Бесплатный фрагмент - Птицы безмолвия

От составителя книги

Любителям литературы хорошо знакомо имя Владимира Опойкова (1941–2016) — глухого прозаика, члена Союза писателей России. При жизни он успевал не только трудиться на заводе и в Конструкторском бюро ВОГ, но и писать рассказы и повести, выпустить 4 книги прозы и детскую повесть, участвовать в общественной жизни.

Первая его книга «Вкус чабреца» вышла в 1998 году. Этот и последующие три сборника прозы были подготовлены и выпущены в издательстве глухих «Загрей».

Владимир последние годы жизни тяжело болел, но продолжал писать новую повесть, озаглавленную им «Птицы безмолвия», во многом автобиографическую. Владимир успел закончить первую часть повести, начал писать продолжение, у него были большие замыслы, но сил уже не хватило.

Сейчас его семья и друзья решили выпустить книгу избранных повестей и рассказов Владимира, дополнив ее неоконченной повестью «Птицы безмолвия». Так озаглавлена и вся книга. Для писателя это название во многом символично — Владимир оглох в 9 лет и всю жизнь переживал, что не может слышать звуки природы, музыку, голоса людей. Осмысление своего места в мире пытался он передать в своей прозе.

Открывает сборник историческая повесть «Белая птица» — одна из лучших вещей Опойкова, написанная им вскоре после окончания историко-архивного института, отражающая увлечение Владимира историей Древней Руси.

Повести «Колючая пыль» и «Свет полной луны» являются фактически дилогией, рассказывают о сложных взаимоотношениях глухого мужчины и слышащей женщины в условиях перестройки и начала рыночной экономики в 90-х годах.

Несколько рассказов и миниатюр показывают Владимира как мастера короткой прозы. А завершают книгу воспоминания о писателе его друзей — Ярослава Пичугина, автора этих строк, а также вдовы Владимира — Веры Опойковой.

На обложке использован фрагмент картины глухого художника Олега Ардовского «Осеннее море».

Благодарю тех, кто содействовал в выпуске книги — Ярослава Пичугина, который вместе со мной редактировал все тексты, Виктора Карепова, оформившего обложку.

Книга выпущена на средства и при содействии вдовы и дочери Владимира — Веры Опойковой и Марии Блохиной.

Василий Скрипов

БЕЛАЯ ПТИЦА историческая повесть

М. Гатальской

Нарвавшиеся у холмов на засаду ордынцы Тохтамыша были рассеяны. Часть ордынского войска беспорядочно отступила, и вместе с нею преследователи ворвались в крепость. Сопротивление всюду прекращалось, и лишь в одном месте, у крепостных ворот, мелькали сабли, крики ярости смешивались со стонами.

Тимур был доволен: рядом с ним за боем следила и его дочь — двадцатилетняя красавица Кесене. Лишь ей и четвертой жене Тимура Чульпан Мюльк-аге было разрешено участвовать в походе, остальных жен и дочерей Тимур оставил в Самарканде. Рожденная от невольницы-уруски, Кесене унаследовала от отца жесткий и неукротимый нрав, но ее свирепость падала главным образом на военачальников и алкальдов1. Совсем недавно, в иранском походе, движением пальца она решила участь молодого туркменского хана, осмелившегося просить ее в жены, но перед этим выложившего холм из отрубленных голов городских жителей. «Воин, воюющий с женщинами и детьми, не воин, а убийца. Потому ни наше войско, ни твой народ ничего не потеряют с твоей смертью, но обретут честь». Тимур тогда согласно кивнул, и военачальник был казнен на виду туркменского отряда. Одного за другим вешали алкальдов за злоупотребление властью, и тех, кто за них просил, а заодно рубили головы торговцам, башмачникам, сапожникам, ремесленникам за продажу товаров выше установленных цен. Тимур понимал: жестокостью не удержать народы в повиновении, но каждый подданный должен быть заинтересован в соблюдении порядка и законов Мавераннахара.

Стоя на седле, эмир наблюдал за высоким воином в тающей толпе ордынцев. Он выделялся блестящими доспехами и длинным прямым мечом, которым неутомимо размахивал. Сзади его оберегали от копий и стрел с десяток воинов в таких же доспехах. Скоро высокий остался один в кольце нукеров Тимура, но его меч продолжал вращаться, разя всех и вся.

Осторожный мурза Омар-Шейх ввел в бой лишь четвертую часть двадцатитысячного корпуса, сколько ни просили тысячники навалиться всей силой. Узнав об этом, Тимур удовлетворенно улыбнулся. Он не одобрял ведения малых боев большим числом войск. Быстрое подавление противника численным перевесом имело свою отрицательную сторону: тысячи и сотни устранялись от выполнения посильных им задач, а нукеры не получали необходимых боевых навыков. И когда Омар-Шейх послал к воротам крепости третью сотню из отборной тысячи, Тимур недовольно поморщился: не слишком ли много на горстку упрямцев?

— Не увлекайся, Омар, — проворчал Тимур. — Я жду ключи от крепости. Где они? Твои нукеры никак не могут раздавить несколько человек. — Но эмир ценил мужество, кто бы его ни проявлял, и он взмахнул султаном.

Закричали десятники, и нукеры отступили от воина у крепостных ворот. Окруженный тургаудами2, Тимур подошел к нему.

— Кто ты, чье упорство пролило столько крови? — перевел толмач по-монгольски.

— Воин, эмир, — по-тюркски ответил высокий.

Тимур в удивлении смотрел на светловолосого великана. Кровь текла по его иссеченным рукам. Воткнув в землю меч, воин приподнял кольчугу, оторвал полосу от рубахи и перехватил жгутом правую руку.

— Твои люди мертвы. На что надеешься ты?

— Ни на что, эмир. Я защищал давший мне кров народ. — Высокий осмотрелся: порубленные товарищи лежали вблизи. Горестно вздохнул и поднял лицо к небу.

— Ты должен сдаться, защищать тебе больше некого, — усмехнулся Тимур. — Твои люди полегли, а народ ордынский в моей власти.

— Нет, эмир, — бесстрашно ответил воин. — Я русский посол к Тохтамышу и князь, а по-вашему — тайджи. Негоже мне срамить народ свой. — И он снова поднял меч навстречу кинувшимся к нему тургаудам. И, как прежде, замелькала светлая сталь, зазвенели сабли и щиты и снова раздались стоны и крики. Восхищенный Тимур причмокнул и шепнул что-то склонившемуся темнику3. Снова закричали десятники, и нукеры отступили от светловолосого. Тяжело дышащий витязь в недоумении опустил меч. Вперед выступил темник.

— Урус! Великий эмир предлагает тебе сразиться с сильнейшим в нашем войске. Если ты победишь — получишь свободу.

Витязь недоверчиво уставился на темника.

— Скажи своему великому, что его батыр свеж и силен, и бой будет не на равных… Но я принимаю вызов. Условие одно: мы будем бороться. — Высокий воин мрачно усмехнулся, бросил щит и меч, снял шлем и кольчугу и в изнеможении опустился на траву. — Прикажи дать мне воды…

Поединок начался вечером, перед закатом солнца. Вышел эмирский батыр, по примеру уруса снял оружие и доспехи, остался голым по пояс. И все увидели, как велик и силен батыр. Сложи он руки кольцом, так в объятиях уместились бы двое таких противников, как урус. Грозно наклонив голову и выставив руки, батыр двинулся на уруса. Внезапно светловолосый воин нагнулся, прыгнул вперед и исчез в объятиях батыра. В замершем поле был слышен топот и прерывистое дыхание борцов. И вдруг ноги батыра взлетели в воздух, а тело, перевернувшись, гулко ударилось о землю. Пораженные зрители безмолвствовали.

Тимур нахмурился. Он ожидал всего, но только не такой легкой победы уруса. Но поединок есть поединок.

— Ты победил, урус, — недовольно сказал Тимур. — А теперь убей батыра, возьми его оружие и коня. И тебя ждут его жена и дети.

Воин покачал головой.

— На Руси не принято убивать поверженного. — И он великодушно протянул батыру руку, чтобы помочь подняться.

Степь содрогнулась от дикого воя нукеров. Лучшему их батыру нанесено неслыханное оскорбление: отказано в почетной смерти. Взметнулась лавина сабель — каждый рвался изрубить, растоптать заносчивого уруса. Ошеломленный батыр, наконец, вскочил и с воплем бросился к своему оружию. Блеснул вырванный из ножен кинжал — и батыр замертво свалился в траву. Его поруганная честь была восстановлена.

Дрожавший от ярости Тимур взмахнул султаном — движение и рев нукеров стихли. Все ждали решения великого эмира. На глазах войска был унижен не только батыр, унижен он, эмир. Впервые пленник отказался от предложения, почетного даже для темника. И смерть от нукерской сабли была бы для уруса благом. Нет, пусть он заплатит за это унижение сначала пыткой.

— У нас, кроме законов Ясы4, еще и свои законы, — жестко сказал Тимур, — но и их достаточно, чтобы курилтай5 приговорил тебя к смерти. — Эмир поднял палец, и уруса скрутили арканами.

К Тимуру торопливо подошла дочь, она нервно мяла шелковый платок, ее лицо горело, губы вздрагивали.

* * *

— Ты подаришь ему свободу?.. Отдай мне его, дада6 — просила Кесене.

— Оскорбление батыра… Урус отказался и от наследства батыра, его жены и детей.

— Но урус не мог знать наших обычаев.

Тимур заколебался. Он не находил оправдания своему решению, но и унижения снести не мог. А что скажут нукеры? Нет, нельзя допустить недовольства в войске, поход только начался. А цель его — разгром Тохтамыша. Благосклонно принятый им в свое время как беглец и поддержанный в борьбе за власть в Золотой Орде, Тохтамыш, добившись власти над Ордой, изменил ему, стал его противником, врагом. В отсутствии его в Самарканде даже пошел походом на Мавераннахар. А сейчас он ускользнул, избегает битвы, но ему все равно никуда не деться: нукеры последуют за ним всюду. Нельзя терпеть рядом силу, покушающуюся на Мавераннахар, и, может, равную его силе. Он должен положить конец соперничеству, разгромить Золотую Орду, подчинить своему влиянию. А потом он пойдет на землю северного народа — урусов. Разобщенность — их бессилие. Союз с урусами необходим хотя бы потому, что урусы пережили не одного монгольского хана. Не словом, так мечом принудит он к нему урусов.

— Участь коназа решит совет имамов.

— Эти ханжи и лицемеры?..

Тимур улыбнулся.

— Прости, дада, но совет не примет во внимание причин поступка воина.

— Я сказал. Да будет так, — устало произнес Тимур и жестом разрешил дочери удалиться. Но Кесене приблизилась к нему.

— Да будет так, — повторила она и с нежностью обняла Тимура, поцеловала в лоб, склонила черную головку к нему на плечо. — «Мама бы одобрила меня», — прошептала Кесене.

Она решила быть настойчивой. После большой и удачной охоты в Анакаркуюне7 войско насытилось, пополнило запасы провианта, и великий эмир был доволен. Оглан8 манкылы9 донес об отходе главных сил Тохтамыша за Тобол. Тимур, убежденный, что Тохтамыш повернет к Яику, отдал приказ перейти Тобол в верховьях и быстрым маршем двигаться к реке Самаре. Тимур, как и все войско, настроился на предстоящую битву, все остальное стало для него несущественным.

Эмир осторожно погладил смуглую щеку дочери, заглянул в огромные голубые глаза и захотел покоя и забытья. Управление большим и многоязыким Мавераннахаром требовало много сил и времени, а поводья управления ослаблять нельзя, иначе его каганат постигнет участь распавшихся ханств. Сын Шахрук остался наместником в сердце Азии, в Герате, получили владения и другие сыновья и внуки. И у них свои заботы. У него заботы шире: после победы над Тохтамышем и похода на Русь он поведет свои тумены в Индию. Эта сказочная страна должна быть присоединена к Мавераннахару, должна внести свой вклад в его сокровищницу знаний и богатств — в Самарканд. Пожалуй, он бы не заботился так о выводе из покоренных стран строительных и иных мастеров, лекарей и ученых, вывозе драгоценностей, если бы не был уверен в их большей полезности в средоточии. Соединенные в одном месте знания и богатства создадут невиданные творения, сделают Мавераннахар прекрасным и могущественным, обратят к нему страны Востока, Запада и Юга.

Объятия дочери сняли раздражение и Тимур мягко простился с Кесене. Он ее любил, пожалуй, как никого после рано умершей жены-уруски.

— Я пришлю тебе новых рабынь из ордынских ханш.

— Не в рабынях дело, — с досадой сказала Кесене, — у меня их много. Но мне захотелось…

— Говори, и я… — Тимур осекся и смутился. Он вспомнил недавний отказ.

Кесене поняла его, она пристально и нежно посмотрела на отца и опустила за собой полог шатра.

Проводив взглядом дочь, Тимур хлопнул в ладоши.

— Удвой охрану уруса и никого к нему не пускай, — приказал он темнику.

Возбужденная Кесене отправилась к учителю. Она была перед трудным решением, и совет мудрого и справедливого Эль Хакима ей просто необходим.

Учителя девушка застала за попытками чтения глиняных дощечек. Эль Хаким осмысливал разделение людей на великих и простых. Разделение появилось одновременно с богатством и бедностью, силой одних и бессилием других. Это высшая несправедливость, которую аллах даровал людям… Нет, не так, эту несправедливость люди сами создали для себя! Старец удовлетворенно отложил дощечку с древнеарабской клинописью и с улыбкой поднялся навстречу девушке.

— Я вижу, ты обеспокоена, дочь моя, — мягко сказал Эль Хаким, пристально разглядывая ученицу. Как выросла, как изменилась! — Поведай печаль свою.

Кесене порывисто припала к ногам седобородого старца.

— Это так странно!.. Это сильней меня!.. Если его казнят — я умру…

Эль Хаким поспешно усадил Кесене на подушки и опустился рядом. Он знал о поединке коназа урусов с батыром отборного тумена10, знал, что ждет уруса. Несправедливости в этом не будет, а причины поступка коназа безразличны для владыки, и тем более для войска. Но о таком осложнении с урусом он не мог и подумать. А девушка не остановится ни перед чем. Эль Хаким вспомнил ее мать — полонянку, не выделявшуюся среди других жен эмира ничем, кроме сильного тела, русых волос и странно голубых больших глаз, холодноватую и одновременно страстную. Кесене наследовала обоим родителям, и была слабостью эмира. Но Эль Хаким знал и ярость великого перед препятствиями, и он содрогнулся.

— Кесене… — Эль Хаким впервые назвал ученицу по имени, он говорил с ней как с равной. Старец догадывался, что может сделать эта всесильная девочка, и его долг — упредить ее поступки, смягчить, если не отвести гнев владыки. — Тебе известен ответ царя Соломона на вопрос о путях мужчины к сердцу женщины. Мне эти пути тоже неведомы… Твое чувство — первое и сильное. Так и должно быть. Но подумай о том, что вы с ним — дети разных народов, твои корни здесь, в Мавераннахаре, у тебя огромная власть над тысячами подданных. Откажешься ли ты от всего этого, от отца, от… твоего старого Хакима?

— Учитель! — Кесене задыхалась, ее глаза сверкали. — Я никогда не откажусь от тебя! Ты всегда будешь со мной! Ты здесь и здесь, — указала она на лоб и грудь. — Власть мне не нужна. Ты ведь всегда говорил о порочности богатства и власти… А отец… я думаю, он поймет…

— Кесене, вижу, ты решила жить иначе… — Эль Хаким с улыбкой склонил голову. — Но ты попадешь в чужие края, к чужим людям. Их обычаи покажутся тебе странными. Научись уважать эти обычаи, ибо за ними — жизнь и опыт сотен поколений… И всегда… следуй своему уму и сердцу… — Эль Хаким поднялся и подошел к большому инкрустированному ларцу, раскрыл его. — Подойди, дочь моя… — На его ладони лежал странный предмет. — Это талисман твоей матери Эльги. Она просила сберечь его для тебя, до той поры, когда ты станешь самостоятельной. Эта минута пришла… — Старец благоговейно надел на шею склонившейся Кесене маленькую блестящую птицу. Сложив крылья на крутом взлете, она стремилась к чему-то в высоте. Сочетание золотой цепи и птицы из неведомого белого металла было странно загадочным. Взволнованная напутствием и наследством, девушка опустилась к ногам учителя…

Вернувшись к себе, Кесене приказала оседлать двух лучших скакунов. Тургауды не удивились — причуды и желания дочери эмира не имели границ. Не раз и не два великий доказывал, что лучше повиноваться дьявольской деве. Служанки приготовили недельный запас воды и пищи. Была полночь. Кесене оделась по-походному, облачилась в кольчугу и надела пояс с короткой саблей. Она не отослала тургаудов в тумен, иначе бы это дошло до эмира, а он поинтересуется причиной отказа от охраны. С бьющимся сердцем она достала из-под ковра тяжелый сверток, развернула его. Длинный прямой меч с крестообразной рукояткой волновал ее не меньше, чем его бывший владелец. Девушка представила меч в сильных руках хозяина и зажмурилась… Торопливо завернув меч, Кесене велела привязать его к седлу своего коня и направилась к шатру, где содержали пленного уруса.

Как она и полагала, у шатра была стража. Подошел начальник стражи, и Кесене потребовала вести ее к урусу.

— Великий эмир приказал никого к урусу не пускать!

Кесене в раздражении топнула ногой.

— Я тебе не кто-нибудь! А вот это…

При свете факела начальник стражи разглядел в маленькой руке золотую пайцзу и с почтением отступил. Золотая пайцза эмира означала особое доверие, обязывала всех в войске беспрекословно повиноваться ее владельцу.

— Как вам угодно, госпожа. Но с восходом солнца я доложу великому — такой порядок.

— Хорошо, до утра… А пока вели расковать уруса, он пойдет со мной.

Начальник стражи покачал головой. «Один аллах поймет женщину», — пробормотал он и отдал короткое приказание.

Через полчаса двенадцать всадников пересекли лагерь и помчались в лунную степь на север.

* * *

Рассвет застал путников у степной речушки. Взмыленные кони потянулись к воде; нукеры расседлали их и повели прогуливаться.

Наконец, кони были напоены и вновь оседланы. Но Кесене все медлила. Покусывая травинку, она в задумчивости смотрела на тургаудов. Урус, молчавший все время, бесстрастно следил за происходящим. Но когда девушка протянула ему кусок мяса и пах11, не выдержал:

— Зачем же кормить? Степные волки и коршуны неразборчивы.

Девушка вспыхнула, но сдержавшись, достала кожаный мешок с водой и аяк12.

— Подкрепись, путь дальний.

Воин отстранил аяк.

— Я отказываюсь от еды и питья, пока мне не скажут, что меня ждет.

— Жизнь, — с дрожью в голосе проговорила девушка.

Воин усмехнулся.

— Ты — госпожа, и с тобой нукеры, а они вооружены.

— Эй! — резко выкрикнула Кесене.

Подбежал старший нукер.

— У седла моего коня сверток, принеси его.

— Теперь ты убедился, что тебя ждет жизнь? — с торжеством спросила Кесене, когда урус развернул ткань. Перед ним был его широкий пояс с мечом. Глаза воина заблестели, он вскочил и выхватил меч из ножен.

— Женщина, ты даришь мне больше, чем жизнь! Ты даришь мне честь!

— Моей матерью была уруска, а меня зовут Кесене, — просто сказала девушка.

— Кесене… Ке-се-не… Я не знаю, чем тебя вознаградить — воля не имеет цены… Гурээ13… — Затрепетавшая Кесене робко протянула руку ладонью вверх. Воин вонзил меч в землю, опустился на колени и прижал прохладную женскую ладонь ко лбу. — Кесене, отныне я твой товарищ и брат… Меня зовут Никита или Ника… — Внезапно воин посуровел и встал. — Ты возвращаешься в лагерь?

— Нет.

Воин от удивленья раскрыл рот. Запинаясь, он переспросил:

— Ты… не возвращаешься?

— Нет.

— Значит, остаешься здесь?

— Нет, — повторила Кесене. Ее била дрожь.

— Тогда… тогда я ничего не понимаю, — воин в смущении развел руки.

— Я… еду… с тобой.

— Со мной? — растерянно переспросил Никита. Он не знал, радоваться или печалиться такому известию. Да, он обязан жизнью этой могущественной женщине, но ее замыслы непонятны и странны. Он будет пробираться на Русь, в далекую Московию. А она? Зачем ей ехать к чужому народу, в безвестность? — Но… почему?

— Да, я дочь эмира, — опустив голову, сказала девушка, — но я… люблю.

Что-то стронулось в душе сурового воина. Перед ним была женщина — беззащитная в своем чувстве. И она из этого чувства отказалась от безмерной власти и богатства и вверила ему себя, свою судьбу. Никита за подбородок поднял голову девушки и заглянул в глаза. Открытый взгляд огромных голубых глаз заставил учащенно забиться его сердце. И он почувствовал себя молодым, совсем юным. И в юном порыве воин вырвал меч из земли и взмахнул им.

— Эй, вы! — закричал он нукерам. — Или поворачивайте коней, или останетесь лежать здесь!

Нукеры, до этого безмолвно взиравшие на пару, будто очнулись. Пришпорив коней, они с саблями окружили уруса.

— Стойте! — остановила их Кесене. — Возвращайтесь в лагерь! — приказала она тургаудам. — Мне больше не нужны ваши услуги.

— Госпожа, — склонился старший нукер, — нам приказано сопровождать вас везде. Мы не можем ослушаться темника, иначе нас ждет бесчестье и казнь.

Кесене достала пайцзу. Золотую пайцзу эмира знали все. И старший нукер склонился еще ниже.

— Слушаю и повинуюсь!

Кесене сдернула с шеи шелковый платок, сняла перстень — символ власти.

— Отдайте это… великому эмиру и скажите, что я люблю и почитаю его, но… мне захотелось невозможного…

* * *

Два всадника неслись по степи, ныряя в густой зеленой траве. Темные полосы тянулись за ними, и то ли тропы гнались за всадниками, то ли всадники никак не могли умчаться от них. Порой кони сближались, и всадники касались друг друга руками и коленями и, будто в испуге, вновь разлетались в стороны.

Солнце поднималось в зенит. Степь дышала глуше и тише. Замолкали степные птицы, сморенные полуднем. Высоко в синеве парили орлы. Один из всадников, более быстрый и ловкий, внезапно схватился за лук — и зазевавшийся ястребок покорно спланировал под копыта его коня. Юный всадник на скаку перегнулся и вновь вскочил на седло, стоя, поднял добычу вверх и счастливо рассмеялся.

— Ника, догоняй!

Тот, кого звали Ника, придержал коня, дал юному наезднику отдалиться вперед, затем рванулся следом…

* * *

— Кесене, я не верю, что мы уйдем от погони. Нам надо спешить днем и ночью.

Девушка беспечно смеялась, одновременно любуясь своим спутником. Отсвет пламени костра играл на его обнаженном мощном теле, когда воин резко отклонялся от слишком метавшихся языков огня.

— Ника, ты боишься? — невинно спросила Кесене.

— Нам придется сражаться, а те… будут посланы твоим…

— Ты справишься с ними, будь их хоть дважды десять, — убежденно сказала Кесене. У нее еще свежа была в памяти картина боя у крепостных ворот. — Мы опередили погоню на полдня, но… это будут отборные степняки — отец заставит их исправить промах…

Воин заботливо придвинул меч и уже спокойно снял с угольев тушку фазана, разорвал и половину протянул девушке.

— Нам бы до лесов, а там и … — Ника запнулся и тревожно взглянул на девушку. — Я забыл, что твой дом совсем в другой стороне.

— Твой дом будет моим домом, — ответила девушка и решительно тряхнула головой.

И Никита снова ощутил, как тепло прилило к его щекам, а сердце забилось гулко. В тридцать лет он еще не знал женщину. Постоянные разъезды на службе у князя Московского, который использовал его знание азиатских языков, и два года задержки в Орде Тохтамыша позволили ему избежать семейных уз с нелюбимой княжной Евдокией из Коломны, сватанной ему родней. Кесене — первая женщина, взволновавшая его. Дочь Темир-Аксака, а так проста в обхождении, и умна… Как бы их ни встретили в Московии, он ее в обиду не даст! А чтобы родня не загрызла Кесене, предложит ей идти за него.

Насытившись, воин расстелил войлочную скатку и смущенно предложил:

— Ты спи, Кесене. Я побуду с лошадьми. В полночь — в путь.

— Да, Ника, — согласно кивнула девушка. — Завтра нас нагонят, и потому поедем в полночь. А пока… — Кесене зовуще протянула руки к воину и поманила, совсем как ребенка…

* * *

— Госпожа, великий эмир требует вас живыми. — Изнуренное лицо темника не выражало ничего, кроме упорства.

— Но я совсем не хочу возвращаться, — повела плечами Кесене. — Ника — мой муж, и я еду к его народу. А он…

— Темник! — прервал девушку Никита. — Я на свободе, ее мне даровала ваша госпожа. Ты возьмешь меня мертвым — вот и все! — Воин поднял меч и рывком направил коня на темника. Кесене вскинула лук. И скоро от преследователей остались лишь кони.

Кесене заботливо наложила траву на рану Никиты и туго перевязала плечо. Он благодарно погладил ее по голове, как маленькую — умудренный взрослый. Пополнив запас стрел и поймав несколько лошадей, путники не стали тратить время на остальных коней — степные кони послушны лишь хозяевам. И скоро цепочка коней и всадников снова устремилась вперед.

— Кажется, уйдем, — Никита довольно улыбался. — А ты пускаешь стрелы метко, второй раз спасла меня… Тебя-то они не трогали, ты для них госпожа и в бою.

— Это значит, что эмир считает меня своей дочерью и не отдал особого приказа. Но, Ника, нам не уйти… Ты не знаешь отца: за первым отрядом следуют другие… — Кесене вскочила на седло и огляделась окрест. Вокруг была степь, и лишь на севере темнела холмистая гряда.

* * *

Второй отряд, более многочисленный, настиг беглецов у края степи. Как ни нахлестывали беглецы коней, их медленно, но верно охватили кольцом. В отчаянии Никита снова взялся за меч.

На этот раз схватка была более жестокой. Под беглецами перебили коней. Как и в прошлый раз, нукеры не посмели тронуть Кесене и почти все полегли под ее стрелами. Но Никита настолько был изранен и утомлен, что не мог двигаться самостоятельно.

Кесене уложила Никиту под куст, обмыла и надежно перевязала его раны. Затем заарканила двух бродивших поблизости коней, спутала и пустила пастись. Надвинувшаяся ночь скрыла их от чужих глаз.

Утро не принесло Никите облегчения, он бредил. Кесене разыскала нужную траву, истолкла и сделала отвар. Разжав Никите кинжалом зубы, насильно влила в рот питье. Девушка уже смирилась с тем, что теперь им не скрыться от погони: с беспомощным Никитой далеко не уехать. Но все же… Кесене подвела коней к Никите, обвязав его арканами, с помощью одной лошади подняла в седло другой, накрепко привязала. Надо было ехать к холмам, может там они спрячутся.

Через два часа взору Кесене открылось озеро, недалеко блестело другое, поменьше. Холмистые, но безлесые берега не оставляли надежды на укрытие. И Кесене решила ждать выздоровления Никиты на берегу. Озеро обеспечит их водой, дикие птицы — мясом, благо, колчаны полны.

Ночью, прижавшись к очнувшемуся Никите, Кесене выпытывала у него, что будут они делать, когда явится погоня.

— Биться, — отвечал Никита. — Вот отосплюсь…

Кесене трогала его горячий лоб и горестно покачивала головой. Да, она поедет с ним в его края, к его народу. Да, она родит ему сыновей, и они будут такие могучие и светловолосые, как Никита. Жалеет ли она о своем покинутом племени? И да, и нет. Она слишком взрослая, чтобы быть ребенком. Она уверена: отец поймет ее и простит, увидев чудесных внуков. А сейчас она — женщина и воин. Ее первая обязанность — сберечь Никиту. Это она сможет. Но защитить… Кто имеет силу над нравом великого эмира? От его настроения зависит, будет ли Ника жить. Но она слишком хорошо знает перемены в настроении отца, чтобы вверять ему самое дорогое, что вырвала у судьбы.

Когда с восходом солнца на дальнем холме появились конники, Кесене поняла, что это конец. Самое большее, через час, их обнаружат, и они предстанут перед рассерженным владыкой. Кесене выхватила кинжал и резким взмахом отсекла косы. Пусть, если суждено, она умрет женой Ники… перед аллахом и людьми… С нежностью склонилась к воину.

— Ника!.. Ника, вставай!..

Едва уяснив происходящее, Никита схватился за меч. Кесене грустно улыбнулась и вынула меч из его руки.

— Боя не будет, Ника, я видела султан эмира. Разве ты убьешь его, моего отца? — Кесене помогла воину подняться.

Уже мчались к ним нукеры, уже доносились их выкрики. Шатающийся Никита тоскливо осмотрелся и, решив что-то, стиснул зубы. Кесене тревожно-вопросительно следила за ним. И, когда воин кивнул на озеро, улыбнулась своей догадке. Она крепко обняла Никиту и, подлаживаясь к его неуверенным шагам, запела. Эту песню она слышала от матери: песню о вольном ветре в широкой степи, о вольном звере в дремучем лесу, о вольной рыбе в глубокой воде. Ее сильный и чистый голос услышали все, кто приближался к берегу озера.

Волны уже захлестывали маленькую Кесене, а она все пела. И тогда воин взял девушку на руки и, медленно переступая, пошел вперед, в темную глубину воды…

Тимур в бессильной ярости и отчаянии хлестнул коня. Вздыбившийся конь громадным скачком бросился в озеро, замочив владыку фонтаном брызг. Но напрасно всматривались нукеры — на волнах уже ничего не было. И тогда по приказу Тимура сотни нукеров нырнули в озеро, и скоро недвижная Кесене и чужеземный воин легли на красноватый песок. Нукеры, сменявшиеся под нетерпеливые понукания эмира, старательно откачивали утопленников, но все было напрасно. И тогда Тимур бросился к дочери, припал к ее груди, долго и недоверчиво вслушивался, трогал щеки и лоб. Потом сел рядом на песок и сгорбился. Впервые его воля оказалась бессильной. А тяжесть утраты разом обесценила все, чего он добился: власть над народами покоренных стран, богатства, прекрасные дворцы и мечети. Он понял, что даже среди несчетных сокровищ нет ничего ценнее любви. Жизнь так коротка… Широко раскрытые глаза дочери смотрели с укором, и Тимур не выдержал: старческая слеза скатилась в бороду.

— Мой маленький рысенок, — раскачиваясь, шептал Тимур. — На этот раз ты ошиблась в своем отце… Разве нужно было доказывать любовь к урусу своей смертью?.. Я не хотел тебя потерять и должен был убедиться в твоей страсти, как и в его мужестве… Должно быть, тебе хорошо с этим коназом, и я не разделю вас… — Тимур осторожно приподнял голову дочери и снял с ее шеи талисман. Рассматривая его, он вспомнил Эльгу, старого Эль Хакима и подивился, каким путем талисман попал от матери к дочери. Белая птица на взлете — знак родословной Эльги и связана с Русью… Да, теперь он уже не пойдет на Русь, подобно Батыю — странный северный народ достоин жить в воле и по своим законам14. А ему останется одно: после Сарай-Берке вернуться в Самарканд и передать власть старшему сыну…

Тимур закрыл глаза дочери, затем чужеземцу и с трудом поднялся. Тургауды безмолвствовали, не решаясь приблизиться к эмиру, потревожить его в горе.

— Прости, рысенок… Аксарай15 и Кешь16 — это так далеко… Для вас построят мавзолей здесь, и ты останешься рядом с урусом… на века…

Солнце скрылось за тучами. Тьма становилась все плотней. Ветер гнал к берегу тяжелые волны, они с шумом накатывались все ближе к лежащим, пока не замочили их ног. И Тимур будто очнулся, взглянул на небо и выпрямился — он снова был владыкой.

— Возьмите их. Отнесите вон туда, — указал великий эмир на ближайший холм. — Привезите лучших строителей и каменотесов… Мавзолей должен быть построен через трижды десять дней… Я сказал!..

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

«…В южноуральской степи, почти на границе с Казахстаном, на небольшой возвышенности застыла в стороне от пыльной дороги загадочная башня. Провалами стен она бесстрастно смотрит в совхозные поля… Башню называют „Тамерлановой“… В 1889 году археолог Г. Петри произвел раскопки внутри башни… В подпольной части строения Петри откопал два скелета, один из которых женский…»

Г. Щербина, «Известия», 1979

ПРИМЕЧАНИЯ

1 алкальд — правитель города

2 тургауды — телохранители

3 темник — начальник над десятью тысячами воинов

4 законы Ясы — законы Чингис-хана

5 курилтай — совет приближенных хана

6 дада — отец (ласкательно)

7 Анакаркуюн — ныне г. Атакаргуй в Северном Казахстане

8 оглан — военачальник, командующий корпуса

9 манкыла — авангард войска, состоящий из нескольких туменов или кулы

10 тумен — десятитысячный отряд воинов

11 пах — лепешка, приготовленная из кислого молока и муки

12 аяк — чашка для питья, выдолбленная из корня березы

13 гурээ — милая

14 после разгрома Тохтамыша, Тимур пошел на Русь. Его войско без боев дошло до Ельца. Затем загадочно повернуло снова на юг

15 Аксарай — дворец в Кеше

16 Кешь — город, где родился Тимур и где он построил великолепный дворец Аксарай

КОЛЮЧАЯ ПЫЛЬ повесть

В.Р.

Я сказку придумаю — вспомнишь ты быль.

Повеет вдруг холодом — сказки не станет.

Хрустальных ступенек колючая пыль

На душу осядет и больно поранит.

ОТ АВТОРА

Все события и действующие лица повествования вымышлены и не имеют под собой иной основы, кроме нашей, российской действительности. И если читатель увидит какие-то совпадения — это будет случайностью, потому что автор старался придерживаться лишь основной канвы воображаемых событий и порядка их развития.

С этой книгой я очень спешил. Прости, друг-читатель. Жив буду — встретимся.

На мир ты чуму не гони,

как душу намучит свое.

Лишь тихо шепни, позови —

мы ночь скоротаем вдвоем.

ВМЕСТО ПРОЛОГА

(Из письма)

«…Как подумаю о твоей жизни там, в Кеми, как представлю тебя медленно идущей по заснеженному лесу, — взволнованной и веселой, с маленькими и шумными детьми по сторонам, — такая тоска найдет, такая тоска, хоть вой…

Да, другой был рядом с тобой там, в снегах, любил тебя и был любим. И дети ваши были счастливы с вами. И ждала ты еще одного дитя.

Ты любила и других, случайных мужчин. Они тоже, несмотря на твои надежды, покинули тебя. С детьми. В нищете.

А заботящийся о тебе и детях уже который год ждет понимания к его чувствам и хоть чуточку тепла — от тебя, своей возлюбленной…

И кто же я в твоей жизни сейчас, после всего, нами прожитого и пережитого? Кто я тебе и для тебя? «Друг?» — Банальность. «Член семьи?» — Мираж. «Крестный отец?» — Да, это звание. За ним долг и обязанности. У меня. Перед вами, моими крестными детьми…»

***

Он увидел их сразу, как только зашел с командировочным удостоверением в приемную директора конструкторского бюро. Они стояли в сторонке и с любопытством наблюдали за группой жестикулирующих инженеров. Сергей готов был поклясться, что эти дети понимают все. Девочка и мальчик четырех-пяти лет: милые, опрятно одетые, аккуратно причесанные — казались сошедшими с картинки. Сергей улыбнулся и присел перед ними.

— Как вас зовут, ребята?

Ответила девочка, она была повыше и постарше:

— Меня зовут Оля, а братика — Витя.

Сергей понял девочку по губам — так спокойно и внятно она говорила.

— А кто же ваша мама, где она?

— Мама у директора, — показала жестами Оля.

Пораженный тем, что девочка знает жестовый язык, Сергей встал и, встретившись взглядом с секретаршей Верой, вопросительно кивнул ей.

— Дети сурдопереводчицы Войтовецкой, — жестами ответила Вера. — Ей их девать некуда: мать болеет…

— Ну, а муж что?

— Эльвира в разводе уже два года.

— И… одна с двумя крошками? — удивился Сергей.

— Да, одна… И живет с детьми в своей квартире. Отец с матерью — пенсионеры, живут в другом месте и помогать много не могут.

— Значит, Эльвира в одиночку растит детей на свою полуторасотенную зарплату?..

— Выходит так, — пожала плечами Вера. — От бывшего мужа никакой помощи.

Ошеломленный Сергей снова посмотрел на ребятишек. Ухоженные и чистенькие — они никак не выглядели заброшенными. Вот оно как… А он-то принял появление в их коллективе Эльвиры, которую взяли сурдопереводчицей, что называется, «в штыки». Раскованная и бесцеремонная, она показалась ему нахальной и циничной, и почему-то вызвала в нем стойкую неприязнь. И он старался обходиться без ее услуг, помощи. Но вот дети… они-то и внесли сумятицу в его чувства и отношение к Эльвире. Видимо, его первое впечатление оказалось ошибочно. Скорее всего, у нее есть причины быть такой. Сергей не успел поразмышлять — из кабинета директора вышла улыбающаяся Эльвира и жестами пригласила его в раскрытую дверь:

— Туринцев, вас ждут.

***

Дети Эльвиры запали в память Сергея, и он снова и снова вспоминал о них. По всему, Эльвира чистоплотная, да еще и с характером — не сдалась же она перед такими трудностями. Да, дети ее ему симпатичны, и он не может допустить, чтобы они голодали. А как это сделать — он подумает.

Работа Сергея в КБ ведущим инженером в области охраны труда давала ему не только моральное удовлетворение, но и значительный доход — этому способствовала начавшаяся в стране перестройка и введение хозрасчета. Командировки в областные и республиканские центры, где имелись учебно-производственные предприятия Всероссийского общества глухих, встречи с интересными людьми… Он ездил по договорам, по вызовам руководителей, проверял на предприятиях состояние охраны труда, составлял справки и давал предложения по недостаткам. Не раз ему поручали проводить семинары в девяти базовых организациях по отраслям производств: металло- и деревообработке, швейному и трикотажному производствам, полиграфии и прочим. На месте, в КБ, он разрабатывал правила техники безопасности, стандарты предприятий, инструкции по профессиям. Правила и стандарты были изданы сборниками, причем стандарты — через фирму «Дарго», где директорствовал его зять. А реализовывались они разнопрофильным заводам и фабрикам всего Советского Союза.

И Сергей решил привлечь Эльвиру в помощники. Ведь помимо КБ, он получал за свои разработки значительные суммы через «Дарго». И он напрямую обратился к Эльвире:

— Я знаю о ваших материальных трудностях. В профкоме мы обговорили повышение вам оклада, будем ходатайствовать перед директором. Но это в частности… У меня к вам такое предложение: быть в моих делах секретарем и переводчицей. Кроме бюро, у меня дела в одной фирме, а бумаг много… Вашей задачей будет рассылать рекламно-информационные письма и сборники стандартов, отвечать на телефонные звонки. Область работы — охрана труда. Оплата — по договору… Я понимаю, что с детьми вам будет некогда, но вы используйте служебное время и мой телефон в КБ. Мы на хозрасчете, и все расходы беру на себя. — Сергей пытливо смотрел на Эльвиру. У него был шанс помочь ей материально — не вдруг, не навязчиво, а под предлогом привлечения к своей работе. — Ну, как, согласны?

— Да, Сергей Николаевич, я согласна. Хотя… не представляю, как справлюсь и с дополнительной работой, и с детьми.

— Они у вас большие, скоро им в школу, — улыбнулся довольный Сергей. — А пока… — он достал из кармана пиджака пакет и протянул Эльвире, — Здесь две тысячи рублей.

Эльвира испуганно отстранилась.

— Не возьму! Не могу… Это же большие деньги: раз в десять больше моей зарплаты!

И тогда Сергей схитрил:

— Это аванс за вашу будущую работу. Ведь цены-то растут что ни день. Используйте эти деньги сейчас, пока они в цене.

И Эльвира взяла пакет — покрасневшая и взволнованная.

Романтик в Сергее был доволен: помог двум малолетним ребятишкам. Да и мать их, Эльвира, не такая уж неприятная, как показалось вначале. Дети у нее не заброшены — это видно. И сама не опускается, следит за собой: элегантна и в простых нарядах, косметика — в меру.

Но реалист в Сергее возражал: «Всех голодных и нуждающихся детей не накормить. Чем эти лучше других?»

Романтик отвечал: «Эти дети рядом, на виду, и они мне симпатичны. И я бы не прочь принять их как дочь и сына. Да и мать этих детей… Возможно, мы с тобой поспешили в ее оценке».

Реалист: «Да, возможно, в Эльвире есть и другие качества — но мы их пока не знаем, не видели. Воздержаться бы, тебе, романтик, от жестов. Мало ли чего…»

***

И Сергей начал осторожно выведывать у секретарши Веры информацию об Эльвире и ее родных. Женщины, кажется, были приятельницами. Но Вера оказалась не из болтливых.

— Спроси у Эльвиры сам как работодатель. Скажи: для учета семейного положения… Конечно, я что-то расскажу, сделаю, остальное — сам.

И вскоре Сергей листал альбомы детей Эльвиры. Они велись мамой аккуратно и чисто: записи о рождении детей, их первых словах, первых шагах, фотографии, колыбельные. Особенно растрогала его одна:

Баю-баю-баюшки!..

Спят глубоким сном

В белоснежных варежках

Ели за окном.

Баю-баю-баюшки!

Спи и ты, малыш!

В темной глубине лесной

Притаилась мышь.

Баю-баю-баюшки!

В полуночный час

С неба смотрят звездочки,

Не смыкая глаз.

Охраняют звездочки

Светлый твой покой,

И тебя баюкает

Месяц молодой.

«Светлая мама, светлый мир» — таково было впечатление романтика после просмотра детских альбомов. И Сергей потом еще долго носил в себе эту колыбельную и, даже страдая невыносимо, напевал ее, потому что песенка была связана с Эльвирой и ее детьми, с тем светлым, что вошло когда–то в его жизнь вместе с ними.

И реалист в Сергее «отпустил тормоза» своего рассудка — он взглянул на Эльвиру глазами романтика и увидел в ней не только женственность, но волю и рассудочность. А романтик отдался чувствам, постепенно втянувшим его в омут любви к женщине, которую он совсем еще не знал.

***

Постепенно отношения Сергея с Эльвирой и ее детьми становились теплей и тесней. Женщина не отказывалась принимать его помощь. И Сергей решил помогать не только в повседневных нуждах, но и более существенно. Нет стиральной машины — не беда: он купил ей и установил новенький стиральный автомат. Затем, уже вдвоем, они привезли из фирменного магазина «Рубин» телевизор последней модели. И какую радость доставили ему восхищенные детские мордашки, когда они с Эльвирой включили цветной телевизор!.. Потом они приобретали одежду и обувь для Эльвиры и ее детей.

Постепенно дом Эльвиры становился и его домом. Общение с детьми и Эльвирой были для Сергея отдушиной: с женой они давно разделились, и у каждого была своя жизнь. Вечерами дети с хохотом катались на его спине, ревниво отталкивая друг друга, висли на плечах, шее, просили покружить на руках, подбросить, перевернуть через голову. Эльвира с улыбкой смотрела на его возню с детьми. «Оля! Витя! Прячьтесь! Считаю до десяти…» Дети с визгом кидались по углам, за двери, за мебель. А Сергей, вместо счета, подходил к Эльвире. Обняв ее, он вдыхал кружащий голову запах волос, шеи. Теплое и тугое, хоть неподатливое тело, возбуждало в нем страсть. Ни одна женщина за всю его жизнь не волновала его так, как эта — мягкая, лучистая и… недоступная сердцем.

— Эва, расслабься, пусти меня… в свое сердце.

Но она осторожно отстранялась:

— Считай, а то дети выбегут…

Как-то они буднично и в то же время торжественно расселись за столом на кухне. Сергей был напротив Эльвиры, дети — по бокам. Семья… Эльвира подняла бокал с легким вином и встала.

— Сережа, я тебе твердо обещаю: тепло и уют у тебя будут всегда…

***

(Из дневника)

«Какое это счастье, когда слабые детские ручонки обнимают твою шею, а розовое, пахнущее молоком личико прижимается к твоей колючей, обветренной щеке! „Папа“… Эти чарующие звуки вмиг согревают твое заскорузлое, измученное сердце, заставляют его учащенно биться. Приятная теплота разливается по телу, а глаза застилает влага. В эти мгновения ты сознаешь свое величие и нужность маленькому существу, и кажется: за эти мгновения готов отдать все на свете. За мгновения чистоты и доверчивости. Маленькое существо интуитивно тянется, вверяется тебе… Да, обманчивы и мимолетны эти мгновения, но ради них стоит жить — такова их скрытая сила — облагораживающая и укрепляющая».

***

Они были все вместе. Вместе ходили в магазины в выходные дни, вместе гуляли. Вместе смотрели телевизор или читали книжки. А когда Эльвира отправляла детей спать, Сергей садился на постель к Оле и читал ей детские стихи, рассказывал сказки. Оля была «жаворонком» и засыпала быстро. А вот Витя и сказки слушал, и телевизор пытался смотреть вместе со взрослыми; засыпал он не сразу и просыпался поздно. «Мучение ты мое! — тормошила его по утрам Эльвира, собирая детей в садик. — Да проснись же!» Она торопливо их умывала, одевала и кормила. Иногда в сердцах шлепала кого-то, чаще доставалось обоим. Сама подчас всхлипывала от беспомощности: «Нарожала я вас на свою голову!..»

Брак у Эльвиры оказался неудачным. Она вышла за мужчину с ребенком трех лет. Мать этого ребенка исчезла где-то в Средней Азии. И сразу одного за другим родила своих детей. Жили все у родных Эльвиры. Видимо, от неудовлетворенности новой женой, мужик запил, и скоро его увела другая женщина. Эльвира осталась с двумя малолетками. Будучи прописана с детьми у свекрови, Эльвира через два года получила тесную квартирку в старом кирпичном доме на первом этаже. Но она обрадовалась и этому: наконец-то обрела крышу и начала самостоятельную жизнь! Конечно, двухкомнатная квартира — не роскошь, но лучше, чем ничего. И вот эту жизнь она захотела наладить. Эльвира устроилась сурдопереводчицей в Центральном Дворце культуры общества глухих, затем перешла в конструкторское бюро, где платили больше.

Постепенно дети Эльвиры вошли в душу Сергея, стали ему родными. Он утешал их, когда Эльвира была слишком строга, и не повышал голоса, когда мать покрикивала на не в меру расшумевшихся или ссорящихся детей. Он спокойно и ровно объяснял младшему Виктору, что обижать девочку, сестру — недостойно мужчины. «Оля тоже вырастет и станет мамой. И вообще, у девочек своя жизнь, свои заботы. Оля будет помогать маме в домашних делах, а мы с тобой займемся мужскими делами, ты будешь помогать мне, а я тебе. Вот, мама хочет перестелить на кухне линолеум, навесить полки для книг — мы с тобой этим и займемся. Будем резать, клеить, стучать, сверлить. А драться с девочкой — фи!..»

***

А с женой отношения Сергея разладились настолько, что они почти не общались. Отчужденность между ними выросла так, что от былой привязанности ничего не осталось — они стали друг другу чужими. Холодность жены и равнодушие подросшей, нормально слышащей дочери превратили дом для Сергея в тюрьму. И если бы не тянувшиеся к нему и постоянно встречающие у двери кошка Ната и попугай Том, Сергей вообще не возвращался бы домой. Без человеческого тепла в доме ему было нечем дышать, жить.

***

Сергей готовил развод с женой и обмен своей трехкомнатной квартиры. Пригласил Эльвиру к себе домой, когда жена и дочь были в отъезде. Эльвире понравилось все: и громадная квартира, и обстановка в ней, и близость дома к метро. Сергей собрал на стол. Выпили шампанского — за Веру, Надежду и Любовь, как предложила Эльвира. Сергею не верилось, и он переспросил: «И за Любовь?» — «Да», — твердо ответила Эльвира. — «Значит, ты согласна на брак со мной?» — «Да, согласна…»

Сергей обнял ее и поцеловал в губы.

— Сережа… — Эльвира только второй раз назвала его по имени, раньше ей это никак не удавалось, видимо, из–за разницы в возрасте. — Я понимаю тебя… но ты, пока, не торопись… Всему свое время.

Сергей кивнул. Ему тоже не хотелось вносить в их отношения что-то вынужденное. Только свободно, по влечению и внутреннему побуждению, только чисто и светло — иначе исчезнет очарование, рухнет так бережно выстраиваемый им мирок.

***

А потом, спустя полгода, случилось нечто непонятное и серьезное — настолько серьезное, что Эльвира стала тяготиться своим обещанием, словом на брак с Сергеем. На его робкие напоминания о себе отвечала: «Не дави, не торопись…» Шло время, а сближения — ни физического, ни духовного, между ними не было. Неясное положение Сергея в семье Эльвиры начало его тревожить.

— Эва, объясни мне, почему наша с тобой жизнь не складывается. Ты же видишь, как мне тяжело.

— Я понимаю тебя, Сережа. Но я не могу так просто: взять да и лечь с тобой в постель… Мне поначалу казалось, что смогу с тобой жить, любовь придет — и все наладится. А ее нет и нет… Не погоняй меня, Сережа. Жди…

Эти «надейся и жди» — все больше тревожили Сергея и вносили сумятицу в его чувства, в отношения к Эльвире. О детях речи не было — они привыкли к нему и готовы были принять его отцом. Да и Эльвира повторяла: «Ты — член семьи, приезжай, приходи к нам в любое время. Мы все рады тебе». Да, после рабочего дня и нервотрепки у себя дома, у Эльвиры Сергей расслаблялся, отдыхал в уюте и покое. А игры и возня с детьми — снимали напряжение.

***

(Из письма)

«Как хорошо, что я поехал тогда со всеми вами к твоим родным в Выхино. Сразу попал в светлую и теплую квартиру, полную улыбок и доброжелательства. Все это так сильно подействовало на меня, что, наверное, я и сам стал светлей и добрей. Чудесный тогда был вечер в кругу твоих родных и детей…

Не менее чудесно было и у тебя дома, Эва. Я прикорнул на твоей кровати, а рядом со мной, прижавшись к плечу, Оленька. Ее теплая близость и поцелуй в губы почему-то внушили, что рядом легла ты, что это ты меня поцеловала, как бы возмещая свой долг, оправдывая мое длительное воздержание. И только твой, наверное, строгий голос «ишь, устроились!» вспугнул Олюшку, согнал очарование с моей дремоты.

Да, Эва, ты была добра ко мне в тот вечер. (Ах, всегда была бы такой! Ведь единственная проблема между нами — это твое надуманное «нет любви»). И я не знаю, как тебя отблагодарить за тот светлый и теплый вечер. Я бы тебя обнял, приласкал, поцеловал как подругу, жену. Но увы! Сидят в тебе предрассудки, а меж ними наша лодка: «ни туда и ни сюда»…

***

Перемены в России шли стремительно. Росла инфляция. Разорялись из-за непродуманной и не обеспеченной законами приватизации заводы и фабрики, колхозы и совхозы. Фирма «Дарго» сменила профиль работ, стала специализироваться на поставках в Москву из Дагестана фруктов и овощей.

Перестали поступать заявки на инженерные разработки Сергея. На предприятиях общества глухих не хватало средств на его услуги в области охраны труда. Короче, Сергей остался у разбитого корыта. А тут начались сокращения в его конструкторском бюро. Он не стал ждать, когда очередь дойдет до него — подыскал себе дело по рабочей профессии разметчика и ушел на машиностроительный завод «Стеклоагрегат». Завод выпускал машины для выдувки бутылок и прочей стеклопосуды, потому «держался на плаву». И зарплату в нем платили аккуратно и весьма приличную по тем временам. Расчет Сергея был прост: хоть на заводе у него будет стабильный заработок, а значит, и возможность содержать детей Эльвиры (для них он всегда выделял треть заработка). Еще одним большим плюсом оказалось, что на заводе распределяли продукты, тогда как кругом держалась карточная система. И Сергей стал покупать на заводе продукты для приемных детей — давали и на их долю.

— У меня трое ребят, — говорил он продавщице, — мал мала меньше…

И станочники из цеха поддерживали его:

— Дай ему, Кать, тройную норму! У него така-а-я семья! — разводили руки в стороны. — Не скупись.

Чуть позже в КБ сократили Эльвиру. Имея педагогическое образование, она устроилась рядом с домом в детсад — воспитательницей, туда же пристроила и своих детей. Короче, Эльвира тоже потеряла в зарплате и занялась изнурительной работой.

***

— Если бы не твоя постоянная помощь, Сережа, не знаю, как бы я с детьми, — призналась однажды Эльвира. — А вообще я не теряла времени — искала работу по душе. И нашла. Меня берут сурдопереводчицей в специализированный институт инвалидов. Это институт искусств, он готовит танцоров, певцов, художников. Я говорила с мамой, она против моего ухода из детсада, говорит: «Садик рядом с домом, и дети в догляде». Но я не могу заниматься тем, что не по душе!.. А ты как?

Сергей улыбнулся.

— Понимаю и поддерживаю тебя. Иди в институт! О деньгах не беспокойся — они у тебя всегда будут. Вот помогала бы мама иногда… ну, посидела с больными детьми.

— Мама не откажется, все-таки внучата… Я переведу детей в другой детский сад и буду их забирать после института. Ладно?

— Конечно, институт — не детсад, и работа там развивает. Но для меня главное, чтобы тебе было хорошо. А за тыл не беспокойся — он тебе обеспечен. Не оглядывайся!

— Спасибо, Сережа, — Эльвира чмокнула Сергея в губы. Он потянулся было к ней, но она позволила лишь обнять. Заметив недовольство Сергея, повела его на кухню. — Почисти пока картошку, а я схожу за хлебом…

***

— На брудершафт, Эва? — поднял Сергей бокал с шампанским. Они поцеловались — опять чмоками. Сергей смешался.

— Эва…

— Да.

— Так кто же я тебе, кто мы?..

— Друг, Сережа, — Эльвира смотрела ясно и спокойно.

Сергей покачал головой.

— Странно, очень странно… А мы собирались… и ты дала слово выйти за меня замуж.

— Видишь ли, Сережа, — Эльвира смутилась, — все не так просто, как тебе кажется… Чтобы я могла без насилия над собой пустить тебя к себе, я должна тебя полюбить. А это пока не пришло… Понимаешь? Такое у меня воспитание и взгляды. Да и потребность… после мужа я не могу подпустить к себе мужчину — меня всю выворачивает от одного представления, что меня ждет в постели. Разве ты хочешь насилия надо мной?

— Нет, Эва, моего насилия над тобой никогда не случится. Ты можешь положить меня рядом с собой на ночь, и я тебя не трону против твоей воли. Можешь раздеться — я буду любоваться тобой как возлюбленной, но если потянусь — тебе достаточно поднять палец и остановить меня. Таково мое чувство к тебе. Я признаю в тебе полную независимость. И чтобы тебя больше не тяготило слово на брак со мной — я тебе его возвращаю…

Эльвира облегченно вздохнула. И Сергею показалось, что в ее взгляде промелькнула радость. Но он не придал этому значения: мало ли что померещится.

***

В этот их первый совместный предрождественский вечер неожиданно отключили электричество (где-то на линии случилась авария). Они успели поужинать и расположились у нового телевизора в ожидании интересной передачи. Увидеть ее из-за аварии не пришлось. Зато получился вечер, о каком Сергей не мог и мечтать.

Эльвира разыскала цветные душистые свечи (других не было), зажгла их и устроила в узких рюмках на столике рядом с креслом, где сидел Сергей. Притихшие дети забрались к нему на колени, а Эльвира поставила свой стул напротив кресла. Обняв детишек, Сергей спросил, хотели бы они послушать сказку. Дети обрадованно кивнули, и их глазенки с любопытством уставились на него.

Полумрак, запах тающего воска, приглушенные слова Сергея и близость всех друг к другу создали атмосферу единения. В тот миг они чувствовали себя семьей не на словах. Это поняла и Эльвира.

— Святое семейство, — изумлено пробормотала она. Ее глаза были широко раскрыты. Сергей прижал к груди детские головки и улыбнулся Эльвире — твердо и призывно. Она положила руку на его колено и мягко попросила:

— Продолжай, Сережа, я тебя отвлекла…

Да, этот вечер сблизил их гораздо больше, чем прошедшие два года. Они стали как бы одним целым, действительно, семьей. Сергей помог Эльвире уложить детей и, по привычке, развернул для себя кресло-кровать. Но постельное белье женщина ему не подала. И он в удивлении повернулся к ней. Эльвира смотрела на него с улыбкой.

— Сережа, я бы… пустила тебя к себе, но… не могу сразу… Не обижайся.

— Да, Эва, — сердце у Сергея заколотилось. Неужели Эльвира оттаяла душой и решилась на их сближение? Наконец–то, они станут по-настоящему семьей, а он перестанет терзаться раздвоенностью и неполнотой отношений, неполнотой жизни. Забор между ними был убран. И Сергей осторожно обнял женщину, поцеловал.

— Понимаю, Эвушка… И я тебя не трону, если не пустишь к себе.

Эльвира постояла в раздумье, затем застелила диван-кровать на двоих, но положила два отдельных одеяла. Восхищенный Сергей поцеловал ей руку.

— Спасибо, мудрая женщина. Ты и здесь нашла выход.

Уже в дремоте Сергей взял руку Эльвиры и так заснул. И лишь глубокой ночью, перед утром, забывшись, придвинулся к Эльвире, обнял ее, но, не встретив податливости, отодвинулся.

Утром он проснулся, как всегда, рано. Умылся, оделся и присел на диван-кровать, смотреть на Эльвиру. Она спала — разметавшись и разомлев в тепле. Сергей укрыл одеялом ее голые ноги и уловил, как дрогнули в улыбке губы женщины.

Светало. И скоро к Сергею на цыпочках подошла Оля. Витя еще спал. Девочка приложила палец к губам и в рубашонке забралась к Сергею на колени, обняла и поцеловала. Тепло и молочный запах детского тела расслабили Сергея. Он знаками попросил Олю пойти в туалет, умыться и одеться. И не шуметь, чтобы не разбудить маму. Но Эльвира, видимо, уже проснулась и лежала, закрыв глаза. Ее припухлые, словно детские губы манили, и Сергей не удержался, нагнулся к ним и не встретил сопротивления.

Он осторожно, чтобы не вспугнуть Эльвиру, заскользил рукой по мягкому и теплому телу женщины. Он ощущал ее всю. Постепенно тело Эльвиры напряглось и стало поддаваться навстречу ласке. Сергей гладил груди, живот, бедра, касаясь самого интимного, и тело женщины все более отвечало на ласку чуть заметными встречными движениями. И вот лицо Эльвиры залила краска, тело содрогнулось. Сергей успокаивающе погладил живот Эльвиры, лежащей с раскрытым ртом. Он понял, что женщина отдалась ласкам и теперь блаженствует.

Вошедшая Оля увидела, что мама не спит, и с радостным воплем кинулась к ней на постель. Сергей едва успел убрать руку, как девочка упала на живот матери. От неожиданности такого «удовольствия» Эльвира резко дернулась и влепила Оле пощечину. Блаженство женщины было сорвано и скомкано. В гневе она выговаривала плачущей дочери. Сергей попытался сгладить вмиг возникшее между всеми отчуждение и раздражение. Он привлек к себе девочку и поднялся с дивана.

— Давай, Олюшка, я тебя покружу на руках… А на маму не обижайся. Она спала, была расслаблена, а ты так неожиданно бросилась на нее и сделала ей больно… Не сердись на маму. Ладно?.. — И Сергей закружился с откинувшей головку девочкой на руках.

***

Воры забрались в квартиру через форточку на кухне, разбив в ней стекло, хотя квартира на первом этаже, окнами во двор, где постоянно сидят бабули. Да и темнело уже рано, и погода была ненастной. Но входную дверь с секретным замком, врезанным отцом Эльвиры, они не смогли одолеть даже изнутри. Потому убрались через другое окно.

Унести им удалось немногое, но для Эльвиры ценное: ее женские украшения и переносный черно-белый телевизор. А еще один — большой, цветной, недавно купленный Сергеем, остался на полу — завернутый в скатерть и обвязанный телефонным проводом. Его не смогли вынести: дверь не поддалась, а в двухстворчатое окно телевизор не пролез — помешала вертикальная стойка. Одежду женскую не тронули, детскую — тоже, но в серванте нашли последние деньги…

Когда приехавший Сергей вошел в открытую дверь, Эльвира все еще беспомощно сидела рядом с телевизором на полу и вытирала глаза. Дети потерянно ходили по комнатам и шептались. Увидев беспорядок, Сергей понял все. Он сочувственно обнял женщину.

— Даже окно разбили!.. Холод, сквозняк, — всхлипнула Эльвира.

— Окно — не беда, я его закрою чем-нибудь, — утешил Сергей. — А пока сходи в милицию с заявлением… тут, кажется, шустрили подростки, взрослый в форточку не пролезет. — Сергей вытер Эльвире щеки. — Не горюй, оклемаемся… Где у тебя инструменты?

Эльвира послушно вынесла из чулана ящик с инструментами и кусок фанеры.

— Посмотри за детьми… После детсада они были у бабушки, но если захотят пить и есть — покорми. Продукты в холодильнике. А я в милицию.

— Покормлю, не беспокойся. Продукты и у меня есть, кое-что привез… А вот телевизор, по–моему, трогать не следует. Возможно, милиция будет искать отпечатки пальцев. Так что детей развлеку играми или сказкой.

— Спасибо, Сережа, — через силу улыбнулась Эльвира.

Из милиции приехал участковый. Он походил по комнатам, похмыкал и объявил, что в квартире баловались подростки. И так как не украдено ничего особо ценного, — расследование вести нет смысла. Заявление останется на контроле. А найдут ли похитителей — вопрос времени и случая. И предложил Эльвире наведываться в милицию за результатами.

Эльвира перевела Сергею свой разговор с участковым. И Сергей понял: ничего милиция делать не будет. Хотя бы потому, что кража, при взгляде со стороны, незначительна. И что лучше плюнуть на все и не трепать свои нервы. Эльвира выслушала Сергея, коротко вздохнула и согласилась с ним.

***

(Из письма)

«Ты говоришь, что нет Бога и в него не веришь. Обокрали ведь квартиру, тебя, нищую, взяли последнее и необходимое: маленький телевизор, твои серьги, кольца, браслеты. И Бог допустил… Но ты не заметила, что мы с тобой отнеслись к происшедшему с юмором, и не задумалась: с чего это так дешево отделалась?!..

А теперь подумай: а может, этот неумелый и мелкий грабеж заставит тебя трезвее посмотреть на свою «безмятежную» жизнь? Не так уж сладко тебе, молодой женщине, жить одной и поднимать детей «на крыло». Вот тебе и Божеский намек! Скажешь: «Делаешь выводы в свою пользу». А ты попробуй сделать вывод в пользу одиночества и посмотри, что «светит» из этого вывода. Я надеюсь, что этот случай с грабежом раскроет тебе глаза на свое положение, и ты по-иному посмотришь и на меня. Да и дети растут. Будут расти и твои проблемы с ними, твоя усталость и нужда в повседневной поддержке и помощи.

Ничего, Эва, наживем еще, подобное утраченному, если не лучше. Пока я жив — моя помощь тебе и детям нашим будет всегда. Сейчас в стране сложное время. Думаю, моя поддержка поможет вам выжить.

Мне каждый день не хватает тебя, Эва. Твоей улыбки — солнечной и доброй, твоих рук — мягких, теплых, запаха твоих волос, кожи, не хватает твоих ясных глаз и… твоего тела. Мне не хватает всей тебя!..»

***

— Сережа…

— Да.

— Я давно не была в театре… Посидишь с детьми?.. Я сразу же домой.

— Посижу, какой разговор! Театр лучше, чем телевизор, особенно лучше этих …бесконечных «Си-Си».

— Это для тебя, мужчины. А для меня сериалы — отдых, я расслабляюсь и душой, и телом.

— Ну, если они для тебя благо… Только не забывай о нас, домашних, мы тоже нуждаемся в твоем внимании.

— У вас всех свое место в моей жизни… А телевизор для меня — как подпитка. После «Санта-Барбары», например, я чувствую себя намного бодрее, а значит, и вам от меня больше достанется. Что проку от усталой и раздраженной женщины?!..

— А мне почему-то кажется, что за этими «Си-Си» ты забываешь обо мне — жаждущем и страждущем рядом с тобой. И все твое тепло и пыл уходит на киношных героев. Ведь ты порой так бурно переживаешь за них, что смеешься или плачешь.

— Я сказала, что телевизор для меня — отдушина. — Эльвира снисходительно смотрела на Сергея, бровь у нее была приподнята.

— А для меня отдушина — ты и твои дети. Мне ежедневно, ежечасно не хватает тебя.

— Об этом мы уже говорили. У меня… пока нет для тебя сахарку. Потерпи.

— Но у тебя, Эва, телешоу превратились в наркотическую страсть, ты не можешь пропустить хоть один сериал. А рядом с тобой… некиношное существо, оно тебя любит и мучается… У тебя какие–то избирательные сочувствия и сопереживания. Для меня у тебя нет тепла. Вот что обидно…

— А ты не обижайся, принимай все как должное. И кино мое не трогай, я от него никогда не откажусь. Что до наших с тобой отношений — ну, не созрели они до полной близости!

— Понятно… Но и ты должна понять, что для меня важнее полнота наших отношений, а не просто физическая близость с тобой, хотя и ее не хватает. Понимаешь, Эва, наши отношения не развиваются, они как бы застыли… ты говоришь, что я нужен тебе и детям, а я, в свою очередь сознаю свою нужность вам — потому моя жизнь обретает смысл. Вот что для меня главное! Но… мне всегда не хватает твоего тепла, и я не могу тебя любить без каких–то «рамок», в полную силу и страсть — ты мне этого не позволяешь.

Эльвира молча протянул руки к Сергею. Он так же молча поочередно целовал их, глубоко вздохнул молочно-медовый запах и приложил руки ладонями к своим запылавшим щекам…

— Ух ты! — Сергей, наконец, выпустил Эльвиру из объятий. — Еще миг — и во мне пробудится зверь: я начну тебя кусать и лизать, царапать и гладить, короче, задушу!

— Вот-вот, поосторожней бы ты со своими страстями. — Эльвира подняла руки к волосам и прогнулась, как кошка.

Ее поднявшиеся груди едва не свели Сергея с ума. Он был готов вцепиться в них, в женщину, и гладить, любить ее без конца, до потери сознания. Тело Сергея напряглось, как струна. Вот сейчас…

Эльвира моментально выставила локти вперед и уперлась ими в грудь Сергея.

— Ты же обещал не насиловать меня, — она лукаво улыбалась. — Жди, когда я смогу сказать тебе «да». А пока… Так присмотришь за детьми?..

***

С отцом Эльвиры Григорием Эрастовичем Войтовецким Сергей познакомился еще в конструкторском бюро. Рослый и плотный, и энергичный для своих шестидесяти пяти лет, — он размашистой походкой подошел к сидящему за письменным столом Сергею и добродушно подал руку.

— Григорий… Работаю на складе упаковщиком книг… А ты что тут, эти книги сочиняешь? Сбавь обороты, а то я умаялся…

Сергей рассмеялся, назвал себя и поинтересовался: действительно ли он — отец Эльвиры?

— Да, — коротко ответил Григорий Эрастович. — А ты — тот Сергей, что приударил за мой дочерью?.. То-то, я наблюдаю за тобой, шустер больно… Только с дочерью у тебя вряд ли что получится — староват ты для нее, да и она — не для семьи. С первым мужем не справилась, не удержит и тебя.

— Так ей трудно с двумя детьми!

— Мало ли чего! — жестикуляция Григория Эрастовича была такой же размашистой, как и походка. — Хорошей женой она тебе не будет, не сможет. А тебе чужие дети — ни к чему. Не дай бог, своих нарожаете, и всю эту ораву — да на нашу с Полиной шею! Впрямь, не жизнь нам станет — малина… — Густая седина гармонировала с его узким и смуглым лицом и зелеными глазами. Он добродушно улыбался.

Сергей смутился откровенностью Григория Эрастовича и насторожился: с чего он так? Однако спокойная и доброжелательная улыбка собеседника говорила о его душевном равновесии. И только много позже Сергей узнал, что далеко не уравновешенной была жизнь Григория Эрастовича — по семейным причинам.

— А дочери мы поможем — это само собой, хоть мы с Полиной и на пенсии. Я подрабатываю здесь, а жена приглядывает за внучатами. Дети не должны страдать от такой беспутной матери…

И Сергей опять неприятно поразился откровенностью отца Эльвиры. Что-то скрывается за всем этим?

— Можно мне звать вас Григорием?

— Валяй, — кивнул Эрастович. — Ты мне симпатичен уже тем, что заботишься о чужих детях, хотя дочь говорит, что у вас с ней ничего не было и нет. Так?

Сергей кивнул и решил тоже быть откровенным с Григорием.

— Именно через детей я и познакомился с Эльвирой, втянул в свою работу. Действительно, хочу на ней жениться и детей усыновить. Правда, у меня свои дети, дочери, но одной под тридцать, и живет она с внуком отдельно, а младшая заканчивает школу. Потому мои дети не очень обременяют меня, тут я в относительной свободе от обязанности отца. А жена — так у меня не жена, а название: ни тепла, ни заботы меж нами. Но в случае развода обеспечу ее жильем.

Григорий хмыкнул.

— Да, нам с тобой одинаково не повезло с женами… Неужто перебиваешься на стороне?

— Бывает, — смущенно ответил Сергей.

— Ты это не зря, — подбодрил его Григорий. — Нам, мужикам, без бабы — загнуться просто… У меня жена — на вид чистая кобыла, а вот после рождения дочери взбрыкнулась: ненавижу, мол, ей, и сексу не надо. Да еще претензии: на дочь, квартиру, алименты. Как тут не взвыть?! Кошмар… С годами все утряслось. Но я теперь своим бабам: ни жене, ни дочери — не верю. Непонятные они существа… Случалось: жена на меня чуть ли не с кочергой, а дочь — с кулаками. Но у меня и свой есть. — Григорий поднял могучую руку, стиснул пальцы и удовлетворенно осмотрел кулак. — При случае могу и двинуть… Да только что с ним связываться, с бабами?! Много шороху и визгу, а толку никакого. Да и не забывают они мужские кулаки. А во вражде жать и вовсе нет смысла, — изведут… Помощь какая нужна?

Сергей на сразу нашелся, хотя и не хотелось обижать незлобливого мужика. У него нелады с домашними — это видно. Но совет Григория: оставить Эльвиру — более, чем странен. Видимо, отцу известно о дочери что-то такое, чего он, Сергей, не узнал. Сочувствует ему Григорий и по-своему жалеет. Хороший мужик! Подружиться бы с ним…

***

В одну из пятниц, торопясь с работы к Эльвире, Сергей, как обычно, купил у выхода из метро цветы — два красных и одну белую розы. Уже не раз Эльвира просила его: « Не покупай цветы, ведь дорого. Лучше что-нибудь из фруктов для детей». Сергей отвечал: «Фрукты — самой собой. А цветы — это для тебя, от сердца. Цветы украшают нашу жизнь». Эльвира с улыбкой опускала голову. Да, цветы украшали им жизнь. Эльвира умела устроить в доме уют, а цветы всегда «вписывались» в обстановку, были той малостью, последним штрихом, который и завершал гармонию простоты и уюта в доме. Аромат цветов всегда создавал в доме одно время года — весну.

Дети, как всегда, шустро выбежали к двери — встречать. Сергей расцеловал их в прохладные лобики. Подал Эльвире цветы, она их как-то неохотно взяла и поблагодарила со странной улыбкой. Эльвира была в смятении.

— Я думала, ты приедешь в будни, с работы, на выходные тебя не ждала, — жесты Эльвиры были нервозны, она суетилась. — Ты же знаешь, что сегодня и завтра у меня уборка, стирка, купание детей.

— Ничего, — ответил Сергей, — помогу в уборке квартиры или погуляю с детьми, чтобы не мешали тебе.

В прихожую вышла мать Эльвиры Полина Ивановна. Обе женщины растерянно переглянулись и засуетились.

— Проходи, если уж приехал, — пригласила Эльвира раздевшегося Сергея. — У меня гость, познакомишься с ним. Это квартирант соседки мамы…

Этот «гость» — азербайджанец не понравился Сергею с первого взгляда. И руку он ему не подал, молча кивнул и пошел с детьми в соседнюю комнату. Сергей интуитивно чувствовал: что-то случилось, что-то неладно. Возбужденно-радостное настроение у него исчезло, и он внутренне насторожился, все его ощущения переключились на зрение.

Женщины устанавливали в общей комнате раздвижной стол и, вопреки обычному, не попросили Сергея помочь, им стал помогать гость. По тому, как он свободно передвигался по комнате, брал предметы, Сергей сделал вывод: он здесь свой.

Эльвира пригласила Сергея с детьми к столу, когда стол уже был накрыт и сервирован. Посадила Сергея не рядом, а напротив себя, и рядом с ним, на диване, гостя. «Так лучше, — подумал Сергей. — Буду ее видеть».

Неловкость у Эльвиры прошла, она подняла бокал с вином.

— За всех нас. — У нее была прежняя улыбка — светлая, солнечная. Но Сергею почему-то показалось, что улыбка уже другая — улыбка-маска.

— За детей, — сумрачно сказал он и выпил вино.

Затем сразу же у них с Эльвирой начался разговор жестами.

— Кто здесь он такой и почему так себя ведет?

— Он квартирант у соседки мамы, и ведет себя так потому, что у него такой характер. Вы — разные люди.

Сергей почувствовал фальшь в словах Эльвиры, фальшивой была и ее улыбка, показным — внимание к нему. И ему показалось, что он понял причину холодности Эльвиры в последнее время, ее отчужденности и нетерпимости к ласке, словам любви.

— Решила выйти замуж? — прямо спросил Сергей.

— Да, — так же прямо и без смущения ответила Эльвира.

— Будешь перестраивать себя применительно к нему?

— Да, придется, кое в чем…

— И рожать ему будешь? — в Сергее нарастало бешенство. Этот кавказец был ему противен своей бесцеремонностью, а поведение Эльвиры не укладывалось в его сознании. Он не мог понять, что же все-таки случилось.

— Да, придется и рожать. — Эльвиру не оставляло спокойствие.

— А мне твердила, что мужчин у тебя нет и не будет, и замуж никогда больше не пойдешь. А тут — даже рожать готова! — Сергей почувствовал, как сердце замедлило ритм и забилось с перебоями. Резкими вздохами и толчками рук в грудь он вернул себе ясность сознания. Он не обратил внимания на тревожные взгляды матери и дочери. — Этому залетному гостю я тебя не отдам! Ты, Эва — моя жизнь, а свою жизнь я не собираюсь ему дарить…

***

Сущность романтика в Сергее бунтовала: «Как же так?! Кто я тогда для нее? И почему у меня на глазах?»

И реалист осаживал романтика: А ты что думал?! Мавр сделал свое дело…»

Романтик: «Но я же ее люблю! И ее дети стали мне ближе своих. Нельзя же так. Нет, не верю!..»

Реалист: «Она тебе и не объявляла о твоей отставке. Возможно, ей нужен скандал и твой уход. Но если не уйдешь добром — то ли еще будет!»

Романтик: «Я ее люблю и проходимцу не отдам!»

Реалист: «А она тебя и спрашивать не будет: согласен ли ты ее отдать. Ведь сблизилась же с этим парнем. А потом… у каждого судьба на своей шее. Она следует своим путем и знает, что делает и на что идет. И не лезь ты к ней со своим благородством и возвышенностью! Времена Прекрасных Дам давно прошли, нынче есть женщины и просто бабы. Ты нарвался на бабу не простую, а базарную».

* * *

Сергей решился. На другой день, с утра, он вымылся, надел белое белье, черную рубашку и черный костюм, проверил и положил в сумку купленный с рук с год назад пистолет, поцеловал дочь и поехал к Эльвире, уверенный, что застанет ее дома.

Но ему не открыли, хотя он звонил несколько раз, а в ванной горел свет — это было видно через кухонное окно. Было девять часов утра, и Сергею подумалось: что-то случилось у матери, и Эва с детьми помчалась к ней. И тогда он поехал в Выхино, надеясь не разминуться с Эльвирой.

Дверь открыл паренек-кавказец, из ванной вышел другой. Сергей назвал себя и спросил хозяев. Паренек сказал, что хозяйки нет — с утра уехала к дочери, «вот только-только». Сергей попросил позвонить Эльвире, — она оказалась дома.

Он застал матушку выходящей из квартиры Эльвиры, а всех — на ногах. Никто с Сергеем не поздоровался — в такой растерянности были все. Мать быстро ушла, не простившись с Сергеем.

— Почему не открывали? — спросил Сергей, раздеваясь в прихожей. Он чувствовал неладное.

— Звонок барахлит, — пожав плечами, ответила Эльвира. — Иногда не слышно.

— Давай, починю, — тоскливо предложил Сергей.

— Нет, нет, не надо! — Эльвира опять стала испуганной. — Как-нибудь обойдемся.

И Сергей понял: у Эльвиры спал тот «жених» — кавказец. А его неожиданный приезд вынудил Эльвиру звонить матери, звать ее на помощь. И кавказец ушел перед самым его возвращением из Выхино.

— Почему ты в черной одежде? — руки Эльвиры дрожали, казалось, ее удивлению нет предела.

— А ты не догадываешься? — вопросом ответил Сергей.

— Да, догадываюсь, — прибито сказала Эльвира. — Ты решил его…

Состоялся тяжелый разговор. Сергей сказал, что дома ему стало невыносимо, и он поехал на смерть. И если бы застал здесь или в Выхино «жениха» — расстрелял бы его и всю шайку залетных «бизнесменов».

— Да там же молоденькие! — всполошно вскинула руки Эльвира. — Зачем же их?!

— Если бы и молоденькие твои полезли в драку, — то и их. — Сознание Сергея было как в тумане, он видел одну Эльвиру, ее страдальчески-испуганно искривленные губы и красные пятна на щеках. Эта женщина его предала. Но она этого не признает и не говорит: «Прости, Сережа, дай мне время разобраться в себе».

— Для меня ты — жизнь. А значит, тебя я им не отдам!.. Этот «жених» прилетел, сблизился с тобой, потом улетит, бросив тебя как использованную вещь. А ты останешься мучиться, буду мучиться и я. Так не пойдет!

— Он уедет, — торопливо сказала Эльвира. — Да и не нравится он мне… У него сын, и я не верю, что он может оставить сына ради меня и моих детей.

Сергей тяжело смотрел на Эльвиру. Он никак не мог понять эту женщину, ее поведение, не мог понять, что она хочет от жизни.

— Так кто тебе нужен — мужчина или муж?

— Сама не знаю, — растерянно опустила глаза Эльвира.

— Эвушка, ну, зачем же ловить чужих пришлых, со стороны? Грязь, скотство… Если тебе нужен мужчина, — возьми меня. Я силен и горю…

Эльвира долго не отвечала. У Сергея мутило в глазах, вдобавок от бессонницы и нервной усталости разболелась голова. Эльвира дала ему анальгин, уложила на кресло-кровать, а сама легла в детской, в другой комнате, — ей тоже стало плохо.

Из-за головной боли Сергей так и не смог заснуть и, промаявшись несколько часов, он уехал домой.

***

Почти месяц Сергей не заглядывал к Эльвире, и лишь понимание того, что она и дети нуждаются в деньгах, заставило поехать к ней после зарплаты.

Он застал у Эльвиры двух юношей-кавказцев. Эльвира с улыбкой «познакомила» его с ними, квартирантами у мамы. Через часок ребята «застеснялись» и поторопились уйти.

Сели на кухне. Дети были у телевизора в общей комнате и не мешали им.

— Тот… уехал и больше здесь не будет… Он мне не понравился. А вот другой нравится, — Эльвира невинно смотрела на Сергея.

— Который же? — с иронией спросил Сергей.

— Ты его только видел, он сидел вот здесь… Этого я, наверное, люблю. — Эльвира улыбалась. Казалось, она была счастлива и не скрывала этого.

— Ты всерьез? — Сергей был ошарашен. — Это же мальчик! А тебе с двумя детьми нужен зрелый мужчина. Он будет тебе помогать, заботиться о вас.

Посмеялись вместе. Вроде бы, «отошло от сердец».

— Этого мальчика я всерьез не принимаю: очень уж он молод для тебя. Да и за спиной у него родня, друзья. Они-то не позволят ему зайти далеко в ваших отношениях. — Сергей был спокоен, он верил в убедительность своих доводов. — А твоих детей ни он, ни его родня не примут, он захочет иметь своих детей. Что же, будешь еще рожать?

— Да, придется, — бодро ответила Эльвира.

Снова посмеялись.

— Эва, неужели у тебя ко мне отвращение?

— Нет, — покачала головой Эльвира. — Но сердцем не расположена, не могу…

— Но ты говорила, что я добрый. Значит, все-таки симпатичен тебе? — Сергей снова начал сердиться. Эльвира темнила, уходила от ответов по существу.

Но Эльвира испуганно отрезала:

— Это не значит, что симпатичен!

Расстались поздно вечером и, как казалось Сергею, тепло. Эльвира позволила обнять себя, поцеловать руки и щеки. Он ушел с надеждой, что еще не все потеряно.

***

(Из дневника)

«Какая это мука — любить безответно и безнадежно! Ты готов делать для любимой все мыслимое и немыслимое, отдавать ей свое тепло и ласку, заботу, силы и средства — лишь бы ей было хорошо, лишь бы она ни в чем не нуждалась. Даже получая в ответ в лучшем случае улыбку жалости — жалости к себе, у кого «не все дома». Ты видишь и понимаешь бесцельность своих метаний, но не можешь ничего с собой поделать: тобой движет всепоглощающая страсть и еще что–то непостижимое, подсознательное. И уже кажется, что избавлением от неразделенной любви может быть лишь твоя смерть. Потому что неразделенная любовь страшнее: она сделала тебя рабом этой Женщины, которая, не любя тебя, царствует над тобой и не понимает, какая у нее страшная сила и власть над любящим ее.

Иногда, глядя на ее спокойствие и невозмутимость, думаешь: «Да есть ли в тебе сердце? Ты, такая чуткая к киношным страстям, равнодушна к поклонению и обожанию изнемогающего рядом живого человека, к его любви к тебе. Что же ты такое? Неужели в твоем сердце нет ни сочувствия, ни тепла для этого, некиношного, обреченного тобой на страдания? Неужели он так и уйдет от тебя — непонятый и неприласканный?»

И уже перед последним шагом «за черту» скажешь ей: «Прости, что оставляю тебя одну в этом мире. Но, думаю, утрата для тебя будет невелика, и это как-то оправдывает мой поступок и утешает. Прости, что так мало сделал для тебя, для твоих-моих детей. Не успел и не смог, потому что… мне нечем жить, я в душевном тупике. Смысл всей жизни сошелся на тебе, и без тебя в моей жизни и судьбе все остальное — бессмысленно. И уже никто и ничто не удержит меня от разлуки со всем и всеми. Никто, кроме тебя. Только ты можешь остановить меня на краю пропасти, только ты можешь дать мне будущую жизнь…»

Как это страшно: быть непонятым и ненужным любимому человеку!»

***

Реалист в Сергее был недоволен романтиком: «Ну, чего ты так прилип к ней?! Разве не видишь, что нужда в тебе отпала, и она старается дать тебе понять об этом? Неумело, косвенно, порой безжалостно и жестоко, но упорно».

Романтик возражал: «Не может же она так, без объяснений, все-таки, не под кнутом живет».

Реалист: «Да, она обязана тебе за постоянную поддержку и помощь. Но не рыпайся, не требуй от нее объяснений, не дави на нее! Пусть сама скажет. А если все же не скажет о причинах охлаждения к тебе, не извинится — значит, мое первое впечатление о ней было верно. И мой совет тебе: оставь эту женщину и ее детей, иначе… неприятностей потом не сосчитаешь. И не раз пожалеешь, что не ушел сразу».

***

Полина Ивановна была родом с Украины. Глухая и неграмотная деревенская деваха, однако, за жизнь освоила несколько профессий: поварихи, швеи, штамповщицы металла. И была она без ума от своего позднего ребенка — единственной дочери, которая «пошла в маму» не лицом и комплекцией, а характером. Рослая и грубоватая Полина Ивановна «верховодила» в семье, пока дочь не выросла и не нарожала детей. Затем она как-то незаметно утратила свое верховодство, все более стала смиряться с суждениями и волей дочери; и вся ее жизнь определилась волей и потребностями дочери и внуков.

Когда Сергей привез к ней, в Выхино, мешок сахару, Полина Ивановна придирчиво поинтересовалась:

— Почем сахар?

— Для вас бесплатно, — ответил Сергей, ставя пятидесятикилограммовый мешок в указанное место.

— А почему ко мне привез?

— Эльвиры дома нет, уехала с детьми в гости. Я не могу торчать с мешком на улице и ждать ее. Да и голодный я — приехал прямо с работы… — Сергей недовольно посмотрел на въедливую мамашу.

— А, голодный… — Полина Ивановна, наконец, сообразила, что неласково встречает гостя — «жениха» дочери. — Иди, мой руки, сейчас соберу на стол.

— Подкрепившись гуляшем и соленьями, Сергей осмотрелся. Полина Ивановна поняла его по-своему.

— Григорий в больнице, забот у меня убавилось — вот я и навела порядок. И готовлю теперь поменьше — мне одной много не надо.

— Да, вижу: у вас чисто, светло и уютно, — похвалил Сергей женщину. — И поел я вкусно, по-украински, — сразу чувствуешь: готовили умелые руки.

— У меня и дочь чистюля, — похвалилась Полина Ивановна, — такой я ее воспитала. И внук — в маму! Даже трусов не пачкает! А Оля — неряха, она в своего отца.

«Ну и ну», — пробормотал Сергей.

— Благодарствую, Ивановна, — поднялся он из-за стола. — Вкусней, наверное, нигде не ел, разве у Эльвиры… А сахар вы с ней поделите. Я купил всего-то два мешка… Ну, мне пора. Поклон Григорию в больнице. В выходной поеду к нему с вами, пообщаемся…

— Да плох он, — сообщила Полина Ивановна. — Уже почти не ходит. Врачи хотят его выписать домой. А дочь им говорит: «Почему домой? Он же больной…» А врачи говорят: «У него воспаление…» Тьфу, забыла, какой-то железы… Чего это?

— Это такая мужская болезнь, — пояснил Сергей. — Воспаляется предстательная железа, перехватывает мочевой канал. И операция часто не помогает, потому что их никогда вовремя не делают. И причины разные: или больной поздно обратился, или обследование сделали второпях. А запущенная болезнь приводит к раку. Думаю, у Григория до этого не дойдет.

— Ты поспрашивай Эльвиру, а то я не поняла ничего. Забирать будем Григория на той неделе. И вот что… Ты лучше ничего Эльвире не покупай и не дари. Потому что… она замуж за тебя не пойдет… Тебе нужна другая женщина… Мы согласны, что будешь крестным отцом внукам и другом Эльвиры… А замуж за тебя она не пойдет — я ее знаю…

Сергей потер лоб.

— Вы что: вместе обсудили и так решили?

— Да, мы так решили… Ты — старенький и глухой, тебе нужна другая женщина лет сорока пяти.

«Забавно, — подумал Сергей. — Надо спросить Эльвиру».

— Ну, пока, Ивановна! Еще раз благодарствую за хлеб-соль. А насчет перевозки Григория — договорюсь с Эльвирой.

***

— Папу выписывают в пятницу, на этой неделе, у него рак, — всхлипнув, сказала Эльвира. — Я попросила одного знакомого перевезти его на своей машине, он согласился. Парень глухой и безотказный, всегда помогает нам машиной. А ты поедешь с нами? Папу надо будет переносить, сам он уже не ходит.

— Поеду, — твердо ответил Сергей. — И перенести помогу… Я понял так: отца твоего выписывают как безнадежного.

— Да, — кивнула Эльвира. — Там за ним никто не хотел ухаживать бесплатно, а мы с мамой измучились ежедневными дежурствами. Да и папа просил забрать его из больницы. Он понял все… У него уже парализованы правая рука и нога…

***

Сергей с парнем-шофером с трудом донесли до лифта стул, на который усадили Григория. Высохший и беспомощный — он все же был тяжел.

Раздели Григория и положили пролежнями на чистую простыню. Сергей пытался протестовать: на ягодицах и спине у Григория была сплошная рана.

— А как иначе? — возразила Эльвира. — На животе долго не продержать. Ему вводят обезболивающее…

Григорий непонимающе осматривался.

— Ты дома, дома, — успокаивал его Сергей.

— А че, — слабо качнул головой Григорий. Он пытался жестикулировать левой рукой. — Значит, пора и умирать… Еду мне не носите и лекарств не надо… Хватит мне мучиться и вас мучить. — Он нашел руку Сергея и неожиданно крепко пожал. — Пока! Встретимся там, — поднял он глаза к потолку.

Плачущая Эльвира поочередно подвела к отцу его внуков. Он погладил их головки и попросил увести. И тут встрепенулась Полина Ивановна, склонилась к мужу в слезах.

— А как же я? На кого меня оставляешь?

Григорий долго в раздумьи смотрел на жену и, наконец, показал ей жестом ясно и четко: «А иди на х…». Вздохнул и отвернулся к стене.

Горсть пепла — это все, что осталось на земле от Григория Эрастовича Войтовецкого после его бурной жизни разностороннего спортсмена, великолепного слесаря и семьянина.

***

(Из дневника)

«А это размышления о нас с тобой, Эва, о наших умерших отцах, о бытии.

Мне кажется: чем больше ты общаешься со мной, тем глубже меня постигаешь, яснее осознаешь жизнь на примерах, в проявлениях человеческих дел, чувств, поступков. Да, нелегкий твой уход за тяжело больным отцом, близость его смерти открыли тебе новые «страницы» в «книге бытия». Да, смерть безобразна, а особенно путь человека к смерти, когда его существо еще цело, а плоть уже разлагается. И, хотя умирает тело, а не дух, мы уже не увидим проявлений духа близкого, ушедшего от нас. С нами останется лишь память о физическом облике человека (не о духе — он не имеет облика для земных глаз), и мы не сможем его забыть, пока живы.

Как тягостно видеть, когда близкий, смертельно больной человек начинает физически меняться, становится чужим, незнакомым! Невольно ищешь в нем черты прежнего — родного и понятного, и не находишь. Не находишь и в себе былой привязанности и любви к нему. Тот, кого ты знал, уже безвозвратно исчез, перед тобой новый, чужой человек. Нет-нет да и мелькнет в его уставившемся вдаль взгляде прежняя знакомая мысль, чувство. Но все больше отчужденности, «безумства» в глазах, отравленных разлагающимся телом. И этому родному-чужому человеку невольно пожелаешь одного: быстро и безболезненно умереть, чтобы не мучиться и не мучить других. Это крайность. Но когда ты ничем ему помочь не можешь, это — уже единственное, что остается. И аморально так желать, и морально, потому как высшая мораль и долг человека — не допускать мучений живого существа даже ценой его смерти, если спасти никто и ничто уже не может.

А когда мы сами умрем телесно, души наши, попав в астральный мир, осознают свое бессмертие, как и бессмертие душ других, близких и ушедших от нас. И тогда души наши перестанут страдать, болеть об умерших близких и дорогих, ибо окажется, что земная жизнь души — часть пути в многообразии ее развития. Что я имею в виду под «душой»? Сгусток мыслящей энергии — неуничтожимый и вечный.

И, пока мы с тобой на Земле, пока обитаем в данной нам Богом телесной оболочке, будем помнить о краткости нашего земного существования, будем добрее, нежнее друг к другу, — потому что там, в астральной жизни, у нас будут другие заботы. А может… Господь возвратит наши души снова на Землю, вселит в другие тела, чтобы мы прожили предназначенное нам по новому земному кругу, набрались нового опыта. Но это будем уже не мы, настоящие, не наше нынешнее телесное существо. И никогда уже наши с тобой души не встретятся снова — их путь разделит бесконечность».

***

Смерть отца Эльвиры не сблизила их — женщина не кинулась ему на шею в поисках опоры и утешения. Она и не переживала особо, будто ничего и не случилось. Но Сергей уже понимал, в чем дело: не осталось у дочери ни привязанности, ни благодарности к отцу. И ему захотелось узнать, почему?

— Расскажи мне о себе, о всей вашей семье, — попросил Сергей, удобно устроившись в любимом кресле Эльвиры. Дети были в соседней комнате на мультиках. Женщина принесла альбомы с фотографиями и уселась рядом, на диван. И незнакомые прежде люди чередой прошли перед Сергеем со всеми своими страстями. Эльвира коротко комментировала фотографии, и Сергею казалось, что он погружается в незнакомый ему мир. Он улавливал главное — дыхание времени, оставившего после себя вот эти следы — фотографии. Отец, мать, их знакомые и приятели, дети… Не оказалось лишь бывшего мужа Эльвиры.

— Здесь его нет, — нервно сказала она, — все фотографии с ним, и свадебные, я уничтожила. Есть где-то паспортный снимок, но я не хочу рыться в бумагах, искать… Он плохую память оставил, и у меня к нему не осталось никаких чувств.

— Ну, а дети — они видят отца?

— Он давно не приезжал… Витя его не помнит, а Оля, если захочет увидеть, — пусть встречаются. Прогонять я его не буду, но и не приму в семью. У него сейчас другая жена и двое детей.

— Расскажите мне, как и чем вы жили, — попросил Сергей.

— Да что рассказывать, дело прошлое… Замуж я вышла за него скорее из боязни остаться одинокой, невостребованной. У него уже был сын… А там я родила Олю. Поначалу жили у моих родных. Андрей служил в милиции, потом сменил работу, но неудачно. Нужда в жилье и деньгах заставила его завербоваться лесорубом в Карелию. С ним поехала и я с двумя детьми. Жили мы в Кеми в бараке, но надеялась получить квартиру. А тут я снова понесла, и пришлось всем возвращаться в Москву. Рожала уже дома… С тремя детьми приходилось тяжеловато. Вернулся с севера и муж. И так как мне было не до него — он запил и… его увела от меня другая женщина… На развод подала я… Он забрал своего старшего сына и ушел. А я перебралась с двумя детьми к свекрови — она хорошо относилась ко мне и детям. Прописалась у нее в надежде получить на себя трехкомнатную квартиру. Но Андрей… поступил подло: выписался от матери. И когда пришла пора получать квартиру — мне дали на троих двухкомнатную, эту, в пятиэтажке и с газовой колонкой…

— И что Андрей — наведывается, помогает?

— Не помогает… Алименты от него мизерные, и я на них не рассчитываю… Помогает мне мать, да ты… — Эльвира умолкла, видимо, не желая говорить большего. По частым ее заминкам Сергей решил, что она не расположена на дальнейшую откровенность. И он нашелся:

— Знаешь, Эва, давай махнем к моим родичам на юг! На Черное море! Возьмем детей, и в июле-августе… Я спишусь с родителями, договорюсь. А?

— На море? — Эльвира растерялась от неожиданности. — Но мы никогда не были на море! И… у меня нет купальников.

— Купальников?! — рассмеялся Сергей. — Экая проблема! Да я их тебе дюжину куплю!.. Так согласна?

— Согласна, но… до августа еще далеко. А я не уверена: будут ли дети здоровы к выезду на юг.

— Заметано! Еще что у нас?.. Ах, да, проблема нашей совместимости… Ну и как: оттаяло ли твое сердечко и есть ли в нем место для меня?

— Не знаю… не чувствую пока готовности пустить тебя в свою душу, — Эльвира опять занервничала. — Должен же ты понимать, что такое словами не решается.

— Ох, Эва… мы по существу семья. С чего такая отстраненность? Я тебя чем пугаю? Или дело в моем возрасте, глухоте моей?

— Может, в глухоте… — Эльвира в раздражении собрала фотографии в альбомы. — А почему ты не подумаешь: каково мне решиться на жизнь с тобой? Ты во втором браке, у тебя дети, правда, взрослые, дети и у меня. И где гарантия, что ты не оставишь меня и моих детей — чужих тебе по крови? Для них это будет новая трагедия, они и так не видят своего отца.

— Гарантия — моя страсть к тебе и добрые отношения с твоими детьми… Оля! Витя! Идите сюда!..

Прибежали дети. Сергей обнял их и прижал к себе.

— Ребята, хотите, чтобы я был вам папой?

— Да! — наперебой выпалили Оля и Витя и умчались к телевизору.

— Вот, видишь, ма, нас трое… При решении жить или не жить со мной — учти наши желания.

— Это запрещенный прием! — рассердилась Эльвира. — Не спекулируй на детях и не дави на меня! Не забывай, что жить ты собираешься со мной, а у меня свои чувства и воля.

— Извини, Эва, и не обижайся, — попытался замять свой промах Сергей. — Ты независима и вольна решать все вопросы сама, в том числе и вопрос нашей жизни. Но помни всегда: я тебя люблю, а твои дети — мои дети.

— Ну уж … — смягчилась Эльвира. — Что там еще у тебя?

— Да то же самое, — поцеловал Сергей руку Эльвиры. — И это несправедливо, что неприятие бывшего мужа переносить на меня… Расслабься душой, пусти меня в свое сердце.

— А ты не замечал, что уже пустила?

— Но, Эва… между нами забор!

— Штакетник…

— О-о!.. — Сергей придвинулся к Эльвире и обнял ее. Она была мягка и тепла, но вяла и податлива.

— Не желай от меня страсти, ее пока нет, — Эльвира спокойно отстранилась. — Жди… — И насмешливо добавила: — Да воздаст господь тебе за твое терпение.

— Понимаешь, Эва… не обижайся и выслушай… Мне кажется, что ты боишься пролить на меня хоть каплю тепла. Слово, жест, дружеское или шутливое объятие, поцелуй — такая малость для тебя и так огромно для меня! А мои ласка и любовь тебе будто не нужны, будто у тебя их — через край.

— Это на твой взгляд, для тебя объятия и поцелуи — малость, а для меня — последствия, обязанности перед тобой. А я не хочу ничем себя обременять, связывать. Я ведь тоже раздваиваюсь: с одной стороны не могу тебя обижать, ты заслуживаешь лучшего, с другой — хочу быть свободной в поступках и выборе. Понимаешь?..

— Да, мать, понимаю… У меня к тебе столько добра и тепла, но тебе они будто не нужны. От меня… Во мне борются страсть и рассудок. И я изнемогаю. Я в отчаянии от бессилия достучаться в твое сердце, безнадежность у меня порой, как у человека, который принес кувшин с водой из далекого оазиса и разбил его на пороге дома. Идти снова за водой через раскаленную пустыню — смерть, оставаться без воды — тоже. По аналогии: мне отказаться от тебя — поздно, а начать двойную жизнь — не могу.

— У мужчин похмелье всегда тяжело, мучает жажда… Не надо было тебе так увлекаться мной, проверил бы сначала свои чувства, примерил их к реальности… Да ладно… иди на кухню, почисть картошку…

***

Эльвира нередко возвращалась домой поздно. И каждый раз Сергей с беспокойством ждал ее. И лишь когда дети на звонок показывали ему жестами «мама», — отходил. Безопасность Эльвиры его тревожила. И он решился.

В один из вечеров Сергей выложил перед Эльвирой дамский пистолет и небольшой охотничий нож.

— Это зачем? — изумленно вскинула брови женщина.

— Как зачем?!.. Ты часто задерживаешься то по делам, то у мамы. Мало ли что может случиться с тобой ночью. У тебя — мы, и я не хочу, чтобы тебя изуродовали насильники. Время-то темное, разбойное…

— Да не боюсь я никого, и терять мне нечего!.. У нас бабы рассуждают: «Дома одна забота — словить кайф. А от насильника его и за так можно получить».

Сергей не сразу уяснил, что ему сказала женщина, а когда дошло — огорчился.

— Значит, Эва, — тебя не страшит даже насилие подонков, но ужасает близость со мной? Что же вызывает у тебе такой сильный страх? Уж не боишься ли ты возникновения каких-то обязанностей передо мной как следствия сближения? Это же глупо, Эва. Ты независима во всем. А моя помощь тебе не обусловлена ничем. К тому же скоро у тебя будет качественно иное положение: со сдачей в наем комнаты в матушкиной квартире исчезнет повседневная нужда, проклятая необходимость экономить. И этот твой доход можно сделать постоянным и стабильным. Настанет… проверка нашей дружбы и привязанности.

— Эх, понесло тебя! — недовольно поморщилась Эльвира. — Я просто ляпнула, а ты все принял всерьез… Конечно, мне страшно насилие, и этого никто не хочет… Ну, давай твой арсенал. Но учти: каждый день таскать все это с собой не буду.

Сергей подогнал к талии Эльвиры пояс с ножом. Показал, как пользоваться пистолетом. И посоветовал найти дома укромное местечко для оружия — от детей.

— Нападут — не паникуй, действуй хладнокровно. Прежде всего отступи, если нападающий близко. Взводи курок в сумочке и стреляй без увещеваний. Иначе тебя успеют разоружить… Убойные точки в мужском теле…

— Да забуду я все это! — рассмеялась Эльвира. — Как попадут — коленки подогнутся.

— Это серьезно, мать. Настраивайся на решительность в любых обстоятельствах. Но никогда не теряй голову. Промедление — смерть. А я не хочу, чтобы ты нелепо погибла. Ты для меня — жизнь…

— Да ладно тебе, закругляйся… Пистолет брать буду по обстоятельствам. А нож — куда мне с ним?

— Нож удобен как резерв, неожиданность для нападающих. Но это для дальних и длительных поездок… Все, Эва… Надеюсь, саботажа не будет.

— Договорились…

***

«То ли еще» случилось после безумного поступка романтика, когда он с оружием помчался к кавказцу выяснять отношения, защищать свою честь и достоинство. Случилось, примерно, через месяц, после того, как Эльвире стал нравиться новый квартирант — тоже азербайджанец. Молодой паренек, хоть и кровь с молоком, но молоко на губах. У Эльвиры и с ним завязалась «взаимная любовь».

В новый приезд Сергея к Эльвире дома не оказалось никого, а в детсаде сказали, что Витю сегодня не приводили. Сергей опять забеспокоился и помчался в Выхино.

В доме, у выхода из лифта, он столкнулся с Эльвирой, а в дверях квартиры стояли ее мать и сын.

Оля оказалась внизу, у подъезда. Там же стоял и парень с рулоном линолеума в руках. Оля стала беспокойно смотреть то на мать, то на паренька. И когда Сергей спросил Олю, почему она не здоровается с ним, — виновато подошла и потянулась для поцелуя.

Сергей взглянул на Эльвиру:

— Что случилось, почему Оля так ведет себя?

Эльвира ответила жестами:

— Ничего. Просто Оля играла на улице и растерялась.

Сергей:

— А почему этот парень несет рулон с нами? Могу и я, нам по пути.

Эльвира, в досаде поморщившись:

— Пусть несет, теперь уже поздно отказываться от его услуги… Он и купить помог.

— И заплатил он?

— Нет, я.

С неясным предчувствием Сергей пошел дальше, со всеми. Оля, вопреки обыкновению, к нему не ластилась, молча шла рядом, держась за его руку.

Дома у Эльвиры парень по-хозяйски отнес рулон в кладовку и бесцеремонно уселся в любимое кресло Эльвиры перед телевизором.

В Сергее вновь стало расти раздражение, он с трудом сдерживал себя, чтобы не схватить паренька за шиворот и не выкинуть за порог квартиры. На кухне он придержал Эльвиру и прикрыл дверь в комнату.

— Я хотел снова с тобой поговорить.

— Мы же разговаривали, и я тебе все сказала, — Эльвира сделала удивленные глаза. — У нас с тобой все ясно.

— Нет, далеко не все… Я узнал, что ты собираешься этим летом в Азербайджан с детьми — вставлять себе зубы. И только потому, что у этого мальчишки брат — зубной техник, и он обещал тебе новые зубы. Это авантюра, Эва! Там чужое государство, никакие наши законы не действуют. Русские бегут оттуда тысячами, бросают все: квартиры, имущество. Там много русских гибнет. Там и ты можешь исчезнуть без следа, тебя замучают… и детей… Мне страшно, Эва, за тебя и детей! А потом… мы же с тобой договорились в июле-августе ехать в Сочи на отдых, к моим родичам.

— Ну… это я только предполагала, теперь в Азербайджан не поедем. — Лицо Эльвиры было невозмутимо спокойно. — А этот парень добрый, он не способен на плохое.

— Может, и добрый, но, кроме него, там целый народ. — Сергей чувствовал неискренность Эльвиры. — Когда мы будем крестить детей? Ты по-прежнему хочешь, чтобы я был крестным?

— Не знаю, — Эльвира тоже начала раздражаться. — И мне все равно, кто будет крестным отцом.

— Как же так: «все равно»?! Ты лишь недавно предлагала мне быть крестным твоим детям, и вдруг готова принять за крестного человека с улицы. — Сергей не мог понять, что с Эльвирой. — Я, кажется, не давал повода…

Эльвира пожала плечами.

— Мне просто все равно.

Сергей молча смотрел на Эльвиру и не мог найти в ней ничего нового — она была прежней. Вот только ее поведение и слова…

— Коль так пошло, скажу о главном… Я долго ждал от тебя признания и объяснения, но так и не дождался… Ты многое замалчиваешь, многое не договариваешь и делаешь вид, что не понимаешь, как плохо складываются наши отношения… Эва, ты меня предала. Предала еще тогда, когда отказалась от своего слова на брак со мной. Я молчал, щадил твое самолюбие, давал тебе время разобраться в себе и сказать мне все честно и прямо, без ухищрений и недомолвок. — Сергей проглотил сухой ком в горле и сделал мучительное усилие над собой. — Ты предавала меня с каждым новым «женихом»…

— Ну и что?! — на лице Эльвиры была маска спокойствия, она ничего не стыдилась.

Это «ну и что?!» доконало Сергея. Он в ужасе смотрел на Эльвиру и не верил глазам.

— Я тебе говорила, что ты меня как мужчина не интересуешь, ты для меня как мужчина — ноль.

Сергей ошеломленно:

— И три года молчала об этом, темнила, увиливала от прямых ответов, разговоров. А этот мальчишка — твоя новая «любовь»?

— Да! — Эльвира смотрела вызывающе-высокомерно.

Сергей с сарказмом:

— И твердили без устали — ты и мать твоя: Эва никогда замуж не выйдет, у Эвы нет мужчин и не будет… Я тебе мешаю? — к Сергею возвращалась ясность сознания. — Я должен уйти?

— Да! Уходи!

— А может, лучше уйдет этот пацан?

— Он останется!

— Тогда я сейчас попрошу его уйти.

— А по какому праву?! — всполошно всплеснула руками Эльвира. — Почему ты считаешь, что должен уйти он? А может, он останется, а ты уйдешь?

— По праву бешенства моего!

— А если и он взбесится?

— Тогда два бешеных столкнутся.

Эльвира, заламывая руки и прислоняясь к газовой плите:

— Не могу!.. Сейчас я взорвусь!.. Уходи же! Уйди!..

***

Реалист: «Ты стар и глух, к тому же нищ. Чего ты хочешь от молодой, здоровой и слышащей женщины? Чтобы она тебя любила? Смешно! Эта женщина — не та, кто тебе нужен».

Романтик: «Ну, положим, не так уж стар, чтобы не жить еще десять — пятнадцать лет „на полную катушку“. И я ее люблю».

Реалист: «Что толку?! Любишь, не зная, за что! Посмотри: наверное, в благодарность тебе за твой хлеб, она дважды тебя предала — за какой-то месяц. Ты безумствуешь в своем чувстве. Это добром не кончится… Ну, что ты с ней сделаешь? Побьешь? Банально. Во-первых, насильно мил не будешь. Во-вторых, неужели ты, романтик, так слеп, что не видишь, с какой женщиной имеешь дело? Она своим бесстыдством доведет тебя до сумасшествия, либо до пули. А ей это как раз и надо! Она хочет избавиться от тебя, от своей обязанности перед тобой. Ее поведение для нее естественно, она в своих поступках не находит ничего предосудительного, неприличного, низкого — такова она по природе и воспитанию. Цинизм и расчетливость для нее — способ жить и выживать… И не коли ты ей глаза своим благородством. Она другая, понимаешь, другая! Твоя любовь к ней, твои поступки и благородные жесты — для нее поведение придурка. Она пользуется твоей помощью как манной небесной — только и всего! И ничем тебе не обязана, потому что ничего у тебя не просит».

Романтик: «Ну, положим, предала, доведет до пули — тут ты прав. А я, наверное, болен — болен в своей страсти. И я в тупике: отказаться от нее не в силах, а жить среди лжи и измен…»

***

— Эва… Твой выбор уважаю. Хотя не одобряю. А парня не трону. — Сергей понял безнадежность своих метаний, своей любви. Эльвира захотела мужчин и пошла по рукам. И ее ничем не остановить, пока она не перебесится.

— Я ждала от тебя этих слов, — Эльвира облегченно вздохнула и улыбнулась. — Спасибо.

— Я тоже давно ждал от тебя таких слов. Мои предчувствия сбылись… — У Сергея исказилось лицо. — Вот и нашла ты способ избавиться от меня. Теперь я знаю, что мне делать… Прости, если что не так. Ты видишь, в каком я состоянии… Проводи меня…

***

Реалист: «Мне грустно за тебя, даже твой личный опыт не идет тебе впрок… Несчастный романтик! Неужели ты не видишь, что такое похоть женщины — необузданной в своих желаниях и бесчувственной к чужим страданиям? Разве тебе неведома древняя мудрость о том, что нет такого святотатства и преступления, на которые бы не пошла женщина из похоти? Как ты слеп! Слеп в своей страсти к этой женщине. И никак не можешь уяснить, что она — твоя погибель».

Романтик: «Да, она — моя погибель. Но она — и моя лебединая песня! Ты умен, реалист, но бессердечен. Тебе тоже кое–что неведомо. Например, ты не узнал и никогда не поймешь, что же это такое: Любовь к Женщине!»

Реалист: «Ты болен, романтик, ты безумствуешь. И это меня тревожит все больше. Я рад уже потому, что у меня никогда не будет этой болезни, которую ты именуешь „любовью к женщине“. Я не нахожу удовольствий в самообмане, как ты в твоих художествах, для меня наслаждение — беседа с утонченной женщиной или мужчиной — безразлично. Тебе же — подай бабу, да еще со страстями! Ну, такого в жизни не бывает. Либо похотливая земная самка, либо бесполое божественное существо. Ты же ищешь в женщине „золотую середину“. Ха-ха!..»

Романтик: «А что ты подразумеваешь под самообманом и художествами?»

Реалист: «Так ты внушил себе, убедил себя в несуществующих достоинствах любимой тобой женщины, подыгрываешь сам себе, разжигаешь в себе чувства к ней. Ну, что в ней прекрасного, хотя бы по сравнению со средней женщиной?! Толстые ноги, два живота, два подбородка, вставные зубы, линзы вместо очков, седина… Что, не согласен?»

Романтик: «Не то, чтобы не согласен, — просто я люблю ее и такой, со всеми недостатками. Можешь ли ты это понять? Объясни, если понимаешь. А я не могу понять, за что ее люблю!»

Реалист: «Вот-вот: „не могу понять“! Ты внушил себе эту проклятую болезнь под названием „любовь“ и никак не можешь от нее излечиться. И считаешь, что я тоже должен страдать твоими страстями. А с какой стати?! На черта они мне!..»

Романтик: «Не паникуй, я не навязываю тебе своих страстей. Как говорится: каждому свое. Но и ты в мои страсти не вмешивайся, у меня свои жизненные ценности».

Реалист: «Ценности! Ценности! Ха-ха!.. Эта женщина тебя все время предает и все время твердит, что она не способна предать. О каких тут ценностях речь?! Чем она для тебя бесценна?»

Романтик: «Она бесценна для меня уже тем, что внушает страсть. Что до других ценностей… Предательство и бесчестье мое, конечно, не смогу ни простить, ни забыть. Это бесчестье такого рода, что смывается лишь кровью. Как у поэта:

Понимая, что нет в оправданиях смысла,

Что бесчестье кромешно и выхода нет,

Наши предки писали предсмертные письма,

А потом, помолившись

«Навеки и присно…», —

Запирались на ключ — и к виску пистолет.

Но эта женщина для меня неприкосновенна, потому я выбираю себя…»

Реалист: «Что значит „выбираю себя“? Уж не собираешься ли ты пустить пулю в лоб? Не зарывайся! И не забывай, что нас двое, и мы с тобой неразлучны в одном теле».

***

(Из дневника)

«В ту памятную пятницу… Первые чувства от услышанного от тебя — отчаяние и тоска одиночества. Понимание безысходности пришло потом. И вывод: мое будущее пусто и темно, а жизнь — бессмысленна.

Ночь на субботу прошла беспокойно. Утро встретил в тревожном состоянии. Сумрачность за окном. Сумрачность и равнодушие жены и дочери. Щемящее безмолвие в квартире. Отрешенность и пустота. Последовал какой–то толчок, позыв к действию. И я ему подчинился: «отключили тормоза». Мысленное прощание с дочерью и просьба к Богу простить и принять душу. Литровая бутылка водки «на одном дыхании», постель и беспамятство…

…«Пробуждение» все же наступило. Оно было странным. В окне — соседний дом в огнях и небо в звездах. Сознание прерывисто и нечетко. Где я? Что со мной? Голова тяжела. Сухость во рту. Долго ищу ночник в изголовье, включаю его и вижу, что рука в крови. С трудом поднимаюсь с постели, плетусь в зал. Испуганно смотрят домашние. Оказывается, «проспал» я день и ночь. Хрипел и метался, а кошка Ната кусала и царапала меня в попытках «разбудить». Спасала меня, кошечка… А сердце, все-таки, не остановилось, как я рассчитывал. Видимо, Господу неугоден мой преждевременный уход от земной жизни. Что-то мне еще уготовано?..

Странная опустошенность сознания, будто кто-то «вынул» мозги или блокировал мысли.

Я тебя не виню, Эва, нет. Ко мне пришло понимание реальности, я для тебя уже ничего не значу и не нужен тебе. Вот это чувство моей ненужности никому в этом мире и толкнуло на решение об уходе. Все близкие, остающиеся жить, вполне могли (и могут) обойтись без меня. И ты — тоже.

Храни тебя Господь, терпеливый читатель!»

***

Странно устроен влюбленный мужчина. Его поведение не поддается осмыслению, не укладывается в рамки логических постулатов. Так и Сергей: вопреки случившемуся у Эльвиры, он снова поехал к ней с тайной надеждой, что все увиденное им — сон, бред, что все прояснится и образуется. Но главное, что влекло его в дом Эльвиры, — неодолимое желание увидеть ее, проститься перед его отъездом на родину, на Кубань, перед исполнением его нового твердого решения: поставить на всем точку. Он должен оставить эту женщину.

Дома у Эльвиры он никого не застал. Пошел в садик. Встретил там Витю, погулял с ним во дворе, поговорил. Оказалось, что Оля приболела, и была она у бабушки. Сергей пожалел, что не простится с любимицей, не поносит ее на руках, не приласкает. Она стала ему родной, ближе своих дочерей.

Эльвира подъехала к шести часам, не удивилась, даже не поздоровалась. Они молча взяли Витю за руки и пошли домой.

Дома Витя закапризничал:

— Хочу банан.

Сергей:

— Подожди, Витенька, вот разденемся, помоем руки…

Эльвира, заметив, что Сергей в новом костюме, галстуке, и непривычно сосредоточен, удивилась. Ее беспокойство не было наигранным. Она пригласила Сергея в комнату. Он сел на стул, а не на диван — ему было противно сидеть там, где с Эльвирой забавлялись «женихи». Витя стал рядом и прислонился к нему.

— Прости меня, Витенька, что так и не стал тебе папой. Мне этого очень хотелось, но твоя мама… может, она найдет тебе другого папу, и он будет заботиться о тебе и Оленьке. — Сергей задышал глубоко, сдерживая бой сердца. И к Эльвире:

— Я приехал сказать, что выполню твое желание — исчезну из твоей жизни… У тебя была синица в руках, но ты захотела журавля в небе. Его ты и получишь. У тебя бы любящий раб, ты царствовала. Теперь ты сама любишь и станешь рабой, а мальчишка будет царствовать над тобой. И потом, когда он тебя бросит за ненадобностью, и навалятся на тебя беды, поймешь, как жестоко обошлась со мной… Я сделал для тебя и детей много больше любого человека, не говоря уж о родном отце твоих детей, а ты… так обошлась со мной… Но я был счастлив от сознания своей нужности твоим детям. Были и с тобой счастливые мгновения…

Эльвира:

— Я тебе давно говорила…

— И целых три года умалчивала, обманывала меня. — Сергей судорожно вздохнул. — Я был у тебя за Буратино, теперь его у тебя не будет… Прощай, Витенька.

Витя ушел в детскую после разговора с матерью — злого, резкого, ушел в слезах.

— Все, что я тебе купил и подарил — это Оленьке. Не продавай и не дари другим.

Эльвира:

— Продавать я не собираюсь.

— Просто прошу: все Оленьке. Я с ней сроднился, она со своими болезнями мне, глухому, ближе всех, мы одинаково несчастны… А теперь прошу: верни мне оружие. С такими женихами оно тебе ни к чему, оно понадобится моей дочери — без меня ее некому будет защитить.

Эльвира принесла дамский пистолет и охотничий нож и молча протянула Сергею.

— Оружие тебе купит новый любимый, поможет во всем… И еще скажу: выбор твой уважаю и его не трону. А теперь проводи меня…

В коридоре, уже одетый:

— Простимся, Эва, поцелуй меня — в первый и последний раз.

Эльвира в растерянности:

— Как?.. В щеку?..

Сергей:

— Да, забыл, я не азербайджанец, чтобы красть… Ты так жестока…

— А как бы я могла?

— Мы давно вместе, и я тебя любил — из этого исходи.

Молчание и неподвижность Эльвиры были намеком.

— Да, пора… Что скажешь на прощание?

— Расстанемся по-хорошему, — Эльвира смотрела серьезно.

— А как это «по-хорошему»? — усмехнулся Сергей. — Между нами — гора, и я ждал до последнего, что ты ее уберешь.

— Эту гору воздвиг ты сам!

— Я имею ввиду гору неискренности, недоговоренности, лицемерия и лжи. Да, лжи. — Необыкновенная грусть и тоска охватили Сергея. Кого же он любил?

— Я тебя не обманывала, всегда говорила, что не люблю тебя и не смотрю на тебя как на мужчину.

— Неужели нужны примеры?

— Да не надо мне никаких примеров, не надо ничего придумывать! Не оскорбляй меня.

— А что тут придумывать?.. Ты сама себя унизила — так, что дальше некуда.

— Ой, не могу! — Эльвира деланно-испуганно всплеснула руками. — Посмотри на себя в зеркало — ты ужасно выглядишь. Как же мне с тобой прощаться?!

— Да, может, лицо мое искажено, но это от душевной боли. И не отшатывайся — не убивать собираюсь… Я любил тебя, а оказывается: ты меня предавала и предаешь.

— Я не предавала тебя! Ты увидел то, что хотел увидеть…

— Ну, а кольцо серебряное — где оно? Я ухожу, а кольца не увидел. Покажи мне его, мое помолвное кольцо — и я стану перед тобой на колени.

— Не надо мне твоих коленей!

— Я к тому, что это было бы твоим лучшим оправданием. Ведь кольцо это для меня — святыня! Мы же заказывали кольца как память о помолвке.

Эльвира, покраснев:

— Я не верблюд…

— Да, ты не верблюд… А кольцо ты надела на палец тому мальчику-«анцу», которому дарила свою любовь. Что тебе мои чувства?!

Эльвира, отвернувшись, ушла в комнату. Вернулась, одела куртку и поставила рядом ведро с мусором.

— Да, вижу, торопишь… Выметайся, мол, поскорее, некогда мне тут с тобой.

— Я тебя не гоню.

— Да, ты не гонишь, ты только намекаешь… Наверное, это у тебя вместо доброго слова… Ну, Господь тебе судья…

— Не пугай, не боюсь я, потому что в моих делах нет ничего предосудительного, — Эльвира криво улыбалась.

— Какая святость! Прямо ангельская… Ну, прощай. По гибкому насту, по талой звезде найдешь меня там, где не будет нигде…

***

И Сергей бежал. Бежал от женщины, причиняющей ему страдания, и, как ему казалось, бежал от самого себя. Эта иллюзия бегства привела его на родину, в южный городок, на далекую Кубань.

Был октябрь — пора «бабьего лета» на юге. Стояли теплые солнечные дни. И в безветренной тишине медленно желтела листва. Сладкий запах созревшего винограда пьянил. С веток многочисленных и могучих орехов на улицах и во дворах зачастили на землю и в еще сочную траву созревшие орехи. И прохожие, дети, кому не лень, с улыбкой нагибались за небольшими, но вкусными подарками.

Сергей часами ходил по улицам — то истово искал орехи в траве, то не замечал их хруста под ногами. Тоска не покидала его и здесь, вдали от кипящего страстями мегаполиса.

Глядя в осунувшееся, с остановившимся взглядом лицо Сергея, мать его, Надежда Алексеевна, пенсионерка и бывший медик, всплескивала руками и осуждающе качала головой.

— Нельзя же так, Сережа… У тебя мы — я, Таня, дети твои… Думай и о нас.

Сергей горько усмехался и пытался объяснить свое состояние.

— Согласен, мама, так нельзя. А как можно?.. После начала перемен в России и краха моей карьеры, я утратил все цели и смысл жизни. Будь мне под сорок лет, еще мог бы как-то перестроиться, найти свою «нишу». А мне уже за пятьдесят, к тому же полная глухота… Да, Эльвира и ее дети могли стать мне той опорой и смыслом жизни, без которых мне просто нечем дышать.

— Ты заблуждаешься, Сережа! — горячилась мать. — Если она довела тебя до такого состояния и не объяснила, что у тебя нет надежд на совместную жизнь, — то она недобрая женщина. Ей нужен не ты, а твоя поддержка ее детям, твои деньги. Она погубит тебя, Сережа! Поверь мне, твоей матери. Она недостойна твоей любви, и я не хочу, чтобы ты страдал из-за нее…

По ночам Сергей не мог уснуть и мысленно звал умершего отца:

«Папа, где ты? Я подошел к порогу. Скажи: как мне быть…»

Приезжала или приходила всполошенная матерью двоюродная сестра Валентина. Она без дипломатии наседала:

— Нужна твоя помощь: собрать и расставить мебель, подрезать плодовые деревья в саду. Коля болен и не может.

Действительно, муж сестры болел астмой, и Сергей, памятуя об их постоянной помощи его матери, соглашался сразу. Но работы хватало на несколько дней, и Сергей опять оставался наедине с собой.

Из-за глухоты он не имел контактов с миром звуков и жил как бы в стеклянной клетке-тюрьме. И это существование ему стало в тягость. Жить для того, чтобы есть — претило его сущности и потребностям. Общение с себе подобными, глухими, ничего ему не давало: их малограмотность и узость интересов не привлекали и не отвлекали от назойливых размышлений о том, что жизнь — мучение, и избавление от мучений — уход в грезы и небытие. Но грезы — это наркотики: чем больше грезишь, тем дальше отдаляешься от действительности, от бытия, а потом — возврат в ту же опостылевшую жизнь с тем, что так измучило и надоело. Пожалуй, единственное и верное решение — уход от всего и всех. Уход навсегда. В небытие. Однажды он ошибся в попытке ухода, но теперь все будет надежно.

Сергей достал из ящика стола армейский пистолет, оставшийся ему от отца, — старый «ТТ», поржавевший, сбитый. Скольких врагов уложило в боях отцовское оружие — этого Сергей уже никогда не узнает. Да и зачем? А вот одна пуля из послужившего отцу «ТТ» достанется ему. Это решено. Сергей вынул и снова вставил обойму, дослал патрон в ствол. С оружием порядок. Обойма полная, и случайная осечка не помешает. Теперь обдумать: не забыл ли еще чего сделать. Да, для матери его поступок будет тяжким ударом. Он поступает, как эгоист. Но выхода у него нет — душевный разлад зашел далеко, а сходить с ума — жуткая перспектива. Обузой быть ни для кого он не хочет и не будет. А жить в тюрьме своего сознания — тоже не в силах. И все его дела становятся бессмысленными, суетой ради суеты. Ведь изменить свою жизнь ему ни по возможностям, ни по силам. Ну, так прощай, бесполезная жизнь!

Сергей дождался, когда мать потушила свет своей комнате и легла спать. Сел писать письмо. Эльвире? Куме? Нет, в никуда, чтобы с бумагой поделиться своим состоянием. И опять он как бы раздвоился, в нем схлестнулись романтик и реалист.

***

Реалист: «Подводишь черту и решил поставить на своей жизни точку? Да что же ты тогда такое? Почему какая-то похотливая баба распоряжается нашей с тобой судьбой, жизнью? Я не согласен отправляться в небытие, только потому, что твоей возлюбленной хочется избавиться от тебя, влюбленного дурака. Пусть она идет своим путем и сгинет потом — измызганная, оплеванная и опустошенная. А ты, малохольный, вознамерился что-то изменить, исправить. Да не исправишь ты эту самку! Исходи из реальности: она пошла по рукам, значит, ей очень уж этого хочется. И плевать ей на твою мораль и твои претензии. Потому дай ей свободу и возможность познать тщету и бессмысленность ее метаний, поисков легкой любви и кайфа. Она же хочет наверстать то, чего не испытала в молодости, кратком замужестве. Неужели непонятно? Ну, почему ты так слеп?!..»

Романтик: «Какая она ни есть — я ее еще люблю. Она глубоко во мне, и я не могу „вырвать ее из сердца“. Надеюсь, ты это понимаешь. Без нее, без встреч с ней мне будет нечем жить, дышать. Я и так сейчас, как в стеклянном коконе. Помнишь картину глухого французского художника? Он поместил в стеклянный кокон свою страдающую душу. Вокруг живой, озвученный мир, а он изнутри только видит его, но не слышит, и потому в реальной жизни как бы не участвует, не существует… Люди, слава богу, еще не додумались до такой страшной тюрьмы для преступников, как камеры-одиночки, в которые не прорывался бы ни один звук из внешней жизни. И вряд ли какой слышащий преступник выдержал бы пытку тишиной, беззвучием. Может, он бы в этой клетке кричал, выл, пел, говорил с собой — и этим сохранил себя от безумия. Но это нормально слышащий. Ты скажешь: „А как же тысячи, миллионы других глухих?“ Да, они живут и здравствуют, довольные своим существованием. Но они в других обстоятельствах, с другими взглядами и запросами. Они — другие! А я в своих желаниях и поступках исхожу с того, какой я есть, чего жду и хочу от жизни, в жизни и от людей. И то, что со мной сейчас происходит, — это выше моих сил».

Реалист: «Выше», «ниже»… Должна же быть в твоих поступках логика, разумность. Ты — не свихнувшийся шизофреник. Обдумай прожитое и пережитое, свои пристрастия и сделай выводы. Мы с тобой должны найти общее согласие, ну, какой–то компромисс во имя нашей жизни. Согласись, жизнь — штука интересная, и никогда не узнаешь, что тебя ждет завтра».

Романтик: «Не во имя жизни, а существования! Жизни для того, чтобы есть. Не об этом ли ты мне долдонишь? Ты, реалист, что-то впереди видишь, а я ничего не вижу, — даже на ближайший десяток лет, — ничего интересного и заслуживающего суеты. А дальше — возрастной порог и тьма. Но не об этом речь. Мне сейчас, сейчас! все осточертело, неинтересно и бессмысленно. Я устал от всего и всех».

Реалист: «Если устал от всех — тогда плюнь и на свое „Божество“, начни жить заново, другими чувствами. Как знать: может, вот за этим, ближайшим домом, деревом — твоя настоящая Судьба, и она ищет и ждет тебя, единственного. И ты увидишь, найдешь в ней свой идеал — то, что ты искал в этой своей, как бы помягче, легкомысленной барышне, ты найдешь смысл жизни, нашей, общей с тобой».

Романтик: «Не лови меня на словах, ты прекрасно понимаешь, что вообще не так просто отказаться от самого себя, нынешнего, от чувств и привязанностей. Мне это сейчас не под силу — вот и весь сказ. И так как мы с тобой друг другу порядком надоели — давай кончим все разом».

Реалист: «Слюнтяй и нытик! А я буду мешать тебе в твоих поползновениях и на мою жизнь в этом теле. Я не позволю тебе убивать и меня! И должен тебе заметить: это уже не первая твоя попытка суицида, она становится у тебя навязчивой, маникальной…»

***

…Кладбищенский покой накладывался на глухоту Сергея. Ему казалось, что он вошел в другой мир — в мир когда-то живых, в их время, и потому так неповоротливы стали его мысли и одновременно обострились чувства. Он прошел к могиле отца. За год здесь почти ничего не изменилось. Низкая металлическая ограда, надгробный камень из гранитной крошки, фотография родного человека. Да, их с отцом связывало нечто большее, чем родство по крови, — их связывало душевное родство. Всегда по-военному подтянутый, собранный и аккуратный, в офицерской форме, в до блеска вычищенных кожаных сапогах — отец всегда вызывал у Сергея восторг и был предметом для подражания. Он постоянно крутился около отца, когда тот возвращался со службы; и темами их разговоров были географические карты и пособия по системам оружия — советской и немецкой армии. О боях отец рассказывал мало. Это был сорок первый год, и советская армия отступала. Под Киевом полк отца попал в окружение и был разгромлен. Его, тяжело раненого, вынесли прорвавшиеся бойцы. Затем госпиталь в глубоком тылу и работа по медицинской профессии фармацевта.

Позже, когда Сергей оглох после менингита и попал в спецшколу-интернат, он как бы отдалился от отца. Их редкие встречи на школьные каникулы стали уже не так восторженными и теплыми, а разговоры с отцом — скупы и сдержанны, с бумагой и карандашом. Глухота отдалила Сергея не только от отца, но и от всех, стала барьером в его общении, контактах с людьми, с жизнью, с живым миром. Шли годы. Сергей рос, но память о детстве, об отце, об их задушевных беседах, жила в нем.

И вот он пришел к нему, мертвому, чтобы соединиться с ним своим прахом. Да, его положат здесь же, рядом с отцом. Мать приберегла место для себя, но оно достанется ему. А души — его и отца — если они реально существуют, непременно, встретятся в астральном мире, или каком там ином. И он уверен: душа отца ждет его где-то здесь, рядом.

Письмо-исповедь был написано и отослано в Москву, подруге его возлюбленной. Оно велико для письма, — двадцать страниц, — но в нем лишь доля того, что случилось с ним, того, что привело его сюда, к порогу. И прощаться он ни с кем не стал, чтобы не вспугнуть мать, не внести осложнения ни в чью жизнь. Себе он тоже не захотел отсрочки, дальнейших мучений. И реалист в нем приумолк, наступило время романтика.

Сергей вырвал на могиле сорную траву, провел рукой по головкам панычей — они багрово глядели на него, будто предупреждали о чем-то неподсильном его уму и чувствам. А отец на обелиске улыбался. Улыбка не исчезла и тогда, когда он вынул из кармана плаща пистолет и взвел курок.

— Прости, папа, если не то и не так делаю, — прошептал Сергей. Он прилег к обелиску, поднял к виску дуло «ТТ» — и его сознание оборвалось.

***

Как странно устроена жизнь человеческая: будь ты хоть гений, хоть последний забитый деревенщина — никому не дано предугадать, проследить свою судьбу. Нищий в одночасье становится богатым, богатый — нищим, счастливый — несчастным, несчастный — счастливым, не ждущий смерти цветущий человек внезапно умирает, а желающий смерти как избавления от бед и мук остается жить. Так случилось и с Сергеем. Он потерял сознание в тот момент, когда палец нажал курок пистолета. Его спасла осечка.

Очнувшись, Сергей долго соображал: где он и что с ним. Он смотрел в белый потолок и удивлялся, как по-земному устроен и мир запредельности. До него не доносились ни звука, хотя его телесная оболочка осталась на земле, и в другой жизни он должен слышать, ну, воспринимать звуки — что ли. Он повернул голову направо–налево, осмотрелся. Столько незнакомого оборудования, трубок, колб и запах, знакомый с детства, — специфический больничный запах. «Ну что ж, в запредельности могут быть и свои больницы. А вот и ангел», — к Сергею подошла дива в белом. Ее алые губы шевелились.

— Непонятно… Совсем не слышу, — с трудом произнес Сергей, или ему показалось, что он говорит звуками. Но дива будто поняла его мысли. Она отошла к столу и вернулась с листом бумаги и ручкой. «Вы в реанимации. Все обошлось», — прочел Сергей. «Реанимация… Значит, я на земле, и я жив? Но почему?» — Сергей попытался поднять руку к виску и не смог: она была пристегнута ремнем, и от нее шли трубки — вверх, к склянке с раствором.

— А это …снимите, — попросил Сергей медсестру. Она снова нагнулась к столу. «Мы ждем лечащего врача… У вас никаких повреждений, но шок, возможно, от стресса. И, мне кажется, вас теперь переведут в общую палату», — прочитал он. — «Вон оно что. А я-то воображал. Значит, не повезло мне и с пистолетом: староват он или патроны подвели. Ну, что ж, поживем — увидим».

Он сдвинул ноги — они были свободны от ремней, но туловище не смещалось. «Да ладно, чего это я?! Куда рвусь, спешу? Ведь сказано: ждем врача», — Сергей прикрыл глаза, попытался расслабиться. И неожиданно заснул.

***

Сергея выписали через неделю. А до этого он терпеливо принимал родню с их бесчисленными подношениями и непонимающе смотрел в укоризненные лица близких. Отдушиной было хождение по территории больницы — парку со старыми, могучими деревьями и клумбами уже засохших цветов. Ни дождь, ни ветер не мешали ему в прогулках. Благо, были добротные ботинки и свободный плащ с капюшоном. Он даже любил непогоду — у нее были свои прелести: свежесть воздуха и пустынность аллей. К тому же в дождь у него никогда не болела голова, а это уже само по себе великое благо: можно бесконечно размышлять и читать книги. Что до книг — в больнице ему их категорически запретили. Хорошо еще, что мыслить никто не может запретить.

Вот и снова свой, материнский дом. Несуетность, уют, чистота и светлый покой. Нежный запах цветов на подоконниках создает иллюзию весны — лишь закрой глаза и вдохни поглубже теплый воздух. Но за окнами — деревья почти без листвы. Предзимняя пора осени…

Сергей помешивал ложечкой чай и в раздумьи рассматривал бумагу из Инюрколлегии. Он кое-как понимал по губам то, что говорила ему мать. По ее словам выходило, что ему неожиданно «подвалило» наследство из Италии, и что теперь он должен разумно распорядиться с этими «деньжищами» — так, чтобы они ни в коем случае не достались «этой расчетливой бабе», которой он ну никак не нужен.

— Мы оформили опекунство на Таню, она будет приглядывать за тобой, пока ты не согласишься вложить деньги в фирму за границу. Это в Португалии, в фирму твоей племянницы. Мы всей родней посоветовались и решили, что так надежней для сохранения денег, да и прибыль будет от торгового оборота фирмы. Она торгует обувью и еще кое-чем, а в Москве у нее филиал. В России сейчас делаются большие деньги, так что через два-три года у тебя будет не 100, а 200 тысяч долларов…

«Какой-то сон», — Сергей тер лоб, виски и никак не мог понять: что же все-таки происходит, почему он вдруг стал таким богатым. Да, его отец знал о родне в Италии, но об этом у них в семье никогда не говорилось. И все прадед: служил он в охране посольства и привез однажды на родину итальянку… Так это было еще в прошлом веке! А в годы советской власти они с родней в Италии не общались и никак о ней не поминали — такие были времена.

— Ты должен порвать с той женщиной, забыть ее, иначе она тебя погубит. А мы этого не хотим, ты нам всем нужен, — мать впервые затронула больную тему — его попытку ухода из жизни. — Ты был плох, а с этой женщиной у тебя жизнь снова пойдет по-прежнему и станет в тягость. Сейчас у тебя есть возможность начать жить по-другому, у тебя наследство, и оно твое.

— Твое, мое, наше, — Сергей махнул рукой. — К чему мне все это? Вот пусть Таня и распоряжается деньгами.

— Наследство на твое имя, и ты мой старший сын, — мать начала сердиться. — Мы только хотим, чтобы деньги не попали в чужие руки. Ведь, кто тебе эта женщина? Вы не в браке, а ты говорил, что даже не в близких отношениях. Она думает о своих детях, а мы, твои родные, о тебе, о твоей жизни. Она из тебя выжмет все, что можно, и прогонит… Ты не разбираешься в женщинах, Сережа! И поверь хоть мне, твоей матери, я хочу тебе добра…

Яблоня за окном беззвучно водила веткой по стеклу, а Сергею вспоминалось детство — та пора, когда он слышал. Вот в такое предзимье завывал в печной трубе ветер, хлопал и поскрипывал ставень и упорно царапала стекло ветка. Тепло и уютно было на дедовых коленях; и он слушал деда о его былой солдатской жизни и недавней Отечественной войне. «А папины солдаты, дедка, они спаслись?» — «Погибли они, маля, — горестно вздыхал дед Павел. — Полк отрезали от своих, обошли танками. Спасались бойцы, кто как мог, отходили в леса…» — «Да будет тебе! — сердилась баба Таня на деда. — Мало ль чего мы пережили. Зачем все это мальцу рассказывать? Пусть хоть он горя не знает». — «Горя, говоришь? — прищуривался дед. — Горе у него и свое будет. Все еще впереди: и горе, и радости. И на его жизнь всего хватит. Вот только бы выдюжил. К тому и рассказываю, чтобы знал, как бывает в жизни…»

И впрямь: у него сейчас свои горе и радости, и он барахтается то в одной, то в другой лужице и забывает, зачем живет на земле. Сергей отложил бумаги, поднялся и обнял мать.

— Обещаю тебе, мама: с этой женщиной я расстанусь. Не знаю, когда и как, но расстанусь… Спасибо тебе за поддержку и заботу. И я не в обиде на всех вас, родственников, что устроили опекунство. Может, это и к лучшему. Думаю, что теперь смогу жить как-то иначе, новыми делами и заботами…

* * *

Через неделю поезд увозил Сергея в Москву. За окном проносились унылые и сумрачные просторы, которым, казалось, не будет конца. И мысли Сергея, слава богу, уже не вертелись вокруг Эльвиры, а переключились на судьбу своей нищей страны. Это была та же, есенинская, немытая, так и не вздыбившаяся Россия. И еще бог весть, сколько лежать ей пластом под циничным, ненасытным и безжалостным насильником–перерожденцем, имя которому коммунизм. Нет, он не исчез, не растворился в массах, а затаился и теперь вновь обнаглел, ободренный безнаказанностью и еще большей властью над миллионами, так ничего и не понявшими трудяг. И вот он явил России и миру свое новое лицо — лицо хищника, вора и бандита. Национальные богатства, созданные поколениями, в считанные годы были им разворованы и разбазарены. Коммунизм торжествует в обличье демократа — холеного, самодовольного, упоенного безграничной властью. И придуманная им приватизация стала способом присвоения общенародного достояния. От этой приватизации власть имущие получили все, народ — ничего, стал еще более нищим, ибо широко разрекламированные правительством ваучеры при всеобщем экономическом развале, стагнации и набирающей скорость инфляции оказались фантиками. На фоне этой всеобщей разрухи и нищеты народа собственные, личные проблемы показались Сергею ничтожно малыми, не стоящими тревог и огорчений. В нем вновь заговорил реалист:

«Ты убедился, романтик, что не стоило предаваться отчаянию и решаться на крайность? Качели судьбы вновь вознесли тебя вверх, и постарайся не оказаться снова в яме тоски и безысходности. Нам с тобой теперь жить в качественно новых обстоятельствах. Постарайся расслабиться и разобраться в себе, подумать, как дальше… Жизнь не совсем обманула, новой напьемся силой, а?»

Романтик: «Напиться — напьемся. Но не так легко поставить на прошлом крест, не обманывайся и не сбивай меня с толку. Сердцу не прикажешь, оно само должно разочаровываться в предмете своего обожания и любви».

Реалист: «Сердце сердцем, но не надо уподобляться пьянице, или наркоману, а иметь холодную голову в таких горячих делах, как любовь. Не рыпайся, и не лезь на рожон, предоставь времени вершить свое дело. И я уверен: ты еще разберешься в предмете своей болезни и сделаешь выводы. Только не торопи события, дай им отстояться».

***

События Сергей не торопил. Вернувшись в Москву, он прежде всего приласкал тревожно поглядывавших на него жену и дочь. Неторопливо занялся домашними делами. На работу ему предстояло выйти дней через двадцать. И он совсем позабыл о старшей дочери и внуке — следовало их навестить. Короче, Сергей незаметно пустился по реке, имя которой Суета.

Неожиданно вспомнил, что 27 ноября — день рождения Эльвиры, и не поздравить ее — неэтично. Позвонить сам он не мог из-за глухоты, а ехать к ней — долго не решался. После того, что случилось с ним и в его жизни, Эльвира как бы отдалилась, осталась где-то в туманном прошлом. А может, не стоит бередить свои и чужие раны? А вдруг она нуждается в нем? Сожалеет о прошлом и хочет его видеть? И дети — им-то, наверняка, не хватает мужского присутствия в доме, в семье. А если у Эльвиры новые «женихи», и она думать о нем забыла? Ну, тогда придется лишь поздравить ее и пожелать семь футов под килем. Любит ли он ее по-прежнему? Пожалуй, нет, потому что ему стало безразлично: есть ли у нее женихи и устроила ли она свою жизнь. Отдалились как–то и дети Эльвиры: он уже не беспокоился о них, не рвался в теплые детские объятия. Он был в какой-то прострации, равнодушие и покой одолели его.

Реалист снова ворчал: «Ты что, хочешь ступить в прежние следы? Играть в прежние чувства? Их уже нет и не будет! У нас с тобой один путь — путь в завтра. Я не хочу, чтобы ты снова «потерял голову», ведь чтобы сойти с ума — много ума не надо, достаточно отпустить вожжи чувств. Так что прислушайся еще раз к поговорке «Держи ноги в тепле, а голову в холоде».

Романтик усмехался: «Ты, реалист, тоже не забывай: мы с тобой — две противоположности. Давай жить дружно, как говаривал брат Леопольд. Да, я чуть было не погубил нас обоих, но, думаю, ты простишь мне эту слабость. Ведь тогда, вспомни, столько навалилось на нас с тобой… А пока отправимся на разведку».

***

«Разведку» Сергей провел, посетив свою землячку Веру, которая была в приятельских отношениях с Эльвирой. Она работала в Конструкторском бюро секретаршей у директора, часто общалась с Эльвирой и, вероятно, имела на нее какое-то влияние. Она была и доверенным лицом по связи Сергея с Эльвирой, ей-то он и отослал свое прощальное письмо. Вера была замужем, имела дочь, и они втроем жили в двухкомнатной квартире. Сергей подумал и решил, что его неожиданный приезд не вызовет ничьего неудовольствия.

Вера встретила его с вытаращенными глазами и насилу вспомнила о необходимости приветствия.

— А мы думали…

— Что меня уже нет в живых, — усмехнулся Сергей. Он протянул Вере коробку с тортом, снял пальто и шляпу, передал хозяйке. Строгий темный костюм и галстук в красную крапинку подчеркивали в нем моложавость и новизну. — Все ждали, надеялись, а я взял да и остался в живых… Да ладно, знакомь с домашними и показывай хоромы. — Сергей пожал руку мужу Веры, потрепал по плечу сделавшую ему «книксен» дочь и вложил в обе ее руки по шоколадке.

Разговор состоялся на кухне — отрывистый, скомканный. Сергей узнал, что Вера поедет к Эльвире на день рождения и напросился в попутчики.

— Ты езжай с дочерью, а я чуть попозже, чтобы не было неожиданностей. У меня для Эльвиры подарки, и я хочу их вручить ей, несмотря на прошлое и нынешнюю отчужденность. Все-таки я ее любил…

Вера помялась, но потом согласилась.

— Я не стану задерживаться у Эльвиры, может, у нее будут желанные гости. Сразу уйду, если увижу недовольство хозяйки. Так что не беспокойся. — И Сергей рассказал обо всем, что случилось с ним на Кубани. Не скрыл и о наследстве. Да, он теперь богат. Но им движет только любопытство.

— Мне тоже любопытно, — Вера откровенно разглядывала Сергея. — Вон ты какой стал!.. Будто из благородных дворян: новый костюм, галстук, бородка с сединой, тонкие, холеные пальцы, спокойные, размеренные движения… Ты стал другим! Как знать, может, Эльвира таким примет тебя по-другому…

От громадного торта «Птичье молоко» оставалось больше половины, но Сергей заспешил и стал прощаться. Главное он узнал: Эльвира довольна своей жизнью и вряд ли вспоминает о нем. И теперь он может со спокойной совестью сделать ей подарок и уйти. Уйти от нее, из ее дома навсегда. И пусть ее проблемы будут лишь ее проблемами, он ей больше не «друг» и не «член семьи», не помощник. Так она захотела, так и он теперь хочет.

***

Дверь ему открыла Эльвира. Она в удивлении отступила на шаг и с минуту молча рассматривала его. Молчание нарушил Сергей:

— Не ожидала?.. Ну, что ж, здравствуй! — он усмехнулся и провел рукой по седым вискам и бороде.

Эльвира будто очнулась.

— Раздевайся, Сережа, проходи…

Сергей молча поставил на пол объемистую сумку и так же молча разделся. Обузой он здесь быть не собирался, и, если понадобится, оденется и уйдет. В коридор выбежали дети Эльвиры — Оля и Витя. Они тоже поначалу замерли в удивлении от внешности Сергея, но потом наперегонки кинулись обниматься.

— А мы с Витей тебя ждали-ждали! Почему не приходил? — Оля то трогала бороду Сергея, то жестикулировала. Сергей задержал в руках пахнущее детством тело девочки, но так и не смог найти в себе прежнего к ней отцовского чувства, тепла и нежности. Наверное, так и должно быть. Хватит ему безумств, самоотдачи без надежды на понимание.

— Далеко я был, Олюшка, — Сергей поставил девочку на пол и поцеловал Витю в лобик, нагнулся к своей сумке. Подарки детей обрадовали, и они умчались с ними на кухню показывать тем, кто там был. Сергей снова посмотрел на застывшую Эльвиру.

— Ну, что ж, поздороваемся… Тогда ты со мной не простилась, вот я и снова приехал к тебе… Ты послала Сережу на смерть, а он выжил… — Сергей поцеловал руки Эльвиры, пахнущие одной ей свойственным запахом; странно, но этот запах его уже не волновал, как раньше. Он вынул из сумки пакет, а сумку передал Эльвире. — Это на кухню, добавка к вашему столу.

В гостиной, за общим столом собрались: мать Эльвиры, Вера с дочерью и Эльвира с детьми. Других гостей не было, как потом выяснилось, из-за денежных затруднений у Эльвиры. Принесенные Сергеем кетовая икра и балык из семги дополнили небогатый стол. Полина Ивановна была чем-то довольна и часто оглядывалась на Сергея. Разговор за столом шел жестами, этим языком владели все, а дети и Эльвира еще и слушали речи, сопровождаемые жестовым языком.

С поздравлениями выступили все. Последним поднялся Сергей. Он говорил, Эльвира переводила для глухих. Сергей раскрыл коробку и достал пару лакированных итальянских женских туфель.

— Это для того, чтобы бегала по дорожкам греха под сень ночную. — Сложил туфли в коробку и передал Эльвире. — А это, — распустил он черный и прозрачный узорчатый платок-шаль с блестками по всему полю, — чтобы им, как ночной тьмою, укрывалась от нескромных глаз. — Вручил Эльвире пакет с платком. Из внутреннего кармана пиджака вынул кожаный кошелек с цветным орнаментом. — И, чтобы не надеялась на заграничных принцев и не забывала пополнять сей кошелек реалиями жизни. Тем более, заначка есть, — Сергей вынул из кошелька одну из 100-долларовых банкнот и вложил обратно. — Ну, живи и здравствуй! — передал Эльвире кошелек и поднял бокал с шампанским.

В ответном тосте Эльвира поблагодарила всех за память и подарки и добавила, общаясь к Сергею:

— Не ждала от тебя таких роскошных даров. Не иначе, стал богатым, а?..

Сергей подозрительно покосился на Веру, но она была невозмутима.

— Ну, будь здоров и счастлив, миллионер! — Эльвира подняла бокал и выпила вино до дна.

По телевизору шла интересная передача, и Эльвира с детьми уставились в экран. Сергей пересел на диван к матери Эльвиры и Вере. Завязался разговор. Полина Ивановна без устали расхваливала дочь, какая она трудолюбивая и неутомимая: с утра до ночи в делах и заботах, кроме работы в институте, дома — убирает, стирает, готовит еду, занимается с детьми, и скромница, не гуляет и ни с кем не встречается, живет одна — такое у нее воспитание, такая она интеллигентная… И тут Сергей не выдержал, видно, бес попутал.

— Да блудница она! — ляпнул он и пожалел. Какое теперь ему дело до Эльвиры и ее похождений?

— Это ты об Эльвире? — изумленно смотрела Полина Ивановна. — Да она чистая и безгрешная! Я ее знаю с пеленок! Она не способна на такое!..

Но Сергея уже понесло:

— Эта чистая и безгрешная меняет мужчин как перчатки! Вот здесь, на этой кровати, она спала с вашими квартирантами.

Разъяренная Полина Ивановна зашлась в жестикуляции. Тяжелый и неприятный всем разговор прервала Вера:

— Пора пить чай, а там и по домам. У меня еще муж некормленный.

Сергей к Вере:

— Давно заметил, что ты только выслушиваешь меня, но никак не реагируешь, не комментируешь и не делаешь замечаний. С чего это?

— У меня с Эльвирой хорошие отношения, — Вера была невозмутима, — и я не хочу их портить.

— Но ты же видела всю аморальность ее поведения…

— Я тебе давно говорила: «Оставь ее и уйди». Ты меня не послушался.

— «Оставь, уйди…» У меня к ней была страсть! Понимаешь ли ты, что это такое? Да и она, Эва: «Я не хочу, чтобы ты уходил». Она меня удерживала, и потому я продолжал ей верить, надеяться, что у нас все образуется. Да и ты хороша: «Без Веры у тебя не будет Эвы». Ты-то у меня есть, а где Эва?!..

Чай пили в гнетущем молчании. Эльвира поочередно смотрела на всех и не могла понять, что случилось. «Узнает потом, когда меня не будет», — решил Сергей.

Эльвира провожала их с Верой и ее дочерью до электрички. Расцеловалась с Верой, затем подставила щеку Сергею.

— Мне хоть раз можно к тебе на огонек? — неожиданно для себя самого спросил Сергей. И на удивление Эльвира ответила согласием:

— Да, приезжай. Дверь моего дома всегда для тебя открыта… И дети будут рады…

***

«Что ты наделал?» — бушевал реалист. — «Да на черта тебе ее приглашение?! Разве непонятно, что эта баба с тобой снова заигрывает, завлекает? А причина тому — свалившееся на тебя наследство. Ты, что очумел?! Да она же только вылезла из постели с очередным „взаимно любимым“. Фи! Бла-а-ародный, называется!..»

Романтик: «Ну–ну, ты поосторожнее в выражениях. Все-таки, леди! И ей терять нечего: двое детей на шее…»

«Леди! Леди!» — взъярился реалист. — Эта леди чуть было не стала причиной нашей с тобой гибели, а ты готов снова надеть на себя кафтан влюбленного дурачка и тешить эту леди вниманием и подарками. Да пропади она пропадом со своими несчетными «женихами»! Это же стиль ее жизни, ее судьба! А ты собираешься исправить что-то и пожертвовать и собой, и деньгами во имя какой-то химеры: ее возможной любви к тебе. Да не будет этого! Ты — старый и глухой, а так и норовишь втиснуться в чужую и чуждую тебе плоскость жизни — среду обитания подобных этой леди дам. Это же другой мир, там другие ценности, нам с тобой чуждые и неприемлемые. Горе мне с тобой, романтик! С какой стати я должен страдать от твоих поступков?!»

Романтик: «Другой мир, говоришь? Ну, тем интересней, тем заманчивей его узнать и понять. Знания не бывают лишними, а мне, увлеченному литературой, как раз и нужны. Короче, давай посмотрим, как будет вести себя Эльвира. Ты меня подстраховывай, и, я думаю, мы больше не дойдем до крайности».

***

В один из вечеров, после минутной задумчивости, Эльвира сказала Сергею:

— Я долго думала и решила, что лучше всего поможет нам в наших отношениях крещение Оли и Вити. Конечно, если ты согласен стать им крестным отцом. Матерями будут мои подруги — Вера и Таня, — я с ними это уже обговорила. И в церковь зайду, узнаю, когда крестить детей…