Сатанинский Грааль

1

Солнце, эта пламенная колесница Фаэтона, казалось, застряло в зените, будто у одной из лошадей отвалилась подкова. Пока обожествляемый греками возница неспешно приступил к ремонту, угрожавшему стать бесконечным, жаркое тепло беспощадно обжигало робкие весенние ростки, пытающиеся пробиться сквозь трещины в асфальте и зазоры между бетонными плитами. Играя с тенями, отбрасываемыми мрачными строениями эпохи «гуляш-социализма», солнечные лучи стремились проникнуть повсюду, даже в, казалось бы, недостойные этого тёмные, пахнущие мочой уголки подъездов. Энё Негьеши, дымя сигаретой, с праздным любопытством разглядывал фантастические узоры, сплетаемые светом, льющимся сквозь давно не мытое окно. Расположенное на лестничном пролёте одной из кишпештских многоэтажек, оно было покрыто толстым слоем пыли, неверно и причудливо преломляющим солнечные лучи. «Такова, наверное, и моя судьба, сплетаемая Норнами, — подумал Энё. — Старухи ткут её из звонких, наэлектризованных частиц Небесного Света, но, столкнувшись с грязью, те путаются и разбегаются, превращаясь в итоге во Мрак. Интересно, что бы сказал об этом Гесиод?».

Энё горько улыбнулся и вздохнул. Знание классической литературы уже давно стало для него мёртвым грузом, так как ни быт его, ни круг общения не имели ничего общего с платоновской философией. «Наверное, это потому, что я повзрослел и перестал верить в платоническую любовь, а шелест, издаваемый книжными страницами, отступил перед хрустом купюр», — суммировал он. Выйдя из задумчивого забытья, Энё посмотрел вниз, во двор. Там, всего в полутора десятках метров от него, о чём-то спорили двое мальчишек. Один из них, Андраш Каллош, был хорошо знаком Энё. Любимчик самого Жолтана, этот паренёк смог подавить сопротивление большинства одногодков в округе — и, фактически, стал вторым Жолтаном Эркелем, его тенью в подростковом кругу. Второй, худой, почти тощий, подросток с нездорового цвета землистой кожей, носил имя Августин. Августин был профессорским сынком, сверстники его откровенно недолюбливали, а в школе за ним закрепилось прозвище «Октава» — из-за его же глупого замечания о том, что у древних римлян такое имя очень почиталось, был даже великий император, которого звали Октавианом Августом. Сейчас Октава, оправдываясь перед обнаглевшим Андрашем за какой-то проступок, совершенно надуманный, постепенно продвигался к тому, чтобы окончательно рассердить своего собеседника. Когда Андраш выйдет из себя, Октаве останется только покорно признать, что он неправ — и приступить к выплате дани, сперва почти символической, а потом всё более ощутимой для карманов его родителей. Энё злорадно улыбнулся и стряхнул пепел в стоявшую на подоконнике пустую консервную банку. Когда мимо прошёл жилец с верхнего этажа, он постарался не заметить чужака, смотревшего в окно на разыгрывавшееся во дворе представление — людей Жолтана здесь знали в лицо и боялись. Кривая усмешка Энё стала ещё шире, когда он понял, что этот мужчина в потёртом бежевом плаще сделает выводы и не скажет ни слова и Андрашу, а значит, «кран» в профессора удастся беспрепятственно «вкрутить». Для этого Энё, собственно, здесь и находился — чтобы отпугивать потенциальных защитников жертвы. Нужно сказать, что желающих сопротивляться воле Эркеля, насаждаемой его подчинёнными железной рукой, было на самом деле немного. Кишпешт был покорен своему королю, чьим скипетром стал инкрустированный золотом австрийский «глок». К тому же взяточничество, процветавшее в университетах, было не только всем известным фактом, но и, учитывая наставшие голодные времена, вызывало всеобщую зависть и озлобление.

Энё снова затянулся и посмотрел, как обладатель старомодного бежевого плаща, выглянув наружу, постоял у дверей подъезда, колеблясь — и направился по своим делам, даже не замечая, что Октаву буквально раздевают среди бела дня. Он бы поступил точно так же, даже если бы этот умник приходился ему родным сыном — столь высок был авторитет Эркеля в этом районе столицы. Достаточно было одного его слова, чтобы любого, кто осмелится даже отозваться о нём с недостаточным пиететом, постигла суровая кара.

— Кишпешт — наш, — произнёс Энё себе под нос и раздавил окурок в жестянке. Вздохнув, он пошёл вниз по ступеням, чтобы сказать своё весомое слово в споре, исход которого определит, быть может, отношения его участников на всю оставшуюся жизнь. Выйдя во двор, он на мгновение прищурился от яркого солнечного света, а потом, словно случайно заметив Андраша, поприветствовал того.

Ха! Привет! — Энё приблизился к мальчишке и крепко пожал ему руку. — Даже не знал, что ты тут живёшь…

Энё умолк, подозрительно скосив взгляд на Октаву. Тот, перепугано глядя на взрослого снизу вверх, сразу же понял, что имеет дело не с каким-то слизнем. На Энё были начищенные до блеска кожаные туфли, новенькие чёрные джинсы, тёмная рубашка с тонкими белыми полосками на воротнике — и куртка из великолепной чёрной кожи, считавшаяся главным отличительным признаком настоящего kemeny, «крутого парня».

— А это кто? — Тон, максимально презрительный и гневный, поверг Октаву в полное замешательство.

— Да, — Андраш неопределённо махнул рукой. — Октава. Он меня учительнице школьной сдал. Сказал, что я с урока сбежал.

— Стукач? — возмущению Энё не было предела. Выпучив глаза, он приблизился к Октаве и угрожающе навис над совершенно парализованным от страха мальчиком. — Да ты знаешь, что с такими вообще делают?

Андраш подошёл и стал между ними, делая вид, что защищает одноклассника.

— Вот как раз объясняю, но он вообще идиот какой-то…

— Типа, честный? Компартия? — Энё рассмеялся. — Слушай… Октава, да?

— Октава, в общем, — отозвался тот сквозь слёзы.

— Если ты честный, то ты не должен сдавать друзей, — будто объясняя прописную истину, Энё придал своему лицу нравоучительное и даже слегка доброжелательное выражение.

— Да не друг он мне…

— Значит, враг? — Энё такие слова привели в ярость. Сделав шаг вперёд, чтобы угрожающе нависнуть над Октавой, он развёл руки в стороны резким жестом, а потом сжал их в кулаки. — Враг, да? Так знаешь, что с врагами делают? Нет, я конечно, тебя не трону, ты же малолетка, но я постою рядом и буду других стукачей отгонять, пока Андраш из тебя всё дерьмо не выбьет. Пока ты тут без зубов не останешься и не начнёшь кровью на асфальт харкать.

Андраш тут же выступил у него из-за спины и сильно толкнул Октаву, отчего тот едва не упал.

— Вот видишь, что значит пацана врагом назвать? Так… постой, Андраш, я вижу, что он действительно чего-то не понимает — кто их только воспитывает сейчас… Постой, я тебе говорю! — Энё заслонил Октаву грудью, дав тому возможность почувствовать, что всё справедливо — и неписаные законы улицы могут даже работать в его пользу. Потом он обернулся к Октаве и сурово посмотрел в его карие, наполненные страхом, глаза.

— Ну, понимаешь теперь, что значит врага себе завести? Что значит предателем стать?

— Я ему всю рожу разукрашу, — Андраш смачно сплюнул на асфальт.

— Не лезь! Он, вроде, умный, может, и на словах поймёт. Кто знает, вдруг он станет кем-то, полезным людям — учёным или ещё там кем…

— Мой папа — профессор… — выдавил Октава ломающимся голосом.

— Вот видишь. Ну, если умный и не хочешь мозги потерять, то нормально извинишься. Не кровью, но деньгами — папа вроде не из бедных, правда?

— Н-нет, — проблеял Октава.

— Ну и ладно. Всё, я вас оставляю, дальше сами договоритесь. Андраш, — Энё строго посмотрел на пацана, и, заметив, что Октава не видит выражения его лица, чуть улыбнулся краешками губ. — Узнаю, что ты его без причины бьёшь — голову оторву.

Закурив на ходу, Энё пошёл к Силарду. Свою долю с дани, взымаемой со школьников, он уже получил. То, что удастся сегодня вытрясти из Октавы, станет исключительно добычей Андраша — а ему пора. Организм его, зависимый от выжимок из маковой соломки, требовал очередной дозы, деньги на которую сейчас уютно пристроились в левом кармане джинсов. Энё улыбнулся яркому апрельскому солнцу и зашагал быстрее, чувствуя, как пот начинает собираться у подмышек, пропитывая рубашку. Он мысленно выругался — Клара опять будет недовольна, ведь она не любит стирать. Чёрт, она вообще ничего не любит делать! Вечно смотрит телевизор или лежит в кровати и курит, впав в наркотический транс.

Мир, в котором он жил, был населён персонажами столь отвратительными, что порой ему хотелось оказаться где-то далеко, в другой стране, где у него есть волшебная сила, с помощью которой можно разрешить любые проблемы. Энё почти ничего не помнил о том времени, когда на этой почве у него случился первый срыв. Клара, если ей, конечно, можно доверять в таких обстоятельствах, уверяла, что он бился головой о стену и рвал на себе волосы, крича, что убил Люцифера. Потом его забрала «скорая» и началось лечение — он каждый раз вздрагивал, вспоминая часы, проведённые под воздействием препаратов, призванных излечить его. И всё же воспоминания, несмотря ни на что, остались — копьё Христа, пронзившее грудь Люцифера, его демоническое тело, летящее, кувыркаясь, навстречу водам Дуная… Он помнил всё. Но уже не верил в это.

Часть этих воспоминаний, даже если они и не соответствовали истине, была ему приятна. В том, другом мире он не зависел ни от наркотиков, ни от Жолтана — превратившись в ужасного зверя, он даже убил своего криминального босса. Энё не рассказал этого психиатру, но тот сам описал ему симптомы подобных галлюцинаций: это всё — обычные мечты, живущие в подсознании, но удерживаемые там волей человека. Энё вздохнул. В том мире у него было чувство собственного достоинства. Он не мирился с тем, что его девушка — подстилка. И он не вышибал, на пару с Андрашем, мелочь у малолеток. У него была какая-то гордость.

Энё ускорил шаг. Если он сейчас не уколется, это повторится снова. Его опять заберут в дурдом и будут пичкать разной дрянью. Воистину, гордость нужно заколоть стальной иглой и утопить в нескольких кубических сантиметрах доброго коктейля, варить который умеет только Силард.

И тут с ним что-то случилось. В первый миг Энё ещё осознавал, что просто сошёл с ума, но секунду спустя всё было по-другому. В глазах потемнело, а потом, когда солнечный свет снова стал ярким, мир вокруг безнадёжно изменился. В его памяти опять воскресли воспоминания о событиях, которых на самом деле не было. Он помнил всё, что произошло с ним в предыдущие годы, когда он колесил по свету, собирая необходимые ингредиенты для заклинания, которое все бесы и демоны, населяющие преисподнюю, полагали попросту неисполнимым. Добившись этой цели, он, не дрогнув даже перед Дьяволом, изменил течение времени, создав поток, в котором они и Клара воссоединились. Одновременно он помнил, как жил всё это время в Кишпеште с Кларой, как они постепенно опускались на самое дно общества. Конечно, вторая правда, хоть и неприятная, всё же была реальностью, а первая — безумным бредом.

Он больше не мог выдержать этого и остановился. Отчаяние овладело им, и, закусив рукав так, что почувствовался вкус крашеной кожи, Энё с тихим рыданием опустился на корточки. Он хотел, чтобы всё это было правдой — и одновременно понимал, что такое невозможно. Но… всё-таки человек имеет право на мечту. Тут же, наполненная жгучей силой, в голову ему пришла мысль: за свою мечту нужно бороться. Бороться так, как это под стать лишь титанам. Если магия, колдовство и демоны действительно существуют, он их обязательно найдёт. Особенно демонов — те всегда являются сами.

Рассмеявшись сквозь слёзы, Энё выпрямился одним движением и, будто ничего не произошло, продолжил свой путь.

2

С самого раннего детства Казмер Сзабо мечтал найти клад. Его воображение долгое время было переполнено образами сокровищ, описанных Р. Л. Стивенсоном, одну из книг которого — ту самую, что посвящена пиратам — он прочёл, несмотря на крайнюю нелюбовь к знаниям и учёбе, от корки до корки. С тех пор прошли десятилетия, однако алчный огонь в душе Казмера так и не погас. Эта не вполне осознаваемая им тяга, хранимое в тайне от окружающих и даже от самого себя желание стать корсаром и разбогатеть, конечно, в большой степени объяснялось тем, что он так до конца и не повзрослел — его воспитание, начиная с тринадцати лет, было предоставлено улице. Даже женившись на такой же, как он, простой девушке и обзаведясь двумя очаровательными детьми, он порой позволял себе помечтать о драгоценных камнях и о горах золота, укрытых в незапамятные времена в глубоких тайниках. Такая душевная незрелость, а также неспособность Казмера обеспечить семье достойный уровень жизни, конечно, только усиливались духом времени, ведь в девяностые, пропитанные духом махинаций и криминала, люди нередко преступали закон, чтобы разбогатеть. Впрочем, эти потаённые мечты, уже вполне оформившиеся в различные приёмы получения легальной и полулегальной прибыли, с переменным успехом приносившие ему средства к существованию, так и остались бы мечтами, если бы однажды не произошло событие, коренным образом повлиявшее на отношение господина Сзабо, мелкого предпринимателя, к жизни.

Дело было как раз после Пасхи, когда они всей семьёй выбрались на ярмарку. Казмер, уже потративший определённую сумму на пиво и на развлечения для детей, начал присматривать какой-нибудь маленький, но симпатичный подарок для супруги, и вдруг ощутил, как она сильно сжала его локоть. Обернувшись в направлении, указанном Гизеллой, он едва не выругался. Там виднелся красно-золотой шатёр, в котором, судя по вывеске, находилась великая прорицательница мадам Ильдико. Прежде чем он успел сформулировать достаточно веские аргументы против посещения этого шатра — а визит к мошеннице, как он был уверен, наверняка обойдётся недёшево, — из груди Казмера вырвался вздох разочарования. Это сделало все дальнейшие споры бессмысленными, так как Гизелла, почувствовав, что её муж просто упрямится и ищет повод для того, чтобы увильнуть от встречи со сверхъестественным, буквально потащила его ко входу в шатёр. Подобно всем обывателям, супруги Сзабо отличались любовью к разного рода суевериям, однако Казмер, будучи мужчиной, наличие у себя подобной черты характера всячески отрицал, особенно если она начинала угрожать содержимому его кошелька. Тем не менее, когда Гизелла принудила его ступить внутрь, он надменно улыбнулся и, потерев свой второй подбородок, гладко выбритый по случаю воскресенья, смело посмотрел в глаза старой, как он был уверен, мошеннице. Впрочем, мадам Ильдико оказалась совсем другой, нежели он её себе представлял. По виду ей было немного за тридцать, и лишь лёгкая паутинка морщинок у глаз свидетельствовала о том, что подлинный её возраст значительно больше. На прорицательнице было одето яркое, цветастое платье, подобное тем, что носят цыганки, а чёрные, явно крашеные, волосы, сплетались в причудливый узел, удерживаемый старинной бронзовой заколкой. Кожа мадам Ильдико, такая же бледная, как и у четы Сзабо, выдавала в ней горожанку. Прямой нос, высокий лоб и — подумать только! — голубые глаза на плоском, ничем не выделяющемся, лице указывали на то, что их обладательница, скорее, является словачкой, нежели цыганкой. Казмер, недолюбливавший и втайне побаивавшийся цыган, насмешливо фыркнул — предки «мадам» не имели ничего общего с окутанным мрачными легендами племенем, пришедшим в незапамятные времена в Европу с Востока — то ли из Египта, то ли из далёкой Индии. Впрочем, Индия всегда славилась своими сокровищами, особенно драгоценными камнями, и Казмер, вспомнив об этом, почувствовал некоторое воодушевление. Приободрившись, он решил воспользоваться приятной прохладой шатра, по крайней мере, на то недолгое время, пока он здесь пребывает и развенчивает миф о всеведении великой прорицательницы.

— Гизелла, я не знаю, зачем мы сюда пришли. Ведь мадам Ильдико — я, конечно, не хочу никого обидеть — даже не цыганка. Вероятно, я уже слишком взрослый для подобных розыгрышей…

Говоря так, Казмер пренебрежительно скривился, как делал всегда, когда торговался на базаре. Возможно, он даже разрешит этой Ильдико погадать ему или его жене — впрочем, за чисто символическую сумму. Посмеявшись вдоволь, он уйдёт победителем, настоящим героем, особенно в глазах своего старшего, Виктора, который рос весь в него.

Ответом ему было молчание. Казмер обернулся — и обнаружил, что его жена вместе с детьми уже покинула шатёр.

— Казмер, а кто вам сказал, что я цыганка? — голос мадам Ильдико, холодный — и одновременно удивительно чувственный, источал высокомерие, заставившее посетителя почувствовать себя неотёсанным глупцом.

— Я… Что… Откуда вы знаете моё имя? — возмутился он. Уже произнося эти слова, Казмер начал мысленно ругать Гизеллу. Конечно, та уже побывала здесь накануне и обо всё договорилась. Свойственная ему недюжинная проницательность, возникшая в результате долгих лет работы на рынке, недвусмысленно подсказывала — он и впрямь стал жертвой злой шутки, за которую жена жестоко поплатится, как только они придут домой.

— Мне назвала его ваша жена, — мягко улыбнулась мадам Ильдико. — Нет, отнюдь не высшие сферы, как вы бы ожидали от меня услышать. Присаживайтесь, пожалуйста.

Почти машинально Казмер подчинился, тяжело сев на стул с прямой спинкой. Мадам Ильдико, с чьих уст так и не сходила загадочная улыбка, села с противоположной стороны небольшого столика, покрытого тканью, расшитой изображениями необычных существ и магических символов. Столик показался Казмеру весьма заурядным, вроде тех, пластиковых, что ставят в летних кафе-шантанах. Он и сам однажды перепродавал небольшую партию таких, поэтому знал этот товар достаточно хорошо. Любопытство и наглость торговца возобладали над сдержанностью, и Казмер приподнял ткань, чтобы осмотреть стол. Как он и предполагал, тот был сделан из белого пластика.

— Вы что-то ищете? — спросила Ильдико с едва скрываемым раздражением. — Это обычный столик, оставьте его в покое.

— Конечно, мадам. Можно, я закурю?

— Когда выйдете наружу. Казмер, — голос прорицательницы вновь стал проникновенным, хотя эффект от него уже был не тот, что прежде. — Ваша жена приходила ко мне вчера и просила меня составить гороскопы для неё и членов её семьи.

Казмер сглотнул. Можно было только предполагать, во что обошёлся этот визит Гизеллы. По своему опыту он знал, что обращаться в полицию в таких случаях бесполезно — у Ильдико и ей подобных там всё схвачено.

— Вы можете не верить в судьбу, но она предначертана свыше, и никому из нас её не изменить. Когда вы родились…

— Докажите! — негромко сказал Казмер. Ему уже всё было ясно. Эти аферисты как-то «подцепили» его несчастную легковерную жену — и сейчас взялись за него, стремясь обобрать до нитки.

— Мы не в суде, господин Сзабо, и я не обязана вам ничего доказывать. Могу лишь сказать, что когда вам было девять лет, и вы даже не подозревали о существовании Гизеллы, как и она — о вашем, вы впервые выкурили сигарету, купленную тайком у одного из одноклассников. Вы курили её наедине, в одной из подворотен у школы, и вам сделалось дурно. Всю дорогу до дома вас тошнило, и во время ужина…

— Как вам это удаётся? — потрясённый Казмер почувствовал, что краснеет. И вновь неземная улыбка тронула уста мадам Ильдико.

— Я трачу на вас время, за которое вы не заплатили, господин Сзабо. И раскрывать вам секреты мастерства, которые далеко превосходят ваши способности к пониманию, не собираюсь.

Слова эти, словно оплеуха, взбесили Казмера. Он уже собирался встать, когда взгляд его упёрся в глаза мадам. В этот момент он почувствовал, что силы оставляют его — и медленно опустился на стул. Парализованный страхом, как кролик перед удавом, он сидел, слушая биение собственного сердца и жадно внимая каждому слову, изрекаемому ведьмой.

— Да, ты правильно меня назвал в своих мыслях, Казмер. А теперь слушай главное: тебе предстоит обрести сокровище, равного которому ты не можешь себе и представить.

Острые когти страха, впившегося, казалось, в самую душу Казмера, на миг ослабили свою мёртвую хватку. Он почувствовал облегчение, даже робкую надежду разбогатеть… или обрести силу.

— Могущество, которое дарует это… сокровище, столь чудовищно, что способно уничтожить слабую душу. В незапамятные времена предмет этот, называть который в месте, где нас могут услышать посторонние, я опасаюсь, был сокрыт от глаз людских, чтобы с его помощью более не творились дела, величие которых соперничает с их невыразимой, гнусной жестокостью.

— …И я буду обладать… он будет моим? — Казмер, чей голос всё-таки дрогнул, едва скрывал торжествующую ухмылку.

Мадам Ильдико звонко рассмеялась.

— Я слышу голос человека, желающего обладать петлёй, накинутой на его шею! Ладно, Казмер, твоя жена заплатила мне и попросила предупредить об опасности, которая угрожает твоей жизни.

— И какова эта опасность? — Казмер, уже почти ощущавший себя магом, равным Ильдико, теперь полностью владел собой.

— Тебе этот предмет не принесёт ни желаемого величия, ни силы, ни богатства. Если ты попытаешься оставить его себе, тебя постигнет участь по-настоящему жуткая и омерзительная. — Ильдико сделала паузу и пристально посмотрела в глаза собеседнику. Казмер почувствовал, будто с него сдирают кожу живьём — столь могучей была воля прорицательницы, пытавшейся проникнуть в его мысли.

Когда она заговорила снова, в её голосе слышалась горькая насмешка.

— Понимаю… Ты всё-таки не веришь мне до конца. Знаешь, я даже почти хочу, чтобы ты мне не поверил, но я дала клятву, а это многое значит в нашем деле… И знай: единственный способ для тебя сохранить рассудок и жизнь и дожить до глубокой старости — это самому отдать это сокровище, когда за ним придут.

— Но что это за сокровище? — спросил Казмер, который чувствовал себя обманутым.

— Ты поймёшь сразу же, как только увидишь его.

Он встал, повинуясь жесту мадам Ильдико, и направился к выходу. Уже будучи на пороге, он не выдержал и обернулся.

— Но как я узнаю, что его хотят отнять?..

На сей раз смех, в котором ощущался пронизывающий до костей холод полярных широт, поверг Казмера в полное замешательство.

— О, ты узнаешь об этом задолго до того, как тебе позволят с ним расстаться!

3

Беспокойство, сперва лишь чуть ощутимое, крепло день ото дня. Что бы Энё ни делал, он постоянно ощущал какую-то смутную тревогу, словно незримая тень легла на всё его существование. Насколько это было возможно, он скрывал своё волнение от Клары, справедливо опасаясь, что вновь может оказаться в учреждении определённого типа. При мысли о Кларе на душе у Энё неизменно становилось легче. Они жили вместе уже около двух лет, почти с тех самых пор, как познакомились. Страсть, поначалу ослепившая его, вскоре привела к первому уколу, который будто открыл для первокурсника двери в новый, неведомый доселе мир наслаждений. Нечасто студент приходил в себя, порой с некоторым изумлением взирая на происходящее как бы со стороны — настолько необычными и не имеющими ничего общего с тем образом жизни, который он вёл ранее, были те ситуации, в которых ему то и дело приходилось обнаруживать собственную персону. Как и следовало ожидать, подобный образ жизни достаточно быстро привёл к отчислению из университета за неуспеваемость. Энё было всё равно: к тому времени он проводил большую часть времени в объятиях Морфея и своей возлюбленной, не слишком уверенно проводя между ними разграничительную линию. В конце концов, ему пришлось уйти из дома, благо тётка Клары предоставила ей на время свою квартиру. В любых других обстоятельствах их ожидала свадьба и супружеская жизнь — но не в этом случае. Клара была проституткой, во всём зависимой, в первую очередь материально, от сутенёра — Жолтана. Энё, в значительной степени утративший нормальные представления о морали, отчаянно нуждался в деньгах и относительно спокойно принял новые для него правила игры — с тех пор он стал одним из подручных «Золотого пистолета», исполняя разного рода поручения, как правило, противозаконные. Тем не менее, контраст между прежней жизнью и жизнью теперешней был столь разителен, что реакция отторжения, как выразился впоследствии психиатр, была неизбежна. Она приняла крайне острую, решительную и вместе с тем необычную форму — Энё всерьёз полагал, что прибыл из параллельного потока времени, который ему удалось изменить самым героическим образом — поразив насмерть не кого-нибудь, а Люцифера собственной персоной. Судя по его горячечным объяснениям, сколь многословным, столь и невразумительным, для этого Энё воспользовался заржавленным римским пилумом — якобы знаменитым Копьём Христа. Врач, рассматривавший его дело параллельно с делом о грабеже, в результате которого Энё и оказался в тюрьме — и лишь оттуда перекочевал в больницу, — настаивал на том, что пилум символизирует одновременно и подавленное, но всё ещё достаточно крепкое мужское начало Энё, и в то же время связывал этот образ с иглой и наркотической зависимостью. Дьяволом, которого Энё ненавидел почти открыто, несомненно, был Эркель. Пациент, постепенно пришедший в себя от шока, в который его повергла сперва тюрьма и царящие в ней нравы, а затем — психиатрическая лечебница, с энтузиазмом ухватился за предложенную ему спасительную ниточку. Конечно же, он просто повредился умом — от длительного воздействия наркотиков и, несомненно, в результате пагубного влияния Эркеля. Конечно, Жолтан Эркель — Дьявол во плоти. Когда все необходимые формальности были улажены, Энё Негьеши покинул стены лечебницы с соответствующей справкой в кармане. Суд, учтя все обстоятельства, вынес ему условный приговор. На какое-то время его ложные воспоминания об оборотнях и лепреконах, как и память о жизни до знакомства с морфием, отступили. Затем они начали понемногу тускнеть, превращаясь не более чем в тему для разговоров и досужих сплетен. И вот сейчас, спустя месяцы, Энё вновь почувствовал тяжёлый стук в дверь собственного подсознания. Это был тот, другой Энё, казалось, бы навсегда и надёжно запертый в далёком тёмном чулане.

Он отлично понимал, что нужно скрывать собственную болезнь от Клары, иначе дело может зайти далеко. В прошлый раз Энё еле вывернулся, так как гнев Жолтана, причины которого тот даже не потрудился объяснить, едва не стал причиной его гибели. Клара, досконально изучившая своего возлюбленного, могла раскусить его с минуты на минуту. В последние дни Энё неоднократно ловил её подозрительный взгляд всякий раз, когда ненадолго поворачивался боком или спиной. Было очевидно, что женское чутьё подсказывает девушке: Энё что-то скрывает. Тем не менее, выдерживая трудную душевную борьбу, он успешно скрывал факт возвращения воспоминаний, которым не место в мозгу нормального человека. Только усугубившаяся бледность, вследствие которой его лицо приобрело характерный полупрозрачный вид, да сосредоточенный, ушедший в себя взор, указывали на то невероятное напряжение душевных сил, требовавшееся для того, чтобы держать себя в необходимых рамках. И всё же однажды он утратил самоконтроль. Это не могло не случиться, однако, насколько это в человеческих силах, Энё откладывал данный момент. Что произошло на самом деле, он узнал лишь несколько часов спустя, когда Кларе удалось привести его в чувство. Воспоминания Энё ограничивались лишь тем мгновением, когда он утром, едва проснувшись, прошёл на кухню. Поприветствовав Клару, Энё с любопытством заглянул в кастрюлю, надеясь обнаружить там спагетти, которые должны были остаться с вечера — и неожиданно отпрянул, потрясённый увиденным. Должно быть, выражение крайнего ужаса, легко читаемое на его лице, было столь заметно, что передалось Кларе, которая испуганно вскрикнула. Впрочем, если бы сожительница могла видеть открывшееся в тот миг взору Энё, её рассудок, наверняка, помутился бы — окончательно и бесповоротно. В этом не могло быть никакого сомнения, так как его самого фантастическое видение лишило сознания на долгие часы, в течение которых покинувшая тело смятенная душа пребывала в краях, недоступных простым смертным. Всего лишь мгновение он видел лицо женщины, облачённой в средневековый наряд — и этого мгновения хватило, чтобы рассудок надолго покинул его — гальванизирующий взгляд чёрных глаз обладал способностью излучать энергию, идущую, казалось, из самых глубин Ада. Единственная фраза, произнесённая повелительным тоном, настолько властным, что менее стойкие люди, услышав сей голос, неминуемо опустились бы на колени, навеки отпечаталась в памяти Энё:

— Выпей драконьего огня!

Когда он пришёл в себя, то находился в постели, у которой хлопотала Клара.

— Энё, что с тобой? Ты меня узнаёшь? — в глазах её застыли слёзы отчаяния, вынудившие Энё приложить все усилия для того, чтобы принять сидячее положение. Несмотря на крайнюю слабость во всём теле, ему это удалось. Печальная улыбка пробежала по губам бывшего студента, когда он встретился взглядом с Кларой. Её серые глаза излучали безграничное понимание, терпение… и любовь. В этот момент они были близки как никогда.

— Я говорил во сне? — Это была самая глупая из фраз, которую можно сказать в таких обстоятельствах. Она не удержалась и расплакалась — видимо, не в первый раз за то время, что провела у постели больного.

— Нет. По крайней мере, неразборчиво. — Утерев слёзы, Клара улыбнулась ему. — А может, это был какой-то неизвестный мне язык.

— В школе я учил английский, — неловко пошутил Энё.

— Я не слишком сильна в лингвистике, ты же знаешь. Как ты думаешь, что скажет врач?

Энё хмыкнул.

— То же, что и все врачи. Он скажет: «Дайте мне побольше денег, и я расскажу вам красивую сказку о том, насколько тяжело вы больны и как вы нуждаетесь в лечении». Если серьёзно, — Энё нахмурился, одновременно скорчив гримасу, — на этот раз всё не так уж и плохо. Я себя контролирую.

— Энё, ты потерял сознание. Прежде с тобой такого не случалось. Я даже думала вызвать «скорую»…

— Тем не менее, я себя контролирую, — твёрдо повторил он. — Врач прописал бы покой и прогулки на свежем воздухе.

— И ты так и сделаешь?

— Мы так и сделаем. Завтра же поедем куда-нибудь за город, где нет всей этой суеты, и отдохнём несколько дней.

— Серьёзно? — Клара уселась рядом на кровать и положила голову ему на грудь. — И куда это мы поедем?

Энё помрачнел лицом, прилагая всевозможные усилия для того, чтобы не выдать себя ни интонациями, ни мимикой, ни жестом. Он уже вспомнил, где видел портрет этой женщины, чей единственный взгляд чуть не лишил его жизни.

— Куда-нибудь. Туда, где есть первозданная природа или какая-нибудь историческая достопримечательность. Может, на экскурсию.

Он говорил кислым, чуть скучающим тоном, едва скрывая дрожь, охватившую его руки. Им предстояла поездка в Чахтицкий замок.

4

— Что там с этим сопляком, Лайош? Он тебе нужен? — в приоткрытую дверь кабинета просунулась коротко остриженная голова прапорщика Ковача. Несмотря на то, что Лайош Наги был офицером, лейтенантом уголовной полиции, Ковач, его давний приятель, часто обращался к нему по имени.

— Ему только шестнадцать стукнуло, — пренебрежительно скривился Наги. — Каллоша всё равно отпустят, судимости за этот мобильник, скорее всего, у него не будет. В любом случае, это не мой профиль. — Лайош встал, одёрнул китель и достал из ящика стола пачку сигарет. В голове у него внезапно промелькнула мысль, что появление Ковача всегда вызывает ассоциации с выпивкой и обменом сплетнями в курилке, однако отказать себе в сигарете, которая, уже была в руке, не смог.

— Будешь?

Ковач вошёл и тоже взял себе одну. Открыв настежь окно, они закурили.

— Зачем он мне, Имре? Кого-то убил?

— Нет, конечно. Ты шутишь. — Ковач выдохнул струю дыма в направлении вечернего Кишпешта. — Но может пригодиться. Каллош — «сынок» Эркеля.

Это было уже гораздо интереснее. Наги, которому нередко случалось расследовать грабежи и убийства, всегда следовало иметь в виду факт существования группировки Эркеля. Эркеля — и, конечно же, его всемогущего «патрона», владельца ночного клуба «Гадюка» Фригьеса Кишша. Последний, подлинный владыка Кишпешта, очень не любил, когда в его тёмные делишки кто-либо вмешивался, включая и полицию. Те, кто проявлял к его деятельности чрезмерный интерес, сталкивались с неприятностями по службе. В конце концов, Наги и сам пользовался некоторыми бесплатными услугами теневой «империи» Кишша, поэтому смысла бороться за создание чистого мира без правонарушений не видел. Философский вопрос, определяющий существование всех полицейских: окончательное искоренение преступности ведёт к исчезновению самой нужды в полицейских. Вследствие этого очевидного факта ни в одной стране мира полиция так и не одержала окончательной победы, ловко балансируя между взяточничеством и отдельными показательными делами.

Тем не менее, у Эркеля, как и у всех ему подобных безмозглых исполнителей, был свой «срок годности», после которого хозяин отбросит его. Тогда Жолтану, утратившему покровительство, придётся оставить привычные «кормушки» на панели и заняться откровенным криминалом — либо самому стать жертвой убийства. В ожидании этого неминуемого и, как было отлично известно Лайошу Наги, не столь далёкого дня полицейским управлением и накапливались пухлые папки с материалами уголовных дел. Конечно, всякий ключик к обороне Эркеля следовало использовать уже сейчас.

— Это «кошак»«Кошак» — термин, в постсоветском уголовном жаргоне обозначающий молодого гомосексуалиста из числа подручных авторитетного уголовника. Как правило, «кошаки» в прошлом являются «сынками» — особым явлением в среде заключённых, поскольку относятся к привилегированной группе «блатных» — но исключительно на условиях личной симпатии одного из «авторитетов». После его освобождения «сынка» более чем в 90% случаев «опускают», и, освободившись, данные лица, как правило, ищут своего покровителя в поисках заступничества, превращаясь, таким образом, в «кошаков», или «котов». Кот — одна из наиболее престижных тюремных наколок, свидетельствует в том числе и о наличии собственного «кошака». Само слово «кошак», несомненно, происходит от венгерского «köczög», обозначающего пассивного гомосексуалиста, и в этом же смысле употребляется и в венгерском языке и обществе. Из Австро-Венгрии пришло и слово «мент», которым обычно называют сотрудников правоохранительных органов (ментиком именовалась верхняя одежда гусар и, впоследствии, австро-венгерских полицейских). Эркеля? — он придал своему голосу насмешливые интонации. — Уже на игле? Тогда садим прямо сейчас — он тут за пару суток дойдёт до точки, после которой на него можно будет записать все мобильники. Только у Хорвата за последний месяц полтора десятка нераскрытых краж.

Наги знал, что это невыполнимо, но он никогда не уклонялся от выполнения служебных обязанностей — эта сомнительная «привилегия» должна была доставаться нижним чинам.

— Ну, так сразу не получится. — Ковач начал переминаться с ноги на ногу — он всегда так делал, когда его пытались выбить из седла. — Но взяться за него нужно сейчас, мы всё равно будем неоднократно встречаться в последующие годы, я в этом абсолютно уверен.

— Не знаю. — Наги стряхнул пепел прямо в окно. — Дело мелкое, развалится. Соглашение о сотрудничестве подпишет?

— Нужно работать.

— Понятно. — Наги понял, что Ковач просто пришёл за помощью в этом вопросе. — А в камерах сейчас никого нет нормального, кто бы ему всё как надо по полочкам разложил?

— Дай мне Ангела.

Информатор, носивший кличку «Ангел», также «Агнес», являлся особой гордостью Лайоша Наги. Покрытый устрашающими наколками, этот уголовник на деле в тюрьме был проституткой, предоставлял сексуальные услуги за сигареты и наркотики. В последнее время он пребывал на свободе — подвизался на рынке, где зарабатывал мелким мошенничеством и вымогательством.

— Ангел, кстати, судим за грабёж. Ладно, Имре, сейчас я ему позвоню, пусть этого мальчишку на тебя гонит. Но… Он умолк. — Послушай, а Эркель бы должен был ему всё рассказать, что там к чему, да и в камеру с таким малолеткой подсаживать… Если оно всплывёт…

— Да Ангел ещё тоже молодой, ему не то девятнадцать, не то двадцать. На несколько часов всего — никто и не заметит.

Наги, казалось, колебался. В конце концов, чувство локтя, отличающее всех полицейских, победило.

— Ладно, сейчас ему перезвоню. Может, действительно прибежит, посидит тут немного. — Наги сплющил окурок о подоконник. Ковач, удовлетворённо улыбаясь, покинул кабинет, оставив его хозяина размышлять о случившемся. Прочистив горло, следователь подошёл к большому тёмно-зелёному сейфу и открыл его собственным ключом. Наги достал оттуда две папки, одна из которых была заметно толще другой, и сел за исцарапанный письменный стол, которому было уже не менее двух десятилетий. Сперва он приступил к изучению содержимого большой папки. Там были и фотографии, сделанные скрытой камерой, и копии протоколов допросов. Всё, что можно собрать на Эркеля, не являясь официально назначенным следователем. Казалось, всё было ясно. Нашлось и упоминание об Андраше Каллоше, но отрывочное, более в связи с его знакомством с неким Энё Негьеши, совершенно никчёмным типом, наркоманом и психически больным. Последний уже имел условную судимость и жил на квартире с одной из «девушек» Эркеля, Кларой Сзенаши. Читая о «достижениях» Негьеши на криминальном поприще, Наги не мог сдержать отвращения. Это был жалкий подонок, ограбивший пожилую женщину, которой угрожал ножом. То, что потерпевшая имела при себе свою скромную пенсию, свидетельствовало о предварительной слежке, которую осуществлял, вероятнее всего, именно Каллош или кто-то из его приятелей.

Лейтенант Наги почувствовал, что пора звонить Ангелу — и открыл тоненькую папочку, содержащую его дело. Среди пачки листов с доказательствами многочисленных преступлений и грехов обнаружился и такой, на котором был записан номер телефона, которым агент «Агнес» пользовался в последнее время, и Наги тут же набрал его. Ангел оказался в хорошем расположении духа, пообещав немедленно явиться, чтобы поработать «наседкой», ради чего требовал позволения нагрубить первому попавшемуся наряду полиции. Лайош Наги благожелательно пообещал дождаться его появления и повесил трубку. Ненависть уголовников к обществу — и к нормам поведения в нём — порой просто поражала его. Даже Ангел, последний «кошак» — и тот соглашался оказывать оперативные услуги, если в ответ ему разрешат осуществить хотя бы мелкое преступление.

Покачав головой, следователь вновь посмотрел на фото Негьеши. Судя по всему, тот был действительно болен, его периодически преследовали галлюцинации, в которых он мнил себя колдуном. Полицейский улыбнулся: Негьеши, начитанный парень, придумал для себя неплохую сказку, в которой добыл для Дьявола Копьё Христа, оружие, которым можно было убивать сверхъестественных существ. Желая сохранить свою бессмертную душу и повернуть время вспять, он убил Дьявола, расторгнув, таким образом, сделку. И он действительно вернулся в прошлое, попал во время, в котором его жизнь пошла совсем по иному руслу. Но и Дьявол, вместе с его кознями, в этом «пространстве-времени» был жив, постепенно превращая Энё в кусок дерьма. Что ж, такие парадоксы как раз и являются излюбленными трюками нечистой силы.

Всё-таки дальнейшая судьба Негьеши внушала опасения — и лейтенант Наги даже проникся к наркоману невольным сочувствием. Почти наверняка эта психическая «болезнь» возникла под влиянием Клары, получавшей соответствующие инструкции от Эркеля. Подобные случаи симуляции безумия были нередки: испугавшись тюремного заключения, подозреваемые «видели» то, чего на деле не могло быть, а со временем даже начинали сами верить в собственную ложь. Парень, в этом не было никаких сомнений, однажды действительно убьёт кого-то, кого будет считать Дьяволом. Кого-то, на кого ему укажет Клара или Эркель — или даже «случайный» прохожий. Подобные трагедии происходили неоднократно в последние годы.

Лайош Наги задумчиво потёр переносицу. Вряд ли он сможет вытащить этого безумца из той пропасти, в которую тот опускается. Но, как гласило одно из основополагающих правил полицейского, есть вещи, которые можно использовать в оперативных целях.

5