Бесплатный фрагмент - Пустота

Пустота

Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) — сами по себе ему мало свойственны. Без любви — он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою.

Иван Ильин

Глава 1. Чемпионка

Пустота содержится во всем. В том числе в бессоннице, которая лежит рядом со мной, целует меня, покусывает, облизывает… На моей жирной коже появляется слюна пота… Бессонница такая ласковая. Бесконечная, беспробудная, бесславная. Я лежу на кровати. Вдыхаю холодный, чёрный, могильный воздух. На часах — пять утра. Лёг я в двенадцать. Четыре нуля. Красивые такие, овальные. Почему у них нет лиц? Нули не хотят быть похожими на людей? Но они ведь похожи… Нули — это зеркало. Я вижу в том зеркале себя. Мёртвого, сального, кожаного…

Пять часов без сна. Лежа на кровати. Без дела. Схожу с ума. Душу разрывают собаки безумия. Мокрые такие, жалкие, как на помойке. Они рвут целлофановые пакетики моих маленьких мыслей, достают картошечку, косточки. Обгладывают.

Я — в поту. Батарея отключена, но в комнате всё равно жарко. Пот пожирает меня. Мне больно. Ярость колется, вонзает ржавые иглы страха в мою голову, в мои кривые руки, в потрескавшиеся губы. Почему из них не течёт кровь? Неужели я болен? Кто я? Почему эта комната длится так долго? Сколько можно? Почему время остановилось?

Сколько можно лежать на этой насквозь мокрой, вонючей подушке? Сколько можно укрываться одеялом, которое расплавляет меня? Чувствую, как тараканы пота ползут по лбу, заставляя безумие выкалывать мне глаза. Боль. Боль повсюду. Куда от неё деться? Умереть? Но когда умираешь — не будет ничего, даже боли. Зачем умирать? Это, как и всё остальное, не имеет смысла.

Боль. Стены, подушка, потолок, пол. Всё это — боль. Я — лишь сгусток боли. Маленький участок боли, отрицающий всеобщую боль. Можно представить себя бунтовщиком. Но какой же я бунтовщик?

«А-а-а-а-а! — кричит внутри меня Существо. — Нет! Дурак!»

Я сажусь на кровать. Жалкий стон вырывается из моего рта. Мне плохо. Но я ничего не могу сделать. Сон просто издевается надо мной. Разум просто издевается надо мной.

Я сажусь и начинаю биться головой о кровать. Просто чтобы заглушить боль. Чувствую, как по лбу течёт что-то, кроме пота. Кажется, кровь.

«Стоп, — говорю я себе, — пора прекратить».

Я ненавижу себя. Разбитое зеркало. Порежь стеклом горло, Существо. Умри. Но я не могу умереть. Ведь я — пустота.

Смотрю на себя в зеркало. Прыщавая морда, рыхлая, резиновая. Куча черных точек, кратеров, в которых засели белые червячки. Некоторые прыщи, самые большие и красные, давно готовы выпустить червячков наружу. Коричневые волосы, которые торчат во все стороны. Они всегда кажутся сальными и немытыми, сколько их ни мой. В волосах — перхоть, которая каждый день засыпает сугробами проспекты моих кривых плеч.

Я смотрю на свой кривой нос, крысиный такой, огромный, во всю морду. Смотрю на свои огромные, сросшиеся брови. Благо, что место, где сплетаются эти две волосатые гусеницы, можно сбрить. Смотрю на свои большие, неровные, жёлтые зубы. Каждый раз, подходя к зеркалу, мне хочется блевать. Зачем я вижу это Существо? Неужели оно — это я?

Карие глаза Существа, его синяки под глазами, огромные ноздри, волосы, прыщи. Всё это так мерзко. И как люди его выносят? Почему они до сих пор не убили его? Как люди вообще позволяют Ему говорить?

Я умываюсь, ложусь на кровать. Вроде успокоился. Дышу и как бы не думаю ни о чём. Рассвет стучится в глаза. Решаю, что через час встану и займусь хоть чем-то. Надо жить, пока могу. Пока я ещё не потерял разум.

В этот момент я засыпаю. Мне снится сон о том, что я прячусь за кустами, наблюдая за девочкой по имени Полина. Я был влюблён в неё целых два года. Весь одиннадцатый класс и первый семестр университета. После школы она уехала в Санкт-Петербург, а я остался здесь. Поступил на журфак в местный говённый вуз, который теперь ненавижу, и всё такое… Да что уж говорить. В одиннадцатом классе я всё ещё надеялся, мечтал, верил, писал. Это и позволило мне влюбиться. Казалось ведь, что всё это в последний раз: город, люди, моя комната. Я был полон чувств, даже стихи легко давались… Ну и Полина. Она всегда казалась мне самой красивой девочкой в мире, всю школу, но я считал её примитивной, обычной. Однако в одиннадцатом классе с ней познакомился мой школьный друг. Юрий Денисов. Впрочем, его имя можно не запоминать, мы уже не дружим. Он сейчас там же, в Питере, становится звездой рок-сцены. Так что ещё узнаете о нём. Может, когда-нибудь он приедет в ваш провинциальный городок с концертом.

В общем, Юрий Денисов начал общаться с Полиной. И он рассказывал мне о ней. О том, какая она таинственная, волшебная, восхитительная. О том, что она гуляет по ночам, мечтая о мальчиках, в которых у неё никогда не было недостатка, и об украшенном дворцами и соборами Санкт-Петербурге. И вот мне снилось, что я наблюдаю за одной из таких прогулок. Полина была в лёгком летнем сарафане с цветочками. Волосы её покрашены в розовый цвет. На самом деле, она покрасила их только в Питере. Я ни разу не видел её розовых волос вживую. Хотя вру, видел. Летом, когда Полина приехала на каникулы, она шла мимо нашей школы с одним из моих одноклассников. Но я не подошёл к ним. «Пусть я лучше останусь неудачником из её прошлого, чем буду неудачником из её настоящего», — подумал я тогда. Как же пафосно. Ей же просто на меня наплевать. Один из чуваков из школы. Просто дурак. Жалкий дурак.

И во сне я тоже был жалок. Плёлся за ней, глядя, как она играет со звёздами, словно с бабочками.

Время подъёма — 10 утра. Я без проблем мог бы поспать дольше, но не делаю этого. Надо чем-то заниматься. Я вспомнил про сон и решил найти стих про Полину, который написал в том же одиннадцатом классе. Выкинул из стола макулатуру, перерыл бумагу. Семинары, старые доклады, неудавшиеся рассказы, от которых воняет графоманией. А вот и стишок. Впрочем, от него пахнет не лучше.

У него даже было название — «Девочка с персиками». Как картина Серова. Ага.

Мне было скучно, небо пищало,

Точно сонливый, веселый щенок,

Скрипнула дверь,

Громко лампа упала,

Бриллиантом на шёлке всплывал потолок!

Ах, почему, почему же не спится мне уже третий час?

Деревце, звезды!

Мне грустно! Мне грустно!

Снился мне жуткий сон!

О том, что я стала немой проституткой,

Взобравшись на скользкий пилон!

Где же? Ну где же все-таки люди?

Ночью их нет, а что днём?

Почему все считают, что я — это блуд

И дурость в смешении с вином?

Боже, о Боже, ты слышишь, Ты слышишь?

Какой же ты, Боже, какой?

Мне снилось недавно — есть улица и лишь

На ней приведение с косой!

Ну почему, почему мне не страшно

Ночью такой одной?

Никто здесь не будет из них умиляться

Лживо моей красой!

Слёзы текут по прекрасной щеке,

украшенной только веснушками

Они — как и звезды галактик, бесед,

Стоящих за хрупкими кружками!

В эту щеку не один целовал

Меня… Только всё позабудется!

Я для него — не раскрытый журнал,

Не книга, а сочная курица!

Слёзы и песни…

И грустно мне так,

Что иду я ночью и плачу,

Засоряю одежду мусором слез —

Не хватит, чтоб выстирать, прачек…

Пляшут веснушки в зале лица,

И жалобы рвут мою душу.

Как же мала, и все не могу

Найти ту великую сушу!

Я плыву, я плыву, я плыву, я плыву,

Пополняя запас океана!

Я прочту, я прочту, я прочту, я прочту

Пепел мёртвых страниц Корана!

Схожу я к буддистам, схожу к православным,

Найду я, как жить, во что верить!

Я на границе огромного мира,

Которого мне и не склеить!

Я отыщу веру, правду, любовь,

Стану прекрасной, как лебедь!

Но…

Вы и тогда не поймёте меня,

Не пожалеете даже.

Скажете: «Пошлая, злая была

Странная, как Мальвина,

Долго жила, а потом умерла

Грустная девка Полина».

Внизу была подпись «Фёдор Кумарин». Ах да, со всеми этими рассказами я совсем забыл сказать, как меня зовут. Фёдор Кумарин — это и есть моё имя. Дерьмовое, правда? Что ж, как есть. Что ещё можно сказать обо мне? Учусь на втором курсе университета на самой бесполезной специальности во вселенной — журналистике. Разлагаюсь. Профессионально занимаюсь трусостью. Чувствую внутри пустоту.

Прочитав стих, я сложил всю вытащенную бумагу обратно в стол, скомкал стишок и выбросил в урну. Я думал, стих будет куда лучше. А оказалось, обыкновенное говно из тех лет.

Посмотрел на часы — 10:30. Я потратил слишком много времени зря. У меня ведь вообще-то есть план. Я должен жить по плану. Должен учиться.

Первым по расписанию, которое я сам себе выдумал, — история. Открываю книгу по истории средних веков. Читаю о времени, когда Византии не стало как государства. От захвата Константинополя крестоносцами в 1204-ом году крестоносцами до взятия его силами Никейской империи в 1261-ом. Именно тогда Византия была восстановлена. Правда, всего на двести лет. Потом она снова умерла. Она долго умирала. Потом еще и Османская империя долго умирала. Проклятый город царей.

Я тоже долго умираю. Только я не хочу. Зачем? У меня нет даже желания умереть. Нет страсти. Просто пустота. Чувство, когда ничего нет. Кроме тоски, разве что. Но и тоску определить трудно.

Я читаю, пытаясь игнорировать головную боль.

За окном гниёт мой город. Я гнию вместе с ним. Время проходит. На улице — метель. Она свистит, шепчет, словно рассказывая мне сказку. Где-то за горами, за лесами, были и герои, и Иваны, и богатыри, и Кощеи-бессмертные. Но это — далеко. А я здесь. Смотрю на то, как люди сидят в маленьких кирпичиках, в которых выдолблены квадратные окошечки.

Внизу, на улице, пилят деревья. Эти деревья, серые и обглоданные, всегда стояли здесь, сколько я себя помню. Теперь и они уходят с этого двора, с этой улицы. Но я остаюсь здесь. Не знаю, зачем. Может быть, и меня нигде нет. Я — просто сгусток пустоты. Сгусток болезни.

Они спиливают деревья. Деревья кричат. Я тоже хочу кричать, но не могу. Я спиливаю глазами буквы. Такие идеальные, добрые буквы, которые постоянно оказываются преданными. Буквы прыгают, они спорят с ветром, что ломится в окно. Сугробы пополняются снегом. Градусник застыл на минус тридцати. Деревья хотя бы перестанут мёрзнуть. Их мучение кончилось. Когда же кончится моё? Когда я перестану соприкасаться с реальностью?

Реальность. Как это страшно. Но, самое главное, почему никто этого не замечает? Почему никто не замечает, как машины близки к столкновению, как дома близки к падению, как люди близки к смерти? Они просто ходят, скрывая своё сумасшествие. Бред. Безумие. Одежда, понты, желание самоутвердиться, гордость, алкоголь, который не лечит болезнь, а только притупляет её на секунду. А потом — только хуже. Почему — только хуже? И кто поможет? Вроде мы все добрые, но почему некому нам помочь? Неужели давно настал конец света?

А время идёт. Я нахожусь вне времени. Оно проходит, но ничего не меняется. У меня. Но другие — впереди. Они бегут, разрывают красные ленты, выигрывают медали. Один я сижу и смотрю на буквы, переворачиваю страницу за страницей. Растворяюсь в фантазии, пускаю её по венам, чувствую, как мне становится хорошо. Я читаю историю, потом сочинение одного ирландского автора, которого все и так все хорошо знают. Затем открываю группу с порнухой, пытаюсь смотреть, гляжу на блондинку с красивыми длинными ногами, маленькой грудью. Она похожа на актрису Эмбер Хёрд. Пытаюсь вспомнить, где снималась Эмбер Хёрд, но не могу. В каких-то фильмах про супергероев, наверное. Разве сейчас снимают что-то другое? И это говорит человек, который сам смотрит почти все из них. Снобизм, не правда ли?

Продолжаю смотреть на блондинку. Ей в рот засовывают трусы. Огромный татуированный негр с козлиной бородкой улыбается, потеет. Начинает её драть. У актрисы краснеют щёчки. У неё такой девчачий, нетронутый голос. Она так мило краснеет… Как будто не трахается с негром, а стесняется мальчика, что позвал её на первое свидание.

Мне становится тошно. Сколько можно это смотреть? Это же так мерзко. А она такая красивая… Даже селиконовых сисек нет. А раньше и на селиконовое говно вставало. Теперь всё как-то стёрлось. Сколько можно так жить?

Пиликнул телефон. Одноклассница выложила историю в Инстаграм. Она уехала по обмену в Испанию. Идёт по уютной, испанской улочке. Хохочет. Это — моя первая любовь. Девочка с белыми волосами. Похожа на порнозвезду, которую только что драл негр, только чуть проще. Милый носик картошкой, зелёные глаза. Небольшой рост. Хорошая, сочная такая жопа.

«Мне срать, срать, срать, — говорю я себе, — мне срать». Эти слова я произношу несколько раз на дню. Чтобы не было так больно. Они все что-то делают, чего-то достигают. Всё, что делаю я, оборачивается пустой. Я — бездарность. Половину дел не заканчиваю, половину заканчиваю плохо. Я вроде бы не сдаюсь, а вроде бы давно сдался. И что в итоге? В итоге я — один большой ноль.

Мне стыдно. За всё. В том числе и за то, что бесконечно ною, как тёлка. Да, я стыжусь себя. Бесконечно стыжусь себя. Хочу себя убить. За всё. Я труслив, я мерзок. Я говорю неразборчиво. Мой голос такой страшный и некрасивый. Моя кожа — один сплошной прыщ, который невозможно выдавить. Мои волосы — черви, которые срут перхотью. Успокойся. Возьми себя в руки.

Жизнь разбивается на маленькие осколки. Я не могу собрать их воедино. Я не могу собрать воедино самого себя. Кто-нибудь, помогите мне. Господи, помоги!

Но я забыл, что Тебя нет. Или Ты давно наплевал на людей, закинул их на самый дальний конец Вселенной, и на этом счёл свою миссию выполненной. Да какая разница… Всё — просто пустота. В том числе и Ты. Да и зачем мне верить в Тебя? Ты же — просто икона. Но мне больше не к кому обратиться. Когда я лежу в углу ночью и не могу уснуть, когда меня лижет огромный волосатый зверь с пастью крокодила, с кем мне говорить? В эти моменты один я, настоящий я, выключается, и на смену ему приходит совсем другой я. Трусливый и жалкий. Кто знает, может быть, это и есть настоящий я.

Я лежу в углу и глотаю пыль. Давно пора было пропылесосить. Но я не делаю уборку, мне лень. Или я слишком занят? Для чего я себя обманываю? Просто сижу в сети и глазею на фотографии красавиц, с которыми никогда не заговорю… Одна, другая третья. Они все так прекрасны. У них в глазах — огромные горы, которые раскалывают надвое красный блин моего горячего солнца. Горы окружены свежей, политой росой зеленью, вымышленными цветами из сказок. А за ними — море, его кораллы, его глубины, его загадочные существа…

Но я никогда не окунусь в волны этих глаз. Я буду глотать пыль и пытаться молиться, чувствуя, что внутри меня нет веры в Бога.

Я сжимаю крестик в руках. Сжимаю так сильно, что он ломается. Отломилась только верхушка, но Иисус невредим. Его не разорвало. Разрывает меня. И я завидую человеку на кресте. Его уже истерзали. Меня терзают изнутри. Сколько это продлится? Почему я жалуюсь? Я ненавижу себя. Встаю и бью себя по лицу. Сильно так, со злостью. В детстве я ходил на карате. Тем научили хорошо бить. Спасибо, сэмпай!

Смотрю в зеркало. Вроде всё нормально. Я ударил не так сильно. Синяка не будет.

За стеной кто-то кашляет. Мужчина-инвалид, который живёт по соседству, снова выплёвывает лёгкие. Я улыбаюсь и выплёвываю душу на бумагу. Потом встаю, сру и подтираю бумагой жопу. Снова улыбаюсь. Это лечит. Аннигиляция.

Я открываю стол и смотрю на свои бумаги. Сколько исписанных… Попытки написать три романа. Все — неудачные. Это потому что я бездарность, да. Чёртов графоман. Я бы давно прекратил этим заниматься, но не могу. Писать — лучшее лекарство из всех возможных. Пусть криво, косо, но это же для себя. Ещё для пустоты. Но её вроде бы нет. Вроде бы. Хотя почему? Всё, что я пишу, уходит в пустоту.

Никто не прочитает мои бесконечные очереди букв, никто не перевернёт моих страниц, никто не почувствует то, что чувствую я. И правильно. Я этого не заслужил. Я не заслужил, чтобы меня хвалили. Не заслужил хорошего лица, хорошего носа, волос. Не заслужил девушки, которая бы любила меня. Не заслужил сна. Не заслужил покоя. Не заслужил какого-то успеха, какой-то работы. Я даже не заслужил довольствоваться малым. Потому что и малого у меня нет. Есть только маленькая запертая комната, в которой я умираю, мама и папа, перед которыми мне безумно стыдно, две бабушки — одна умерла, а другая борется со смертью в разваленной русской деревне. Вот и всё, что у меня есть. Да, это не так плохо, да, у многих всё гораздо хуже. Но просто я чувствую боль. Она приходит сама. Она сама режет меня. Я не виноват… Не виноват. Простите, люди. Я знаю, вы понесетесь меня обвинять. И вы будете правы, конечно. Но простите, простите. Я ведь такой ничтожный.

Но я пытаюсь казаться нормальным. Хожу в местный университет для не слишком выдающихся подростков, общаюсь с людьми, учусь, шучу. Девушки называют меня циником, мизантропом. Это потому что им не нравятся мои шутки. Говорят, они слишком жесткие. Обижаются, когда я говорю им правду. О том, что они слишком любят себя, о том, что они самоуверенны, лицемерны, заносчивы, требовательны, чувствительны к каждому слову. Нет, не то чтобы я мщу им, нет… И я совсем не хочу привлечь их внимание. В моей группе, как и на всём потоке, нет ни одной красивой девчонки. Просто… Раньше я был романтиком, боялся сказать девочкам то, что думаю. Почему-то я хотел им понравится, пытался выглядеть хорошим, воспитанным. А сейчас мне насрать. Всё равно я никогда никому не понравлюсь. Я не создан, чтобы нравится. Я создан, чтобы разрушать самого себя, и всё. Больше я ни на что не годен. А, нет, ещё годен к армии. Наверное, меня заберут туда после вуза, отправят на какой-нибудь Кавказ, и там меня зарежут, как барана. Не самая плохая смерть, возможно, геройская даже. Ладно, шучу.

Я что-то говорил про девушек… Ах да. Знакомиться с девушками я тоже не пробовал. Из человеколюбия, конечно. Мне жалко ту, которая могла бы быть со мной. Никакая девушка не заслуживает такого убожества, как я. Любая найдёт себе кого-нибудь получше. В мире много нормальных людей. Кто-нибудь подвернётся. Красивым уж точно, к ним же очереди выстраиваются. А некрасивые мне не нужны. Я бы не смог их полюбить. А зачем жить с кем-то, если не любишь?

Как это хорошо — любить. Раньше я любил Полину, смотрел на её фотографии. Нет, не подумайте, я не занимался ничем пошлым и отвратительным. Я даже не представлял, что сплю с ней. Истинная любовь — это не когда ты хочешь с ней спать. Ты не хочешь секса и прочей ерунды. Нет, секс — где-то совсем далеко, за горизонтом. Вместо этого ты можешь часами просто смотреть на её носик. Ты можешь топить себя в её глазах, ты можешь гулять по берегу её влажных губ, оглядывая милые ямочки на её щечках. Ты умиляешься ею, тебе хочется почувствовать её теплоту. Ты чувствуешь, как любовь к ней разрывает тебя на части. Чувств так много, а ты так мал, чтобы удержать всё это в себе. Ведь каждый сантиметр её тела, каждая её фраза, каждое слово… Даже небольшой промежуток между двумя её передними зубами, даже похожая на маленькую звёздочку родинка на её чистом лбу — всё это занимает в тебе так много места. Но чувствам некуда выплеснуться, и поэтому ты мысленно целуешь экран, ложишься и воображаешь, как она, точно небесный ангел, танцует в белом платье перед огромной толпой, и все хлопают ей, восхищаясь ею так же, как восхищаешься ты.

Да, я чувствовал себя ничтожным, я знал, что не достоин её, но я любил… Ещё так недавно. Но почему сейчас во мне — только пустота? Почему сейчас я кажусь себе только призраком? Мне ничего не хочется, я живу из-под палки. Во мне есть только ненависть к себе и боль. Я не влюбляюсь. Просто смотрю на красоту женщин, но не влюбляюсь. Влюбиться трудно. Я этого больше не вынесу. Да и пустота не позволит любви заселиться в меня. Она все захватила. Кажется, я больше ничему и не удивляюсь. Кажется, я со всем смирился. Кажется, меня не заботит, где я учусь, как я учусь, что говорю, что обо мне думают люди. Наверное, всё плохо. Это приносит боль, но в остальном мне насрать. И это пугает. Сколько мне лет? Двадцать почти… Через пару месяцев будет двадцать. А мне наплевать.

Я сижу на стуле, чувствую, как потеет задница. Я весь липкий. Мне неприятно поднимать своё тело, тащить его по квартире, от которой меня тошнит, пить воду, в которой плавают оранжевые муравьи… Да, я забыл рассказать вам про своих соседей — про муравьев. Маленьких таких, желтоватых. Они в этой квартире повсюду. Пришли вместе с пустотой, как только я закончил школу. И не уходят. Бегают стайками. А я давлю их, давлю, давлю. Лишаю жизни. И растираю трупики в порошок. Нет, не от ненависти, просто от забавы. Ненавидеть их — уж перебор. Я просто свыкся. Они — часть моего жилища, которое медленно расползается по швам. Надеюсь, муравьи съедят и его, и меня, и всё вокруг.

Но вы спросите, каким образом муравьи оказались в моей кружке? Они нашли способ пробираться в кулер с водой. Через тоненькие, маленькие дырочки. Примерно через такие же в наш мозг проникает безумие.

Но меня не очень-то заботит, есть в кружке муравьи, или нет. Я просто беру стакан и глотаю воду. Мне постоянно хочется пить. Я постоянно потею. У меня заложен нос. Нечем дышать. Кто-нибудь, помогите. Ответ: Сам себе помоги.

Что делать? Я не знаю. Просто живу. Действительно. А что ещё тут поделаешь?

Постепенно на улице настала ночь.

За окном плачет ребёнок. Его плач пытается поглотить рёв автомобильных двигателей. Но на дорогах слишком мало машин. Городу не удаётся сломить плач ребёнка. Я слышу его.

«Мне больно, — кричит он, — отпусти!»

«Пойдём, — тащит его за собой отец, — пойдём искать твою мать, шлюху».

Мне жало мальчика. Сижу и думаю о том, как ему не повезло. У меня в детстве всё было хорошо. Родители обеспечили меня всем. Но почему сейчас я — такое ничтожество? Почему я ничего не смог сделать сам? Почему я — просто хранилище пустоты, и ничего больше?

Кажется, что я — такой же ребёнок, как этот мальчик. А люди моего возраста — взрослые дяди, живущие совсем другой жизнью, чем я… Что я? Я хожу, пытаюсь им подражать, но получается у меня как-то скверно. Словно всё это — не по-настоящему. Словно взрослая жизнь тащит меня за руку, а я не хочу идти с ней… Я всё ещё там, в прошлом. Я — порвался. Я — никто. Я — сумасшедший старик, который только и может, что думать о совершённых ошибках и собственной непригодности.

Болит голова. Шторы задёрнуты. Я сижу за компьютером, пытаюсь писать курсовую. Перед глазами — снова буквы. Постоянно — буквы, которые только и делают, что предают меня. Почему вы такие недоступные, буквы? Почему вы вонзаетесь мне в сердце и не можете покинуть меня? Почему вы не даёте мне спать? Почему я не могу подчинить вас себе? Почему моя рука может рождать только кривые, искалеченные буквы? Я так вас любил, но вы плюнули мне в лицо, посмеялись надо мной. Я — не гений, понимаю, но почему вы со мной так… Вы ведь даже не дали мне шанса. Теперь я уже никогда не смогу написать хорошие, красивые, волнующие сердце буквы, потому что внутри меня — липкая пустота. Просторная пыльная комната, по которой тихо катается шерстяной комок страха.

Я слышу крики пьяниц за окном. Отключил батареи, чтобы перестать потеть. Утром мать скажет, что в моей комнате очень холодно. Но если здесь холодно, почему я потею? Почему я чувствую, что сгораю? Может быть, я просто придумал себе жару? Может, я себе и весь мир просто придумал? Просто так, от нечего делать?

Я хочу заняться чем-нибудь настоящим. Хочу, чтобы что-то произошло. Хочу стать героем какой-нибудь истории. Но знаю, что вокруг — только упругая пустота. Я никем не стану. Я просто огрызок, который живёт в своей конуре. Что представляет из себя моя жизнь? Попытки заснуть, завтрак, социальные сети, в которых я ни с кем не переписываюсь — просто читаю новости и смотрю на фотографии красивых девочек. Чтение книг, которые быстро вылетают из головы, просмотр фильмов, из которых очень немногие остаются у меня в памяти. Музыка, которую слушал тысячу раз. Русский реп, который подпитывает меня злобой. Ведь страх можно победить только злобой, вы знаете? Вот я и пытаюсь. Только получается плохо.

Что ещё? Походы в университет, сидение на лекциях или на практиках, которые я в последнее время делаю на скорую руку, потому что мне просто лень. Обед… Обычно — шаурма, маленькая, с курицей, четвёртый вид (с корейской морковкой), с обычным соусом. Иногда — какой-нибудь гамбургер. Вечер. Уроки. Ужин. Мытьё обуви… Своей и родительской. Выливаю грязную воду в туалет, затем мою ведро. Безуспешные попытки писать. Если остаётся время — занятия историей или английским. Перед тем, как ложиться под одеяло, сотканное из шипов и пота, я читаю. Вот, кажется, и всё.

Ничего интересного. Интересное происходит только в моей голове. Наверное. Хотя кому это важно?

Утром выхожу на улицу, в аптеку, за каплями для носа. Справа и слева навалены спиленные деревья. Вот и деревья исчезли. От них остались обрубки. Они похожи на меня, эти обрубки. Такие же ничтожные, кривые. Но в них же есть что-то красивое, да? Возможно.

Вокруг меня — каменные квадраты с окошками. Как их много… Весь город состоит из этих квадратов, из слипшихся друг с другом балконов, серо-коричневых, захламлённых.

Лёд, горы снега, гаражи. Серое, грязное небо, полное пустоты.

Ржавые качели, обледеневшие лесенки для детей. Шины. Какие-то советские столы, за которыми бухают местные алкоголики. Тоже обледеневшие.

Прямо в лицо дует холодный ветер. Он обжигает лицо. Я закутываюсь в шарф, чувствую, как нитки лезут мне в рот. Когда глотаю слюну, кажется, что глотаю и нитки тоже. Пусть в моём желудке муравьи путаются в нитках. Им хотя бы будет не так скучно, как мне.

Захожу в аптеку. Здесь работает баба Нина с соседнего подъезда. В детстве, когда я ещё только ходил в начальную школу, родители просили её смотреть за тем, чтобы я, уходя учиться, поел и ничего не спалил, чтобы всё выключил, закрыл двери.

Баба Нина — хороший человек. Все бабки в моём подъезде — ворчливые и противные. Они делают то, что полагается делать противным советским бабкам. Поносят всех обитателей подъезда, ругаются на всех матом, пытаются учить жить молодых. Но баба Нина не из таких. Она — добродушная старушка. Со всеми здоровается, совсем не ругается, не ворчит. Чудо, а не старушка.

— О, Федя! — воскликнула она, только увидев меня.

— Здравствуйте, баб Нин, — поприветствовал её я, — как у вас дела?

— Да у меня-то нормально, жить можно. А у тебя как? Мама, папа как? Работают?

— Да, работают, а как же… — ответил я.

— А ты учишься, да?

— Да, только сейчас на каникулах.

Баба Нина нахмурилась.

— Вроде бы в том году в это время ты уже учился, — сказала она.

— В том году было другое расписание, — объяснил я ей. — Сессия была в декабре. В этом году сессия прошла в январе, поэтому я ещё отдыхаю.

— Хорошо. А что ты пришёл? У тебя снова проблемы со сном?

— Со сном у меня всю жизнь проблемы, — сказал я. — Мне капли для носа нужны.

— Ты, кажется, уже долго капаешь. У тебя, наверно, уже зависимость образовалась! Ты лучше ноги парь, картошкой дыши, эвкалиптовым маслом. Погоди… У меня есть рецепт народных капель, ещё от мамы мне достался… Надо пять чайных ложек свекольного сока и одну чайную ложку мёда…

— Баб Нин, — перебил её я, — мне бы нормальных капель.

— Ну хорошо, держи, — сдалась она. — Я маму твою встречу, скажу про рецепт. Может, с ним-то получше будет.

— Хорошо, баб Нин, — для приличия согласился я с ней. — Я в интернете ещё посмотрю… Про эту свеклу. До свидания.

— До свидания, Федя, не болей там.

— Я уже болен, — пробурчал я себе под нос.

— Что? — спросила она.

— Ничего. И вам не хворать, — сказал я и вышел из аптеки.

Мне не хотелось возвращаться домой. Там снова будет эта тесная комната, эта черепахоподобная кровать, которой я очень боюсь, это окно с вечно неизменчивым изображением. Там меня будут преследовать зеркала, в которых я всегда вижу чудовище. Там будут пот и страхи. Я боюсь этой части хрущёвки, которую называю своим домом. Кажется, я давно врос в её советские стены, но почему же я её боюсь? Почему слышу, как мои собственные страхи скребутся за книжными полками, которые, возможно, частично виноваты в моём безумии?

Нет, я не хочу возвращаться в свою комнату. Тут — хотя бы свежесть и воздух. Здесь я хотя бы не боюсь стен. Хотя панельные дома вокруг — те же стены… Те же коридоры с маленькими квадратными глазками… Что ж, без них, серых, как сибирское небо, моей жизни не станет. Коридоры, прямые многоквартирные гробы, слились со мной. Я слился с ними, с чёрными шинами, торчащими из-под земли, с кривыми надписями на бетоне, с грязными маршрутками, которые ездят по асфальту, разбомбленному жадностью пузатых, краснокожих человечков в строгих костюмах. Я слился с покосившимися избушками, которые стоят в центре города, с лужами, которые затапливают дворы осенью и весной, с сопровождающей их грязью, со снегом, чистым и обоссанным, с зимней наледью, которая постоянно заставляет тебя падать на асфальт, с нищими, которые просят рубль, со старушками, которые завывают под баян что-то непонятное около магазинов и тоже просят копеечку. Да, со всем этим я сросся. Я врос в сибирский ледяной город. Может, какому-то покажется неприятным, но снобов тут не жалуют. Пошли они в жопу. У нас тут своя романтика. Романтика упадка, можно сказать. Её нельзя понять — можно только почувствовать.

Купил себе газировки и дешёвых чипсов. Сел на холодные скрипучие качели. Как в той песне. «Холодные качели… Скрипят, скрипят, скрипят!». Или там было не так? Наверное, что-нибудь более светлое.

Я смотрел на бледно-синий детский сад. На окнах — железные решётки. Он окружён хилым, покосившимся заборчиком, облупившийся, ржавый. Прямо за забором детского сада — гаражи, у которых постоянно трутся местные наркоманы. Здесь жутко воняет мочой. Валяются шприцы, бутылки, презервативы. Снег постоянно испачкан блевотиной. На гаражах — привычные всем маты. К гаражам часто бегают детишки из детского сада. Они пробираются через дыру в заборе, которая с каждым днём, кажется, становится всё больше, и играются с бутылками и шприцами.

К ребёнку (какому-нибудь мальчику по имени Илья) подбегает воспитательница и кричит:

— Илья, брось! Это нельзя брать в руки! Это не игрушки!

— А что это? — спрашивает Илья, с удивлением глядя на шприц.

— Это для плохих дядей! Фу! Брось! Это бяка!

И он бросает. Дай бог, чтобы интерес Ильи пропал. Но иголочка ведь так светится… В ней отражается солнце, которого не видно за бесконечными тучами.

Я чувствовал, как холод заглатывает меня. И не сопротивлялся. Я хотел свариться в его желудке.

Я дышал.

Я жил.

Я выпускал боль из души, впитывая в себя невыносимый сибирский мороз. Дрожу. Чувствую себя будто в глухом лесу, из которого невозможно выбраться. Разве это выдумка? Здесь, в нашей холодной Сибири, раньше были только леса. Огромные, ледяные, мрачные. Потом в эти далёкие земли, пригодные только для тюрем и мук, приехали русские люди.

Холодная кола сделала липкими зубы. Чипсы сделали липкими пальцы. Мысли сделали липкими стенки сознания. Я жевал чипсы, запивал их чёрной, как земля, колой и улыбался. Вспоминал детство. Как играл в футбол во дворе, а потом пил дешёвый, но сладкий «Колокольчик», убивал жажду. Свобода. Смех. Какие-то шутки. И все люди вокруг — тебе друзья. И впереди — только счастье, ничего больше. Почему сейчас этого нет? Куда всё пропало? Неужели просто исчезло? Неужели я стал взрослее? Да нет, не стал. Все выросли, а я как был ребёнком, так и остался. Может, я просто застыл где-то между детство и взрослой жизнью? В какой-то нелепой неопределённости. Но самое фиговое — я абсолютно не знаю, как быть. Всё, что я делаю, ни к чему не приводит. В чём я ошибся? Во-первых, с поступлением в универ. В школе я не думал о нём. Был уверен, что плохо сдам экзамены и выбирать вуз мне не придётся — пойду, куда возьмут. Нет, не подумайте, я не так плохо учился в школе — закончил её всего с тремя четвёрками по физике, химии и математике… Просто я был не очень уверен в себе. Готовился к экзаменам и сдал их даже лучше, чем ожидал. Почему-то я внезапно передумал переезжать, решил, что переезд помешает мне писать. Я потерялся, испугался и в итоге остался сидеть на одном месте. Теперь я уже почти не пишу. Понял, что это не моё, и решил сдаться.

Надо было уехать отсюда. Я ведь хотел. Думал, что заживу новой жизнью, в новом месте… А что в итоге? Я остался здесь жить прежней жизнью клопа, школьника… Из университета — домой. Из маршрутки — в комнату. Из комнаты — в маршрутку.

Хожу по тем же улицам, которые, правда, медленно разрушаются. Даже новых друзей не завёл. Так, есть какие-то люди, которые для меня ничего не значат, и всё на этом. Ни настоящей дружбы, ни настоящей студенческой жизни, ни настоящей учёбы, ни настоящей любви, ни настоящего творчества — в этом весь я. Ни то ни сё. Где-то посередине. А может, ещё ниже.

Снова смотрю на снесённые деревья. Чувствую запах мертвечины. Почему его не замечает никто, кроме меня? Но запах не прогонит меня отсюда. Разве от меня пахнет не так же? Может, от меня пахнет хуже? Или я просто ною… Конечно, ною. Сам себя уже доканал своим нытьём. Но других мыслей почему-то нет. Кроме них — одна пустота.

И вокруг — одна пустота. Сибирская пустота, забитая серыми, потёртыми зданиями, по которым ползают квадратные черепахи обледенелых окошек. Советский тетрис… Заваленные белым снегом дороги, пар изо рта, затвердевающие пальцы. Небо, похожее на бетонный пол. Подъезды, всегда тёмные и тесные. Советский, старый лифт, в котором светит тусклая лампочка. Оплёванные стены, наклейки из маленьких жвачек по рублю, которые каждый покупал в детстве. Политическая реклама. Бездомная собака во дворе. Её брат — алкаш с фиолетовым лицом. Занесённые снегом машины, гаражи, лавочки. Полицейские бобики, которых невольно сторонится каждый русский человек. Пробка на дороге. За ночь выпало слишком много ледяной перхоти, и теперь её тщетно пытаются убрать с улиц. Дует ветер. Люди закрывают лицо и бегут к остановкам, надеясь, что губка толпы впитает и их тела… Где-то позади кричит ребёнок. Мой внутренний, невидимый ребёнок кричит куда громче. Он хочет мороженого. Я не хочу сладостей, я замерз, но ему нужно мороженое… Как можно отказать тому, кто является частью моей души? Я снова захожу в магазин, беру себе стаканчик, иду во двор и начинаю есть. Дрожу от холода. Но не спешу возвращаться домой. Если я чувствую холод, то это хорошо, а не плохо… Лучше хоть что-то чувствовать. Холод сковывает пустоту, не даёт ей жевать меня, откалывать от меня по фрагменту и варить вкусный суп из маленьких частичек моего тела…

Я не один во дворе. Чуть поодаль стоит стая кавказцев. С ними — какая-то баба. Они курят. Смотрят на меня. Гогочут. Один из них тычет в меня пальцем, что-то лопочет. Значит, говорят обо мне. «Надо бы уйти», — думаю, но не ухожу. Что они мне сделают? Изобьют? И что? Что одна боль, что другая — всё едино. Всё равно пустота никуда не уйдёт.

Что же такое — моя пустота? Неужели это отсутствие чувств? Нет, я же чувствую… Чувствую боль, тоску по прошлому, страх перед собой… Но дело в том, что пустота может перекрывать всё это. Она будто главнее всего на свете. Пустота — это когда реального мира будто бы нет. Точнее, есть лишь его кусочек. Каждое событие имеет какой-то совсем маленький, ничтожный смысл или вообще его не имеет. Оно пусто, бессодержательно. Каждое чувство кажется просто тенью настоящего чувства, которое есть где-то далеко, но явно не здесь… Каждое действие, здание, каждый разговор — лишь отражение предмета, но не сам предмет. Бессодержательной кажется и любая работа, любая девушка, любая мечта. Я понимаю, что некоторые вещи не пусты, они содержат в себе великие, прекрасные вещи. Но моя пустота не позволяет дотянуться до них. Да и зачем пытаться? Я воображаю что-то, моя мысль, точнее тень мысли, которая у меня когда-то была, вязнет в болоте моей башки и тонет, задыхается. Может, это я её топлю… Смотрю на себя, вижу крохи, сдуваю их, чтобы пустота была полной, абсолютной. Пустота же невозможна без саморазрушения. Я сам бью себя под дых, царапаю себя, соскабливая всё хорошее, что во мне было. Просто из ненависти… Или из-за того, что от неё осталось.

Вряд ли человек может понять, когда именно наступает его личная пустота. Она редко накидывается на человека молниеносно и внезапно. Разве что когда у него кто-то умер. Чаще всего пустота медленно заглатывает свою жертву. Тихо подползает, открывает пасть и забирает его по частям… Наверное, я уже в её животе. А может, пустота высрала меня. Кто знает. Хочется думать, что я ещё не являюсь обыкновенной кучкой говна.

А вот кавказцы на меня смотрят так, словно я куда хуже. Я бросил на них свой взгляд. Холодный, серый и, возможно, насмешливый. Я ненавижу их, да. Я не могу им сопереживать. Они кажутся мне грубыми, огромными и тупыми. Большая, неиссякаемая животная сила.

Они сами подходят ко мне, смотрят мне в лицо, открывают свои рты.

— Ты что палишь на нас? — спросил один из них, низкорослый, горбоносый бородач в чёрной утеплённом кепке, выкатив на меня шарики своих диких глаз, — тебе что-то не нравится?

— Не нравится, — огрызнулся я. Ещё бы с ними церемониться… Не хочу с ними любезничать. Пошли они в жопу. Пусть делают что хотят. Мне всё равно.

Но они не ударили меня, а продолжили разговор. Даже удивительно. Я считал, что слов для продолжения разговора в их лексиконе больше не осталось, но нет — кавказцы оказались умнее.

— Чо ты, э-э-э-э-э! — заблеял одетый в синие джинсы, чёрную кожаную куртку и коричневую шапку-ушанку высокий и тощий кавказец, — что тебе конкрэтно не нравится?.

Они подошли ко мне вплотную. Я учуял из запах. Пахло дублёнкой и куревом. Ничего такого. Они оскалились, злобно смотрели на меня, ухмылялись, чувствуя своё превосходство передо мной. Было ясно, что они хотят ударить. Похер.

— Мне не нравится, что вы тычете в меня пальцем, пялитесь… — промолвил я, как ничтожество.

— А кто ты такой? — спросил уже другой кавказец, накаченный, бородатый и лысый.

— Конь в пальто, — огрызнулся я.

Наконец, мне прилетело. Мощный, волосатый, теплый кавказский кулак въехал мне прямо в челюсть. Сильно. Что-то треснула. Язык почувствовал кровь. Губа порвалась, как целка у девочки-девственницы… Я знаю, что сравнение идиотское. Не говорите мне! Не надо! Другого я всё равно не придумаю. Извините.

Словно прося прощения, я упал на колено и принял ещё один удар по голове. Глухой такой, быстрый. Я лёг на снег и закрыл глаза. Я пытался уснуть, накинув сверху пуховое одеяло небес, но меня снова настигла бессонница.

Удары, как мысли, отскакивали от головы, точно она — просто батут, на котором прыгают дети. Прикольно. Но после каждого остаётся боль. Правда, только физическая. Она не такая страшная, кажется… Хотя нет, удар в живот похож на то, что испытываешь на пятом часу бессонницы. Удар ногой по спине заставляет меня вскрикнуть.

«Ай! Бо-бо! Ранка болит!»

Заткнись, придурок, ты и так выглядишь жалко!

Я видел, как люди из окон наблюдали за моим избиением. Пропитые мужики, заплывшие жиром тётки в халатиках, бабки, знакомые и незнакомые, подростки лет тринадцати, снимающие драку на смартфон.

Из моего рта вырывались слова, которые я когда-то говорил во дворе…

— Идите на… — бросал я в хари этих кавказцев. — Стаей, сука. Ссышь один на один! Вы не пацаны, а крысы!

Или это доносится только из головы? Какая разница?

Один из стаи схватил меня сзади, и его братья начали бить меня по животу. Удары сбивали дыхание. Я словно падал вниз, в коричневую помойную яму, в которой лежали ошмётки от лука, испорченные пельмени и шкурки бананов. Но вдруг овца, с которой они стояли, опомнилась и заорала на весь дворик:

— Прекратите! — гаркнула она. — Зачем вы его бьёте-то? Хватит уже! Он же в больницу попадёт! Прекратите!

В кино это обычно не работает. Но тут такой дешевый трюк почему-то подействовал. Они мигом закончили меня бить, бросили меня в снег, собрались в стаю и, прихватив с собой мою спасительницу, побежали прочь, за гаражи.

Неужели такое бывает? В какую мелодраму я попал? В какую постановку? В какой театр? Осталось только в любовный треугольник попасть, и будет полный комплект. Смешно.

Я лежал на земле, чувствуя, как болит моё до безумия нелепое тело. На самом деле, всё обернулось для меня не так уж и плохо. Они били меня всего секунд сорок… Вряд ли минута прошла.

Прокашлявшись, я встал, отряхнулся и пошагал домой, еле передвигая ноги. И зачем нужно было пререкаться? Неужели я совсем не могу без этого? Зачем я сам разрушаю себя, заставляю сея страдать? Может, по приколу. Может, я сумасшедший, а может — просто дурак. Какая разница?

— Ты там как? — крикнула из окна соседка с пятого подъезда Любовь Васильевна, которая всё это время наблюдала, как меня избивают.

— Жить буду, — ответил я, — даже все зубы целы.

— Ну да, — согласилась она, — слабо они тебя били. Если бы бабы у них не было, тогда надо было бы милицию вызывать.

— Могли бы и сразу вызвать! — прокричал я.

— Обычная драка! — махнула она рукой. — В моей молодости такие потасовки случались чуть ли не каждый день. К тому же, ты сам их спровоцировал. Неизвестно, кого бы ещё посадили. Ты же сам нарываешься! Умеешь только жаловаться и огрызаться!

«Что она мелет?» — подумал я, но не стал продолжать бесполезный разговор с сумасшедшей старухой и побрёл домой. Зашёл в подъезд, обычный, темноватый, скрипучий, нажал на грязную, затёртую годами кнопку лифта, поднялся наверх, к пустоте. Трясущимися пальцами я достал из кармана ключи и открыл дверь. Она жалобно, как бездомная собачка, заскулила и отворилась. Кряхтя, как старый дед, я сбросил с ног ботинки, и прошёл в коридор.

Тишина оглушила меня. Они всегда слишком всеобъемлющая, слишком навязчивая. Я захотел выключить её. Чтоб она перестала стискивать меня, пугать, заставлять слышать звуки, которые издаёт моё тело.

Посмотрите… Только не шуршите, не чмокайте своими губами, не швыркайте своими носами. С потолка на меня смотрит маленький, рыжий муравей. Он хочет сожрать меня, он видит, как я включаю телевизор, чтобы забыть о боли во всём теле, как я щелкаю каналы. На одном поют дети, на другом показывают сериалы по ментов, на третьем рассказывают сказочную историю о любви.

«Они были — словно принц и принцесса», — высокопарно молвил голос за кадром.

Красивая девушка в дорогом белом платье вдохновенно смотрела на мужчину. Высокого, элегантного, в дорогом костюме и блестящих туфлях. И всё-таки любовь — для красивых. Когда красивые люди влюбляются, это выглядит органично, нормально. А вот если любовь появляется в теле такого, урода, как я, то это выглядит как минимум непонятно и странно.

По всем каналам прыгали люди, огромные и вроде как искусственные. Хотя нет. Наверное, это я — искусственный, а они как раз — самые настоящие.

Дальше — новости. Корреспондент рассказывал о новых российских танках, на экране мелькали какие-то ракеты, направленные в сторону США. Вроде бы всё это — демонстрация силы. Но стоит взглянуть в окно, и понимаешь, что силы здесь никакой нет. Один абсурд.

По спортивному каналу показывали фигурное катание. Выступала какая-то американка. Шаблонно-симпотичная, улыбчивая. Похер. Не понимаю, что может быть интересного в фигурном катании, но оставляю его в рамке телевизора. Это лучше, чем ложь в новостях или отупляющие тв-шоу. Лучше, чем пустота, которая заливает керосин в ушные отверстия.

Всё тело болело. Муравей видел, как я подходил к зеркалу и осматривал свои жёлтые зубы. Ни одного не выбито. Слава Богу. Лишь синяки на лице, на спине, на животе, на ногах. Ничего страшного. Лицо моё и так может вызывать лишь отвращение — его не сделают хуже несколько синяков. Спину и живот всё равно никто не увидит. Всё нормально. Только тело болит. Оно наполовину фиолетовое. Интересно. Можно увидеть на коже электрические облака, но я их не взамечаю. Там — только синяки. Ничего больше.

Протираю раны спиртом. Нюхаю спирт. Запах помогает развеять пустоту. Вместо неё на пару секунд появляется тошнота. Такой себе обмен, не правда ли?

Я открывал зелёнку, обмазал ею все чёрточки своего тела, из которых текла красная жидкость. Как из мусорных пакетов со свеклой… Боже, как же они воняют. Вряд ли я пахну лучше.

Ложусь на диван, вытягиваю волосатые ноги, которые за несколько минут стали бетонными гирями, и пялюсь в телевизор. Я не чувствую ничего. Взгляд висит в воздухе. Плевать на время. Оно, как всегда, идёт очень быстро, оставляя после себя смятые пачки, полные неопределённости. Я — липкий, поганый клоп. Иду ко дну на своей невидимой подлодке. Смотрю в маленькое, бесполезное окошко цветного телевизора.

Там мелькали картинки. Одна фигуристка за другой. Во всех — ничего особенного. Но внезапно черный ящик заставил меня оживиться и выпасть из мира пустоты, в котором я пребывал вот уже минут десять.

Диктор объявил, что выступает российская фигуристка — 17-летняя девочка по имени Надя Забитова. Девочка в красном. Красный корсет, красные перчатки. Белые коньки. Чёрные волосы. Красивая. Очень красивая. Даже больше. Когда я последний раз видел настолько красивую девушку? С таким живым, светлым лицом, в котором есть нечто неземное, нечто нетронутое? Когда в последний раз я видел такую утончённость, такое искусство… Это была Полина… Но зачем мне снова нужна Полина? Она выела мою душу, она оставила от неё пустыню, она сделала из меня полутрупа. Любовь может только зажигать. Но у меня внутри нечего зажигать. Там ничего нет. Только пустота. Только чернота, предсумасшествие, которое я пытаюсь сдержать. Я — нигде. Словно в вакууме. Ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем… Где-то между трёх знаков. Мне холодно, мне одиноко, мне тоскливо, но я ничего не показываю. Пытаюсь всех ненавидеть. Но по-настоящему ненавижу только себя самого. Пошли все в жопу. Пошёл я в жопу. Пошло всё в жопу. Всё равно всё на свете бессмысленно. Я умру. Каждый умрёт. Всё это когда-нибудь кончится. Этот кошмар, этот страх, этот бесконечный стыд перед всеми. Этот бесконечный запор из собственных амбиций и планов. Даже через жопу не могут выйти. И похер. Вся моя жизнь — только предсмертные вздохи, судороги, муки…

Красота — вне меня. Я не должен прикасаться к красоте. Но почему я прикасаюсь к экрану телевизора? Почему я пытаюсь потрогать её? Это красное платье, красные перчатки. Она — просто принцесса из сказки. Я же — гоблин, голлум, гном… Чудовище. Опять в голову лезет этот дурацкий сюжет… Красавица и чудовище. Кто его выдумал? А главное — зачем? Как это может получиться? Зачем? Насколько эгоистично должно быть чудовище, чтобы портить собой красоту? Кто дал ему на это право?

Я смотрю на неё, словно на Бога. Телевизор поглотил меня, раздавил, расплющил. Её юбочка похожа на чистое озеро в горах, в котором отражается кровавый, спелый закат. Её кожа напоминает ландыши, которые утро искупало в каплях блестящей росы. Её зубы — белее льда, по которому она скользит, словно ангел по облакам. Её брови кажутся королевскими кобрами, величественными, ядовитыми.

Её носик — словно копьё, сделанное лучшими мастерами. Ровное и блестящее. Заострённое. Подожжённое. Смертельное. Греческий огонь, не иначе.

Её губы — как два точных, идеальных разреза на сердце, сделанные самым искусным из когда-либо существовавших хирургов.

В её лице есть что-то строгое, большое, дерзкое, но вместе с тем детское, простое и хрупкое. У неё очень умные, карие глаза, которые словно ищут свою надежду.

Она не катается по льду… Она брызгает своей красотой, светом, энергией. Она — это солнце на голубом, безоблачном небе.

Она не может упасть, ошибиться. Комментатор хвалит её. Девочке пророчат ещё одно золото. Она издевается, летает над людьми. Всё это невозможно описать словами. Это был танец абсолютной, не отягощённой ничем красоты. Из-под её коньков вырывались крупинки льда. Но мне казалось, что это были самые настоящие искры. Будто весь лёд горел, пылал от её восторженного великолепия.

Но в один миг, в одну секунду, она вдруг упала на лёд. Спустилась с небес. Стала человеком, который может ошибаться.

Падение могло бы отпугнуть меня, но нет, я не увидел в этом ничего плохого. Падение сделало ангела человечным, а значит приблизило его ко мне. Я заплакал. Клянусь, я не плакал с восьмого класса (тогда я, правда, не ревел, а ронял солёные капли слёз, давил их в себе), а теперь пустился в отрыв. Мне было жаль её. Жаль девочку, по сравнению с которой я сам выглядел таким жалким…

Она упала ещё раз.

И ещё.

И ещё.

Это становилось невыносимо. Ей было плохо, но она всё каталась. Не сдавалась. И правильно. Я тоже не сдаюсь. Иначе давно бы уже скинул свою мерзкую тушу с окна.

Наконец, она закончила, села и расплакалась.

Её замечательные глазки стали красными, расплылись в слезах.

«Почему ты плачешь, милая? — недоумевал я. — Почему никто не стоит с корзинкой и не подбирает твои слёзы? Почему твоё тело трясётся? Почему ты не улыбаешься? Ты ведь только что так прекрасно улыбалась… Да, ты упала, но не перестала быть чудом, ты не проиграла — это просто необходимый драматичный момент для сюжета… Чтобы люди переживали, а потом, когда ты снова начнёшь выигрывать, когда преодолеешь все трудности, обрадовались… Ты же — персонаж фильма! Это просто драма, без неё невозможен ни один нормальный сюжет. Не плачь! Ты же не в моём мире! Слава Богу, что не в моём. Всех этих ублюдков из твоего телевизионного мира я ненавижу, но ты… Ты не такая. Ты кажешься живой. Почему? Как это можно объяснить? Как вообще можно объяснить жизнь? Нет, ты не живёшь в моём мире! Спасибо тебе! Если бы я увидел тебя настоящую, я бы умер. Умер бы от такой красоты, и твой танец, твой быстрый полёт, в котором столько свободы, столько воли, измельчил бы меня, смахнул бы меня, словно хлебные крошки, на пол.

Мой мир, гаражный, бетонный, холодный и мокрый мир, съел бы такое чудо, как ты, и даже не заметил бы твоей красоты. Не заметил бы, как ты летаешь, скользишь по льду! Может, ты думаешь, что не прекрасна, когда плачешь, страдаешь? Нет, так ты ещё красивее, ещё живее! Боже мой! Эта страдающая грациозность, страдающее величие, страдающая красота, по сравнению с которой весь мир — ничто. Ведь так хочется пожалеть твою красоту… Но не плачь! Боль не заслужила тебя! Она должна есть меня, но не тебя! Пожалуйста, девочка из телевизора! Слёзы упадут на лёд и замёрзнут! Ты расколешь эти маленькие шарики лезвием своих волшебных коньков так же быстро, как ты расколола моё сердце! Тебе поставили не так много баллов, как раньше, у тебя только пятое место, но все эти люди, несуществующие телевизионные люди, — слепы! Зачем им глаза? Я хочу выколоть им глаза! Ты упала, да, но разве даже самая счастливая жизнь не включает в себя падение? Разве не прекрасно смотреть, как люди, упав, поднимаются и продолжают бежать дальше? С счастливой улыбкой на лице. У тебя всё получится, ведь ты — олицетворение красоты, её неописуемый предел. И почему я говорю с тобой? Почему я просто не могу замолчать, прекратить говорить? Зачем тебе меня слушать? Мой помойный голос, мои скрипящие, ржавые слова?»

Я собрался с мыслями, взял в руку пульт и, наконец, выключил телевизор. Я попытался взять книгу и почитать, но ничего не вышло, потому что девочка совсем не выходила из моей головы.

Я даже представил разговор с её отцом — толстым, богатым, лысым и красиво одетым мужчиной. Вот он, огромный, властный, громкий, красный, вообразил я себе, подходит ко мне, дрожащему таракану, и начинает говорить со мной, смотря на меня насмешливо, с жалостью.

— Посмотри, во что ты превратился? — говорит он мне, — кто ты такой? Посмотри, чего достигли другие люди за два года учёбы в университете, за двадцать лет жизни! Сколько они пережили? Сколько у них было девушек… Сколько нового они узнали? Сколько смогли испытать! Сколько смогли сделать! Посмотри на людей! А ведь они уже работают! Зарабатывают деньги! А ты висишь на мамкиной шее! Сколько можно, Федя? Что у тебя было? На что ты тратишь время? На что тратишь жизнь? Думаешь, я бы допустил, чтобы такой человек, как ты, даже думал о моей красивой, талантливой дочери?

— Я пытаюсь! — почему-то кричу я в этой идиотской фантазии. — Я не виноват, что получается плохо! Не виноват, что никак не получается! Я учу, но всё забывается! Может, это потому что я от природы глупый? Наверное… Я… Я неприятен никому, и это правильно. Я никого не заслуживаю. Я не заслуживаю, чтобы меня любили. Я груб с людьми, я уродлив. Пусть они найдут себе кого-нибудь получше, чем я. Это будет правильно! Я пытался исправиться, ходил к дерматологу, чтобы он помог мне очистить свою отвратительную, сальную кожу… Я ходил на эти чистки лица, покупал дорогущие мази, а потом забил хрен! Зачем? Если мне суждено быть уродом. Я пытался нравиться девушкам, быть с ними вежливым, настоящим, но они смеялись надо мной. Я стал просто посылать их в жопу. Даже если не хочу. По-другому я бы просто сдох… Ты не понимаешь, сука. Ты не понимаешь меня. Я… Не знаю, что происходит. Я застрял в безвременье. Кажется, навсегда. Может быть, я — и есть безвременье. Бессысленный сгусток чего попало. Страдалец, тоже мне. Я не хочу быть таким! Я хочу быть, как нормальные люди! Двигаться куда-то! Чувствовать, что впереди что-то есть! Я хочу на что-то надеяться, хочу делать что-то важное. Хочу. Но не могу. Я бездарен во всём. Мне ничего не дано. И это не сопли, а вполне логичные выводы. Я всего и всех боюсь, но преодолеваю себя, я не хочу жить, но преодолеваю себя. Со стороны я многим даже кажусь сильным. Но это только потому, что я не показывал им своё настоящее лицо. То, что в зеркале. Потому что если покажешь — загрызут. Так же, как ты грызёшь… Да, я знаю, что являюсь ничтожеством. Знаю, что всё просрал. Раньше говорили, что у меня есть талант. Теперь таланта нет. Я не могу ничего написать. Ну и нахер талант. И тебя нахер. Иди в жопу. Что стоишь? Тебе же не хочется на меня смотреть! Ты же талантливый? Зачем ты со мной разговариваешь? С сумасшедшим? С человеком, который даже заснуть по-человечески не может? Ты смотришь с упрёком, сука! Да, я должен был уже давно сдохнуть! Уничтожить себя! Но такой вот я эгоист, понял?! Я хочу ещё повоевать! Во мне много страха, но ненависти — ещё больше. Она не позволит страху полностью меня захватить. Я буду ненавидеть, ясно? Я буду маленькой пищащей тварью, которая только и делает, что ненавидит! Буду жрать землю, не сдохну просто так, убив самого себя. Нахер вас. И тебя нахер. Пиши свои талантливые стихи, пиши романы! Делай всё то, что я сам бы делал, будь у меня талант. Делай, а я буду съедать самого себя по частям, буду купаться в пустоте, дрочить на экранных шлюх, завидовать, слушать одну и ту же музыку, читать пустые буквы, ненавидеть себя. И посылать всех нахер. Кстати, тебя я послал туда же…

Но что мне это даёт? Ведь я просто думаю о себе как о сильном человеке. Пытаюсь казаться не тем, кем являюсь. Но зачем мне быть собой? Зачем давать другим такую гадость. Зачем заставлять людей слушать мои слова, состоящие из грязи, видеть моё тело, трогать его… Это как заражать других СПИДом. Стыдно. Ты вроде как злодей, убийца. Лучше умирать самому, лучше просто рассматривать созданного тобой урода в зеркале. Зачем давать его другим? Да, это жалкое зрелище. Но разве я способен на что-то ещё?

Прекрати! Успокойся! Перестань плакаться, нытик! Есть люди хуже тебя. Куда ни глянь — есть хуже. Ты смотришь на людей, грязных, пьяных, бездомных. Их кожа похожа на грязные мешки с картошкой. Тебе кажется, что они — это низ. Но проходишь несколько метров и встречаешь людей с лицами-мешками для мусора, мокрыми такими, дырявыми. Из них что-то течёт. Не свекольный сок, а кровь. Настоящая. Вонючая. И это ещё не конец, не последняя точка падения. Погуляй по тёмным, полуразрушенным сибирским дворам — увидишь всякие прелести.

Потом они говорят: «Федя, ты угнетаешь. Вокруг тебя один негатив. Будь проще — и люди к тебе потянутся. Просто думай о хорошем». Ладно. Пытаюсь думать о хорошем. О чём-то не связанным со мной. О той фигуристке. Какая она хорошенькая. Я не хочу её… В плохом смысле не хочу. Не хочу облизывать её, не хочу ничего в неё пихать, не хочу жрать её красоту. Я хочу просто смотреть. А когда хочешь смотреть — это что-то большее. Но разве смотреть на неё на значит — жрать её красоту? Зачем мне жрать красоту? Я же должен жрать потолок, окно, ковёр, пустоту. Брать её косточки, обсасывать их, затем облизывать пальцы. Жадно так, чтобы устранить голод. Пустота вместо голода — это почти что смерть. Ядерный гриб, который медленно гниёт во мне, сокращая мою жизнь. А что — моя жизнь? Она состоит из того, что я смотрю на чужие успехи и на свою никчёмность. Все вокруг — уверенные, умные, смелые, красивые люди. Я — уродлив, нелеп. Я — словно демо-версия человека. Недоделка, обрезок… Меня словно облили кислотой. Мои пальцы дрожат. У меня воняют ноги. Кто всё это придумал? Мой пот. Мой голос. Мой язык. Мои зубы. Даже мои мысли, каждую из которых я ненавижу. Каждое слово, вырвавшись из моего помойного рта, ложится в могилу. Каждый мой взгляд марает людей. Каждое моё движение — лишнее.

Я становлюсь перед зеркалом. Смотрю на своего врага. Вот бы его уничтожить…

Бреюсь. Бритва царапает щеку. Умываюсь. Сдираю ногтём пару прыщей. Маленькая струйка крови, похожая на весенний ручеёк, течёт по щеке, затем по подбородку. Не смываю её — жду, когда засохнет. Ем. Толстею.

Я представляю фигуристку из телевизионного мира. Пытаюсь нарисовать её, но на самом деле — только калечу её образ. «Ага, — говорю себе я, — ещё напиши о ней сраный стишок. Испорть её ещё сильнее».

Но я стараюсь не подчиняться голосу. Пытаюсь нарисовать её. Приклею её портрет к футбольному мячику и буду с ней разговаривать, как Том Хэнкс в фильме «Изгой». Это извращение, практически изнасилование. Но я успокаиваю себя: «Ведь я никому не причиняю вреда. Подумаешь, поговорю с мячиком, на который наклеено лицо знаменитой фигуристки».

Делаю всё, что задумал. Кладу мячик на диван. Он открывает рот.

— Привет, — говорит мячик. — ты меня знаешь?

— Знаю, — отвечаю я. — видел тебя по телевизору. Ты известна. Не то что я.

— А что мешает тебе прославиться? — спрашивает мячик голосом фигуристки.

— Пустота, — говорю.

— А это что?

— То, что повсюду. Я не знаю, как тебе объяснить… Это когда ты не веришь в то, что реальность существенна. Пустота — это когда твоя жизнь перестаёт быть хоть чем-то важным, когда из неё пропадает начинка: цель, желание, потребность в друзьях, женщине, делах… Тогда жизнь становится пустотой. Ещё мне кажется, что пустота — это ненависть к себе. Хотя, возможно, это неправда. Я не могу утверждать точно.

— И тебе нравится пустота?

— Пустота не может нравится или не нравится, — ответил я. — Она где-то между этих категорий. Любых категорий.

— Каких, например?

— Например, пустота лежит между жизнью и смертью.

— Ты тоже существуешь между жизнью и смертью? — спросила фигуристка.

— Наверное… Я не могу причислить себя к жизни или к смерти.

— Но к пустоте можешь?

— Да, могу.

— А меня ты к чему причисляешь?

— Тоже к пустоте.

— Почему?

— Потому что ты — всего лишь мячик с лицом.

Чёрт… Что я делаю?

Неужели я сумасшедший? Возможно. Кому какое дело? Это сумасшествие так же противно, как и обыденность, как эта комната, в которой я замурован.

Я откидываю мяч в сторону. Всё тело болит. Я уж и забыл, что оно всё в синяках. Надо бы к врачу сходить. Ага, надо бы… Лень — чувство более сильное, чем боль.

Девочка не уходит из головы. Лезвия её коньков заходят всё глубже и глубже в сердце. Как глупо. Этот образ даже не возбуждает.

Пытаюсь спать, но она не даёт мне. Чем мне стереть фигуристку? Новой порцией порнухи? Попробуем… Встаю с кровати, нажимаю на кнопку ноутбука, похожую на зловещий светящийся глаз. Он зажигается, как свечка. Ноутбук начинает жужжать, шептаться. Сажусь на стул, приспускаю трусы. Пытаюсь смотреть, но от вида силиконовых, приторно красивых баб только тошнота подступает к горлу. Внизу всё уже болит. Я слишком часто делаю это. Без какого-либо энтузиазма. Просто по привычке. Раньше я дрочил по необходимости… Даже стыдился этого. Тогда я ещё писал, искал какие-то истины, думал о судьбах страны, мира, верил в Бога. Даже смешно. Теперь без разницы. Бог, страна, мир — где всё это?

Может, во снах.

Заканчиваю без какого-либо интереса. Выключаю порнуху. Тёлка с рыжими волосами искусственно хихикает. Ещё час шарюсь по ютубу, смотрю видео с блогерами, который жрут пожаренную рвоту, смотрят зацикленное видео по 10 часов, снимают обзоры на комиксы. Зачем мне это в три часа ночи? Не знаю. Может, чтобы попусту потратить время.

Придя в себя, отключаю ноутбук и ложусь в кровать. Сильно сжимаю глаза. Мне хочется спать. Я очень устал. Но я не сплю. Тело не даёт мне заснуть, оно сопротивляется. Ему нравится смотреть, как человечек внутри него сходит с ума.

На языке чувствую привкус крови. Разбитая губа снова кровоточит. Кровь — на подушке, на языке. Плевать.

В мозгу всплывают песни. Время мчится, словно черный легкоатлет по беговой дорожке. Скоро должно наступить утро. А я опять, снова, в который раз потею. Переваливаюсь с боку на бок, щелкаю семечки безумных мыслей. Беру ножницы, лежащие на столе. Хочу воткнуть их себе в живот. Но вовремя останавливаюсь. Кричу, бью кулаками запачканную в крови подушку. Но это не приносит удовлетворения. Нужна хотя бы боль. Настоящая, физическая боль. Я бью кулаками в бетонную стену. Кричу. Я потерял контроль над собой. Ночь победила меня. Когда я понимаю это, то обычно прекращаю, останавливаюсь, дышу этим бетонным, холодным, пыльным воздухом. Надо признать своё поражение и тут же успокоиться. Я не позволю ей себя насиловать.

Казанки стёрты в кровь. Я беру стакан воды, что каждую ночь стоит на столе у моей кровати, и выливаю его на себя, чтобы охладиться.

Теперь постель мокрая. Я — весь мокрый, ничтожный, разбитый. Сижу, стыжусь себя и пытаюсь забыть, кем являюсь на самом деле.

В комнату входит мама.

— Что с тобой? — спрашивает она, уставшая, потрёпанная сном.

В её замутнённых глазах стоит ужас.

— Что с тобой? — повторяет она. — У тебя снова бессонница?

— Да. — говорю я.

Если отвечать честно, она быстрее уйдёт спать.

Я не хочу задерживать маму. Ей завтра с утра нужно вставать на работу, а тут я со своими проблемами. Со своим сумасшествием. Боже, я просто калечу её, заставляю её нервничать.

— И зачем ты бил кулаками стену? — спрашивает она.

— Прости. Сорвался.

— Умойся святой водой, — посоветовала она мне. — Станет легче. Это все черти в тебе.

Я повинуюсь. Иду и выливаю на себя воду. «Прости меня, Господи!». И как я смею такое говорить?

Иду на кухню. Беру бутылку пива и дешёвые чипсы. Скоро от этой смеси начинаешь чувствовать тошноту. С пальцами, на которые бессовестно налипли крошки, с привкусом пива на языке, ложишься в постель. Но она выплёвывает тебя, словно попавшую в рот муху.

Тьпфу!

Иду и снова умываюсь, глядя в зеркало на свои прыщи, царапины, синяки. Какая гадость этот ваш Фёдор Кумарин! Но я уже спокоен. Ночь дала мне безразличие. В край обессиленный, ложусь в постель. И сон, наконец, отсекает мне голову своим хорошо заточенным топором.

— Привет, — сказала склонившаяся над моей могилой фигуристка, красиво улыбнувшись, — Ты так зачарованно смотрел на меня… Я всё думала, когда ты подойдёшь и познакомишься. Но ты так и не решился. Подумал, что поедать себя проще.

— Это лучше, чем подавиться и задохнуться… — промолвил я.

— Я же не кость, чтобы мною давиться, — усмехнулась она. — Я — нежное, сочное белое мясо. Вижу, как ты смотришь на мои ноги. Хочешь, чтобы я потопталась по тебе? По твоему животу, лицу…

— На коньках?

Она повертела головой, точно какая-то птичка.

Сьють-сюить…

— Дурашка, — чирикнула фигуристка, — ну конечно да. Самые лучшие девочки ходят по мужчинам на коньках, а потом пьют жидкость из их ран… Кровь мужчины — как гранатовый сок… Такой же сладкий. А мой сок вот тут, — она показала на свой рот. — Хочешь попробовать?

— Хочу, но… — испуганно сказал я.

— Но боишься, — угадала она. — Сегодня я тоже ехала в метро с парнем… Это был ты. Ты всю поездку глазел на меня. В метро была толпа, и на мгновение я оказалась прижатой к тебе. Попой я почувствовала твой член. Он так напрягся. Пытался разорвать джинсы, но ему это не удавалось. Я улыбнулась и вышла из вагона, а ты продолжил ехать дальше. И ты ведь даже слова мне не сказал, не попытался познакомиться. Хотя так, как на меня, у тебя ни на кого ни раз не стояло. Вот же трус.

— Что за мерзости… — произнёс я. — Я никогда не ездил в метро. В моём городе его нет. Так что это был другой человек.

— Точно?! — закричала она. — А может, это был ты? Может, все эти люди с трясущимися ручками, в панамках и сандаликах, сороколетние ничтожества, одиночки, психи — это всё ты… Ты испугался меня? Ты боишься даже красоты… Ложись на землю, я перережу тебе горло. Но перед этим ты успеешь почувствовать запах моих потных, уставших ног! Ты успеешь насладиться! Ложись, малыш! Или ты опять боишься? Боишься сделать мне больно, даже когда я убиваю тебя.

— Не боюсь! — твёрдо сказал я и лег на пол.

Она наступила на моё горло своей блистательной, длинной ножкой, и я почувствовал этот сладкий, шепчущий, живой запах, в котором отражалась красота, закованная в мясо. За этот запах можно было бы и умереть.

Так и случилось. Фигуристка наступила на мою шею. Я не двигался. Она давила всё сильнее и сильнее, не спуская улыбку с лица. И я почувствовал, как что-то лопнуло, и изо рта пошла вязкая, горячая кровь… «Пусть её будет больше, — подумал я. — Пусть моя красотка напьётся».

Вдруг я проснулся. Сон покалечил её образ, искривил его, как сильный ветер с дождём кривит дорожные знаки, но не убил это чудо. Я лежал на кровати и пытался поймать улетающие вдаль обрывки фантазии, которая так легко забывалась. Как и всё на свете.

Надо было отпустить этот сон, забыть о фигуристке. Надо вести себя нормально. «Встань, псих! — сказал себе я. — Займись чем-нибудь. Не лежи просто так и не думай о снах! Нормальные люди о них не думают. Они забывают сны и просто смеются над ними. Им не приходит в голову мысль, что сон и реальность — это одно и то же. Успокойся! Надо что-то делать».

Я встал и пошёл на улицу. Надо было купить поесть. Мимо проезжали безликие машины-обмылки, разноцветные зонтики в виде лёгких, воздушных юбок. Я прошагал один магазин, второй, третий… Словно все они — призраки. Словно их не существует, как и всего мира. Всё давно растворилось в абсурде.

Наконец, истуканы-ноги заводят меня в раскрытую пасть писклявого супермаркета. У кассы — огромная, длинная очередь. Похожа на паровозик, который остановился и ждёт, когда его починят и опять пустят в путь. Паровозик медленно исчезает. Вагончик за вагончиком проваливаются в бесконечную, вязкую пустоту. Я покупаю себе кофе, несколько пакетиков каши и молока и иду обратно, домой.

Мусор из помойки снова разбросан по всему асфальту. Алкаши с фиолетовыми, отёкшими лицами сидят на лавочке и, кряхтя, вливаюсь в себя горькую водку. Проходя мимо них, я замечаю плакат, на котором изображено предельно знакомое лицо.

Снизу надпись большими белыми буквами: АРТУР КЛЫК — СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ. СИНГЛЫ И КАВЕРЫ. УНИКАЛЬНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА И СТИХОВ СОБСТВЕННОГО СОЧИНЕНИЯ.

Внизу была указана дата. Завтра. 20:30. «Отлично, — подумал я. — Сегодня мне есть кого ненавидеть, кроме себя». Артур Клык, конечно, псевдоним. Настоящее его имя звучит как-то по-дурацки… Никита Мясников, кажется. Глупо. Недостойно популярного поэта с синглами и стихами про кофе. Романтичные девочки, мечтающие уехать в Питер, наверняка бы испугались. Никита Мясников. Какое невежество. Поэтому все, даже друзья и одногруппники, называют его Артуром, а не Никитой. Кажется, он даже в паспорте имя поменял на Клыка. А Никита Мясников умер, растворился в пустоте.

Нет, даже взгляду Артура такое имя бы совсем не подошло. Какой взгляд. Страстный, жгучий, раскованный. Внешний вид тоже пафосный, мужественный. Всё, как девочки любят. Черное пальто, белая рубашка, которая отлично сочетается с его белыми волосами и чистой кожей. Главный красавчик факультета, чёрт возьми. Личико вкупе с романтическими стихами отлично заходит под соус из приятного мужского голоса. Девочки сидят и кушают, облизывают неумело построенные здания слов, представляя, что лижут его розовые губы, его мускулистые руки, его грудь, пресс, его ноги в лакированных ботиночках. Он протыкает их сердца носочками туфелек, улыбается, как Чеширский Кот, но им всё мало. Они идут и идут, желая заполучить его… И эта мясорубка не кончается. Не только в его случае. Во всех. Нескончаемая борьба. И никто не хочешь признавать, что он во всей этой жалкой борьбе — самая главная мразь.

Мрази топчут сердца, все наступают на глотки, все смиряются, боятся умереть, все совершают зло. Все. И всех надо уничтожить… Всех. Меня накрыли идиотские мысли о кончине всего человечества. Я представляю это так: по земле ползают черви и связывают нас своими телами. Мы сидим, связанные, и умираем от голода, потом самые сильные сжирают своих товарищей, которые сидят рядом. Но этого мало. Чувство голода никуда не пропадает. Человек наклоняется и начинает кушать себя. Руки, ноги, грудь. Потом он освобождается, но уже не может остановиться. Ведь собственное тело… Оно же такое вкусное. Когда ты ешь его, то одновременно наносишь ему непоправимый вред и пытаешься ему помочь. Это абсурд, да, но разве весь мир, который нас окружает, не есть просто абсурд, наспех слепленный лейкопластырем?

Вам могло показаться, что смотря на Артура Клыка, я испытываю ненависть? Нет никакой ненависти. Есть только пустота.

Передо мной снова возникает фигуристка в кроваво-красном платье и спрашивает: «Разве ты не можешь выкопать из себя пустоту? Просто возьми лопату и выкопай её с корнем, как засохший куст».

«Это невозможно, — говорю я. — Пустота… Ты не понимаешь… Он как паразит. Проникает внутрь и сосет из тебя кровь. Сушит тебя. Она везде. В кончиках пальцев, в пятках, в волосах даже. Её невозможно себе представить. Она заполняет тебя, она во всём. Это постоянное перетягивание каната, борьба с собой. Единственный выход — просто сдаться пустоте, просто отказаться жить. Это будет наилучшим решением, не считаешь? Ты признаешь абсурд, отдаёшься в его лапы, перестаёшь сопротивляться бессмысленности и бессилию. Просто становишься пустотой.

— Какой ты слабый… — усмехнулась она, словно злобная, циничная сука.

— Да, конечно, — соглашаюсь я, как раб, стоящий на коленях перед своей госпожой.

Ты сидишь в комнате, ненавидишь себя настолько, что даже убить себя тебе противно. Ты не способен ничего сделать. Ты не можешь никем быть. Ты разрываешь себя, распадаешься на маленькие частички, потом пустота, оставшаяся от тебя, собирает твои фрагменты, частички, и ест их, словно чипсы. Рот пустоты в крошках. А ты вроде как существуешь.

Зачем?

— Это вопрос? — усмехается фигуристка. — Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Какой ты серьёзный. Почему же эта сцена происходит лишь у тебя в голове? Вернись в реальность! Не хочешь? Она слишком иллюзорна для тебя, слишком обычна? Ты — как муха в баночке. Может, спасение наверху, а? Во мне!

— Тебя не существует, — сказал я. — Я просто иду по дороге. А ты лишь девочка из телевизора… Ты не мой Бог, нет, и я не твой раб. Ты только фантазия. Как и всё вокруг. А я просто принимаю всё слишком серьёзно. Пора бы мне прекратить. Пора бы остановиться.

Я обнаруживаю себя на речном вокзале, на маленькой набережной, которую недавно построили в моём бетонном сибирском городке. Я оглядываюсь, вижу лишь воду, похожую на один большой синяк. Глотаю воздух. Самолёты моих глаз впиливаются в верхушки серо-зелёных домов, которые медленно падают, пожираемые червями сплетен и семейных скандалов.

Такое чувство, что город просто плывёт по реке. Плывёт далеко, чтобы утонуть навсегда и больше не возвращаться в эти земли. Что происходит с городом? Может, ему тоже всё надоело? Может, он тоже хочет жить чуточку лучше? Может, город просто замерз и желает согреться?

Но мне не удается его согреть. Даже если бы захотел — я бы не смог. Он уже прожевал меня, уже выкинул наружу! Что хочет от меня этот людоед, потерявшийся в темном, как погреб маньяка, лесу. Что ему от меня надо? Наверное, ничего. Наверное, в этом и есть главное проблема. Ничего не происходит. И меня будто бы никогда отсюда не выпустят. Я сам упустил все возможности выбраться.

Ловлю себя на мысли, что просто хожу кругами. Сюжет стоит на месте, не двигается. Я хочу, чтобы что-то случилось, но ничего не происходит. Только застой, ошибки и злоба.

Сажусь на лавочку. Рядом — мужчина лет тридцати, полноватый, с шапкой набекрень. Он косит на оба глаза, постоянно причмокивает и озирается по сторонам, словно кого-то ждёт.

Сидим. Мёрзнем. Со стороны — словно два фрика. Я не хочу с ним разговаривать. Надо только убить время, застрелиться на какое-то время, пропасть в морозе. Вдруг у меня в кармане забился в конвульсиях обычно молчаливый и спокойный телефон. Я достал плоское чёрное зеркало из кармана и приложил к уху. Говорил механический женский голос. Ненастоящий, автоматический.

— Здравствуйте, мы проводим опрос населения. Двадцать первого марта будут проводиться выборы губернатора нашего края. Вы примете участие в этом судьбоносном для региона голосовании?

— Нет, — говорю я, замечая, что косоглазый пристально следит за мой беседой с машиной.

— Очень жаль, что вы отказываетесь от возможности воспользоваться избирательным правом и принять судьбоносное решение для края. Мы советуем вам обдумать ваше решение и прийти на участок двадцать первого марта.

Электронная женщина замолкла и положила трубу. Я рассчитывал вновь погрузиться в себя и свою пустоту, но сидевший рядом мужчина захотел поговорить со мной.

— Вы правильно делаете, — произнёс он вальяжно, уверенно. — Наши выборы не стоят того, чтобы на них идти. Если есть всего лишь один кандидат, то какие же это выборы? Реальных кандидатов они не допускают. Боятся, мрази, но движение будет расти…

— А есть реальные кандидаты? — на свою голову спросил я.

— Конечно есть, — сказал он. — Кроме нашего толстожопа-губернатора Александра Нилрака, который уже весь край захерил, есть достойные люди. Знаете, сейчас приехал уроженец края, достойный человек с деньгами, оппозиционер Виктор Дровосецкий, слышали? Он в нашем вузе учился, потом уехал в столицу, поднялся там, заработал денег и вот теперь вернулся родной край поднимать. «Не могу, говорит, молчать, надо прогнать этих бездельников и начать дело делать!». Приехал человек, с умом подошел, организовал предвыборный штаб, там и волонтёры есть, и всё, в общем, по-европейски, как у людей. Ну и что думаете, допустили его к нашим псевдовыборам?! Пока нет. Но он борется, ищёт лазейки. Зато в кандидаты от других партий каких-то клоунов набрали. О них даже не знает никто. Плакаты Нилрака по всему городу висят, а других вообще нет. Его и выберут на ещё один срок, и ежу понятно. Но мы ещё поборемся. Сейчас агитируем, призываем людей на митинги. Набираем волонтёров. Пытаемся перевернуть весь этот город, ясно?

— Предельно. Молодцы.

— А вот вы… Молодой человек, у вас ясный ум. Не хотите поучаствовать в нашей работе. Проявить гражданскую активность. Вы же студент, правильно?

— Скорее всего… — пробурчал я.

— Странный ответ, — опешил косоглазый, — ну да ладно. Вы сейчас поднимаетесь…

— Кто «вы»? — не понял я. — Кто поднимается?

— Ну вы, молодёжь, — уточнил косоглазый. — У нас сейчас в штабе сплошь молодёжь. Скоро они изменят Россию, свергнут авторитарную власть, установят демократию. Я думал, вы — один из таких людей… Умных, энергичных, свободных, ничуть не запуганных! Ну а если вы ещё не такой, то скоро вы таким станете… Задатки, я вижу, у вас уже есть. Вы понимаете, как обстоят дела в нашей стране.

— Откуда вы знаете, что я понимаю, а что нет? — спросил я.

— Ну, вы не пока не собираетесь идти на мартовские выборы, — сказал он. — Вы не оборвали меня, когда я только начал с вами этот разговор. Значит, вам интересно.

— Не очень, — признался я. — Просто мне нечего делать.

— Не может быть! — воскликнул он. — Человек вашего возраста не может сидеть на одном месте и ничего не делать! Как же энергия, протест, стремление к лучшему, желание изменить мир?!

— Всё это ко мне мало относится, — сообщил я.

— Может, вам просто не хватает общения, а? — спросил он. — У нас в штабе много молодёжи. Придите, пообщайтесь.

— Я не душа компании.

— Ну что же вы такой пассивный… — тяжело вздохнул он.

— Я и сам не знаю, — ответил я.

— В любом случае, вы должны к нам прийти, — напирал он. — Сейчас у нас есть шанс дать власти бой, понимаете? Побороться против зла и несправедливости. Я вижу, что вы хотите бороться. Вы презираете власть и хотите что-то изменить. Вот… Возьмите визитку нашего штаба. Если надумаете — приходите. Можете просто прийти посмотреть, никого насильно мы туда не загоняем. Можете забежать и попить чаю с печеньем, к примеру, побеседовать. Будем вам рады.

Он достал из кармана маленькую белую карточку и протянул её мне.

«Виктор Дровосецкий. Единственный выбор! Адрес штаба: ул. Ленина, 17». Это всё, что было написано на визитке.

— Обязательно приходите, — напоследок сказал он. — До свидания.

Теперь он окончательно ушёл, растворился в пустоте. Я усмехнулся и кинул визитку в карман. Сидеть на скамейке было уже слишком холодно, поэтому я встал и пошёл перекусить. Благо, рядом была неплохая шаурмичная.

Думать о косоглазом мне не хотелось. О его кандидате — тоже. Всё это не всерьёз… Понарошку. Кандидаты, борьба, лозунги, в которые никто по-настоящему не верит. Вера в демократию, которой никогда нигде не было. Мифическая борьба Сизифа с тяжёлым камнем.

И как здесь, в этой ледяной пустой, ещё можно во что-то верить? В какую-то борьбу, в какие-то изменения к лучшему… Это как бороться с Годзиллой при помощи одной зубочистки. Бессмыслица.

Снег ругается, ворчит, чихает у меня под ногами. Под деревьями прячутся маленькие жёлтые островки собачей мочи, потерянные посреди белого, безбрежного океана.

«А что если сходить к штаб? — спрашиваю я себя. — Поучаствовать во всём этом цирке, подраться с ментами за справедливость? Хоть какое-то изменение… Хотя нет. Меня только что избили. Я просто получил синяки, и ничего больше. Это не будет преодолением пустоты, это будет ещё одним прикосновением к ней. Я же как раз от неё и бегу. Только разве это возможно — убежать от бесполезности, от пустоты, когда ты сам — её кокон?»

Может, я — просто человек, которому ничего не надо? Ведь раньше мне было всё интересно. Мы спорили с друзьями, которые теперь разъехались по хорошим городам и университетам, о стране, о людях, о смысле жизни и прочей хрени. Я верил во что-то. А теперь? Куда всё исчезло? Да, пусть все мои воззрения были наивными, но пустота вместо них — это куда хуже.

Ты концентрируешься только на боли, запираешься в себе, чувствуешь это мокрое и ледяное тело сумасшествия. Благо, бывают моменты, когда ты словно пропадаешь в этом сером, безжизненном сибирском небе и просто идёшь, мечтая лишь о еде и тепле, которые спасут тебя от жалкой собачьей смерти.

До шаурмичной я дошёл быстро — надо было только выйти с набережной и преодолеть всего пару кварталов. Около двери тусовалось пятеро азербайджанцев в потрёпанных куртках, черных шапках и синих джинсах. Все они были словно из одного инкубатора. С чёрными щетинами и такого же цвета бровями. Они курили, орали и матерились. Главное, ничего не говорить им, и они не тронут.

Я справился. Прошёл мимо и даже не посмотрел в их коричневые, жестокие глаза.

Внутри шаурмичка была забита горластыми школьниками, которые без устали говорили о хип-хопе, модных шмотках и интернет-звёздах.

Когда я вошёл, школьники окинули меня презрительным взглядом, в котором читалось явное отвращение. Ещё бы, кто он? Чувак с синяком во всю морду, весь прыщавый, кривоносый и патлатый, словно рок-музыкант… Впрочем, продавщица выглядела не намного лучше. Серая кофта, жирные чёрные волосы, жабья морда, отвратительные, похожие на оливки родинки на щеках. Огромный нос, тусклые, кирпичные глаза без грамма жизни. На фартуке — огромное жёлтое пятно. Ногти длинные, покрашенные в дебильный синий цвет.

Заказал себе 4 вид, с курицей, корейской морковкой. Со всем-всем-всем, что можно себе представить, короче. По размеру — средняя. Маленькая на 20 рублей дешевле, ну и ладно. Побалую себя.

На напитке тоже не экономлю. Покупаю бутылку мохито за 42 рубля.

Идя к двери, я краем глаза посмотрел на повара — сегодня на кухне готовил узбек. Хороший знак. У молодого, худого узбека всегда получалась самая лучшая шаурма. Он своё дело знал и делал шаурму с душой, не то что местная повариха, которую все звали Оксаной, или другой «мастер» — армянин Оганес, что всегда клал в шаурму слишком много капусты.

В здании было жарко. Я опять начал потеть. Поэтому, положив чек с номером заказа в карман, я вышел на улицу и встал около азербайджанцев. Трое мужиков рассказывали остальным, как вчера развлекались с двумя проститутками. Стою — слушаю. Обе проститутки были блондинками. По описанию, такие tumblr-girl с чокерами на лебединых шейках. Одной было чуть больше восемнадцати, другой — девятнадцать с половиной. «Надо же, — подумал я, — ещё младше меня, а уже работают…».

Сначала, по рассказам азербайджанцев, девочки занимались сексом вдвоем, исключительно для публики, наблюдающей за лёгкой лесбийской эротикой. А затем уже сами азербайджанцы решили поработать над укреплением многонациональных отношений.

«Стоит только доплатить, и деувочи такое делают! — восхищался один из азербайджанцев, — Мама не горюй! Главное, на проституток совсем не похожи. Такие молодые, миленькие, красивенькие, в дочки мне годятся. Даже жалко было этих девочек, знаешь! Но сами говорят, что деньги нужны. Работа, все дела… Им вроде как не зашкварно».

Некрасивая продавщица назвала номера их заказов, азербайджанцы забрали еду и ушли прочь.

Теперь стоять на улице было мало того что холодно, так ещё и скучно, и поэтому я решил вернулся в здание, чтобы искупаться в сальных разговорах громкоголосой школоты. Это была стая из шести человек. Четыре парня и две девчонки. Всем на вид лет по 16—17. Девочки красивые. Одна — блондинка с каре, пухленькими губами, умным взглядом, в жёлтой кофточке, чёрных джинсах в обтяжку. Вторая — небольшого роста брюнетка в салатовых штанах и рубашке в бело-чёрную полоску. Она казалась более глупенькой и наивной, чем её подруга, однако в ней было что-то от Полины. Какая-то гордая, недостижимая красота.

Зачем они здесь? Две худенькие девочки, с покрасневшими от холода носиками. Б-р-р-р!

Парни были, впрочем, под стать им. Все взрослые, накаченные, причёсанные, вылизанные, чистомордые. За исключением одного, правда что. Рыжего маленького пацанёнка, у которого всё лицо было испачкано в крошках веснушек. Правда, орал он громче всех. Видимо, пытался компенсировать недостатки внешности харизмой. На вид он был помладше остальных года на три.

Вскоре назвали и мой номер. Я подошёл и случайно достал из кармана не только чек с номером заказа, но и визитку штаба Дровосецкого.

Взгляд кассирши сменился с устало-безразличного на подозрительно-недоверчивый с примесью возмущённого интереса.

Я попытался быстро убрать карточку в карман, но она её заметила. Сука. Я надеялся, что женщина из приличия промолчит и ничего у меня не спросит, но как же…

Протягивая мне горячую среднюю шаурму завёрнутую в салфетки, она спросила:

— Вы что, из этих?

— Вы имеете в виду геев? — шутливо спросил я. — Нет, что вы…

Не знаю, зачем я сказал это. Наверное, хотел посмеяться. Но шутка же глупая. Как всегда.

— Вы тоже волонтёр этого Дровосецкого, да?

— Нет, — обрубил я, но женщина не успокоилась.

— Ко мне только что подходил ваш волонтёр… — забубнила она. — Вон тот рыжий школьник, я его еле отсюда выгнала… Он говорил, что надо за вашего Дровосецкого голосовать, подписи ставить… Это интересно, знаете. Ну, что кто-то другой есть… Хотя чёрт его знает, откуда он вылез. Либерал вроде, демократ, но мы же их знаем, либералов. Всю страну развалили, а теперь пытаются вернуть доверие населения. Только кто в них поверит? У нас уже вообще никто ни в кого никогда не поверит. Люди лучше уж проголосуют за то, что есть… Так хоть живём помаленьку, а с либералами во власти что будет? Разворуют всё, развалят и уедут в свою Америку.

— А эти не уедут? — зачем-то спросил я.

— Ну эти, может, не в Америку поедут, а в Москву.

— А какая разница? — спросил я и, взяв шаурму, подошёл за стойку заполнять помойную яму своего желудка.

Шаурма быстро развалилась, расклеилась, разошлась по швам. Из неё потекла кровь, вместе с внутренностями и кишками. Шаурма пыталась что-то мне сказать, плевалась соусом, который все называют «обычным». На самом деле, это просто майонер. Обычный майонез.

Помидоры чуть кислили, капуста застревала в зубах, а жирный соус капал на пальцы. К концу шаурма совсем развалилась, потеряв всю структуру и окончательно преобразившись в салат, но я всё равно, то и дело вытирая руки и рот салфетками, её ел. Не потому что она была очень вкусной — скорее, наоборот — просто выбрасывать было жалко. Да, такой вот я жмот. К концу трапезы у меня потекла кровь из разбитой губы. Пришлось взять ещё салфеток и подтирать ими красную жидкость, которая никак не могла остановиться. Пришлось потратить целых пять салфеток на эту губу.

Как только кровь остановилась, я собрался было уходить, но услышал детский голос, обращённый ко мне:

— Эй, ты! — воскликнул рыжий из той самой компании школьников, сидевших неподалёку. — ты что, волонтёр Дровосецкого?

Снова этот Дровосецкий. Сколько можно? Уже третий раз за час. Почему всех вдруг прорвало? Я решил ничего не отвечать. Может, чувак увидит, что я не хочу с ним разговаривать, и успокоится. Но он не успокаивался.

— Эй ты, я к тебе обращаюсь, — крикнул он, подошёл ко мне и сел рядом.

Я медленно развернулся к нему, и бросил ему в лицо рассерженный, злой взгляд.

Но он ничего не понял. Так и продолжил стоять и пялиться на меня. Он был ещё младше, чем я думал. Ему же всего лет тринадцать-четырнадцать! Что он делает в одной компании со взрослыми? Разве мне не всё равно? Может, он брат кого-нибудь из них.

Я вытер рот салфеткой, бросил её в мусорку, затем проглотил последний кусок шаурмы и только после этого ответил ему:

— Отвали от меня. Похер мне на твоего Дровосецкого, парень. И что вы с ним бегаете? Мужик косоглазый, кассирша, ты вот…

— Думаешь, кто кассирше рассказал? Я… — похвастался рыжий.

— Молодец! А теперь развернись и шагай к своим друзьям, хорошо?

— Нет, — отказался он уходить. — Скажи, откуда у тебя карточка штаба?

— Какая тебе разница? — хмыкнул я. — Иди отсюда, не раздражай меня, окей?

— Ты не понимаешь! — психанул мальчик. — Мне правда надо знать, кто тебе вручил рекламку. Просто здесь я должен их раздавать. У нас соревнование… Кто из волонтёров больше всех карточек за неделю раздаст, получает футболку. Я пока иду на первом месте, а тут кто-то у меня отнимает место. Скажи, кто.

— Тебе сколько лет, парень? — усмехнулся я. — Не рано тебе агитировать?

— Четырнадцать, — без запинок ответил он. — А что тут такого? Хочу и агитирую. Моё право. Так ты скажешь, кто тебе дал карточку.

— Косоглазый, — ответил я, надеясь, что теперь мелкий отстанет от меня. — Знаешь такого?

— Знаю, конечно! — воскликнул мелкий. — Юра! Ну я поговорю с ним, спрошу.

— Ну так иди и спрашивай.

Я ждал, что мальчик тут же развернётся и уйдёт от меня, но он даже не сдвинулся с места.

— Что тебе ещё надо? — недовольно спросил я.

— Ты теперь тоже будешь волонтёром? — осведомился малой.

— Нет, не буду я никаким волонтёром! — злобно ответил я. — Отстань от меня.

— Да нет… — недоумённо произнёс мальчик. — Ты должен… Или ты за Нилрака? Но он же вор! Весь край разграбил! И фамилия у него дурацкая… Только у злодея может быть такая фамилия!

— Я не за Нилрака. Я не за кого, ясно?

— Как это? — не понял он.

— Забей! — воскликнул я и направился к выходу, но мальчик остановил меня.

— Вы хотя бы сходите на митинг против недопуска Дровосецкого на выборы! — жалостливо промолвил он. — Ну или придите в штаб. Вы не понимаете… У нас сейчас настоящий, единственный, может, шанс есть. Каждый человек на счету. У нас же нищий регион, здесь никаких перспектив… Город умирает, из него уезжают. Неужели вам не жалко наш город?

— Жалко, — пожал я плечами, — но что же тут поделаешь…

— Как что? — недоумённо спросил пацан. — Проявить гражданскую активность, смести всех этих ворюг, добиться допуска Дровосецкого на выборы.

— Послушай, — обратился я к нему. — Я даже не знаю, кто такой этот твой Дровосецкий, чего ты ко мне пристал?

— А вы приходите в штаб! — настаивал он. — Мы вам всё расскажем. Приходите, а? Если я приведу волонтёра, мне дадут три значка с Дровосецким.

— Ладно, успокойся, — произнёс я. — Как-нибудь обязательно наведаюсь в вашу секту. Только дай мне уйти, хорошо?

— Ты обещаешь, что придёшь?

— Обещаю, — сказал я и, пожав малому руку, направился к выходу.

Но покинуть шаурмичную мне снова не удалось.

— Что, рыжий вас совсем доканал? — услышал я из-за спины голос одной из школьниц, той самой брюнетки в салатовых штанах. Вблизи она казалась ещё красивее, чем поодаль. И голос, и этот острый, колючий и неимоверно глубокий взгляд — точь-в-точь как у Полины.

— Он дебил, — продолжала говорить девочка. — Лезет ко всем со своими выборами, людей доводит, не отвязывается. Мне стыдно за него, честное слово. Пока вы не пришли, он кассирше на мозги капал…

— А он тебе кто? — спросил я.

— Брат, — ответила девушка. — Он у меня в принципе нормальный, только неугомонный. Если что-то взбредёт ему в голову, то всё — остановки не жди. Он и мне мозги выел своим Дровосецким. Приходится ходить в этот дурацкий штаб, помогать ему. Мне, конечно, всё это не нужно, но куда уж деваться… Брат всё-таки.

Я на секунду остановился — не знал, что сказать. С каждой секундой она всё больше напоминала мне Полину, которая уже давно была старой забытой мечтой, что ушла куда-то далеко и никогда не должна была вернуться. Я смотрел в её глаза и видел рождающийся космос, превращение иллюзии в реальность, дождя в слёзы… В этих глазах был салют посреди ночного неба, там было северное сияние, свет, который горит в окошке дома, стоящего далеко на горизонте, в тени большого ветвистого дерева, страдающего и молчаливого. Так таинственно, притягательно, холодно и тепло одновременно… Волосы — струящиеся, вьющиеся, не поддающиеся времени и пространству. Руки — белые, как у античной статуи.

Да, это девочка обладала невиданной красотой, она была почти той самой Полиной, которая ознаменовала собой приход пустоты.

Я стоял и смотрел на неё, словно какой-то псих. И молчал. По-идиотски молчал, растерявшись перед ней, словно это действительно была Полина.

— Даша, — окликнула её пухлощёкая подруга, ну куда ты ушла? — Твой брат там опять с кем-то сцепился языком!

— Ладно, — прощебетала она, — ещё раз его извините. Он просто не знает меры. Опять пошёл кого-то убеждать… Агитатор фигов.

— Пока, — сказал я, а она тут же убежала за братом и вернула его в компанию своих друзей.

Я вышел из шаурмичной. На улице похолодало. Снег бил прямо в лицо. Заносило машины, дома и дороги. Закрыв лицо рукой, я медленно пошагал домой, разрезая кинжалами ног паутины сугробов и думая о девочке и её о красоте. Она была такой большой, широкой и неподражаемой… Не то, что улица. Тесная, холодная, забитая однотипными домами да рекламными объявлениями.

Но ведь была ещё фигуристка? Неужели я забыл о ней? Нет. Моё тело на морозе покрывается льдом, и фигуристка скользит по нему, разрезает мою кожу, она делает тройные тулупы, моя кровь вылетает фонтаном, ярким конфетти. Ты улыбаешься, радуешься, целуешь золотую медаль. Я умираю. Оценка — 6.0. Поздравляю! В тебе совсем нет пустоты.

Глава 2. Поэт

Пустота царила на улице. Шёл снег. Темнело. Я сидел в тихой, молчаливой комнате и слышал, как время пожирает меня. Я смотрел на экран компьютера, на пустой лист. Нет, я ничего не мог написать. Кроме графомании, ничего. Очень жаль. Я снова закрыл ноутбук и попытался собраться с мыслями. Сколько я так просидел? Час, два? Может, куда больше? Не знаю. Вдруг меня словно проткнули штыком. Я вспомнил про концерт Клыка. До него оставалось меньше часа. Нужно было идти. Зачем? Чтобы ещё раз почувствовать свою ничтожность? Чтобы ощутить ненависть… Может, я попросту утешаю себя… Говорю себе, что пока я растворён в злобе, я не погружаюсь в абсолютную пустоту, нахожусь в какой-то из её причудливых форм.

Я люблю ненавидеть таких, как Клык. Люблю чувствовать себя непризнанным, но сохранившим приверженность настоящему искусству. Наверное, я горжусь тем, что не являюсь Клыком… Нет, я не хотел бы быть популярной бездарностью. Насиловать искусство, стихи, поэзию с лицом знатока и сноба. Нет, уж лучше быть ничтожеством. Я не смог творить, я — бездарность, но у меня хотя бы хватает сил признаться в этом… У меня хватает сил перестать издеваться над поэзией… Ради искусства. Я хотя бы могу всё о себе понять и признать в себе неудачника. На это у меня есть смелость. У него нет. Он самоуверен, красив и популярен. Молодец, одним словом. Я ненавижу его. Мне нравится его ненавидеть. Вы скажите, это зависть, но нет. Он — обычный, себялюбивый, глупый мальчишка, абсолютно уверенный в своём таланте. Бездарность, которая называет себя поэтом. Настоящие поэты сидят в своих маленьких норках, корчатся от боли, пишут собственной кровью, выбрасывают чувства, боясь осуждения, боясь смеха и криков сухих, членистоногих людей. А такие, как Клык, ничего не боятся, они идеальны… Нет… Поэт не может быть идеальным. Он должен страдать, драться с собой, кричать. И только тогда из него может что-нибудь получится. Поэт — это либо робкий неудачник, либо ребёнок, для которого весь мир — только игра в Бога. Смешная и ироничная.

Я посмотрел в окно. Двор лежал под ногами мёртвым, раздавленным машиной голубем. Надо было спуститься, выйти, в который раз вспороть его серо-красное брюхо.

Машинки леденели. Одежда казалась тонкой, липкой плёнкой, в которую я медленно запаковывал себя. Было мерзко, я чувствовал тошноту. Мне не хотелось никуда идти, особенно на концерт Клыка, но я должен был. Я должен был ненавидеть, чтобы чувствовать жизнь. Это реанимация. Попытка привести себя в чувство. Может, со стороны это выглядят странно, но что же ещё мне остаётся?

Выйдя из квартиры в обшарпанный, грязный подъезд, в котором всегда воняло собаками, я услышал навязчивое жужжание лампочки, которое сливалось с отчуждённым завыванием зимнего ветра. Снег засыпал дома. Мороз пытался опрокинуть уродливые здания, но они держали удар. Надо приготовиться сразиться с ветром, выбраться из пасти этого квадратного, серого жука. Дверь прозвенела, рот открылся, и я увидел чёрный мрак, сквозь который лились маленькие ручейки искусственного света, услышал одинокий, пронзительный скрип. На улице совсем не было людей. Странно. Время — всего восемь вечера, а кажется, что уже глубокая ночь. Впрочем, какая разница?

На остановке стояли люди, похожие на маленькие капли дождя. Красивая девочка в чёрных колготках, розовой юбке и синей куртке. С белыми, шёлковыми волосами, молочной улыбкой и тусклыми, но красивыми зелёными глазами. Словно неработающий фонтан из гранита, стоящий посреди пустой площади, засыпанной снегом.

В её руках был большой белый пакет с какой-то рамкой… Или портретом. Кто был на нём изображён — я не видел. Наверняка какая-нибудь подружка или парень. Какое не дело?

Надо отвернуться, не глазеть на неё, как придурок. Но я не могу оторвать от неё взгляд вот так просто, с мясом, как попало, отвернуться, перестать смотреть на красоту… В ней присутствовало что-то детское, невообразимо точное… Какое-то потерянное, отчуждённое нечто, что почему-то пытается вклиниться в установленные богами рамки. Чем-то она напоминала мою фигуристку. Я подошёл поближе к остановке и получше всмотрелся в её лицо. Действительно — похожие брови, скулы, размер глаз. Разве что цвет волос отличается. Красота… Почему она превращает меня в такое ничтожество?

Я просто стоял и смотрел на неё. С каждой секундой она всё больше напоминала мне фигуристку. Казалось, у неё был такой же рот, такие же губы, такой же взгляд. Разве что… Эта девушка была живой, жизнь убивала в ней бога, но она всё ещё была ангелом. Тенью фигуристки. Зато какой тенью…

Я попытался отвлечься, посмотреть на других людей. Вот уродливый карлик с рыхлым, заросшим щетиной лицом считает монетки, смотрит, чтобы хватило на проезд. Вот низкая бабка в серой потрёпанной куртке стоит, опершись на худой, словно ветка, костыль. Костыль трясётся. Нет, это она трясётся, ожидая смерти. Ужас.

Рядом с ней стоит парочка. Симпатичная, измазанная косметикой девочка, чёрненькая, но немного полноватая, ест чипсы со сметаной и луком. Её обнимает жирный тип в дорогих кроссовках, синей куртке и шапке с эмблемой футбольного клуба «Спартак». Он тяжело дышит, улыбается, ковыряется в зубах, а потом жирными, в крошках, губами, целует свою тёлку, хватая её за жопу. Красиво. Любовь, которой у меня не было.

Вскоре остановка заполняется и другими людьми. Уставшими, серыми, заросшими коростой бессонницы. Откуда она возникает, бессонница? Почему её так много? Неужели мы боимся заснуть? Почему? Может быть, потому что боимся подняться и увидеть в зеркале самого себя… Человека, которого уже терпеть невозможно. Но он никогда не покинет тебя. Этот гад будет тревожить тебя постоянно. Будет напоминать тебе о собственном физическом и нравственном уродстве.

Люди толпятся на остановке, смотрят на дорогу, на пробегающих мимо черепашек, на игрушки, пришедшие из игрушечного мира. Пластмассовые человечки дышат, кашляют, чешутся, ковыряют в носу. И мне кажется, что они настоящие. Кажется, что вся эта желеобразная масса людей, масса проблем, волос и презрительных взглядов, скоро влезет в автобус, втолкнёт меня в эту коробку, утромбует. Хорошо, я согласен. Вскоре коробка, гробик для личной свободы, подъезжает. Вот он подкараулил меня, сжёг меня светом своих полыхающих фар.

Мать присылала мне СМС. «Умер дядя Толя», — уведомила она меня. Он был мужем тёти Люды, родной сестры мамы. Добродушный, интеллигентный человек, который чинил телевизоры у себя в райцентре. Ещё дядя Толя был радиолюбителем. Когда-то даже поймал сигнал с космической ракеты. Он сильно гордился этим, часто рассказывал о своём успехе людям, пока не заболел. Дело в том, что, служа в армии, дядя Толя охранял ракеты. Только не космические, с которыми были связаны мечты советского человека, а ядерные, что были готовы разрушить планы всех людей на земле. Армейская служба оставила след на всей его жизни. Он получил облучение, которое сделало его инвалидом, потерял способность иметь своих детей, но принял ребёнка, который был у тёти Люды от прошлого брака, и воспитал его, как своего. Года так четыре назад дядя Толя стал терять разум. Потом превратился в овощ, который не мог говорить, ел что попало, какал в штаны. Пару месяцев назад он перестал вставать. Сегодня умер. Что же, хороший человек был. Добрый советский человек.

Но я не испытываю ничего, узнав о его смерти. Ни грусти, ни облегчения… Но ведь его мучения и мучения его жены, которая последние пару месяцев кормила его с ложечки, закончились, наконец… Что-то должно быть у меня в душе, но нет ничего. Просто пустота.

Я машинально, даже не посмотрев на кондуктора, заплатил за проезд и стал листать фотографии из жизни окна, которые никогда не менялись.

Вдруг я услышал, что кондукторша, очень худая, обрюзгшая баба, ругается с кем-то…

— Мне нечем вам сдавать с тысячи! Не ври, что у тебя нет других денег, девочка, ты это делаешь, чтобы не платить! — каркала кондукторша.

Я поднял голову. Кондукторша сралась как раз с той девочкой, похожей на мою фигуристку.

— Это ваши проблемы! — говорила маленькая, замечательная красавица. — У меня есть деньги. Если вы не хотите их брать — это ваша проблема.

— На следующей остановке я тебя высажу, — угрожала кондукторша. — Найдёшь другой автобус, где тебе разменяют тысячу. Здесь к концу рабочего дня её менять нечем.

Я не знаю, что заставило меня подняться и подойти к ним, но почему-то я сделал это. Вопреки самому себе и своему страху, который, вообще-то, является неотъемлемой частью меня самого, я встал и приблизился к девушке и кондукторше.

— Успокойтесь, женщина, — влепил я в лицо кондукторше свои пафосные, наспех склеенные слова.

Она ничего не ответила. Лишь посмотрела на меня, как на какого-то дурачка. Я протянул кондукторше две монетки по десять рублей и вернулся на своё место. Она взяла их и отстала от красавицы. Но девочка, так похожая на мою фигуристку, не осталась просто стоять на месте. Она подошла ко мне и уселась рядом. Она молчала, а я ничего не мог сказать. Как стыдно. Она такая красивая, и я боюсь её, дрожу, как ребёнок.

Я даже не успел испугаться и всем телом почувствовать липкий страх и стыд за собственное бессилие, когда она тихо промолвила:

— Спасибо.

Робкое. Прозрачное. Розовое. Простоватое.

Её голос был почти таким же безупречным, как и у моей фигуристки. Он был тенью… Что уж там… Весь реальный мир — лишь тень сумасшедшей фантазии художника. Он — лишь дым от огня… Или какую безвкусную метафору тут ещё можно подобрать?

Одного её слова, этого мягкого, нежного «спасибо» мне было вполне достаточно. Но она продолжала говорить.

— Эта кондукторша сумасшедшая, — молвила девочка. — Разве я виновата в том, что у меня нет мелких денег… Абсурд просто. Она бы меня высадила сейчас, а я вообще-то опаздываю. Спасибо хоть, ты выручил.

— Не за что, — невнятно пробурчал я, чувствуя ком во рту. — Куда едешь?

— На концерт, — мило улыбнувшись, сказала она. — Кстати, как тебя зовут? Извини, что я не назвала своё имя. Я Алиса, кстати.

— Чудесное имя, — пролепетал я, как ничтожество. — Я Фёдор. По фамилии Кумарин, если тебе интересно.

— Смешная фамилия, — широко улыбнулась она, — но у меня она тоже забавная.

— И какая же?

— Беловодская, — ответила девочка и два раза хихикнула.

— Ну хорошо, Алиса Беловодская, — улыбнулся я ей в ответ. — Звучит так, словно ты какая-то княгиня.

Шутка. Тоже мне, шутник. Снова позоришься, снова ведёшь себя, как дебил.

Но девочка ради приличия всё же хихикнула. Тогда я решил вернуться к тому, с чего начал.

— Так на какой концерт ты едешь?

— Это не совсем концерт… — пыталась она объяснить. — Скорее, творческий вечер. Там будет выступать один молодой поэт.

— Артур Клык… — попытался я угадать, искренне надеясь, что ошибаюсь.

Но мои надежды, понятное дело, не оправдались. Она ответила ясное и точное: «Да». Глаза Алисы ярко заблестели, и она, словно в детском восторге, закричала на весь автобус:

— Ты его знаешь! — обрадовалась девочка. — Хотя, в принципе, сейчас многие его знают. Он уже ездит с концертами по разным городам.

— Да, я его знаю, но лишь потому, что учусь с ним в одном университете, в одном корпусе, на одном факультете даже. Его так пиарят в вузе, что не заметить этого человека просто невозможно. Он же везде… Местная популярность.

— Да скоро он и во всей стране станет популярен, — сказала она, — с такими-то стихами.

— И что же такого в его стихах? — сдерживая гнев, спросил я.

— Там про любовь… — запинаясь, говорила она. — Про чувства… Ну, у него всё написано, как в настоящей жизни. К тому же, очень романтично. А его выступления — это просто нечто. Он так выкладывается на сцене… Короче, Артур — очень харизматичный поэт. И внешность у него такая… Мужественная, но в то же время мягкая… Он мне очень нравится. Моя подруга даже нарисовала его.

Она достала из сумки его портрет. Серьёзное, идеальное лицо, нарисованное карандашом. Глаза чуть прищурены. Рот немного приоткрыт. Волосы зачёсаны назад.

Рожа такая же мерзкая, как и на его пафосных афишах.

— Похоже? — спросила она меня.

— Очень, — ответил я. — Прям как с афиши сошёл.

— Ну… У него есть разные афиши. Мне нравится та, где он в чёрном пальто, стоит боком и смотрит так пронзительно, прямо в душу.

— Как чужой, — усмехнулся я.

— Кто? — спросила она.

— Чужой. Ну, монстр такой. Из фильма.

— Я не смотрела, — улыбнулась она и замолчала, не оценив моего сравнения.

Я не знал, что ей сказать. О Клыке я беседовать больше не хотел. Хватит упоминать это ничтожество, выслушивать дифирамбы в его адрес! Да и девочка меня разочаровала. Если у неё такой вкус, то о чём же с ней можно беседовать? Я думал, что она больше не скажет мне ни слова, но, как и всегда, ошибся.

— А куда ты едешь? — краснея от стеснения, спросила она.

— Ищу край России, — зачем-то сказал я.

Глупо, по-дурацки вышло. Вроде как я вытрёпываюсь, пытаюсь ей понравиться.

— И как успехи? — продолжила она разговор.

Значит, мои слова как минимум показались ей остроумными.

— Пока даже край Сибири не могу найти, — ответил я. — Для этого нужно много времени.

— Ну а если серьёзно?

— Если серьёзно, то я просто люблю кататься на ночных автобусах, трамваях, — объяснил я. — Сижу, смотрю в окно, на жёлтые окна, каменные здания, на это плоское зимнее небо и читаю про себя стихи Артура Клыка. А потом реву, как ребёнок.

— Да ты просто король сарказма, — заметила она. — Я уже поняла, что тебе не нравится Артур Клык. Но я была бы рада, если бы ты составил мне компанию. Просто я никогда не ходила на концерты одна — для меня это как-то некомфортно, я чувствую себя потерянно и одиноко. И в этот раз я должна была поехать с подругой, Яной… Этот портрет как раз её… Но полчаса назад у неё появились какие-то срочные дела, и Яна отказалась со мной ехать. Так что если хочешь, пошли со мной. У меня есть лишний билет.

«Да это судьба, — саркастически сказал я себе, — про билет на понос Клыка я даже не подумал… Мне бы пришлось купить его, заплатить за него деньги. Но мне предлагают его бесплатно! Как такое может быть? Разве бывают такие совпадения? Нет, подобное может произойти только в каком-нибудь дешевом сериале, где всё строится на нелепых случайностях… Славно. Моя жизнь превращается в тупую мелодраму, становится пустотой на телевизионном канале, которую смотрят домохозяйки».

— Хорошо, — сразу согласился я. — Пошли.

Она достала из сумочки один билет, на котором красовалась слащавая рожа Клыка, и подала его мне. Я должен был взять, но… Разве будет честно забрать его, не заплатив ни копейки? Она плохо подумает обо мне.

— Вот деньги за билет, — сказал я, достав из кармана помятые купюры и протянув их ей.

— Нет, не надо, — отмахнулась Алиса. — Это как-то глупо. Ты ведь просто так не стал бы за это платить.

— Да, — солгал я, — не стал бы.

Вторую половину поездки мы ехали молча. Она смотрела в окно, на автобусы и троллейбусы, проезжающие мимо. Я уткнул взгляд в её ноги в красивых чёрных колготках, похожих на городскую ночь. Алиса была красивой, но мерзкой. Она раздражала меня уже тем, что ехала на концерт этого бездаря с его портретом. Гадость. Я почувствовал тошноту от её красивого тела, от её колготок, которые впитывали её пот, от её рук, которые держали портрет сраного Клыка, и захотел уйти, покинуть этот тёмный автобус, полных людей-кожаных мешков, которые разлагались изнутри и излучали лишь бесконечную боль и ничего больше.

Но Алиса была слишком красива. Слишком похожа на мою полупридуманную фигуристку. Её гладкие, белые волосы, напоминали скользких гадюк, которые жалили меня каждый раз, стоило только на них взглянуть. Её глаза казались мне озёрами, в которых морскими ежами плавали кругленькие зрачки. Иголки морских ежей впивались в мою кожу, и я снова чувствовал боль.

Нет, я не мог уйти. Тем более, после того, как она позвала меня с собой. «Может, я ей понравился? — промелькнуло у меня в голове. — Нет, не может быть. Кому ты можешь понравиться? Прыщавый, серый урод. Просто она слишком одинока, ей нужен клоун, дешёвый клоун типа меня на один вечерок, чтобы не хотелось сдохнуть. Всё просто… Может, она подумала, что я — друг Клыка, что я проведу её к нему? И там Клык отымеет её. В сраку, в письку, или как там он любит? Клык отымеет мою фигуристку, насадит её на свой поэтический член! А меня заставит смотреть и плакать… А потом позволит поцеловать её ножку, пальчик её ноги, испачканный в сперме…»

— Стоп! — крикнул я безмолвно, самому себе. — Что ты мелешь?! Прекрати. Какая гадость, Господи. Куда меня заносит? Побудь нормальным человеком, поговори с ней, как с другом, сходи на этот проклятый концерт. Она приятная, общительная девочка. Может, она просто увидела во мне хорошего человека и хочет со мной пообщаться. Просто маленькая наивная студентка, которой нравится дурная поэзия, все эти стишки в интернете от симпатичных мальчиков, сериалы про хоккеистов и программы по самообразованию. Ну и ладно. Успокойся. Задави самого себя и того гигантского рыжего клопа, что сидит в тебе, двигает усиками и кусает тебя в самое сердце.

— Наша остановка, — девочка пробудила меня ото сна. — Выходить будешь или поедешь дальше?

— Да, я схожу с тобой… — безэмоционально пробурчал я, словно отойдя ото сна. — Почему бы и нет?

— Хорошо, пойдём, — обрадовано сказала она.

Мы вышли из автобуса на пустую остановку, занесённую снегом, и пошли в сторону клуба. Туда уже запускали народ — глуповатых девочек лет по тринадцать с зелёными, фиолетовыми, розовыми волосами и челкастых, нежных мальчиков в узких джинсах и клетчатых рубашках.

Мы тоже последовали к дверям.

— Похоже, на его концерт одни мелкие ходят, — усмехнувшись, сказал я.

— Не только, — возразила она. — Здесь будет много девочек из университета.

— Поклонниц?

— Да. Мне об Артуре вообще одногруппница сказала. Подруга моя. Та самая, которая не приехала. Яна.

Мы вошли, сдали куртки в гардероб и уселись за стол. Она заказала себе какой-то коктейль, а я, по привычке, стакан пива. Не буду перед ней вытрёпываться. В любом случае, мне тут совсем ничего не светит.

Она задала мне пару глупеньких вопросах о моей учёбе и немного поведала о своей. На лингвистике, где она училась, всё было куда серьёзнее. Но ей всё равно не нравилось. Она хотела уйти куда-то работать, чтобы не тратить столько времени попусту. Куда точно, Алиса не сказала. Да и мне было не очень интересно. Ещё у неё был вариант с обучением в Европе, но эту тему она развивать не стала, потому как боялась сглазить и решила не хвастаться перед плохо знакомым парнем. Вместо работы и учёбы мы снова переключилась на Клыка. Она спросила, как часто я вижу его в вузе, а я ответил, что редко, и замолчал. Она, впрочем, видела его не чаще.

— Мне всё время хочется подойти к нему, попросить автограф, но я так стесняюсь… В вузе неподходящая обстановка… А вот на концерте…

Она трещала об этом ничтожестве, не затыкаясь, но я почти не слушал её. Сконцентрировался на пиве, на которое Алиса смотрела, точно на мадагаскарского таракана, сидящего на столе.

Играла музыка. Люди шушукались о своих делах, делали последние заказы, встречались, жали друг другу руки и целовались. Неужели все они пришли послушать эту бездарность?

Скорее всего, читая это, вы всё-таки скажете, что я ему завидовал. И отчасти это было так. Но зависть была не только моей, она шла ещё и от тех поэтов, которые писали, оставаясь непризнанными и делая каждый свой стих достоянием не сцены, а мусорного ведра. Мне было обидно. Я чувствовал здесь какую-то вселенскую несправедливость, ошибку, воцарение пустоты. Да, она тоже здесь была. Здесь она царствовала. И в псевдопоэзии Клыка пустота была, пожалуй, главной героиней. Почему люди не видят её? Как ему удалось обмануть их… Как они легко ведутся на эту безвкусицу? Все эти вопросы бомбардировали мой мозг, и я всё больше погружался в недоумение. Я зачем-то отвечал своей спутнице, как-то говорил с ней, вроде даже смеялся. Но она казалась мне лишь подделкой моей фигуристки, дурацкой бракованной копией с целым ворохом недостатков. И их количество увеличивалось с каждым упоминанием одного только имени Артура Клыка.

Минут через пять сам величайший поэт современности появился на сцене. В белой рубашке, черных штанах и серой футболке.

— Здравствуйте, дамы и господа, — высокомерно, напыщенно прокудахтал этот петух, — сегодня мы будем менять ваш взгляд на поэзию. Вы попали на презентацию поэтического макси-сингла «Влюблённый». Надеюсь, вы получите колоссальное удовольствие от этого концерта. Что же, давай те начнём без лишних введений.

Свет в зале потух, девочки ахнули, и в динамиках заиграло пианино. Какая-то стандартная, тихая, не вползающая в голову мелодия, которая заставит девочек расплакаться даже если читать под неё не псевдосерьёзные стихи, а школьный диктант для пятиклассников.

Сидящие в зале мальчики и девочки напряглись и включили камеры своих телефонов.

Мне было стыдно за то, что я нахожусь здесь, но бежать было уже некуда. Я отхлебнул немного пива, хотел рыгнуть, но не стал. Зачем пугать девочку, которая и так на меня уже косо смотрит?

Включился прожектор, Артур отпил немного воды из стоящего рядом стакана, расстегнул три верхних пуговицы на рубашке и, прищурив глаза, стал читать свой гениальный стих:

Твоя улыбка, кофе, сумка, сигареты

Помогут забыть о левом и плохом,

Мы вместе, не говори другим об этом.

Ради тебя я всё поставлю на кон.

Пусть люди будут сплетничать, чёрт с ними!

Мы им и предкам скажем: «пока»

О проблемах мы мигом забыли.

Дорогая, прости меня, дурака.

Прошу, будь, как и раньше, милой,

Чуть-чуть чужой, красивой.

И пусть моя правда порой неправдива.

Ты всегда будешь мною любима.

Я скажу честно, без фальши:

Между нами всё будет не так, как раньше,

Я буду носить тебя на руках, утром готовить завтрак,

Условимся: сегодня любовь, а проблемы оставим на завтра.

Произнеся последнюю строчку, он пустил в зал воздушный поцелуй.

Алиса была в восторге. Несколько девочек в зале плакали. Все хлопали в ладоши. Потрясающе. Артур Клык стал кланяться во все стороны, широко улыбаясь. Длинные белые волосы падали на его безупречное лицо, словно моча на снег. Всё сильнее я чувствовал тошноту. Он отпил вина из бутылки, которая стояла на сцене, приготовился читать второй стих, но я был совсем не готов слушать его понос ещё раз. Нужно было куда-нибудь отойти, взять паузу.

Я встал из-за стола. Алиса спросила, куда я пошел, и я ответил первое попавшееся: «В туалет».

Я действительно направился в туалет. Конечно, мне надо было бы вовсе уйти отсюда, но вот так сбежать было бы мало того что некрасиво, так ещё и весьма трусливо.

С трудом протиснувшись сквозь столики и людей, которым не досталось сидячего места, я зашёл в туалет.

Это была чистая, просторная уборная с несколькими писсуарами и тремя кабинками. В одной из них происходила какая-то возня. Через секунду оттуда вылез, извиваясь от страсти и вожделения, белозубый, чуть полноватый блондин Витя со своей дамой — черноволосой зеленоглазой красоткой по имени Алина. В прошлом году она победила в факультетском конкурсе красоты. А затем и в университетском. Фигуристая, худенькая, длинноногая бестия, у которой рубашка была расстёгнута, а юбка задрана кверху, атаковала свою жертву. Она напрыгнула на по пояс обнажённого Витю, поцеловала его сначала в губы, а затем в шею. Они не замечали меня. Были слишком увлечены процессом. Я решил не стоять на месте и не глазеть на их совокупление, а пройти к кабинке и там спокойно отлить. Но как только я сдвинулся с места, Витя заметил меня. Вместе с ним внимание на меня обратила и Алина.

— Ой, — опешила она, мигом спрыгнула со своего парня и забежала в кабинку, чтобы скрыться от посторонних глаз.

Витя же бежать совсем не хотел. Он имел право находиться в мужском туалете, у него не были спущены штаны, он был больше, сильнее и увереннее меня, а главное, он не хотел прерывать свидание с Алиной из-за какого-то прыщавого чудика, не вовремя зашедшего пописать.

— А ну вышел отсюда! — тявкнул Витя, понадеявшись, что я испугаюсь одного только его агрессивного тона.

— Да иди в жопу, — бросил я. — Это мужской туалет, чувак. Здесь потребности естественные справляют, а не тёлок трахают!

— Что ты щ-щ-щ-ас сказал? — забыковал он. — Во-первых, я где хочу, там и трахаюсь, а во-вторых, кого ты тёлкой сейчас назвал? Это девушка, а не тёлка, гандон! Извинись перед ней.

— Пусть он уйдёт! — запищала из кабинки его «не тёлка, а девушка».

— Ты слышишь, тебя просят уйти! — крикнул Витя. — Извинись и уходи.

— Я уйду после того, как отолью, ясно тебе? — из принципа не сдавался я.- Данное место для этого и предназначено. А твоя тёлка может пока посидеть в кабинке и подождать. Или вы можете продолжить. Мне не так важно.

— Во-первых, я сказал тебе не называть её тёлкой! — гаркнул он. — Меня это бесит.

— Хорошо, твоя шкура… — начал я, но закончить фразу мне было не суждено.

Это был перебор, и я это понимал, но не смог удержаться, остановиться. Я никогда не останавливаюсь. Вытрёпываюсь до бесконечности и получаю по лицу. Дурак

Он подскочил ко мне, точно сайгак, и схватил меня за кофту.

— Чо ты сказал?! — вопил он. — Чо ты сказал, сука?

Он не бил меня. Просто хватал меня за кофту, растягивал, а я пытался увернуться, выворачивался, крутился, как мог. Скорее всего, это выглядело нелепо, но я же не Джеки Чан, чтобы уделать его на раз-два.

— Ты бы хоть футболку надел, — сказал ему я. — А то мы сейчас выглядим с тобой, как парочка гомосеков. Будто ты уже разделся и сейчас раздеваешь меня. Что люди подумают…

— Ты что, дофига шутник? — плевался он словами, прижав меня к стене. — Я тебе сейчас нос сломаю!

— Его уже ломали, — нагло улыбнулся я, — так что ещё один раз лишним не будет.

— Это видно, — сказал он. — У тебя на лице синяк ещё не до конца зажил. Сильно борзый? Но на девушку мою наезжать, за это ты, говнюк, должен ответить.

— Ты затянул со своей расплатой, каратель, — сказал я ему. — Что ты меня к стенке прижал? Делай уже что-нибудь… Или ты решил со своей тёлки на меня переключиться?

— Сука… — воскликнул он и, достав из кармана раскладной нож-бабочку, приставил его к моему горлу.

— Ещё слово, и я тебя прирежу, шутник, — покраснев, как помидор, промолвил он серьёзно, точно действительно намеревался меня убить.

Его глаза порозовели, вены выступили на лбу. Его рука чуть подрагивала. Но вся эта картина из романов Достоевского только насмешила меня.

— Успокойся, чувак, — сказал ему я, — будешь убивать меня из-за того, что как-то не так назвал твою тёлку?

— Да заткнись ты уже! — рявкнул он, сорвав голос. — Или я сейчас реально воткну тебе нож в горло.

— Окей, втыкай, — согласился я. — Только тебе же хуже. Я сдохну, мне всё равно, я всяко уже практически мёртв… Так что я даже не умру в полном смысле этого слова. А вот ты себя закопаешь. Сядешь в тюрьму за дебильное убийство в туалете, потеряешь свою мисс факультета, на которую дрочит половина универа, потеряешь родителей, тачку, даже товарища-псевдопоэта Артура, которому друг-убийца явно испортит репутацию. Так что убив меня, ты убиваешь только себя и никого больше…

— У тебя всё нормально с головой? — чуть успокоившись, сказал он.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Но всяко лучше, чем у тебя. Ты же сейчас стоишь с ножом, а не я.

Вдруг из кабинки, наконец, выскочила одетая и приведшая себя в порядок Алина.

— Что ты делаешь, Вить?! — воскликнула она. — А ну отпусти его. И нож свой тоже убери. Вздумал тут в игрушки играть. Ты совсем дебил что ли? А если это люди увидят? Ты проблем хочешь?

Витя отпустил меня и мигом спрятал нож в карман. Лицо его сделалось виноватым. Он вёл себя словно ребёнок, которого мама забирает из песочницы, ругая за конфликт с другим мальчиком.

— Этот мудила назвал тебя тёлкой! — пытался оправдаться Витя.

— И что?! — воскликнула Алина. — Хер с ним.

Алина вышла, а Витя, на секунду задержавшись у двери, злобно произнёс напоследок:

— Ты мне весь секс, обломал, придурок. Я её на такой экстрим в туалете полгода уламывал, а ты пришёл и всё похерил, так ещё и тёлку мою обозвал. Ещё увидимся — я всеку тебе, так что жди, мразь, я…

— Погоди, — перебил его я, — если я не ошибаюсь, ты сказал «тёлка»?

— Да иди ты, — выплюнул он и, громко стукнув дверью, вышел из туалета.

Я встал, поправил одежду, которая ничуть не замаралась, и пошёл в кабинку. В ту самую, где они трахались… Я не знаю, что повело меня туда. Наверное, я думал, что там ещё сохранились следы их совокупления, что там ещё остался запах голой девушки, которого я никогда не ощущал.

Но запаха не было. Пахло обычными женскими духами. В мусорке лежал презерватив, который достали, но так и не успели воспользоваться. На полу не было больше ничего. На стене висела надпись «Ногами на унитазы не вставать». Я никогда и не вставал ногами на унитазы, но сейчас, после этого случая, из которого я вышел победителем и даже не получил синяк под глазом, я решил почувствовать себя царём горы, и встал на свой пьедестал. Сначала я смотрел вниз, на водичку, которая медленно окрашивалась в жёлтый цвет, но затем решил стрелять вслепую и посмотрел, что за мусор валяется за унитазом. Там было чисто — видимо, туалет мыли ежедневно. Однако приглядевшись, я заметил, что за туалетом лежало что-то блестящее. Закончив свои дела, я слез с унитаза, нагнулся и достал эту вещь. Ей оказалась обыкновенная женская заколка с цветочками и маленькой, едва различимой надписью: «дочке от папы».

«Может, эта заколка принадлежит Алине, — подумал я, — а может, она валяется тут давно. Хотя если за туалетом так чисто, значит её бы убрали раньше».

Я ополоснул заколку под краном, вытер её бумажными полотенцами и положил себе в портфель. У меня была мысль прямо сейчас подойти к Алине и спросить, не её ли это заколка, но после произошедшей всего несколько минут назад стычки, разговаривать с ней было как-то неловко.

Я решил пока оставить заколку у себя, а потом через кого-нибудь передать её Алине. Много моих одногруппниц знало её лично, так что проблем с этим возникнуть не должно было.

Затем я помыл руки и вышел из туалета. Артур Клык, надрываясь, читал стихи Сергея Есенина. Юноша был красным, как клубничное варенье (и таким же сладким), кричал на весь зал строчки мейнстримной и заетой до дыр поэмы «Письмо к женщине», которую наизусть знала каждая сидящая в зале девочка из-за «фееричного прочтения» актёра Сергея Безрукова.

Девочки плакали, представляли себя этой самой женщиной из поэмы… Любая из их в этот миг думала, что каждое слово, произнесённое со сцены «новым Есениным», то есть гениальным и харизматичным Артуром Клыком, обращено именно к ней, и ни к кому больше.

Алиса тоже слушала Клыка, не спуская улыбки с красивого, довольного лица.

Я вернулся и присел за столик, но она даже не обратила на меня внимания и продолжила восхищённо смотреть на сцену. Когда Клык закончил свою наигранную истерику, перевозбуждённые, истекающие слезами (и не только) девчонки вскочили со своих мест и принялись хлопать что есть сил.

— Артур! Артур! Артур! Артур! — закричали они хором.

Некоторые визжали и даже свистели.

Клыку, словно народному артисту России, полетели на сцену цветы, он поклонился несколько раз, поцеловал в щёчку какую-то поклонницу, поднёсшую ему букет, и, переждав овации и поиграв на публику, продолжил своё выступление. Как только все уселись и действие немного успокоилась, Алиса заметила, что я вернулся и сижу вместе с ней за столом.

— Блин, надо было сейчас ему портрет подарить, — разочарованно сказала она. — После концерта может не быть шанса… Блин… Хотя после, может, я смогу ему несколько слов сказать. Но даже если не смогу, ты меня с ним познакомишь, вы же друзья?

— Мы не друзья, — ответил я с ощущением, что я говорил это уже раз сто. — Я ним даже ни разу нормально не разговаривали.

— Как это не друзья, вы же учитесь вместе?

— Не вместе. Просто на одном факультете. Ты тоже на этом же факультете числишься, и что? Ты же с ним не знакома.

— Ну… — протянула Алиса, — лингвисты вообще существуют обособленно. Мы никого не знаем, нас никто не знает. А остальные… У них больше общих пар. А ты, кстати, на каком направлении учишься?

— На журналистике, — сказал я.

— Хорошо. Ты, кстати, где так долго был? Я подумала, что ты вообще решил уйти домой.

— У меня был понос, вот и задержался. — зачем-то сказал я.

— Ну ладно — спросила она, сделав вид, что пропустила слова про понос мимо ушей.

На этом разговор вроде бы закончился, однако через минуту Алиса решила возобновить его.

— Вообще-то нельзя такое девочкам говорить, — смотря на сцену, всё-таки промолвила она.

— Мне можно, — ответил я.

— Странный ты, — заметила Алиса. — Это прикольно, но… немного пугает.

Начался новый стишок. Снова что-то про взволнованное дыхание, кофе, сигареты, ноутбук и перчатку. Скука. Скоро она должна была закончиться. Да и бедный Артурчик уже изрядно выдохся. Он продолжал прыгать по сцене, громко орать, краснеть, плеваться и пучить глаза, но теперь делал это менее охотно. В голосе у него часто появлялась отдышка, да и перерывы на винишкопой и разговоры с малолетними фанатками стали занимать куда больше времени. Я продолжал сидеть и, как мудак, ухмыляться.

Моя рука прочно слиплась с вспотевшим лбом. Однако Алиса моих выходок даже не замечала. И хорошо. Со стороны это смотрелось очень глупо, я полагаю.

Наконец, пытка закончилась. Самодовольно подняв голову, он произнёс:

— Спасибо, дамы и господа, что почтили своим вниманием этот поэтический вечер. Я всем вам очень благодарен за внимание к моим стихам и к поэзии в принципе. Сейчас, как вы знаете, молодое поколение сидит в социальных сетях, в инстаграмах и твиттерах, и совершенно ничего не читает, не интересуется искусством. Я рад, что вы не такие… И вместе с вами мы обязательно изменим не только взгляд на поэзию, но и всю поэзию в России. Спасибо вам! Если кому-то нужны автографы, я выйду минут через десять. Только воды попью, покурю, а потом будут фото, росписи и так далее. Хорошо?

— Хорошо, — пропищали девочки со слезящимися глазами.

Совсем немногие пошли на выход. Большая часть людей осталась сидеть в зале, слушать лёгкую музыку, которая играла из колонок, и ждать Клыка.

Мне не хотелось ещё раз видеть этого гада. Хватит. Пустота заполнила меня, и даже ненависти к Артуру сейчас не было. Я выгорел. Даже Алиса не казалась мне прекрасной. Она — просто ничего. Только ветер за стенами. Ветер, который хотелось впитать в себя.

Я испытывал потребность простудиться. Чтобы заложило нос. Чтобы я перестал дышать, чтобы чувствовал, как в горле першит, как там ползают муравьи, желающие угодить своей королеве. Я захотел кашлять, захотел задыхаться, захотел сломать в себе что-то.

— Ты не будешь ждать? — робко спросила Алиса меня. — Пойдёшь домой?

— Да, я устал, — ответил я. — Пожалуй, пойду.

— Могли бы на такси вместе доехать, — смущённо промолвила она.

Нет, это было невозможно. Она клеилась ко мне? Зачем ей нужен такой урод? Может, ей совсем не важны физические характеристики? Ну я же за всё это время, пока был с ней, показал, чего стою. Показал, какой я мудак, показал, что мне ничего не интересно, показал, что я — унылое, заикающееся говно. Что ей ещё нужно? Нет. Она симпатичная, хорошенькая девочка. Зачем я буду портить ей жизнь? Нет. Я не позволю тебе быть с чудовищем.

— Я хочу прогуляться до дома пешком, — заявил я.

Это была правда. Я действительно хотел идти своим ходом. Почему бы и нет?

— По морозу? — удивилась она. — Ну ладно. Это странно, конечно… Но мне всё это нравится… Знаешь, сейчас люди все такие банальные, ни в ком нет ничего неожиданного, а тебе, кажется, есть…

— Что ты имеешь в виду под «неожиданным»? — спросил я.

— Нечто вроде бездны… — сказала она. — Это круто, знаешь. Придаёт всему этому какой-то интриги.

— Возможно, — пожал я плечами и уже собирался уходить, но она остановила меня.

— Погоди… — двинулись её розовые губки. — Я бы с тобой ещё как-нибудь встретилась вне вуза. Ну, ты вроде интересный собеседник. Не бесишь меня, не нозишь…

— Можно как-нибудь повидаться, — безразлично промолвил я и пожал плечами.

— Тогда дай мне свой номер, ок?

— Хорошо, — согласился я и начал произносить скачущие перед глазами циферки.

8913…

По вдруг, перед последними двумя цифрами, я остановился.

«Зачем ей это? — подумал я, — ей будет лучше, если мы не увидимся… Но она так похожа на мою фигуристку… Она такая красивая, такая живая, такая хорошая, добрая. Она… Девушка… Вот именно. Она девушка. Ей нужна любовь. Ей нужен нормальный человек, который сможет защитить, помочь… Вот это всё… Из школьных книжек… Ей будет стыдно со мной. Она будет со мной только из жалости, она будет терпеть меня, сопереживать мне поначалу… А потом растопчет меня, скажет правду, скажет, что на самом дела думает обо мне! Нет, я не хочу… Я — нелепость, а нелепости запрещены нормальные вещи, ей запрещены поощрения. Нелепость должна быть проклята навечно. Её должны наказывать из раза в раз, её должны устранять, словно системную ошибку. В жопу всех. Пусть эта девочка забудет обо мне, как о страшном сне! Как банально это звучит. У человека, способного творить и делать хоть что-то похожее на искусство, оно бы не вырвалось. Но я же не человек, способный хоть творить… Я — просто нелепость, и мне было бы хорошо просто замолкнуть, остановиться, прекратить делать всё что угодно, просто стать чем-то, чего нет… Пустотой».

Прокрутив этот дурацкий поток мыслей в своей голове, я продиктовал ей последние две цифры. Переставил их. Сказал неправильный номер. Вот и всё. Я пожал Алисе руку и вышел из клуба.

Как назло, прямо у дверей клуба курили Витя с Артуром. Оба взглянули на меня с насмешкой и злостью.

Я попытался спокойно уйти, даже не глядя на них, но Витя не хотел забывать произошедшего в туалете. Правда, рот открыл совсем не он, а этот лощёный недопоэт.

— Ты что в туалете устроил, дебил? — наехал на меня Артур.

— Иди в жопу, Никита… Простите… Артур, — бросил я ему, даже не смотря на этого придурка.

— Что ты сказал? — вроде как не понял Клык.

— Я те говорю, он больно борзый, — наконец, залаял Витя.

Я промолчал. В конце концов, их было двое. Плюс рядом стояло несколько фэнов Артура, которые в случае чего готовы были вступиться за своего кумира.

— Так что ты здесь делаешь? — кукарекал Клык. — В туалетах пришёл драться? Или захотел людям настроение испортить? Я видел, с какой рожей ты сидел за столом. У тебя, кстати, девочка красивая. Я бы её сегодня отымел! Ты её бросил там, да… Опасно оставлять такую красавицу в одиночестве. Тем более, если она прётся от какого-то парня. Портреты ему рисует, автограф просит. Она моя фанатка, а для любой фанатки её кумир — Господь Бог. Что он скажет — то она и сделает. Так что я спокойно смогу её трахнуть.

— Хех, — усмехнулся я. — Трахай. Кажется, у неё никого нет. Да и вкус у неё херовый.

— Ты о чём?

— Да стихи твои… — пояснил я. — Такого говна я в жизни не слышал. Даже у районных давалок получается лучше. Кстати, для кого эти эмоциональные прочтения Есенина? Не для них ли часом?

— Слышь сюда, сука! — подскочил ко мне Клык. — Не будь здесь людей, я за такие слова бы тебя…

— Что сделал бы, клюнул? — усмехнулся я. — Ну давай, петушара!

— Он, походу, камикадзе, Артур, — предусмотрительно остановил друга Витя. — Брось этого лоха, ещё разборки тут устраивать… Люди сфотают, выложат в сети. Тебе это надо? Он в нашем корпусе учится, так что вдарить ему в любой момент можно.

— Хорошо, — согласился «поэт». — Тебе везёт сегодня, сука. Но это не всё, ясно? Ты мне теперь личный враг, сволочь. Так что за свои слова ты ещё ответишь.

Он пихнул меня в бок и пошёл обратно, в клуб, к своим фанаткам, жаждущим автографов. Я ухмыльнулся ему, зачем-то показал ему фак и пошёл прочь.

Вновь обошлось без драки. Хотя меня было за что бить. Я снова перегнул палку и чуть не получил по лицу. А ведь хотелось сегодня подраться, да? Настроение подходящее. Разбить себе морду, а может, и ещё кому-то. Почувствовать боль. Уйти, как раненный зверь, а не как комнатный мальчик. Ладно. Проехали.

Я повернул на дорогу и пошагал домой, вдыхая холодный ночной воздух. Я чувствовал, как Сибирь, словно кит воду, выпускала из себя темноту, смерть и завывающий ветер, который сливался со мной, и мы с Сибирью опять были едины в своём перманентном безумии.

Я шёл по улице, видя людей… Их носы, похожие на дуло двустволки, их волосы, напоминающие мне о свисающих к земле ветках берёз, их глаза — заострённые клювы ворон…

Я проходил мимо сугробов и черо-зелёных многоэтажек. Мимо неоновых вывесок и торговых центров, на фоне которых снег блестел и искрился. Я замерзал, но, как и планировал, расстегнул куртку и кофту. Моё горло почувствовало настоящий, обжигающий холод. Хорошо… Теперь пусть на меня набросится лицехват холода и положит в моё тело эмбрион простуды.

По дорогам мчались таксисты — эти растворившиеся в затмении улиц странники. Вместе с ними шествовали одинокие, потерянные в метели машины, которые казались падающими звёздами, уходившими в пустоту.

Я шёл по обочине дороги. Наверное, мне даже было хорошо в этом бесконечном, недружелюбном океане, состоящем из ночи и холода. Или наоборот — из холода и ночи.

В банке, на пятом этаже большого, стеклянного здания ещё то-то работал. Одно окно тускло горело. Я присмотрелся. Там сидела красивая, взрослая женщина в коричневом пиджаке. «Наверное, ей одиноко, — тяжело подумал я. — Наверное, ей совсем не хочется возвращаться домой… Но что же поделать… Мы должны возвращаться туда снова и снова, чтобы перезагрузиться, получить обновление, подготовиться жить заново. Нет, мы должны возвращаться домой. Нам необходимо, чтобы каждый день круг замыкался. Снова и снова. Наши часы — круги, наши месяцы — круги, наши дни и годы — круги… Да и что, собственно, наша с вами жизнь, если не замкнутый круг? Путь от пустоты к пустоте.

Я быстро отвлёкся от окна этого дурацкого банка и пошёл дальше. По краю обочины.

Ветер подул яростнее. Метель становилась всё сильнее. Я щурился, но не закрывал лица. Мне нравилось всем телом чувствовать зимнюю сказку, которая обязательно должна быть страшной, сметающей всё на своём пути.

Я не застёгивался. Зачем останавливать разрушение?

Пальцы и нос медленно леденели. Под ногами хрустел снег. Словно это были кости убитых на какой-то из недавно окончившихся войн за судьбу всего человечества. Я дышал трупным запахом. Вокруг был могильный холод, да я и был всего-навсего трупом. Обычным трупом без претензий на что-то большее. Славься, Матушка-Сибирь, одна братская могила! Я люблю тебя всем сердцем, как только можно любить. Я люблю тебя за то, то ты — часть меня. За то, что ты настолько же обречена, насколько обречён я, за то, что ты настолько уродлива, насколько же и уродлив я.

Мои мысли текли зелёным болотом по белым просторам сознания, однако вдруг всё это, все эти мысли и фантазии, весь этот мир, разрушил один голос остановившегося у обочины таксиста:

— Эй! — воскликнул из парень чуть старше меня. — Тебя куда-нибудь подвезти?

— Нет, — буркнул я, — у меня нет денег.

— Да садись ты, задолбал, — сорвался он и посигналил мне, призывая меня потарапливаться.

— Что тебе от меня надо? — остановился я.

— Да сядь в машину, дебил.

— Сам ты дебил, — огрызнулся я.

— Сядь, кретин! — рявкнул он на меня, ударив рукой по рулю.

Он не был похож на маньяка. Просто худой, прыщавый парень лет двадцати пяти в мятой рубашке, чуть напуганный, с бледным лицом, заросшим щетиной. Под глазами — огромные синяки. Волосы свисают до самых плеч. «А что? — подумал я, — сяду к нему, узнаю, что надо этому педику. Может, он какой-нибудь маньяк. Возьмёт и грохнет меня. Тогда хоть весь этот бред прекратится».

Я остановился и сел в его чёрную «Волгу», на которой был написан номер такси. Несколько троек и девяток. Пахло сигаретами. И, пожалуй, рвотой. Видимо, кто-то недавно обрыгал всю его машину.

— Ну окей, — сказал я ему. — Что тебе нужно? Ты псих или кто?

— Замолчи… — вздохнул он. — Я… Куда ты идёшь? Почему не спишь ночью? У тебя бессонница?

Он дрожал. Его лихорадило. Возможно, этот чувак был каким-нибудь сумасшедшим убийцей. Только каким именно? Ведь разные виды бывают…

— У меня часто бывает бессонница, — ответил я ему. — Но не сейчас. Я просто возвращаюсь с концерта.

— Какого концерта?

— Какая тебе разница? — возмутился я. — Там… Выступал один поэт. Мы ходили смотреть на его концерт.

— Мы? Кто это — мы? Ты был с девушкой?

— Да.

— Как её зовут? — спросил он.

— Алиса.

— Она красивая?

— Красивая, но глупая, — зачем-то ответил я.

— Ты трахаешь её?

— Это допрос?! — крикнул я. — Какого хера я должен тебе отвечать?

— Так трахаешь или нет?

— Отвали, — буркнул я в ответ. — Не трахаю я её. Это просто подруга.

— Значит, её трахает кто-то другой, — заключил он.

— Да какая мне разница?! — воскликнул я. — Может, и трахает. Мне пофиг.

— Нет, точно кто-то её трахает, — по-дурацки улыбнувшись, сказал таксист. — Так со всеми женщинами. Точнее, со всеми девушками. Сначала они кажутся тебе существами чистой, ангельской природы, недоступной твоему пониманию, они видятся чем-то высшим, чем-то, что большим, чем философия и любая религия, а потом… А потом оказывается, что это просто ложь, и каждая из них — просто кусок мяса, который трахают за гаражами.

— Ты слишком категоричен, — сказал я. — Нельзя про всех так.

— А ты слишком тупой, — не церемонился он. — Посмотри на себя… Нахер ты разделся… Метель усиливается, сегодня ночью упадёт пара деревьев. В этом году уже было три или четыре таких ночи… Людей с ног сбивает. А такие, как ты, могут упасть где-нибудь по пути домой и не дожить до утра. Ты этого хочешь?

— Возможно, — ответил я. — Ещё не решил.

— Ну вот. Кончать с собой надо, когда точно решил.

— Разве можно точно решить? — спросил я.

— Вряд ли… — вздохнул таксист. — Я вот не могу… Уже купил себе пистолет, зарядил. А всё не могу. Что-то держит. Кстати, куда тебе?

— Панфиловцев, 28, — сказал я. — Но я уже сказал, что у меня нет денег.

Таксист завёл машину и поехал. Но молчать он не планировал.

— Ничего, я — это ходячий благотворительный фонд, — продолжил он. — Супергерой, если можно так выразиться. Только не я спасаю людей, а они меня.

— Это как?

— Я подыхаю от одиночества, чувак, — сказал таксист. — День не может дать компании, днём люди ненастоящие, но ночью… В них просыпается что-то живое, какая-то тайна. Они пьянеют и становятся чуть более сумасшедшими. Ночь… Это среда обитания порока. Именно в это время суток начинаются пьянки, люди танцуют, целуются… На улицу выползают всякие шлюхи, наркоманы, гопники, воры, люди, которые хотят свободы, и дети, сбежавшие от своих родителей. Мы, таксисты, смываем с улиц всю эту падаль, то есть развозим её по домам, подготавливаем приход чистого и опрятного утра. Я всегда поражаюсь… Ночью всё выглядит так блекло, словно всё умерло, но приходит утро, и всё снова будто бы хорошо. Как по волшебству. И главное, неизвестно, кто всё убирает… Может, фраза «время — лечит» как раз об этом?

— Возможно, — пожал я плечами. — Ты всегда работаешь по ночам?

— Конечно, — усмехнулся таксист. — Я устроился сюда, потому что страдаю бессонницей. Практически не могу спать. Долго мучился, а потом забил, устроился на работу. Сначала в ресторан, но это не по мне. Там много людей. А в такси, как правило, ты везёшь одного человека.

— Ты не любишь людей?

— Смотря каких, — сказал он. — Вообще, очень люблю. Но когда они на картинках или в книжках каких-нибудь. Реальные люди вторгаются в твой мир и переворачивают там что-то… Это как червь, пробравшийся внутрь организма и пожирающий твои органы. Это не очень приятно чувствовать. К тому же, многие из них — те ещё свиньи. Несколько раз в неделю мне приходится оттирать заднее сиденье от блевоты. Недавно сзади вообще трахались. Но мне заплатили слишком много, чтобы их высаживать. Да и тёлка показалась красивой. Было, на что посмотреть.

— Наверное, такие вещи отвлекают от дороги.

— Это отвлекает от одиночества, — ответил таксист, — и от мыслей о том, что надо бы поскорей покончить с собой.

— В чём твоя причина? — спросил я у него. — Ну, почему ты хочешь сделать это?

— Не знаю. Наверное, у меня нет причины. Нет вообще причин что-либо делать, о чём-то думать. Наверное, в этом кроется главная проблема.

— То есть, ты подвозишь людей просто так… Чтобы поговорить с ними?

— Да, — кивнул он. — Мне нужны истории. Я пишу роман.

— Днём?

— Нет, — помотал он головой. — Я пишу его ночью, а днём просто записываю на бумагу.

— Как это?

— Мой роман — это сборник историй, — говорил таксист. — У него нет единого сюжета, но есть одна тема, которой связаны эти истории. Все персонажи книги — одиночки. Да, в какой-то мере, эта книга об одиночестве. Настоящем, не придуманном одиночестве, ведь у меня есть одно обязательное условие… Истории, которые написаны в книге, должны быть настоящими, подлинными. И о них никто не должен знать, кроме меня, конечно.

— И на какой стадии твой роман? — поинтересовался я.

— Я почти всё дописал, — признался он. — Всего должно быть девять историй, сейчас у меня восемь.

— И ты находишься в поисках девятой, верно?

— Правильно, — кивнул он. — Её труднее всего найти. Эта история должна подвести черту под всей книгой. Она должна стать финалом. Это самое сложное.

— В таком случае, ты явно взял не того. Моя жизнь совсем не интересна.

— В этом и суть! — воскликнул он. — Мой роман не про «интересных людей». Он о другом.

— О чём же?

— О том, как у человека появляется тайное, но постоянно растущее желание съесть самого себя, а затем обглодать косточки.

— И ты увидел во мне это желание?

— Да, — улыбнулся он. — Я видел таких, как ты. Я вижу твой взгляд, который будто бы упёрся в тупик, я ощущаю твой страх, который соседствует с абсолютным бесстрашием. Ты — человек противоположных крайностей, а такие отрывают от себя куски и жуют, чавкая… Признайся, ты тоже увидел это во мне. Кем я тебе показался, а? Отвечай, не бойся. Со мной можно говорить правду.

— Я увидел в тебе безумца, — ответил я. — оскорблённого сумасшедшего. Ты с такой обидой и злобой говоришь о женщинах. У тебя была девочка, да? Совсем недавно, правильно? И она тебя кинула.

— Да, была, — слегка ударив ладонью по рулю, сказал он. — Я же не просто так вот это всё устраиваю. Я много раз пытался как-то выправить свою жизнь, сделать всё так, как у людей, чтобы не копаться в себе, чтобы не гнить заживо. Ну, чтобы друзья, девушки и всё такое. Но я не предназначен для этого. Девушки меня пугают. Я веду себя с ними нелепо, безобразно даже. Я ничего не могу им дать, а они считают меня каким-то монстром, призраком, быть может. Они существа холодные, гордые и иррациональные. Каждая из них вроде бы охотница, но все они желают быть жертвами. Каждая из них вроде бы хочет чего-то нестандартного и удивительного, но каждая, одновременно, упрекает тебя за любой уход от банальности. Мне это не понятно. А ты? Тебе нравится девушка, с которой ты ходил на концерт?

— Возможно, — сказал я. — Просто она похожа на фигуристку из телевизора.

— На кого?

— Недавно я увидел в телевизоре фигуристку. Она мне понравилась, показалась очень красивой, прекрасной. Ну ты понимаешь. Это лёгкое платьице… Как платочек. Брови-ласточки. Ножки. Коньки. Острые, как её носик… Всё это создаёт цельный восхитительный образ, и он впивается в голову, как клещ, и не даёт тебе жить. Но недавно я увидел девушку, похожую на неё. Мы познакомились совершенно случайно, в автобусе, а потом вместе пошли на концерт.

— Ты её позвал?

— Вовсе нет, — сказал я. — Я изначально туда ехал, не купив билета. А её встретил по дороге. Она ехала туда же. По сути, она предложила мне пойти на концерт, подарила билет.

— Как же ты поехал без билета?

— Я не думал ни о каком билете. Понимаешь, для меня это — не просто концерт, не развлечение… Там выступал человек, которого я презираю. Я чувствую ненависть, когда вижу его. Часто мне нужна эта ненависть, она заряжает меня, помогает мне… Это сложно объяснить. В такие моменты я завидую ему, презираю себя за свою слабость, за своё косноязычие, но ощущаю внутри какую-то дурацкую силу, протест, бунт саморазрушения. Мне кажется, что пустота, что содержится во мне, особая, пепельная, разрушительная пустота, бултыхающаяся в моём теле, это — откровение, и я — словно провозвестник всемирной пустоты, всеобщего опустошения и всеобщей смерти. Тогда я — выше их. Они в том, мясном, потном, темном мире, который умирает, не чувствуя боли. А я — уже в пустоте, что давно, незаметно от всех, заняла главное место в мире. Ради всех этих чувств и мыслей я пошёл смотреть на смазливую морду поэта Артура, которую я с большим удовольствием бы разбил. А Алиса его фанатка. Она восхищается этим бездарем, знает наизусть его поганые, ни на что не годные стихи. Это её главный недостаток. Вроде бы единственный, но… Стоит мне увидеть в девушке один недостаток, он ширится, растёт, становится огромным и заслоняет всё хорошее, что в ней есть. Меня начинает тошнить от неё, вся она становится одним сплошным недостатком, которого я не достоин. Как-то так. Но Алиса — хорошая, и, возможно, я ей даже понравился. Не представляю, как это возможно… Да и зачем давать ей этот кусок говна под названием «я». Не хочу, чтобы кто-то видел в ней хоть один недостаток. Её надо любить, ей надо умиляться, а я на это совсем не способен. Да, я не способен полюбить реального человека. Только образ. Только объект фантазии.

— Наверное, тебе повезло, — заметил таксист. — Встретить в реальном мире человека, похожего на собственный идеал красоты, — это сказочная история. Каждый бы так хотел.

— Да, но похожа лишь внешность, не душа… Образ ты выдумываешь сам, ты можешь наделить его любыми чертами, а человек… Ты можешь только его понять. Нужно копаться в нём, пытаться не оскорбить его. Нужно гадать, что он о тебе думает… Это всё сложно. Особенно, если ты сам плохой человек.

— А ты считаешь себя плохим?

— Да, — признался я. — Мне мало с кем удаётся поладить. Мне что-то мешает сближаться с людьми. Какое-то чувство обречённости, бесполезности всего на свете, отсутствие желания делать хоть что-то, бесконечная утомлённость. Может быть, это от бессонницы.

— А может, всё это — одиночество?

— Я называю это пустотой, — сказал я. — Она куда больше одиночества. Она не может просто исчезнуть. Пустота словно ежесекундно избивает тебя, ставит синяки под твоими глазами. Хотя, может, их ставит обыкновенная бессонница.

— Знаете, что является причиной бессонницы? — спросил он меня. — Мечтатели не могут спать, потому что для них вся жизнь — тот же сон. У души мечтателя нет потребности в сне, потому что она умеет спать наяву, но тело заставляет мечтателя ложиться в постель, закрывать глаза. Поэтому он всегда хочет перестать быть мясом. Хочет, чтобы осталась только душа.

Вдруг в телефоне таксиста что-то щёлкнуло. Пришёл заказ. Он должен был высадить меня и двигаться в другое место, к другому заблудившемуся в ночи человеку.

Хорошо хоть, что мы почти доехали до моего дома, и идти мне оставалось всего ничего. Он высадил меня около закрытого магазина с морепродуктами и на прощание протянул мне руку.

— До свидания, — сказал он мне. — Мы с вами не договорили, так что я надеюсь, что мы ещё встретимся.

— Возможно, — усмехнулся я и дал таксисту сто рублей, которые завалялись в кармане.

Он поупрямился, но всё же взял их. Жить же на что-то надо.

Я вышел из машины на улицу. Через несколько секунд такси уехало. Я снова оказался во тьме, окутанной свистящей метелью.

Чтобы замёрзнуть, мне понадобилось не больше десяти минут. На улице ещё больше похолодало. Ветер стал сильнее. Он бил по лицу ледяным кастетом, раскалывая зубы на миллионы блестящих снежинок. Губы становились капканом для воздуха, они жадно захватывали его, измельчали, заталкивали в рот.

Метель пыталась что-то сказать мне, пыталась заставить поверить в призраков, но у неё ничего не получалось. Зима толкала меня в спину, стараясь макнуть лицом в снег, но всё опять было тщётно. Ей было досадно. Она плакала, выла и от злости истязала себя. Она предпринимала все меры, хотела насладиться убийством, но только терпела поражения. Тогда она взяла с неба хорошо заточенный месяц и стала сдирать с себя кожу. Зиме стало ещё больнее, но боль уходила и позволяла жить дальше.

Ледяные ошмётки кожи, оторванной от тела Госпожи Зимы, заметали дороги и дома. Я вцепился ногами в сугробы и медленно шагал, пытаясь покорить холод, наступить на его уродливую, искорёженную морду.

Мои ноги еле двигались. Я хотел просто упасть и умереть, пробив голову какой-нибудь ржавой трубой, торчащей из обоссанных сугробов. Когда-нибудь я сделаю это. Я спекусь, сдамся, перестану пытаться жить дальше, хвататься за лучики этого протухшего солнца, за осколки давно просроченных слов, которые только режут мои кривые руки. Кто мне поможет не совершать того, что я должен совершить? Наверное, любовь. Но мне же она не нужна. У меня и так слишком много поводов уничтожить себя. Зачем мне попытки ухлёстывать за кем-то? Они могут завершить процесс, поставить подо всем точку. Я боюсь этого, я знаю, что меня пошлют, боюсь отказов. И так со всех сторон: «Ты — говно, ты — придурок, ничтожество, лох…» Слишком много криков.

Да и если говорить о любви, то вряд ли я могу влюбиться. Наверное, последней, кого я по-настоящему любил, была Полина. Тогда я всё о себе понял. Но… Какой же прекрасной она мне казалась. Мы танцевали на выпускном, и я чувствовал, что касаюсь тела самого красивого ангела. Это было живое, непридуманное, настоящее тело. Может, лучи света, которые от него исходили, и выжгли всё внутри меня, оставив только пепел…

Она так красиво кружилась, она подавала мне руку, она была в таком белом фартучке, сквозь который просвечивало чёрное платье. Да, белое с чёрным… Словно чарующая, космическая луна, спрятавшаяся во тьме… Ночное небо с луной… Как сцена, которую освещает лишь прожектор. И в круге света, точно голливудская звезда, стоит она… Полина. Красивая, недостижимая, вечно милая и нестареющая. Она смотрит на меня, узнаёт, но ей стыдно признаться в том, что она касалась меня. Ей стыдно вспоминать, что мы с ней танцевали.

Тогда я думал, что она на секунду, растворённую в вечности, спустилась к людям с небес, чтобы потанцевать с ними. Я её пригласил, почему-то, зачем-то, и она согласилась, из жалости к моей ничтожности. Она дотронулась до меня, провела холодными пальцами своим изумрудным, простыми, но великими глазами по моему шершавому, покрытому гнойниками лицу, и улыбнулось… Белой, светлой улыбкой…

Я помню, как бутоны её покрасневших от печали глаз раскрылись, стекло треснуло, и из трещин пошли прозрачные, чистые слёзы. Полине было грустно покидать школу. Но перед ней лежала большая, счастливая жизнь. Жизнь, которую она заслуживала. Красивая девичья сказка… Принцесса поехала из мрачной деревни дураков в мир дворцов и принцев. А я смотрел ей в след и пытался сохранить в голове её образ.

Но сейчас её надо было выкинуть. Зачем мне о ней думать? Она давно обо мне забыла. Блин… Зачем я сравниваю её и себя? Голлума и Арвен. Бессмысленно.

Зачем я позволяю всем этим словам течь сквозь дыры в моём жирном, масляном теле? Ведь, вырывавшись из меня, слова берут в руки копья и прокалывают меня, создают новые раны, призывают помощников.

Наконец, я вошёл в свой тёмный, уродливый двор. Мимо пролетел синий магазинчик, около которого валялись целые кучи мусора. По краям от него стояли две урны, но они были доверху полны. Никто мусор не убирал. Магазинчик закрыли пару лет назад, когда я только поступил в свой сраный университет. С тех пор за ним почти никто не следил. Он потерялся в одиночестве, стал пустотой.

Раньше он выглядел лучше. Туда привозили хрустящий хлеб, и бабушки со двора стояли в очередях за свежей булкой. Когда я был маленьким, мой путь в школу каждый раз пролегал через этот магазинчик. Я шёл из школы вечером, а рядом с магазином сидел и пил водку дядя Володя с соседнего подъезда. Теперь дяди Володи тут нет. Он умер три года назад. Не успел дожить до закрытия своего любимого магазинчика.

Я вошёл в квартиру. Родителей уже спали. Тело медленно отходило от холода, оттаивало, сбрасывало с себя твёрдую ледяную шкуру. Надо было чем-то согреться. Я решил выпить, уподобиться мёртвому дяде Володе… Странно, а раньше мама пугала: «Учись в щколе хорошо, иначе будешь, как дядя Володя». И что? Я и так стал, как дядя Володя. Может, ещё хуже.

Я достал из холодильника бутылку водки и отхлебнул немного из горла. Водка чуть не вытекла наружу — настолько хреновой она была. Но я всё-таки затолкал в себя рюмку. Молодец, Фёдор, можешь собой гордиться! Горло обожгло. В голове помутнело. Я отхлебнул ещё. Согрелся. Поставил бутылку с отравой на место.

Мне пришла в голову идея получше. Я захотел набрать ванную. Не знаю, водка так на меня подействовала или метель, но мне захотелось полежать в воде. Когда я последний раз так делал? В классе третьем?

Ладно, Фёдор, я поддамся тебе, выполню твоё дурацкое желание. Я открыл кран, положил на дно ванны закрывашку, и вода полилась. Она кричала, падала вниз, принимала законы ванны, как мы принимаем законы общества, в котором живём. Я немного посмотрел на воду… Как она пузырится… Как от неё идёт пар. Может быть, вода казалась мне кипящей смолой. Может, я видел в ней отражение собственных мыслей, которые не имели формы, казались пустыми… Там, внутри меня, тоже легко можно было разглядеть самое дно… Как и здесь, в ванной, сквозь воду…

Пока ванна набиралась, я пошёл в комнату снимать с себя всю эту провонявшую потом одежду, прилипшую к моему грязному телу. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Раньше всё было лучше. У меня было хоть сколько-нибудь нормальное, спортивное тело. А теперь что? Растёт живот, пресса уже не видно, на руках всё обвисло… Великолепно. Удивительно, что при таком образе жизни, как у меня, я ещё не покрылся жиром. Раньше я ходил в зал, но в одиннадцатом классе бросил из-за экзаменов. А потом… Зачем — потом? Потом саморазрушение показалось мне самым логичным вариантом развития событий. Что это за слово «саморазрушение»? Словечко для тринадцатилетних детей. Звучит по-дурацки. Тоже мне — юношеский протест. Идиот.

Я снял вонючие, дырявые носки, которые давно пора было зашить, потом стянул с себя трусы и положил всё в стирку. Из трусов вывалилось пара волосков. Завоняло мочой. Прекрасно. Главное, чтобы меня не стошнило в ванную.

Я посмотрел на свою опухшую розово-зелёную морду, заросшую россыпью прыщей, умылся и, сжимая зубы, залез в ванную. Вода была слишком горячей. Почти кипяток. Но я терпел, старался привыкнуть. Закрыл глаза и медленно стал растворяться в кипятке, как лечебный порошок… Или кофе 3 в 1 за 12 рублей.

На секунду я закрыл глаза. Вода стала холодной. Очень холодной. Ледяной. Почему раньше я ощущал её горячей? Может, водка палёная… Нет… Я начал дрожать. Я открыл глаза. И сразу увидел её. Фигуристка сидела на самом краю ванной и щупала воду своими тоненькими пальчиками с красными ногтями.

— Погоди… — нежно промолвила она. — Не делай этого с собой. Не смей. Что ты творишь?

— Пытаюсь привыкнуть к ванне, — ответил я ей.

— Зачем? — поинтересовалась фигуристка. — Тебе же холодно.

— Это не для меня, — промолвил я, — наверное, я сделал это для тебя. Я хочу, чтобы эта вода стала льдом… Хочу, чтобы тебе было, где кататься.

— Но твоя голова будет мне мешать, — улыбнулась она так, словно я был ребёнком, сделавшим какую-то милую глупость. — Нормально я здесь не покатаюсь. Если бы ты был красивым, то хотя бы можно было получить удовольствие, наблюдая подо льдом твоё голое тело. Но в твоём случае… Боюсь, меня просто стошнит. Потом всё растает, и твой белый трупик будет барахтаться в заблёванной ванне.

— Мне было бы приятно барахтаться в твоей рвоте, — честно признался я. — Жаль, что я понимаю это только когда вижу тебя так, как сейчас. Когда ты уходишь, я перестаю тебя ценить.

— Ой, я тебя умоляю, прекрати и вылазь отсюда, — сказала она, точно деревенская дурочка. — А то и я умру. Ты забыл, что я всего лишь твоя фантазия?

— Нет, не забыл, — улыбнулся я. — Но сегодня ты показалась мне реальной. Я встретил твою точную копию. Практически точную.

— И кто она? — ревниво спросила Алиса.

— Просто дура, — ответил я. — Она хуже тебя.

— Это ещё почему? — поинтересовалась фигуристка.

— На ней нет красной юбочки и коньков, — объяснил я. — Она не состоит из фантазии. Ещё ей нравится плохая поэзия.

— Зачем ты говоришь о ней?

— Ну… — протянул я. — Это — первая девушка, которая сама познакомилась со мной… Представь себе… Со мной. Господи, что у неё со вкусом? Из сотен нормальных парней вокруг выбрать меня.

— А как она это объяснила?

— Бездной.

— Чем?

— Ну, бездной, — сказал я. — Вроде как её привлекает то, что во мне есть бездна.

— Почему на увидела бездну в тебе? Ты и есть бездна. Знаешь… Мне кажется, что существуют такие люди, которых засасывает в темноту. Может быть, она из таких.

— Возможно, — допустил я. — Но ты лучше её. Ты — фантазия. Безупречная, идеальная фантазия, которая никогда не сможет меня убить.

— Это мы ещё посмотрим, — улыбнулась фигуристка. — Главное, чтобы ты не убил сам себя.

— Это сложно…

— Легко, — уверенно сказала она. — Стоит просто вылезти из ванной, выпить горячего чая и заснуть, обняв подушку… У тебя был какой-то стишок… Как там… Я помню! «Ты — слишком большая, я — слишком маленький. Ты ходишь в школу, я — в детский садик, ты целуешь мальчиков, ну а я — подушку. Ты обводишь пальчиком розовые губки. Ты стоишь красивая в снежно-сладой вате, я иду, избитый, собой на кровати…»

— Замолчи, — перебил я её. — Не читай мне мой позор. Меня от него тошнит.

— Ты просто вытрёпываешься.

— Нет. Не надо этого делать. Пожалуйста.

Она остановилась. Замолчала. Просто сидела и смотрела на меня. А я — на неё. Или в стену — не так важно.

— От тебя сильно разит водкой… — промолвила фигуристка через секунду. — Зачем ты её в себя влил?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Просто так. Это помогает развалиться.

— Ты преувеличиваешь, Федя, — глухо прошептала фигуристка. — Тебе не стоит играть в это дурацкое саморазрушение. У тебя нормальная жизнь. Тебе просто надо взять себя в руки, поработать над своими проблемами, побороться… Ты должен поставить себе цель.

— Это невозможно… Откуда мне её взять? Просто придумать? Нет никакой цели и никакого смысла. Сплошной абсурд, придуманный сумасшедшими людьми от безделья, в который все почему-то верят.

— И ты поверь, — вставила фигуристка, слегка улыбнувшись.

— Подай мне бритву, пожалуйста, — попросил я свою фантазию.

— Зачём?

— Положу себе в рот, — почему-то промолвил я.

Какую, к чёрту, бритву? В какой рот? Что я говорю? На кого я похож? На сраного эмо-подростка. Но я же нормальный человек. Я не такой идиот.

— Что за безумие? — спросила она. — Зачем класть себе в рот бритву?

— Чтобы поверить в абсурд, понимаешь?

— Нет, — помотала она головой.

— Ну ты и не должна понимать, — признал я. — Ты же красавица из телевизора. Скажи, тебе не скучно здесь, со мной? Там, в телевизоре, всё так светло. Там такие чистые, безупречные люди. Ты не хочешь обратно?

— Нет, не хочу, — помотала она головой. — Мне не скучно здесь находиться. Просто грустно… Смотреть на то, как ты сходишь с ума, как разлагаешься. Мне обидно, что я ничего не могу сделать.

— Мне тоже.

— Ты ведь когда-то был другим… — протянула фигуристка. — Что сделало тебя пустым? Это Полина?

— Нет, она ни в чём не виновата, — ответил я. — Она даже не знала о том, что я любил её… Слава Богу не знала, а то её бы стошнило.

— Но ведь последние стихи, которые ты написал, были о ней.

— Это не совсем так. Я никогда не писал ничего о живом человеке. Я брал его за основу и придумывал образ. Ту Полину из стихов я выдумал сам. В реальности я её плохо знал. Мы почти не общались. Я проучился с ней шесть лет, с пятого класса и до одиннадцатого, и ни одного нормального разговора у нас не было. Только в сети мы несколько раз общались. Но это не по-настоящему, да и вёл я себя там, как придурок. Вот и всё. А так… Я никогда даже не был на настоящем свидании с девушкой.

— Ты такой трус… — промолвила фигуристка, опустив глаза вниз.

— Это одна из причин, почему у меня никого и ничего не было.

— И тебе совсем не хочется любви? — она снова подняла глаза на меня.

— Любовь — это только фантазия, — произнёс я. — Если так, то у меня уже была любовь.

— Это же не по-настоящему!

— Мне кажется, что выдуманная любовь куда реальнее той псевдоромантики, что есть у большинства людей. Она чистая, не засорённая телами, спермой и бытом.

— Ты меня любишь? — вдруг почему-то спросила моя фигуристка.

— Наверное, — допустил я. — Но ты — не Полина. Ты, скорее, просто одно из воплощений её безупречной красоты.

— А я тебя почему-то не люблю, — расстроено промолвила она.

— Так и должно быть, — улыбнулся я. — Это придаёт образу полноты. Каждый ангел должен быть недостижимым. Это так прекрасно…

— Ты побледнел, — заметила фигуристка. — У тебя зубы дрожат. Вот, возьми меня за руку, — она протянула свою тёплую, тонкую руку ко мне.

Я схватился за неё… Ничего себе… Словно фигуристка и правда была здесь. Только её рука была холодной. Как у Полины.

— Я не могу при тебе встать, — сказал я. — Ты забыла, что я без трусов?

— Ах да, — покраснела она мило так, словно маленькое яблочко, — я выйду и вернусь завтра, хорошо?

— Да, — согласился я. — Так и сделай.

— Тебе нужно побыть одному, — сказала она. — Прощай.

— Пока.

Я вылез из ванны. Вытерся. Посмотрел в зеркало. Нет, кажется, я вовсе не побледнел. Вся та же розовая, свиная, прыщавая рожа.

Я тронул руками уходящую воду в ванную. Тёплая. Наверное, я совсем схожу с ума. Ладно. Ничего страшного.

Я почистил зубы, выдавил парочку самых сочных гнойников, смыл гной с кровью с лица, затем смазал всё мазью. Морду защипало. Хорошо.

Я вышел из ванной, надел трусы и, улёгшись на кровать, погрузился в бессонницу, плывущую, словно одинокий корабль, среди чёрной, ночной пустоты.

Глава 3 Лес

Пустота прыгала на батуте моего сердца. Она пела весёлые песенки, лаяла, кричала. Но я старался не обращать на неё внимания, игнорировать её, делать вид, что пустота — где-то далеко, а не внутри меня. Я старался смотреть в лицо реальности. За окном дул сильный ветер, который стучался в окна, пел песни, убаюкивающие мёртвых малышей. Кажется, этот ветер никогда не прекращался. Шагал по улицам, махал невидимой картонкой на серый, обшарпанный город, словно на горящий мангал. Дворники пытались убрать снег, но они не справлялись с этой гигантской, великанистой белой волной, которая заваливала двери подъездов и частных домов.

Небо цвета воды из лужи выливалось на землю медленно, по частям. По двору колесили железные клетки с преступниками, управляемые людьми в чёрной одежде и в шапках с кокардами. Каменные стены засасывали в себя чувство свободы, словно чёрные дыры. Я сидел на стуле и пытался написать эссе по русскому языку. Ничего не получалось. Вернее, получалась какая-то хрень. Я писал лист за листом, потом читал и выбрасывал. И так уже три часа. Ни одного нормального слова. Ни одной нормальной фразы не ложилось на белый, пустой лист бумаги… Да, я ничем не мог разбавить ни пустоты бумаги, ни пустоты жизни. Что я за человек? Встал. Пошёл на кухню. Там воняло чем-то кислым, противным. Мусорка была до краёв заполнена. Она напоминала огромную гусеницу, которая, удобно усевшись в ведре и широко раскрыв пасть, ждала своей самой главной добычи. Меня.

Игнорируя запах, я достал из холодильника йогурт. Хотелось перекусить чего-нибудь лёгкого, вкусного, сладкого, и йогурт был в самый раз. Я открыл упаковку, но йогурт оказался просроченным. Затем я открыл вторую пачку. То же самое. Проклятье.

Я кинул гусенице добычу и ушёл в свою комнату — разлагаться, чтобы в конце концов оказаться в мусорке. По частям или целиком — не так важно.

Я не знал, чем себя занять. Вернее, дел было полно, но заниматься ни одним из них я не мог. Попробовал включить порнуху и расслабиться, но от вида голой девушки и полового члена меня чуть не стошнило. Наверное, я пересмотрел слишком много порнухи. Когда мне по-настоящему хотелось её смотреть? Давно. Зачем тогда я из раза в раз включаю эту гадость? Просто так. Чтобы на секунду, в тот самый момент, когда всё заканчивается, почувствовать себя живым.

Я снова посмотрел в окно. Последнее время зима казалась мне настоящим разрушителем. Как она борется, как старается уничтожить, заморозить любую жизнь… Обесцветить её, создать вокруг холодную, безжизненную, воющую от боли пустыню. Да, природе тоже знакомо саморазрушение, желание убить в себе всё, каждого таракана и всех тараканьих богов.

Я хотел, чтобы сейчас пришла фигуристка и поговорила со мной. Но её приход никогда не зависел от меня. Она существовала сама по себе и вела себя, как хотела сама.

Вспомнив про фигуристку, я решил посмотреть на её тень. На Алису. Нашёл её аккаунт и пролистал её фотографии. Начал со старых. Одна фотография у воды. Жёлтый песок, камни, лавочки и голубое, бархатное море, сливающееся с тёплым, чистым и безоблачным небом. Она, беловолосая, улыбающаяся, мокрая стоит по центру. С широкой улыбкой с белыми, как страницы только что купленной книги, зубами, с воздушными губами, похожими на два облака, на две подушки, небольшие, но такие мягкие и приятные, что хочется улечься на них и заснуть крепким сном. На Алисе был розовый купальник и такого же цвета трусы. Всё намокшее, влажное. Сочетание желтых волос, белой, молочной кожи с розовым бельём напоминало мне мороженое. Сладкий пломбир с клубничным джемом в вафельном рожке. Брови, глаза — словно маленькие капельки шоколада, добавленные аккуратно и осторожно, чтобы не сделать мороженое слишком сладким.

Сзади стояло несколько лавочек, на которых, правда, никого не сидел. Кроме, разве что, высокого, широкоплечего, хорошо сложенного парня в майке и с татуировкой в виде льва на левом плече. Он внимательно смотрел на Алису. На его неподвижном, забетонированном лице не было ни единой эмоции. Его по-барсучьи маленькие, голубые глаза выражали недоброжелательность, в них хранилась большая любовь к себе и желание выглядеть настоящим мужчиной. Его прекрасные, как у принца из мультика, чёрные волнистые волосы, зачёсанные назад, ярко блестели от лака.

Мне показалось, что где-то я уже видел этого человека. Ещё бы… Такие лощёные парни все на одно лицо. Я посмотрел ещё несколько фотографий. На парочке фоток был он. Алиса обнималась с ним, целовалась. Она висела у него на шее, обхватив его торс двумя своими маленькими, красивыми ножками в розовых кедах и белых носочках. «Видимо, это её бывший парень», — сразу подумал я.

Я пролистал дальше. Свежих фотографий с ним у неё не было. Я открыл список её друзей и порылся там. Черноволосого красавца в списке точно не присутствовало. Интересно. Я снова вернулся на её страницу. Здесь стояла ссылка на её Instagram. Ник: lilissa98. Оригинально.

В её инсте было совсем мало фотографий. Всего восемь штук. Одна фотка с тем самым черноволосым парнем, несколько фотографий её красивого лица, зато последнее фото — с Артуром. Непросто фото после концерта… Они лежали вместе на каком-то белом ковре. Он — голый (по крайней мере, на фото были видны только его оголённые плеч и грудь), а она — в той самой рубашке, в которой Клык читал свои мерзлотные стишки. Интересно. И, главное, понятно. Он сделал то, что обещал. Сделал, не постеснялся. Молодец, сука. Хороший ход. Я улыбнулся и поставил лайк со своего пустого профиля, на котором не было ни одного снимка — только дурацкие картинки, нарисованные дураками.

Я вернулся к её фотографиям с тем брюнетом и лайкнул и их. Пусть порадуется.

«Она такая же, как все, — подумал я. — Просто сентиментальная, глупая девка, которая бегает от одного красивого парня к другому. Что я делаю? Она же вчера показалась мне дурой. Она — просто пустота. Такая же, как все девушки. В них же нет ничего… Или есть всё? Мне кажется то так, то иначе. Наверное, это означает, что у меня совсем нет собственного мнения. И плевать».

Может, я просто слишком впечатлительный. Может, красота способна породить в моей голове человека, которого нет на самом деле. Да, это так. Всё, что я думаю про девушек — не по-настоящему. Я могу быть счастлив только со своей фантазией. Только фантазию я смогу по-настоящему полюбить. Только ради фантазии смогу убить себя. Выкинуть из квартиры под названием «мир» этот мусор под названием «я».

Вспомнив о мусоре и его вони, я решил от него избавиться. Оделся, пошёл на кухню, достал из ведра мешок и закрыл пасть гусенице. Затем я взял его в руки. С него стекали маленькие, противные капельки-слюни. Я быстро вынес истекающую кровью гусеницу из квартиры, закрыл дверь и нажал кнопку вызова скрипучего лифта. Однако он где-то застрял и не двигался. Пришлось нести мусор по лестнице. Поверженная гусеница оставляла на лестнице кровавый след. Пусть все видят, как она умирала.

Я вышел из подъезда и бросил мусор в большой контейнер, стоящий рядом. Попал. Какая удача. Три очка.

Я развернулся, рассчитывая вернуться в подъезд, однако со спины услышал знакомый голос. Меня звал тот самый рыжий, как дьявол, мальчик с кипой листовок в руках.

— Эй, стой, — воскликнул он.

Я послушался. Когда парнишка был уже совсем близко ко мне, он поскользнулся, упал и выронил часть листовок из рук. Я подошёл к нему и, присев, помог мальчику собрать бессмысленные бумажки с самодовольной, чистенькой рожей Дровосецкого, которая чем-то напоминала мне лицо только что виденного на фотографиях Алисы брюнета.

— Что ты здесь забыл? — спросил я мальчика. — Меня что ли подкарауливал?

— Ещё чего… — протянул он, — я в этом доме только что листовки развешивал. У меня вообще целая гора была. Я больше всех взял в штабе. И быстрее всего их разношу… Смотри, как мало осталось!

— Лучше бы уроки учил, — сказал ему я, — чем заниматься такой глупостью.

— Я и так учу их, — сказал он мне. — Не все, правда, а только те предметы, которые мне нравятся, которые помогут мне сражаться за будущее страны.

— Ты ещё маленький, чтобы сражаться за неё, — усмехнулся я. — Да и страна обычно не любит тех, кто за неё сражается. Стране нужно, чтобы ей прислуживали… Точнее, государству, а не о стране.

— А кому ещё за неё сражаться? — перебил меня мальчик. — Взрослые же не хотят.

— Н-у-у-у… — протянул я. — Они знают, что листовками тут ничего не изменишь.

— А чем изменишь? — спросил он меня.

— Не знаю… Может, только чудом. Но я не верю в чудеса.

— А почему? — не отставал мальчик.

— Потому что я в принципе не верю в то, с чем лично не сталкивался, — соврал я.

— Ну тогда и не говори, что тут только чудо всё изменит… — промолвил мальчик. — Это лишь оправдание для собственного бездействия. Просто тебе лень бороться, а ещё тебе страшно, вот ты придумываешь нелепые отмазки! Но Дровосецкому не страшно! Он хочет этих воров взять и выкинуть.

— Как в сказке, — усмехнулся я.

— Причём здесь сказка? — не понял он.

— Потому что только в сказке зло можно победить, — сказал я. — В реальности же его куда больше, чем добра, и оно всегда одерживает верх. Сама власть, парень, и есть зло. Она пробуждает всё худшее, что есть в человеке. Она даёт обычному муравью понять, что другие должны ему подчиняться, она ставит его во главе пищевой цепи, и он начинает пожирать всё и вся, будто огромный червяк.

— Врёшь ты всё, — ответил мне Ваня. — Были и хорошие правители.

— Хорошие они только по сравнению с уродами, — усмехнулся я. — А если посмотреть лучше, то обнаружишь, что «хороший правитель» — тот ещё злодей. Просто зло, малой, очень часто выглядит как абсолютное, божественное добро. Поэтому, собственно, люди на него и ведутся.

— Нет, Дровосецкий — не злодей! — крикнул мальчик. — Он хороший человек, живёт в обычной квартире в центре города, его дети ходят в обычную школу! Он закончил наш университет, а не какой-нибудь московский! Поэтому он — наш, а не назначенец из Москдора. Я сам с ним общался и точно могу сказать, что это честный человек.

— Он может казаться кем угодно, — сказал я. — Это же политик. Среди политиков нет ни одного честного человека. Все они пытаются трахнуть нас, обычных людей, в жопу, ну и некоторые, особенно жестокие, ещё и в рот. Разница между всеми политиканами только в том, что они выбирают для этого разные позы и стили. Некоторые насильно держат твою голову, заставляя заглатывать глубже, и их называют тиранами, а некоторые поправляют твои волосы, чтобы они не мешали тебе сосать, это либералы. Но суть-то одна.

— Фу! — крикнул мальчик. — Какой ты пошляк! При чём тут это вообще?

— Всё это выглядит как-то так. Возможно, сравнение грязное, но политика — это тот ещё свинарник или бассейн с дерьмом. Если ты туда входишь, то сразу по шею погружаешься в говно. У тебя сразу есть выбор — либо тонуть и в конечном итоге умереть, либо плыть, бороться с другими. Так или иначе, находясь в бассейне с говном, ты сам в скором времени сольёшься с ним… Вы будете пахнуть одинаково, вы станете одним целым. Это безвыходная ситуация.

— Ты всё усложняешь, — сказал мне мальчик. — Есть хорошие губернаторы, при которых область развивается, её экономические показатели растут… Ну, люди большую зарплату получают, город развивается, идёт куда-то, а не существует где-то на периферии, в пустоте. Короче, есть примеры хороших людей во власти. Ну или более ли менее хороших. В конце концов, у всех есть свои недостатки. У кого-то их больше, у кого-то меньше. Вот у Дровосецкого их меньше, чем у всех его конкурентов вместе взятых. Поэтому я — за него.

— Ну я рад за тебя, — пожал я плечами. — От меня-то ты чего хочешь?

— Чтобы ты поверил в Дровосецкого! — крикнул Ваня. — Ты вроде умный человек, но слишком злой. Вроде за правду, но она у тебя какая-то исковерканная, чёрная. Не понимаю, как так.

— Правда всегда чёрная, парень, — сказал я.

— Будь она такой, я бы её не принял.

— А тебе и не надо её принимать, — проговорил я. — Извини, что занимаюсь наставлениями, но это так… Правда делает жизнь скучнее, мразотнее. Она отнимает желание пробовать что-то новое, не позволяет любить людей, радоваться обычным, приятным вещам. Она окутывает тебя и вырывает сердце… Грабит тебя, ворует способность сопереживать. Она делает это потому, что правда в сочетании с состраданием — это большая боль… Это — смерть. Поэтому в правде нет никакой силы… Да, всё не так, как у Балабанова в «Брате». В правде есть только боль. Бесконечная боль от того, что ничего никогда не изменится, что весь мир — только пустота.

— Ты потерял смысл жизни? — задумчиво промолвил мальчик. — Так вот, почему ты такой грустный. Ты не подумай… Мне нравятся грустные люди.

— Почему?

— Грустные люди кажутся мне настоящими, — заявил мальчик.

— Сомневаюсь, что твой Дровосецкий — грустный.

— Я да при чём тут Дровосецкий? Он-то политик, а я про обычных людей говорю.

— Ну как же… — устало вздохнул я. — Этот твой политик, наверное, тоже пока ещё человек. По крайней мере, он не царь и живёт совсем не в городе царей.

— Ну и что? — удивился Ваня. — Всё равно Дровосецкий — тот, кто владеет умами. Поэтому он уже не совсем человек… Он выше.

— А ты хочешь владеть умами людей? — спросил я.

— Да, было бы неплохо, — странно ответил мальчик.

— Тогда пошёл бы лучше читать книжки, учиться, играть с друзьями, — наставлял его я, слово священник. — Попробовал бы подружиться с какой-нибудь. Это куда полезнее, чем агитировать за какого-то кандидата, мысли которого похожи обыкновенный сборник либеральных клише и истинные мотивы которого неясны никому.

— Ты же ничего не знаешь о Дровосецком! — запротестовал мальчик. — Зачем выносишь суждения? Со мной, кстати, такая же ситуация. Ты не знаешь меня, а уже учишь, словно старший брат какой-то. Книжки… Думаешь, эти книжки хоть что-то дают? Вот ты… По тебе заметно, что ты читаешь книжки. И что они тебе принесли? Только всякие фантазии, мечты, которые ничего не значат. Книжки — это просто мысли больных людей, записанные от скуки, ну или затем, чтобы просто заглушить свою тоску. Зачем это читать? Нет, я, конечно, почитываю от любопытства, но признаю, что практической ценности в чтении нет никакой. С учёбой такая же ситуация. Я учусь, но без особого энтузиазма. Всё равно в жизни победит более хитрый, более предприимчивый, а не более умный. Ты ещё сказал про девочек… Они любят красивых, предприимчивых, сильных… Со мной любой девочке будет стыдно. Я ведь рыжий, гадкий. Меня собственная сестра стыдится. Так зачем же причинять девочкам неудобства? Лучше я буду сам по себе. Мне и одному хорошо. Без девочек. Без друзей, которые, на самом деле, мало у кого есть. У меня вот нет. Просто нет людей, которым я хоть сколько-нибудь важен. Я как бы общаюсь с некоторыми, но это так, от скуки. Вроде бы мне никто не нужен, и я никому… Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я и подумал, насколько же Ваня похож на меня… Или я на него. Такой же ребёнок, как он. Единственное различие между нами только в том, что мы с ним по-разному сходим с ума.

На этом разговор закончился. Он увидел, что я дрожал от холода (что весьма понятно, ведь одежды на мне было совсем мало) и поторопился закончить разговор.

— Ладно, мне пора, — сказал он. — Надо расклеивать листовки. А то я так приду в штаб не первым, как планировал, а последним.

— Давай, удачи, революционер, — произнёс я и, пожав мальчику руку, поспешил вернуться в подъезд.

Зайдя домой, я сразу взял в руки телефон. Пришло сообщение от Алисы. Видимо, она увидела мой дурацкий, искорёженный лайк и решила ответить.

«Привет, — написала она, — ты как? Хочешь встретиться?»

Я остановился. Конечно, я не должен был с ней встречаться… Конечно, она просто решила найти себе дружка-импотента. Конечно, она хочет рассказать о ночке со своим псевдопоэтом. Конечно, я буду чувствовать себя паршиво. Конечно, она просто решила поиздеваться. Конечно, мне она не нужна. Конечно, я соглашусь.

Почему? А что ещё делать? Либо я буду растворяться в экране компа, чувствуя, как уходит время и жизнь, либо буду слушать Алису и ощущать себя жалким, никчёмным тараканом. Наверное, второе лучше. К тому же, скоро закончатся каникулы, и ничего в моей жизни не будет. Я снова войду в это зелёное, блевотное пространство, в котором нет ничего, кроме неживых очертаний себя.

«Хорошо. Давай», — написал я.

«Тогда в кофейне на улице Толстого. Через пару часов, хорошо?»

«Хорошо», — ответил я ей.

Я снова открыл её профиль, пролистал несколько фотографий. Какая она здесь счастливая. С этим брюнетом. Интересно, почему они расстались? Что-то случилось? Он бросил её, или она его? Интересно. И что ей теперь нужно?

Наверное, Клык. Интересно, ей очень понравилось спать с ним, или нет? Он читал ей свои стишки? Шептал их ей под ушко, когда трахал её? Или они обошлись стандартными фразами? Интересно.

Я попытался успокоиться. Сесть почитать. В конце концов, у меня было ещё два часа. Я пошёл в гостиную, взял с маминой полки книгу о нераскрытых преступлениях. Наугад выбрал первую попавшуюся статью в середине книги. В ней писалось об убийствах девушек на Шоссе 16 в Британской Колумбии. Самое интересное, что было в статье, — сведения о пропавших девушках и женщинах. Самой младшей, насколько я понял, было всего двенадцать лет. Она исчезла ещё в 1978-ом году, но останки малышки нашли лишь в 1995-ом. Она была найдена в овраге у на горе Суокум. Это на расстоянии 20 километров от места, где нашли велосипед девочки. 20 километров.

Наверное, ей было очень страшно. Наверное, она даже не представляла, что значит умереть. В 12-то лет. И ведь кто-то её убил. Кто-то сделал так, чтобы маленькая девочка не прожила больше 12-ти лет. Кто-то, убивший её, сейчас живёт обычной жизнью, словно ничего и не произошло. А я сижу здесь. И могу лишь наблюдать за всем этим. Наблюдать и смиряться со злом, которое всегда побеждает добро, что бы там ни говорили в сказках. Я бы хотел быть супергероем, уничтожить всех злодеев, вернуться в прошлое и спасти всех умерших девочек, но я не могу… Я очень слабый. Простите меня.

Я прочитал ещё о каких-то убийствах, в который раз посмотрел на криптограммы Зодиака, его коды… В очередной раз увидел список его жертв. Это дурацкий знак, бесконечные попытки привлечь к себе внимание. Маньяк за маньяком. Все с психическими расстройствами. Зачем всё это? Наверное, все они просто искали способ накормить зверя. Наверное, они просто бедные люди, которые пострадали оттого, что их вовремя не пристрелили, оттого, что их матери вовремя не сделали аборт, оттого, что их вовремя просто не превратили в пустоту. Что лучше, пустота или зло? Вот такое, всепоглощающее зло. Нет, пустота куда лучше. Может быть, поэтому я выбрал её.

Наконец, время было убито. В этой книге как раз не хватало маньяка, который вонзает нож лени в здоровое тело времени. Этим маньяком стал я. Ха-ха.

Я собрался и вышел на улицу. Дул сильный ветер. Он засыпал людей, и они становились похожими на ходячих снеговиков. Забавно. Всё вокруг было белым. На небе светило солнце, похожее на соломенную шляпу. «Мороз и солнце — день чудесный».

Снег хрустел под ногами, словно сухарики, которые не могут выдержать натиск зубов. Лицо щипалось, шипело, шевелилось. Кажется, болел какой-то из миллионов прыщей. Сейчас он был солнцем в галактике, он горел, полыхал, но скоро должен был потухнуть и уступить трон другим прыщам, которые только набухали, только росли для того, чтобы убить меня и вскоре умереть. Чтобы забыться, уйти с моего лица, похожего на одну большую яму, выкопанную как братская могила для уродства.

Мимо пролетали змееподобные грузовики, тараканоподобные автомобили с большими, страшными глазами, которые ещё и горели в темноте… Б-р-р-р!

Трещины зданий казались воротами в Нарнию. Потухшие фонари — паучьими лапками, торчащими из-под земли. Окна — маленькими клопами, усевшимися на сером камне.

Над камнем было сонное небо. Может, всё это серое, грязное небо — лишь испачканная подошва Бога? И Он вот-вот на нас наступит, раздавит нас, как маленьких, жалких муравьев. И поделом. Серый снег, серый дом, серое небо. Кажется, что отсутствует горизонт.

Снег скрипел, словно старая перина. За тучами пряталась тарелка гороховой каши, которую некоторые по глупости называют Солнцем. Я отражался в зеркалах кафе. Там была мои одежда, руки, глаза. Маленькие, некрасивые. Значит, я ещё не исчез. Значит, я ещё позволяю себе занимать какое-то место на этой планете.

Пройдя ещё немного, я встал под покрывало остановки, завешанной рекламами с мордами потухших звёзд. Рядом стояла красивая девочка. Очередная попытка природы заставить меня чувствовать себя жалким ничтожеством. Мир шепчет, наклоняясь ко мне: «Посмотри, какие у неё прямые, бело-розовые волосы… Как йогурт с клубникой… Или, может быть, вишней… Не знаю. Посмотри на её губы! Они такие мягкие, румяные, как пончик. Глаза, похожие на две капли яда. Белые дорогие кроссовки, носки, тоже белые, будто испачканные в сперме, кусочек ног… Тортик. Остановись!!! Аа-а-а-а! Безумие. Ресницы — точно веточки тонких берёз. Тебе нравится? Она стоит, такая надменная, готовая размазать тебя по асфальту. Посмотри на неё. У ней такой холодный взгляд. Он устремлён вдаль, в небо».

А мой взгляд роет землю, точно крот. Крот роется во мне, прогрызает ходы, командует мной, поедает всё живое, оставляя только пустоту.

«Её улыбка — лепесток, твоя — ссадина, — продолжает трындеть природа. — Огромная такая, прочерченная уродством. Посмотри на неё. Её шея — стена, о которую разобьётся твой страх. Он не исчезнет, нет, просто превратится в острозубый и голодный стыд. Бессмысленный и жестокий. Ты хочешь этого? Нет. Тогда и не смотри на неё. Не смей. Отвернись. Сделай вид, что тебе всё равно».

Щипцы улиц схватили меня и кинули в общую банку с колорадскими жуками, которая на самом деле была обыкновенным автобусом. Казалось, он должен увезти нас куда-то далеко, в царство мук и холода. Наверное, москвичи в этом случае произнесли бы слово «Сибирь». Но нам оно не подходит. Нас Бог сослал в Сибирь ещё до рождения.

Автобус бело-зелёной пилюлей летел по воспалённому кишечнику дороги. В пилюле сидела толстая, жабоподобная кондукторша. Проходя по автобусу, своими округлыми боками она вдавливала людей в поручни, сиденья и окна. Тех, кто отказывался отдавать ей дань, кондукторша с восторгом пожирала. Наверное, всё было не совсем так, однако мне так казалось. Чудовище медленно ползло ко мне, двигалось, грозилось сожрать меня, не оставив ни косточки. Я просунул ей две монетки в надежде удовлетворить голод чудовища. И мне повезло. Оно открыло свою широкую пасть, брякнуло что-то и плюнуло в меня маленьким билетиком. Отлично.

В двери глаз пытались пролезть всё те же виды. Квадратные, треугольные, обычные. Нелепые машинки, как куски мыла, скользили по ванной города, зачем-то обгоняя друг друга. Люди с унылыми лицами посыпали бумажный пол автобуса недовольными, разочарованными взглядами. Эти взгляды путались, завязывались в дурацкие узелки, но в итоге всё равно сгорали в пустоте, как сгорают целые эпохи.

Люди казались лишь набором чёрточек, на которые достаточно подуть, чтобы они окончательно и бесповоротно исчезли. Но иногда, вы знаете это, черточки перерастают во что-то большее… В прутья клетки. И человек становится просто набором клеток, с которыми сам же борется. Но разве с клеткой можно бороться? Прутья клетки ведь так противно скрипят… Они же лишают тебя сна. Прутья клетки медленно входят в твою кожу, пронзают конечности, и вся эта композиция похожа на одно большое распятие.

Автобус прошёл по кишечнику города и выпустил меня на свободу. В холодный мир, который только и делает, что выбирает себе мишени.

Вот и я стал его мишенью. Холод пронзил меня до дрожи, заставив меня бежать к тому кафе, где сидела Алиса. К теплу. Она что-то писала мне. Возмущалась, что я не беру телефон. Знала бы она, что я не давал ей своего номера.

Я ещё раз взглянул на адрес кофейни и побежал быстрее. Всё тело покрылось потом. Оно пыталось спрятаться от холода в воде, но воды было ничтожно мало… Оно существовала только понарошку, чтобы позлить меня, не более. Каждая капля липкого пота жалила, кусала меня, но приходилось терпеть. Я не должен был кричать на улице. Только в себя. Разрежь криком сердце. Прочитай в крике намёк на стон. Стон ведь намного больнее. Это задушенный крик.

Я вошёл в кафе. Пота на моём теле прибавилось. Горло раздирал холодный воздух, который хотел помучить меня, поскоблить стенки моего голоса, сделав его хриплым и неприятным.

Алиса сидела за дальним столиком. Я посмотрел на неё, как на маленькую, но самую яркую звёздочку на большой, немеющем небе.

— Что за бред?! — воскликнула она, как только я подошёл к ней. — Я столько раз тебе звонила! Ты всё это время не брал трубку! Потом кто-то её взял, но он сказал, что не знает никакого Фёдора!

— Прости, — пробормотал я. — Наверное, я сказал тебе не тот номер… Ошибся где-то.

— Да ничего… — неожиданно спокойно промолвила она. — Просто я сижу здесь одна, звоню тебе, как дура. Жду парня, с которым толком-то и не знакома. Ладно, прости.

— Да нет… — потерялся я. — Ты имеешь право на меня злиться. Я же опоздал. Да ещё и дал тебе неправильный телефон.

— Тебе не надо оправдываться, — сказала она. — Ты вообще знаешь, что девчонки не любят, когда парень оправдывается? Это признак слабохарактерности.

— А может, это характерно для всего поколения? — произнёс я.

— В смысле? — не поняла Алиса. — Причём тут поколение, речь-то о тебе.

— Мне кажется, что в нашем поколении женщины куда сильнее мужчин, — объяснил я. — Во всех смыслах. Они быстрее принимают решения, стремятся к чему-то, у них есть цель. Они понимают, чего хотят от жизни, быстро учатся, не опускают руки, воспринимают всё серьёзно и ответственно. А вот мужчины не такие… Они воспитывались женщинами, поэтому не смеют перечить им. Они мягкотелые, они воспринимают всё только как шутку, боятся принять решение, хотят спрятаться.

— Да послушай! — перебила она. — Это необъективно! Нельзя всех под одну гребёнку.

— Наверное, ты права, — признал я. — Существует много этих правильных, серьёзных, ответственных парней. Просто в моём окружении таких практически нет.

— Ну, я вполне допускаю, что у тебя весьма фриковатое окружение, усмехнулась она. — Не думаю, что оно может быть отражением целого поколения.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Наше поколение — это что-то очень странное. Абсолютное неумение что-либо делать при каких-то неуёмных амбициях.

— Ты так считаешь? — удивилась она — По-моему, амбиции заставляют учиться, или нет?

— Возможно, — бросил я и спросил самое главное: — Почему ты захотела со мной встретиться?

— А ты этого не хотел?

— Не хотел, — зачем-то сказал я.

Это же ложь. Глупая ложь, в которую я почему-то пытаюсь поверить.

— Поэтому ты дал мне неправильный телефон? — спросила Алиса, бросил на меня презрительный, испуганный взгляд.

— Да, — честно признался я. — Скажи, зачем тебе это? Ты красивая девочка. У тебя наверняка много поклонников, которые написывают тебе целыми днями. Ты вчера этого Клыка сраного соблазнила! Зачем тебе ещё со мной общаться? Я не понимаю. Это даже неинтересно. Ты уже поняла, кто я такой. Ноющий обо всём задрот.

— Что, блин?! — возмутилась она. — Зачем ты прибедняешься постоянно… Я что, должна объяснять, почему с тобой общаюсь? Что за бред? Я просто вижу в тебе интересного человека. И почему ты так сказал про Артура? Почему он сраный? Ты же его совсем не знаешь!

— Про него всё и так понятно, — махнул я рукой. — А вот про тебя — нет. Кто ты такая? Ты то кажешься мне взрослой, то, как наивная фанатка, лезешь к артисту в постель, стоит ему только тебя позвать.

— Слушай, это уже перебор, — прошипела она.

— Да мне насрать, что перебор, а что — нет! — вскрикнул я. — Это поведение шлюхи. И да, я могу так сказать, пусть и это очень по-мудацки. Если не хочешь после этого со мной общаться — уходи, мне насрать.

— Тебе типа на всё насрать, правильно? — с обидой в голосе промолвила она.

— Правильно, — подтвердил я.

— А мне кажется, ты просто делаешь вид, но на самом деле это совсем не так, — раскусила она меняя. — Это просто защитная реакция. На самом деле ты чувствуешь себя униженным… Тебя никто не любит, Федя. А ты и любишь, и ненавидишь почти весь мир. Мне кажется, и меня ты тоже и любишь, и ненавидишь одновременно. Ты ведь ревнуешь, я вижу. Ты завидуешь Артуру, потому что у него есть всё, а у тебя нет ничего.

— Он бездарность, — бросил я. — Чему мне завидовать?

— У него есть девушки, хоть какое-то, но признание, — сказала она. — Он чувствует себя мужчиной, а ты… Я не понимаю, что ты чувствуешь. Но мужественности в тебе точно нет, и от этого ты страдаешь. Но в тебе есть какое-то главное чувство, основа всего остального, фундамент.

— Пустота, — подсказал я ей.

— Это вряд ли, — покачала она головой. — Ты сжигаешь себя изнутри, это же видно. Тебе всегда больно. Тебе больно смотреть на меня, говорить со мной, со всеми. Ты чувствуешь себя каким-то иллюзорным, ненастоящим. Ты же знаешь концепцию Беркли: «существовать значит быть воспринятым». Так вот тебя никто не воспринимает и не хочет воспринимать. Ты не существуешь. Ты ходишь, как привидение, никому не нужный. Ты не ощущаешь, что двигаешься, правильно? Наверное, да. Ещё ты боишься всего. У многих было то же самое! Я тоже когда-то боялась. Но потом перестала. Начала преодолевать саму себя. Поэтому, в частности, я переспала с Артуром. Он классный. Красивый. Он пытается быть искренним. Это меня привлекает. Когда я увидела его, то захотела его трахнуть. И мы провели прекрасную ночь. Мы выпили, съездили в клуб… Там было много его друзей, других девчонок, с которыми он спал. Но из всех них Артур выбрал меня. Я за это ему благодарна. Кстати, он отлично делает кунилингус. Знаешь, существует очень мало парней, которые действительно умеют его делать. Мне тут даже повезло. Может, ты прав, и я повела себя, как шлюха. Но я хотя бы получила эмоции, разбавила пустоту, на которой ты так зациклен. А что делал ты в этот вечер?

— Ничего.

— В-о-о-о-т, — протянула Алиса. — Если бы я после концерта тоже пошла домой, у меня бы тоже было только «ничего», я бы тоже не была воспринятой, а так я получила лучший вечер в жизни. К тому же, теперь он, возможно, будет со мной встречаться. Всё как у взрослых, да? Вот ты, я думаю, так хочешь почувствовать себя хоть на секундочку взрослым, но не можешь. Ты боишься. Боишься, что взрослый мир тебя уничтожит, что ты в нём сгоришь. И правильно. Наверное, ты ещё слишком слаб для всего этого. Поэтому тебе проще закрыться, ни о чём не думать.

— Ты знаешь меня только один день, — наигранно усмехнулся я.

Словно то, что она сказала, не было правдой. Было. Ещё как было.

— И что?! — воскликнула она. — Сколько таких, как ты? Это же синдром поколения. Слабые мальчики и сильные девочки, ты сам только что сказал. Ты просто слабый мальчик, который пытается раствориться в этой дебильном самоистязании… По тебе и так всё видно. Видно, какой ты несчастный. Наверное, ты чувствуешь, как жизнь уходит от тебя. Это правда?

— Возможно, — улыбнулся я. — Ты хорошо сказала про то, что я чувствую себя ребёнком, играющим в песочнице для взрослых. Да, у меня есть ощущение, что пока у всех происходит жизнь, у меня не происходит ничего. Я никогда не занимался ничем серьёзным. Наверное, у меня и серьёзных проблем никогда не было. Всё какие-то пустяки. Мне и любое решение мне принять сложно. Просто потому что каждое из них — это проникновение в настоящий мир, который вызывает у меня только страх. Видишь, какая ты догадливая… Я словно в стороне от существования, я никем не воспринят, да. Я вроде есть, но как-то не по-настоящему. Я какой-то искусственный. Какой-то до одури нелепый. И самое страшное даже не в том, что я сейчас такой, не в том, что у меня сейчас нет настоящей жизни, а в том, что, кажется, у меня никогда её не будет. Мне нужно измениться, я понимаю, нужно кардинально измениться, но я не могу.

— Почему? — спросила она.

— Из-за пустоты.

— Я не понимаю, что называется пустотой, — сказала Алиса. — На мой взгляд, пустота — это когда ты совсем ничего не чувствуешь.

— Нет… Пустота — это когда все твои мысли, все твои действия и чувства ни к чему не приводят, ну или приводят к безразличию. Пустота это и есть отсутствие движения, это понимание, что ничего не изменится, что бы ты ни сделал. Это отсутствие стимула, настоящего желания что-то изменить и кого-то любить. Пустота — это болото, полное смирения со своей ничтожностью. Пустота проделывает в тебе огромную дыру, в которую улетает всё хорошее, светлое.

— А ты попробуй её чем-то заполнить.

— Зачем? Это не имеет никакого смысла. Раньше я думал, понимаешь, что смогу стать писателем, поэтом. Дурацкая идея, правда? Я писал много, надеясь, что всё это чего-то стоит. Я написал роман, потратил на него пару лет, потом отправил издателям. Представляю, как они хохотали, читая всё это. Смешно. Думаю, им было очень смешно смотреть на такого графомана, как я. Исписал пятьсот страниц. Потратил кучу времени. И ради чего? Просто затем, чтобы потешить своё самолюбие… Мне никто не ответил. Я ждал хотя бы отказа, но меня просто проигнорировали. А я, идиот, уверял себя, что не могу жить без того, чтобы что-то писать. Думал, что не писать — это слишком сложно. Но ничего… Стоит только отдаться пустоте, полететь навстречу ей, как писать не захочется. Зачем заполнять пустой лист, пустое пространство, если оно будет лучше без моих букв? Лучше просто слиться с пустым листом. Так и в жизни, Алиса. Зачем мне чем-то заполнять пустоту своей жизни, если из этого не выйдет ничего путного? Я только испорчу жизнь другим людям. Нет. Пожалуй, во мне нет столько эгоизма, чтобы делать всё это. Я, конечно, плохой человек, но не настолько…

— Но ведь так у тебя и не будет ничего хорошего… — сказала она. — Ты только продолжишь всё терять, и никогда ничего не приобретёшь.

— Видимо, я просто не предназначен для того, чтобы что-то приобретать, — промолвил я. — Всегда ведь были лишние люди, в любые времена. Может, это просто моя судьба.

— Никогда не видела человека, который бы поставил крест на себе в двадцать лет, — усмехнулась она. — Это глупо.

— Посмотри, сколько в нашей стране самоубийств среди подростков, — сказал я. — Большинство из них, как и я, просто не нашли своего места в жизни, не отыскали стимула двигаться дальше, стали лишними, поставили на себе крест. А затем приняли единственное разумное решение — покончить с собой. Мир ведь не любит лишних людей, он отвергает их. На то они, собственно, и лишние. Так зачем жить в мире, которому ты чужд, который только и хочет, что тебя выплюнуть. Лучше просто расслабиться и полететь в бездну, исчезнуть, прекратить эту бессмысленную борьбу.

— Тогда почему ты сам её не прекратишь? — спросила она.

— У меня есть родители, — довольно банально ответил я. — Они наверняка расстроятся. Потом я не хочу, чтобы люди подумали, что я слабак, и этим поступком просто захотел привлечь к себе внимание. Наверное, для этого должно наступить время. Когда ты принимаешь смерть, ты полностью растворяешься в пустоте, становишься ей. Пока что я ещё не стал пустотой. Хотя основная причина в том, что я просто очень боюсь умереть.

— Ты говоришь, что после смерти растворишься в пустоте?

— А в чём ещё?

— Ну, некоторые люди верят в Бога.

— Хех, — усмехнулся я. — Ты внезапно захотела поговорить о Боге?

— Я уже поняла, что ты в него не веришь, — сказала она, устремив взгляд в окно. — Я, впрочем, тоже.

— Ещё бы… — вздохнул я. — Нет, раньше я много думал об этом. Ну, понимаешь, читал Достоевского, даже Библию осилил, пусть и с большим трудом. Иногда, прикинь, в церковь ходил. Стоял там, кашлял. Стеснялся креститься при людях… Не понимал, как они там иконы целуют. Это ведь такая антисанитария. Мне изначально всё это казалось очень фальшивым, как какая-нибудь расстроенная гитара. Я перестал ходить в церкви, ставить свечки, потому что понял, что это просто игра в спасителя, в тщётную надежду, которой всё равно нет. Мы — одни, и просто боимся это признать. Некому нам помочь, но мы тонем в иллюзиях просто затем, чтобы не отчаяться и не сжечь себя. Наверное, всё это очень красиво… Ну, милосердие, прощение всех и каждого, наказание для зла и поощрение для добра. Но ведь рядом с нами этого нет. Это как картинка по телевизору. Зачем нам верить в эту картинку? Ведь здесь, у нас, в нашем коконе, всё совсем по-другому. Да и если бы я действительно верил в существование Бога, то скорее всего, я бы возненавидел его. А я не хочу его ненавидеть. Мне его жалко.

— Почему?

— Он постоянно должен наблюдать повторение одного и то же зла, которое никуда не уходит, он должен выслушивать те же самые молитвы, те же самые слова. Он должен постоянно впитывать в себя одни и те же слёзы. Это существование… Оно такое однотипное, скучное, ничтожное. Создав людей, он попал в капкан, из которого никогда не сможет выбраться.

— Прям как ты, — усмехнулась она.

— Что?

— Ну, ты тоже попал в капкан, который сам себе и построил.

— Да, наверное, — согласился я.

— Ладно, мне пора, — сказала она. — Но не думай, что это наша последняя встреча.

— Я так и не понимаю, зачем я тебе нужен.

— Чтобы удержать равновесие, — пояснила она.

— Ага, прояснила, — ухмыльнулся я.

— Вообще-то, это ты со мной познакомился.

— Всего лишь хотел помочь.

— Ага, конечно, — усмехнулась она. — А если честно?

— Ты просто сильно похожа на фигуристку из телевизора.

— Ха-ха! На кого?

— На фигуристку, — ответил я. — Ты почти такая же красивая.

— Почти?

— Да, — кивнул я. — Она гораздо лучше.

— Ну и ладно, все тёлки из телевизора лучше настоящих, — манула рукой Алиса.

— Не все, — сказал я. — Но та фигуристка… Она волшебная.

— А я? — спросила она, надеясь, что я впервые скажу ей что-то приятное.

— Ты просто дура, — зачем-то брякнул я.

— Ничего лучше я от тебя не ожидала услышать, — разочарованно промолвила Алиса. — Пойду лучше приму комплименты от Артура.

— Максимум, на что он способен: «ты красива, как роза, или как мимоза», — тупо пошутил я.

— Фу! — воскликнула она.

— Вот именно: «Фу!».

На этом наш затянувшийся разговор закончился. Она, картонно улыбнувшись, пожала мне руку и ушла.

Я допил свой остывший горьковатый кофе, оделся и, заплатив, вышел из кафе и потопал в пустоту по улицам этого мифического, холодного города. Рядом с кафе сидела тощая, низенькая старушка. Она была одета в чёрную разодранную куртку, красную шапку и серые штаны. Её лицо выражало злобу и раздражение. Бабка сгорбилась и что-то лепетала себе под нос, постоянно дёргаясь и кашляя.

«Вот суки… — кряхтела она, — только посмотрите на меня ещё раз, мрази… Я вам всем глаза, уши вырву, сварю из них суп и съем. Слушать надо, твари. Думаете, я не смогу вас убить? Вам меня не жалко, суки, и мне вас не жалко. Вы все достойны смерти. Самой жестокой смерти, мрази. Вы все будете выть, как собачки, а ваш череп расколется, как яичная скорлупа. Из неё вылезут книжные черви, такие ненужные, белые, и измажут ваши тщеславные лица в крови погибших идиотов, слова которых вы все с таким трудом старались запомнить! Хе-хе-хе-хе-хе!» — хохотала бабка, а я поспешил побыстрее пройти мимо этой сумасшедшей.

Но бабка побрела за мной, говоря мне в спину: «Не прячь, глаза, москит! Мой сыночек, безмозглый, сильный, красивый, придёт к тебе ночью в маске и убьёт тебя, но сначала изнасилует твою мамашу. Он добрый милиционер… Точнее, теперь полицейский. Он служит президенту. Дети зовут моего сыночка дядя Стёпа. Он даёт детишкам конфетки и учит их тому, что такое хорошо, а что такое плохо. Они ему за это платят уважением и любовью. Детишки любят пососать его леденец. Он такой сладкий. Ты, наверное, завидуешь дяде Стёпе. Но ничего, ты тоже сможешь попробовать леденец. А потом сядешь в специальную норку. Для таких сук, как ты».

Я развернулся и посмотрел бабке прямо в лицо. Она замолчала, залезла мне в глаза и широко улыбнулась. Но никуда не уходила.

Я достал из кармана два рубля и подал ей.

— Спасибо, мальчик, — по-доброму проблеяла старушка. — Дай Бог тебе здоровья.

— А вы верите в Бога? — спросил я.

— Верю, милок. Как же в него не верить? Все под Богом ходим. Убиваем барашков во имя Христа.

— Что, простите?

— Все дела, говорю, во имя Христа, — промолвила она. — Ведь куда без веры… Куда без того, чтобы возлюбить человечину?

— Человечину? — переспросил я.

— Ох, человечество, конечно… — исправилась она. — Человечество. Много ведь добрых людей, которые помогают бедной бабушке. Вот вы, молодой человек, сделали доброе дело, не поскупились… Вы — как сын Божий, как человек, способный совершить чудо. Никто не видит, что вы источаете свет. Этот чёрный, гнилой город закрыл всем глаза, все потеряли надежду, веру в пришествие мессии. Город пьянит, он — зла сила, он — Вельзевул, серая плесень на умирающем теле Земли. Город — тёрка, он стирает людей, как белый ластик — карандаш. Город превращает людей в муравьёв и давит их, засовывает их в каменные, обшарпанные, обосранные и обоссанные муравейники. Заблудшие люди, опьянённые городом, врут, они стреляют друг в друга, а потом умирают… А потом ходячие мертвецы встают. Прошитые пулями зомби ходят на работу, колют себе в вены уколы, вдыхают дым, сходят с ума, перебирая страницы и позы для секса. А ведь всё одно и то же, милок… Дёсна улиц, зубы домов, вязкие слюны рутины… И всё это уходит на свалку — в кишечники голодных дворов. Но скоро ведь всё изменится, правда? Вы ведь посланы Богом как оправдание за Его отсутствие?

— Нет, совсем нет, — бормотал я. — Он никого сюда не посылал. А меня город грызёт почти так же, как и вас. Может, чуть меньше.

— Значит, всё обречено, и Он нас покинул? — удивлённо промолвила бабуля.

— Да, наверное, но это произошло давно, — ответил я. — Мне кажется, что мы живём одни уже сотни лет. Мы потерялись, заблудились в холодном, зимнем городе, мы дрожим, умираем, и некому нам помочь.

— Значит, там, наверху, пустота? — всё шире раскрывая глаза, говорила она.

— Да, скорее всего.

— Значит, всё можно… — прошептала старуха. — Убивать, расчленять людей, предавать их, грабить! Значит, маленькие люди не должны сидеть в нищете, значит, они должны взять лопаты и вилы и идти протыкать головы своим угнетателям! Месть за месть, кровь за кровь, и так постоянно, без остановки! Эстафетная палочка. Эбонитовая эстафетная палочка, как на уроках химии в школе… Все жалели, что не варили на этих уроках наркотики, что не приносили шприцы и не кололи их в вены! А ты жалеешь, а? Или ты всё ещё учишься в школе?

— Это какой-то бред! — воскликнул я. — Отстаньте от меня, женщина.

— Какая же я женщина?! Посмотри на меня! Видишь, насколько я уродлива. Смерть уже вплотную подобралась ко мне, она иссушила меня, она выкорчевала мне с корнем мозги. Теперь от меня уже ничего не осталось. Я просто жду своего последнего дня, собирая по рублику на ямку и гробик. Так лучше убей меня, мальчик. Мне надоело жить со смертью! Так что убей меня! Пожалуйста.

Я развернулся и побежал в пустоту — лишь бы там не было бабки! Лишь бы я остался один! Успокоился.

Она ещё кричала мне в спину: «Пожалуйста! Пожалуйста!». Но вскоре крики затихли, и мой страх, мой хаос внутри, который, казалось, объял весь мир, ушёл куда-то, растворился в снеге, похожем на ошмётки кожи, которые сыплются с обгоревшего тела.

Я шёл, и мои чёрные, старые ботинки, которые я купил ещё в десятом классе, жадно глотали снег и выливали ледяную воду мне на ноги. Снег не хотел находиться рядом с моими вонючими, гадкими, свиными копытами, превращался в воду, надеясь найти маленькую щелочку и выплыть наружу, в нормальный мир с нормальными людьми. Но у него этого не получалось. И он плакал, как девочка над дешевой мелодрамой.

Я дрожал. Зима опрокидывала меня, уничтожала, стирала с тепловой карты. Я становился одним сплошным снежком, который зима сворачивала в ладошку и заставляла скукоживаться, подчиняться, лететь куда-то, зачем-то с одной только целью — разбиться и распасться на множество мелких частей… Мелких снежинок. Непонятных, холодных кристаллов.

Что произошло? Что это была за бабка? Что за разговор с Алисой? Неужели он произошёл на самом деле? Как серьёзно девочка говорила со мной… Её слова казались мне умными, настоящими. Возможно, я должен был быть нормальным с ней? Нет, я всё сделал правильно, я должен ненавидеть Алису, должен поносить себя, должен ломать себе хребет, чтобы быть одиноким, чтобы раствориться в злобе и не давать никому себя, беречь их от своего тела. характера, страха… Ведь все мои попытки за кем-то ухаживать, за кем-то бегать — это всего лишь домогательства, скрежет зубов, пытка… Такая же, как назойливо вибрирующий в кармане телефон. Я беру трубку и слышу голос Ромы, нашего старосты. Он умный, интересный человек, чуть смугловатый, с забавной, неаккуратно разбросанной по смуглому лицу щетиной. Мы с ним вроде как друзья. Вроде как общаемся. Вроде как, вроде как… Как и, в общем-то, всё в моей жизни.

— Привет, Федя, слушай, — обратился он ко мне, — там книги в библиотеку надо сдать… Ну, сегодня последний день. Съезди, сдай, окей? Чтобы потом копеечку не надо было платить.

— Хорошо, — согласился я. — Сегодня всё сдам. Сейчас зайду домой, возьму их и поеду в шарагу.

— Окей, — бросил Рома и положил трубку.

Я ускорился. Хотел побыстрее с этим покончить. Никому не нужное дело, требующее столько действий. Хотя… Что может убить время эффективнее, чем это простое, вроде бы необходимое, но такое бесполезное занятие?

Становилось холоднее. Я шёл и чувствовал, как что-то липкое, вонючее, чёрное внутри меня смешивалось, бурлило, росло. Я был одной большой, одиноко стоящей в саду теплицей, которую давно стоило просто взять и сжечь.

Я не мог просто идти. Теплица требовала движения. Она хотела, чтобы мне стало плохо. И я побежал вперёд по дороге, потея и глотая ледяной февральский воздух. Побежал, ещё больше заполняя ботинки комочками снега и насыщая завязанный петлёю шарф собственным малосольным, огуречным потом.

Весь мир — просто белый лист бумаги, а я, словно чернила, пачкаю его, бегу по странице, провожу линии, которые ничего не значат. Я и сам ничего не значу. Просто занимаю место, пространство в подъезде мира. Кстати, про подъезд. Именно там я и остановился. Остановился и прислушался к его шипению, его шороху. По лестнице полз человек в черной шапке и водил кисточкой по стенам. Он красил подъезд в зелёный, капустный цвет. Он делал стены моего подъезда какими-то змеиными, плесневелыми, ещё более мрачными. Человек будто сдирал кожу с моего подъезда, показывал его мясо, обнажал его истинную сущность. Я чувствовал запах краски. Такой опьяняющий, кислый, заслоняющий трупную вонь, идущую от этих стен. Наркотический угар, кладбищенский хохот, разрывающаяся от любви душа, безумие, страх, жажда наживы… Всем этим человеческим смехом наполнены стены. Они, как губки, хранят в себе память о том, что происходит.

Главное, прислушаться к шёпоту, доносящемуся из стен и подвалов… И я прислушиваюсь, разбираю слова, даже целые истории. О том, как сороколетний мужик колол в вену героин и дёргался, словно на электрическом стуле, в то время как маленький сын смотрел на папу и не понимал, что с ним происходит. О том, как муж отвёз свою жену на кладбище, избил и кинул в могилу. И всё потому, что кто-то сказал ему, что она с кем-то ему изменила. Алкоголь, петля, скандалы драки. Как в самой идиотской, смешной российской чернухе. Когда всё это закончится? Когда дно, наконец, перестанет расширяться и засасывать нас вниз, в большую черную дыру? Хотя почему чёрную? Теперь она — зелёная. Крась эту стену, человек. Пока я жду аппендицит этого мистического бетонного организма. Аппендицит под названием «лифт».

Лифт идёт медленно, а мое сердце разрывается. Я снова вспоминаю Полину… Она была такой хорошей, умной… У неё был такой мелодичный голос, такая походка, такие мягкие волосы… Чёрт, пошла она в жопу. Я не должен думать о ней. Не должен думать ни о ком.

Я пронзаю сосущее мою кровь воспоминание осиновым колом, и оно уходит куда-то, растворяется в запахе краски. Я давлю Полину, залепляю образованную ей дыру грязным пластилином, который остался ещё с начальной школы. Не думать о ней, о фигуристке, об Алисе, о собственном безумии, о собственной слепоте. Просто встать посреди улицы и чувствовать пустоту. Это лучше, чем ощущать постоянную, непрекращающуюся боль… Хотя пустота тоже включает в себя боль. Боль — это архитектор пустоты. Она подвешивает твою душу на верёвке и заставляет её задыхаться.

Я открываю свою чёрную дверь и вхожу в свою чёрную комнату. Собираю учебники и скидываю их в пустой, грязный портфель, на котором красуется серая, потёртая надпись «Adidas».

Сваливаю в сумку всё подряд, набрасываю на её плечо. На плече выскочил огромный чирей. Прекрасно. На этом плече и надо нести рюкзак, чтобы чувствовать, как чирей сжимается под грузом учебников. Приятная боль, да? Чувствовать, как этот червячок сидит на моём плече и периодически покусывает меня.

Выхожу из дома. Бегу до остановки, снова потею. Рюкзак продолжает давить на чирей. Я продолжаю чувствовать боль. Она продолжает приносить мне удовольствие. Такие вещи позволяют меньше думать о себе, они ставят глушитель на пистолет мыслей, и выстрелы слов, которые без остановки производит мой разум, хотя бы не оглушают меня.

На зимнем небе светило солнце, которое нисколько не грело. Оно было похоже на огромный седой плевок, оставленным гопником. Я почувствовал тошноту, но она быстро ушла куда-то внутрь, обернулась пустотой. В последнее время я всё чаще чувствую тошноту. Она словно заменяет собой ощущение пустоты. Но слава богу, тошнота быстро проходит, и всё возвращается на свои места. Нет, чувство тошноты гораздо хуже, чем пустота. Оно отнимает любые чувства, любые эмоции. Наверное, так человек становится трупом ещё при жизни. Но я не стану трупом. Ведь у меня есть Алиса. Она очень красивая, она настоящая, понимающая. Наверное, она — не просто копия фигуристки. Алиса — настоящая, она — человек. Мне нужен человек, а не фантазия. Я устал от фантазий. а и сейчас, после разговора с ней, я чувствую себя куда лучше. Может быть, она поможет мне вырваться из кокона. Из запертой комнаты, в которой я так долго нахожусь. Из гроба, в который я сам себя положил. Ей не всё равно, она своей красотой сможет меня спасти… Да, она послана мне, как ангел, чтобы возвратить мою веру… Или нет? Вдруг она просто угорает надо мной. Вдруг я для неё — всего лишь нелепый, смешной фрик? Что я ей наговорил… Блин, я же не думаю о ней так. Она просто познакомилась со мной. Она сама. Она заговорила со мной, снизошла до уровня такого дерьма, как я. Она дала мне шанс. Потом второй раз написала. Дала мне возможность поговорить с ней. А как я воспользовался этими шансами? Наговорил ей всякой чуши. Показал себя мудаком. Как всегда. Может, позвонить ей, извиниться? Да, надо. Может, я смогу с ней поговорить. Но она переспала с этим бездарем! Она теперь — его! Для неё ты — просто дружок! Пусть идёт в жопу! Кто это говорит? Хватит! Перестань! Она такая хорошая! Сколько ты видел хороших девушек? Она дала тебе шанс! Если бы ты понравился ей на концерте, она бы пошла с тобой! Ты сам всё просрал! Сам ушёл от неё в этот грёбаный туалет! Сам показал себя хуже, чем ты есть. Назвал её дурой. Чёрт… Сказал, что фигуристка лучше её. Фигуристка — это ведь мираж, просто фантазия. Меня убивают фантазии. Они направляют меня к смерти. А я не хочу умирать! Я хочу жить! А-а-а-а-а-а! Для этого мне нужны люди. Я должен позвонить ей, извиниться, попросить, чтобы она хотя бы ещё раз встретилась со мной. Блин, она же поняла меня, она просто шутила… Смотри, она ещё сама мне напишет. Я её заинтриговал. А если обидел? Если я такой мудак, что навсегда отстранил её от себя? Нет, я позвоню ей, извинюсь, верну всё обратно.

Я ехал в маршрутке, заполненной людьми, мясом, и всё больше потел. Кружилась голова. В горле висела огромная фекалия. Она разрасталась, заставляя меня чувствовать тошноту. Я кашлял, хотел прохаркаться в маршрутке, но жаль, что общественная мораль мне это запрещала. Вроде бы мы все тут — приличные люди. Как бы не так. Все тут — просто ходячие инкубаторы грехов и болезней, просто тараканы, которым зачем-то, для чего-то надо жить, ехать в этой тесной, обвешенной рекламой маршрутке. Она вся такая грязная. Колёса в грязи. На заднем стекле какими-то школьниками написано: «Помой меня». А водила не помыл. Вот сука. В жопу его. Он не способен любить. Он заражён тошнотой, безразличием. А может, и нет. Какая разница, кто он? Просто мужик с пивным животиком. Он просто умрёт, как и я. Эти мысли — только пустота. Только Алиса — не пустота. Как красота может быть пустотой? Как красота может умереть? Как она может просто исчезнуть, постареть, рассыпаться? Вот где несправедливость. Красота и искусство должны быть вечными. Но они умирают, как и весь мир. Это безумие, болезнь… Всё это, вся эта планета, вся эта жизнь — болезнь. Рано или поздно вселенная придумает прививку и вылечит больную часть своего организма. Жаль только, что красота умрёт. Но и с этим придётся смириться.

Я стою, потею и жду, когда же будет моя остановка, когда я смогу выйти и позвонить Алисе. Под ногами — чёрные лужи. Ноги мокнут. А губы, наоборот, высыхают. Я сгораю со стыда за утренний разговор. Я словно ударяю себя ножом в живот. Из живота выливаются силы, чувства, он плесневеет, опустошается. Пустота пилит меня, царапает, порождая ещё большую боль. Нет, я еду вовсе не в маршрутке. Это — желудок таракана, который ползает под плинтусом и шевелит своими усами. Он проглотил меня, я стал его добычей, а этот пот — никакой и не пот, а его желудочный сок. Таракан обрабатывает меня, он высасывает из меня чувства, чтобы потом выплюнуть меня, живого, но опустошённого, на помойку. Я — часть большого, пугающего людей таракана, и это — моё место в мире. Я с ним смирюсь, как Сизиф смирился со своим абсурдом. Но, подожди, что ты делаешь, таракан? Зачем ты подъезжаешь к этой остановке? Зачем хочешь выплюнуть меня? Я ведь уже привык к тебе… В каком-то смысле, ты — моя мечта. Я мечтал быть жуком в муравейнике, разворошить здесь всё. Но на очередной мечте поставлен крест. Я шарюсь по карманам, еле как наскребаю двадцать рублей. Забыл деньги. Чёрт. Впрочем, ничего удивительного. Попрусь домой пешком, убью пару часов. Какая разница? Когда разрушаешь всю свою жизнь, какое значение имеют часы? Нет, никакого.

Я останавливаюсь и сажусь на холодную, обледенелую лавочку. Жопа замерзает, но я не чувствую холода. Мои руки трясутся вовсе не оттого, что я окоченел на морозе, а от страха перед ней. Зачем мне ей звонить? Я же такой мерзкое, липкое ничтожество… Сколько раз я себе это говорил? Но вдруг? Вдруг я перестану им быть? Вдруг она поможет мне? Нет, я не прощу себе, если не позвоню ей. Я облажался сегодня, и сегодня же должен всё исправить. Мы встретимся завтра, послезавтра, потом… Какая разница? Главное, добиться её прощения.

Трясущимися пальцами, я набрал её номер. Шёл один гудок, второй гудок, третий… Я запутывался в липкой паутине этих гудков. Паутина сковывала меня, лишала движения. Я смотрел на людей на остановке и чувствовал, какой же я на самом деле дурак. Придумал себе всякое. В очередной раз загнался. Но все люди просто живут, спокойно, для себя. В них нет всего этого мусора. Они радуются жизни, воспринимают её такой, какая она есть. Принимают её и себя самих. А я даже не стремлюсь к этому. Боже, какой же я на самом деле дурак.

«Абонент не отвечает», — говорит уродливый женский голос. Ну и ладно. Может быть, она занята. Может, тусуется со своим Артуром. В жопу!

Я встал со скамейки, отряхнулся и пошагал к главному корпусу университета. По ступенькам карабкалась, опираясь на костыль, девочка-инвалид, некрасивая, с большим легушачьим лицом, с засаленными волосами, с прыщавой кожей. Она напомнила мне себя. Я остановился, подал ей руку, помог подняться, открыл дверь — всё это дерьмо. Она сказала: «Спасибо» и улыбнулась, а я промолчал и, показав ей свою уродливую, натянутую, наигранную улыбку, пошёл дальше, мимо двух высоких, бородатых, чистокожих парней. Вверх по пустой лестнице, к библиотеке.

Лишь бы так всё и оставалось. Пустые коридоры, лестницы, этажи. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Зачем же выслушивать шум? Мимо прошли две девушки. Кажется, с биофака. Чуть красивые, полноватые, серые. Я проводил их взглядом. Оказалось, что те чистокожие парни ждали именно их. Как-то это неэстетично. Смиряться с малым, полностью подчиниться инстинкту, общественным устоям. Взять первую попавшуюся тёлку, которая выглядит не слишком тошнотворно, и жениться на ней. Взять ипотеку, а вместе с ней — и собственные кости в подарок… Что те чуваки нашли в этих тёлках? Да какая разница… Не моё дело. Всё, что происходит с кем-либо, — не моё дело.

Моё тело было похоже на мешок картошки. Я тащил его нехотя, с трудом, ощущая каждый орган большой, громоздкой гирей, каждая из которых притягивала меня к земле. Нет, учебники были не при чём. Они — всего лишь внешнее обстоятельство. То, что внутри, гораздо тяжелее. От него просто так не избавиться.