Бесплатный фрагмент - Прозаики ЛитКульта 2018

Ольга Красова

Свежевыжатая непорочность

Облепленный шелухой и сигаретными окурками трамвай с астматическим свистом подкатил к остановке и вызывающе дёрнулся. Несколько безбилетников, восхищённо матюгаясь, соскользнули с крыши и ткнулись мордами в почерневшие слякотные наносы. Уцелевшие «зайцы» сбились покучнее и, зачерпнув новые горстки семечек, многорото залузгали. Трамвай атаковали новые пассажиры. Большинство ловко вскарабкалось на крышу, зажлобив плату за проезд и, плюнув в лобовое стекло вагоновожатому. Те, кто порасточительнее, столпились у двери.

Вагоновожатый, потакая одному ему ведомым предрассудкам, к своим будущим пассажирам был весьма избирателен. Вот и в этот раз он подождал, пока по ступенькам, отфыркиваясь от летящей с крыши лузги, заберётся мужчина, и нажал кнопку закрывания дверей, едва не расплющив дверью ступившего на нижнюю подножку ветхого старичка со странным взлохмаченным рюкзаком за плечами, похожим на большую дохлую курицу. Злорадно тренькнув, трамвай тронулся. Тощеногий старичок соскользнул с подножки обратно в зловонную пасть безжалостной улицы. Облезлые, посеревшие от времени крылья за его спиной трепыхались на ветру в тщетных попытках раскрыться. «Ничего святого!» — брюзжал себе под нос старик, собирая с замызганного асфальта вырванные перья.

Мужик, облагодетельствованный вагоновожатым, с кряком протиснулся через турникет и отдышался. Дюжая конструкция тела, раскосые глаза и татуированные щёки придавали ему сходство с вышедшим в отставку японским оябуном. Глыбистый, красный от хронического злопамятства и одутловатый от информационного токсикоза, он, сверкая крохотными угольками зрачков, шагал по салону в поисках места. К груди бережно прижимал свёрток. Свёрток кряхтел и шебаршился. Из прорванного в серединке отверстия высунулась пупыристая рачья клешня.

Последний в этом городе трамвай был полупустой. Не считая жмотов-безбилетников, скребущихся на крыше. Пассажир с раками прошёл весь салон и придирчиво оглядел свободные сидения. Его любимое место у окна занимала полусонная старуха с пологим профилем. Она, закатив глаза, посасывала курительную трубку и гудела пустым брюхом. Мужик демонстративно пошуршал свёртком.

— Вам уступить? — апатично проблеяла старуха, рыгнув мужику дымом в лицо.

— Неплохо бы, — ещё крепче прижав к себе свёрток, буркнул он и многозначительно посмотрел на висящую над сидением табличку с надписью: «Места для пассажиров со свёртками, тюками и кулёчками».

— На сидении для курящих распростёрлась беременная. И ведь не курит же! — поднимаясь, попыталась оправдаться старуха и сплюнула себе под ноги. Мужик скосил один глаз на уквашенный плевок, одобрительно хмыкнул и завертел головой.

Через проход он приметил ещё одну старуху. Какой, однако, загадочный вкус на старух у вагоновожатого!

Эта, вторая, выглядела посдобнее, понажористее. Кряжистая, гладкокожая, с приятным осуждением во взгляде. Подле старухи на соседнем сидении тряслась безвласая собачонка, клацая в гнилых зубах красный «Чупа-чупс». Лысая псина зыркнула на мужика, перекатила леденец за щёку и оскалила кариозную челюсть. Раки в свёртке, почувствовав опасность, жалобно захныкали. «Цыц, родненькие» — шепнул он свёртку, непроизвольно баюкая его, как младенца.

Впереди мужика сидело что-то двусмысленное, бесполое. Неподвижное и косматое. «Совсем уже разборзелись — манекенов вместо себя в трамваи пихают!» — клокотал про себя мужик. Он пнул кулаком сидение. Манекен качнулся. Безвольная шея хрустнула, уронив на плечо осквернённую дредами голову. Мужик, ухнув, отпрянул. Трамвай при повороте скосился набок. Послышался лязг отлетевшего колёсика. Голова манекена перевалилась на другое плечо. Мужик вскочил, намереваясь отшвырнуть мельтешащий манекен из кресла.

— Мертвяк. Не тормоши, — услышал он голос справа.

Повернулся в сторону старухи с собачонкой:

— А кто ему проезд оплатил? Гробовщик?

Бабка укоризненно покачала головой и покрутила пальцем у виска. Её нутро произнесло:

— Пентюх ты. Мёртвые уже ничего не должны.

Мужик пристально смотрел на старуху, на её неподвижный, как будто зашитый рот и силился угадать, каким местом та выбрасывает слова.

— Не высматривай — не отыщешь, — донеслось от старухи. Мерзкая собачонка сморщилась от смеха.

Мужик искоса разглядывал ротовое отверстие старухи: иссохшее, испещрённое поперёк морщинами–трещинами, чёрными от глубины. Морда гладкая, как ляжка, а рот в бороздах! Не выдержал и, привстав с сидения, подался вправо. Рыхлые старухины губы, словно кто-то обметал суровым скорняжным стежком. Мужик присвистнул. А пасть-то у карги и впрямь зашита!

Старуха, приметив ёрзанье досужего здоровилы, смешалась на секунду и занервничала. Штопаный рот задёргался пойманной гусеницей, ноздри растрескались. Выдохнув внутрь себя, старуха унялась. Коснулась рукой чёрного шерстяного узелка над губой, похожего на родинку, подкрутила его, подтянув шов. Гусеница замерла ровной горизонтальной линией.

Напольный динамик шепелявым детским голосом объявил остановку. Трамвай замер, шваркнул дверями, выплюнув кого-то из пассажиров. По потолку зазмеились трещины — безбилетники расковыривали крышу в надежде низвергнуться в салон.

Мужик, подперев кулаком лоб, задремал. Содержимое свёртка осторожно полезло наружу. Сцепившись клешнями, членистоногие дружно спустились на пол и с победоносным гаком разбежались по салону трамвая. Мужик проснулся от громкого хохота и со страху чихнул.

— У вас на нижней губе рак болтается! — сквозь похожий на ослиный рёв смех сказала девушка.

Мужик, оторопело глядя на незнакомку, содрал рака с припухшей губы и метнул за плечо. Девушка продолжала давиться от смеха. Складная, полнокровная, ещё, должно быть, не скурвившаяся от безнадёги и житейских мерзопакостей.

Пунцовые щёки с ямочками–воронками, рыжие кустистые ресницы в тон напомаженному ирокезу. Мужик сглотнул слюну и задохал. Незнакомка, переступив окончательно свалившегося с сидения мертвеца, присела к мужику и отвесила ему щелбан. Оскорблённый лоб всплакнул испариной. Мужик тут же смолк. Губы девушки шевельнулись улыбкой. Мужик облизнулся — они были похожи на две спелые и сочные мандариновые дольки. Нежно-оранжевые, с белыми прожилками, набрякшие и ароматные. Его глаза налились кровью сладострастия, челюсти заскрипели, высекая искры исступления. Он непроизвольно потянулся к девушке.

— Всё блудишь? — громыхнуло справа.

Рыжая испуганно пискнула и обернулась.

— Ой, ба! И ты тут! — воскликнула девушка.

— Повелась на раков и от старухи нос воротишь? — чревовещала карга. Псина нахохлилась и сипло тявкнула, приветствуя девушку.

— И Зоя Павловна здесь! — подмигнула девушка собаке.

— Хоронить везу, — объяснила старуха и притворно всхлипнула.

— Ба, а тебе не кажется, что Зое Павловне ещё рановато колеть?

— Старая она. Пока доедем — помрёт.

Зоя Павловна повалилась на спину, сложила передние лапы на впалой груди и вывалила язык, угождая дальновидной хозяйке отрепетированным умением помирать. Леденец с хряском провалился в глотку.

— У-у-у, послушная шалашовка! — старуха похлопала вздувшееся, как волдырь, псячье пузо.

— Куды чешешь-то, колобродница? — спросила она у внучки.

— До конца, ба, — щёлкнула языком рыжая и ободряюще подмигнула старухе.

— А-а-а! Ну, дык все, значит, туды. — рявкнула чревовещательница и отвернулась к окну.

Мужик изрешечивал взглядом девицу, пока та ворковала со старухой. С жадностью он приглядывался к каждому девичьему жесту и телесным достоинствам. К её редким, заплетённым во французские косы бровям. Мимика у девицы была живой, беззастенчивой. При улыбке дырчатые щёки морщились складками и ходили ходуном, как меха аккордеона. А губы… Губы! Мандариновые дольки, чуть спёкшиеся по краям, наливались жирной мякотью, увлажняясь цитрусовыми шипящими слюнями. Они звонко шлёпались друг о дружку, разъезжались улыбкой и прикусывались чуть выпирающими, но изрядными зубами. Мужик опасался, что с очередным прикусом мандариновые дольки лопнут, цитрусовый нектар брызнет во все стороны, и рваные ошмётки губ жмыхом раскрошатся по подбородку.

Не в силах терпеть адский искус, мужик подался вперёд, сгрёб девицу за ворот и впился в её мандариновые уста. Девица по-щучьи дёрнулась, заурчала и обмякла. «Так вот она какая — свежевыжатая непорочность!» — думал мужик, прожорливой пиявкой присасываясь к губам соседки по сидению. С громкими хлюпами и причмокиванием он интенсивными глотками хлебал живительное целомудрие.

Старуха хитро щурилась, наблюдая, как обладатель раков пожирает внучкины губы. Худосочная Зоя Павловна, забравшись к хозяйке на плечо, растроганно слезоточила, сморкаясь в старухин воротник. Мертвец, тюком мотавшийся по полу салона, привстал на четвереньки и заколебался. Выблевав непрожёванные обиды, он стряхнул окоченение и непонимающе уставился на целующуюся парочку.

Его выразительное крысиное лицо исказилось гримаской умиления. Плоскомордая старуха с трубкой залюбовалась воскресшим существом с дредами. Зазывно подмигнула ему и, обезобразив лицо улыбкой, хлопнула себя по хрустящему заду. Только беременной женщине зрелище было неинтересно. Возможно, потому что она сошла на предыдущей остановке.

Ошалевший от переизбытка витаминов мужик вдруг закашлялся. Отпихнул от себя девицу, опёрся руками о свои колени, продолжая кашлять и хрипеть. Его хлябь исторгла что-то маленькое и проворное. Потом ещё одно и ещё.

— Тьфу! Дольки-то костлявые! — кукожился мужик, отплёвываясь от мандариновых косточек, которые разлетались в разные стороны. — Что ж не предупредила? Перезрелые!

Девица шевелила высосанным ртом, но едва ли произносила хоть один звук — истончившиеся, лишённые мякоти шкурки тряпично болтались, как облезшая от избыточного загара кожа. Беспомощно моргая глазами, она потянула омертвелые шкурки и оторвала их. Скомкала в маленький шарик и стыдливо убрала в карман.

Старуха тряслась и вибрировала от хохота, который большим комом дрыгался у неё во чреве, как проглоченный футбольный мяч. Гусеница её рта то сворачивалась в кружочек, то вытягивалась чёрной линией. Шерстяной шов лопнул, рот отверзся эскалаторным ковшом, жухлый язык вылетел изо рта и приклеился к влажному оконному стеклу никлым осенним листом. Зоя Павловна плаксиво задребезжала, вытянулась фрагментом арматуры и нескоропостижно издохла.

Трамвай, кладя болт на остановки, набирал скорость. Динамик истерил детским плачем. Притихшие раки, крестясь клешнями, залегли под сидениями. Выхаркнув все косточки, мужик встрепенулся, вынул из кармана смятую купюру и сунул безгубой девице. Ловкая старушечья рука перехватила купюру и спрятала в карман пальто.

— На новые нитки! — объяснила старуха, зажимая пальцами губы. Без шва её рот расползался как изъеденный молью свитер. Заметив давшую дуба Зою Павловну, старуха подняла труп с сидения и захихикала — из анального отверстия дохлой собачонки торчала палочка от «Чупа-чупс».

— Старая скалдырная проблядушка. — икая от всхохотов, бранилась старухина утроба.

Рыжая девица умоляюще посмотрела на мужика. Тот, скумекав, достал ещё одну купюру. Убедился, что старуха не таращится в их сторону, молча отдал девице. «На два кило мандаринов хватит» — виновато сказал он и выплюнул очередную косточку. Девица прогоркло зевнула, забралась к нему на колени и по-кошачьи склубочилась. Рыжий ирокез примялся, упершись мужику в пах. Мужик не роптал. Он мечтал о новых мандаринах, нежно-оранжевых с белыми прожилками.

Трамвай, растеряв оставшиеся колёса, дополз до депо, открыл двери и обесточился. Раки шмыгнули наружу.

«Пойду и я напоследок ознакомлюсь» — отважилась старуха, вставая с места. Спотыкаясь о распахнувшийся, болтающийся под ногами рот, она наощупь пробиралась по салону. Рванув на себя дверь водительской кабины, старуха отшатнулась:

— Вот те на!

На пустом сидении водительского кресла, обтянутого заводским целлофаном, не было даже сколь-нибудь заметной вмятины или продавленности.

— Иде же ты, миленький? — вопрошала старуха, поднимая с пола безвольный рот. — Мы же так в тебя верили!

Медленно оседая на пол, старуха завыла.

Сергей Павлов

Печево

А зовут меня Достослад Неспростатович, следователь прокулатуры, вот кто я. И пришло ко мне дело, сижу расследую. Яишницу, конечно, кушаю, и молочком горячим со сливочным-то маслицем припиваю. Один сижу, а никто мне и не нужен. Следователь я знатный, и штаны у меня новые, кремовые. Вот так вот сейчас ножку выставлю в проход, чтоб лучше видно.

Здесь-то, на полу, как раз у моей ножки, и расположено покойное тело. Судя по всему — девушка. Голая судя по всему.

Вот, чем хорош кремовый цвет? А он так мягонько как будто намекает на обаятельную мою интеллигентность. Да, и доброту ещё. И важность. Важность следствию важна. А я, так самый важный во всей прокулатуре следователь. А стульчик тут какой-то узковатый, ну да ладно. Идёт мне очень кремовый, и с кожей сочетается чудесно.

Да. Кожица моя, скорлупка. Дотронуться-то жалко. А я дотронусь. Гладкая кожа на щёчке. Вот смотришь в зеркало на кожу на свою, подолгу смотришь. Оттенком желтовата, но с сереньким чуть-чуть. Такой, представьте, цвет: от бледно-золотистого стремится к лёгкому слоновому, но не доходит до него. Да, не доходит. Вот какая кожа у меня!

И рядом с этой кожею покойница лежит. Ну, что ж поделать? Сейчас расследую я это дело. Да, да, расследую в два счёта.

Добавочку мне принесли, хо-хо! Не помню, говорил ли вам: сижу-то я в ресторане. Поскольку, где случилось дело, там следователю положено и сидеть.

Вот, масло расползается уже по молоку такою дивной плёночкой волнистой. Растёт кружочек жёлтенький, как будто солнышко встаёт. А следователь я красивый очень, поэтому люблю любую красоту. Слова красивые люблю, поэтому красиво изъясняюсь. А вы, наверное, заметили.

Так вот, в проходе и немного под столом, покойница лежит. Нет, лучше так сказать: под сенью моего стола лежит она, нагая. Ха-ха-ха.

Всех-то свидетелей я прогнал, одну только повариху оставил. Марией зовут. Она мне и подносит. А всем известно — следователь я знатный. Потому и потёр запись видеонаблюдения. И личные все вещи пострадавшей, как только обнаружил — уничтожил. Большая удача, что местом происшествия случился ресторан. Нет сложностей с уничтожением улик. Всё в печь! Поскольку, так, с уликами — любой дурак раскроет. А ты попробуй-ка на чистом вдохновении понять, по интуиции, по голой обстановке, ну, в крайнем случае — по выражению лица несчастной жертвы угадать причину, и сыскать виновных.

За то я и люблю работу свою. А что обязан людям правду показать. Дознаться где она припряталась, достать со дна, из-под коряги, как рыбину какую скользкую, и протянуть. Смотрите люди. Вот она, трепыхается в моих ладошках, ещё живёхонькая правда. А мне не сложно. Я так предполагаю: что первым в мою голову пришло, то — будет самая что ни наесть и правда. Методика моя такая. Умышленное фантазирование. Или неумышленное. Это как получится. Или наоборот, но что-то обязательно будет. Или не будет ничего. Но я не расстраиваюсь никогда. Затем я следователь знатный, и штаны у меня… А что это у меня со штанами? Пятно! Какое жирное, большое! Ох, как же дальше следствие вести, не представляю. С таким пятном! Наверное, с яишницы жир капнул. Яишница моя глазунья. Из глаз глазуньи жир стекает, как будто слёзы о покойной. Яишница оплакивает, штаны обкапывает. А я обратно ножку уберу под стол, чтобы невидно. А стульчик узковат.

А всё равно сейчас я мигом раскрою это дело, и даже усложню себе задачу. Установлю причину смерти не глядя на выражение покойного лица. А уж потом, когда созреет гипотеза, мы вместе с вами взглянем на её мордашку, для проверки.

Какая нам приходит мысль, при взгляде на нагое тело? Приходит мысль, что тело — хорошо. Отборное, скажу вам, тело, побольше бы таких.

Итак, что нам расскажут эти ножки? О чем тут шепчутся доверчивые пальчики-аквариумные рыбки, ну-ка? Вы слышите? Нет? Тишина, как под водой. Ну, так. О чём это у нас молчат ступни? Изящные, невинные ступни, и каждая сравнима с морскою раковиною где… Ох, жарковато, расстегнусь! …Где мидия заточена, как девица в своей темнице. Н-да. Мидия. А что-то меня на водную тематику потянуло. Видно неспроста. Ну, пусть ещё потянет, а мы посмотрим, при чём тут вода, и что у нас тут под водой… Игривые, как два морских конька, точёные лодыжки, тугие голени-дельфины, и бёдра-афалины — все молчат, как рыбы. Но следствие на правильном пути. Пучок морской травы, живот и рёбра — напоминают намытое волнами морское дно. Чудно.

Я чувствую, разгадка где-то рядом. И груди! Н-да. Груди — что тебе две выпуклые медузы расплескались. Мария, молока! И волосы рассыпаны по полу, словно водоросли… Всё! Сейчас откроется причина смерти: падам-бадам, шурум-бурум… Усопшая… утопла! Да, точно. Как пить дать — утонула!

У-уф. С яишницы, конечно, изжога, а молочко изжогу забирает. А маслице — обратно возвращает. И хорошо, и всё, как прежде. А стульчик узковат.

Должно быть, к вечеру газетчики пропишут: «Загадочная смерть в ресторане», «Юная жертва ночи», «Славный следователь Достослад Неспростатович вывел на чистую воду…»

А что следов воды вокруг невидно, так это не беда. Утонула, значит утонула. И мы уже не в силах изменить. На то она загадочная смерть. А для меня подобные шарады — как орешки.

Теперь, как обещал вам, давайте мы гипотезу проверим, взглянем на её лицо. Что ж, выражение лица покойницы — скукоженное, что ли? Как если восьминог, животное морское, все свои щупальцы вовнутрь бы втянул — такое выражение лица получится. Представили? Как будто смерть ей причинила неприятность. Как будто перед смертью она сказала: «Фу, как неприятно». И умерла. Что подтверждает нашу версию. Поскольку, кому ж тонуть приятно? Значит утонула.

А маслице по молочку всё расползлось, и нет его. Сия молочная стихия поглотила масло. Перешагивай Мария через покойницу-то, давай сюда опять яишницу мою.

А ведь, наверное, найдётся кто-нибудь такой из вас дотошный, который спросит: но, как это, мол, возможно, чтоб без воды и утонуть?

А, вот тебе, возможно! А дело было так, я думаю. Девица шла не в ресторан, а шла она в бассейн. Ошиблась дверью, или улицей, неважно. Тем более, что ночь была. Темно. Невидно. А ночь нужна была затем, чтоб полностью раздеться, и плескаться голышом. Явилась, значит, под покровом ночи, всю скинула одежду первым делом, и ступила в воду. И начала грести, поскольку, всем известно: чтоб не пойти ко дну — потребуется гребля, и движения ногами. Так доплыла до этого вот места, и здесь остановилась. Почуяла неладное, невинными стопами ощутила холод дна.

Теперь, при свете дня, мы с вами видим, что это пол. Нет никакого дна. А ночью всё размыто. Свет выключен, за витражами окон — блики, фонари и дождь. Тем более, что девушка уверена насчёт бассейна. Ей кажется: она стоит на дне, под толщею воды, а воздух где-то сверху. Здесь метров шесть до потолка? На самом деле — ерунда, получше оттолкнуться, несколько хороших взмахов, и выйдешь на поверхность, воздуха глотнуть под потолком. Она отталкивается, опять пытается грести и вынырнуть, и задыхается уже, теряет силы. Кричать нельзя, дышать нельзя — нальётся в лёгкие. Проблема в том, что нет воды. Была бы здесь вода — она б не утонула! А без воды — опасно. Никак не выплыть без воды! Одни движения руками и ногами. И вот, извольте видеть, захлебнулась.

А никому не посоветую тонуть в пространстве или даже в помещении, где нет воды. Насколько добрый я. Так, воздух получается страшней любого океана.

А жарко, жарковато. Да? Покойница тут очень кстати оказалась. От трупа всё же холодок. А у Марии взгляд ласковый и тёплый. И фартучек, при том, оранжевый. Я думаю, что от неё весь и нагрев идёт. Мария нагревает, а покойница холодит. Ха-ха.

Эх, лёд, ледок, да много наледи, Мария нагревает, покойница холодит.

Приятно всё же в ресторане следствие вести. Стул узковат, но сытно. Или ещё яичницы?

Вот помню матушка всё пирожки пекла и собирала нас за стол. Всех дружных братьев. А сколько было дружных братьев нас? И не припомню. А сколько было пирожков? А это помню, как сейчас. На противень влезало вот так вот три, и так четыре. Двенадцать пирожков. И каждому по пирожку. Двенадцать дружных братьев нас! Да, нас двенадцать было. А следствием командую-то я один. Ах, где ж вы, братья, полюбовались бы сейчас моим успехам.

А что-то я привалился. Сползаю набок. Надо бы поправиться. Ох, а теперь в другую сторону соскальзываю. Ну, всё, вроде бы ровно уселся. А что-то не так с яишницей моей, сереет она что ли? Какие-то вдруг пятна на яишнице, как трупные. В глазах темно. Опять я оползаю вниз. Всё стульчик виноват! А что-то падаю я. Да точно, всё качается, сейчас я упаду.

Упал! Ну, вот. Да прямо на покойнице лежу. И растекаюсь что-то я поверх неё, как одеялом обворачиваю труп, только торчат невинные ступни и милая головка.

А тут ещё покойницы вокруг разбросаны. И сколько их? Так три, и так четыре, двенадцать штук. А это я сейчас двенадцать дел раскрою! А только, сверху-то на них уже лежат. Кто это? Следователи? Кто на них улёгся? Да это ж — братья! Вот вы где братья дружные мои, лежите под столами на покойницах!

А жарко, жарковато. Пол горячий. Железный чёрный пол, как противень, нагрелся. Зажариваюсь я.

Вот чёрт, покойница глаза открыла. Ошибочная, значит, версия моя

***

Внучек, а ну иди на кухню, к бабушке. А что тут бабушка Маша спекла? Сосиськи в тесте спекла. Румяные сосиськи. Ай, бабушка Маша мастерица у тебя, и фартучек у бабушки оранжевый, красивый. А посчитай-ка, сколько тут на противне сосисек? Так три, и так четыре. Не знаешь? А сколько часиков у нас в часах на стенке? А сколько месяцев в году? Всё правильно, двенадцать. И ровно столько в упаковочке сосисечек и было.

Румяные сосиськи! Одна чего-то кремовая получилась и с пятном. Да и толстенная какая! Так я её сама скушаю, а ты бери другие.

Теория кусочка

Сегодня мы продолжаем наш рассказ о брынзе, как воплощении материи и духа, о брынзе, как праматери Земли. Чертоги смысла нам прикрывает давность лет, однако же, ключом к познанию послужат сами буквы.

— Твор

Рассмотрим творог, как разновидность брынзы. Рассмотрим не продукт, но само слово «творог», как компиляцию двух генеральных символов природы «твор» и «рог». Четыре буквы. Т. В. О. Р. И все, как на подбор! Что в них заключено? Конечно же, здесь «твор» — творение, творец. Что за творение, какой творец? Ответ насколько прост, настолько и глубок. Творение, творец… Творение Творца! Да, да, то самое творение.

— Возникновение Земли.

Вначале был кусочек. Кусочек творога, или кусочек брынзы, который отвалился с бороды. Последствия космического взрыва, температура, заставили кусочек расширяться. Он рос, пока галактика не охладела. Здесь рост остановился, кусок достиг величины планеты. Условия неверного хранения продукта в космосе приводят сыр к зелёной плесени, перерастающей во мхи и травы. Рассол, питавший брынзу, образовал моря (отсюда и солоноватый привкус морских вод), и реки, вытекающие из морей уже без соли. Так появляется Земля.

Итак, вначале был кусочек (англ. — piece). Фонетика и морфология английского (как наиболее расхожего по миру) языка наглядно подтверждают нам теорию кусочка. Вот, взгляните:

cheese (сыр)> piece (ломтик)> peace (мир)

(Транскр.): чиз> пис> пис

— Рог

Вернёмся к творогу. Как мы запомнили — от «творога» остался «рог». Рога необходимы для защиты. Все те, кто нам, нам — человечеству, приносят брынзу: все козы и овечки, по сути, кто они? Рогатые собаки! Псы не войны, но мира, поставленные защищать добро и брынзу. Вы спросите: ну а коровы? Они — огромные собаки. Здесь отвлечёмся, и переставим буквы в слове «рог», получим — «гор». Да, горы! Там, где живут рогатые овечки с козами. Ещё раз переставим, выйдет: «огр». Огромные собаки! Коровы, одним словом.

— БЫ

Мы рассмотрели слово «творог», увидели, как много в нём заключено. Давайте посмакуем «брынзу», и обратим внимание на буквы «б» и «ы». Их сочетание даёт нам слово «быть». Отдельно «Б»: Бог = Бесконечность = Брынза (здесь — то, что было, когда и не было, и то, что есть. И то, что можно есть. И то, что будет, когда не будет ничего).

— Ы

Отдельно буква «Ы». Тут выстроим логическую цепь.

БрЫнза> сЫр

сЫр> мир (мироздание)

мир> мЫ (люди)

мЫ> мЫсли (разум)

мЫ> мЫшцы (плоть)

брынза> сыр> мир> мы> мысли> мышцы> мыши (Где сыр, и брынза — там и мыши. Простите, на прощанье — пошутил.)

Теория кусочка фундаментальна, однако же, исследования ещё ведутся, поэтому текст этой лекции–он промежуточен, как срез на сыре, он–сыроват. Чего уж там:

текст–сыр!

Но доказательством того, что мы избрали верный путь, является опять логическая цепь, которая напрашивается сама собой, которая нам раскрывает горизонты, и из которой сразу ясно всё:

Текст> Сыр> Дыр> Бул> Щил> Убещур> Будущее> Некст> Текст

На этом лекция закончена. Не забывайте, что всегда вначале есть кусочек. Что будет дальше — покажет время.

Надежда Поплавская

О таком не говорят

Алиска вредничает, высовывает ноги из-под одеяла, фыркает, демонстративно зевает. Жаль — я думала, моя сказка про волшебников ей понравится. Я люблю такие с самого детства. Маленькая вредина театрально трёт кулачками глаза, прячется под одеяло, высовывается, втихомолку поглядывает на кота. Мне кажется, мохнатая морда ей подмигивает.

Это кот Алискиного отца. С Андреем мы разъехались пару лет назад. Он скучал — ждал дочку у садика и забирал на целый день. А потом всё закончилось. Родственники начали делить хлам ещё до похорон: кому-то досталась квартира, кому-то — машина, а мне по какой-то нелепой случайности вручили кота. Хотя раньше попытки наладить с ним отношения стоили мне не одной пары колготок, потери звания любимицы всех кошачьих и сломанного в битве каблука. Не знаю, с чего, ступив на мой порог, котяра взял на себя почётные обязанности охранника Алисы. Он старый — уже лет пятнадцать. Думать не хочется, как я буду объяснять своему пятилетнему чуду, куда делся её соглядатай. Обнимаю бурчащую малышку. Ещё раз подтыкаю одеяльце, ставлю крошечные тапочки у кроватки — утром бывает прохладно — и выхожу позвонить.

— Спите, наверное? — сестра, как обычно, лениво растягивает фразы, будто разлеглась на пляже в полдень — Хорошо всё?

— Нормально. Знаешь, я, похоже, ревную дочь к коту. Прям он у нас такой любимый: она на ухо ему секреты шепчет.

— Так тебе и надо. Зачем ты его притащила?

— А что, надо было выбросить? Он же не виноват, что хозяина не стало.

— А если бы у него свинья жила, ты б её сейчас на балконе держала?

Молчу.

— Как малышка?

— Совсем читать не просит, а сказка хорошая про волшебников. Когда папа читал, ей так нравилось.

— Замучила ты всех своими волшебниками! Ну, не грусти, просто коты, они такие: всегда больше сказок знают.

— Хорошо тебе, ты у нас вне конкуренции: Алиска и песенки твои любит, и подарки, а в меня плюётся кашей, когда настроение не очень.

— Не переживай так — всё наладится.

— Ладно, спокойной ночи.

— Спокойной. Перезванивай, если что, я пока не сплю.

Тихонько подхожу к детской, приоткрываю дверь. Само собой, шерстяной клубок уже на своём законном месте — мурлычет что-то Алисе на ушко. Они мило болтают. Если я уроню бокал или слишком громко задумаюсь, никто не обратит снимания. Что в нём хорошего, так это собачья верность. До сих пор, заслышав низкий мужской голос, вытягивается в струнку. И как мы без тебя дальше, кот? Зыркает в мою сторону, как будто мысли прочитал — сконфуженно прикрываю дверь. Сползаю на корточки, прислоняюсь головой к стене, вслушиваюсь.

— Представляешь, Алиса, у него в руках был настоящий нож.

— Ну, что ты несёшь? Какой нож? — взываю я про себя.

— Откуда у него рука? — пищит Алиска.

— Ну, это же сказка, девочка, — кот полон снисходительности. — Просто кот по имени Кот был очень смелым.

— Он был как ты?

— Не совсем: у меня есть имя и хозяева, а коту не повезло, совсем-совсем не повезло.

Мило, не будем уточнять, кто тут кому хозяин.

Заглядываю на кухню, беру кофе, возвращаюсь, усаживаюсь поудобнее.

— Постой, нужно кукле одеяло поправить, — сонно шепчет Алиса.

— Лежи — я сам. Кому? Ксюше?

Надо же, кукол по именам знает. Кому? И впрямь — пора бы и мне запомнить. Рыжая, мордатая и Барби — это, конечно, весело, но всё-таки — которая из них Ксюша?

— А нож был нужен, чтобы охотиться на мышей, — продолжал наш сказочник. — За три мыши в день он получал заслуженную миску молока. Он приносил их к порогу старого, заброшенного дома.

— А если мышек совсем не было?

— Кот был хорошим охотником, не волнуйся.

— Давай дадим ему имя?

На самом деле: безымянный, бесхозный. Хотя… Будто имя что-то решает. Так ли оно важно? Когда даёшь имя — это какое-то начало, шанс на жизнь. Но оно долговечное. Вот человек исчезает, а имя остаётся.

Его донашивают: иногда внук или внучка, иногда памятник, могильная плита, книга со слегка выцветшей обложкой, открытка.

— Как можно назвать того, кого совсем не знаешь?

Нет, здесь ты не прав, усатый. Алису я вот совсем не знала. Имя выбрала ещё до девяти месяцев ожидания. Сейчас я знаю её уже лучше: научилась слышать, как она улыбается; порой просыпаюсь, если ей снится кошмар — переманиваю монстров из её снов в свои. Некоторые до сих пор не дают мне покоя, как тот мужчина в чёрном. Хотя утром сон уже кажется таким банальным, что и говорить не стоит. Ну, и что там кот по имени Кот?

— Кот — это не имя, а должность, — отзываясь на мои мысли, поясняет лохматый.

Меня отвлекает телефонный звонок. Это подруга. Хотя, по-честному, уже давненько просто знакомая. Череда бессмысленных новостей: муж, бывшая работа, дети, а ты-то как? А каша всё ещё так себе выходит? Научись уже готовить — всё-таки ребёнок. Детям это очень полезно. Вот я — хлеб пеку. У тебя что нового?

— У меня кот говорящий, — чуть не ляпаю я в сердцах, но о таком не говорят. О чем рассказать? О снах? Нет, не хочу, я по своим кошмарам не соскучилась, чтобы о них беседовать. — У меня как обычно.

Да, как обычно — окончательно очеловечившийся кот и слегка одичавший ребёнок. Ещё карты не врут. Это хорошо, только больно. О таком не говорят. Помню, в детстве, подбрасывая монетку в ожидании ответа, я каким-то шестым чувством чуяла, что нельзя. Многие верят, что, если рассказать, не сбудется. А сейчас хоть всему городу разболтай — куда хуже. Только город не станет вдумываться, у него дороги, дома, люди, у людей — карьеры, каши, дети.

В последнее время я разговариваю с картами чуть меньше, чем с котами. А с тобой болтаю постоянно, пока ты ещё отвечаешь. Видишь, что со мной творится? Когда ты мне улыбался, живой, я читала книги только в оригинале, ты восхищался тихо и спокойно, и я так хотела дотянуть до этой высокой оценки, я смотрела только умное кино. В день по умному фильму — это много. Я тоскую. Почему нельзя скучать заранее? — начал, а потом — раз и всё, лимит исчерпан, живите себе спокойно, солнышку радуйтесь. Самое грустное как раз в том, что от меня остаётся. Быть тенью становится столь привычно, что начинает казаться нормальным. Растить ребёнка, варить супы… Я не помню, как повесила трубку. Должно быть, попрощалась.

Кот монотонно урчал.

— Однажды человек открыл дверь, но ни кота, вежливо, по обыкновению, ждущего честной порции, ни мышек не было. На следующий день снова никого. Время шло. Возле дома появилась миска свежего молока. Человек сам себе стеснялся признаться, что скучает. Но чуда не вышло. К вечеру миска была всё ещё не тронута.

— Что случилось?

— Он просто ушёл — произносим мы почти одновременно.

Время от времени кто-то уходит.

— А дальше?

— Дальше человек тосковал. Так нужно. Он передвигал миску со свежим молоком в кусты, где обычно дожидался скромняга, но нет.

— Зачем, зачем он так с ним? — шмыгает носом Алиса.

— Он научил его дружить, не грусти.

— Не хочу больше! Не хочу сказок!

А я-то как не хочу, ты не представляешь, малышка! Спохватываюсь, наливаю в блюдце молока домовому, ставлю на верхнюю полку подальше от любопытных глаз. Хорошо, что есть дочка — странных кукол на полке у входа гости молча приписывают ей. С ними пара браслетов с рисунками-переплетениями, кулоны, колода в темно-зелёном, любовно выбранном мешочке. Карты не врали. Карты никогда не врут. Я тасовала их снова и снова, вертела в руках, раскладывала веером. Бесполезно. Я убирала их, они лезли под руку, вываливались из сумки. Как-то я швырнула колоду в мусорное ведро, наутро карты ждали меня в тумбочке на своём привычном месте. Перебирать колоду уже потеряло всякий смысл. Я могла бы выступать с этим трюком в цирке: заранее знала, какую карту вытяну. Только кому нужен такой нелепый фокусник со смертью в руках? Кот, кот, как мы без тебя? О таком не говорят.

Кот требовательно скребёт лапой дверь, выходит, в первый и последний раз трётся о мои ноги и уверенно направляется к входной двери. Без споров выпускаю. На прощанье зверь сердито шикает. Стоит щёлкнуть замку, как в коридоре слышатся тяжёлые шаги и такой знакомый низкий голос: «Иди, иди сюда, маленький».

Из детской топочет Алиса.

— Кот ушёл?

— Да, милая. Его хозяин забрал.

— Мама, он сказал, что во сне будет рассказывать мне ещё сказки, если я буду есть ту кашу.

— Ту самую? Противную? — я всё-таки плачу.

— Извини, мама.

Я обнимаю, баюкаю малышку. Однажды она развернётся лицом к своему кошмару, откроет дверь и шагнёт в другой мир. Тогда я перестану быть нужной — даже во сне. Смогу ли я так же закрыть дверь, выходя из её жизни, пошутить на пороге? Иногда, кажется, что смогу. Только шутку стоит придумать заранее.

Дети мира

Странно — с первых кадров я вижу Мессалину, не помню, когда снимал это.

— Мальчишка! — она смеётся, красиво взмахивая черными, закручивающимися в тугие кудри волосами.

Скоро ей наскучивает болтать со мной. Она встаёт, подходит к окну и замирает, глядя на что-то вдали. Замирает, конечно, ровно так, чтобы чётко вырисовывался профиль. Ей шестнадцать, она взрослая и знает, что красива. Мессалина. Я долго не мог запомнить. Имя звонкое, но странное. Хорошо, что оно везде написано: табличке на шкафчике, нашивка на одежде, только национальный костюм без подписи, но это так у всех. У неё и костюм классный! Тога с множеством складок, струится, словно на стройной статуе. Отороченный пурпурной лентой подол открывает тонкие щиколотки. Жаль, надевать костюмы можно только по праздникам.

Мессалина кокетливо поворачивается у окна, словно модель перед камерой. Её фотограф всегда при ней. Ли не отрывает взгляд, смущённый и какой-то привычный, да и она, повзрослевшая под этим взглядом, словно вросла в него каждой прядью волос. Ли невысок, но по-своему красив. Аккуратно сложенный, темноглазый, он много молчит, говорит всегда что-то умное и краткое. Самые меткие послания на стенах — всегда его рук дело. Дальше на экране я. Волосы жутко отросшие, чёлка почти закрывает глаза. Я кручусь на офисном стуле и что-то высматриваю под ногами. Чёрно-белые полосы превращают экран в море. Изображение мельтешит, шорох в кустах, топот, охрана. Вспомнил! Это же парень с камерой, который через забор перелез, — так хотел узнать, как мы живём. Вы, наверняка, помните все эти легенды. Мы, в общем-то, тоже в курсе. Вроде того, что мы все из семей были. Ага, так и поверили! А парень тот ноги переломал, бедолага. Дальше опять я — злой с красными щеками:

— Снимать мне сегодня запретили, чтобы не отвлекался. Тогда расскажу: встаём мы в семь утра, завтракаем, потом школа, там же обедаем, после трёх воспитание — отдельно для девочек и мальчиков, ну, или по запросам из анкет. В прошлом году все хотели играющих на фортепиано, так скрипачи чуть смычки со злости не переломали. Ещё у меня друзья есть и крестная. Говорят, в три года я был смешной, ходил за леди Анной по пятам, всё за подол платья ловил, словно собачонка, вот она меня и выбрала. Потом, конечно, труднее: за любой недочёт мне нагоняй от неё, но все равно приятно. Это же у вас почти семья считается, правильно? У меня и друзья есть: Вирджиния, Ли… ли-ии-ли-ии… шшш — квакающий звук сменяется шипением.

Темно. Слышны голоса.

— Чтоб они сдохли! — это Мессалина.

— Опять электричество отрубили! — Ли.

— Можно ещё лимонада! — это я, как обычно, не вовремя.

Вчера в столовку привезли всякого разного. Я лет в пять эту газировку страшно любил. Была семья одна: странные такие мужчина и женщина, представились Томас и Энни. Ну, нам настоящие имена нельзя говорить, вы в курсе, в общем. Каждые выходные выбирали только меня.

Мы гуляли долго-долго, в самом центре города, где пиццей пахнет на всю улицу! Кусочки приносят на тарелочках, к каждому нож, вилка и — лимонад! Телевизор огроменный, по нему пел все время кто-то. Я так помню, будто всё настоящее, понимаете, и было там, а не здесь. Стыдно так — крестной не говорите, обидится. Потом закон вышел: чтобы нас уберечь, один ребёнок — не больше двух раз в одни руки. Крестная сказала, что та пара отказалась брать других детей и уехала. Ещё она сказала, что у людей это называется «любить». У мамы — да, по правилам нельзя, но какие к чёрту правила? — сидели там, как крысы, — у неё платья всегда были разные, и подол развевался на ветру, как в кино старом, а папа улыбался, много нас фотографировал. Нам такие вещи хранить нельзя, само собой, а жаль. Мне без них потом так плохо было. Крестная уверяла, что это я к еде привык вредной.

Снова светлая комната. Картинка почти статичная. Эрнест курит у окна. Тогда курить было можно везде. Многое было можно. Эрнест. За семь лет до того мода была на писателей, художников всяких. «Породистые детки», как окрестила их Вирджиния. Сама она название получила не столько за литературные таланты, сколько за выдающийся нос, о чем, впрочем, не особо жалела, тихо ненавидя любые книжки.

Тогда пансион превратился в мою подводную лодку. Он обрёл десятки имён. Мессалина называла его помойкой из-за всех тех вагонов хлама, что привозили благотворители. Детская одежда и игрушки, какая-то бракованная униформа полицейских, просроченная еда, хотя вот она-то шла на ура. В выходные нас уже не выдавали — мне было скучно. Два дня, целых два дня я мог бы быть любимым ребёнком! Говорят, это все после той кампании по борьбе за наши права. Что с нами делать, в итоге, решить так и не смогли: моральные вопросы, права человека, скандал года! — забыли через неделю… Сначала приезжали какие-то представители чёрте чего, психологи, журналисты. Гении адаптации, мы говорили каждому то, что он хотел услышать, то, что сделает его счастливым. Только на второй день мы уже никому не понадобились. Цирковые зверята на пустой арене, мы вставали на тумбы в правильном порядке и преданно пялились вверх в ожидании награды.

А потом было то последнее наше утро, помню, кое-как успел камеру включить:

— Про-ект зак-рыт, — повторяет Мессалина по слогам.

Изображение пляшет: сцепленные руки Эрнеста, Вирджиния отвернулась, упёршись в стену лбом, Ли пытается схватить Мессалину. Когда её заклинивало, ладить с ней мог только он: то ли нужен был ремонт, то ли препараты. Когда ей становилось хуже, часовой ступор сменялся истериками и побоями — била она, в основном, себя. Последние кадры: пыльный ковёр с отпечатками грязной обуви — наверное, камеру я всё-таки уронил.

Потом было собрание. Директриса выступила с предложением «распустить немного раньше срока». Тогда я ещё не представлял, как это. Все дети верят в сказки. Моей сказкой была семья. Не обязательно семья, пусть разные семьи, но зато на все дни недели. Меня не разочаровала ни одна из них.

Когда Вирджиния рассказала о том, что будет дальше, я долго плакал, зарывшись в одеяло. Тогда я начал сомневаться в том, что нас ждёт. Вирджиния в своих длинных юбках, вечно оставлявшая где попало зонтики и пенсне, Вирджиния в неудобных и вообще непонятно зачем нужных кружевных перчатках — она всегда была расчётливой и жёсткой, сдержанный мужчина в теле приторной дамочки. Думаю, тогда она меня просто пожалела.

В целом, про семью я почти угадал. После роспуска мы так и оставались в прокатной индустрии: друг на вечер пятницы, приятная собеседница, уборщица, весёлый бармен, случайный попутчик, жена. «Кто угодно!», «Только ваш!» — слоганы не врали. Мы могли подстроиться под любого клиента. Пластилиновые характеры, тела, не испытывающие боли. Конечно, большая часть отправлялась в индустрию для взрослых. Посещать заведения можно с 21, а работать с 12. Нам рассказывали, что так работает закон отражённых чисел, но математику в мою модель не особо закладывали, так что я не уверен.

Пансион было решено закрыть. Когда стало ясно, что до роспуска пара дней, я решил возобновить видеодневник. Думаете, мои милые друзья записали мне на память обращения? Какой там! Только Эрнест добровольно влез в кадр. Готовился, поправлял любимый берет, никак не мог решить, отрывок из какого романа прочитать для меня. Ещё на плёнке остались стены пансиона. Стены с посеревшими от пыли посланиями: признаниями в любви и угрозами жестокой расправы, рецептами супов, стихами, схемами простейших роботов, слоном с ушами из переплетённых узоров, засушенными бабочками, живыми паучками, записками о встречах и покупках, слегка перекошенной Джокондой, моим кругом пиццы с солнечными лучами и смеющимся черепом посередине.

— Я рассказал все что помню. Можно мне оставить плёнки себе?

— Да, спасибо за беседу. Похоже, ты здоров. Хочешь познакомиться завтра с мамой и папой?

Сейчас здесь, среди чисто белых стен, белых рубах и белых халатов, весь тот разноцветный мир кажется бредом. Плёнки нашли в тайнике неделю назад, кто-то зарыл их у самого забора. Врачи все отсмотрели, а когда выяснили, что съёмки мои, даже камеру подарили, чтобы я быстрее в себя пришёл, но снимать я боюсь — мне хватает памяти. Эта тварь фиксирует всё только в черно-белом варианте. В прошлом цвета тоже тускнеют, только пятну пламени всё нипочём, через него я вижу, сквозь него тянется моя жизнь. Оно вспыхивает, обжигая глаза, когда я просыпаюсь, засыпаю, в начале каждого сна. Запах гари чудится повсюду. Хотя какой чудится? — я просто живу в нем, ем, читаю, делаю зарядку, соблюдая предписанные режим и спокойствие.

Кто поджог пансион, я не знаю, я совсем не помню тот день, только пятно пламени. Кто выжил? Мне врут, что все. Завтра важный день, и нужно быть милым. Вроде как, теперь нас все любят и хотят взять к себе насовсем. Даже просили заполнить анкету с предпочтениями. Я не смог. Доктор рассказал, что первое время я всё сидел в углу под кроватью и бурчал: «Тили-бом, тили-бом! Загорелся кошкин дом!». Решили указать, что я выбираю семью без котов. Жаль, конечно, но, может, получится выпросить хомячков. Назову их Мессалина, Эрни, Ли, Вирджиния и одного в мою честь — Геростратом. Пусть крутятся в колёсиках, играют в догонялки в своей большой, просторной клетке.

Татьяна Веткина

Дегустатор

Муж Любы работал дегустатором, вернее, он сам любил так именовать свою профессию. Должность его на кондитерской фабрике называлось гораздо прозаичнее — технолог. Впрочем, тестирование всяких сладостей, создание новых рецептов и прочие творческие вещи действительно входили в его обязанности. На работе его ценили, специалист он был классный, а некоторая его необщительность, замкнутость, обособленность даже… Что тут скажешь, у каждого свой характер.

В семейной жизни ему эти странноватые качества тоже вроде бы не мешали. Жене даже нравилось, что её Лёша такой спокойный, молчаливый, ну и непьющий-некурящий, и с кормёжкой мужа проблем нет, никаких изысков и сдобренных специями мужских деликатесов он не признавал — требования профессии, однако. То, что вместо дежурного супружеского поцелуя муж имел обыкновение со смаком лизнуть её в щёчку, иногда забавляло, а порой и восхищало, когда после этого ритуала муж безошибочно угадывал не только её самочувствие и настроение, но и мелкие события, бывшие причиной этого настроения. Были и вещи гораздо более интимные, о которых Люба, конечно, никому не рассказывала, но, как женщина современная, относила их к разряду любовных игр… Весьма приятных, надо сказать.

Пожалуй, тревожный звоночек все-таки был — как-то они пошли покупать Лёше джинсы, ну и из трикотажа что-нибудь присмотреть. Отправив мужа с кучей вещей в примерочную, Люба подождала немного и решила глянуть, какие штаны лучше сидят. Увиденное её огорошило — муж в трусах стоял на коврике и сосредоточенно жевал штанину джинсов. При этом он бормотал что-то вроде: «Нет, ну определённо здесь есть процент синтетики, и ещё непонятно что…» Люба тогда съязвила, что проще на ярлыке состав посмотреть, муж послушно продолжил процесс примерки, а она постаралась забыть о происшествии. Хотя некое нехорошее чувство осталось.

Гром грянул, когда начальство вынудило Алексея взять шефство над группой практикантов — выпускников пищевого института. Он нервничал, пытался доказывать, что это абсолютно не в его характере, и вовсе не должен он заниматься наставничеством, у него всяких важных дел по горло… Настаивать и предъявлять ультиматумы он не умел, у начальства были какие-то свои резоны — короче, он глазом моргнуть не успел, как к нему в кабинет заявились трое стажёров. Развязный молодой человек представился первым и протянул руку технологу, что было довольно нагло с его стороны. Далее началась фантасмагория. Технолог, не отнимая руки и страдальчески морщась, обнюхал юношу, а затем неожиданно поднёс его ладонь к своему рту и неторопливо пожевал кожу у основания большого пальца. Затем он пробормотал, глядя куда-то в дальний угол:

— Парфюм для людей нашей профессии исключён. Тем более такой… убойный. И шоколатье вам не быть, даже не думайте.

Молодой человек стоял столбом. Нереальность происходящего усугублялась тем, что в тайных мечтах он действительно видел себя владельцем шоколадного бутика…

А технолог уже сделал шаг к следующему объекту дегустации, яркой блондинке с распущенными волосами, и ухватил её за роскошный локон, явно намереваясь попробовать на вкус. Нервная система девицы оказалась гораздо слабее, она заверещала раненой антилопой, и её вымело из кабинета, а вслед за ней и остальных. Когда через десять минут в кабинет явилась переполошенная администрация фабрики во главе с директором, там царил разгром. Пол был усеян жёваной бумагой, а документы на столе имели такой вид, как будто их погрыз шкодливый щенок, у которого режутся зубки. Технолог сидел за своим столом и меланхолично жевал листок отрывного календаря. Ошеломлённая директриса трагически возопила:

— Что же вы делаете, Алексей Иваныч!

На что безумный технолог ответствовал:

— Завтра будет похолодание.

На следующий день, в самом деле, испортилась погода, но вряд ли это сильно интересовало бедного дегустатора — он уже находился в психушке.

После больницы Любе выдали мужа во вполне адекватном состоянии. Он понимал и необходимость лечения, и неизбежность ухода с фабрики, согласился на первую подвернувшуюся работу и начал трудиться охранником в супермаркете… Все шло тихо-мирно — кроме ощущения, что ей приходится существовать рядом с каким-то совершенно незнакомым человеком. Чутье к вкусам и запахам он потерял полностью, а вместе с этим, похоже, и вкус к самой жизни. Он существовал… Любе никак не удавалось подобрать правильное определение. Автоматически? Машинально? Бездушно? Бесчувственно? Полусонно? Все это было не то. Она понимала, что разобраться в психологических хитросплетениях не способна, а муж и раньше не был склонен к откровенным излияниям, теперь же и вовсе закрылся. Вопреки советам врачей она пыталась как-то вернуть утраченное, но все её наивные ухищрения были бесполезны — ни новые духи, ни перченый суп, ни курица с жутким количеством чеснока не вызвали никакой реакции.

Впрочем, вскоре её мысли оказались заняты совсем другими проблемами. Люба забеременела. Муж воспринял известие вполне положительно, то есть вяло кивнул и сказал: ну ладно, буду больше работать, надо деньги зарабатывать…

К моменту рождения дочки Люба свыклась с положением вещей, даже предательская мысль мелькала — может, и к лучшему все это… Горластая девочка полностью завладела её временем и душой.

Однажды вечером она на кухне, как положено, сцеживала молоко, услышала хныканье дочери и метнулась в спальню. А когда вернулась, увидела мужа и прислонилась к притолоке — ноги не держали. Лёша стоял с круглыми, вытаращенными глазами, с молочными усами над верхней губой, в руке он держал кружку. Видимо, Любино грудное молоко он принял за налитый женой вечерний кефир… Она застыла с чётким ощущением — что-то страшное произойдёт. Чего она ждала — истерики, гримасы отвращения, вспышки психоза? А муж все молчал. Потом его губы странно задёргались, словно вспоминая какие-то давно забытые движения, и широкая, совершенно детская улыбка осветила его лицо. Он прерывисто вздохнул и сказал, забавно растягивая слова:

— Как вку-у-сно…

Поворот

То, что дела мои плохи, становилось ясно по многим приметам. Медсестра Зина, особа тиранического склада, шумная и беспардонная, в последние дни явно умерила свой пыл — причём только по отношению ко мне. Прочих страдальцев она продолжала понукать и строить по полной программе. Я заметил, что её профессионально цепкий и прямой взгляд стал как-то проскальзывать, не то чтобы она смотрела мимо меня — она смотрела сквозь. Так смотрят на то, что замечать неприятно и стыдно, что ли — на безногого бомжа, к примеру, или полуживую бродячую живность… Мой врач, замучивший меня бесконечными обследованиями, тоже свёл общение со мной до минимума.

Меня не беспокоило особо ничего, кроме невероятной слабости. Впрочем, она меня тоже, собственно, не беспокоила. Моё состояние можно было описать одной фразой — мне было все равно. Тем не менее, я решил поговорить с врачом, чтобы внести некоторую ясность. Врач долго и нудно рассказывал мне о результатах анализов, он старался избегать обилия медицинских терминов, но получалось у него не очень. Итог выходил простой — я загубил свою бедную печень целиком и полностью. Мой эскулап сказал скорбно:

— Мы вас, конечно, подлечили, но имейте в виду, что даже при условии соблюдения режима питания, постоянного приёма лекарств и прочее мы не можем исключить вероятность…

Дальше он перечислил кучу всяких ужасов, из которых мне запомнилась опасность внутреннего кровотечения. В заключение он сказал:

— То есть перспективы у вас… — он замялся, — не очень хорошие.

Я не стал ужасаться и задавать сакраментальные вопросы типа «доктор, сколько мне осталось?»… Повторюсь — мне было совершенно, абсолютно, катастрофически все равно. Я вышел из кабинета. В коридоре большое зеркало отразило задохлика с желтовато-землистым, одутловатым лицом. Я приблизился и сказал задохлику:

— А я скоро умру.

Доходяга пожал плечами и ответил:

— Ну и ладно.

Как я оказался в больнице — история вполне типичная. Удивительно, как недолог путь от оптимистичного «пью по праздникам в хорошей компании» до фатального «а чё, я не имею права у себя дома принять чекушку с устатку?»… И как незаметно доза из «пары стопок для здоровья» превращается в «вылакать все, что найду». Где-то слышал умную мысль: водка для алкоголика не становится смыслом жизни — просто без водки все остальное в жизни теряет смысл. Скверно, когда умные мысли подтверждаются ценой собственной шкуры.

Жена моя — женщина уравновешенная, где-то даже флегматичная, и в подкорке у неё сидела вековая бабская мудрость — пьяного не трогай! Поэтому она терпела долго. Вразумлять меня она пыталась аккуратно. Интеллигентно, скажем так. Однако даже эти робкие попытки меня ужасно раздражали. Впрочем, скандалы с битьём посуды наверняка раздражали бы ещё больше. Короче, я был невыносим пьяный — когда изрыгал из себя тягучий фонтан алкогольного бреда, мешая в кучу реальные проблемы, старые неурядицы, вымышленных любовников, черт знает что ещё… Ну, и трезвый я был невыносим тоже.

Жена сломалась, когда я в первый раз ушёл в запой. Три дня я жрал — по-другому не скажешь. Засыпал там, где вырубало — на полу в кухне, посреди комнаты, не имея сил доползти до кровати. Падал. Зверски ушиб бок. Но главное — аксиома «пьяный я добрею» утратила силу, и средоточием зла стала, понятное дело, жена. Слава богу, правило не поднимать руку на женщину пока работало, но ушатам нецензурного дерьма не было конца… На третье утро, обнаружив, что я собрался брести в магазин, она преградила мне дорогу, площадным жестом уперев руки в бока. Я думаю, все эти дни она толком не спала.

Как она кричала — воспоминание об этом, как удар кнута. Жутким, воющим, пронзительным, совершенно не своим голосом, встрёпанная, страшная, по изуродованному гневом лицу — слезы градом… «Что же ты делаешь со своей жизнью — с моей жизнью — что же ты делаешь»…

Ну да, я прекратил пить. На месяц. Может быть, все бы действительно наладилось, если бы не случился простой на работе, и всех нас отправили в вынужденный отпуск. Сидеть дома было невыносимо. Жена собиралась на работу, перекладывала манатки в другую сумку, убежала, и я увидел, что её кредитная карта осталась на столе. Я взял карту, и мне стало не по себе. По молчаливой договорённости жена не держала дома наличных денег. Но недавно я искал свой медицинский полис в шкатулке с бумагами — конечно, моё самочувствие было таково, что надо было идти сдаваться врачам, это я уже понимал. И жиденький сбербанковский конвертик, в котором выдают карты, как на грех попался мне на глаза. Пин-код.

Дальше… Как шкодливый пацан, наивно уверенный, что про его проказы никто не узнает, я понёсся в магазин. И нажрался так, как будто пытался влить в себя все невыпитое за месяц.

Ночью меня увезли на «Скорой».

Валяясь на койке после разговора с врачом, я размышлял… нет, совсем не о смерти. Бессмертие — вещь нереальная, а уж на кой оно нужно, когда в жизни нет ничего интересного?

Мне хотелось понять — а где тот перелом, поворот, после которого стало возможным то, что со мной произошло? И был ли он — этот поворот? Жизнь моя складывалась довольно гладко, друзей не предавал, беременных женщин и детишек не бросал, расставаться умудрялся без трагедий, не воровал, не сидел, не болел серьёзно, даже руки-ноги не ломал…

Странная вещь — человеческое подсознание, ни один психиатр не сможет разобраться. Я задремал, и приснилась мне моя рыжая балеринка.

…Она заканчивала хореографическое, и все у нас было серьёзно. Я вполне благодушно относился к тому, что моей женой будет артистка кордебалета местного театра. Но когда она сообщила мне, вся светясь от радости, что приезжий мэтр, который смотрел выпускные экзамены, предложил ей работу в знаменитом столичном театре, и сразу сольную партию… Всегда считал надуманной коллизию известного фильма — ну там где Гога, он же Гоша, переживает, что влюбился в директора комбината. Ан нет — жизненный сюжет, оказывается! Мне стыдно было самому себе сознаться, что меня пугает не переезд в столицу, поиски работы и прочее, а то, какие перспективы открываются перед моей невестой — слава, гастроли, поклонники, а я кто?..

Что сказать — я бесился, придирался к пустякам, короче, я опять же был невыносим, а она опять же терпела. Какое-то время. Везёт мне на терпеливых женщин, черт возьми. Потом не выдержала — помнится, я сказал какую-то жуткую гадость про этого самого балетного кумира, и она ушла. Молча. Презрение в её взгляде тоже относится к тем вещам, которые совсем не хочется вспоминать.

Какое-то время мы не виделись. Потом она позвонила — первая… Мы договорились встретиться на остановке у нашего любимого скверика. Я ждал, она опаздывала — понятно, что её могли задержать на репетиции, но я злился, боялся я этого разговора и искал, наверное, повода удрать. Ну и нашёл — нависшая туча разразилась ливнем, и я смылся. В буквальном смысле. Вскоре я был у друзей, которые все звали к себе на дачу, и удачно — через час меня уже не было в городе. Да здравствует древняя эпоха, когда мобильные телефоны были доступны только миллионерам и мордоворотам в малиновых пиджаках!

Потом мне сказали домашние, что она звонила, они врали, как им было велено — что я, мол, внезапно уехал в командировку. Командировок у меня сроду не бывало, наверняка она все правильно поняла — и больше я её не видел. Доходили до меня слухи, что она уехала в свой Питер, и у неё все хорошо. Что у неё с личной жизнью — я не знал, но надеялся, что тоже все в порядке. Характер у неё был, несмотря на всю её хрупкость.

Я проснулся, мокрый как мышь, сердце колотилось невыносимо, а я все старался приказать себе уснуть, хоть на минуту, досмотреть этот сон, ну пожалуйста!..

* * *

…Гроза прошла стороной, напугав ленивой россыпью крупных капель дождя и оставив после себя запах скошенной травы и мокрой пыли, и вот оно — моё рыжее солнце, спешит ко мне… Она подходит, смотрит несколько долгих мгновений, без улыбки, нахмурившись, испытующе и строго… Потом — вот она совсем близко, она прячет лицо на моем плече, и меня накрывает сумасшедшим облаком долгожданный аромат её волос…

* * *