РАЙгрАД

Жестокий эксперимент

Часть первая

Глава первая

— Предательская благочинность — Маята Куяна — В «умном квадрате» — Срыв поимки антигурмана — Начало эксперимента

Не плачьте, козявки, только сок чуток выжмем! (Пословица)

Скудна рука дающего (Татуировка на ягодице)

Сорвался в бездну разума (Эпитафия)

И ведь ничем, ну совершенно ничем этот воскресный июньский денек не грозил выделиться из череды ему подобных. День как день, утро как утро, ни малейшего намека на грядущее зловещее событие. Словом, утро этого памятного денька в городишке почти никого не насторожило. Почти!..

Пала роса, все также пьяняще и терпко благоухала листва тополей, разила аптекой буйная полынь, совсем нетерпимо зловонили свалки и помойки, где шумно ссорились воробьи, с брезгливым изяществом завтракали кошки. Объедая зелень в палисадниках, слонялись коровы — ведь всё запахано, даже солончаки и Сорочья поляна, так славная до этого дармовой глиной, вот и паслись теперь бурёнушки на улицах да меж шпал на железке, но там опасно, начетисто — владельца часто штрафуют.

У магазина, коротая время в очереди за молоком, старухи слушали очередной вещий сон подружки-Кулюшки: «Ну, уж нет, девоньки! — страстно вещала она. — Нет уж, свиньи на мотоциклах, да колоннами, да с хоругвями к добру никогда не глянутся. Да еще ведь и клушка третьего дня петухом голос подала! Ох, не к добру все это, ох, не к добру!..». «Девоньки» слаженно кивали и уже настороженно осматривали окружающее, пока еще так предательски благочинное.

А здесь бранились два соседа — из-за Тямки, звонкоголосой, неумолчной собачонки, только что погибшей. Ночной брёх её и стал ей приговором — недоспавший сосед предложил аппетитнейшую котлетку, мастерски начиненную заряженным конденсатором. И вот вчерашние друзья, половчее ухватываясь за грудки, сквернословили и примерялись, что же эффективнее — лбом в нос или коленом в пах.

Неподалёку же, третий день кряду, веселилась свадьба. Проникновенные, идущие сердцем песни в исполнении Анны Герман, были усилены аппаратурой настолько, что знобило телеграфные столбы и стаканы в ладонях, под наседками лопались яйца, а ошалевшая кошка, подняв пыль на чердаке забегом протеста, шагнула в колодец.

…И ведь всё вроде как всегда, заключал Куян, присаживаясь на родное крылечко после прогулки за хлебом, всё вроде бы, а что-то не то. Он крепко задумался, яростно выкусывая заусенцы. И как только выткать из мельчайших лоскутков снов, примет, предчувствий, так его будоражащих некую цельность, как? Он ойкнул, куснув заусеницу едва не до мяса. Не-ет, я так чокнусь, крепко потер он шею, надо с кем ни то посоветоваться.

— Баушка! — крикнул он в сенцы. — Степановна! Собери-ка мне, золотце моё, десятка полтора яичек, я ребятам снесу в «умный квадрат».

— Опять, опя-аать полна пазуха докуки, — ворчала супруга, — только нечего взять в руки. Лишь бы со двора убёгнуть, наскипидарился, опять что-то приблажилось.

— Да ладно, ладно тебе, баушка, тут же ведь и обернусь.

— Ой-ё-ёй, седьмой ведь десяток стучит, а всё, как мальчонка, бегаешь, ладно ещё не верхом на прутке. Нет бы какую качель изладить на дворе внучатам. Столбушек-то у забора на пасынок подвязать какой уж день сулишься, а-а? Упал ведь забор-то, хозяи-ин! А-аа, — махнула она рукой, позёвывая, — всё ведь на вей-ветер. Побёг, побё-оог заполошный, наторгует нынче снова мякиша у кукиша…

«Умный квадрат» располагался за городом, здесь обитали климатологи, именно так они все представлялись. Стоянку ихнюю ограждал забор из поставленных встык автофургонов, автобусов и прочих спецмашин. Тоже чего-то мутят, мытари царя небесного, отмечал Куян, какие же они к черту климатологи, коль даже дождичка на завтра угадать не могут. И вздыхал снова маятно на ходу, вздыхал, ох, не то что-то, ох, не то!

«Куяна» ему впаяли ещё в детстве, за не по годам рассудительность да сходство с премудрым дедушкой Куяном, кто просиживал тогда на завалинке дни напролёт, всесезонно обмундированный в шапку и пимы с кожушком. И ещё одна кликуха за нашим Куяном числилась — «Гусак», но это уже из обидных, за дефект, за долгий нос, что явно на двоих рос. Матушка его покойная бывало, говаривала шутя, долгота, дескать, эта затем, что суюшка сынок её несусветный. Ну, а изначально наш дошлый Куян наречён был Михаилом, признан законным сыном Авдея Поспелова, потомственного станичника, чья зажиточность после расказачивания-раскулачивания определялась топором на семь дворов да в в один кафтан троих согнанием. Что и отвалил наследникам.

Куян на всё это не сетовал, потребностей он был самых скромных, определяя быль свою хожалым аршином — был бы хлебушка край, а уж с ним и под елью рай. Подтверждал эту установку даже его домишко — балаганишко с одним оконцем на улицу, стены же были наглухо задрапированы темной толью. Как слепил его Куян после войны, так боле рук и не прикладал, как и ко всем прочим изгородям-сараюшкам. Баушка было кой-когда начинала гневаться, но скоротечно, так как у Мишеньки её находился пусть однообразный, зато безотказный ответ, заявлял с придыханием шельма, что, мол, превыше всего на свете для него она, Александра Степановна, радость глаз его вековечная, всё же прочее для него пустяки тленные. И мог так, зараза, объявлять многажды на дню, с неподдельным восхищением в глазах и в голосе восторженностью, хоть трезвым, хоть не совсем, но всегда на одной ноте: «Пр-р-рревышше всего!» и ваших нет. Работал же Куян последние, едва не сорок лет, в редакции местной газетки «Заветы Ильича» — шоферил.

— О-оо, Михаил Авдеич, да с харчем! — пододвинул ему винтовой табурет Пеонов, его добрый знакомый.

— Ну, располагайся поосновательнее, — он подмигнул оператору.

— Чтобы не упасть ежель что…

Щёлкнул тумблером и попросил:

— Второй, второй, дай-ка смещение на два градуса…

Салон их спецфургона был донельзя напичкан всевозможной аппаратурой. Моргали красные и зелёные глазки, на ряде телеэкранов нынче почему-то просматривались разнообразные места городка, вплоть до интерьеров квартир.

— Так поведай-ка нам, Михаил Авдеич, как ты за малым этот раз шпиёна-диверсанта не пымал, — Пеонов обернулся на секунду и вновь вертанулся к приборам, стал быстро покручивать-потрагивать разные ручки-копочки. — Расскажи, дядь Миш, не томи, ну будь ласка, а то нас больше подпитывают сомнительными слухами.

— Да ну тебя, Николай, — застенчиво отвернулся в оконце Куян, — скажешь тоже, распредвал-твою мазь, «шпиё-ёон», там делов-то.

Но после повторной просьбы ломаться не стал, обсказал всё как было. Дело же было так. Случилось как-то ему в отсутствии Александры Степановны обедать в столовой. Кушал он себе рассольник — всегдашние ополоски — примеривался к жёсткому без запахов шницелю, сообразно угнетённому аппетиту уныло осматривал убогий зал. Повёл взглядом в который круг и остолбенел. Через столик от него измождённого вида мужчина разминал и крошил себе в рассольник папиросы, затем высыпал всю соль и перец, вылил туда же компот, воровато покосился на огнетушитель. Надо ли говорить, что уже через секунд двадцать Куян сидел за его столиком, поёживаясь от охотничьего трепета, а ещё через минуту бежал к машине за солидолом и электролитом. За его отзывчивость мужчина — Куян как-то сразу нарёк его Обезжиренным — подарил ему диковенную исповедь.

Оказывается, в тот день судьба столкнула Куяна с одним из непримиримых борцов с общепитом, тех, кто однозначно ратовал за возвращение его на былые позиции, когда продукты готовились ну совсем-совсем несъедобными. В те времена Обезжиренный ходил в студентах, но, не в пример многим собратьям, выжил, при этом желудок его обрёл невиданные доселе свойства — он стал бастовать на приём вкусной и питательной пищи, что случалось ещё тогда Обезжиренному поедать при наезде к родителям. Вкуснятина его просто-таки травила, приходилось бедолажке приспосабливаться — тайком бегать в столовку или доводить до нужных кондиций блюда подручными средствами, при этом в ход шли стиральный порошок, гуталин, ружейное масло, косметика. Потом же, по словам Обезжиренного, началось самое страшное — общепит на какое-то время вынудили работать как надо, поубавили растащиловку. Это едва не стоило ему жизни, он стал угасать по больницам и угас бы, но судьба расщедрилась на встречу с союзниками, ведущими борьбу за выживание довольно продуманно, организованно и целенаправленно. У нас, похвалился в тот день Обезжиренный, связи простираются до самых верхних эшелонов власти и заверил, что совсем скоро в их городишке дела поправятся как надо, то есть индекс несъедобности общепитовских блюд войдёт в нужную норму, для чего нужные люди щедро ублажены взятками и деликатесами. После исповеди последовала попытка вербовки, но Куян спешно ретировался, а через пяток минут вернулся с участковым, но Обезжиренного и след простыл.

Дела же общепита, как грустно подмечал Куян, и без того плачевные, неуклонно ухудшались, в газету не ослабевал поток жалоб, но при всём при этом объяснение причины в его трактовке всех почему-то ввергало в оскорбительные хаханьки.

— Так, говоришь, дядь Миш, негролу ещё просил для шницеля? — кхекал Пеонов. И этот туда же, поджал губы Куян и снова отвернулся в оконце.

— Так лысый, говоришь, в очках? Тощий, хоть для брюк ремешок от часов используй? Хорошие приметы, и псевдоним удачный — Обезжиренный, ха-ха-ха! И ухо, говоришь, любил дергать — левое правой, а правое левой рукой всё норовил через затылок? Эт-он, болящий, супротив остика-хандросыча шейного ловчил.

— Я же такое не говорил, — настороженно покосился Куян.

— Да ладно, дядь Миш, ладно, пустяки всё это, сыщут всенепременно энтого антигурмана-вредителя, сыщут и сварят из него холодец для ублажения пострадавших, должны сыскать.

— Ты мне лучше скажи, только как на духу, о бдительнейший из сограждан, не заметил ли ты чего подозрительного в родном граде, не встревожило ли тебя чего-нибудь, не всколобродило ли, не вздыбило ли локатор твоего чуткого от роду нутра?

— Дык, — заёрзал Куян, хмыкнув признательно, — ну это ты, Николай, прямо в точку, затем и пришёл, измаялся ведь.

— Да-а, на челе твоём информационное недоедание читается за версту.

— А как же иначе?! Такое ведь, Коля, сапогом с ноги не скинешь.

— Ну, ничего, сейчас разговеешься. Так рапортуй кратко, каково настроение земляков — безмятежное? Взбудораженное? Сколько отбурлило митингов протеста, сколько послано телеграмм в ООН?

— Ой, да брось ты, Коля, какие там митинги, тычутся как всегда сонными мухами, никакого чутья, а ведь… — Куян покрутил растопыркой пальцев у лица, — ведь как сказать грамотнее, ведь.. — он застонал и махнул рукой обречённо, — ведь чую я, не то что-то, не то! Как говорится, пути ясны, да очи слепы.

— Прочти свою газету, за среду, на второй полосе заметка, внизу… на-ка вот, ознакомься, ежель раньше не удосужился.

— Ну вот, газетка, да кто, Коля, нашу брехушку всерьёз читает? Да ещё на второй странице, партейной. Вот ежель бы в виде некролога, объявления красным цветом, да вверх ногами, а так, распред-твою мазь, зряшные хлопоты. — Куян страдальчески прищурился на развернутую газетку.

— Н-да, — хмыкнул Пеонов, — ожидалось, конечно, бездейство, но с таким кэпэдэ!.. Третий, третий, дайте-ка, мил люди, контроль мощностей поквадратно, да закругляйтесь, выходите на суммарный результат… Значит, говоришь, дядь Миш, полнейшее неведение? Значит, быть нам нежданными, яки восходу светила от западу? Да ты читай, читай…

— А-аа, ну тебя, тут, я вижу, накалякано много, да шибко грамотно, когда я дойду до соли с моим-то куриным умишком. Ты бы растолок, Коля, как попроще…

Тут, на всех экранах сразу появилось лицо ихнего шефа, бородатое и торжественное.

— Десять минут на последнюю проверку, друзья мои, — объявил он. — Готовность в десять тридцать, сверьте ваши часы. — На экранах нарисовался циферблат — десять двадцать.

— Ой, дядя Миша, теперь уже не до разъяснений, — ещё энергичнее захлопотал у своего пульта Пеонов. — Да и не к чему они теперь, разъяснения-то, сиди себе мышкой-норушкой, да смотри в оба на все мониторы, враз станет всё понятно. Такого зрелища, смею уверить, ты ещё никогда не видел, так что, повторяю, сиди цепче… Та-ак, хорошо идём, ребятки, хорошо. Сейчас, сейчас смешается всё в доме Облонских…

— Ну, поехали! — сказал вскоре сипловато невидимый шеф.

— С богом! — выдохнул Пеонов и задвинул какой-то рычажок.

Куян машинально, незаметно перекрестился.

Глава вторая

— Восхитительный ералаш — Порнографический диалог — Самоубийство В. Салашного — Жалобы жлоба-экспедитора — Террор в «Умном квадрате»

Беда пришла на гаражный массив, буйной стихии подобная беда. Застонала от обвалов земля, взметнулись пылевые облака, заскрежетал металл, и затрещало дерево. Исчезали двери, рельсы перекрытий, бетонные плиты и стены. Лишённые опоры обрушивались на личный транспорт потолки, хороня соленья и варенья, заполнялись землёй подвалы. Фундаменты пускали трещины и разламывались на земле, обретающей первозданный, как и до планировки вид. Присутствующие — кто бежал сломя голову прочь, кто тихо оседал, хватаясь за сердце. Казусы происходили и с некоторым транспортом в пути. Многие водители, после безуспешный попыток запустить отказавший двигатель, обнаруживали, что в бензобаке совсем-совсем сухо; этого же затрясло до лясканья зубов — исчезла резина; другой проехался со скрежетом, вызывающий мурашки, на одной раме с обручем руля в одеревеневших руках.

А вот у дамы внушительных статей, только что лениво покручивающей баранку «Волги», приключился ещё больший конфуз — она закувыркалась на дороге в чём мать родила, а утвердясь на четвереньках, оцепенела и, обратив глаза к небу, завела нехороший вой.

Ну, а здесь горестно вскричал человек — он ударил по шляпке гвоздя кулаком, не молотком, как при замахе, больше того, он повис на этом гвозде, так как из-под исчезла стремянка, больше того, буквально на глазах преобразился его домик, этот писаный теремок — он обветшал и покосился.

И тут, в просторном сарае, ахнула женщина, ибо сгинули бидоны с пищевыми отходами, а три упитанных восьмимесячных боровка истаяли зыбким миражом, раздраженно при этом хрюкая, как, впрочем, и с полсотни уток, те только и крякнули хоровым подголоском звучным ахам хозяйки.

Зачмокала таблеткой валидола и другая преклонных лет женщина, с минуту назад протиравшая корешки солидной библиотеки классиков соцреализма, протирать как-то враз стало нечего, осталась лишь брошюрка «Советы огороднику».

В щекотливом положении оказался некий смуглый гость города в автобусе, из одежды у него остались лишь носки да ремешок от часов, а обворожительное золото улыбки сменилось отталкивающим оскалом редких останков зубов. Потерянно блея нехорошие слова, он присел и малоуспешно маскировал одной ладошкой рот, другой — грудь, где сквозь щедрый мех просматривалсь тутаировка, взглядам несовершеннолетних явно противопоказанная.

Не скучал и многолюдный базар. Представители власти недоумевали — жалоба за жалобой, кража за кражей. Кто-то лишь немо разводил руками, кто-то волок подозреваемого сам, кто-то же, проведя самостийное оперативное следствие, вершил приговор, обдирая кулаки о зубы уличенного.

Дико, на одной ноте кричал уже мутный рассудком мясоторговец — у этого исчезли две огромные бычиные туши, только что возлежавшие аккуратными частями на цинковом столе в ожидании желанного штемпеля ветэксперта.

Здесь же неутомимо суетился вокруг своего «жигулёнка» заметно обескураженный мужчина — он заглядывал в отсек двигателя, откидывал сиденья, смотрел на и под машину, тщательно прощупывал каждую клеточку багажника, безнадёжно пачкая ладони о выделения поросят, девятерых розоватеньких пупсиков, кто минуту назад сонно похрюкивали именно на этом месте. «Фокусники!, бормотал он ошеломленно, — ну вы, городские, на это горазды, по чужим-то карманам молебны служить, плут ведь на плуте… девять у пятьдесят, у-уумм!». Поиски возобновлялись по тому же кругу. Рядом злорадно подхихикивал другой продавец, этот только что лишился трёх брюхатый самок нутрий.

А вот молодой человек с юркими глазами осторожно осмотрелся и недоуменно похлопал себя по руке, недоуменно затем, что та перестала ощущать веса полушубка. Поозиравшись, он наклонился к дорожной сумке, пошарил и удостоверился, что та пуста, ещё более сторожко осмотрелся и с четверенек, не разгибаясь, скакнул в толпу, исчез.

У этого же здоровенного молодца, по-хозяйски шагавшего по базару, с головы упорхнула шапка, ондатровая, роскошнейшая и красивая шапка, меньше чем за триста сроду бы не уступил. Он недоверчиво погладил плешь, но это обстановки не прояснило. Зато, в довесок к данному сюрпризу, к нему спешила жена — сам крик вины за недогляд, мольба о пощаде — руки её простирали распахнутый пустой чемодан.

Исчезали сети, запчасти к машинам, шали и мопеды, пустели кошельки… Людская масса поколыхалась и стала стремительно растекаться через ворота и щели в заборе прочь.

Недоумение посетило даже завсегдатаев скверика близ гастронома. Сидя и полулёжа на травке в скупой тени молодой акации они до этого высокоартистично радовались первенцу некоего пожилого, лысого мужика, кого видели впервые. И вдруг вся компания враз протрезвела, совершенно, вся, кроме лысого, кто всё также нёс счастливую околесицу и лез целоваться ко всем напропалую. Завсегдатаи помрачнели, ощутили сильнейшую слабость и голод, как после сильного приступа дизентерии, кляня причуды организмов, они пугливыми тенями, стенками стали разбредаться по домам…

— Ну, как, Авдеич, уразумел, сколь изящно можно изымать нечестно нажитое, предварительно проревизировав кой-какие буйные головушки, вычленив специфические своей пакостливостью мыслёшки? — неудержимо улыбался Пеонов.

— Ну, вы даёте… климатологи, хитро дело обставили. А куда всё добро-то деваете?

— В нужном месте, где обретает товарный вид и готово служить новым, честным хозяевам.

— Я пошёл, — топтался уже в дверях Куян, — живьём хотца всё посмотреть.

— Не обольщайся, подобное деется далеко не на каждом шагу…

— Ушёл-таки, следопыт ты наш красный, — усмехнулся Пеонов, — скорее всего, учуял себя в пострадавших.

Действительно, Куян спешил проверить в гараже тайничок, где хранились запчасти, самые-самые, из тех, что достать честно попросту невозможно. Уже близ редакции его привлёк еле слышный разговор, доносящийся из-за глухого кирпичного забора поликлиники, из кленовой чащи, разговор взволнованный, но неразличимый отдельными словами. Чертыхаясь на хрустящие порой сучки под ногой, Куян прокрался со двора, присмотрелся, прислушался и ахнул — мужчина и женщина, ведущие беседу, были совсем голыми, посильно маскировались лопушками.

Да ведь это Нюська Лапшина, признал Куян, завпроизводством в кафе «Колос», собеседник же её ему был незнаком, по всему, из залётных. Сала-то сколько отрастила на дармовых харчах, поморщился Куян, уж очень срамно, моя Степановна такой молодухе и то сто очков вперёд даст.

— …Я вас умоляю, — говорила Нюська плаксливо, — уйдите, не пяльтесь на меня, вот посмотрите, муж вас изувечит.

— Куда, куда уйти мне, о бессердечная, рад бы, да смокинг, как видите, отутюжен совсем неважнецки. Какая же вы всё-таки чёрствая женщина, чужая беда вам, как с гуся вода.

— Отвернитесь, я буду звать на помощь!

— Лучше я, басок у меня ого-гоо, в лагерном хоре в солисты даже задвигали. — Он начал шумный вдох.

— Не надо, умоляю!

— Ну вот, вашим капризам потрафлять я просто не в силах. Да успокойтесь вы, ради бога, не расколыхивайтесь, неужели ещё грезится, что можете магнитить мужеский взор, да в местах тотальной голодухи, в зоне, уверяю вас, не каждый обольстится. И ещё разок попрошу, не хрюкайте чего-то там о порядочности, я же вижу вас насквозь, вы, в полном соответствии со своим обликом — свинья. Да, я вор-домушник, вор по призванию, но я куда честнее вас, я не стыжусь своего нелегкого, романтичного ремесла. А вот вы, бригадир кормоцеха, этим похвастать не можете, вы во сто крат меня опаснее, потому как, воруя, организуете людям, и очень даже многим, разнообразные гастриты и прободные язвы, да вы, даже можно сказать, — диверсантиха, уничтожающая российских граждан своим безотказным, скрытным оружием, навроде химического или биологического, какое даже последним фашистам нельзя применять по решению мирового сообщества…

— Ну, ты, чмо, жмур, падали кус!..

— Секундочку… Не надо двуличничать, коллега, гляньте правде в глаза смелее, вы — воровка, конечно же несколько иной чем я специализации, но квалификации, судя по всему, довольно высокой.

— Ты ответишь, зэк, за произведённые оскорбления!

— Да полноте, что вы, что вы, тётенька, очнитесь, декорации давно обрушились, чаще, взахлёб глотайте последние кубометры вольного воздуха, неужели до вас так и не дошло, что сегодняшняя повальная конфискация средь бела дня — наш крах, первый этап уже вынесенного и претворяемого в жизнь приговора. Ах, вы намерены протестовать, заявить в органы? Уверять, что вас ограбили, что вы, дескать, вложили крупиночку труда в исчезнувшие вещи, вещи, надо сказать, недешёвые, неужели до сих пор вы так и не поняли, какая сила заставила вас кувыркаться нагишом на дороге?

— Вы считаете — приговор? Железно?

— О-оо, мила-ашенька, и мозги ваши тоже совершенно заплыли жиром, надобно ведь, милая, хоть изредка, да читать-таки что-нибудь ещё кроме книжек в сберкассе…

— Полегче ты, чмо, жмур!

— Н-да, тяжёлый случай, — вздохнул домушник, обмахиваясь лопухом. –Только из сострадания, как к коллеге, повторяю, очнитесь, осмотритесь, вы — банкротка, в дополнение же ко всем этим радостям вы ещё упрямо тянете руки и к браслетам. Хочете сесть на диету? Хоть вам это и не помешало бы, не советую, ни к чему такие жертвы, вам просто нужно срочно исчезнуть из этих неправедных мест, затаиться на время, а потом, потихоньку переквалифицироваться. Я предлагаю вам союз, создание этакого творческого тандема, дуэта, чтобы со стороны нам смотреться добропорядочной, солидной парой, в мои годы без помощника становится работать всё труднее и труднее.

— Ну чего ты несёшь, чмо, каким-таким помощником, ворья ты кусок?! Изуродует муж, вот посмотришь, раскроит твою харю на полоски, распустит пасть поганую от уха до уха!.. эт-надо же несть такую непотребность!..- Она умолкла и как-то устало потупилась, стала застенчиво расправлять лопух на груди, затем вздохнула пару раз и спросила подавленно: — Так что… это вы на полном серьёзе, без булды?

— Разумеется, коллега вы моя дорогая, гольная, к сожалению, правдушка. Короче, как на духу — есть ли шанс сыскать дома что-нибудь ненаворованное, из одёжки простенькой, халатик там, ботики?

— Да ну вас… откуда я знаю, да и есть ли вообще дом…

— М-да, участь наша тяжкая, искус на искусе, оплошного-то как много кругом, страхом не огороженного. Ну ладно, что-нибудь придумаем, перво-же-наперво надо уходить в отрыв, замести следы.

— Это что же такое творится, — всхлипнула Нюська, — беззаконье-то какое, так же нечестно, без предупреждения. Ведь всё так хорошо шло, план полугодия мы перекрыли досрочно, почти на треть, знамя по общепиту нам было гарантировано, как и за год, и вот нате вам, приехали…

Куян на цыпочках попятился, но подумал, хмыкнул злорадно и ломанулся через листву как можно шумнее. Судя по ответным шорохам, парочка забилась в ещё более укромный и теннистый уголок скверика.

Близ гаража ему повстречался Никифор, наладчик типографии.

— Ты где это, Минька, нынче шляешься? — сердито двиганул он кустистыми бровями.

— Мне только с моими кандылями за тобой и гоняться.

Никифор был хром, ноги ему на фронте кончали напрочь.

Куян же нырнул под верстак и удивлённо присвистнул — тайничок оказался целёхоньким. Никифор тем временем уже по-свойски орудовал спецключом «на пятнадцать» у бака с крупной корявой надписью «Отработка маслов». Тугой вентиль крана подался, и в кружки зажурчала светлая пузырчатая брага. Гараж отапливаемый, и бак поэтому не пустовал круглый год.

— Ты нынче, Куянушка, чего-то смурной, как шпалой ушибленный, — усмехнулся уже довольный Никифор, хрумкая редиской, — никак чего-то выведал разэтакое, что можно запросто подать соболем вместо свиной щетины?

— Ты-то, сам, разве ничего не заметил? — удивился Куян.

— Чего мне надо я всё замечаю, а вот нос, куда не следует, не сую, калибром он у меня для этого подкачал… Пошли на воздух, чего здесь теперь тухнуть-то…

Пройдя с квартал, они подсели на лавочку к деду Мокею, тестю Куяна. Возраст у деда был уже почтенный — без пяти лет сотня.

— Вы чего-то, парнишонки, ноне опять праздные, — глянул он на них скептически. — А бурьян-то, поди, на огороде в пояс, его будете есть зимой вместо картохи?

— И ты никак, батя, никаких перемен в станице не подметил? — участливо осведомился Куян.

— Каких-таких перемен, сударик ты мой? — огладил белоснежную бороду дед, — какие ту могут быть случаи-события?.. Разве вон Петруха Бирюк второй день тверезый, так то не событие, то через сердце, говорит, остановку два раза объявляло, еле уговорил, мол, ещё чуток постукать, хотя бы до полусотни. Всё как всегда. Ванятка Упырь вон прёт опять целую телегу пользованных веников с горбани, где сторожует, ох и разленился человек, приутямился же где побираться, при такой-то траве да кормить кролей такими обмылками, тьфу!.. Ох и мода, ну и мода, — покачал он головой на идущего мимо паренька, чьи тонюсенькие ноги были донельзя обтянуты джинсами, отчего шагалось ему нараскарячку. — Тарангуль ведь тарангулем…

— Стало быть, — развивал вопрос Куян, — ничего-то у вас здесь не пропало, никого-то здесь никто не обворовал?

— Сплюнь! Чего воровать-то у работяг, разве соли со спины наскрести. Как ограбила последний раз советка, с мясом вырвала, так мало у кого из таких «кулацких отродий» заначка больше чем на печатку мыла, — дед досадливо пристукнул в землю клюкой, нарисовал несколько ему одному понятных знаков. — Да и приучены сызмальства не ложить лишнего на виду, ведь дальше положишь — ближе возьмёшь.

— Да не пыжься ты павлином, синичка убогая, — похлопал Куяна по спине Никифор, — ведь распирает, не разойдись по швам.

— И впрямь, о чём ты, сударик, чего тень на плетень-то наводишь?

— Ну, вы даёте, распред-вашу мазь, хоть в святые объявляй…

Подошли ещё два мужика, из соседей, на вопросы Куяна также только и пожали плечами — ничего не видели, ничего не слышали — с утра на огородах. Тут на лавочку плюхнулся Василий Чеботарёв, заглазно «Жлоботарёв» — огромный, толстенный мужик, работающий шофёром-снабженцем в райсельхозтехнике. Враз стало тесно, Куян пересел на камушек.

— Мужики! — Василий то и дело отирал взмокающее лицо, отпыхивался, наполнял воздух перегаром, запахами чеснока и закисшего пота. Лавочка от его возбуждённого ёрзанья жалобно поскрипывала. Дед Мокей на всё это едва заметно поморщился. — Мужики! Это что же такое творится, мужики?! Обчистили ведь меня, как липочку, пока рыбалил на Чигалке. И баба, стервь, ни сном ни духом, и пацаны. И ведь знали скоты что брать, самое ценное хапнули — раздатку на «уазик», поршневую и коробку волговские, прокладки, два зиловских коленвала, подшипнички самые что ни на есть преходовые… Ну не сволоты ли? С «Москвича» моего и то задний мост не поленились выдрать, прямо с колёсами, с резиной и карданом. Шифера листов полста огребли! Баба клянётся, мол, утром всё было на месте. Бы-ыло, спала сволота без задних ног, а то я не знаю. Ну, я её за такую бдительность, само собой, трохи приласкал… — Василий осмотрел теплеющим взглядом кулачище и лизнул ссадину. — Может, вы, мужики, по-соседски, подсекли чего-нибудь подозрительное, может, толкнула сволота за бесценок кому-нибудь за всё-то моё хорошее, не стесняйтесь, мужики, кройте правду в матку?

Мужики переглядывались, пожимали плечами, да нет, мол, ничего такого не примечали.

— Ещё ведь хотел, дурак, на своей машине поехать, так нет, уговори-иили…

— Так заяви, Вася, пока не поздно, — чрезмерно участливо посоветовал Куян, то и дело прикашливая.

— Да несподручно, дядь Миш, побаиваюсь, у меня там кое-что без бумажек, за наличный магарыч. И ведь как знали сволоты, что брать, как навёл кто знающий. Йэ-эх, узнать бы кто, — он мечтательно осмотрел кулачище.

— Чегой-то у двора Володьки Салашного суета нехорошая, — сказал дед Мокей, вглядываясь из-под ладони вдоль улицы.

Владимира Салашного, мужика лет шестидесяти, только что вынули из петли, уже остывшего. Прощальная записка гласила: «Пракленаю пазарившихся на моё добро не бывать вам от него добру». И подпись — «В. Салашный в полной ясности ума и разумности». В предбаннике же был разворочен пол и вырыта яма метра на полтора глубиной.

— Знавал я его папашку, хорошо знавал, — чиркал клюкой дед задумчиво, — в карателях у Колчака хаживал, липучие у него ручки были, ох и липучие, не к ночи покойничек был помянут, царствие ему небесное. Привёз, видно, с того промысла кое-что, он ведь и раньше в хозяйственных ходил — воз рассыпал, два согрёб — привёз, да видно в дело запустить добро так и не удалось, окорот как раз дала советка. Ну а сынку, видать, завещал.

— Завеща-ал, — хмыкнул Чеботарёв, — не помнишь, что ли, Мокей Михалыч, как он загнулся-то, папашка Володькин, будто бы отравился самолично, а не помнишь, как они до этого полосовались промеж себя каждодневно? Тогда, по естеству вещей, спрашивается, а самолично, в охотку ли выпил родитель тех гербицидов?

— Чего гадать-то, Васенька, — поправил дед свою казацкую фуражку всё также задумчиво, — бог им судья, нынче свидятся, разберутся, то ли делили. Да-а, верно сказывают, что добро такое, на хапок, никому ещё спать спокойно не давало…

Куян сумел наконец овладеть вниманием и обсказал суть нынешнего события.

— Ка-ак?! Да какое же они, сволоты, имели право? — бурно запротестовал Василий. — Где же тайна вклада? Чёрт знает что, какая-то порнография мозгов, обобрали и ваших нет! — Он с видом обиженного, обманутого ребёнка осмотрел ссадину на кулаке.

— Не застёгнутый ладом карман пока у государства, — вздохнул дед, — не все от соблазну смогут удержаться, тут на совесть надеяться не годится, страхом надо брать, руки отсекать, лбы клеймить калёным железом, карать всех виноватых без оглядок на сословья, а то у нас пока больше бьют за пятак, за червонец же больше чествуют…

Мужики, заинтересованно улыбаясь, разошлись по домам и вскоре вернулись.

— Дрель у меня была малооборотистая — силища, — сообщил один с улыбкой, — за литрушку красного у одного алика выменял, знал, конечно, что краденая, но вещица, скажу вам, у-уумм, цены нет, я от неё привод сделал к станочку токарному, самоделковому, шлифкружочки сменные наделал…

— Ну, и где ж она, бесценная? — ухмыльнулся Куян.

— Нетути, откуда, стал-быть, пришла, туда и ушла.

— А у меня баня разделась изнутри, — сказал другой, цинком была обшитая, с завода хитил, таскал в сумке с полгода обрезки… Дощечек ещё буковых натаскал, дурь дубовая, таким же макаром, на разжижку угля…

— Ну не сволоты ли?! — снова плюхнулся на лавочку Чеботарёв. — И заначку ведь самую-самую, в самом укромном месте подчистили! — Он поскрипывал зубами и стискивал до побеления кулачищи. — Походить бы колуном по этим башкам, слишком уж разумным, ведь грабёж средь бела дня, все труды насмарку.

— Пред бабой-то повинись, — посоветовал Куян, — неувязочка, мол, дорогуля, вгорячах…

— А-аа, да она у меня суворовка ещё та, привычная, эт-ей витамином… Ничего-оо, будет и на нашей улице праздник, — рассеянно заглядевшись вдаль, Василий вынул бутылку «экстры», что смотрелась малым пузырьком в его лапище, взболтнул для пузырчатости, скусил пробку и опорожнил. Потом завёл глаза в небо и зашевелил губами, изредка проговаривая вслух какие-то числа.

— Невелики страдания-то, — дед Мокей поудобнее уложил на клюку свои тёмные, громоздкие, так всласть поработавшие руки и тоже отрешенно засмотрелся вдоль родной улицы, — невелики… Раньше, казачки бы за это ещё и принародно с сотенку шомполов ввалили. Молодцы эти учёные люди, головастые ребятки, хоть чуток, а растормошили народ, ведь хорошая это штука знать, что порубщик у пня будет непременно отловлен, глядишь, авось и пособят свернуть наше выморочное время в нужную колею, может так и перестанем помаленьку выдавать-то за мех козьи рога.

— А по мне, батя, так это всё на один день высверк, — мрачно сказал Никифор, — вот увидите, опамятуется со дня на день заглавная плутократия, те, кто нормального плута выше на два фута, опамятуется да и удавит играючи все эти потуги честных людей, удавит, помяните моё слово, свои мозги просветить никто из них не позволит.

— Ну, не скажи, — усомнился Куян, — так уж прям и играючи, на попятную уже никак нельзя, ужель кто осмелится, распред-их мазь…

— Семьсот сорок! — простонал Чеботарёв.

Вечером Куян снова наведался в «умный квадрат», вопросики кой-какие томили. Пеонов же предложил партийку в шашки, а видя его состояние чуток набекрень, предложил граммулек полста спиртику и давай пытать касательно настроения сограждан. Про уцелевший тайничок пояснил — хищение не произошло, ведь была лишь перетечка ценностей с места на место внутри государства, меж его предприятиями. Развеселился рассказу о подслушанной беседе Нюськи с домушником и пристал зараза репьём, обсказать ещё раз, как он, Куян, способствовал задержанию диверсанта, на этот раз самого всамделишного. Настрой почесать язык был, и он кобениться не стал, да и лестно, как там ни крути, хоть маленький, а подвиг во имя общественности.

В то памятное утро Куян наш возвращался от свояка, из многоэтажек в родную станицу, что давно микрорайон «Полтавка». У свояка он засиделся за чаркой, ну и заночевал. Пересекая центральную площадь с типовым памятником, где так много контор и культурных учреждений, он приметил фигуру человека, что-то уж очень продолжительно склонившегося над урной. Бесшумно подойдя со спины, пыжась от смеха, Куян как можно вежливее спросил, не брильянт ли случаем туда сронил товарищ. Незнакомец же почему-то испуганно метнулся прочь, но поскользнулся на арбузной корке и упал, да неловко так упал, аж вскрикнул от боли. Однако тут же, постанывая, поднялся и принял зачем-то оборонительную позу — низко пригнулся и руки-ноги расшиперил.