Пустые головы

Смотри, это твой шанс узнать, как выглядит изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи…

Иосиф Бродский. «Развивая Платона»

Часть I

Глава 1

— Ну что там?

— Ничего нового… Труп как труп.

— Не надо входить. Оставайтесь за дверью…

Будничность в тоне произносимых слов, как будто речь шла об обыденности — а это и была обыденность для служивых людей! — внесла успокоение в пока только взволнованные, не успевшие ещё осознать и испугаться, души жильцов соседних квартир, собравшихся на площадке. Они с облегчением услышали последнюю фразу, ставшую начальственным оправданием их естественному нежеланию видеть мертвеца, тлен которого своим запахом побудил их поднять тревогу. Вернее, кого-то одного… скорее одну… из них. Кого именно — не важно было уже до такой степени, что он… то есть она и сама об этом не помнила. Как обычно — пенсионерка, целыми днями сидящая дома и пытающаяся хоть чем-то занять своё заслуженное и вынужденное безделье. Только ещё начинавшаяся трупная вонь, не заметная для других в их житейской суете, но неторопливо унюханная домовой активисткой, побудила её обратиться к старшей по дому — такой же пенсионерке-соседке, облечённой на общем собрании жильцов протокольными полномочиями.

Принюхались вдвоём. Озаботились. Стали судачить уже со всеми встречными и вспоминать сообща, давно ли видели жильца из тревожной квартиры — одинокого мужчину средних лет. Вежливого — всегда здоровался, но нелюдимого. Небедного, но не разгульного, хотя женщины его посещали часто. Некоторые приходили-уходили быстро, словно бы с осторожностью, оставляя свои машины не во дворе дома, а неподалеку в других местах, которые можно было бы назвать присутственными.

Активные домовые пенсионерки стали всматриваться. Одна из них в период межсериальной телепустоты случайно услышала шедший с лестничной площадки звук осторожно и тихо закрываемой двери, обратила внимание на эту осторожность и, уловив плохо скрываемый и торопливый стук каблучков по ступеням, легко на цыпочках подбежала к окну, увидела выходящую из подъезда красивую, со вкусом одетую брюнетку. Шустро, забыв про любимые болячки и не забыв выключить газ под кастрюлькой с ещё недоваренной тыквенной кашкой, прямо в домашних тапках (благо было лето) на полусогнутых старческих ногах, оставаясь незамеченной, протрусила следом за красавицей. Та в квартале от дома села в хорошую дорогую машину и, запустив мотор, стала «наводить марафет», смотрясь в зеркало заднего вида.

«А лицо-то блаженное… Любовница! Замужняя… Точно!» — пенсионерка сполна удовлетворилась разведданными. Даже не столько самой аналитической информацией как таковой, сколько своим эксклюзивом на неё.

Она, конечно, поделилась потом во дворе своим знанием с соседками, млея от собственной осведомлённости. Но — тихо! Вполголоса… Шепоточком… С положенными в таких случаях конспиративными недомолвками и кивками — «тс-с-с, мол, сами понимаете».

А почему, собственно, тс-с-с? Да на всякий случай! Вежливый мужик… Приличный с виду… Не ханыга — ухоженный… Но слишком уж малоразговорчивый, словно засекреченный какой-то… «А может и впрямь засекреченный?! — Да и дамы у него непростые… Эта вот, например… Прячется ведь! Скрывается… — Любовница, ясно! — Но уж совсем как шпионка… — Она, кстати Шурка говорит, давно уже к нему ходит… — Да! Не часто… Видно мужа опасается, но давно. — Кто такая, интересно? Узнать бы… — Молчи, Клавдия, ну её к лешему! А то так узнаешь — не обрадуешься, что узнала, когда она или он про твоё знание понимать начнут. — А ты думаешь, они не понимают?! Дураки они! — Не дураки! Понимают, конечно… Но знаешь… Не буди лихо, пока оно тихо! Много ты про них знаешь? Ну любовники. Ну и что? Мало таких?.. А кроме этого что? Не хотят люди вместе показываться, вот и не лезь! — Да я и не лезу…»

Так и посудачили… На том и порешили… И вот теперь — труп! Засекреченный — опять! — теперь полицией… Может быть и такой же ухоженный… Во всяком случае, этот мужчина, даже будучи трупом, в безобразном виде соседкам не представлялся.

— Чем покойный занимался?

Это был конкретный уже (а чего тут мямлить — всем всё понятно) служебный вопрос местного участкового, оставленного на лестничной площадке. Как оказалось, никто из соседей ничего толком не знал. Впрочем, служивый этому не удивился: весь контингент был, как из дома престарелых, — что могло быть общего у покойного с соседями? Крыша одна — жизни разные, удовлетворявшиеся обоюдным встречным «здрасьте», наглухо разделённые на квартирные ячейки… Хотя не так уж и наглухо! Запашок-то пошёл… Ну и слава богу! Что не наглухо, а не что запашок! Тьфу-тьфу-тьфу, спаси и помилуй, царица небесная…

— Как же так, Клавдия Петровна? — театрально, для вида и провокации, недоумевая, продолжал выполнение служебных обязанностей полицейский чин. — Сосед… покойный вам ключ доверял от своей квартиры, а вы про него ничего, как будто, не знаете… Так не бывает!

И папочку с зажатым в ней бланком протокола эдак перед грудью наизготовку — оп!

— А вот так вот! — соседка на подозрение разгорячилась вполне искренне — вероятно, от испуга, усилившегося большой волной трупного запаха, захлестнувшей всех из распахнутой двери. — Оставлял ключ бывало! Уезжаю, говорит… говорил, прости господи… в командировку, вы, мол, за попугаем присмотрите — семечек ему, зёрнышек там всяких — в коробке у него, оставлял на видном месте — водички ему, Петру, то есть — попугая так звал… Платочком клетку на ночь накрыть… А утром открыть — снять, значит, платочек-то… И вежливо так всегда… Клавдия Петровна, мол, прошу вас… То да сё… Вот ключ, мол… Показывал каждый раз, как замок открывается — работает, мол… Уезжал ненадолго всегда… Гостинчик привозил, как возвращался… Спасибо, мол, Клавдия Петровна…

— А куда он ездил?

— Не знаю! — соседка так распахнула глаза и вытянула губы в своём незнании, что любому человеку — даже полицейскому! — должно было стать ясно, что покойный сосед был не только вежливым, но и пугающим своей подчёркнутой вежливостью человеком — не допускавшим возможности лишних вопросов.

— А кроме воспитанности, других странностей за ним не замечали? — весёлый дознаватель уже развлекался соседкиным страхом.

— Да нет, как будто… Мужик… В смысле, мужчина видный…

Петровна осеклась, уловив свою чрезмерную верноподданную услужливость, чуть не столкнувшую её в обрыв сплетен про личную жизнь покойного.

— Мужчина как мужчина!

— А дома у него ничего необычного не видели?

Соседка задумчиво:

— Да нет вроде…

И сразу же, словно проснувшись и нырнув в суетливую живость:

— Да я и не смотрела там… Не ходила по комнатам-то… Как зайду, так сразу к Петру… попугаю, значит, егойному в комнату. Там его обихожу и домой! Ну поговорю с ним, с попугаем-то — он же у него говорящий! Кусачий только, страшный — носяра-то здоровый, в смысле, клюв, осторожно с ним надо, вредный, паразит… Ой! Извиняюсь… Вот…

Она так резко замолчала и с таким виноватым видом взглянула в полицейские глаза, что тот не мог не поверить — она действительно там, в чужой квартире, не задерживалась. В строгости и на дистанции держал её — их всех! — покойный. И правильно делал. Для себя правильно. А вот для следствия… Н-да!

— Не уходите. Вспомните пока, кто к нему приходил?

— Так ить…

Участковый, повернувшись и заходя в смертную квартиру, не успел заметить мгновенную бледную растерянность, перекрасившую соседкино лицо в очень уместный неживой цвет.

— Так ить это… — ещё раз повторила она машинально в закрывшуюся дверь и, быстро соображая на автомате, сразу же настроила сама себя на безопасный лад. — Не знаю я. Не видела… Не смотрела!

Показательно, как будто подбадривая себя в своей отчаянной лихости неподчинения власти, фыркнула и не спеша, гордо подняв голову, мол, надо будет — сам найдёт, пошла домой. Остальные зеваки, подбадриваемые отчётливо пугающим уже запахом смерти, тоже начали расходиться.

— Ну что там у тебя?

Это был дежурный вопрос старшего в дежурной бригаде. Вопрос был задан не предполагавшим ответа тоном, а потому тут же последовало утвердительное продолжение:

— Завязывай там… Тут не дознаватель нужен, а следователь. Труп! Довольно ясный, вроде… Сам себя порешил… Даже письмо предсмертное есть… Но! Короче, прокуратура сейчас прибудет. Расскажешь, что узнал…

— Да я и… — начал было участковый, но и он, как соседка только что, оправдываться начал в спину адресата.

Что оставалось? И участковый снова прошел на непосредственное место происшествия — в комнату с трупом, который весьма его заинтересовал ещё до вызова дежурной бригады. Чтобы попусту не «маячить» спросил криминалиста:

— Ну что тут?

Эксперт поднялся и, не переставая с интересом глядеть на покойника, безучастно пробубнил:

— Да так как-то… Пока ничего особенного.

— Сейчас прокуратура приедет.

— Слышал…

На самом деле, нечто особенное в трупе было, но пока это ещё только вызывало у самого криминалиста профессиональное недоумение из категории «Как так? Что за чёрт?!» Он не мог дать этому объяснения, поэтому и не спешил признаваться в этом. Склонился к трупу снова.

Тот лежал возле письменного стола, упав со стула так, словно бы рванул в погоне за пролетевшей через его голову пулей. Сорвался со стула, да не догнал. Умер по пути. Вернее, замер в осознании бессмысленности погони. Даже лицо оставил разочарованное. Правый висок был вздут вокруг кроваво-чёрной дыры, окаймлённой так называемой штанц-маркой — круглым следом жерла ствола на присосавшейся к нему во время выстрела коже. Пистолет, лежавший рядом, хранил в видимой части дула следы крови, что тоже указывало на выстрел в упор. Другое дело сам покойный ствол к голове приставлял или не сам? Откуда у него пистолет? Зачем? Необходимы отпечатки пальцев… Хотя, по опыту, уже становилось ясно, что кроме отпечатков покойного, других там нет… Скорей всего, нет!

На то, что это самоубийство, указывала аккуратность, с которой оно было совершено… Быстро найденная в предполагаемом месте гильза; предсмертная записка, скорее даже, письмо, написанное твёрдой рукой; кроме того, парадный вид или, говоря уместным при оружии военным языком, форма одежды, приличествующая случаю: белый верх (рубашка) — чёрный низ (брюки, выглядевшие отутюженными даже на неестественно лежащем теле) — человек, очевидно, готовился умереть красиво. Причем свежесть рубашки не портила обильно разбрызганная и запёкшаяся кровь, вероятно, очень живописно смотревшаяся на белоснежном фоне, будучи ещё алой. Покойный уже зарос щетиной, но интуиция подсказывала, что стрелялся он побритым… Ну не мог человек, выпивавший предсмертную рюмку породистого марочного коньяка, что называется, «на дорожку», отправляться в эту самую «дорожку» небритым! Он и лежал-то не в домашних тапках, что было бы естественно дома, а в безупречно начищенных новых штиблетах, словно бы пытался напоследок помочь своей будущей похоронной команде с обряжанием трупа. Самоубийца был явно эстетствующим типом…

Но не это было главным в недоумении криминалиста — на вырванном из выходного отверстия и разбрызганном по стене содержимом головы покойника тот не обнаруживал следов мозгового вещества. И так и сяк всматривался через лупу, на корточках и на коленках ползал, стараясь не запачкать новые джинсы, — не было ожидаемой по привычке засохшей каши-размазни из серого вещества с кровью. Вернее, кровь была, был и ликвор засохший, были и лимфа, и даже сукровица, и всякая другая вспомогательная биодрянь… Главного человеческого элемента не было — мозга!

— Но так не бывает! — поднимаясь, тихо, в голос, объявил сам себе эксперт-криминалист из дежурной следственно-оперативной группы горотдела МВД.

Он и знать не мог, что до него точно так же — слово в слово, но с гораздо более сильной интонацией! — выразил недоумение прибывший по вызову жильцов участковый Антон Малой. Он перед звонком в отдел сам дотошно обследовал место, труп и следы, тоже не нашёл того, что должно было быть, и так поразился этому факту ещё до эксперта, что испугался себя, поднимаясь от покойника и увидев своё лицо в отражении зеркала, висевшего на распахнутой дверце шкафа, стоявшего у окна. Его глаза были не просто недоумёнными — они были безумными!..

Взгляд в детство и юность — Антон

Антона Малого дразнили всегда незатейливо. В «розовом» возрасте — песенкой из мультика «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку…». Когда дети подросли, и над мальчишескими губами нежный пушок начал калиброваться в будущую щетину, его уже дразнили, по-взрослому неприлично рифмуя его имя. А фамилию Малой переиначивали в Малый еще даже воспитательницы детского сада, не говоря уже о школьных товарищах и учителях. При этом оба варианта произношения вполне точно соответствовали его внешности. Антон выглядел так жалко, как будто папа с мамой схалтурили, когда его делали. Недоношенный, словно бы недоделанный он был какой-то — действительно маленький, хиленький, болезненный. Когда такой по улице идет — встречных сторонится. Когда разговаривает — в глаза собеседника не смотрит. Ладошки у такого всегда влажные от нервного пота. Таких всегда злобно дразнят. Над такими всегда с удовольствием издеваются. Унижая таких, все, кому не лень, повышают собственную самооценку, благо это несложно и неопасно. Такие переполнены собственной неполноценностью, что называется, «под пробку». Затравленные они. Смирившиеся со своей убогой участью. Получить щелбан или пинок для таких — это как «привет» услышать. В порядке вещей.

Но такие и злость копят. Не все, конечно, но многие. Консервируют злобу в душе, и на показ выставляют лишь малую толику своего истинного духа, отчего тот и представляется ущербным. Такие словно своего часа ждут. Иногда… А может — часто… дожидаются. Главное для таких — это терпеть и ждать, терпеть и ждать. Ну и — уже главнее главного — не ошибиться, не пропустить, не дай бог, момент, когда этот час придет.

Антон Малой не просто терпел — он духом закалялся. И не сказать, чтобы искал в себе некие особые отличительные от других признаки превосходства, но как-то так со временем показательно вышло, что «гранит разных наук» оказался для него намного мягче, податливее и вкуснее, чем для других его сверстников. Не в «корень» и не в мышцы с костями он пошел, а в голову. Кстати, его имя и рифмовали-то особенно злобно, когда он своим здоровым и сильным, но туповатым одноклассникам списывать не давал. Его не только рифмовали — его и били иногда. Но не жестоко, а пренебрежительно. Чаще всего даже не били, а брезгливо унижали всё теми же пинками и щелбанами, отчего злость Антона, не зная выхода, кипела в груди, как в консервной банке. Он справедливо считал, что эдак-то хуже, чем если бы его нормально, по-пацански отбуцкали. Не так стыдно и обидно было бы. Особенно, если бы трое… или пятеро… или — еще лучше — семеро на одного. Был бы в такой арифметике хоть какой-то героизм. Пусть даже трагический.

Антон с детства интуитивно чувствовал, что нет ничего выше трагического героизма. Когда подрос и начал читать хорошие книги — а он их всерьёз полюбил — то он уже не просто чувствовал, он уже начал умом понимать, что трагический герой — это супергерой. Он по-настоящему выше всех остальных. Он духом сильнее. А это превосходство покруче физического будет. Антон, читая, даже представлял себя на месте трагических героев. А Гамлет — так это, вообще, в его фантазиях был он сам. Глубокий философ королевской крови, напрямую общающийся с загробным миром и выворачивающий наизнанку всю мерзость живой реальности. Вот это да! Он хотел быть как Гамлет. Но с одной существенной оговоркой… Без трагического для него финала! Трагедия в его представлении должна стать просто драмой без смертельной для главного героя развязки. Антон книги читал, но реальный мир от книжного умел отделить. Кроме того, он хотел, конечно, вывернуть наизнанку всю блевотную мерзость жизни и обязательно показать ее самим мерзавцам… Но еще больше он хотел живьем увидеть их реакцию — их жалкие слезы раскаяния и вонючие сопли унижения. А если этого не увидеть, какой тогда смысл в выворачивании? Нравственно-воспитательный? Не-ет! Этого мало… Главный смысл — в его личном удовлетворении. Он сам должен убедиться в том, что мерзавцы поняли и приняли его превосходство над ними. Бог с ней, с загробной жизнью. Вдруг это только выдумка, перешедшая в традицию. Абстракция не годилась. Реальность, реальность и еще раз реальность!

Во дворе Антон, можно сказать, не страдал. Он там попросту перестал гулять и играть с другими детьми, когда те тоже стали вводить в действие жестокую детскую программу по третированию слабого — его, то есть. Через двор он только вынужден был ходить. Поначалу — даже прошмыгивать по-партизански, короткими перебежками. Шмыг — из подъезда. Или шмыг — в подъезд. Со временем соседские дети, которые должны бы были быть его друзьями детства, перестали замечать его шмыганье и, как ему казалось, его самого. Чему в душе он был скорее рад, чем огорчен. Но пару раз в своей юной жизни он все-таки нарывался на грубость превосходящей силы ровесников. Прямо возле подъезда. Суть претензий хулиганов была проста:

— Чё ты такой?!

И вторично с детализацией:

— Чё ты не такой, как все?!

Робкие озлобленно-блеющие вопросы Малого, мол, какой это не такой, никто не слушал и ничего не уточнял. Ответ как таковой тоже был не нужен. Претензия агрессоров служила лишь поводом для последующего пинка под зад. Следом в Антона летели многочисленные уже тычки и затрещины. Вслед убегающему звучали и свист, и гиканье. Его травили, как зверя. Завершалась расправа хохотом и плевками в сторону скрывшейся за дверью жертвы чужого самоутверждения.

Обидней всего было то, что в травле активное участие принимали девчонки. Они же показательно громче всех и хохотали над Антошкой. Взрослея, когда девочки уже начали проявлять признаки противоположного пола и перестали интересоваться бесполыми детскими развлечениями, он с ужасом начал понимать, что одна из них ему по-взрослому нравится. И, конечно же, та — самая красивая, задорная и веселая, которая в детстве громче всех над ним смеялась и смачнее всех плевала в закрывшуюся за ним дверь. Довольно быстро превращаясь из ребенка в девушку, она вообще забыла о нем. Будто и нет его вовсе. Словно он мираж, пустое место. Это было уже не обидно. Это уже рождало гнев созревающего мужского самолюбия. Но этот гнев Антон жестко подчинил своей крепнущей в постоянном унижении воле.

Его воля не давала гневу себя вольно проявить. Малой терпел и ждал. Учился думать и думал об учёбе. Получал «пятерки» по всем предметам и «косил» от физкультуры. Впрочем, почему «косил»? Его врачебное освобождение от физических нагрузок было вполне оправданным. Физруки и сами опасались его слабого здоровья — вдруг не выдержит, и «кондрашка» парня хватит. Какая там гимнастика?! Какой там футбол-волейбол-баскетбол?! Даже пинг-понг опасен! Ну его к черту! Пусть гуляет на воздухе от греха подальше.

Он и гулял. Гулял и мысленно искал признаки своей исключительности… Ну, хоть какого-то превосходного отличия от остальных. Легко находил, ведь он — отличник! Причем отличник он не потому, что сидит над учебниками не разгибаясь. Ему легко даётся учёба даже там, где надо просто зубрить — в гуманитарных дисциплинах. Стало быть, у него прекрасная память. Значит, природа наградила его незаурядными способностями, которые и отличают Человека от Животного. Ведь что такое есть физическая сила? Рудимент в своей животной сущности! Ведь сила ума всегда способна подчинить себе тупую силу тела. Мозг управляет скелетом и мясом, а не наоборот. Так всегда было и так всегда будет. Эрудиция, интеллект, способность к анализу — вот слагаемые его превосходства над мерзавцами-ровесниками.

И если раньше Антону было до слез обидно, что на равных ему никогда не войти в компанию одноклассников и друзей по двору, то со временем он с удовольствием начал понимать, что его совершенно не волнует их круг интересов. Когда они начинали курить украденные у родителей сигареты и, злобно шутя, приглашали его за гаражи — он просто боялся. Когда они стали смешивать никотин с пивным алкоголем — ему уже было просто неинтересно. А когда они в своих развлечениях начали использовать марихуану — ему стало противно. Он искренне поражался тому, что они находили удовольствие от своих затуманенных, не способных к нормальной работе мозгов. Если они — мозги — вообще были у кого-то кроме него. В чем он, взрослея, все больше и больше сомневался.

Вот только отношения с девочками… Эти глупые курицы, чье половое созревание намного опережало умственное развитие, с удовольствием «тусовались» в компании сверстников-пацанов, глотали пиво, как будто оно им нравилось, курили, давали себя потискать и, вообще, подсознательно всячески демонстрировали всем и, в первую очередь, самим себе свою взрослость и наступившую способность к деторождению. Не отдавая себе сознательного отчета, они начали интересоваться сильными и смелыми парнями. А если пацан не боится ни родителей, ни преподавателей, ни ментов, если он крутой — ездит без спроса на папиной машине и знает не понаслышке об отношениях полов, то — это «реальный пацан». Только с таким можно и нужно «замутить». Хлипкий отличник Малой — это неинтересно. Не круто! И плохо в нем не то, что он отличник. Это-то как раз нормально. Плохо, что он — хлипкий. Все над ним издеваются. Такого только пожалеть можно. Но чтобы встречаться с кем-то жалким?! Ни за что! Ни-ког-да!

Антон это понимал. И с каждым проявлением чьего-то искреннего или мнимого участия к его незавидной участи изгоя он скрипел зубами от злости. Глаза его становились змеиными — немигающими. Он мучительно терпел утешения в словах и тональности, сверлил холодным взглядом такого или, вернее, такую — как правило, пожилую, живущую по соседству — выразительницу жалости. Он ненавидел не себя за свою физическую слабость, он ненавидел тех, кто о ней ему напоминал. Он начинал тихо ненавидеть всех. В том числе и ту — самую красивую, задорную и веселую — девочку… вернее, уже девушку, которая, ладно бы если просто его не замечала, но вдруг, не дай бог, еще и молча жалела. Когда Антону представлялось ее жалостливое по отношению к нему красивое лицо, то он буквально стонал в голос, гневно, до зубной боли сжав челюсти. Антон проанализировал свои чувства и, исходя из прочитанных живописных книжных описаний, понял, что влюбился. Настала пора. Это нормально. Вот только что с этим новыми ощущениями делать — было непонятно. Малого одолевало смятение чувств. Они своей новизной ввергали в хаос его мысли. То ли радоваться, что он полноценный мужчина?.. То ли огорчаться от явной безответности его симпатий?.. Книжки — книжками, но в реальности все оказалось сложнее. Сложнее не по умственному восприятию действительности, а по чувственным переживаниям. Анализировать свои чувства Антон мог. Управлять ими — шиш! Не получалось. И это его тоже злило.

Глава 2

На входе послышались голоса — прибыла специализированная бригада из прокуратуры. Малой, глядя в зеркало, снова, как недавно перед опросом соседей, убедился, что безумная маска вселенского открытия надёжно спрятана в будничном выражении лица, непринуждённо отставил одну ногу, и они вместе с криминалистом встретили прибывшего с прокурорской бригадой судмедэксперта в позах привычной обыденности:

— Привет.

— Здорово. Самострел, говоришь? Ну-ка, ну-ка…

И тот тоже привычно начал священнодействовать по специальности. Малой, переполняемый любопытством (не к диковинному трупу даже, а к реакции на него ещё одного нового исследователя), тем не менее, дал тому время вникнуть в ситуацию, обговорить её с недоумённым уже криминалистом и вышел на минутку из комнаты. Проструился сквозь следственную суету к туалету. Вроде, по нужде. Закрылся и сел на крышку унитаза.

Не имея каких бы то ни было объяснений, интуитивно Антон чувствовал, что происходит — уже произошло! — нечто невообразимо важное. И нужное! Словно бы он, будучи маниакально одержимым учёным, долго носил в себе что-то неизведанное и переполнился-таки открытием, и должен теперь дать ему нужную формулировку и сделать далеко идущие выводы, которые раньше боязливо предполагались только самыми короткими вспышками неконтролируемых мыслишек, обжигавших, будто искры, пугавших ожогами сознание и заставлявших искателя, наяву зажмурившись, отмахиваться от них руками, как от бесовской гордыни… Эти мыслишки накапливались и массово превращались в мысль, ещё не осознаваемую, как будто прячущуюся где-то в отдалённых извилинах и иногда уловимую в моменты своих «коротких перебежек» по воспоминаниям и ощущениям.

И вот, наконец, появился повод для настоящей вспышки, которая ослепила сознание своей яркостью, наплывавшей с каждой секундой всё больше и больше в голову, пока только на животном уровне чувства. Пока — одна эмоция «Вот это да!», причем совершенно безоценочного свойства. Хорошо или плохо — неясно. Да и неважной казалась оценка в отличие от озарения как такового. Оно уже открылось во всей своей безудержной мощи, и только невероятный масштаб его не вмещался пока в понимание, разбалованное до сих пор привычкой осознавать что-то устойчиво мелкое и предсказуемо этапное.

Кровь стучала в висках. Руки тряслись. Поднялся — ноги дрожали в коленках. Потёр руками глаза и лицо. Спустил воду. Вышел. Сразу же столкнулся с весёлым бодрячком опером, предполагавшим благополучное завершение дежурства:

— Что с тобой? У тебя на морде лица нет…

— Д-да, ш-што-то поплохело… Тра-ванулся, похоже…

— Наверное, съел что-нибудь… — подмигнув, дежурно пошутил дежурный опер. — Мы уже сваливаем…

— Угу-м.

И пошёл в комнату открытия. Там в точно такой же позе, как сначала Антон, а потом дежурный криминалист, стоял над трупом судмедэксперт, разве что только отставленная нога притопывала по полу небыстрый ритм. Он даже не повернулся на вошедшего, а не глядя спросил:

— А до нас здесь никто ничего?..

Судмедэксперт даже не договорил, Антон понял по его искусственно обычному тону, что тот боится много говорить — обнаруживать своё недоумение не хочет. Малому это понравилось — третий уже! — стало быть, действительно есть, чему удивляться.

— Да нет… Здесь и не было никого… Мы, как приехали, осмотрели и всё… Вас вызвали… Труп ведь…

— Н-да-а… Труп… Самоубийца, по всем признакам, — медик говорил явно не то, о чём думал.

Участковый видя, что его присутствие уже вовсе необязательно, что он смущает и даже мешает умникам осмысливать их профессиональную неясность, вышел за дверь. Но так, чтобы не только слышать, но и видеть, по возможности, происходящее.

Судмедэксперт повернулся в сторону криминалиста — как раз лицом к Антону. По его скользящему взгляду, по сползшим на переносицу криво сидящим очкам Малой ещё раз удостоверился в справедливости своих переживаний. Медик поправил очки и как будто стряхнул оцепенение, вслух продолжив молчаливый до этого, но понятный обоим разговор:

— А вы знаете, я не удивлён!

И даже кивнул головой, подбадривая сам себя, и улыбнулся.

— Чему? — криминалист театральничал, но врать не умел, или недоумение не позволяло.

— Бросьте! Ведь вы осматривали труп… И не могли не обнаружить…

— Что?

Антон мысленно подбадривал медика: мол, давай, не мямли, скажи это вслух!

— Что, что… Неясности, скажем так…

Судмедэксперт снова отвернулся к покойнику. И задумчиво добавил:

— Необъяснимости…

И мгновенно повернулся обратно и резко наклонил голову к сидящему эксперту:

— Вы потому и уйти хотите побыстрее, молодой человек, что не знаете, как это объяснить. Так ведь?!

Его горячечный тон выдал в нём человека бывалого в своём теперешнем беспокойстве. Опытного… Но только в переживании, а отнюдь не в объяснении — потому и горячился! Однако и такой неполноценный, вроде, опыт обеспечил уже какую-никакую привычку к необъяснимости, и судмедэксперт, высказав новичку издевательскую претензию, мол, «нечего тут дурака включать», сразу же остыл и заметил спокойным теперь тоном:

— Я уже сталкивался с таким… И не раз…

И пауза… Сугубо психологического свойства — чтобы тот, кому она адресована, дозрел в своём нетерпении и сам начал спрашивать. Но спрашивал ли тот — было не видно. А вот Антон спрашивал! Но только в мыслях, умолявших: не тяни, дескать, продолжай.

— Малой! — немую сцену перебил зов из прихожей старшего в дежурной следственно-оперативной группе. — Мы закончили… Если хочешь, подвезём. Спускайся к машине.

Напоследок Антон увидел, как судмедэксперт невольно скорчил издёвку на лице, адресованную криминалисту — теперь в улыбочке, даже поклончик обозначил с пристуком каблуками и жестом, указующим на дверь. И сразу же развёл руки в показном сожалении, мол, что поделаешь — служба есть служба. Он явно пожалел, что невольно выдал себя в своём знании, и теперь был рад прекращенному объяснению. Даже отвернулся демонстративно и опять склонился к трупу. Рандеву на мистическом поприще не состоялось. Шабаш! Честь имею…

Глава 3

Случаются дни богатые на события, а случаются наоборот. Причём оценка дней даётся человеком не в абсолютном, количественном, значении происходящих событий, как это бывает в полицейских сводках происшествий за сутки, а в сугубо относительном — в виде затраченных эмоций. Закончившийся утром вчерашний рабочий день выдался для Малого богатым, как никогда. И в абсолютном плане — участок как с цепи сорвался в плане житейско-конфликтных ситуаций, и в относительном — эмоции, связанные с самоубийством затмили всю суетливую дрянь так, словно её и не было вовсе. Антон даже забыл на время, что сутки уже на ногах…

После суточного бдения всякий нормальный человек думает о сне. И даже обманутый наступившим утром организм привычно бодрствует только до поры — пока не «сообразит», что новый день начат-то без привычного ночного перерыва-забытья, и, по сути, продолжается ещё вчерашний день, только опять сменивший темноту на свет. Организм, будучи не в силах разобраться со сбоем в смене света на тьму и наоборот, начинает-таки требовать своего — привычного чередования сна с явью. Человек должен поспать! Пусть даже с утра…

Но это — нормальный человек. Антон же по собственным ощущениям перестал быть таковым. Он, вернувшись домой, механически, как робот, умылся, позавтракал (или поужинал, по мнению своего организма? — неважно!), разделся и лёг, однако возбуждение не то что заснуть — даже глаза закрыть не давало. Он словно бы слышал жужжание мыслей в своей голове. Но их было так много, и все они были такие быстрые — как простые нервные импульсы, что уловить хотя бы одну из них, осознать её и развить до чего-то понятного сознанию не удавалось. В конце концов Антон под ощутимый пульс в висках стал думать именно об этой невозможности. Потом — о неорганизованности своего мышления, о неспособности им управлять. Затем — о способах избавления от этого дефекта. А какие способы есть? Н-ну-у… Например, шахматы… Давненько не играл с достойным соперником… А где он, этот достойный соперник? Э-эх, ладно щахматы… Сейчас бы пулю расписать!.. Неспешно… В прошлый раз этот несёт и несёт бубей!.. В итоге без двух остался… Музыка ещё какая-то дурацкая играла… Хоть и тихо, но всё равно раздражала. А что тогда играло? Этот… Как его… Ну-у… Уснул. Организм, не перегруженный пока негативным жизненным опытом, моменты и мизансцены которого ещё не наслоились друг на друга в воспоминаниях, доводящих нервы до необходимости в снотворном, взял своё.

Проснулся бодренько. Снов не помнил… Может и не было их… А если и были, то не запомнились. Напрягать же мозги в восстановлении картинок из сна не было времени — Малой был приглашён в ресторан на банкет по торжественному случаю.

Антон очень чётко улавливал в себе двойственное чувство по этому поводу. Первая грань была безусловно оптимистичной — поход в кабак, праздник, веселье. В ощущениях была даже не важна суть праздника — представлялась простая картинка: красиво выставленная выпивка-закуска, нарядные люди, в числе которых обязательно свободные женщины. Раскрепощённое знакомство, танцы… Впрочем, танцы как таковые Антон не любил и находил в самом процессе танцев по пьяни много комичного… Но! Никуда не деться — ритуал. Ничего лучше, чем потоптаться с понравившейся дамой под звуки дежурной «Ах, какой женщины!», для уплотнения знакомства ещё не придумано. Придётся, конечно, и протрястись с набитым животом в общей круговой компании под какую-нибудь крикливую «А вокруг тишину, взятую за основу…» Вспомнив и предсказав обязательность этой, украшенной философской значительностью, строчки из поп-песенки, Антон даже улыбнулся в предвкушении приятного вечера… Кстати! Антон в этом ресторане ни разу не бывал. Может там и не будет этого обычного оркестрового разгулья. Может там струнный квартет? Моцарт, типа?.. Форма одежды-то объявлена парадная! Не-ет, струнный Моцарт — это тоже чересчур, только в другую сторону — как, кроме танца, тогда оправданно пообниматься? Процесс «продувания ушей» понравившейся красавице нуждается в приличном поводе для тесной близости… Ну-у, пока не близости, конечно, — приближения… Шёпот, дыхание, запахи… Ах, хорошо, чёрт! Есть прелесть в физиологии — ничего не поделаешь. Антон улыбнулся себе в зеркало, аккуратно повязывая галстук и с удовольствием отмечая его вкусную сочетаемость с белой рубашкой и намеченным к параду костюмом. Неплохой кавалер получался!

Однако тут же живо ощутил вторую, злобную теперь, половину закравшейся в душу двойственности. Не желая себе признаваться в этом, он, тем не менее, не мог, кроме как завистью, по-другому назвать своё чувство.

Кирилл — Кира, а в студенческой юности ещё и Кирюня, и даже Киряша! — дорос до защиты кандидатской диссертации. Он теперь учёный. Малой мысленно, добавил: «Блин!» Учёный, в смысле новой категории, принадлежности к социальному слою, конечно, а не в первоначальном значении слова — этого Антон даже представить не мог…

Но он сразу жёстко отогнал от головы этот мрак, начинавший заслонять своей чернотой предвосхитительную радость грядущего веселья с возможным романтичным продолжением… А что? Очень может быть — молодость есть молодость!.. Давно с Кирой в компаниях не виделись… Круг знакомых естественным образом обновляется у обоих. Наверняка, будут на банкете какие-то новые для Антона лица женского пола… И свободного образа жизни — это неплохо бы!.. Хотя и некоторые старые женские лица вполне бы… Ха-ха! Вот так вот, бабоньки, вы благодаря игре понятий русского языка невольно стали уже «старыми» лицами! Уж не сердитесь — речи о ваших отставках «по выслуге лет» пока ещё нет… Во как! Даже в рифму: по выслуге лет — пока ещё нет… Ввернуть где-нибудь в беседе при случае, что ли? Нет! Не надо — женщины очень болезненно реагируют на возраст, даже когда ещё и возраста-то никакого нет. Это у них так принято. Культивируемый комплекс какой-то… Дуры! Не все, конечно. Есть очень даже замечательные образцы «старшего поколения»… Татьяна, например. Под полтинник бабе, а она… как там Хлестаков говаривал про жену городничего: «Очень аппетитна, очень недурна», так кажется… Хотя, у этой Татьяны обратная сторона комплекса — она свой не девичий уже возраст, как знамя, несёт. Она им козыряет, смотрите, дескать, ссыкухи, и учитесь. Определённо, есть у баб возрастной комплекс. Н-да… Мужикам в этом смысле проще.

Антон с удовольствием уловил себя на том, что о виновнике торжества не думает вовсе. Виновник — Кирилл — присутствовал в мыслях как-то отдалённо. Как повод. Фон. Подарок бы не забыть! И стихотворное поздравление — незаурядное, остроумное — чего там скромничать! Он ещё раз пробежал глазами по бумажке, убедился в себе как в неглупом человеке, должном быть интересным для других, и позвонил в такси.

Кира, как и положено, сам выходил из-за стола встречать любого входящего — зал был полностью арендован на вечеринку, несмотря на то, что в официальном приглашении (а было и такое — типографское в конверте) упоминалась компания «строго своих — особо приближённых и сближенных». Впрочем, там же было с юмором написано, что «тесноту компанейского общения» организаторы… пардон, а лучше, сорри… модераторы или аниматоры не обещают, но «предполагают возможность дальнейшей парной тесноты по желанию… Обоюдному!». Игривость как бы значилась в программе изначально, хотя повод для «тусовки» был очень даже серьёзный — первая учёная степень… Не хиханьки, вроде как, по стилю нужны, а нечто построже — с фанфарами и аплодисментами, «переходящими в овацию после слов докладчика». А тут?! Полная несерьёзность, которая, кстати, сразу начала сверлить Антонову душу куда как противнее, чем сам факт чужой защиты. Мало того! Именно неуместная шутливость словно бы была фундаментом для нехороших чувств и предчувствий Антона. Антон заставлял себя не думать об этом… По крайней мере, не зацикливаться. Он давно уже терпеть себя не мог в зависти к кому-то. Он считал, что кто-то должен бы уже завидовать ему самому. А то что не в чем — это величайшая несправедливость мироустройства! Впрочем, это пока не в чем…

Как положено, с опозданием расселись и, не обращая внимания на пустующие места — очевидно все ключевые участники уже собрались, — стали привыкать к обстановке и дисциплинирующему поначалу своему торжественному виду.

Первый тост провозгласил научный руководитель Кирилла. Надо отдать должное ему, он говорил недолго и нескучно, всего лишь раз упомянув сложное название диссертации, прозвучавшее для большинства собравшихся, как гладкий набор заумных звуков. Причём сам профессор для точности произнесения глянул в припасённую бумажку, чем заставил некоторых гостей переглянуться. Антон даже улыбнулся, слегка наклонив голову и пряча лицо. Ему нравилось-таки убеждаться в оправданности своих отгоняемых чувств, но демонстрировать их воспитание не позволяло. Подняв взгляд на профессора, он, понимая опять же своё предубеждение, тем не менее, отметил для себя, что тот больше похож не на учёного, а на коробейника.

Чокнулись. Выпили. Легко закусили тем холодным, что успели накидать в свои тарелки. Первый звон рюмок и последующее бряканье вилок, шип и бульканье разливаемых по бокалам минералки и соков стали понемногу расслаблять. Прозвучал второй тост. Начали уже привставать мужчины, чтобы попередавать блюда и поорудовать ложками, нагружая салатиками свои и ближайших дам тарелки. Стали организовываться для общения кружки близко сидящих. Оркестр… Нет — всё-таки ансамбль тихо бренчал какую-то эстрадную легкость. В общем, обычное банкетное начало, когда понемногу начинает забываться повод для торжества, и банкет становится самодостаточным — без обязательного повода.

Приличия ещё соблюдались, и на первый перекур мужчины отправились в курилку к туалету. Кира остался, и это дало возможность высказываться о нём в третьем лице. Для начала — восхищённо. Некий его родственник — то ли дядя, то ли муж тёти — смачно выпустив в потолок вонючий дым и состроив на лице философскую мину, глубокомысленно произнёс:

— Молодец, всё-таки, Кирилл… Я не специалист в его области, но люди говорят, что эта его диссертация и на докторскую потянула бы. Молодец!

И обычный в таких случаях отвод глаз в безлюдное пространство для театрализованной демонстрации необязательности чужого согласия с этими словами. А если кто-то не согласен, то это, вообще, его личное дело — опять же необязательное для всех. Так всегда беседы между незнакомыми людьми и завязываются. Нащупываются позиции. Находятся точки пересечения.

Антон, справедливо считая себя специалистом, решил развеять туман безличности и, как ему показалось, нейтральным тоном спросил:

— Кто говорит?

— Люди… Я незнаком пока… Рядом со мной сидят, — дядя-муж тёти удивлённо глянул на Антона. — А вы не согласны? Так странно спрашиваете…

При этом он сам вопрошал Малого таким тоном, словно бы недоумевал, дескать, если ты не согласен, то чего тогда сюда припёрся!

— Вон моё место. Видите? — он показал рукой с дымящейся сигаретой. — А рядом и напротив люди сидят. Знаете их?

— Я знаю, — сказал ещё один, подошедший к двери. — Они сугубые практики. А Кира теперь теоретик…

И отходя, якобы к пепельнице, с улыбкой подмигнул Антону.

— Ну и что?! — родственник возмутился этому простецкому «Кире» так, будто бы выявлял и допрашивал замаскированных диверсантов. — Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал… Видите ли, м-м-м… Как вас?..

Дядя назвался.

— Извините. Спасибо. Видите ли… Практик, оперирующий в работе устойчивыми категориями и понятиями, применяющий устоявшиеся принципы и методы, часто не может понимать — принимать либо отвергать — предлагаемых в юриспруденции теоретических изысканий и новшеств…

— Проще говоря, вы их дураками называете… Так, что ли?! Я тоже дурак по-вашему?!