не болен в душе.
Мощный удар по сознанию — такой неустойчивый век.
Крыши поехали, свернулись люди, в Риме недавно выпал снег.
В отражении витрин какой-то непонятный тип сутулится,
И я — не Бродский, но порой так страшно вылезать на улицу.
Они кричат: «Мы любим Москву и деньги!»,
А я любил не деньги, а деньки, проведенные рядом с тобой.
Вся моя жизнь — роман-эпопея,
Ты в этой жизни — главный герой.
Поломана мачта, но ты основной игрок моего сердца,
Тебя не заменить мне даже в конце матча, никак без тебя не согреться.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.