Рождение Богини

Я очнулся от фантастически-болезненных грёз (они ядовито разрушают меня, они тихо, как старые ведьмы Макбета, превращают меня в амебу) под гордые, призывные удары колокола — Набат! — я тотчас обернулся к жизни. Сосед сверху, с которым у меня чуть деловое и, скорее, даже шапочное знакомство (мы как-то случайно опохмелялись вместе одним прохладным майским утром — помню, было пять утра по-московскому — но он остался в том блаженстве навсегда, а я соскочил), бил старой пудовой гирей в милый, такой до сантиметра изученный и почти лишенный штукатурки, мой потолок — очевидно, была новость.

Я подошел к окну (когда-то кое-кому — но, надеюсь, не мне! — его придется мыть), с треском рвя наклеенные на мыло газеты, открыл ветхие деревянные створки (я не меняю окна — мне жаль сказки: пластиковые окна не дают прогреть в ледяном пятне дыхания пальцем дырочку, и подглядывать за таинственным зимним двором), и свесился через трещиноватый подоконник вниз — там уже виднелся юно-черный, перезимовавший тротуар.

— Весна, кажись, наступила, — сообщил сосед (он обильно употребляет ненормативную лексику, я перевожу), — чуешь ноздрями-то?

Я чуял.

Да, это был прозрачный, голубой ветер метаморфоз (Вы, острословы, знаю я Вас! «Голубой ветер» — никакого подтекста, мы же художники — я и макнул кисть в голубую краску), ветер, срывающий старые маски, декорации и продувающий мозги от пыли и затхлости.

Зима уходила, и старый Бог («брателло», как называл его окочурившийся этой зимой приятель — ох и намучились мы мерзлую землю долбить, когда прикапывали, уж потом, когда по сто грамм за упокой души тяпнули, Боря-боцман сказал, как раньше на флоте хорошо было — привяжут чушку к ногам, в мешок и в воду — океан всех примет), да, Бог оставил меня еще немного покаяться, не прибрал; Бес, видимо шибко занятый вытряхиванием вшей из старого тулупа, не свел с ума; следователь, с присущей его организации гуманностью, не стал расшатывать мне передние зубы: и даже Марья Ивановна Чердыкина (женщина строгого ума и крайне правых политических взглядов) не «повыцарапала» мои наглые, бесстыжие глазенки.

Я вдохнул этого животворящего ветра и снова ощутил любовь к людям; я снова ощутил потребность дружить и ссориться; спорить и соглашаться; читать милый лепет юных и мудрые советы старших; я заново открыл классиков; я склонил голову перед наукой — да, я изменился — мои прежние кожа и мясо спали, как ветхие одежды, и новая, незнакомая еще плоть звала к новой жизни. К новым трудам.

На площадке третьего этажа элитного дома, дежуривший уже около часа охранник с лицом озабоченным, как у хирурга, увидавшего в брюшной полости пациента дополнительную работенку, услышал в рации хриплое: «Выходим». Он мгновенно передал охраннику, осторожно озирающему улицу: «Готовность первая». Все поднапряглись. Дверь квартиры —

это была весьма неплохая многоуровневая квартирка, даром, что не пентхаус (кстати, зимний сад на крыше к ней примыкал), — распахнулась, и сам Антон Басов — ничего себе, да? — в расстегнутом пальто, без шляпы решительно вышел наружу. Басов был почти олигархом, но маленьким, можно сказать, олигархеночком или олигархиком (вот язык! — не дает олигарха уменьшить). Он молодецки побежал вниз по ступеням — охранник, как барс скользил следом — двери подъезда распахнулись будто сами, и Антон Сергеевич буквально выпрыгнул во двор, к стоящему «Шевроле Корвету». Как красивы были эти люди! Каким приятным мужеством светились их утомленные бизнесом лица! Как точно, со вкусом был подобран их гардероб! Я всегда благоговел перед аристократией — носительницей манер и примером для подражания.

Но день был так по-весеннему мил, так детски свеж, что Антон Сергеевич на секунды замешкался (нет, чтоб сесть в этот «Шевроле», да и укатить, и пришлось бы тогда, как Пришвину, ручейки описывать), зачем-то замер возле открытой двери автомобиля, потянул носом талый воздух. Ну, и получил. Порыв ветерка-шалуна (нарочно больше не буду употреблять слово «голубой» — и так, наверное, я многих раздражаю) подхватил лежащий на асфальте мокрый полиэтиленовый пакет с бесстыжей фотографией какой-то кинодивы, и влепил его прямо на плечо Антону Сергеевичу, прямо на новое пальто. Пальто такие раньше шили из «шевиота», а сейчас и не знаю из чего, но дорогое что-то.

Басов был с детства брезглив до визга поросячьего — упаси Боже, если нянька откусит, пробуя, мягка ли для детских зубиков, конфету, или волосок кошачий в рот попадет (кошечек мама Антона очень любила) вместе с супом — а как не попасть? «Стёпа такой важный, ну никак со стола не согнать. Проказник пушистый».

Брезгливость и бизнес выработали у Антона умение быть решительным и быстрым. Он мгновенно снял новое пальто и швырнул его куда подальше. Сел в шикарное авто и уехал — охрана следом на своем джипе. А нам все они больше и не нужны — главное дело — пальто.

Оно пролетело, расправляя рукава, метров десять и распласталось на груди мужчины лет тридцати с лицом, выдававшим легкое скольжение мыслей и любовь к приключениям.

Мужчина, хоть и обладал авантюристической внешностью, одет был неважно. Рубаха его была чиста, но вот вязаный жилет казался уже староватым, а ботинки были просто «фу,

где такие выдают — на киностудии?» Получив из воздуха новое пальто, мужчина мигом накинул его и, убедившись, что пальто пришлось впору, удовлетворенно зашагал дальше по своим делам — интересно, каким? Дела привели его на одну из центральных улиц, где вдоль мытых с порошком тротуаров тянутся обольстительные витрины бутиков. Одна из витрин привлекла внимание мужчины — внутри молоденькая девушка одевала манекены. Мужчина остановился, и некоторое время с интересом наблюдал за девушкой.

— Игра в куклы древнее шахмат, а развивает не меньше и тоже приносит свой гешефт, — наконец произнес он вслух. Он был из тех, кто любит разговаривать сам с собой. И постучал в стекло витрины.

Оля Перминова — та, которая второй месяц работала в бутике «Кокет» продавцом обуви, та,

что мучилась сейчас с облачением манекенов, которая только что услышала от старшего менеджера: «убрала сейчас же этот барный макияж», а в ответ процедила: «кошелка старая»,

— Оля оглянулась на стук и увидала симпатичного, по-доброму улыбающегося мужчину, который ей жестами показывал: «пусти к себе». «Зачем, интересно?» — подумала Оля и вышла через узенькую боковую дверь на улицу.

— Ради Бога, извините, — мужчина был застенчив, но авторитетен, — я только хотел вам сказать — в Риме для облачения манекенов используют специальный крем.

— В Риме?

— Да, но мы, в нашей дизайн студии используем обычное мыло — я могу показать.

Они вместе зашли внутрь витрины и, действительно, костюмы спустя мгновенье были ловко одеты умелыми руками незнакомца — здорово!

— Спасибо, вот выручили! — искренне благодарила Оля важно кланяющегося незнакомца.

— А уж как вы меня, — ответил он и пошел дальше.

Оля закрыла витрину, и никто (чуть ли не месяц) не замечал, что у одного манекена спортивный костюм для гольфа плохо сочетается с туфлями а-ля Чарли Чаплин.

Так удачно разделавшись с неприятной работой, Оля забилась в уголок бутика — благо, посетителей как будто не предвиделось — и вернулась к чтению увлекательной истории. Она

скачивала чтиво с пиратских сайтов, женской интуицией справедливо угадывая неоспоримую истину: творение человеческого духа, как вода в реке, принадлежит всем жаждущим бесплатно. (Я, грешным делом, полез в электронные издания, надеясь «подтянуть штаны» — ну дурачок, что еще скажешь.)

История, которую читала Оленька (можно Оленька? Она такая славная девушка), была о — а лучше вот что. Лучше я вам ее расскажу.

В Пензенской области, а именно в селе Тютьняры, проживало два фермерских семейства —

Петуховы и Уткины. Семьи были старинные, с хорошими традициями и породой хороши:

Петуховы были сплошь брюнеты-красавцы, а Уткины — блондины и тоже видные очень.

Хозяйства у каждой из семей были огромадные, дел делалось и тут и там уйма — одного не хватало — любви между главами семейств Петуховых и Уткиных не было, а была не вражда, не война, а глухая напряженность.

— Марусь, — говаривал за обедом Петухов-отец, — случись что, я этому Уткину глаз вышибу.

И важно набирал ложкой наваристые щи.

Маруся опускала огненные глаза.

— Люба, — говорил порой за обедом Уткин-отец, — а ведь доведись такое дело, я этому Петухову ноги с корнем вырву.

И макал в «маковницу» толстенький пельмень.

Люба отворачивалась волшебным профилем к окну.

Ага, вы, наверное, догадались, что тут дело «не чисто» — какая-то тайная связь существует между юными членами фермерских семейств, но речь не о том.

Как-то, когда главный Петухов отдыхал, сидя на старом тракторном колесе, к воротам его усадьбы подкатил грузовичок Уткиных, и сам Уткин-главный вылез из кабины, присел два раза, разминая ноги, и стукнув громко в калитку, взошел на двор.

Главы враждующих кланов сдержано поздоровались. Постояла пауза — Петухов ждал.

— Слышь, сосед, — наконец открыл цель своего визита Уткин, — не возьмешь ли навоза у меня?

Много больно.

Сердце Петухова тревожно забилось — навоз был ценность.

— А что возьмешь? — равнодушным тоном спросил он.

— Да вот хоть помидоры. Помидоры у тебя хороши.

Сделка была заключена к обоюдному удовольствию сторон.

Навоз в неимоверных количествах стал поступать на ферму Петухова, взамен на ферму Уткина шли отборные помидоры. Из помидоров делалась паста, лечо и прочие вкусности, навоз хранился в высоких кучах — перепревал. Торговля, как известно, способствует и дружбе. Дружба не дружба, но отношения между соседями стали не такими напряженными,

что, дескать, «ноги вырву», и, получив новую порцию навоза, Петухов покобенился немного, да и отдал Марусю за Уткина-младшего.

— К сватам жить ушла, — говорил он знакомым, — к свекру. Ну, так и по-людски, по-русски.

Вдруг, неожиданно, Петухов-младший объявил, что женится на Уткинской дочери, и они будут жить у тестя с тещей!

— Сын, — с тихой яростью говорил Петухов, глядя на свои сапоги, — я для кого стараюсь? Я для кого столько навоза набрал? Как же ты?

— Ну не может «она» запах этот переносить — тошнит.

— Она это она, а ты? Тебе-то он родной — свое-то дерьмо вкусно пахнет.

Но сын со снохой ушли жить к ее родителям.

Усадьба Уткиных стала шумным, веселым местом, где жила молодежь, цвели клумбы с цветами, и меж берез болтались деревенские качели. А у Петуховых тоже было неплохо — одно мешало, из-за гор навоза пройти негде было. Но Петухов старший вслух мечтал:

— Вот внучата родятся, еще поглядим, какого дедушку они больше любить будут. «Помидорного» дедушку или который с навозом. Петуховский навоз — это сила! А у тех что — цветочки. Куда им с «культурой» против навоза. Смех!

Я случайно заглянул дальше — оказывается, Оленька читает роман! Я так много ни читать, ни писать не в силах — наступают жуткие головные боли, так что прервем эту линию.

Да и тема непонятная — при чем тут навоз? Вот я давеча возвращался с рыбалки (просидел на льду три часа — хоть бы одна поклевка!), и встретил Огонькова — он прямо с ума сходил от радости. «Что случилось-то?» — говорю, а он: «Счастье привалило!» и какую-то зелененькую бумажку мне в нос тычет. «Нашел, — говорит, — под скамейкой, когда мусор прятал». А на льду пока сидишь, люди разные, тоже рыбаки, подходят, интересуются успехами, ну и наливают, что прихватили, так что зрение к концу неважное становится. Я говорю: «Билет что ли, в театр?» Он посмотрел, как на придурка и ушел. Я подумал — кому ведь что дорого, то и ценность.

Да, а что же тот незнакомый нам пока что мужчина? Куда он направляется? Вот куда.

Незнакомец подошел к вращающимся, стеклянным дверям офиса крупной холдинговой компании и остановился кого-то поджидая. Люди, проходящие в двери, пристально им разглядывались, но чем-то, видимо, раздражали — он недовольно морщился. «Что за неуместное веселье», — бормотал он. Наконец, одна пара посетителей его удовлетворила (может быть выражением лиц? Лица у обоих были чопорные, как у профессионалов ведущих похоронные обряды) — он добродушно улыбнулся и, пропуская их вперед, зашел следом. Внутри сектора, ограниченного вращающимися створками, незнакомец как-то неловко наступил одному из этой пары на пятку, да так, что сдернул туфель. В это же время они вышли в холл и прошли мимо секьюрити — незнакомец впереди, а те двое сзади. Один (и все-таки с каменным лицом!) подпрыгивая, поправлял туфель и привлекал внимание.

— Я не буду снимать пальто, меня подзнабливает. Вы можете раздеться там и присоединяйтесь, — небрежно сказал он немного ошарашенной парочке, затем, не глядя на секьюрити, прошел к лифтам и уехал.

Весенний ветерок мягко проскользнул через двери и разметал бумаги с фамилиями приглашенных на важное собрание по стойке секьюрити.

— Кто это? — осторожно спросил охранник, собирая бумаги и проверяя документы у как бы «сопровождающих».

— Это большой любитель наступать на пятки, — желчно сказал «потерпевший» посетитель,

— банкет по поводу слияния тех-то и тех-то на шестом этаже, я правильно понял?

Охранник информацию подтвердил, потом подумал и озабочено передал по рации: «На шестом этаже усильте наблюдение, кажется, „гость“ пожаловал». А сам решил посмотреть видеозапись с незнакомцем. Черт!

Камера, снимающая вход, оказалась отключенной.

Надо немного рассказать об этом охраннике. Звали его Петя, хотя по годам пора бы уже было именоваться и Петром Ивановичем. Петя попал в охранное предприятие по очень простой причине — с шестнадцати до двадцати пяти он выступал на соревнованиях по самбо, с двадцати пяти до тридцати он отбывал срок за хулигански-разбойное поведение, потом он некоторое время делал чистые документы и работал таксистом, а к сорока полностью созрел для работы охранником. Чем он будет заниматься с пятидесяти — ответ знают наши мудрые экономисты, так точно прогнозирующие непрекращающиеся убытки. Вот грустная специальность! Цыганки хоть иногда обещают удачу.

Так. Давайте-ка попьем кофе, и я продолжу.

На шестом этаже делового небоскрёба «Итака» в громадном, исполненном в мраморе и дорогущем Рижском цветном стекле зале, приспособленном под проведение различных бизнес церемоний (там был и стол-фуршет, и маленькая эстрада с негромким джазовым трио (лысенький ударник неплохо щеточками работал), и фонтанчик с мраморными лавочками-бортами, и вазоны с цветами, за которыми прятались те, кто не любил элегантного общества, но присутствовать вынуждала должность) проходила начальная часть (а это речи, речи) слияния двух медиа-холдингов — «Нью фо ю» и «Нью фо ол».

Предполагалась покупка большого пакета акций ведущими менеджерами (если вы не знаете, объясню, что акции тут же можно и нужно было продать по рыночной цене, положив разницу в карман), и шепотом передавалось, что Петр Ильич перед этим любезно вручит каждому менеджеру по толстенькому конвертику с некой суммой, а после «опциона» эту сумму неплохо бы перевести на указанный внизу (для тупоньких — они и среди топ менеджеров попадаются) счет на Кипре. Как пожертвование для больных чахоткой. Словом, загадки, тайны и недомолвки. Почему сам Петр Ильич не относил всю сумму, весь чемодан с «рваными» в банк, и не отправлял куда хочется — не нам судить. Может, просто не хотел, может, любил долгие увертюры.

Анна — да, наконец-то героиня, притом настоящая, а не Оленька из бутика — иронично разглядывала гостей, машинально ставя каждому «оценку» по девичьей шкале «смешной-никакой-классный» (мне очень нравится такой тип женщин, а иначе, зачем бы я сделал ее героиней?) — она работала помощником редактора сайта «Женские бирюльки», и тоже была в числе приглашенных.

Это была вполне симпатичная брюнетка, лет тридцати или около того, уже с той характерной грустью в глазах, что селится у всех женщин, переживших влюбленность, любовь, развал любви, её возрождение и мечтательную безнадежность придуманного счастья.

— Здесь полным-полно образчиков для карикатур, — услышала она за своей спиной хрипловатый мужской голос — очень странный, вызывающий незнакомый, но приятный холодок в пояснице. Она обернулась. Ей улыбался одним уголком рта мужчина — наш незнакомец. Анна легонько улыбнулась в ответ, но ничего не сказала. «Мы незнакомы, а он, наверное, из „ведущих“ — одет хорошо, и ведет себя уверенно — „покоритель одиноких женщин“, кстати, а ты — ты уже одинока или нет еще?».

— Я предлагаю не знакомиться, — продолжал мужчина, очевидно обращаясь к ней, — в общении с незнакомым есть бездна прелести — занятно ведь сделать что-нибудь необычное, даже чуть криминальное вместе с человеком, которого вовсе не знаешь.

Анна снова обернулась (это была простая реакция на реплику) и посмотрела в глаза незнакомцу. Он тоже смотрел на нее, но не в зрачки, а на переносицу.

— К тому же, — продолжал незнакомец, — «незнакомство» питает мечту о случайном знакомстве — мы же все этим больны, годами ждем.

— Тогда давайте не знакомиться, — Анна ответила. Зачем? Дурочка. Нельзя было этого делать! Ее голос, мягкий и нежный, был пойман, окунут в яд любопытства и потек обратно к ней уже «его» голосом. (Холодок всё возрастал — теперь уже щемило сердце, как на вершине «американских горок». )

— Тогда, прекрасная незнакомка, — Анна смотрела в его зрачки, и те казались ей почему-то квадратными. «Вот странная игра света, он как бессмертный даос», — обменяемся разгадками

невинных тайн: я покажу вам, чего в реальности стоят все эти люди, и ваш Петр Ильич в том числе, а вы покажите… кабинет главного редактора — я коллекционирую интерьеры офисов.

— Вы дизайнер?

— Конечно, я улучшаю реальность.

«Глупо как-то, а что бы ни сводить, не показать? Но ведь мы уже идем к кабинету главного. Он что, гипнотизер? А если он возьмет (что за слово мерзкое!), возьмет — что возьмет, кого возьмет. Меня возьмет».

На долю секунды она представила «это», и вдруг поняла, что нисколько, с каким-то бесовским злорадством не боится «этого».

Анна испуганно оглянулась. Незнакомец дружески улыбался:

— Приключения всегда пугают, но без них жить не получится. Получится, как в скверном переводе, «Быть».

«Ты же сама ждала чего-то, вот и лети». Анна открыла дверь кабинета и, пропустив незнакомца внутрь, закрыла ее за собой. Они были одни в замкнутом пространстве.

Еще очень многого не сказано, знаю. Не сказано, накрашены ли ногти на ногах у Анны и сами ноги — стройны ли? Ты, давай, сделай так, чтоб стройные были! Волосы у нее что — кудрявы или прямые, а нос какой? С горбинкой, прямой или вогнутый? Лифчик удобный или нет, и кто фирма производитель. Да, наконец, кто ее родители, кто ее воспитывал, в конце концов? А этот незнакомец — он-то кто?

Но если говорить обо всем — легко можно докатиться до фраз, типа: «Эни-бэни-ряба». И начать пускать ртом пузыри.

Теперь хорошо вставить описание среднерусской природы, а для того надо погулять. Делаем паузу.

Разговоры о погоде — единственно допустимы в мало-мальски респектабельном обществе. Немногие достигли того аристократического совершенства, что и разговор о погоде становится излишним — они, эти образчики хороших манер, лишь обмолвливаются фразами: «Как вы, ничего?» — «Ничего, благодарю вас», и удовлетворенно молчат. Им хватает. Правительству, однако, следует ввести в школьную программу предмет: «Разговор о погоде в обществе». Многие слишком остро безграмотны в этом вопросе, даже дики. Я встречаю знакомых, вернувшихся с толстыми чемоданами сувениров из Италии: «Как там, что за климат?» — «Прелесть!» Я встречаю прилетевших с лопающимися сумками из Вьетнама: «Что там? Климат-то как?» — ответ тот же хамский, болезненно царапающий душу мою русскую: «Чудный климат. Рай на земле». Ну разве так можно. Следует легонько, с иронией пожурить климат соседей (упомянуть, например, мух), похвалить (хотя бы за то, что учит терпению — а это качество благородное!) наш, отеческий, и заодно припомнить какой-нибудь необычно смешной, сильный снегопад в июне или дивную грозу в январе — вот вам и тема для разговора, вот и вечер скоротали!

Незнакомец, несомненно, имел хорошую школу — пройдя в центр кабинета, он потянул носом редакторский воздух и сказал:

— Мало, слишком мало весны.

— Здесь кондиционер, хотите, я включу? — предложила Анна. «Что мы будем делать, и когда?»

— Это машинерия, а хочется подлинного. Надо проветрить — без кислорода и приключения в тягость.

Незнакомец вел себя, словно старый маг — он и не смотрел на Анну — она была ученик, не более.

Окна (они были огромны — от пола в потолок) угрюмо смотрели на двух людей, как твердые, затемненные преграды между миром интеллектуального бизнеса и реальным миром.

— Для таких случаев я ношу с собой карандаш стекольщика — старинное изобретение человеческого гения, — незнакомец вынул из кармашка и показал Анне маленькую коричневую палочку, — я вас прошу, помогите — брызните из того вон пульверизатора, по моей команде.

Анна послушно взяла цветочный пульверизатор (главный редактор обожала цветы, особенно

настурцию — старая закалка!), а незнакомец нарисовал на оконном стекле большой круг, перекрестил его двумя линиями, приклеил к стеклу скотч (скотча в кабинете хватало) и, поднеся зажигалку к кругу, поджег его! Да, нарисованные круг и крест горели.

— Брызгайте, — раздалась властная команда.

«Что я делаю — это же преступление», — мелькнуло в голове у Анны, и она брызнула. Раздался звук: «Чпок» — и куски стекла были вынуты из отверстия и аккуратно сложены вдоль стены.

Свежий ветер тут же ворвался внутрь, туда, где его не было очень давно — последний раз он был тут, когда «оконщики» перед последним стеклом допили «чекушку», швырнули ее вниз на горы строительного мусора и, вздохнув, взялись за ровно чугунную фрамугу, присовокупив: «С Богом, заткнем и это».

— Нас накажут, — сказала Анна не думая, окунаясь в этот замечательно пьянящий ветер оживления, ветер пиратов и королей.

— Если наказание неизбежно, то да. Но ведь мы вводим свои правила — хотите?

Голос незнакомца уже был голосом её воли, её тайных желаний, того, о чём и мечтать-то страшно, а мечтается.

В круглое отверстие с тихим клекотом влетел геликоптер и мягко опустился на редакторский стол.

— Тут кое-какой инвентарь — глупо, согласитесь, таскать инструменты мимо охраны. Охрана часто неадекватна.

Незнакомец отцепил от геликоптера пакетик, потом подошел к стене, отделяющей кабинет редактора от соседнего, и легонько постучал по ней. Звук был музыкальный, не бетонный.

— Хорошо нынче делают стены, — заметил он, — дошло, наконец, что все стены — это декорации, и их нужно иногда трансформировать.

Он достал обычный нож, с размаху воткнул его в стену и, двигая им, наподобие консервного, стал выбирать в стене щель.

— Вы вор? — тихонько выдохнула Анна. «Он вор, а я воровка — чудный финал карьеры».

Незнакомец насмешливо посмотрел на нее.

— Нет, это не моя специальность. И потом кража предполагает наличие собственности —

ценностей, которые принадлежат личности или нескольким личностям. А вы только что сказали, что здесь нет ни личностей, ни ценностей.

— Я разве говорила, — Анна осеклась. «Но ведь подумала».

— В таком тревожном состоянии, я вас к сейфу не поведу.

«К сейфу — значит, мы воры, но он сказал, что нет. Он не лжет мне. Я даже не думаю позвать охрану, почему мне так странно хорошо, я хочу продолжения, Боже, как хорошо», — у Анны мир кружился, кривлялся и хохотал, как цирковой паяц.

Незнакомец отвалил кусок стены, и получился удобный лаз — как раз для проникновения в кабинет… А! Кабинет-то был Петра Ильича — шутите! — и в нем стоял сейф, а в сейфе… И нам бы хватило, и еще поделились бы с соседями — и им бы хватило.

— Вам слишком мешает воспитание, вас изуродовали в детстве — отрезали крылья.

— Мама с папой любили меня, любят…

— Те, кто любит, глаже и причесывают. А «лишнее» состригают. Мы все любим «куколок». Вас наверняка баловали.

— Нет.

— Значит, сильно баловали.

Незнакомец смотрел на нее — опять на переносицу — и казался вдруг постаревшим.

— Я вижу девочку лет трех, крутящуюся возле стола взрослых: «Я тоде кацю, дате, подалута это … — Анэтта, ты не будешь „это“ кушать. — Буду. Дате… Нет, не кацю» — и кладет «это» изо рта на стол.

Ваша семья была старинной интеллигентной семьей, семьей, которую счастливо миновали гонения, которая хранила дух Чехова, Пушкина — всего, что, казалось, смыли революции, войны, и бессмысленное экономическое соревнование с соседом, у которого козырей в рукаве, как у дурака фантиков. Вы считаете себя аристократкой. Жаль. Аристократия — это маленькая толпа, это элита большой толпы, но психология та же: страх и ненависть иного, требование равенства, а значит, коллективная нищета в душе. Немногие, нынче таких и нет, выбрали нищету добровольно, большинство нищенствует принудительно — отсюда беспощадная жестокость наших нравов. Жестока толпа, жестока элита — вам стоит узнать одну легенду.

«Как он узнал мое имя?» — подумала Анна и погрузилась в легенду.

Легенда о Желтой реке.

Юноша из порядочной семьи, семьи давно не обремененной пошлой заботой, как и где зарабатывать — на семью «работали» семейные деньги, любил, чтобы время шло весело. Для созидания веселия он содержал (давал взаймы и не требовал возврата) двух друзей — у тех денег было гораздо меньше, а это стимулирует мозговую деятельность. Один усиленно придумывал приключения с погонями на авто, второй специализировался на девушках. Девушек, таких, как на обложке «Максим» (внешне, а внутренне не знаю, да есть ли там внутренности?) привозили к бассейну, к столикам с фруктами, к музыке — и ласково предлагали стать одалисками в этом демократичном гареме.

Мягкие солнечные дни сменялись мягкими же ночами, но вот беда — юноша пресытился. Ему надоели и улыбчивые красотки, и ночные гонки на машинах. Он стал потихоньку убегать от друзей, стал, как поэт, прямо, бродить по диким, неприбранным улицам города один. И вот в одну из таких одиноких прогулок он забрел в маленькое кафе под кленами, совсем крохотное — на пять столиков.