18+
Реализация рая

Бесплатный фрагмент - Реализация рая

Омские Нефтяники 50-х

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 334 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Давным-давно во французском городке Шартре строился огромный собор.

Один мудрец, всю свою жизнь пытавшийся найти ответ на вопрос: «В чём смысл жизни?», во время короткого перекура подошёл к тройке уединившихся в тени рабочих и задал им один вопрос: «Что вы делаете?»

Первый ответил, сквозь плотно стиснутые зубы: «Таскаю тяжёлые тачки с этим проклятым камнем! Вон какие мозоли на руках набил!»

Второй сказал добродушно: «Что делаю? Зарабатываю на кусок хлеба, чтобы прокормить своих жену и двух дочурок.»

А третий распрямился, вытер с лица капельки пота, широко улыбнулся и гордо сказал: «Я строю Шартрский собор!»

Посвящается тем, кто строит соборы…

Пролог

Мои интересы как автора лежат в русле изучения современной мифологии.

Особое внимание привлекала омская городская культура, её общероссийские корни и местные отличия, порождённые особой судьбой города. Для меня естественно было перейти к истории одного из городских районов, в котором, как мне кажется, получил своё наиболее полное воплощение сталинский социальный эксперимент по преобразованию страны, по построению СССР как ведущей мировой державы.

«Нефтяники» — как изолированный городок, возникший якобы на пустом месте, и «нефтяники» — как особая общность людей, строителей и эксплуатационников, стали предметом данного исследования. Я ограничиваю очерк хронологическими рамками, в которые умещается чуть больше десятилетия от 1949 года до 1962. «Там» и «тогда» происходило то, что позволяет увидеть почти в лабораторной чистоте созидание развитого советского общества со всеми его достижениями и провалами.

Данный опус не может относиться к категории мемуаров, так как я не был непосредственным свидетелем нижеописанных событий.

Мои родители прибыли в строящиеся Нефтяники в 1958 году. Я вынужден реконструировать события по воспоминаниям очевидцев и собственным детским впечатлениям, относящимся к 60-м и 70-м. Можно ли всерьёз воспринимать такой источник в качестве свидетельства об эпохе? Только в том случае, если считать, что общность нефтяников действительно была создана в описываемое мною «длинное» десятилетие, что в ней существовали определённые традиции и что они передавались новому поколению. Это подразумевает наличие каналов распространения информации, которые обычно не принимаются во внимание.

Считается, что воздействие на советское общество извне транслировалось только через официальные каналы и имело чёткий формат идеологии. Для развития личности не меньшее значение имело воздействие со стороны семьи и ближайшего окружения. Почему-то молчаливо признаётся, что новая историческая общность «советский народ» вполне соответствовала простой схеме: индивидум был лишён родовых, сословных и территориальных корней, воспитывался в семье — крохотной ячейке, лишённой взаимосвязи с другими семьями-ячейками и находился под тотальным контролем государственной идеологии.

Моё восприятие истории родного района позволяет предполагать, что в советскую эпоху существовали общности, выходившие за рамки семьи, и объединявшие многие тысячи человек схожим мировоззрением. Создание таких общностей было целью советской социальной инженерии, поскольку именно они должны были стать костяком коммунистического государства. Любопытно, что тоталитарное государство на самом деле допускало творчество народных масс в достаточно широких пределах — следовательно, сталинизм был уверен в качестве человеческого материала, допущенного к само-организации, в следовании значительных коллективов руководящей идеологии и в возможности управления процессом.

Нефтяники стали местом сложения одной из таких общностей.

Эксперимент следует признать удачным, если рассматривать события 50-годов: буквально от нуля на пустом месте, в условиях, обеспечивающих разве что физическое выживание, аморфная масса мигрантов в течение нескольких лет действительно сложилась в единый производственный коллектив, способный решать как задачи производственные, так и социальные. Влияние этой общности распространялось далеко за пределы собственно трудящихся нефтезавода, формировало особую атмосферу изолированного района города. Сам город Омск находился в зоне действия перекрещивающихся полей нескольких таких общностей, а страна, в свою очередь — испытывала воздействие от многих сотен и тысяч передовых производств, воспитывающих особого человека. Описываемые годы являются переломными в формировании «советского народа»: если в тридцатые такие предприятия — «школы коммунизма» были скорее единичными явлениями, находились в стадии становления или же отягощались практикой ГУЛАГа, то в 50-е они стали явлением всеобъемлющим. Без них фантастический рывок СССР не мог состояться.

У описанного мною социального эксперимента не нашлось своих идеологов и летописцев. Видимо, потому, что вся советская литература предчувствовала появление нового общества, грезила им, описывала доступным ей языком ход строительства новых заводов и новых людей. Поэтому никому не потребовалось оформить появление новой утопии. Происходившее в Нефтяниках можно описать как утопию нового рода — промышленную утопию.

Мировозрение таких общностей — первичных по отношению к общесоюзному «советскому народу» — находилось в сложных отношениях к официальной советской идеологии. В общих чертах существовала эволюция от безусловного исповедания коммунистических ценностей в 50-х до формальной лояльности 70-х, а потом и полного неприятия конца 80-х. Относительно времени моего повествования следует предварительно отметить, что нефтяники находились в оппозиции ко многим сторонам советской действительности, но, при этом, безусловно разделяли с верхушкой общества конечную цель в виде коммунизма. При этом они доказывали свою верность не речами на партсобраниях, а строем своей жизни.

Мировоззрение нефтяников можно описать как «предания», если понимать это в церковном смысле — как комплекс обычаев, народных представлений и устных свидетельств, существующих параллельно с кодифицированными текстами (в нашем случае с официальным курсом партии и правительства, иначе — идеологией). В последних выражается догматическая составляющая церкви, а в преданиях — то, что сейчас называется практикой. В христианстве «предание» и текст дополняли друг друга, в советском обществе в застой они были в конце концов разъединены, что отрицательным образом сказалось на развитии самого общества. Я считаю, что необходимо восстанавливать «предания» советского строя, его практическую составляющую, потому что невозможно иметь верное представление о Советском Союзе только на основании документов и официальной идеологии.

Не следует с пренебрежением относиться к данному источнику информации. Официальная советская история была фальсифицирована, но параллельно с ней всегда существовала история устная, неофициальная, на уровне семейных преданий, случайных разговоров, анекдотов, устных же комментариев к письменным фактам. Такую историю с трудом можно назвать объективной, но она создавала необходимое противостояние официальной идеологии, чтобы мыслящий человек имел возможность для размышлений и критики. Она никогда не записывалась — во многом из-за страха, что такие записи могут быть приобщены как вещественные доказательства к обвинению к антисоветской деятельности. Впрочем, как будет показано ниже, такая устная история не была антигосударственной. Скорее она выходила за рамки критики, разрешённой государством для рядовых граждан. Но именно эта критичность создавала необходимый стимул для развития общества самим обществом.

Основный источник сведений для данного очерка — те самые предания и нормы поведения, характерные для нефтяников.

В качестве ближайшего аналога моего опуса можно назвать разве что «Империю инков» Гарсиласо де ла Веги. Полукровка, сын конкистадора и женщины из рода царственных инков, знал о своих предках по рассказам старших. Слова имели зримое воплощение в многочисленных руинах и прочих материальных свидетельствах жизни величественной империи, которые всё еще определяли жизнь колониального Перу. Так в его сознании возник комплекс представлений о своём прошлом, в котором слова и артефакты дополняли друг друга и помогали взаимно расшифровывать возникающие неясности и тайны. Судьба его сложилась так, что ему пришлось в молодости уехать в Испанию и провести там бурную, полную превратностей жизнь. Когда в нём заговорили тоска по родине и уязвлённое самолюбие метиса, приниженного испанскими грандами — тогда и родилась величественная эпопея-утопия о могучей империи. Три сотни лет мир не знал другого столь полного источника об Тауантинсуйю и находился под обаянием этого мифа. Археология двадцатого века и дополнительные изыскания в архивах изрядно подкорректировали версию Гарсиласо, лишили образ империи благостности. И всё же, в целом, представленная им версия истории инков не отрицается по существу.

В истории Нефтяников и нефтяников автор поневоле принимает на себя роль Гарсиласо де ла Веги. Автор знает о событиях того времени по рассказам и слухам; он видит перед собой артефакты в виде домов, улиц и промышленных корпусов; ему известна в общих чертах история Омска и СССР. Современная мифология получает подтверждение, без которой она бы осталась в области слухов и мифов. Автор конструирует прошлое, уточняя слухи на основании соответствующих им материальных свидетельств, а также следя за тем, чтобы представленные версии не выбивались из контекста эпохи.

То, что очерк имеет характер апологии, не может вызывать удивление: таков настрой любых воспоминаний о своих предках и о собственном мире. Кроме того, разрыв между прошлым и настоящим настолько разителен, связан с такой деградацией общества, что любое воспоминание о недавнем прошлом вызывает неприятие настоящего.

Ещё одна причина создания данного очерка — попытка рассказать о мироощущении подлинных строителей СССР, то есть научно-технической интеллигенции и квалифицированных рабочих, которые вполне разделяли коммунистические идеалы и строили свою жизнь в соответствии с ними. Очередная странность советской жизни (а в дальнейшем изложении их будет предостаточно) состоит в том, что как раз эта категория населения, причём весьма многочисленная, совершенно не оставила свидетельств «о времени и о себе».

Если статистически представить мемуары того времени, то подавляющее их большинство связано с определённым местом и с определённым слоем общества. Говоря проще, обитателей Москвы и Ленинграда, высших партийных и хозяйственных руководителей, военачальников, учёных и бомонда. Это был достаточно замкнутый мирок, живущий своими интересами и воспринимающий огромную страну как абстрактное пространство. Воспоминания прочих исторических деятелей в других местах существуют только как краткие очерки, посвящённые отдельным эпизодам — из них невозможно ничего почерпнуть о самих людях, об их жизни, духовной эволюции, описании окружения и многом другом. Немногие воспоминания технических руководителей высокого ранга ничем не выделяются среди них, поскольку писались по трафарету жития советских святых и не баловали читателей провинциальными подробностями. Парадокс — но как раз «главный» человек позднего СССР, «дорогой» Леонид Ильич оказался оппортунистом по отношению к своему окружению. Его воспоминания «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» связаны с деятельностью партийного работника на Кавказе, Украине и в Северном Казахстане, а о своей работе в Москве он умолчал — надо полагать, из скромности. Возможно и потому, что генсек подсознательно осознавал, что только тогда, в провинции, он был в гуще народной жизни, чувствовал биение пульса огромной державы… Увы, немногие исключения подтверждают правило — о том, как строился СССР, на самом деле ничего неизвестно. Я со своей стороны делаю весьма робкую попытку восполнить недостаток, и хотя бы спустя десятилетия, описать нравы и быт настоящих строителей реального социализма.

Наверное, следует уточнить, что я осознаю ограниченность моего повествования и ни в коей мере не представляю его как имеющий всеобъемлющий характер. Я совершенно ничего не могу сказать о нескольких категориях населения нефтяников — коренных захламинцах и нынешних обитателей Николаевки, обитателях ГУЛАГа и последующих «химиках», научных работниках и милиционерах, а также многих других, кто связан с Нефтяниках хронологически и территориально, но никак не общими традициями. А ведь они составляли большинство населения городка и история, рассказанная с их точки зрения, может иметь совсем иной настрой.

Очерк не может рассматриваться как полноценное научное исследование, основанное на обработке архивных документов — это всё таки очерк эволюции общественного сознания, оставившего след в только воспоминаниях и градостроительстве. Воля каждого — принимать или не принимать подобный подход.

Дабы избавить себя себя от привычных воплей: «факты в студию!», я всего-навсего сообщу, что создание подлинной истории Нефтяников хотя в ограниченных мною хронологических рамках, требует нескольких лет напряжённого труда в архивах нескольких городов, знакомства с тысячами документов самого разного свойства. Поскольку я не являюсь профессиональным исследователем, то я не имею возможности посвятить жизнь, заполненную и без того напряжённой борьбой за существование, научным изысканиям.

Почему качественное, методологически верное описание эволюции Нефтяников не было выполнено ранее? Вопрос, естественно, не ко мне. Я только могу предположить, что создание объективной картины той эпохи противоречило бы идеологическим установкам последнего полувека отечественной истории, отчего профессионалы не могли получить на неё добро. А непрофессионалы просто не в состоянии её выполнить.

Впрочем, всегда и везде, объективность — злейший враг истории.

Мне не удалось ограничить повествование и представить свою версию истории ТОЛЬКО омских нефтяников — поневоле пришлось затрагивать всё советское общество, на что я, скорее сего, не имею право. Если описание омских нефтяников имеет под собой хотя бы относительную документальную основу, то экскурсы в общие закономерности развития СССР могут выглядеть не всегда аргументировано. Все же, как мне кажется, на конкретном примере одного заводского посёлка прослеживается переход из одной сталинской модели государственности в другую, который связан с 50-ми годами. Сталинизм вовсе не был сплошным ГУЛАГом, царством всеобщего страха и подозрительности под зорким взором маниакального тирана — это была гибкая, вполне жизнеспособная система управления, многие стороны которой носили объективное обоснование. В разные периоды основные черты и вектор развития общества менялись, причём радикально. Наибольший интерес историков и общественности вызывает вторая половина 30-х годов, то время, когда наиболее ярко проявились все стороны мобилизационного коммунизма, как положительные, так и отрицательные. Почему-то по умолчанию признаётся, что таковы были изначальные замыслы Сталина и такой порядок он хотел установить навечно. Подобные утверждения не подкреплены фактами и скорее относятся к клише. Объективная необходимость 20-х, 30-х, 40-х и 50-х диктовала разные подходы к государственному строительству. На начало-середину 50-х пришёлся один из переломов, связанный с объективной невозможностью функционирования прежней модели власти и появлением совсем другого общества, которое требовало иного подхода. На примере омских Нефтяников слом прежней модели управления и переход к новой фиксируется достаточно чётко.

По мере осмысления материала по неведомым мне психологическим причинам изложение начало приобретать явный религиозный оттенок — что весьма странно, учитывая сугубо утилитарный, производственный и бытовой характер изучаемого явления. К описываемому предмету более всего подходит слово утопия — утопия уникальная, основанная не только на новых идеях, но и на новых экономических отношениях, новом образе жизни. Наверное, подобное явление можно обозначить как промышленную утопию, промутопию. Всё-таки понять воинствующе-материалистическую сталинскую эпоху без сублимированного ветхозаветного и эсхатологического пласта «общественного бессознательного» в советском обществе невозможно. Поэтому заурядная история обычного заводского посёлка — это только стандартная для СССР попытка реализации рая на Земле.

Естественно, неудачная.

Но весьма поучительная.

Часть первая. 1947—1948. Замысел

глава 1.1 Технический замысел

Если судить по дате начала строительства — 1949 год, то первоначальный замысел относился к 1947 — 1948 годам. Предложение плановиков и экономистов должно было пройти необходимые стадии согласования, затем принято на высшем уровне, после чего состояться в качестве предварительных шагов реализации. Под новое строительство необходимо было определить и изыскать «фонды», то есть материалы, ресурсы, механизмы. Год — полтора — достаточный срок для составления и защиты проекта нефтезавода и жилого городка при нём.

О состоянии страны свидетельствует тот факт, что только в 1947 году страны вышла по объему выпускаемой промышленной продукции на предвоенный уровень (кстати, крайне низкий относительно номенклатуры выпускаемых товаров народного потребления). Тот год остался в народной памяти как «голодный», в котором засуха наложилась на послевоенную разруху. Впрочем, засуха и кризис поразили всю Европу, с этим годом связано множество политических и экономических событий, во многом определивших судьбу послевоенного мира. Эти годы в СССР — кульминация «возрождения», то есть послевоенного восстановления разрушенного промышленного потенциала страны. О возрождении быта, каких-то удовлетворительных форм жизни населения, вопрос просто не поднимался. По сути страна продолжала пребывать в состоянии военного положения, на голодном пайке и в обстановке надрывного труда — только без войны как таковой.

Таков был общий фон и настрой, в котором проходило обсуждение проекта.

Если оценивать события семидесятилетней давности с сегодняшней точки зрения, то в глаза бросается объективная невыполнимость замысла при крайней необходимости выполнения. Сделать это было нельзя — но нельзя было и не сделать.

Раздавленная страна едва справлялась с восстановлением разрушенного, но с ужасом понимала, что только выход на предвоенные рубежи, возрождение СССР образца 1940 года на самом деле будет поражением. Великая победа окажется никому не нужной, понесённые жертвы — бесполезными, если не будет одержана ещё одна победа — внутри страны над устаревшей экономикой.

Над Советским Союзом витала и обретала реальные черты тень новой войны, на этот раз с прежними союзниками из Объединённых Наций. Выиграть новую мировую войну с промышленностью 1940 года было бы невозможно. Страна в предельном рывке перескакивала через этапы индустриализации, вырываясь из руин заводов 30-х в передовые производства 50-х, догоняла и перегоняла США, которые не знали ни таких потерь, ни таких разрушений.

Провинциальный Омск, в котором не было ни традиций грандиозных строек, ни ресурсов, ни заделов, принуждён был участвовать в этой сумасшедшей гонке. В городе на пустом месте выросли высокотехнологичные отрасли, выпускавшие одни из лучших образцов тогда вооружения — танков, самолётов, электроники и оборудования связи.

Строительством нефтезавода предстояло взять ещё один непреодолимый барьер.

Пространство, проклятием висевшее над страной, за сотни и тысячи километров отдаляло будущую стройку от источников материалов, от людских ресурсов, от органов управления. Центр располагал завод в месте, неприспособленном для строительства такого масштаба; чем-то это напоминает выброску морского десанта на берег противника. Операция может окончиться или грандиозным успехом, или катастрофическим провалом — третьего исхода быть не может. Но Омск раз за разом на пределе сил подтверждал, что решения партии и правительства будут выполнены.

Стартовые условия строительства нефтезавода были таковы, что вызывают сейчас сомнение в осуществлении замысла. Но тогда сомнений быть не могло. Сомнения в правильности и обоснованности решений партии и правительства были наказуемы.

Я прошу своих читателей держать в памяти эти обстоятельства — без этого подспудного напряжения, ощущения близости какой-то катастрофы, от которой можно спастись только невероятным усилием, без знакомого фронтовикам упорства обороны и ярости наступления — очень многое в описываемых событиях будет непонятно.

С появлением нефтезавода в Омске связана характерная легенда. О её достоверности судить не берусь, но в форме таких слухов-анекдотов можно видеть краткое, до степени притчи и афоризма, изложение реальных фактов с их народной оценкой.

Омским властям (неважно — областным или городским) предложили на выбор: основать в городе центр сибирской науки или же первый за Уралом нефтезавод. Власть сделала политически правильный выбор: «Нахрен нам очкарики, давайте нам рабочий класс!»

Этакий лубок на самом деле вполне адекватно описывает борьбу тенденций, на основании которой нефтезавод действительно обосновался на «седых брегах Иртыша». Маловероятно, что за Омском в данном случае был выбор — наверняка он уже был сделан Новосибирском, пролетарской столицей советской Сибири, никак не штрафником-Омском, на котором ещё висело проклятие столицы Колчакии. Самоотверженный труд в годы войны только-только реабилитировал потенциально опасный город, внедрённый в него эвакуированный пролетарский десант завоевал командные высоты, но ещё не до конца оккупировал город. Военная промышленность в Омске только набирала обороты и её перспективы были не до конца ясны — следовательно, ещё одна штурмовая колонна гегемона был желательна.

С другой стороны, война, только закончившаяся и тем паче война, которая должна была начаться, наглядно продемонстрировала превосходство науки над революционным энтузиазмом масс. Для выполнения намечаемых тов. Сталиным планов необходимо было сращивание самой передовой идеологии с самой передовой наукой. Вполне пролетарский и лояльный Новосибирск более соответствовал представлению о центре сибирской науки, в которой она будет развиваться в тесной смычке с новейшими технологиями.

Итак, чем всё-таки было вызвано появление нефтезавода в Омске, и, шире — за Уралом?

В годы третьей пятилетки в народном хозяйстве Советского Союза проявилась тенденция к перенесению промышленных мощностей вглубь страны — за Урал. Местом действия первых пятилеток, начиная с 1928 года, был центр страны — Украина (Киев и Донбасс), Северо-Запад с Ленинградом, Москва и Поволжье. В какой-то момент концентрация мощностей в пределах досягаемости аэроударов вероятного противника была признана достаточно опасной: следовательно, руководство страны озаботилось созданием дополнительных производственных центров в глубине страны. В обстановке 30-х подобная мысль не могла найти формы прямого приказа и распоряжения, поскольку высказанные вслух сомнения в возможности скорой победы СССР малой кровью и на чужой территории были чреваты болезненными последствиями. Но идея жила и довлела над умонастроением ответственных работников. В конце тридцатых появилась реальная возможность строительства стратегических объектов вдали от Европейской части России — излишки средств, ресурсов, необходимый опыт.

То, что было сделано в последние предвоенные годы в этом направлении СССР фактически спасло страну в Великую Отечественную. БОльшая часть построенного на западе оказалось разрушенным, не могло функционировать или, в лучшем случае, удалось эвакуировать в глубокий тыл. Потери Красной Армии в первый год войны были катастрофическими не только в живой силе, но и в снаряжении. Снабжение и перевооружение воюющей армии производилось предприятиями, которые удалось построить заранее на Урале и в Сибири, а с конца 1941 года в продукцию стали производить эвакуированные заводы, которые по большей части развёртывались на месте местных заводов. «Русское чудо» свершилось — раздавленная страна получила новейшее вооружение, которое обеспечило ей победу.

Урок Второй Мировой и предвидение Третьей заставляло уделять особое внимание промышленным центрам в глубине страны, прорабатывать схемы их снабжения, автономных от уязвимых производств в европейской части.

Проект омского нефтезавода полностью вписывался в эту схему.

Довоенный Омск не имел стратегической промышленности — в первую очередь он рассматривался как транспортный узел и сельскохозяйственный центр. Первым стратегическим объектом общесоюзного масштаба должен был стать автозавод: его строительство началось в 1940 году. Война изменила эти планы — из запланированных заранее мощностей в строй было введено только производство шин, а на стройплощадках автозавода разместились эвакуированные авиазаводы. В годы войны Омск принял, разместил, ввёл в действие, расширил и перепрофилировал десятки крупных производств, превратившись таким образом в один из ведущих промышленных центров страны. После окончания войны значительная часть налаженного производства осталась на месте и наращивала выпуск продукции.

Довоенный Омск вполне мог существовать на гужевых перевозках, железнодорожном и речном транспорте, потребляющим уголь, с незначительным добавлением автотранспорта и тракторной техники. Требуемый объем бензина и дизельного топлива обеспечивался поставками из-за Урала по железной дороге. Омск послевоенный из-за специфики и объема производства превратился в одного из крупнейших потребителей топлива в стране. Транссиб с такими объемами перевозки справиться уже не мог. Кроме того, в Сибири располагались другие мощные промышленные центры — Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Их снабжение путём поставок из-за Урала было ещё более проблематичным.

В Сибири, как предполагалось в первой половине двадцатого века, не было месторождений нефти. История изысканий тюменской нефти достаточно запутанна, если о месторождениях в западно-сибирских болотах и знали, то на уровне гипотез, опытных бурений с неоднозначными результатами. В общегосударственных планах освоение сибирской нефти отсутствовало. Ближайший к Сибири район нефтедобычи располагался в Татарстане и Башкирии. Его освоение началось в 30-е и нарастало в военные 40-е. Теперь западному склону Уральских гор предстояло стать нефтяным плацдармом, с которого планировалось снабжение Западной Сибири. Нефтезавод в Омске должен был принять татаро-башкирскую нефть и снабдить топливом Сибирь.

Отрыв на тысячу километров перерабатывающего производства от места добычи предполагалось потом компенсировать строительством нефтепровода — таким образом разгружалась железная дорога и высвобождался подвижной состав для перевозки других грузов.

Были ли дополнительные технико-экономические преимущества в омском варианте размещения нефтезавода, или, скажем, новосибирском или тюменском — сейчас уже сказать трудно. При выборе Омска могло дополнительно учитываться то, что в те времена город был неофициальным центром Северного Казахстана, места действия будущей эпопеи «освоения целины» — разумеется, не в том провальном, «хрущёвском» варианте, а в оптимизированном.

Омск лишён строительных материалов. Из того, что могут дать местные условия, в стройке могли использовать песок и кирпич. Ближайшие леса, способные давать деловую древесину — за сотни километров вниз по течению Иртыша. Всё остальное необходимо завозить, причём издалека. Щебень и камень — с Урала, Алтая или с верховьев Иртыша; металл — с Урала; всё остальное — из Европейской части России. Единственный путь сообщения — перегруженный Транссиб.

Стройка — и производные от неё завод и городок Нефтяников — с самого начала встраивались механистично, насильно, в сложившуюся структуру провинциального города. Не было ничего, что могло бы подготовить местные условия к стройкам такого масштаба, или эволюционным путём привести к появлению нового производства. Омский нефтезавод появлялся по воле и расчёту центра: волевым актом создавалась новая искусственная структура. Этот новый костяк из передовых промышленных объектов и людей, приданных им, должны были изменить страну и создать социалистическое царство науки и техники.

глава 1.2 Отвлечение: роль Л. П. Берия в позднесталинской технократии

Как верно заметил товарищ Каганович: «У каждой аварии есть свое имя, отчество и фамилия» (цитата приблизительная, тем более что представляет собой апокриф). Немного расширяя глубокомысленное замечание Лазаря Моисеевича, следует утвердить: «У каждого достижения в Советском Союзе также есть имя, отчество и фамилия».

То, что омский нефтезавод навечно связан с Малунцевым, сомнению не подлежит. Но должен быть еще один человек, которому нефтезавод обязан самим своим появлением. Возможно, что это Лаврентий Павлович Берия.

Также возможно, что это утверждение нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть таковы были. Особенности управления народным хозяйством СССР, что далеко не все детали обсуждения и принятия решений фиксировались в протоколах заседаний и отражались в документах.

Роль товарища Берия определяется косвенными признаками.

Во-первых, стройка относилась к объектам нефтяной промышленности, которую курировал Берия, во-вторых, решение о начале такого строительства лоббировалось человеком, который был осведомлен о стратегическом положении СССР, мог принимать решение, весьма спорное в тогдашней обстановке, и продавливать его во всех инстанциях (а также иметь иммунитет от обвинения во вредительстве!), а в-третьих, что мне больше всего любопытно, воззрения Лаврентия Павловича вполне соответствовали духу социального эксперимента в омских Нефтяниках.

Нефтяная промышленность СССР в конце 1940-начале 1950-х курировалась заместителем Председателя Совета Министров. С конца войны и до 1953 года Председателем Совмина был И. В. Сталин, его заместителем — Л. П. Берия. В сферу интересов Лаврентия Павловича входили также другие приоритетные отрасли: атомный проект, ракетостроение, стратегическая разведка за рубежом, военная промышленность, черная и цветная металлургия, угольная, нефтяная и лесная промышленность. Как это называлось — он их курировал, то есть влиял на принятие кардинальных решений и, по мере их реализации, помогал выделением ресурсов: людей, материалов, оборудования, денежных средств (последние в советской плановой экономике играли второстепенную роль). Советская экономика всегда была остродефицитной, для выполнения намеченных программ ресурсов не хватало даже теоретически, и за их распределение шла война не на жизнь, а на смерть между министерствами, предприятиями, снабженцами, обкомами и дирекциями строящихся предприятий. Нет ресурсов — нет выполнения, а за срыв государственных программ карали по всей строгости, и не всегда во внимание принималась объективная невозможность их выполнения.

Роль Берии в этой войне сводилась к тому, что он мог своим авторитетом (и под влиянием своей репутации) почти бесконтрольно распоряжаться ресурсами всей страны, перераспределяя их в пользу того, что считал по своему разумению стратегически важным. Высшим арбитром был сам Иосиф Виссарионович, но насколько он активно участвовал в дележе ресурсов и насколько он мог изменить мнение Лаврентия Павловича — история умалчивает.

Руководство заместителя Председателя Совета Министров не всегда имело привычную форму заседаний в кабинетах с составлением протоколов, раздачи циркуляров и приказов, которые бы могли сохраниться в архивах. Советская экономика не была строго централизованной, как это представляется в теоретических построениях — подразумевалось, что управленческие команды спускались строго сверху вниз. Во многом она зависела от факторов, которые находились вне управленческой пирамиды, четкая иерархия искажалась существованием других центров управления — например, партийных органов, которые активно вмешивались в хозяйственную деятельность. Нельзя представлять схему управления так, будто управляющий центр находился строго вверху, и влияние от него равномерно распространялось вниз от уровня к уровню. Реально данная модель выглядела так, как будто импульсы управления в одних секторах имели бОльшую силу, чем в других, в других секторах замедлялись или ослаблялись, а центр управления одновременно находился кроме верха еще в нескольких местах, сопровождая продвижение наиболее важных приказов. Помимо того, что Берия принимал решения стратегического порядка, которые определяли приоритеты и второстепенные направления, он же руководил народным хозяйством в режиме ручного управления (как это называется сейчас), оперативно вмешиваясь в ход событий.

Без одобрения Берии строительство такого сложного и рискованного объекта как первый нефтезавод в Сибири просто не могло состояться. Его убедили в принятии этого решения — или, что мне кажется вернее — он сам, на основании собственных умозаключений пришел к выводу об острейшей необходимости строительства.

В предыдущей главе я упоминал об обстоятельствах, которые составляли непреодолимую преграду для введения в строй омского нефтезавода на рубеже 40-50-х.

К ним относятся: общее состояние советской экономики, доведенное до катастрофы Великой Отечественной — в 1947 году страна только вышла на довоенный уровень производства, но при этом оказалась в полосе жесточайшего неурожая и голода 47 года; отсутствие в районе строительства ресурсов всех видов (людских, материальных) для крупномасштабного строительства современного мощного предприятия; оторванность от месторождений сырой нефти минимум на полторы тысячи километров при перегруженности Транссиба и скромного опыта строительства магистральных нефтепроводов такой длины (и в суровейших климатических условиях!); малой вероятности того, что тонкое производство по разделению нефти на фракции вообще удастся осуществить в сибирские зимы — это был первый проект строительства в условиях резко континентального климата без серьезной научной проработки.

Здравый смысл, финансовые соображения и перегруженность экономики диктовали одно решение — хотя бы отложить проект до лучших времен. Тем не менее строительство началось.

На счету у Берии к тому времени было уже подобное решение, которое повлияло на положение СССР в годы Великой Отечественной.

Его считали автором идеи форсированного освоения месторождений в Башкирской и Татарской АССР в конце 30-х. При этом существовало авторитетное мнение руководителей нефтяной промышленности и ученых о том, что средства, которые могло выделить государство на отрасль (весьма незначительные, несмотря на стратегическую значимость), целесообразнее расходовать на развитие южных нефтеносных районов в Азербайджане и на Северном Кавказе. Безусловно, это дало бы бОльший экономический эффект, но Лаврентий Павлович исходил из своих соображений. Возможно, как человек, обладающий максимально полной информацией о внутреннем состоянии СССР, Красной Армии и промышленности, а также о ресурсах Германии и Европы, он мог предвидеть, что будущая неизбежная война будет отнюдь не короткой и победоносной, и вестись она будет не только на территории противника. А при таком раскладе южные нефтеносные районы не смогут обеспечить долгую напряженную войну или, хуже того, окажутся под угрозой. Это было, безусловно, волюнтаристское решение — но решение правильное. И его мог осуществить только человек уровня Берия, которого в принципе не могли коснуться подозрения во вредительстве.

Спустя полтора десятилетия нефтяная промышленность оказалась в схожей ситуации. В конце сороковых нефтепромыслы и нефтеперерабатывающие предприятия на севере Кавказа только восстанавливались после войны, разоренная страна могла только устранять причиненный ущерб, но не начинать новых грандиозных объектов. И снова — волевое решение, кажущееся очередной авантюрой: начинать нефтепереработку в центре Западной Сибири, в районе, не обеспеченном сырой нефтью. Зачем, когда есть татарская и башкирская нефть?

Но Лаврентий Павлович заодно курировал стратегическую разведку, которая предоставляла сведения одно неутешительнее другого. Вероятный противник располагал атомной бомбой и стратегическими бомбардировщиками: теперь под угрозой и уральская нефть. В предвидении новой большой войны следовало уводить производства как можно дальше вглубь страны. Так начиналась грандиозная эпопея сибирской оборонки, прямо затронувшая Омск — так состоялся и омский нефтезавод, в отношении которого экономические соображения были скорее второстепенными по сравнению со стратегическими. В данном случае просматривается не министерский уровень принятия решений, а волевое решение одного из первых лиц государства, взаимоувязанное с другими распоряжениями и приказами, о которых руководители даже высшего эшелона могли не знать.

Любопытен ответ на вопрос — насколько Лаврентий Павлович, который был в курсе новостей геологоразведки, оценивал перспективы промышленной добычи нефти в Западной Сибири? Отдельные горячие головы говорили об этом ещё в начале 40-х, когда всё ученое сообщество считало это ересью и утопией. Большая нефть в Западной Сибири началась в 60-х, причем она бы не смогла состояться без топлива, которое предоставлял омский нефтезавод. И сырая нефть первых месторождений пошла именно в Омск — можно представить, как бы сложилось развитие Западносибирского нефтегазового района, если бы добытую нефть пришлось бы транспортировать через Урал в Татарстан, а оттуда обратно завозить ГСМ. В характере Берии было умение прислушиваться к специалистам, хотя бы они говорили непривычные вещи

В документах могут отыскаться следы официальной деятельности заместителя Председателя Совмина, но его текущая деятельность состояла из личных бесед, совещаний с доверенными лицами, докладов от специалистов, телефонных звонков и личных поездок, то есть того, от чего следов сохраниться не могло.

Я пессимистично смотрю на перспективу узнать подлинную историю начала строительства нефтезавода. О ней могли поведать разве что сами участники тех событий, но все они умерли в ту пору, когда писать правдивые мемуары не было принято — тем более с упоминанием в положительном ключе Лаврентия Павловича как организатора великих послевоенных строек. Настоящие побудительные причины строительства нефтезавода, скорее всего, лежат в области тех решений, которые принимались узким кругом доверенных лиц и специалистов, находившихся по ряду причин в сложных отношениях с официальными структурами, часто действовавшими полуофициально, с угрозой обращения к своему всесильному патрону, когда они встречали препятствия на своем пути.

Группировка Берии действительно существовала, его соратники по МВД и МГБ были расстреляны и репрессированы одновременно с ним. Более чем вероятно, что такие же группы влияния были во всех отраслях, которые курировал Лаврентий Павлович — от них он получал достоверную информацию и через них, минуя официальные каналы, он управлял «своими» отраслями. После падения Берии судьбы его соратников была различна — кто присоединился к публичному поношению новоявленного «козла отпущения» за культ личности, кто сохранял тайную верность своему патрону и продолжал исполнять порученное дело — в память о Лаврентии Павловиче и ради страны.

Могла ли быть такая группа в наркоматах нефтяной промышленности?

(в 1946 — 48 гг. единый союзный наркомат нефтяной промышленности был разделен на два, соответствующих двум весьма разнородным направлениям: наркомат южной и западной промышленности (то есть давно освоенных районов) и наркомат восточных районов (Татарии и Башкирии, к которому по географическому признаку был причислен проект омского нефтезавода).

Вполне вероятно. Если автором идеи строительства нефтезавода в Западной Сибири был сам Лаврентий Павлович (или кто-то из его мозгового штаба), то ему, безусловно, требовались консультации и сбор частных мнений специалистов — насколько этот проект реален? Сбор подобной информации всегда осуществляется в приватном порядке, поскольку официальная структура как наркомат не склонна к самоубийственному риску и всей тяжестью своего бюрократического авторитета должна тормозить слишком смелые прожекты.

И вот тут всплывает странная история с пожеланием начальника главка «Востокнефтепереработка» наркомата нефтяной промышленности восточных районов СССР возглавить стройку нефтезавода в Сибири. А.М.Малунцев был одним из лучших красных директоров в стране, но он двадцать лет проработал на юге в роли главного инженера и директора бакинского и краснодарского нефтезаводов. То есть он не имел ни малейшего представления о специфике добычи и переработке нефти уральских месторождений, не говоря уже о том, что о реальности получения керосина при минус 40 градусов Цельсия в Сибири можно было только гадать.

Под влиянием каких событий Малунцев покинул весьма престижное кресло начальника главка в Москве и отправился почти в добровольную ссылку в Сибирь, в кошмар ГУЛАГовской стройки? Стройка сверхсложного на тот момент предприятия в незнакомых условиях была для того времени почти невыполнимой задачей. Стройка могла состояться при условии, что кто-то, минуя бюрократическую волокиту наркомата и снабжающих организаций, гарантировал поставку всего необходимого на стройплощадку.

Почему нефтяники не сохранили память о репрессиях за вредительство (неизбежный бич многих строек тех лет) и миновали пик антисемитской борьбы с космополитизмом без потерь, при том, что евреев, начиная с самого Малунцева, на стройке было предостаточно?

Может, это было условием устного соглашения Малунцева с кем-то очень высокопоставленным из свиты Берии, если не с самим Лаврентием Павловичем? Александр Моисеевич соглашался на директорскую должность с условием снабжения по первому разряду и с созданием защиты его подчиненных от МГБ? Это вполне в духе самого Берия.

Лаврентий Павлович «своих» специалистов не сдавал.

Особенность действий «органов» была в том, что на арест подчиненного требовалась, хотя бы формально, виза его руководителя. Так народная власть ставила под контроль действия специальных органов, хотя бы теоретически. Иногда, в случае принципиальности и смелости руководителя, это ставило преграду репрессиям. Известно, что Союз композиторов не сдал ни одного своего члена НКВД (такова была позиция Тихона Хренникова), в то время как в Союзе писателей под руководством Толстого и Фадеева был репрессирован чуть ли не каждый второй. Отрасли, которые курировал Берия, а происходило это в годы войны и послевоенного восстановления, действительно не знали массовых репрессий. Лаврентий Павлович вошел в самую сердцевину сталинизма как раз в качестве человека со стороны, прагматика и лишенного влияний, для того, чтобы ввести в русло «нормального» (в представлениях того времени) функционирования НКВД, вконец распоясавшегося при Ежове. Опыт 1938 года, разбора множества фиктивных дел, подавления ежовщины (возможно — реального путча), убедили его в том, что подавляющее число дел по вредительству специалистов являются следствием «плана по валу» в поисках врагов народа и ненависти партаппарата к людям реального дела. В оставшиеся полтора десятка лет своей деятельности Берия весьма критично относился к обвинениям «органов» и всегда требовал реальных доказательств шпионской деятельности (которую мог перепроверить, так как на него работала внешняя разведка). А на антисоветчину, даже выражаемую открыто, он внимания не обращал, довольствуясь честной работой на благо государства. Это правило распространялось как на мэтров вроде Капицы, так и на фрондирующих юных гениев типа Сахарова.

Наконец, как мог воспринимать Лаврентий Павлович промышленную утопию в Нефтяниках, стихийный эксперимент зарождающейся общности «советский народ»? Насколько это соответствовало или противоречило его взглядам?

О политических воззрениях Лаврентия Павловича известно крайне мало — в оформленном виде «программа Берии» никогда не существовала. Его речи выдержаны по шаблону партийного функционера и хозяйственного руководителя, из них можно извлечь разве что характерные черты стиля и содержания специфических текстов того времени. Мемуаров Лаврентий Павлович, по понятным причинам, не оставил. Воспоминания о нем делятся на две диаметрально различающиеся группы. В одной из них, составленной до 1953 года, перед нами предстаёт персонаж коммунистического жития святых: верный ленинец, интернационалист, умелый хозяйственный руководитель, которому под силу оказались самые трудные задания партия: выбор оригинального пути строительства социализма в Грузии, расцвет Тбилиси, укрощения ежовщины, организация военной и нефтяной промышленности в годы войны, оборона Кавказа, руководство стратегической разведкой, успешное завершения атомного проекта и перестройки оборонки в послевоенные годы. Другая группа, относящаяся к периоду после 1953 года, красочно живописует исчадье ада: организатора ГУЛАГа (реально он был создан в годы, когда Берия занимался только Грузией), раскрутку репрессий (хронологически это неверно), систематическое уничтожение всего свободомыслящего и прогрессивного в СССР, сексуального маньяка, садиста, наконец, человека, принуждавшего Сталина к диктатуре и террору. Апологий и филиппик в адрес этого весьма неоднозначного персонажа существует много, не буду пересказывать их, каждый должен сам определить свое отношение к товарищу Берии, если есть к тому желание.

Лично я склонен рассматривать Лаврентия (тогда еще не Павловича) как человека, написавшего автобиографию — заявление в ЦК РКП (б):

«…За время своей партийной и советской работы, особенно в органах ЧК, я сильно отстал как в смысле общего развития, так равно не закончив свое специальное образование. Имея к этой отрасли знаний призвание, потратив много времени и сил, просил бы ЦК предоставить мне возможность продолжения этого образования для быстрейшего его завершения. Законченное специальное образование даст возможность отдать свой опыт и знания в этой области советскому строительству, а партии — использовать меня так, как она это найдет нужным.

1923 г. 22/Х (подпись)».

Ему тогда исполнилось 24 года, позади большевистское подполье, борьба с контрреволюцией и большевизмом по-грузински (чего ему до сих пор не могут простить интеллигенты из Georgian), высокие чины и заслуженная слава. Молодой человек равнодушно перечислил свои заслуги и регалии с тем, чтобы убедить высокопоставленных читателей: он достаточно отдал революции и утверждению Советской власти, а теперь старшие товарищи должны дать ему возможность завершить настоящее инженерное образование и стать, наконец-то, инженером — строителем светлого будущего без прежних регалий и заслуг. Это довольно распространенное веяние тех лет: многие бойцы Гражданской считали свои воинские должности явлением временным, вынужденным примирением с обстоятельствами, которые требовали беспощадной борьбы, в то время как их идеалом был созидательный труд в свободном и счастливом мире. Рабочий, пахарь, инженер, врач, учитель — таковы были настоящие профессии, к которым отчаянно стремились, преодолевая партийную дисциплину, малограмотность, последствия контузий и ранений.

Автобиографию 1923 года можно считать знаковой: тогда начали проявляться различия между людьми вроде молодого Берия и теми, для кого Гражданская война не должна была заканчиваться, ибо она привела их к власти, почету и богатству (в категориях пуританского советского общества). Из последних сложилась партноменклатура, которая стремилась постоянно возрождать состояние войны, бескомпромиссного деления на белых и красных, пафоса разрушения старого мира и беспрекословного подчинения своим командирам. Можно говорить о вполне сложившемся типе профессиональных политиков, «старых большевиков», «номенклатуры», которые пытались управлять страной, и которых приходилось одёргивать путем партийных проработок, чисток, а то и репрессий. Они не обладали необходимыми знаниями и умениями для подобной роли, но честолюбие и властолюбие приводили их к рычагам управления. Ленин и Сталин были сами из числа таковых, но при этом, в силу прагматичности характера и знания своих соратников, всегда стремились направить их энергию в нужное русло и противопоставлять им людей другого склада — технократов.

Профессиональных политиков и инженеров во власти разделяет разница в мировоззрении, которая усугубляется образованием.

Инженер мыслит категориями материальных ресурсов и придерживается строгой математической бинарной логики. Он четко знает цену каждого усилия, выполненной работы, может прогнозировать сроки и затраты ее выполнения, расчеты приучают его к четкости и определенности: «да» значит «да», «нет» значит «нет». Революционеры, как и современные менеджеры, пытаются управлять информационными потоками, мало задумываясь об их материальной основе. В ходу разнообразные модели человеческого общества, которые, в силу своей умозрительности, допускают разнообразные толкования и прогнозы. Революционер и менеджер не могут управлять, даже если преисполнены самыми благими намерениями — им нужно привести реальность к теории, что абсолютно невозможно. Само существование СССР в 20-30-х годах связано с тем, что Ленин и Сталин смогли собрать команду грамотных плановиков и инженеров, которым оказалось под силу начало социалистического преобразования страны. Их дело в 30—40 и начале 50-х продолжил технократический блок Берии, с которым связаны все значимые прорывы. То, что победы добывались во многом трудом по принуждению, в лагерях и шарашках, не делает их менее значимыми и умаляет роль Лаврентия Павловича как организатора и человека, действительно понимавшего науку и инженерию. А то, что Берия добивался успеха во всех порученных ему делах, во многом объясняется четким инженерным мышлением: умением планировать, изыскивать и распределять ресурсы, бросать их на самые важные участки.

Волею судеб Берии пришлось стать лидером негласной и неоформившейся оппозиции технократов — сперва в Закавказье, потом, после усмирения НКВД — во всесоюзном масштабе. К сожалению, этот блок был разгромлен в 1953 году и партократы окончательно взяли власть в свои руки.

При том объеме информации, которым я располагаю, Лаврентий Павлович действительно мог, если не поддерживать эксперимент в омских Нефтяниках, то хотя бы не препятствовать ему. Он мог видеть в омских нефтяниках самого себя много лет назад: преисполненного энтузиазмом, верящего в созидательный труд ради преобразования общества. Сложение общности омских нефтяников началось позже трагической гибели Берии (неважно, убитого в собственном доме или расстрелянного после странного суда), но всесильный зампредседателя Совмина и рядовой инженер нефтезавода были людьми одного склада. И только им под силу было построить нефтезавод и Нефтяники, придать им неповторимый облик.

Часть вторая. 1948 КАК АНТИ-«1984»

В названии романа Джорджа Оруэлла зашифрована дата написания: 1948 год. 84 — перевернутые 48.

Самая знаменитая антисталинская антиутопия (как она воспринималась до последнего времени) была написана именно в том году, к которому относился технический замысел строительства нефтезавода. Тогда же начала формироваться идеология строительства — точнее, начало внедряться в жизнь давно задуманное.

«1984» изначально не являлся фактом антикоммунистической пропаганды.

При всех своих метаниях, Оруэлл оставался коммунистом, но коммунистом европейским. Понять смысл сталинизма, то есть страх постоянной угрозы и бессилие непреодолимого отставания, ему было не суждено. Ракурс на происходившее в России из демократичной и развитой Европы, сильно отличался от того, что видели сами русские и, скажем, китайцы. А Оруэлл совершенно не знал реальный сталинизм и смутно представлял себе причины, которые привели к нему. К сожалению, для себя самого и для своего произведения, автор почил в скором времени — в 1950 году, и, вследствие этого, никто уже не мог разъяснить смысл романа. Общим мнением стало то, что автор описал суть и будущее сталинизма. В таком качестве роман был популярен среди левой европейской интеллигенции — подчёркнуто антисталинистской, а потом, в годы перестройки в СССР, использовался для антисоветской агитации.

В данном случае для нас интересно то обстоятельство, что в том же 1948 году, в реальном правоверном сталинском обществе намечалось иное будущее. И контуры нового общество можно разглядеть в истории общности нефтяников, даже в особенностях градостроительства.

Был ли конкретный социальный заказ на формирование общности нефтяников, своего рода социальный проект наподобие технического проекта нефтезавода? Однозначно — нет.

Было ли ясное понимание среди самих нефтяников, строителей и эксплуатационников, того общества, в котором они хотят жить? Своей роли в судьбе своей страны? Только в самых общих чертах, в виде интуитивного принятия одних явлений и неприятия других.

То, что я буду описывать ниже, никогда не существовало в виде ясных директив, планов, графиков, статей или рекомендаций. Поэтому я уже делал замечание о том, что описываю не документальную историю, нашедшую отражение в источниках разного рода, а своего рода коммунистическое «предание», аналог предания церковного. Иначе говоря — свода неписанных представлений, можно — традиции, которые дополняли, расширяли кодифицированные источники, а отчасти — и противоречили им… Но, как Церковь не живёт только по Евангелию и трудам Отцов Церкви, так и реальное советское общество не существовало исключительно в строгом соответствии с «Кратким курсом ВКП (б)» и с передовицей в «Правде». Впрочем, святые отцы в случае затруднений, не находя аргументов в Священном Писании, ничтоже сумнящеся, апеллировали к преданию, то есть к существующей народной традиции. Так и коммунистическая власть, несмотря на тоталитарный характер, не могла существовать без постоянного, хотя бы формального, обращения к мнению «народа».

Доказательством моей теории является история общности и сохранившиеся материальные следы в виде самого городка Нефтяников. Подсознательное стремление к одной цели влияло на решение совсем разных специалистов, в разное время и в различных обстоятельствах. Нефтяникам, как району, суждено пребывать в виде кварталов старых зданий с осыпающейся штукатуркой до тех пор, пока мы не предположим, что была идея, вдохновляющая строителей и жителей, и которая воплотилась, пусть с искажениями, в таком виде.

Та совокупность фактов, которой я располагаю, моё воспитание в определённом месте, привитое мне чувство «правильного» и «неправильного», заставляет склоняться к теории о попытке преобразования общества 50-х годов.

Предельно кратко изложу своё представление о гипотетическиом эксперименте, в ходе которого возникли омские Нефтяники.

1. Сталинская модель первых пятилеток была крайне жестоким, но оправданным решением (оправданным не этически, но исторически — это совершенно разные категории).

Во второй половине 40-х эта система, основанная на администрировании и массовом применении принудительного труда с плановым распределением ресурсов, исчерпала свой потенциал и должна была смениться другой. Этот процесс можно наглядно проследить на особенностях строительства в Нефтяниках, которое начиналось в 1949 году в рамках ГУЛАГа, но заканчивалось в в совершенном другом мире.

Настолько ином, что его можно назвать промышленной утопией, промутопией, воплощенной в особенностях планировки городка Нефтяников.

2. Контуры новой системы можно обнаружить в ряде начинаний тех лет, принятых на высшем уровне, но, вместе с ними, вызванных инициативой трудящихся.

Государство передавало социалистическим предприятиям ряд своих функций, в первую очередь — распределения ресурсов.

Формальная диктатура пролетариата (на самом деле — тоталитарная власть партийных функционеров) должна была уступить место технократии соцпредприятий в комплексе с руководящей ролью КПСС и подлинной властью Советов. Управление государством с помощью репрессий и прямого администрования (классический сталинизм 30-х гг) должен был смениться контролем над обществом с помощью воспитания «культурой» и влиянием коллективного труда в системе социалистических предприятий.

Соцпредприятие должно было, в дополнение к функции производства продукции, играть свою вторую роль — организатора трудящихся, воспитателя нового человека коммунистической эпохи. Эти обе функции намечались еще на заре СССР, но в полной мере стали осуществимыми только в 50-х.

3. Следующий фактор, на который полагались строители нового общества — культура. Эта тема требует особого рассмотрения, которое будет сделано в другом месте.

СССР проводил культурную революцию, имея цели как прагматичные — достижение минимальной грамотности населения — так и перспективные: в надежде, что воспитание заменит собой необходимое насилие сверху в формировании нового общества. Культура должна была воспитать в человеке такие моральные установки, при которых преступления против общества не могли иметь места, а человек был бы счастлив трудиться ради нематериальных ценностей.

Культура должна была формировать цель развития общества и человека.

Советское государство 50-х не собиралось удовлетворять материальные потребности человека как современное ему капиталистическое общество: во-первых, не могло, во-вторых, не хотело. Культурой предполагалось заменить недостаток того, чего не могло выделить человеку со стороны государства Овладение культурными и духовными ценностями представляет собой бесконечный процесс, который не имеет своего завершения, потому что по мере перехода на новую ступень развития перед личностью разворачиваются новые горизонты. Человеку нового общества предлагали путь в бесконечность — в космос, к постижению искусства, к построению фантастических на тот момент производств ради всеобщего блага, к созданию счастливого общества счастливых людей. Человек должен был жить творчеством и быть удовлетворенным тем, что он становился творцом, демиургом, коллективным богом, преобразующим мир.

Можно предположить, что культура должна была перенять многие функции управления обществом, стать одной из ветвей власти в обществе без формальных признаков власти.

4. Эксперимент был подавлен сверху в середине 50-х и не получил активной поддержки снизу, из него была выхолощена социальная составляющая, благодаря чему не удалось преобразовать реальное социалистическое общество: оно осталось под контролем партфункционеров. В конечном итоге это привело к закономерному краху СССР.

Тем не менее, общественный порыв рубежа 40-50-х годов обеспечил полную техническую перестройку Советского Союза — он стал ведущей технологической державой.

Рудименты общественного сознания нефтяников сохранялись в последующие десятилетия, благодаря чему я по мере сил описываю дух этой общности. Вместе с тем, сохранились зримые черты неудавшейся промышленной утопии — сам городок Нефтяников.

А теперь — более подробно в данной главе, и с приведением примеров, в нижеследующем изложении.

В 50-е советское общество переустраивалось, отходило от экономики, основанной на принудительном малооплачиваемом труде и прежних репрессивных принципов руководства, в пользу совершенно иных — к построению страны из ячеек коллективов социалистических предприятий, которым передавались важнейшие функции государства. Об этом эксперименте, настоящей социальной и технологической революции, мало что известно. Точнее, мы прекрасно осведомлены о техническом и экономическом аспекте, создании передовой индустриальной и научной державы в послевоенные годы. А вот социальная часть, увы, практически неизвестна. Именно она была свёрнута в скором времени — в начале 60-х, не нашла поддержки у власти и затухла в годы застоя в инертном большинстве обывателей-мещан.

В Нефтяниках зафиксирован дух этого эксперимента. Заводской посёлок — его памятник, со многими искажениями и позднейшими напластованиями, а зачастую — просто оставшиеся руины.

Весьма упрощённо смысл эксперимента можно представить в передаче части функций государства коллективу современного промышленного предприятия. «Отмирание государства» по мере строительства социализма было общим тезисом коммунистической доктрины — и, в целом, такая идея не противоречила теории.

Жесточайшее столкновение произошло с практикой.

Впервые тезис «отмирания государства» был обоснован классиками марксизма, а Ленин упорно возвращался к нему до последних лет своей активной деятельности, хотя бы реальность оказалась противоположной.

Социалистическая революция в России 1917 года была преждевременной, так как действительно в стране не было мощного слоя «сознательных» рабочих, то есть грамотных, политически ориентированных и организованных. В таких обстоятельствах, даже овладев властью в городах в октябре 1917-го, РСДРП (б) оказалась без существенной поддержки. Даже пролетариат, который должен был служить базой большевиков, был разделён между самими большевиками и меньшевиками, не говоря же о крестьянах, находившихся под влиянием эсеров и беспартийных трудовиков, и, также, под обаянием анархистов всех мастей. Советская власть в первые месяцы своего существования реализовывалась как временный союз левых сил, опиравшийся на советы крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. Большевики не имели никаких преимуществ перед союзниками-соперниками, кроме своей лучшей организации — а ведь на повестке дня стояла ещё борьба с контрреволюцией.

Весь 1918 год прошёл в попытках примирить теорию с практикой, придать жизненность марксистским заветам, и в напрасном ожидании европейской революции, которая должна была оказать поддержку своему российскому авангарду, столь отважно бросившемуся на классового врага. В работах и выступлениях Ленина проглядывает курс на демонтаж имперских и буржуазно-демократических органов власти, и создания вместо них очагов самоуправления трудящихся (отнюдь не всего населения!). С оговоркой — все новые формы самодеятельной, народной власти должны находиться под контролем большевиков и не противоречить марксистской теории. В итоге социального экспериментирования большевики потеряли почти всю страну, отвернулись от бывших союзников, лишились поддержки крестьян, которые выражали своё мнение в ёмком лозунге: «За Советы без коммунистов».

В 1919 году произошёл перелом, который выразился в фактической передаче власти от «народа», то есть сознательных, но неопытных рабочих и крестьян, в пользу «комиссаров», иначе — партийных функционеров. Это была вынужденная мера, диктуемая обстановкой и элементарным выживанием нового строя. Только профессиональные большевики, связанные дисциплиной, единой целью, на время забыв о междоусобицах, смогли реформировать армию — сделать её регулярной, наладить простейшие формы производства и обмена, расстрелять преступность и контрреволюцию, кнутом и пряником подчинить крестьянское большинство.

«Сим победиши» (с).

Это была пиррова победа. Строй выжил, но перестал быть народным. Никто лучше не понимал свершившейся метаморфозы как сам Ленин. Подлинно народные органы власти — Советы, полностью перешли под контроль партии. Такой строй не мог не быть тоталитарным, так как не имел опоры в широких массах и держался только за счёт умелого маневрирования между карательными акциями и удовлетворением тех требований, которые народ мог добиться силой. Это была диктатура — но не пролетариата, как гласила доктрина, а партфункционеров.

В существовании коммунистической партии как таковой и в её руководящей роли в обществе нет ничего однозначно отрицательного. Могло существовать динамическое равновесие сил за счёт поддержания баланса интересов между несколькими ведущими силами страны. Партия должна была играть роль стратегического планирования, ставить задачи, которые можно отнести к «трансцендентным» — то есть выходящими за пределы обыденных планов, привычного круга представлений и просто бюрократической рутины. В истории средних веков такую роль играли мировые религии — под их окормлением строились государства, главной целью которых было снискание царства Божия на Земле, а отнюдь не построение гражданского общества или создания благоприятного климата для бизнеса.

Советское государство изначально строилось как инструмент для построения безгосударственного коммунистического общества. Компартия должна была быть над государством, принизывать своими идеями и побудительными импульсами всю массу населения, задавать перспективные планы, относящиеся к будущему. Самому государственному аппарату, чиновничеству, отводилась чисто техническая роль: осуществлять грандиозные замыслы, разрабатывать на их основании план работы и претворять их в жизнь. Третью сторону советского общества должно было представлять само население, граждане великой страны: они должны были вдохновляться идеями коммунизма и контролировать снизу государственный аппарат — тем более что форма власти в виде Советов давала в теории для этого много возможностей.

Неувязка была в том, что ВКП (б) — КПСС с 1920-х уже не могла играть роли вдохновителя и организатора: партфункционеры сами стали бюрократами, произошло слияние вдохновителей и исполнителей. В таком виде партия перестала видеть перспективу, конечную цель своей деятельности, утеряла критерий правильности действий, но при этом не приобрела хотя бы примитивных навыков управленцев. Партия хотела управлять, контролировать, но совершенно не знала, как это делать на практике и не желала нести ответственность за результаты своих «рекомендаций». Партия уже прочно ассоциировала себя с государством, поэтому тезис классиков марксизма-ленинизма о постепенном снижении роли государства по пути к коммунизму, воспринимался как подрыв позиций партии, уменьшение её роли. И вызывал крайне острую реакцию при попытке воплотить в жизнь.

Партийные функционеры очень быстро сложились в высшую касту, которая оказалась никому не подотчётна, зато сама захватила в свои руки все рычаги управления. Идея уже значила мало, зато преобладало желание удержать власть любой ценой. А так как высшая каста не имела объединяющей идеи, а использовала её как формальную идеологию, то вскоре разделилась на враждующие фракции. Партократия могла управлять только силой, так как не имела целей, которые бы воспринимались остальным обществом, и не имела реальной возможности улучшить жизнь населения. Такая власть не могла развивать производство, овладевать современными технологиями, потому что научно-техническое развитие находилось за границами понимания профессиональных политиков. Держать народ в подчинении были призваны «враги» — внутренние и внешние.

В перспективе такой строй действительно мог эволюционировать в сторону ангсоца «1984».

Оруэлл верно подметил тенденцию, но не смог заметить многого, что препятствовало безусловной победе партократии; он также совершенно не учитывал фактора эволюции такого общества, описывая его статичным, воплощённым сразу с таким целями, в таких формах и как бы не имеющим развития под влиянием внутренних и внешних причин. То, что на самом деле было процессом, явлением, имеющим побудительные причины, ход развития и цель движения, автор «1984» посчитал неизменным статичным состоянием. Каковое он и описал весьма старательно.

Товарищ Оруэлл действительно плохо понимал диалектический материализм…

Опасность превращения советского общества в мир «1984» вполне осознавалась в СССР. Покажется очень странным, но именно Сталину — воплощённому в романе как Старшему Брату — удалось хотя бы на время сломить хребет партократии и превратить партию в отчасти работоспособную организацию.

По сути, сталинизм середины 30-х — это попытка придать управляемость власти функционеров, заставить их служить стране, если не за совесть — так за страх. Репрессии можно понимать как необходимый инструмент контроля за деятельностью партийцев и бюрократов, позволяющий оперативно наказывать за неправильные действия. Над партией, выше надобщественного института, возникал центр более высокого уровня, который рассматривал всё общество как элементы одного уровня подчинения. Таким образом Сталину удалось лишить ВКП (б) непомерной власти и создать систему противовесов, которые бы позволяли избавляться от дальнейших притязаний партократов.

Есть совокупность фактов, которая позволяет предположить планы высшего руководства по снижению роли партии в советском обществе, некоторой демократизации и восстановлению роли Советов как подлинно народной власти.

Это весьма неожиданные для 1937 года проекты свободных альтернативных выборов.

Странно выглядит практика прекращения практики партийных съездов, которые руководили страной с 1917 года — но с 1927 года разрыв между ними стал увеличиваться, пока в 1939 традиция их созыва была прервана до 1952 года.

Можно припомнить о существовании мощной технократической группировки во главе с Л. П. Берия, которая была выведена из-под надзора партии и «органов», и на долю которой приходятся реорганизация оборонной промышленности в годы войны, осуществление атомного проекта и общий надзор за руководством стратегическими областями. Неизвестно, что на самом деле стояло за такими решениями, это могла быть (отчасти) элементарная борьба за власть, для которой характерно создание врагов врагов — в данном случае противовесов партократии в виде НКВД, масс трудящихся или технократов. Или же замыслы с далёким прицелом.

Сталинизм определённо не вписывается в те две схемы, которые предоставляются потребителю для восприятия: как эпоха великих свершений под руководством непогрешимого Сталина или как провал в истории страны, заполненный бессмысленными жертвами ради удержания власти тирана.

«Истина где-то рядом» (с).

Нельзя забывать и о сопротивлении партократии снизу, со стороны населения.

Она имела различные формы.

Крайняя проявилась в Великой Отечественной, в которой значительное число солдат сдавалось в плен по идейным соображениям, в сотрудничестве с оккупантами военнопленных и мирных жителей, и невозвращении на Родину тех, кто был угнан. Часть из них не были русофобами, пещерными антикоммунистами или людьми, тупо спасавшими свою шкуру. Генерал Власов олицетворял идейное течение, которое имело значительное число последователей: временное сотрудничество с немцами (ввиду их неизбежного поражения от Союзных Наций), а потом, после ещё более неизбежного конфликта союзников с СССР, участие в войне с Россией на стороне американцев и англичан. Эти люди ничего не имели против индустриализации, расцвета СССР как передовой державы, но были против лично Сталина, НКВД и ВКП (б).

Часть заговоров, которые были раскрыты «органами» в 30-х — 40-х годах, также могли иметь место. Из-за стандартности обвинительных формулировок трудно представить, чего же добивались недобитые контрреволюционеры, инженеры-вредители, врачи-убийцы и доблестные красные маршалы. В любом случае — не усиления руководящей роли ВКП (б), но и не победы капитализма на территории бывшего СССР.

Слом дореволюционной России шёл медленно. До начала 40-х большинство населения и ключевые позиции в обществе занимали люди, сформировавшиеся до советской власти — и все они, хотя бы в силу неграмотности, воспитания и привычек, воспринимали большевиков как социальных паразитов или касту угнетателей.

Эти категории так называемых «врагов народов» попадали в поле зрения карательных органов, хотя бы на самом деле они таковыми не являлись. Нас больше интересует другая часть населения — вполне лояльная советской власти, но не удовлетворённая методами управления.

Просчеты социалистического строительства были на виду, в 30-е их не особо скрывали, даже соревновались во вскрытии вредительств, измен и в преодолении оных. Советский человек, и я могу подтвердить это как очевидец, очень редко считал коммунистический строй принципиально неспособным достичь своей цели. Зато он любил критиковать отдельные конкретные недостатки.

Рано или поздно должен был наступить момент, когда нарождающаяся общность со схожими представлениями о мире и о своём месте в нём, заявит о себе. Не открыто, не в форме политической борьбы — в СССР это было неспособно. Это было подспудное течение, которое производило замену людей на должностях, смене атмосфере в коллективах, идеях, которые обретали сторонников или, наоборот, теряли круг поклонников, в общей атмосфере, в котором жило общество.

Критерии деления на «своих» и «чужих» можно реконструировать без труда. «Свои» были идейными коммунистами, патриотами, «чужие» — коммунистами по профессии и обязанности. «Свои» были специалистами, их чувство уверенности основывалось на полученных знаниях и приобретённом опыте в конкретной области; «чужие» были чиновниками и функционерами, занимавшимися не конкретным делом, а руководством. «Свои» выросли в атмосфере декларируемых братства и товарищества — и верили в формулу: «Человек человеку — друг, товарищ и брат», они были способны действовать в коллективах, основанных на сотрудничестве; «чужие» воспринимали то время как заполненное происками врагов, предпочитали видеть в окружающих потенциальных врагов и вредителей, заставить работать которых можно только насилием. Одно и то же время порождало противоположные по духу умонастроения. Я далёк от мысли представить ситуацию так, что «свои» были инженерами, учителями, врачами, учёными, рабочими и крестьянами, а «чужие» концентрировались в партии и в НКВД: водораздел проходил не по партийности или месту работы, а по отношению к советской действительности, оптимизму или пессимизму. «Свои» были ярыми коммунистами и, в большинстве своём, членами комсомола и партии.

Время «своих» пришло в конце 30-х, когда сталинская индустриализация вступила в завершающую фазу; когда окончились пресловутые 10 лет, о которых говорил Иосиф Виссарионович, которые нужды были чтобы хотя бы догнать Запад. Наступал новый этап развития страны — с новой экономикой, с новыми людьми…

Свою трагическая роль сыграла Великая Отечественная, которая обескровила советское общество, лишила запаса ресурсов и вернула обратно к примитивным командным формам управления, вроде тех, что существовали ещё в Гражданскую. Но идея подспудно пробивалась сквозь объективные обстоятельства, обретая новые формы для своего воплощения. Чаяние «эры милосердия» — название романа Аркадия и Георгия Вайнеров — может быть, не просто случайный эпизод в фильме «Место встречи изменить нельзя», а выстраданное значительной частью населения представление о своём будущем. Ужасы слома дореволюционной жизни, репрессий, войны на уничтожение собственной страны и столь дорого доставшейся победы, действительно, имели только одно оправдание: в конце пути должно было появиться совсем другое, светлое будущее. Война, кроме того, внушила уверенность, что такое общество в состоянии победить в любых условиях.

Такое психологическое состояние, ожидание скорой счастливой жизни и желание трудиться ради неё, необходимо учитывать при реконструкции социальных процессов в ранних Нефтяниках

Это ощущение совпало по времени с техническим обновлением страны.

До начала 30-х хозяйство страны было весьма архаичным по применяемым технологиям и способам управления.

По сути, дореволюционное наследство (которое сами большевики именовали полу-крепостническим) просто сменило хозяев, перейдя из частных рук в распоряжение государства. В распоряжении новой власти было обширное наследие экономистов мирового уровня, в котором рассматривались модели работы хозяйственного механизма, был дан толчок проработке весьма оригинальных концепций управления, стимулирования труда, перестройке хозяйства на плановой основе. Сложности первых лет существования нового строя, неумение партократов и неграмотных хозяйственников стимулировать развитие новых общественных отношений в итоге привели к возобладанию примитивнейших командных — или тоталитарных — методов управления.

В стройках первых пятилеток причудливо сочетались массовое применение труда государственных рабов — зеков — с внедрением новейших импортных технологий, разительный контраст между тяжелым физическим трудом основной массы рабочих и техническими прорывами ограниченной группы специалистов. Техническое и умственное состояние советского общества было таково, что передовые способы управления и новейшие технологии не имели возможности внедриться в хозяйство совсем иного характера.

Наиболее драматично контраст между новейшим техническим оснащением и отсталыми методами руководства, отсутствием системы управления, исключительно иерархической командной системы отдачи приказов, проявился в первые месяцы Великой Отечественной. РККА имела превосходство над вермахтом в технике, не уступала в количестве бойцов — но именно из-за неслаженности действий родов войск, необученности личного состава и отсутствия адекватного командования потерпела сокрушительное поражение летом 1941 года. В той войне потом победила совсем другая русская армия, в которой современная техника оказалась в руках других людей, грамотных и большой кровью обученных взаимодействовать. История индустриализации 30-х — 40-х по этой причине полна провалов и катастроф, за которые привычно наказывали инженеров, хотя на самом деле на просчёты партийных и хозяйственных чиновников накладывалась малая опытность инженерно-технических работников, а усугублялась элементарной неграмотностью рабочих.

В обучении и карьере квалифицированных рабочих, инженерно-технических работников того времени можно увидеть зарождение новых отношений. В начале 30-х они были скорее исключением, потом их число возрастало, появлялись отдельные цеха, заводы и комбинаты, в которых снижалась доля ручного труда, повышалась степень механизации, а работа зеков и неквалифицированных рабочих оказывалась неэкономичной и невостребованной. Советская власть шла к этому к этому долго и упорно, последовательно повышая грамотность населения, выделяя наиболее способных для обучения новейшим знаниям, выделяя передовиков и подтягивая до их уровня всех остальных. Количество переходило в качество, новые люди не только увеличивались в числе, но и организовывались, вытесняя прежние кадры и беря командование в свои руки

Успех (хотя бы относительный) первых пятилеток, привёл к созданию первых предприятий нового типа, которые не были связаны технологически с дореволюционными разработками и входили в противоречие со сложившейся системой управления, основанной на командах и репрессиях.

Предприятие, основанное на новейших технологиях, должно управляться грамотными специалистами: плановиками, финансистами, инженерами, техниками и рабочими.

Это аксиома номер один.

Аксиома номер два — грамотный специалист не может управляться исключительно принуждением. Зека можно заставить за пайку выкопать шесть кубов суглинка в порядке нормы. Выкопает — получит пайку, не выкопает — огребёт прикладом и останется голодным. Инженер, управляющий работой конвейера, не может работать, непрерывно думая только о миске баланды в конце смены и об избиении охранниками. Те задачи, которые ему нужно решать в ходе работы, не могут поместиться в мозгу, занятом примитивной борьбой за выживание. Существует физиологический и психический уровень, ниже которого от человека бесполезно ожидать работы, требующей ответственности, качества труда и оперативного исправления недостатков. Опыт СССР и Третьего Рейха в этом отношении однозначен. Специалист должны быть сыт, иметь элементарные удобства, уверен в своём будущем и воспринимать работу как творчество. Только в таком состоянии человек, в чью подготовку вложены значительные средства, способен работать с полной отдачей.

Такой человек в своей работе должен иметь совершенно иную мотивацию, чем угроза наказания. На Западе это решалось деньгами. Высокая зарплата позволяла стимулировать наиболее сообразительных и грамотных работников, отделять их массы малоквалифицированного персонала. В СССР это называлось подкупом белых и синих воротничков, то есть выделением части средств, полученных от эксплуатации колоний, на формирование лояльного класса квалифицированных высокооплачиваемых специалистов. Проблема СССР заключалась в том, что бедная страна, все ресурсы которой шли на прорыв индустриализации в техническом отношении, не могла оплатить по западным стандартам труд и способности расширяющегося слоя квалифицированных специалистов. Это было возможно, когда они были исключением, но потом, по мере увеличения слоя новых людей, становилось невозможным.

В качестве временной, компромиссной меры переходного периода можно рассматривать бериевские шараги: там специалисты находились под спудом страха изгнания из «круга первого» проектных бюро в настоящие зоны, но при этом — если не считать факта заключения — жили, в целом, не хуже своих коллег на воле. Для 40-х годов койка в бараке, регулярное питание, приличная зарпоата с премиями было скорее роскошью, чем бытом большинства населения…

Оригинальность создания советского слоя специалистов заключалась в их способности работать за идею, при крайне низкой оплате, которая едва покрывала их физиологические потребности. Точнее, поскольку деньги в СССР означали совершенно иное, чем при капитализме, они были согласны исполнять свои обязанности при системе снабжения минимальными удобствами и весьма скромном питании. В этом обстоятельстве — ответ на вопрос, почему сплошная индустриализация и формирование коллективов соцпредприятий, развернулось только в конце 50-х, то есть спустя два десятилетия после утверждения нового слоя. Для осуществления замысла требовались новые люди: патриотичные на деле, а не на словах, лояльные коммунистической идее, технически грамотные, способные оценивать действительность и воспринимать новации. При этом воспитанные аскетично, в постоянной готовности к напряжённому труду или вооружённой борьбе. В массовом числе они появились именно в то время. В конце 40-х, несмотря на потери в войне, они стали большинством. Они вдохнули жизнь в идею современных предприятий и стали основой зарождающейся общности «советский народ».

Эти люди потом совершили «русское чудо» в холодной войне: при неравных стартовых условиях, при более скромном финансировании, при неравенстве ресурсов, они десятилетиями держали паритет социалистической системы с капиталистическим миром.

Результаты 30-х — 40-х продемонстрировали даже самым упёртым партократам, что управление народным хозяйством тоталитарными методами, путём репрессий против допустивших просчёты и ошибки, только тормозят развитие страны. А вне СССР функционерам могла угрожать только смерть. Поэтому логично допустить, что ради выживания в целом, партократия пошла на определённые уступки высшей власти и обществу. Хотя бы не стала препятствовать изменению в экономических и социальных отношениях.

Если в середине-конце 30-х новейшие предприятия были отдельными вкраплениями, в окружении ручного труда, под окриками партократов, то в конце 40-х ставилась задача сплошной индустриализации, вытеснения устаревших морально и физически колхозов, артелей, фабрик и заводов новыми механизированными высокотехнологичными производствами.

Нельзя рассматривать отдельно друг от друга два процесса, которые набирали силу в конце 30-х — и затем, после прерывания Великой Отечественной — в конце 40-х. Становление новейших высокотехнологичных механизированных предприятий — и сложение коллективов этих предприятий как нового сообщества высокообразованных специалистов, которые уже не могли подчиняться приказам и работать из-под палки.

При наложении обоих процессов сложилось такое уникальное явление как социалистическое предприятие нового типа, которое взяло на себя на часть функций государства и сформировало коллектив работников, управляемый не методами государственного насилия, а корпоративной этикой.

Рассмотрим данный тезис моей теории подробнее.

Что означает взять на себя часть функций государства?

Первейшая из обязанностей советской модели государства было распределение ресурсов по заинтересованным лицам и организациям.

Государство отбирало у своих граждан время и труд в обмен на весьма скромную зарплату, запрещало заниматься предпринимательством в частном порядке, лишало доступа к ресурсам, которые бы помогли обустроить жизнь. Но государство брало на себя обязательство полностью обеспечить гражданина всем необходимым. «Всё необходимое» в понимании 30х-40-х представляло собой весьма скромный набор пищи, одежды, предметов гигиены, жилплощади и прочих удобств. Правда, даже в самых процветающих странах того времени о гарантированном наборе питания и услуг половина населения могла только мечтать.

Нетрудно догадаться, что само распределение и контроль за распределением в масштабе страны, тем более в обстановке дефицита, требовал огромной армии чиновников, порождал неизбежные сбои, хищения и постоянное недовольство населения. Для СССР на протяжении всей истории это была практически неразрешимая проблема. Идея организовать снабжение работников предприятий через само предприятие появилась чуть ли не в Гражданскую и периодически возобновлялась позже. Правда, такое снабжение касалось в первую очередь продуктов и обеспечения жильём. Другим препятствием к полной реализации такой идеи было также нежелание госслужащих выпускать из своих рук столь лакомый кусок. Государство в конце 30-х — 40-х по-прежнему не могло вознаграждать работника за труд таким образом, чтобы он мог купить всё необходимое. Распределение товаров и услуг продолжало оставаться почти единственной формой вознаграждения за труд. Сфера обращения денег было ограниченной, а население в своём большинстве просто не обладало какими-то излишками и сбережениями.

Появление новых социальных функций у промпредприятия было выходом на качественно иной уровень. Снабжение работников стало, во-первых, всеобъемлющим, во-вторых, комплексным, в-третьих, более гибким — и направленным на стимулирование работника. Описанная мною система стала экономической базой для формирования сообщества нефтяников и образования специфических черт. Точно также крупнейшие предприятия северо-западного промузла в Омске формировали свои рабочие коллективы — сообщества, которые подстраивались в знакомую им структуру на основе ведущего предприятия — нефтезавода. Для 50-х это были энергетики, работники ТЭЦ-3, и строители, костяк передового населения городка Нефтяников.

За предприятием была закреплена функция обеспечения своих работников жильём, причём, не просто койкой или углом за занавеской, а вполне комфортабельным, со всеми удобствами. Первые дома городка Нефтяников дают представление о стандартах того времени — скромных, но достойных.

В обиход вошли слова «ведомственное», «социалка» — так называлась собственность, принадлежащая предприятиям и предназначенная для социально-бытового обслуживания их работников. В ранних Нефтяниках предприятия брало на себя воспитание детей в детских садиках и школах, медицинское обслуживание. Делалось всё возможное в тех условиях, чтобы рабочий был избавлен от бытовых хлопот и мог всецело посвятить себя труду.

Разумеется, в условиях плановой экономики не могло идти речи о том, чтобы предприятие само добывало всё необходимое для обслуживания работников или же могло свободно распоряжаться в пределах положенного.

Выделение ресурсов шло по нормативам: например, на нефтезавод определённой мощности (перерабатываемой нефти в год) положен был жилой городок, численность населения которого определялась по количеству работников, членов их семей и определённого процента людей другой ведомственной принадлежности. Строящееся предприятие обеспечивалось жилым посёлком в том смысле, что наряду с ресурсами (строительными материалами, техникой, специалистами) на возведение непосредственно производственного объекта выделялись также ресурсы на жилищное строительство. Но по сравнению со стройками 30-х это было новшеством: государство демонстрировало изменение отношения к рабочей силе, беспощадная эксплуатация заменялась заботой о человеке. Со строителей и дирекции строящегося предприятия спрашивали не только за введенные в строй мощности, но и за заселённые квадратные метры (за последние — в меньшей степени).

Идея городка Нефтяников, то есть полностью благоустроенного и комфортабельного жилого района при заводе, выглядела революционной для конца 40-х. Нефтяники понимали, что они строят новое общество, возводят его с санкции государства, в полном соответствии с коммунистическими идеалами и со своими представлениями о будущем.

Снабжение граждан через государственные органы может быть только уравнительным — по оптимальному набору потребностей, иначе организация распределения становится запутанной и затруднительной. В том случае, если распределение социальных услуг шло через коллектив и профсоюз, то администрация получала право награждать одних работников за ударный труд и наказывать других за халатность. «Передовые», то есть лояльные и трудолюбивые работники помимо скромных премий могли зачисляться в льготные списки на получение жилья, бытовой техники, места в санатории. В такой схема можно видеть попытку перехода к стимулированию труда, поощрению ценных работников, что могло сказаться на повышении производительности труда. Подобный порядок значительно расширял методы воздействия дирекции предприятия на своих подчинённых.

Был определённый идеологический подтекст: поскольку члены рабочего коллектива считались своего рода совладельцами предприятия, коллективным собственником-арендатором, то право собственности/аренды распространялось и на инфраструктуру завода. Рабочий нефтезавода с полным правом мог заявить, что он является совладельцем (хотя бы и в микроскопической доле) всего городка. Он не имел возможности обналичить своё право условной собственности, перевести эквивалент своего владения в другое место, и, всё-таки, его право на свой заводской посёлок — город — всю страну никем не оспаривалось.

Вся страна была «нашей». Он имел право быть хозяином в обмен на свой труд.

Я не имею сведений о том, как воспринималось изменение роли предприятий со стороны дирекции в те годы — если, конечно, кто-то рисковал высказать своё мнение по утверждённому свыше решению.

Я застал те времена, когда такой порядок казался само собой разумеющимся и незыблемым, а «социалка» нефтезавода включала в себя кварталы жилых домов, детские сады, школы, магазины, больницы, пионерские лагеря и санатории, Дворцы культуры, клубы, подсобные сельские хозяйства и десятки вспомогательных предприятий. Социальная сфера нефтезавода обслуживала несколько десятков тысяч человек и насчитывала свыше тысячи работников. В 70-е директора могли позволить себе ворчать по поводу обременения производства социальной сферой, на то, что хозяйственное и партийное руководство навешивали на заводы всё новые обязанности и объекты.

Оборотной стороной всеобъемлющей заботы предприятия о работнике оказалась полная подчинённость работника правилам, которые складывались в этом коллективе.

Тут, кстати, можно припомнить того же Оруэлла, который в одной из своих статей в либертианском запале напал на милейших гуингмов Свифта.

По мнению Оруэлла, традиционное общество — община является исключительно тоталитарным, потому что силой привычки, традиции, лишает человека права выбора, а за благостной картиной всеобщего согласия, которым говорящие лошадки так поразили йэху Лемюэля, можно узреть призрак самой страшной диктатуры. Тут я не могу спорить с Оруэллом, он прав. Общественное мнение и индивид, воспитанный в подчинении от него, как правило, не дают осуществления прав «быть равными и свободными». Вот только «свобода» как таковая с моей точки зрения не является высшей и безусловной ценностью человечества. Видимо, «свобода» не была высшим приоритетом для людей 40-50-х, для которых проблемой было элементарное выживание в экстремальных условиях.

Предприятие наделяло работника средствами существования, помогало справиться с бытовыми проблемами, гарантировало будущее, но в ответ требовалась полная лояльность конкретному предприятию. а также строю, состоящему из подобных соцпредприятий. В описываемые мною годы увольнение с предприятия современного типа означало потерю множества явных и перспективных привилегий: благоустроенного жилья или перспективы получить его, обслуживания в заводских больницах, сносного питания в столовых, места для детей в школе или садике, достаточно высокой зарплаты, наконец. Он мог получить запись в трудовой книжке: «уволен по прогулу», после чего перед ним автоматически закрывалась возможность устройства в другом высокооплачиваемом месте.

Нужно чётко представлять тогдашний контраст между благоустроенным городком Нефтяников и расположенными буквально на окраине, в десяти минутах ходьбы из центра городка, трущобами «нового» Захламино. Одной угрозы изгнания из «рая» в «ад» достаточно, чтобы человек вёл себя в соответствии со сложившимися писанными и неписанными законами. Работник современного предприятия 50-х, оказывался по отношению к остальным гражданам того времени примерно в положении нынешнего работника госмонополий вроде «Газпрома» или «Транснефти» — то есть человеком, чья зарплата в несколько раз выше оплаты за аналогичный труд в других отраслях, с гарантией продолжения работы на прежних условиях и прибавкой к пенсии, с дополнительными бонусами в виде страхования, наконец, просто профессиональной гордости от работы в мощной и высокопрофессиональной компании. В таких условиях современные сотрудники госмонополий не склонны проявлять корпоративное или общественное диссидентство, нарушать общественный порядок или другим образом демонстрировать свою асоциальность.

Нельзя представлять описанную мною систему воспитания лояльности как основанную исключительно на страхе наказания. В ней были задействованы ещё факторы, каждый из которых оказывал на формирование нового человека не меньшее влияние, чем страх наказания.

Один из них — естественное чувство коллективизма и желание принадлежать к значительной общности.

Чувство принадлежности к общине было свойственно большинству населения СССР, которые на то время были выходцами из деревень — а там старая крестьянская община — мiр только начинала перестраиваться в новые колхозные формы. Коллектив соцпредприятия казался возобновлением такой общины: с общей собственностью, с круговой порукой, общинной психологией. Менялся только технический уровень, на котором воссоздавалась привычная ситуация. Дореволюционным крестьянам вся Расея представлялась совокупностью общинных миров под отеческим попечением царя-батюшки и, к сожаленью, с неизбежным вкраплением «господ» и полиции. Создателям коллективов соцпредприятий представлялось, что они создают новую страну, состоящую из равноправных общин-коллективов. И вместо прежней «обчей» земли с индивидуальной сохой человек входил в современное предприятие.

Русское чувство общинности накладывалось на тщательно культивируемый коммунистический коллективизм (хотя почему исключительно русское? — все народы СССР находились в той же стадии разложения земледельческих общин, в целом они чувствовали одно и то же). Но коллективизм относился, скорее, или к маленьким тесным группам вроде школьного класса или рабочей бригады, или же распространялся на весь советский народ, что было уж полнейшей абстракцией. Коллектив соцпредприятия как бы заполнял промежуток между двумя величинами коллективности — одной слишком маленькой, другой слишком абстрактной, он вводил человека в общность от нескольких тысяч человек, давал чувство сопричастности большому делу.

Чувство коллективизма и желание работать ради общего дела нельзя рассматривать только с этической точки зрения. Это был важнейший фактор развития общества, потому что в психологии общего дела рождались новые решения и уничтожались старые проблемы. Чтобы наглядно представить реальную силу коллективизма, достаточно вспомнить время, когда это чувство просто исчезло.

С 1989 по 1991год, в Советском Союзе формально не произошло ничего, что указывало бы на близкую катастрофу. Продолжало действовать прежнее законодательство и производственные планы, исправно работали заводы, транспорт и коммунальное хозяйство, большинство было взволновано переменами, но продолжало честно трудиться на своих рабочих местах. Исчезло немногое — например, чувства коллективизма между людьми и взаимосвязанности всех сторон жизни огромной страны. Достаточно было пронестись первому дуновению сверху о том, что можно безнаказанно присваивать общенародную собственность, думать только о своих интересах, а не о всей стране, как поток всеобщего эгоизма разорвал монолит СССР. Мощные предприятия оказались беззащитными перед первыми приватизаторами, как могучие динозавры перед мелкими падальщиками из млекопитающих.

Часть третья. 1949—1955. Стройка

глава 3.1 Захламино и другие предшественники городка Нефтяников

На месте городка Нефтяников ранее располагалась деревня Захламино.

Кажется невероятным, что спустя поколение, каких-то двадцать-тридцать лет после основания городка Нефтяников, в 70-е, никто не мог показать каких-то примет былого селения, ориентиров, связывающих историческое место с современностью. Только в 2100-е годы, в иную эпоху и с иными средствами коммуникаций, память о Захламино стала пробиваться к омичам.

Отчасти в этом можно винить плоский рельеф местности, действительно не дающий никаких зацепок зрению и памяти. Единственный ориентир на сотни вёрст окрест — это Иртыш, но его бесконечные извивы сами по себе однообразны. Только речники способны ориентироваться в бесчисленных протоках, островах и извилинах, которые плавно и незаметно перетекают друг в друга, в конце концов оставаясь в памяти однообразной панорамой зелёного прибрежного ивняка и жёлтых глинистых обнажений.

Если в здесь ранее что-то существовало, но не оставило монументальных развалин, то без надёжных ориентиров на местности исчезает бесследно. Только человеческая память сохраняет обрывки свидетельств о былой жизни. А потом, со временем, не имея материальных подтверждений, совершенно стираются и они. Это общее свойство всей Западносибирской равнины, которая всегда представляется пришельцам tabula rasa, чистым листом, на котором они могут писать историю с самого начала.

Основатели Захламино не имели никакого представления о своих предшественниках и считали себя первопоселенцами от зарождения мира — позднее точно такое убеждение сыграло с ними такую же шутку и стёрло с лица земли саму деревню и память о ней.

В доступной литературе мне не удалось отыскать точную дату основания «Захламиной деревни». Из исторического контекста: основание Омской крепости в 1716 году сопровождалось появлением близрасположенных станиц и деревень. Наряду с Омской упоминают Чернолученскую слободу (она же станица) на севере и Ачаирскую (в том же неопределённом статусе) — на юге. Чернолученская и Ачаирская слободы возникли одновременно примерно на одинаковом расстоянии от Омской крепости — до сорока вёрст. Это стандартный дневной переход. Основаны они были практически одновременно на стратегической коммуникации, связывающей Тару с верховьями Иртыша. На официальный военно-политический скелет сразу же нарастала плоть из деревушек и запашек. Захламина деревня была ближайшей к Омску из ряда станиц-деревень верх по правому крутому берегу Иртыша, расположенных друг от друга на расстоянии часа ходьбы — пяти-шести километров.

На карте 1745 года на правом берегу Иртыша между Чернолученской слободой и Омской крепостью располагаются два селения. Одно называется Кулачье и в нём можно видеть зародыш нынешнего обширного Большекулачья, другое — Захламино. Следовательно, Захламино — одна из старейших деревень в окрестностях Омска. Название своё деревня получила от древнеславянского «хлам» — холм, которое сходно звучит на украинском, болгарском и сербском. За-хламино — то есть, за холмом. И действительно, Омск и Захламино отделяла возвышенность, сейчас занятая телецентром, которая на плоской равнине воспринималась как настоящий холм. Отчего в названии проявился южный акцент — сказать трудно: видимо, сказалась пестрота первых поселенцев Омска или типичная для населения Сибири малоросская составляющая.

Разнобой в точном определении статуса отчего-то характерен для поселений в полосе Сибирского казачьего войска. Странно, вот на юге Европейской России обозвать станицу войска Донского или Кубанского деревней язык ни у кого не поворачивался (тамошние казачки были людьми сурьёзными и за сопоставление с презираемыми ими расейскими били в морду). А вот в окрестностях Омска (не берусь расширять это суждение на остальную Западную Сибирь) населённый пункт одного наименования разными авторами обзывается то деревней, то слободой, то станицей. Или казачий облик станиц в мирной Сибири не бросался в глаза как на милитаризированном юге России, или же в разные периоды истории населённые пункты относились к разным бюрократическим категориям.

Захламино в этом ряду упоминается то как деревня, то как станица. Разумеется, до 1920 года, когда всякая память о Сибирском казачьем войске уничтожается — вместе с самим субэтносом сибирских казаков.

Расположенная в тени Омска деревня удостоилась лишь отрывочных упоминаний в краеведческой литературе.

Капитан Иван Григорьевич Андреев, будучи переведён в Омск из Семипалатинска,».. 10-го числа (июня месяца 1796 года) ездил в Захламину деревню, взял у мужичка Кирилы Холмогорова земли в верстах в 4-х для посева хлеба, и тогда ж зачал сеять овса». Видно, честный служака таким образом пытался прожить на скудное офицерское жалование, чему немало страниц посвящено в его замечательном труде «Описание Средней орды киргиз-кайсаков, с касающимися до сего народа, також и прилегающих к российской границе по части Колыванской и Тобольской губерний крепостей дополнениями». В скобках стоит добавить — и вести наряду с ревностным исполнением служебных обязанностей высокоинтеллектуальную жизнь: в наследство от него осталось ещё несколько замечательных исторических и этнографических трудов, хозяйственных прожектов и создание первого в Сибири литературного журнала «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

Спустя полвека деревня удостаивается замечания туриста Иосифа Белова «Путевые заметки и впечатления по Западной Сибири» (1850 г.): «…смиренная деревня Захламино, окруженная подобно рогатками, ветряными мельницами.» Сельскохозяйственная округа Омска кормила помимо скромного городка и отнюдь нескромного гарнизона еще десятки тысяч сибиряков и степняков. Для неё мельницы действительно были типичной частью пейзажа: не только ветряные на продуваемых всеми ветрами полях, но и водяные. Последние при особом желании можно было различить на противоположном от Захламино берегу Иртыша — на пересохшей ныне Камышловке.

В начале двадцатого века ближайшая к городу деревенька упоминается как место разгула — особенно купеческого. Омские обыватели выезжали на тройках в гостеприимные захламинские кабаки и дома, где предавались разгулу с местным колоритом — скорее всего, пьянке до белой горячки.

На берегу Иртыша между опытными полями Сибирской аграрной академии и Захламино располагались дачи зажиточных обитателей Омска — в частности, купчихи Шаниной, владелицы торговых рядов в центре города.

Если бы риторический вопрос: «кому живётся весело, вольготно на Руси» обрёл бы добротное статистическое обоснование, то в числе немногих счастливцев оказались бы сибирские крестьяне, особенно вблизи городов и трактов. Они не испытывали дефицита в земле, что было проклятием Центральной России, они не знали унижающего помещичьего ига, да и начальства в Сибири было не пример меньше чем вблизи столиц Российской империи. Правда, сибирская почва и сибирский же климат райскими не назовёшь, но по сравнению с остальными российскими бедами они казались легко преодолимыми. Омская аграрная округа с самого начала имела немногочисленное население на относительно плодородных землях в относительно же благоприятном климате. Рядом же располагался обширный (по сибирским меркам) рынок сбыта. В окрестностях Омска жили казаки и крестьяне. Первых постоянно отвлекали имперские войны, которые разбрасывали омичей от Китая до Китая — от Семиречья до Амура; вторые размножались на вольной земле, принимали пришельцев из-за Урала и мало-помалу окружили город множеством деревень. Поток столыпинских переселенцев прокатился мимо Омска, потому что здесь плотность сельского населения уже была критической; всё-же часть из них закрепилось тут батраками и с начала двадцатого века стала врастать в налаженный быт. По тому, что в окрестностях Омска не было крестьянских выступлений, можно предположить, что сословные и социальные противоречия не достигали здесь особой остроты.

Станица Захламино была в 1918 году базой белых добровольцев Анненкова, отсюда они уходили в легендарный налёт в самое большевистское логово, центр Омска, за стягом Ермака. Красной власти во время «триумфального шествия Советской власти» в пригородных деревеньках-станицах не было, большевики рисковали появляться здесь только в сопровождении вооружённых отрядов. Гражданская война никак не затронула окрестности Омска — настолько быстро и без применения артиллерии менялась боевая обстановка. Где-то за Захламино, ближе к Николаевке по неокрепшему льду Иртыша 14 ноября 1919 года шли в глубокий фланговый обхват Омска с севера части Тухачевского. Никаких попыток остановить их, равно как и в других местах, не было.

В советское время Захламино пережила коллективизацию в конце 20-х и репрессии 1937 года. Тех, кого причислили к сибирским казакам и прочим социально опасным элементам увезли, так что о судьбе их можно только догадываться. Во всяком случае, обратно они не вернулись.

В 30-40-е на месте Захламино был колхоз имени 7-го Ноября Захламинского сельсовета Омского района Омской области.

Внешний вид и быт Захламино можно реконструировать по схожим деревням, которые некогда также были нанизаны на прииртышский тракт в сторону Чернолучья-Красноярки. До сего дня с разной степенью разрушенности/перестраивания сохранились Николаевка и Ново-Александровка, которые располагались следующими за Захламино. До 1970-х обе упомянутые деревни были пригородными и не входили в городскую черту.

Общие черты планировки: главной (и единственной) улицей была дорога на Чернолучье. Не исключено, что в таком положении дорога сохранилось с 1720-х годов, времён освоения омской сельскохозяйственной округи. Строения располагались по обе стороны дороги, от дороги могли отходить переулки, выводящие к коротким параллельным улочкам. Из-за такой планировки деревня изрядно растягивалась: сегодняшние деревни-близнецы протянулись километра на три. Улица, то есть дорога шла вдоль русла Иртыша.

Вдоль нынешних Нефтяников сейчас иртышская пойма практически отсутствует. В самом широком месте, в районе Советского парка, ширина достигает трёхсот метров. Этого мало для образования протоки-старицы или пойменного озера. В других местах расстояние от уреза воды до подошвы террас может сужаться до десятка метров. Полноценная ловля рыбы для захламинцев могла вестись только в самой реке. В первую половину двадцатого века Иртыш рыбой был богат, рыбья снедь приятно разнообразила скудный стол сибиряков или пополняла семейный бюджет после продажи на рынке. Заливных лугов подле Захламино не было. На долю местных жителей оставались плодородные, но тяжёлые глинистые почвы.

В целом деревни располагались привольно, на открытом месте, которое бы ныне воспринималось как пустынное, лишённое укрытия. Высокое место по-над рекой в русских традициях именуется красивым и вид серых приземистых строений вряд ли мог испортить общего впечатления свободы и простора.

Единственное место, точно принадлежавшее Захламино и сохранившееся в топографии Нефтяников — бывшее кладбище

Для русских расположение кладбища в болотистой местности, где вода может заливать могилы, граничило с кощунством. В топографическом и гидрологическом плане кладбища — самые сухие участки в округе. В современных Нефтяниках до сих пор сохранились незастроенные площадки по обе стороны от проспекта Мира в районе университета. Это захламинское кладбище, переставшее функционировать в самом конце 50-х. От захоронений не осталось ни следа, в самом начале 60-х на их месте был устроен временный парк, но по странной игре коллективного сознания в памяти новых поселенцев от всего обширного Захламино сохранились только сведения о кладбище.

С кладбищем связаны два обстоятельства, которые потом будут привлечены для размышления о социальном эксперименте 50-х. Первое — почему в планировке промутопии не нашлось места кладбищу и, второе, смысл гораздо более позднего памятного знака, появившегося на месте бывшего кладбища. В 1968, в полувековой годовщине ВЛКСМ, потомкам 2018 года была оставлена капсула с посланием. Над капсулой воздвигнута кубическая стела с соответствующей надписью.

Идеологический посыл понять можно так — сначала новая коммунистическая община отменяла смерть как физиологическое явление, а следующее поколение освящало старое кладбище тем, что располагало на месте руин отжившего прошлого сакральный памятник.

Сибирская деревня и казачья станица формировались на одинаковых началах — соседской общине, мире. Община считала общей землю вокруг деревни, лишь перераспределяя её по членам общины. Данное утверждение полностью верно относительно удалённых деревень, полностью сохранивших старожильческий образ жизни. Государство считало для себя выгодным иметь дело с общиной, чем с отдельными налогоплательщиками, так как имелась возможность взыскивать недоимки с общества, а не ловить отдельных фискальных злоумышленников. Юридически положение об общем землевладении выглядело не совсем так, на практике встречались многочисленные отступления от общего правила в виде выделения заимок, но в целом в общественном сознании утвердилась именно такая модель общества. Отношение к общине со стороны государства изменилось только во времена столыпинской реформы, которая имела целью создание слоя единоличных крестьян-товаропроизводителей, то есть фермеров. В целом, в Сибири реформа не имела особого эффекта, но поспособствовала разрушению общинного духа. В пригородных деревнях, наиболее подверженных развращающему влиянию рынка, старые устои распались к концу девятнадцатого века, переселенческая политика времён Транссиба и столыпинская реформа имели своими последствиями появление новых поселенцев, которыми «уплотняли» старожильческие деревни.

Для жителей пригородных деревень (безотносительно — были ли это крестьянские деревни или казачьи станицы) сельское хозяйство не составляло основной источник дохода. Гораздо больше прибыли приносили другие промыслы, которые приносили быстрые прибыли. В Захламино таковым было содержание кабаков, а, равно, и сопутствующие промыслы, вроде самогоноварения. Остальная часть населения, прямо не участвующая в основном промысле, работала (в прямом и переносном смысле) на рынок. Из Захламино на омские базары, на закупочные пункты кооперации шли мясо и молочные продукты, плоды огородничества, выловленная в Иртыше рыба. Иными словами, обитатели Захламино не имели объективной необходимости поддерживать общинный характер обращения с землёй, потому что они не занимались в основном хлебопашеством — а именно вокруг пахотной земли выстраивалось мировоззрение крестьян. Захламинцы скорее свято блюли общность выпасов и покосов, скот значил для них куда больше. А пахотная земля распределялась в частные наделы без особого сопротивления общества.

Хотя материальная основа общинности исчезла, даже в пригородных деревнях было живо ощущение родства и соседства. Оно почти ритуально возобновлялось на семейных празднествах, куда в обязательном порядке приглашались все родичи и знакомые. Праздники официальные, до революции церковные — двунадесятые, и народные игрища захватывали всю деревню, как говорилось — гуляли всей улицей. Чувство общности для части населения, казаков, поддерживалось общей службой, а также регулярными смотрами.

Во время общения с потомками жителей пригородных деревень, у меня сложилось впечатление, что существовало определённое единство населения в отдельных частях омской округи. Так, например, жители прииртышских деревень к северу от Омска (Захламино, Николаевка, Ново-Александровка, Надеждино, Большекулачье — современные названия) прослеживали общность происхождения и родство жителей разных деревень. Хотя память о первопоселенцах изгладилась за два века, в целом крестьяне и казаки считали себя потомками одной группы старожилов. Переселенцы более позднего времени, по мере забвения своего появления, втихомолку причислялись к семьям первопоселенцев, ведущим своё происхождение с незапамятных времён восемнадцатого века. И, хотя настоящая община прекратила своё существование, население одной деревни считало себя в родстве и свойстве, а с соседними деревнями/станицами существовали земляческие связи. Упомянутая мною группа деревень чётко отделяла себя от мещанского Омска, от расположенных через Иртыш левобережных деревень, а также от чернолученских поселений. Жители таких деревень предпочитали жить среди своих, и, если покидали свою деревню, то стремились селиться в родственной, где на самом деле могли сыскаться родичи и кумовья.

Самым главным в изменениях за три десятилетия советской власти следует считать разказачивание, то есть уничтожение казачества как сословия и стирание всякой памяти о нём. Возрождение казачества в определённых рамках в 40-х годах Сибирского казачьего войска не коснулось. Потомки сибирских казаков не числились в составах казачьих кавалерийских частей в Великую Отечественную, их не упоминали в фильмах вроде «Кубанских казаков». Вплоть до перестройки упоминание о возможности сохранения местного казачества упоминать не рекомендовалось. Остатки казаков старательно маскировались под крестьян. О происхождении отдельных семей и родов помнили только самые упёртые старики. Если до революции чётко выделялись сословия казаков, мещан и крестьян (а последние делились на старожилов и переселенцев), то уже в тридцатые крестьянство было однородно.

К приметам нового времени можно причислить усиление миграции сельчан в город. До революции для крестьянина, имевшего землю и силы для её обработки, оставить своё родное место граничило с предательством. Даже малоземельные предпочитали заниматься отходом, работой на стороне, но летом, на сев и уборку урожая, они возвращались домой, к своим семьям, домам и наделам. Первое десятилетие советской власти такое положение сохранялось, тем более, что разруха в городах не давала возможности пристроиться там бывшим сельчанам. А вот потом коллективизация стала выталкивать крестьян с насиженных мест, а стройки первых пятилеток — давать им работу. Легче всего сорваться с места стало молодёжи, перед которой появилась возможность получить образование в ВУЗах.

Так было положено началу разрушения деревни — город стал высасывать из неё силы.

В середине 30-х в целом завершилась электрификация ближайших к Омску деревень, телефонные линии дотянулись до сельсоветов, правлений, отделений милиции и предприятий. БОльшая часть обработки земли приходилась на долю тракторов, если совхозы и колхозы пока не имели автотранспорт, то перевозка зерна на элеваторы осуществлялась на машинах. В те годы исчезли последние ветряные мельницы.

В конце 30-х начало повышаться благосостояние селян — то, что нещадно отбиралось у них в начале индустриализации, спустя десятилетие стало возвращаться товарами и свободными деньгами.

В 40-е медленная эволюция Захламино (и иже подобных) в новую жизнь оборвалась войной, которая забрала мужчин, и привела в деревни множество эвакуированных, которым был нужен хоть какой-то кров, а также ссыльных. Согласно практике того времени, в пригородных деревнях размещались те категории организованных беженцев, в которых не было прямой необходимости в промышленности — то есть женщины с детьми, старики, вывезенные сироты, престарелые, инвалиды. Они имели таким образом неплохие шансы на выживание. Помимо скудного пайка могли рассчитывать на участие хозяев, хотя бы и те жили впроголодь. Основная категория ссыльных в Омской области — немцы Поволжья. Их статус был не определён и до конца неясен местным властям: то ли изменники Родины, то ли почти полноценные сограждане. По большому счёту немцы отличались от местных тем, что не могли по своему желанию покидать места поселения даже на время, да ещё их постоянно проверяла милиция. В пригородных деревнях сейчас очень редко попадаются немецкие фамилии, в отличие от Омска, где до сих пор они на слуху. Видимо, после ослабления режима, грамотные немцы стремились в города.

Сильный толчок к слиянию пригородных деревень с Омском произошёл в годы Великой Отечественной. Омская оборонка требовала рабочих рук, даже сотни тысяч эвакуированных не могли восполнить дефицит трудовой силы. Из деревень молодёжь принудительными наборами отправлялась на омские заводы, транспорт, в училища. Большинство из них закрепились в городе. Они не потеряли связи с деревней, так как только помощью продуктами из дома, от родителей и родственников, можно было выжить в те голодные годы. В свою очередь, они помогали деревне деньгами: зарплата рабочих была на порядок выше того, что могли получить колхозники или работники совхозов: а колхозники бОльшую часть заработанного получали натурой и зачастую были не в состоянии выплачивать драконовские налоги того времени. Не могу не привести рассказ пожилой соседки, как она в войну, девчонкой, бегала на лыжах от города до Красной Горки, с увесистым мешком за плечами и с факелом в руке — отпугивать волков. Это обычная картина военных и послевоенных лет — люди с котомками, бредущие из деревни в город и обратно.

Как мне представляется, сибирская деревня, даже пригородная, к концу 40-х не слишком была затронута социальными экспериментами советской власти — до неё просто не доходили руки. Деревня подстраивалась под не совсем понятные ей приказы, жертвовала частностями, но в целом неохотно расставаясь с прежними представлениями. Тем катастрофичнее для Захламино было очутиться в самом эпицентре нового социального эксперимента: в захламинской жизни не было ничего, что могло быть использовано для построения нового общества.

Завершить описание старого Заламино стоит обширной цитатой из «Экологического романа» Сергея Залыгина. Герой его романа в конце сороковых-начале пятидесятых проживал в Захламино, руководя при этом отделением гидрографической службы в Омске. Сам автор не по-наслышке знавал Захламино — он учился в конце тридцатых в омской сельхозакадемии и проживал в Сибаках, то есть в нескольких километрах от описываемого населённого пункта:

«Трудолюбивая когда-то была станица Захламино, торговая, гульливая и зажиточная. Шесть черноземных прииртышских десятин на душу был у казачишек земельный надел, рядом казачий же опытный хутор с агрономами, и не с одним — любому хозяину дадут и совет, и собственной селекции семена; водились в Захламине и огороды — захламинские бабы огородное дело знали до тонкостей — и рыбный промысел: Иртыш рядом — нельма. стерлядь, и омский базар — бойкий, богатый и дорогой. Нет, захламинские казачишки не зевали ни в крестьянской одеже, ни в казачьей форме, ни в кожаных фартуках (обязательная принадлежность рынка). И свадьбы играли станичники по разному порядку — по-крестьянски, по-казачьи, по-купечески.

После коллективизации станица замерла — порядки эти пошли прахом. Войны германская и гражданская захламинских мужиков сильно поубавили — на троих из каждого десятка, избы добротные — вот они, а двери-окна заколочены, а коллективизация убавила от Захламина еще и еще».

Ну, а далее Сергей Залыгин описывает страшную участь Захламино превратившейся в пересыльный лагерь Гулага. Других подтверждений этому я не нашёл: захламинская пересылка не упоминается ни в перечне многочисленных омских лагерей, ни в истории стройки 501/502. Можно было бы списать дальнейшие цитаты на вольность автора да на перестроечный пыл, если бы Сергей Залыгин не был на самом деле вольнонаёмным участником стройки 501 и как минимум ещё один раз описывал эпизод со сгоревшей баржей с зеками в своих воспоминаниях.

«Совсем накрыла станицу, извела до конца перевалочная база Пятьсот первой: конвои, заключенные в колоннах, сторожевые собаки, зарешеченные бараки, склады, причалы, железнодорожные тупики; и в ночах не засыпало человечьим сном перевалочное Захламино — в ночную пору в недра нефтеналивных барж цепочкой по одному шли и шли зэки. Недели через две-три тех, кто не задохнулся в нефтяных испарениях, выгружали в Салехарде. Суденышки помельче принимали Лабытнаги, из Лабытнаг пешим ходом заключенных гнали на Урал строить Пятьсот первую стройку.

Голубев жил неподалеку от «базы», в строениях бывшего земледельческого училища, в виду современного захламинского пейзажа он жил, и в памяти его навсегда сохранились два захламинских перевалочных видения.

Первое было: над проезжей дорогой провода строящейся линии электропередачи, на одном из проводов — висельник.

Монтажник какой-то ухитрился — повесился на ближайшей мачте, и уже в петле соскользнул в середину пролета между двумя мачтами, в точку наибольшей стрелы прогиба, наибольшего провисания, так обозначается в учебниках это место. С дороги видны были подошвы рабочих ботинок и лицо висельника набок в желтом освещении весеннего солнышка. И так и этак монтажная бригада пыталась коллегу снять, крючками его ловили — не удавалось, с подъемного крана доставали — не достали. Упрямый был висельник, только на третий день с ним управились.

Второе было: в июле в ночь на воскресенье на середине Иртыша горит -высоким и ярким пламенем — нефтеналивная баржа с заключенными. Пожар урчит, что-то хлопает, что-то в пожаре взрывается, а между этими хлопкамии взрывами — человеческие вопли».

При чтении романа, касающегося омских эпизодов, обнаруживаются несоответствия реалий: как будто автор смешивает разные годы и из разных деталей когда собирает захламинский антураж времён пересылки. Я пока не собираюсь разбирать гулаговские эпиходы, о них речь пойдет в следующих главах, тем более, что независимо от виртуальной реальности залыгинской пересылки настоящее Захламино постигла худшая участь. Она не только стала центром огромной зоны, но и была уничтожена без всякого следа.

Современные легенды нефтяников неопределённо и осторожно связывают название с расположением деревни за общегородской свалкой: «за — хламом». Многозначительная народная топонимика, сочетающая произвольное толкование с идеологическим обоснованием. В школе, рассказывая историю Нефтяников, нас учили, что властям не понравилось, что такое красивое место отведено под свалку и поэтому здесь решили построить прекрасный новый город. О деревне уже не упоминалось. Какое-то основание для такого представления было — действительно, городская свалка располагалась на север от города, так что дорога в сторону Захламино иногда называлась «свальной». Но, разумеется, представлять, что пахотные пригородные земли были полностью завалены мусором — противоречило здравому смыслу.

В данном случае следует видеть подсознательное оправдание ликвидации деревни ради строительства городка Нефтяников, лишение данного места всякой ценности. Рай не мог иметь предысторию, промутопия как всякая утопия должна была возникнуть в пустоте, гармоничный космос — порядок возникал из небытия хаоса.

От Захламино в Нефтяниках ничего не осталось: ни топонимических привязок, ни материальных следов, ни представлений прежнего населения в виде легенд и баек. О том, что такая деревенька была, помнили лишь «новые» старожилы-нефтяники: в какой-то мере такая усечённая память является критерием новой «старожильности» — если помнит, значит коренной нефтяник.

Существовала даже путаница в понятиях — никто не мог с уверенностью сказать, насколько правомочно наименование «Захламино» — сохранившегося района частной одноэтажной застройки на берегу Иртыша западнее городка Нефтяников. Столь же часто упоминалась другое наименование — «Лукьяновка», в память о директоре деревообрабатывающего комбината, при котором этот участок берега активно застраивался. И если это Захламино — то в каком виде: чудом сохранившаяся окраина, поздняя застройка 50-х или же само селение, чудом сохранившееся?

Лично мне, несмотря на полвека проживания в Нефтяниках, не удалось встретить ни одного человека, который бы заявил, что он захламинец. Не попадаются их потомки в интернете. Тысяча с лишком обитателей и три-четыре тысячи их прямых потомков не могли исчезнуть бесследно — тем не менее, это факт. Общественное сознание нефтяников никак не отражало влияние этой группы населения, которая до середины 50-х должна была быть самой многочисленной и сплочённой. Также, не оставив следов в памяти, исчез ещё один слой населения Нефтяников — зеки и их охрана, десятки тысяч человек: в данном случае хоть понятно, что мало кто хотел сохранить такие воспоминания о данном факте своей биографии.

Отчасти это обстоятельство можно связать с психологическим настроем того времени: факт проживания или даже принадлежности иного рода в «одноэтажном», «деревенском» секторе свидетельствовал об отсталости или неудачливости индивида, которому не удалось выбиться в люди. «Передовым», «правильным» считалось проживание в новых многоэтажных домах. Предприятия и городские власти выделяли особо ценных работников тем, что предоставляли им новое, благоустроенное жильё. Поэтому сохранившиеся захламинцы не были склонны вспоминать лишний раз о своём происхождении и воспитывать потомство в духе любви к малой родине.

Те, кто не были востребованы на стройке нефтезавода, не переехали в другие районы города и части страны, перебирались из своих разрушаемых домов в бараки и частные дома на окраинах промутопии. Там они слились с теми, кого власть силой принуждала строить новое общество — но сами они этого не хотели.

В окрестностях первых лагерей зеков и восторженных строителей воздвигались жилища, сляпанные на скорую руку из ворованных материалов. Это были зачатки «нового» Захламино.

Название Нефтяники закрепилось за новым городским районом поздно, в середине 50-х, а до этого весь район по привычке именовали в память об исчезающей деревне.

Исправительные лагеря не существовали в отрыве от остального населения, между зоной и нормальным миром всегда образуется буферная зона, живущая по своим законам. Её населяли охранники, обслуга из зеков, освободившиеся заключённые, которым некуда возвращаться и которые находили себя в нехитрых промыслах незаконного обслуживания зоны — доставке спиртного, наркотиков, проституции и тому подобных промыслах. Такая зона перехода не подпадала под действие общегосударственных законов: ни гражданских, ни исправительной системы. Там почти открыто действовали законы преступного мира в наиболее чистом виде. Власть допускала существование инфраструктуры зоны на воле, так как сама кормилась от нелегального обслуживания. В рассказах Варлаама Шаламова красочно описаны быт и нравы столицы колымских лагерей: зеки в роли рабов и батраков, барские замашки лагерного начальства, воровские промыслы, обыденный беспредел — и постоянная борьба за кусок хлеба, за миску баланды, из которой далеко не все выходили победителями.

То же самое было и в «новом» Захламино в начале стройки. Архипелаг ГУЛАГ по всей стране окружала обширная зона таких незаконных и формально не существующих трущоб, в которых пребывали сотни тысяч человек. На окраине Омска могли скопиться до десяти тысяч охранников, членов их семей, обслуги из зеков, имевших положение колонов — то есть право на жилище и возможность добывать хлеб, мошенников и спиртоносов, имевших свои интересы в зонах.

Зековская периферия почти сливалась со шлейфом строительства: освобождённые и вольные сосуществовали бок обок, изгородь к изгороди. Агрессивные воровские нравы распространялись беспрепятственно на лагеря идейных строителей нефтяников, заставляли выживать за счёт слабейших, развращали жаждой лёгкой наживы. Убогий быт, тотальное отсутствие всего необходимого способствовал преобладанию таких настроений. Об Омске того времени существовала присказка, известная чуть ли не всей стране: «Был в Омске — и не убили!». Она довольно точно отражала общую атмосферу лагерей и около-лагерной жизни, которая преобладала в городе.

Не совсем верно, что Нефтяники убили Захламино — сперва крепкая деревенская община была разложена около-лагерным бытом. Если бы захламинцы имели возможность поддерживать свой образ жизни, заниматься традиционным сельским хозяйством и рассматривать стройку только как источник дополнительного дохода, то Захламино бы имело шансы выжить. Уцелели ведь Николаевка и Ново-Александровка. Но у захламинцев была отнята земля, им пришлось почти принудительно идти на стройку в качестве неквалифицированной рабочей силы — значит, они не имели никаких объективных причин для сохранения традиционной морали, прежних общественных связей, образа жизни и гордости за свою малую родину.

Власть и первые нефтяники вряд ли сожалели о такой участи насельников территории строительства — они воспринимали исчезновение деревенской общины как плату за гораздо более весомый выигрыш: тёмным крестьянам предстояло стать передовыми строители коммунизма на одном из самых ответственных направлений. По крайне мере для тех, кто это пожелал, кто смог выйти за пределы своих представлений о жизни… Стихии диких после-лагерных нравов могли противостоять деревенская общинная мораль — но она исчезла по объективным условиям, а также и нарождающееся новое общество — коллектив соцпредприятия. Энтузиазма первых нефтяников вполне хватило, чтобы вовлечь в новое строительство основную массу люмпенов, в которых превратились захламинцы и остатки лагерного населения. В появившемся многотысячном коллективе уже не имело смысла вспоминать о захламинских ценностях. Они и исчезли, как элемент живой традиции, которая требовала ежедневного подтверждения своей необходимости, зато исчезала мгновенно, когда пропадает надобность.

«Старое» Захламино исчезало в стройплощадках, дорогах и пристанях, зато «новое» стремительно разрасталось на всю территорию нынешних Нефтяников. Как только сошли на нет большие лагеря ГУЛАГа, исчез самый главный источник неквалифицированной рабочей силы, то место зеков заняли приезжие со всех концов страны и Омской области. Управление строительством не имело возможности обеспечить их хотя бы местами в бараках, поэтому всеми правдами и неправдами, законно, полу-законно и не-законно росли времянки, по которым мыкались вольные строители. С этим острейшим дефицитом жилплощади связано весьма странное для коммунистического эксперимента решение о внедрении в Нефтяники частного сектора. Он разросся на периферии регулярной застройки первоначальной «жилой трапеции», появился в форме отдельных районов на некотором удалении.

Это и было «новое» Захламино, с которым путают «старое»: прежняя деревня исчезла к 1955 году, а вот Захламино как пункт остановки транспорта, слово в назывании учреждений попадается позже — до 60-х.

В Омске пару десятилетий после исчезновения деревни Захламино с лица земли, существовало представление о неком воровском «Захламино», заповеднике чистых блатных нравов и прибежище вступивших в конфликт с законом. Так можно понять гордость «солнца омской поэзии» Аркадия Кутилова: «Я Омск люблю легко и пылко»:

…На Луговых украл гитару,

со всем Захламиным дружу…

И по Казачьему базару

с воровкой Эллочкой брожу…

Разумеется, бомжу, бродяге, завсегдатаю психдиспансера и КПЗ, хроническому диссиденту — это всё о нём, о самом выдающемся омском поэте второй половины двадцатого века — по нраву были не благоустроенные Нефтяники с ранжированным добропорядочным населением — а окраинный частный сектор с его делением на чужих и своих, круговой порукой, ненавистью к любой власти, а также любовью к не совсем глубокомысленному времяпрепровождению.

Это последнее упоминание в большой литературе о Захламино. Стихотворение относится к 1970-м.

Оппозиция «нефтяники» — «захламинцы» в моей памяти отсутствует. Можно утверждать, что с конца 60-х не существовало противопоставление «прогрессивных» нефтяников и «отсталых» захламинцев. В годы моего детства реальное Захламино ушло в далёкое прошлое, и было полностью мифологизировано. Противостояние «прогрессивного» и «отсталого» переместилось в иные пространственные координаты. Но я чётко помню отношение к частному сектору: немного настороженное и презрительное, как к тёмной грани уютного мира Нефтяников. Возможно, такие представления были перенесены с разных ипостасей Захламино на вполне безобидный частный сектор Советского района: к моему детству исчез барачный быт, самодельные трущобы уступили место регулярной планировке честного сектора, да и тот регулярно отступал перед фронтом строительства многоэтажек.

Промышленная утопия 50-х, светлый город коммунистического завтра, по законам жанра не мог не сосуществовать со своим антиподом. Нефтяники невозможно представить без своего антагониста.

Вначале коммунистической идее создания ячеек нового общества противостояло косное, отсталое, старожильческое Захламино — как хаос, который надо было уничтожить и структурировать новое пространство. Тьму должен был сменить свет.

Потом коммунистический гуманизм отчаянно боролся с предшествующей фазой сталинизма — гулаговской экономикой, без которой нельзя было обойтись, но которая висела камнем на шее, препятствуя развитию новых отношений и прорыву новых технологий. Это было время вторжения благоустроенных кварталов в мешанину бараков и времянок «нового» Захламино, втягиванию масс случайных людей в новые формы жизни.

И, наконец, вполне зрелое общество нефтяников, вполне сложившийся коллектив социалистического предприятия, отчаянно боролось с окружающим мещанством, нежеланием окружающих жить ради подвигов. Вот эта борьба закончилась поражением нефтяников, вынужденным компромиссом с остальной частью населения СССР. К застою память о Захламино вполне исчезла, вот только затхлый мирок совка перебрался во вполне благоустроенные жилища — хрущёвки, приобрёл внешний лоск, а потом поглотил центральные Нефтяники — прежнюю цитадель идейных строителей промутопии.

Были ещё объекты, исчезнувшие при строительстве Нефтяников — но при этом какое-то время сосуществовавшие со стройкой.

Речь идёт о 6-м Кирпичном заводе. Он показан на карте 1940 года на месте нынешних Заозёрных, иначе говоря — на «Озерках». От него доныне сохранилась улица в два двухэтажных дома — 6-й Кирпичный переулок в окружении панельных высоток в виду пустыря, застроенного гаражами. Пустырь, надо полагать, представляет бывшую территорию кирпичного производства.

Кирпичное производство конца 30-х в СССР мало изменилось с дореволюционных времён, поэтому, скорее всего, было примитивным и основано на ручном труде.

Завод состоял из нескольких одного-двух длинных бараков, вдоль которых перемещалась глина по пути формирования, обжига и превращения в партию красного силикатного кирпича — цикл этот занимал тогда несколько дней. Бараки должны были быть кирпичными, поскольку значительную часть её занимали печи. Если предположить, что завод снабжал кирпичом строящиеся Нефтяники, то его должны были расширить и модернизировать. В таком виде он просуществовал до того времени, когда под застройку попали территории, ранее отведённые под карьеры. Возить издалека сырьё на устаревшее предприятие смысла не имело.

Существует версия, основанная на изображении ж.д.путей на варианте проекта генплана Нефтяников, что существовала какая-то ветка со стороны города. Одним из промежуточных? конечных? пунктов мог быть кирпичный завод. Всё-таки он располагался в нескольких километрах от городской черты, и трудно представить, как гужевой и маломощный автомобильный транспорт обеспечивал поставку кирпича потребителям.

У 6-го кирпзавода располагался крохотный жилой посёлок. Численность рабочих, раздутая из-за преобладания ручного труда, достигала сотни человек, с членами семей — триста-четыреста человек. Большинство из них должны были проживать рядом с заводом, так как от городской окраины жителям Омска приходилось бы топать километров шесть. А после десяти-двенадцатичасовой смены — и обратно.

В года войны на заводе работали трудармейцы — немцы Поволжья. Скорее всего, прежних обитателей уплотнили — а в Омске это делать умели: считалось нормой, когда на жителя приходилось по два квадратных метра жилой площади. Так что крохотный посёлок лишился пары нескольких десятков мужчин, ушедших на фронт, зато увеличился на сотню-другую работающих.

В тридцатые годы было правилом, что рабочие большинства предприятий самостоятельно обеспечивали себя жильём, а от завода они могли получить разве что койку в бараке. Так что посёлок 6-го кирпзавода состоял из нескольких бараков в хаотическом окружении лачуг и землянок вкупе с огородами и наделами под картошку. От подобных строений не осталось ни следа.

Нынешний 6-й Кирпичный переулок с двумя двухэтажными домами 60-х годов никак не связан с первоначальным посёлком — хотя бы потому, что новая планировка должна была располагаться на месте, свободном от прежних строений. Своеобразная ирония градостроительства состоит в том, что место самой первой промышленной застройки в Нефтяниках сейчас представляет собой обширные пустыри, заросшие кустарником, занятые свалками и самостроем — огородиками и кладовками.

В воспоминаниях очевидцев есть упоминание о грунтовом аэродроме ДОСААФ в районе 6-го Кирпичного. Аэродром явно был летним, так как обустройство для работы в суровую сибирскую зиму требовало бы устройства капитальных сооружений. Аэродром на дернине реально мог функционировать с конца мая по начало сентября, межу окончанием весенней и началом осенней распутиц. Без вариантов определяется тип применяемых самолётов — У-2 (ПО-2) — и назначение: аэродром служил для подготовки лётного состава и парашютистов.

За годы Второй мировой временное аэродромное хозяйство было доведено до совершенства и с тех пор не менялось всерьёз до того времени, когда лётная часть ДОСААФ была переведена на стационарные аэродромы с твёрдым покрытием. Мне приходилось видеть в детстве подобный аэродром, правда, в другом городе. Лётное поле в Орджоникидзе состоял из ряда полуразобранных «кукурузников», которые периодически приводились в требуемое состояние и взлетали с широкого луга. Взлетно-посадочная полоса отличалась от остального поля тем, что её периодически выкашивал старичок на ослике, и где-то на ней присутствовала выполненная из песка буква Т. Поодаль от самолётов стояли брезентовые палатки, столовая под навесом и прицепы с цистернами. Часто на поле, прямо в высокой траве расстилали огромные полотнища парашютов, которые усердно собирались и раскладывались. В кукурузники грузились строем дисциплинированные парашютисты, которых выбрасывали где-то неподалёку — по крайней мере, возвращались они пешком, с белыми полотнищами на плечах, а девушки — ещё и с букетиками цветов. Меланхоличные коровы и сангвиничные овцы не слишком различали, где кончается их пастбище, и начинается территория ДОСААФ, пастухам и самим курсантам было лень наводить порядок: смачные лепёшки навоза попадались повсюду. Скотинку гоняли с ВПП только во время взлётов и посадок самолётов.

Аэродром мог иметь символическую ограду из колючей проволоки, хотя, вероятнее всего, охрана осуществлялась несением караульной службы самими курсантами — так, как это было в Орджоникидзе в середине 70-х.

В 30-х — 40-х были популярны праздники на аэродромах. Аэродром на окраине Омска привлекал к себе зрителей со всего города. В программе были показательные полёты с фигурами высшего пилотажа, демонстрация самолётов, более презентабельных, чем учебные машины, соревнования парашютистов.

Немудрено, что от такого аэродрома не сохранилось никаких следов и примет на местности.

Пожалуй, стоит в общих восстановить особенности рельефа окрестностей Захламино, тем более, что сейчас эти детали окончательно исчезли. Они имели определённое влияние на планировку городка и ход строительства.

Итак, Захламино — за-холмом. К северу от исторического ядра Омска на самом деле существовала (и существует до сих пор) возвышенность. Историческое название её — Лысая горка. Самой высшей её точкой можно считать нынешнее местоположение омской телевизионной башни. Естественно, что такое сооружение должно располагаться на высшей из имеющихся отметок, с тем, чтобы уменьшить высоту сооружения и так добиться экономии стоимости. Подъем на холм до сих пор чётко просматривается на подъезде по улице Красный Путь к остановке «Телецентр» от остановки «Аграрный университет». Визуально перепад высот составляет до десятка метров. Эти детали рельефа просматриваются на картах окрестностей Омска конца девятнадцатого — середины двадцатых веков. Возвышенность была вытянута в северо-восточном направлении перпендикулярно руслу Иртыша. Какие-то возвышенные участки прослеживаются до нынешнего проспекта Королёва, то есть отстоят от Иртыша на пять километров.

Сибирская аграрная академия и предшествующие ей опытные станции Сибирского Казачьего Войска располагались на южном склоне возвышенности — явно не случайно, так как в Омске господствуют северо-западные ветра, особо губительные весной для урожая. В СибАКАх есть переулок Горный, что тоже служит напоминанием о холмистости участка.

С северной стороны возвышенности располагалась ложбина, также вытянутая перпендикулярно Иртышу. На некоторых картах её контуры имеют условные обозначения обрывистости, то есть ложе было оврагом. Эти карты относятся к 40-м годам двадцатого века. Тогда окончательно сформировался периодически высыхающий водоток и для переезда через него пришлось сооружать арочный кирпичный мостик с длиной пролёта до пяти метров. Мостик почему-то назывался Красным (от цвета силикатного кирпича?) и находился на несколько сотен метров дальше от нынешнего створа улицы Красный Путь — проспект Мира. О существовании ручья или реки севернее исторического Омска я никогда не слышал, равно как о существовании переправы или брода через поток. Представляется, что с момента образования Омска ложбина была относительно сухой, только ложе её было увлажнено, а склоны от размыва сохраняли леса. Бесконтрольная вырубка в течении девятнадцатого века привела к эрозии почвы и образованию оврага.

Ложбина-овраг примерно соответствовала створу улицы Заозёрной (название говорит само за себя). При строительстве моста им. 60-летия ВЛКСМ в 1977 году через Иртыш это обстоятельство было учтено и въезд на мост располагался в естественном разрыве между крутыми склонами надпойменной террасы.

Ещё севернее располагался болотистый пустырь. Обитатели Нефтяников называли его Озерками. Заросшие камышом болотца и озерки ограничивали строительство с восточной стороны, не позволяли переходить за улицу Химиков. Нынешняя хаотичная планировка Поселковых отражает невозможность планомерного освоения участка в первоначальный период строительства — в начале сооружения возводились без учёта градостроительного плана (которого, кстати, на этот участок не было), а дальнейшее строительство вкривь и вкось развёртывалось от первых зданий. Сейчас Озерки полностью спланированы, многоэтажная застройка основывается на мощных насыпях.

Параллельно руслу Иртыша на расстоянии шести километров от берега шла ещё одна заболоченная полоса. Тамошние озерца и болотца не сливались в сплошной массив как на Озерках, но делали невозможным сплошную застройку. Стройка там требовала или возведения огромных планировочных насыпей или же строительства на сваях — они должны были проходить илистый суглинок и достигать грунта с хорошими несущими способностями. Для конца сороковых это была трудноразрешимая задача. Поэтому жилая и промышленная застройки утвердились на возвышенных местах: это обстоятельство оказалось роковым для Захламино, так как деревня занимала единственное пригодное место. Благодаря этой полосе жилая и промышленная застройки оказались разнесены на значительное расстояние. Понятие «санитарно-защитная зона», то есть зона вокруг предприятия, в которой застройка невозможна по санитарным причинам, в те годы только утверждалась. Практика промстроек 30-50-х допускала расположение домов рабочих буквально у проходных и ограждения, несмотря на опасность производства. В будущем для Нефтяников это случайное обстоятельство оказалось спасительным — увеличившееся на несколько порядков крайне опасное с точки зрения выбросов производство всё-таки оказалось на каком-то удалении.

Берег Иртыша в окрестностях Захламино был представлен комплексом прибрежных террас, которые прорезали овраги. Как известно, правый берег сибирских рек всегда высок и крут.

Изыскания, которые мне приходилось видеть, указывают на две надпойменные террасы. Следы их сохранились до сих пор в районе телецентра. Первая начинается почти от уреза воды и далее покатыми ступениями они уходят от берега. К северу от моста им 60-летия ВЛКСМ в пределах городка Нефтяников естественный прибрежный рельеф был нарушен. Иногда в него врезали искусственные террасы (профилактории у СибАДИ и спорткомплекс «Сибирский Нефтяник», иногда формировали единый покатый склон (парк Советского района). Пойма была крайне узка, ограничивалась десятком метров топкого илистого пляжа. До конца 50-х, до зарегулирования стока Иртыша путём постройки плотин в его верховьях, половодья не позволяли что-то строить в пойме.

глава 3.2 Отвлечение: Омск как город корпоративных поселков

Представление о населении Омска как относительно однородном, имевшем плавное историческое развитие параллельно росту численности, о сложение самосознания такой общности как «омичи» — мало соответствует действительности. Это идеологическая фикция, созданная идеологами власти для оправдания своих манипуляций с обитателями Омска. На самом деле существует всего несколько достаточно кратких исторических периодов, когда действительно складывались объективные условия для образования так называемых «омичей». Для Омска характерны скорее крайняя подчинённость общегосударственным интересам в ущерб собственным и развитие под воздействием внешних импульсов, чем под влиянием внутренних. Эволюция омского самосознания не имела объективных оснований.

Мне всегда представлялось, что почти сто лет Омск захлёстывали волны переселенцев, которые в конце концов уничтожили и растворили в себе остатки коренного городского населения века девятнадцатого. Во второй половине двадцатого века сложился сверх-индустриальный облик города, в котором тон задавали предприятия тех областей промышленности, непосредственно Омск не обслуживавшие и имевшие крайне мало связей с городом — и уж тем более с прилегающей местностью. В нынешней терминологии это были «вертикально структурированные предприятия», то есть связанные с центром в Москве, и со смежниками — по всей стране. Если советская статистика осторожно сообщала, что на долю министерства среднего машиностроения (читай — оборонки) и нефтехимического комплекса в Омске приходилось до 80% выпускаемой в городе продукции, то в соответствующей пропорции можно представить долю активного населения, которое жило интересами своей отрасли, а уж никак не своей малой родины. Причём населения наиболее образованного и высокооплачиваемого, настоящего «миддл — класса» Советского Союза, опоры правящего режима и стабильности в стране. В Советском Союзе предприятие выполняло в первую очередь функцию организации населения, а уж потом — производство некой продукции. Весьма значительная часть населения Омска воспитывалась в лояльности своему главку, министерству, стране, жило интересами своей отрасли, зачастую чувствуя себя в Омске на временном местожительстве. Пик таких настроений пришёлся на 40-60-е годы двадцатого века.

Только позже появляются условия для слияния работников промышленных гигантов с остальной частью населения. Тогда появилось второе поколение, рождённое от эвакуированных, зэков и насильственных переселенцев, выходцев со всех концов огромной страны и сибирских деревень. Для них Омск был уже родиной, хотя бы в том ограниченном смысле, который допускался советской идеологией. В сытый и стабильный застой начиналось осторожное пробуждение городского самосознания, ощущения себя чем-то отличного от остальной массы «советского народа», лояльного городского патриотизма. К сожалению, лояльность общегосударственным советским интересам в годы перестройки и развала страны сыграли свою роль в судьбе Омска 90-х: лишённый идеологии государственной и не выработавшей собственной, город оказался без достойных ориентиров. Всё дальнейшее было уже агонией, гальванизацией организма, впавшего в кому.

Если углубляться в историю Омска, то для города всегда было характерно превышение доли государственных людей (в самом широком смысле этого слова) над собственно горожанами, которым по идее и надлежало воплощать и отстаивать чисто городские интересы.

Омск зародился как гарнизон, численность армейцев, расквартированных в крепости и приписанных к Омску полков до начала девятнадцатого века превышала обывательское население. Последние, кстати, во многом состояло из выходцев из солдатской среды или же обслуживало российскую армию. Только когда в предвидении войны с Наполеоном на запад ушли сибирские дивизии, а Омске из регулярных остался только гарнизонный батальон — только тогда мощная крепость со скромными посадами — форштадтами наконец-то стала городом.

Весь девятнадцатый век в Омске тон задавали чиновники общесибирской администрации и сибирские казаки, которых тоже трудно причислить к выразителям узко-городских интересов. Они блюли общегосударственные идеалы, перед которым омские занимали второстепенное место.

Достаточно краткий период, когда город планомерно рос и, вдобавок, имел некоторое развитие самосознания — последние десятилетия девятнадцатого века.

И тут же происходит внедрение первого корпоративного поселения, которое радикальным образом меняет судьбу города. Прокладка Транссиба сделала город крупнейшим городом Сибири, важнейшим транспортным и промышленным центром Азиатской России. А на окраинах Омска появляются два обособленных железнодорожных посёлка. Они строились на казённые деньги и находились в ведении Министерства путей сообщений, этого своеобразного государства в государстве. Помимо обслуживания строительства и обслуживания стратегической магистрали корпоративный железнодорожные поселении играли огромную роль в организации столыпинской реформы в Западной Сибири и, чего идеологи царской индустриализации не предвидели — служили боевым ядром революционного пролетариата. До конца 30-х Атаманский хутор (в советское время — Ленинск) и Куломзино (соответственно — Кировск) даже не входили в состав города, считались отдельными посёлками, позже — городами. В градостроительном отношении эти два района слились с центром только в конце 50-х. Их население имело мало общего с омичами, и играло в истории Омска особую роль.

Двадцатые-тридцатые, когда Омск оставался на обочине индустриализации, дали городу очередную передышку от внедрения общегосударственных интересов. Его промышленность развивалась за счёт увеличения местной, ориентированной на обслуживание города, области и региона. Было несколько осторожных попыток строительства ведомственных микрорайонов, как например, городок Водников. Но недостаток средств ограничивал их возведением нескольких бараков или двухэтажных бревенчатых домов. Их размещение не согласовывалось с общегородским генпланом (благо, такового и не было), они не относились к общегородскому жилищному фонду. Следы такого строительства все еще встречаются в Омске.

Предвидение большой войны снова ввело Омск в поле зрения общегосударственной политики и экономики. Ему предстояло стать «сибирским Детройтом», центром комплексного автомобилестроения. Грандиозное строительство намечалось на восточной окраине. Я не встречал упоминаний о том, планировалось ли наряду с возведением огромных по тем временам заводов строительство заводских посёлков. Дело в том, что сталинская индустриализация имела интересную особенность: строительство промышленных объектов очень редко сопровождалось плановым строительством жилья для рабочих. Это даже породило оригинальный термин — псевдоурбанизация. Стремительный рост городского населения (так, в Омске) не сопровождался увеличением городов в строгом социалистическом смысле этого термина — как организованного места проживания жителей. Власти всех уровней в условиях тотального дефицита ресурсов организованно строили только промышленные объекты, предлагая строителям и рабочим самим заботиться о своём проживании (точнее — выживании). Поэтому заводы обрастали скопищами бараков, землянок, изб деревенского вида, да ещё в окружении огородов и картофельных делянок, весьма необходимым компонентом выживания в то скудное время. В полной мере такая картина относилась к Омску. Предприятия по мере сил помогали своим рабочим, но их возможности в этом отношении были крайне ограничены.

Возможно, какие-то градостроительные планы были. Об этом косвенно свидетельствует факт существования посёлка шинного завода. Это единственное производство автомобилестроительного комплекса, которое не было перепрофилировано в годы Великой Отечественной, и которое, следовательно, можно рассматривать как сохранившийся элемент первоначального замысла. Застройка посёлка Шинников происходила в 40-50-х, была прерванной войной, и возобновлена в послевоенное время. Исходя из этого, можно предположить, что планировка Октябрьского района в районе улицы Богдана Хмельницкого, в целом, соответствовала первоначальным планам застройки рабочих посёлков. Строительство двухэтажных домов началось в 1942 году, а окончательная застройка улицы относится к 50-м. В определённом смысле появление массива корпоративных поселений на восточной окраине Омска (фактически — нового города) было задумано в конце 30-х, подверглось изменению в годы войны, а потом реализовано с существенными изменениями в послевоенные годы. Так появлялись корпоративные поселения авиастроительного завода и производства авиадвигателей, давшие начало целому городскому району — Октябрьскому. К нему примкнули еще несколько предприятий оборонного комплекса.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее