Бесплатный фрагмент - Привет, Петровна!

Альфа-уровень

Когда Петровна в первый раз приехала к нам на дачу, она вызвала грозу. Встала у куста венгерской сирени, на солнышке, — я там обычно загораю, — и вдруг спрашивает:

— Хотите, вызову грозу?

Мы говорим:

— Давайте.

Петровна кивнула и замолчала, а мы пошли накрывать на стол — к обеду. Не успели расставить тарелки, слышим — шум. Какой-то очень знакомый, как будто строители на соседнем участке ворочают листы кровельного железа. А это гром!

Тут пришла Петровна и скромно так села за стол. За окном погромыхивало и посверкивало — потихоньку, застенчиво, прямо в Петровну. А она хлебала супчик, наворачивала кабачки, как будто и ни при чем. К чаю гроза уже закончилась; только похолодало сильно — пришлось кофту надевать.

Я у Петровны спрашиваю:

— А как это вы?

Она говорит:

— Да никак! С облаками поговорила, попросила, они сделали.

— Вы же им не кричали. Почему тогда они вас услышали?

— Им отсюда не докричишься. Это я выходила на альфа-уровень.

Я сначала и не удивилась даже. Мало ли куда можно выйти.

— Ну, вышли, — говорю, — а там что? Облака?

— Там, — отвечает Петровна, — фиолетовый свет.

— Фиолетовый как что?

Петровна задумалась.

— Наверно, как аметист. Да! Точно. Как аметист.

Аметист я знаю — из него украшения делают. У нас дома есть аметистовый кулон на цепочке; его почему-то уже давно никто не носит. Я иногда вынимаю его из коробочки — посмотреть. Он прозрачный — и не подумаешь, что камень. Если с него долго не сводить глаз, начинает казаться, что в него можно войти. А положишь на стол — он словно капля фиолетового света. Я сразу представила: вот так открываешь дверь на балкон — и попадаешь как будто внутрь аметистового кулона. Красиво там, на этом альфа-уровне. Только у нас балкона нет, жалко.

— А как вы туда выходите, — спрашиваю, — как на балкон?

— Нет, — смеется Петровна, — нет, миленькая. Надо просто закрыть глаза и услышать…

И прислушивается.

— Это вы уже там?

— Нет, это я пока не знаю, как тебе объяснить, — объясняет Петровна.

Я жду.

— Это похоже на мелодию, — говорит она.

— Спойте!

— Не-ет, — качает головой Петровна. — Что ты! Ее голосом не передашь.

— А глаза обязательно закрывать?

— Не обязательно. Но я закрываю, чтоб лучше слышать.

— Она справа или слева?

— Внутри.

Тут у меня внутри не музыка заиграла, а словно съехала с железной крыши ворона. Так у наших соседей однажды было; у них крыша на доме крутая и блестящая, и скользкая, наверно, как ледяная горка.

«Вот почему, — думаю, — все слушают музыку! Потому что вдруг попадется та самая мелодия, и включится аметистовый свет, и можно будет говорить с облаками! А композиторы ее, наверно, слышат — внутри, но не знают, для чего она, и хотят передать, чтоб другие тоже услышали и объяснили, — а выходит не то!»

А Петровна-то! Ничего себе Петровна! Так только волшебники могут. Но если Петровне об этом сказать, она сразу начинает шуметь:

— Да ты что! — кричит. — Смеешься, что ли! Какая я волшебница — обыкновенная пенсионерка. Хожу на рынок, плачу за квартиру, ничем особенным не занимаюсь.

Ага! Я-то понимаю — я еще говорить не умела, а одна наша родственница про меня сказала: «Надо же, какая понимущая!» Кто попросил облака потушить дождем пожары в Калифорнии? Они еще ответили: «Послезавтра». Петровна отвлеклась на другие дела до конца недели, потом спохватилась — а в Калифорнии три дня идут дожди, и все промокло, так что огонь больше не страшен. А ураган во Флориде? У него еще имя какое-то было — не помню точно, какое: то ли Джастин, то ли Михельсон. Стоило Петровне выйти на альфа-уровень, как он свернул в болото и там увяз.

Мне тоже хочется на альфа-уровень. Он мне даже снится. Как будто высоко над Москвой тянется аметистовый тоннель вроде надземного перехода.

Я подолгу сижу, закрыв глаза, прислушиваюсь. Вот нарастает, потом затихает гул проезжающего мимо трамвая, переговариваются дворники, звякают какие-то железки. А мелодии все нет — разве что во втором подъезде кто-то принимается играть на трубе «Неаполитанский танец» из «Лебединого озера».

И за Петровной давно наблюдаю. Я уже столько про нее историй знаю, что могу книжку написать. А выходить на альфа-уровень, как она, все равно не умею.

Полярная звезда

Петровна любит пироги с капустой. Без пирогов с капустой ее в гости просто не зазвать. Такое бывает. У нас есть знакомая, для которой надо готовить картофельное пюре. Ей с юго-запада Москвы к нам на восток добираться два часа — на автобусе, метро и трамвае. Но если она думает о пюре, то дороги не замечает. Очень у нас большой город, проще по телефону дружить.

А Петровна живет на севере. Раньше она вообще жила на улице Полярной. На севере Москвы, да еще на Полярной улице! А Петровна радовалась. Не потому, что у нее характер вьюжный. Конечно, когда она расшумится, всех так и сдувает с места; но холоднее-то не становится.

Просто Петровне нравится представлять, будто она — Полярная звезда.

Это такая звезда, которая всегда светит на севере. А если точно знаешь, где север, можно встать лицом в ту сторону, и тогда слева будет запад, справа — восток, а сзади — юг. Иногда это надо — точно знать, где север. Особенно в открытом море, где не у кого спросить дорогу. И особенно если компаса с собой нет. Раньше путешественники дожидались ночи и находили в небе Полярную звезду — путеводную. «Ага!» — говорили они и поворачивали штурвал в правильную сторону.

Конечно, было бы лучше, если бы они находили в небе Петровну. Я — за! Так и вижу, как она стоит слева от созвездия Кассиопеи в своих белоснежных кроссовках, у которых шнурки завязаны морскими узлами, машет:

— Сюда, сюда! Север тут!

А я бы летом, в августе, когда раньше темнеет, приезжала на дачу, выходила перед сном за калитку, сразу поворачивала направо, потом поднимала бы голову — и вот она, Петровна! И я бы шла с фонариком по улице, точно на север, до самого забора, который огораживает наши садовые участки, а в небе передо мной плыла бы Петровна, тянула за собой двух Медведиц, Большую и Малую. И мы бы кричали друг другу на весь космос:

— Что? Да! Вижу, вижу! А? Хорошо, у нас все хорошо!

Хотя, с другой стороны, тогда Петровне некогда было бы жить в Москве, ходить к нам на пироги с капустой.

Петровна меня старше. На столько старше, что я с ней на «вы», а она со мной — на «ты». Но все равно мы друзья. Она у нас друг семьи.

Это мы между собой зовем ее Петровной. Я придумала! Скажешь: «Петровна» — и все понятно.

Мне раньше казалось, что это у нее игра — в Полярную звезду. А она-то, и правда, путеводная! Но это не всегда заметно, а только если не знаешь, как быть. Так вот смотришь в окно — тополь растет, на нем ворона сидит… а все равно как будто в открытом море без компаса. И это очень странно. Потом поговоришь с Петровной — и ты уже не заблудилась.

И я решила: Петровна у нас будет дневной Полярной звездой, а та, что на небе, в созвездии Малой Медведицы, — ночной.

По-моему, путешественникам так намного спокойнее.

Правда, не очень-то ее найдешь — у нее все время занят телефон.

Сто-олько заблудившихся — с ума сойти!

А я думала, такое только со мной бывает!

Главная тайна жизни

Как только начинается лето, Петровна спохватывается:

— А где ж у меня сачок-то? Ба-атюшки! Опять не помню, куда сачок засунула!

Раньше Петровна сама шила сачки из марли. А теперь у нее магазинный — шикарный, говорит она, с бамбуковой ручкой.

Сачок у Петровны не для бабочек и стрекоз. Он у нее для мух.

Заслышав, что по дому летает муха, Петровна берет сачок. Идет на жужжанье, накрывает муху в воздухе марлевым колпаком, тут же отводит в сторону бамбуковую ручку — и все.

— Уж это-то я умею! — смеется Петровна.

Потом Петровна несет сачок на балкон и выпускает муху на волю.

— Полетела! — радуется она.

Я так думаю, что мухи нарочно прилетают к Петровне — как в парк на аттракционы. А может, на спор врываются: кого дольше ловят, тот выиграл. «Не бойтесь, ребята, — передают они друг другу, — ничего не будет. Главное, почаще на что-нибудь садиться».

А когда я к Петровне приезжаю, они не появляются: наверно, понимают, что ей при гостях некогда.

— Я мух ловлю — только в полете, — с гордостью говорит Петровна. — У меня очень точно получается — с одного взмаха.

— Это, наверно, у вас талант, — отвечаю я.

А она:

— Скажешь тоже! Это я просто натренировалась. Какой же это талант — мух с балкона выпускать!

---

— Разные бывают, — уговариваю я. — У меня вот — к иностранным языкам.

— Замечательный у тебя талант! — восхищается Петровна. — А у меня-то какой же? Ведь должен быть! У каждого хоть один талант да есть.

— Может, на альфа-уровень выходить?

— Ну, это просто. Не то, что переводить с английского.

— Зато с облаками по-английски не поговоришь.

— А с древнегреческим у тебя как? — спрашивает Петровна.

— Еще не учила.

— Слово «космос» придумали древние греки, — говорит она. — Его можно перевести на русский. Знаешь, как? «Порядок»!

— Да?

— Да! Представляешь? Космос — это порядок, там все на своем месте. А у меня дома — ужас, что творится! Стричься собралась — не могу ножницы найти.

— А вы в парикмахерской постригитесь.

— Я в парикмахерскую не хожу, — говорит Петровна. — Мне не нравится, как меня там стригут. Дело в том, что мне обычные стрижки не идут. Меня надо стричь по-другому, а мастера не понимают. Приходится самой. Куда ж я ножницы-то задевала? А то ведь завтра последний день!

— Почему последний? А потом что будет?

— Потом луна начнет убывать, — объясняет Петровна. — Я стричься люблю на растущей луне, но ближе к полнолунию. Оно будет завтра. Если ножницы не найду, придется еще четыре недели до следующего полнолуния ходить лохматой.

Я смотрю в окно и вижу на углу соседнего дома, совсем близко, круглое, возмущенное лицо луны. Понятно, почему Петровна стрижется в полнолуние. Потому что луна на нее так недовольно смотрит, словно говорит: «Что-то ты, Петровна, обросла!» И Петровна тут же спохватывается: «Батюшки, и правда! Бегу за ножницами!»

Плохо, если не найдет. Просто неловко будет смотреть луне в лицо. Приятно, что ли, когда тобою недовольны? И придется несколько дней прятаться вечером за шторами, ждать, пока луна превратится в месяц и отвернется.

Утром я звоню Петровне:

— Ну как, ножницы нашлись?

— Не-ет, — отзывается она грустным голосом, — нет, миленькая, я уже тут все перерыла. Может, мне половину вещей выбросить? Меньше будет уборки.

— А если гостей пригласить?

— Это я уже пробовала, — говорит Петровна совсем печально. — Я тогда все с поверхностей собираю и по шкафам распихиваю, а потом не могу вспомнить, где что лежит. Еще хуже получается.

— А может, вам не хватает шкафов?

— Дело не в шкафах, — отвечает Петровна. — Мне надо разгадать главную тайну своей жизни, и я сразу наведу кругом порядок.

— Как возникла вселенная?

— Да нет. Почему я не могу прибраться у себя в квартире. Ведь сколько лет уже я над этой тайной бьюсь! И знаешь, я что вчера подумала? Ой, муха влетела! Погоди, возьму сачок, тогда скажу. Я подумала вот что. Я же больше всего на свете люблю разгадывать тайны.

— И я!

— Но вот, допустим, я все поняла, в квартире навела порядок, как в космосе, а разгадывать-то уже нечего!

— И что?

— Муху из виду потеряла! Цып-цып-цып! А, вон, вон сидит. Это я неделю назад вынула вещи из шкафа, свалила грудой на пол, чтобы разобрать и половину выбросить. Так до сих пор и лежат. Все руки не доходят: то на одно отвлекусь, то на другое. Так, может, это я сама себя отвлекаю, чтоб тайна оставалась тайной, и мне было чем заняться?

— А у меня-то какая главная тайна жизни? — спрашиваю. — Ведь должна быть!

— Кто ж тебя знает! — удивляется Петровна. — Мало ли, какие там у тебя тайны. Потом сама поймешь.

Не люблю я это «потом».

Мне надо — срочно!

— Ой, нашлись, нашлись ножницы! — кричит Петровна. — За блюдечком. Муха прямо на них села, ты представляешь? Ты моя золотенькая! Это я мухе говорю.

— Она какого цвета? — уточняю. — Правда, что ли, золотистая?

— Муха-то? Да нет, простая, черненькая. Пойду, выпущу с балкона.

А мухобойки Петровна просто видеть не может.

— В космос летаем, все хотим открывать другие миры, — шумит она, — а они у нас под носом! Мир деревьев, мир птиц, мир насекомых! И их уважать надо!

Все-таки, наверно, Петровнины мухи — это послы. Из мира насекомых. Вежливые — ножницы помогли найти. А про сачок они думают, что это такой местный обычай.

Может, мне тоже сачок завести?

Звонит Петровна:

— А ведь я поняла, какой у меня талант. У меня — дар создания беспорядка! В этом деле я — ну пр-росто виртуоз! Пятнадцать минут самое большее, и я все вверх дном переверну!

«Привет, Вселенная!»

А еще говорят, что память с годами слабеет! Хоть Петровна меня и старше, память у нее лучше. У нее вообще очень хорошая память. Просто мало у кого, я думаю, такая замечательная память, как у Петровны.

Я, например, все время забываю, что живу на планете, а вокруг — вселенная. А Петровна помнит. А ведь Петровна, между прочим, не астроном!

Даже не знаю, с чего это я все время забываю.

Вот я сейчас не сплю, а за окном, прямо над домами — огромная звездища. Только это не звездища, а планета Юпитер. Я каждый вечер смотрю на нее, смотрю, а потом засыпаю. И не успеваю вспомнить, что это, на самом деле, видна вселенная.

На даче мне нравится, когда начинает темнеть, высматривать в небе первые звездочки. А потом их столько становится, что прямо глаз не хватает — приходится головой вертеть. И ведь это, наверно, еще не все. Наверно, то, что видно у нас на даче, во вселенной — примерно как наш Наро-Фоминский район. Или даже меньше — как наше поле.

Может, в том-то и дело: вселенная слишком большая, вот и не умещается у меня в памяти. Такая большая, что даже непонятно, на что она со стороны похожа.

Но это я сейчас думаю. Когда я смотрю на звезды, мне думать совсем не хочется.

А у Петровны все по-другому. Она, конечно, поправилась в последнее время, но даже если Петровна еще поправится, ей никогда не стать размером со вселенную. И все-таки почему-то вселенная умещается у нее в памяти вся целиком. А это же планеты и звезды, метеориты и кометы, и какие-то «черные дыры», и такие места, о которых даже астрономы не знают. И еще Москва, и дача, и, естественно, мы с Петровной.

Тут чья угодно память не выдержит, а Петровне хоть бы хны. Ей нравится думать о вселенной, особенно по утрам.

«Вселенная, — думает она, — это живое существо. Может, она похожа на меня, может — нет. Но она тоже дышит, и где-то там, далеко, мерцает ее необъятное сердце, жаркое, как духовка с пирогом».

Просыпаясь, Петровна прислушивается: как там дышит вселенная.

«Привет, Вселенная! — думает она, стараясь не шуршать одеялом. — Я слышу тебя!»

«Я есть, потому что есть ты, — думает Петровна. — Ведь я же в тебе живу, Вселенная. А раз я живу в тебе, значит я — как ты.

Ты разумна — значит и мне хватит на все ума.

Ты могуча — значит и я много могу сама.

Ты — порядок. И я приберусь в доме своем взъерошенном.

Ты прекрасна! И я похвалюсь: есть и во мне хорошее.

Надо же — стихи сочиняются! Хорошо, что ты есть! Ты слышишь меня, Вселенная?»

«Слышу, Петровна, слышу!» — думает, наверно, в ответ Вселенная. Наверно, она все понимает. И чувствует далеким своим, необъятным сердцем, что никто не рад ей так, как Петровна, даже астрономы, — у них-то только научный интерес.

И, когда наступает ночь, Вселенная тянет к ее окну свое бесконечное, в звездах-веснушках лицо: как там Петровна?

А Петровна знает об этом и никогда не задергивает на ночь шторы.

Да…

А что, если в это время какой-нибудь микроб, для которого Петровна — как целая вселенная, малюсенький микробушек, дремавший под мизинцем ее правой ноги, улыбается спросонок и думает:

«Привет, Петровна!»

Родинки

У Петровны на спине много родинок. Из-за этого ей нельзя загорать: говорят, солнечный свет родинкам вреден. Но зато они расположены точно так, как звезды в созвездии Большой Медведицы.

Большая Медведица и Орион — любимые Петровнины созвездия. Семь ярких звезд в «песочных часах» Ориона, семь ярких звезд в «ковше» Большой Медведицы, и семь родинок — на спине у Петровны.

Ясными ночами в небе у нее за окном стоит Орион. В это же время на севере, с другой стороны дома сияет Большая Медведица. Петровне ее не видно, потому что окно выходит на юг. Но это ничего, Большая Медведица у нее всегда с собой. Если встать у окна лицом на юг, к Ориону, то спина с Большой Медведицей из родинок развернется точно на север. Она — как вторая половина звездного неба.

Стоит Петровна у окна, большая, как медведица, смотрит в ночь и мечтает когда-нибудь найти человека, у которого родинки на спине расположены так же, как звезды в созвездии Ориона. Чтобы встать лицом друг к другу и вдвоем образовать целый космос. Вот было бы здорово!

Только как его найдешь — ведь ему тоже, наверное, нельзя загорать.

Хвать — и вдребезги!

Петровна любит читать. Особенно про Вселенную. Как она устроена, и почему в ней существуют сама Петровна и мы все, остальные.

Прочитает что-нибудь и звонит. Петровна всегда звонит друзьям, если узнает что-нибудь интересное.

— Ты представляешь, — кричит она мне в трубку, — каждый отдельный кусочек Вселенной устроен так же, как вся она целиком!

Я пытаюсь представить себе Вселенную. По-моему, она похожа на арбуз. А мы все — внутри, как семечки: я — пестрое, Петровна — темное. Наверное, из нее можно вырастить новую вселенную, как из семечка — арбуз.

— Какой, например, кусочек? — спрашиваю.

— Да любой! Хоть ты, хоть я!

— Мы же, — говорю, — не кусочки; мы во Вселенной, как семечки в арбузе.

— Не-ет, — посмеивается в трубку Петровна. — Семечки — это галактики. А мы — где-то там, внутри семечек, мелкие-мелкие. Но все равно, если меня как следует изучить, можно узнать, как устроена вся Вселенная.

Ну хорошо. Допустим, я с Петровной дружу давно, кое-что о ней знаю. А дальше? К примеру, как быть с посудой?

Петровна бьет посуду. Случайно бьют посуду все, а она — нарочно. И все бьют как-то так, а она — прямо залюбуешься.

У Петровны красивые руки. Тонкие запястья, узкие ладони, длинные пальцы. Легко и точно подхватывает она — словно смахивает — с кухонного стола тарелку.

Хвать об пол!

Вдребезги!

Надо непременно, чтобы вдребезги. А иначе, говорит она, совсем не то получается. Плохо только, что осколки долго выметать.

Так не каждый умеет. Наверное, Петровна могла бы выступать перед зрителями. Тогда я тоже приду посмотреть. А то приходится фантазировать. Петровна при гостях посуду не бьет. Она и в гости-то не зовет:

— Не из чего чай пить, — говорит. — Всю посуду перебила!

— А где вы так, — спрашиваю, — научились? Чтобы — раз — и сразу вдребезги?

— Приходит с годами, — объясняет она. — Но одной тренировки мало. Надо родиться с бурей в душе. Вялому человеку посуду как следует не расколошматить. В лучшем случае, тарелка расколется пополам, а у чашки отлетит ручка.

Уж у Петровны-то в душе буря что надо. Петровну после чая с пирогом проводишь к лифту, потом вернешься — а в доме такая тишина! Даже странно становится.

Она однажды включила телевизор, а там — греческий танец. Смотрит Петровна: гречанка берет под музыку тарелку. Хвать об пол — вдребезги! Гречанка за вторую: хвать об пол — вдребезги! И так всю стопку. А напротив грек стоял: она его на танец вызывала.

— Ты представляешь, — кричит мне Петровна по телефону, — я ведь не зря посуду колочу, это у меня от греков! У меня дед был грек!

Я давно уже держу для Петровны стопку лишних тарелок, а то вдруг ей не хватит. Пусть бьет: может, услышит какой-нибудь грек и придет сплясать.

Так-то оно так…

— А если вы бьете посуду, значит, и Вселенная? — звоню я Петровне.

— А то! — смеется она. — Вдребезги! Ты посмотри: в космосе вечно что-то сыплется. А мы все: «Звездный дождь, звездный дождь!»

— Так это не звезды? — говорю. — Это осколки? Зачем же мы тогда по ним желания загадываем?

— Ну и что? — отвечает Петровна. — Мы же и у себя, как что-нибудь разобьем, говорим: «К сча-астью!»

Ну и Вселенная! Интересно тогда, где у нее кухня? Здесь, что ли, где мы живем?!

Все свои!

В комнате у Петровны целый день телевизор работает, а в кухне — радио: Новости передают. А Петровна смотрит и слушает: следит, что в мире делается. Мало ли — тайга загорится или моряки в шторм попадут. Надо же вовремя успеть: насчет дождя договориться или ветер повернуть в другую сторону.

А про астероид она, оказывается, не слышала. Это я ей первая рассказала.

Я не сама придумала — я в газете нашла. Там сбоку было напечатано, мелко-мелко, не каждый увидит; я еще подумала: наверно, для Петровны. Что в космосе откуда-то падает астероид, и через некоторое время упадет на нас. Потому что мы у него на дороге, а он уже не может остановиться. А это вам не кирпич. На астероиде целый город поместится. А может, два. С одной стороны — Мытищи, с другой — Балашиха!

— …И вот он сейчас по дороге разгонится, а потом как врежется в нас всеми своими мытищами, как засыплет своей балашихой, и станет темно. Тут вам и получится настоящий «конец света».

— Вот эт-то да! — шепчет в трубку Петровна.

Странно, что не кричит.

— Просто ужас, — говорю, — что там ваша Вселенная вытворяет! То посуду колотила, а теперь уже, наверно, за мебель взялась.

А Петровна:

— Во-первых, не «ваша», а «наша». А во-вторых, ну что ж… Ну, бывает. Я тоже вот недавно табуретку сломала.

— Мне еще так нравилось слово «астероид», — вздыхаю я. — А он теперь на нас падает. Не мог, что ли, в другую сторону упасть!

— Это ты к чему? — настораживается Петровна.

— А пусть бы он мимо пролетел!

— Ну, милая моя, — говорит мне в ответ Петровна, — чего захотела! Я только с облаками работаю. А они тут ничем не помогут.

Раз уж Петровна не берется, то прямо не знаю, как и быть.

Если под одеялом повернуться на правый бок — видно южное окно, а если на левый — восточное. Я ворочаюсь под одеялом, заглядываю в темное небо: не видно ли там астероида. Хорошо еще, что к нам из космоса долго падать. Может, несколько месяцев, а может, несколько лет.

Этот астероид будет издалека похож на звезду, вот что мне еще не нравится. Сразу не догадаешься. Смотришь на звездочку — надо же, какая яркая! А это он! И как рухнет! Правда, что ли, настанет конец света? А мы?

Я сажусь в постели и смотрю на соседний дом. Почти в каждом окне горит свет. Раньше мой диван стоял у другой стены, оттуда лучше видно, даже не надо голову поднимать с подушки. Я с тех пор и люблю смотреть из комнаты, как светятся в темноте чьи-то окна, — и чтоб их было побольше. Это очень уютно, только почему-то не сегодня.

Но я все-таки выбираю одно — где оранжевый абажур. Надо нам тоже такой купить, пока астероид не рухнул.

А потом я ложусь на спину, смотрю, как по потолку пробегают полосы света, когда у нас под окном проезжает какая-нибудь машина. И думаю о том, как на севере Москвы под своим одеялом, в которое — уж не помню, зачем — вшиты магниты, ворочается Петровна. Она точно ворочается! И от этого мне как-то спокойнее беспокоиться.

А Петровна тем временем уже наворочалась и уснула, и ей снится сон.

Будто она среди ночи просыпается и вскакивает с постели. Вскакивает — а пола-то нет! И вообще нет ничего под ногами твердого. Петровна от неожиданности теряет равновесие. Хватается за кровать — кровать ускользает. Хочет удержаться за стул — стул проваливается. Ну не на что опереться!

Страшно во сне Петровне. Барахтается она впотьмах, то локтем пытается надавить, то ногой оттолкнуться — а не выходит. Один воздух кругом. «Куда ж это меня занесло, — думает она, — что на ноги никак не встать?!» Вдруг видит — звезда. И еще звезда. И вон, и вон! Видимо-невидимо! И так они уверенно держатся, так спокойно светят, что просто непонятно становится Петровне, чего это она испугалась.

«Батюшки! — говорит себе Петровна. — Да тут все свои!»

Она перестает барахтаться, поворачивается плавно и плывет кролем — прямо по космосу.

Плавает Петровна хорошо — она когда-то соревнования выигрывала.

Наплававшись, где посвободнее, Петровна просыпается.

Просыпается и думает: «А что? Можно ведь поговорить и со звездами».

… — Все! — кричит мне Петровна с севера Москвы. — Астероид на нас больше не падает.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю. — По радио сказали?

— Я-то знаю! — смеется Петровна. — Просто вышла на звезды, попросила, они сделали. Сказали, что этот астероид подвинуть ничего не стоит.

— Так вы и со звездами разговаривать можете?

— Оказывается, могу! — смеется Петровна. — Надо же! Сама не ожидала!

Я же знала, что она что-нибудь придумает! Если бы мне еще кто-нибудь точно сказал, что я знаю, я бы и не волновалась.

А на Петровну теперь наша погода не действует, только космическая.

— Я тебе говорила, что в созвездии Волопаса взорвалась «черная дыра»? — кричит она мне по телефону. — То-то у меня голова была, как чугунок с кашей. А я только через три дня узнала, в чем дело!

А мне космос тоже однажды снился. Млечный Путь.

Гроза

Грозы многие боятся, но только не Петровна.

Бабушка моя, когда раскаты грома заставали ее одну на даче, забиралась в шкаф. А Петровна в шкаф не полезет — наоборот, на улицу выскочит. В крайнем случае, окно распахнет и веселится.

— Как это вы, — говорю ей, — среди молний? Опасно же!

— А я не боюсь! — кричит Петровна в телефонную трубку. — Меня молнии не трогают. Чего им меня трогать — все свои. Я их за хвостики дергаю — нра-авится!

Если подолгу нет грозы, Петровна скучает. То и дело поднимается у нее в душе предгрозовой порывистый ветер. Петровна и сама становится порывистой, предгрозовой, ходит по дому, сверкая глазами, грохочет на кухне табуреткой. «Ну — ладно, самую чуточку! — говорит она себе. — А то мне не заснуть». И, дождавшись, пока в доме погаснут окна, выходит на свой балкон.

А оттуда на альфа-уровень. Только это со стороны не заметишь.

Высокие, как Петровнин дом, тучи молча придвигаются тогда к перекрестку, над которым нависает ее балкон. Гаснут последние окошки чистого неба. Горящими ветками сыплются из темноты в темноту молнии. И становится слышно, как рушатся невидимые стены грозовых зданий, — сначала дальних, а потом все ближе.

Навалившись на балконные перила, склонясь навстречу тучам, Петровна вспоминает грозу на Волге. Как стояла по пояс в воде, а вокруг, словно щуки, плескались деревенские доверчивые молнии, и она, Петровна, хватала их за хвостики! А городские молнии, говорит Петровна, к ней не подлетают — диковаты.

«Кар!»

Ветер качал макушку облетевшей березы. На верхней ветке сидела ворона, издалека похожая на прошлогодний лист. Никто не заставлял ее сидеть на осеннем ветру. Ветка моталась из стороны в сторону, а ворона нарочно держалась за нее изо всех сил. Ей казалось, что она качается на качелях.

— Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! — радовалась она.

«Во дает!» — удивилась Петровна, которая шла домой из магазина.

Она села на лавочку напротив березы и стала смотреть на ворону. «Здорово придумала, — одобряла ее Петровна. — Я бы на ее месте тоже так покачалась».

— Кар! — крикнула она вороне.

— Кар! — откликнулась ворона с березы.

— Не холодно? — спросила Петровна.

— Кар! — ответила ворона.

— Хлебушка дать? — спросила Петровна.

— Кар! — крикнула ворона, продолжая раскачиваться на ветке.

Тогда Петровна, сидя на лавочке, тоже начала раскачиваться: куда ворона — туда она. За компанию.

— Кар! — кричала Петровна. — Кар!

А ворона, глядя на нее с березы, хохотала:

— Ха! Ха! Ха! Ха! Ха!

Взгляд беркута

Петровна, хоть и дружит с воронами, похожа на беркута.

Беркуты — это орлы. Не все орлы — беркуты; еще другие бывают — степные, например. Это у птиц как будто семья Орловых, а в ней — Орловы-Степные и Орловы-Беркутовы.

Может, Петровна походила бы сейчас на кого-нибудь еще, если бы очень давно, в пятилетнем возрасте, ее не привезли в город Пятигорск. Это ее собственная семья привезла, родная, — у нее фамилия была не Орловы-Беркутовы. В Пятигорске они пошли гулять, и семья усадила ее на каменного орла — «полетать».

Тот орел, говорит Петровна, как степной, только больше настоящего. Он стоит на горе, вздыбив крылья, словно вот-вот взлетит над городом. Он, конечно, не взлетит, потому что каменный, — он так много лет стоит. Но это не простой каменный орел.

Когда пятилетняя Петровна очутилась на нем верхом, она совсем не испугалась. Потому что ей и в голову не пришло, что она — не орел. Она решила, что сама распахнула над городом крылья, по-орлиному глядя с высоты. До того заорлилась, что когда семья стащила ее обратно, даже не сразу вспомнила, кто они такие. Не похожи на Орловых-Беркутовых.

С тех пор Петровна летала только во сне. Но у нее в лице постепенно появились орлиные черты, а у родной семьи их нет. А уж когда Петровна стала покупать себе белые кроссовки — белые, и больше никакие — выяснилось, что она похожа не на степного орла, а на беркута. Потому что у птиц в семье Орловых белые перья почти ни у кого не растут, только у Орловых-Беркутовых в молодости.

И нос у нее такой же — с долгой, плавной горбинкой. И жить она любит высоко — на городских бетонных и кирпичных скалах-домах. Одна фамилия другая. Но главное, что у нее от беркута, это взгляд.

Взгляд у беркута холодный, как небо, и пронизывающий. Для него расстояние в трамвайную остановку — что для иголки лоскут: раз — и насквозь. Кружит беркут на своей небесной «трамвайной остановке» — совсем бесшумно, даже крыльями не шевелит. Это он так парит. И взгляд его парит вместе с ним: не мигает, не щурится — целится прямо в другую «трамвайную остановку», земную. Ждет: не придет ли туда добыча. И если она приходит, беркут цепляет ее своим когтистым взглядом. А когтями уже потом, когда спустится.

Петровна не может взлететь над землей на целую трамвайную остановку. Но в остальном у нее получается не хуже, чем у беркута: она тоже смотрит не мигая, цепко и пронизывающе.

Конечно, у беркута в небе места больше. А Петровне с ее взглядом на земле тесновато. Особенно в вагоне метро. Особенно в час пик. Где ему парить-то? Простору не хватает. Только взлетит, как упирается прямо в какого-нибудь пассажира. И Петровнин взгляд — не нарочно, а потому, что очень острый, — легко проходит сквозь то, что видно всем, попадает прямо в душу и как будто цепляет ее когтем.

А пассажир нанизывается на Петровнин взгляд, как бусина на нитку, и замирает. Он не понимает, что происходит, но чувствует, что все его тайны стали Петровниной добычей.

Только Петровна не хищная. Зачем ей чужие тайны?

Поэтому, чтоб никого не пугать, Петровна в метро надевает очки и читает. Или дремлет. Пускай все думают, будто она просто усталая старушка.

Но если бы ее увидел в метро орнитолог, наверняка подумал бы о ней, как о беркуте: «Памятник природы».

Про пасмурную погоду

Пасмурную погоду никто не любит. Мы с Петровной тоже раньше не любили, а теперь ничего. Это потому, что Петровна поговорила с облаками.

Как-то над Москвой много дней стояли густые облака пасмурных расцветок. Это же не стихийное бедствие — просто погода такая. Поэтому Петровна поначалу терпела, не вмешивалась. А потом все-таки начала раздражаться. «И стоят, и стоят! — ворчала она, взглядывая временами в окно. — Собрали тут толпу! Утро от вечера не отличишь!»

Вдруг по радио объявили штормовое предупреждение. Петровна ахнула и выскочила из дома. Пока спускалась в лифте, ветер уже примчался, приналег и оттеснил облака от солнца. Улица засияла. Петровна шла по тротуару, махала руками, помогая ветру, и, как могла, выражала ему свое восхищение:

— «Ветер, ветер, ты могуч! — кричала она. — Ты гоняешь стаи туч…»

Она надеялась, что голос ее сольётся с грохотом трамвая, шумом машин, но прохожие, конечно, оборачивались. «Ну ничего, — смущалась про себя Петровна. — Разок можно. Не каждый день праздник». На радостях она спросила у проносившихся над головой облаков:

— Ребята, а что было-то? Почему стояли?

И услышала ответ:

— А мы вас прикрывали от радиации!

Петровна даже остановилась. «Вот это да! — подумала она с уважением. — Вот это молодцы!»

— Ну надо же! — кричит она мне по телефону. — Мы тут сетку на форточки вешаем, чтобы с улицы пух тополиный не летел или комары. А планета облаками загораживается, чтоб из космоса ничего лишнего не попадало. До чего мы на нее похожи!

Я представляю, как сверху, с космического тополя сыплется к нам тополиная тля, набивается в щелки между облаками.

— А что за радиация? — спрашиваю.

— Да от солнца, небось, я не уточняла, — отвечает Петровна. — Оно иной раз так сильно шпарит, что нам его лучей не выдержать. Вон оно аж белое стало. А раньше было — желтенькое.

Вообще-то, мы с Петровной так и не полюбили пасмурную погоду. Но теперь, по крайней мере, относимся к ней с пониманием.

У Яузы

Петровна живет у Яузы. Они с Яузой — старинные соседи. В разных местах Москвы жила Петровна, и всякий раз Яуза была рядом. Каждый день, даже зимой, если только не очень скользко, Петровна ходит ее навещать.

Скромно, потихоньку Петровна прохаживается вдоль берега по обычной асфальтовой дорожке, будто вовсе не умеет выходить ни на какой альфа-уровень. Прохожие думают, что она просто гуляет, как они. А Петровна не просто гуляет — она все замечает. И если что не так, по-соседски наведет на Яузе порядок.

Последний раз Петровна наводила порядок в июне, когда яузские утки вывели утят. Это те самые утки, у которых по бокам — синие «карманы». Они хороши тем — птицы, а не карманы, — что никогда не улетают на юг. И если совсем уж ничего нового в жизни нет, можно пойти на Яузу посмотреть, что поделывают утки.

В том месте, где Петровна обычно смотрит на воду, утка была всего одна. Она держалась у берега, ловила солнце своими синими «карманами». Вокруг нее плавали утята, похожие на шерстяные носочки из самых, наверное, теплых ниток — мохеровых. На Петровнином месте стояла незнакомая пара — незнакомец и незнакомка — и бросали им хлебные крошки. Петровна встала рядом — за компанию, и незнакомец дал ей кусок хлеба, чтобы она тоже кормила утку с утятами.

Она крошила хлеб, а сама считала «носочки». Одному не хватало пары.

«Что-то тут не так, — сказала себе Петровна. — Не знаю — почему, не знаю, откуда я это знаю, но должен быть еще один».

И тогда она заметила еще одного непарного утенка. Он плавал у другого берега точно напротив утки. Он явно был не прочь стать парным, но отчего-то не решался.

— А этот-то что отдельно? — воскликнула Петровна.

— А он из другого выводка, — объяснил незнакомец. — Утка его гоняет. Такие уж у них там законы: чужих не принимают.

Непарный утенок окунал в Яузу клюв — щипал водоросли. И поглядывал, как остальные выхватывали из воды хлебные крошки.

— Утке, утке кинь, — сказал незнакомец незнакомке, — а то все утятам достается.

— Не за что ее кормить! — возмутилась Петровна. — Это надо же — о ребенке позаботиться не хочет!

Петровна умеет в сердцах так сказать, будто тарелку об пол грохнет. И негромко вроде говорит, а слова прямо разлетаются на осколки. В сердцах Петровна сказала утке:

— Я тебя кормить — не буду!

И если эти слова перевести в тарелки, получится, пожалуй, что она грохнула не меньше двух.

Утка уставилась на Петровну.

Они с Петровной долго глядели друг другу в глаза. А пока это продолжалось, два утенка взяли и переплыли Яузу — уплыли к тому, непарному, водоросли щипать. Тут и утка отвернулась от Петровны, заскользила по воде к другому берегу. И чужой утенок оказался вдруг у самого ее синего «кармана».

А утка его не прогнала — прикарманила.

Как она поняла, что это Петровна к ней обращалась — ведь Петровна не крякала? Может, почувствовала, как слова разлетаются на осколки?

А может…

— Это вы опять на альфа-уровень выходили? — спрашиваю Петровну.

— Да нет вроде, — отвечает она.

Вот и поди догадайся: «да», «нет» или «вроде»? У нас не язык, а прямо «альфа-уровень» какой-то!

Солнечно

Пасмурно было всю зиму, пасмурно, и вдруг — солнце! Петровна побросала все дела, а позавтракать так просто забыла — и в парк.

Солнце стояло в дальнем конце липовой аллеи, и все шли ему навстречу — потихоньку, полуприкрыв глаза, пробуя лицами солнечный свет: греет уже, или нет?

Вообще-то Петровна любит гулять не со всеми, а сама по себе. Но ничего не поделаешь: выходной. Поначалу она брела в толпе и только посмеивалась: «Надо же — солнце, а они идут как лунатики!» Она тоже попробовала прикрывать глаза, идти то правой щекой вперед, то левой — никакого удовольствия: больно тесно. Петровна почувствовала, что от тесноты вот-вот возмутится. А уж если Петровна возмутится, ей и разбушеваться недолго. Придется тогда из парка уходить, а жалко — погода хорошая. «Так. Все пускай гуляют по аллее, — решила она, — а я буду гулять — по солнечному лучу!»

Выбрала себе луч и рванула. (Ничего удивительного — во сне Петровна вообще по земле не ходит: по воздуху шагает, у прохожих над головами.) Сразу и народ весь куда-то делся, и снег скрипеть перестал. Щеки согрелись, перед глазами встало сияние. Петровна успокоилась, сбавила скорость и сама засияла. Солнце посередке было будто в снегу, белым. «Ну, милая моя! — спохватилась Петровна. — Больно высоко забралась. Так без глаз останешься. Давай-ка ниже спускаться».

Ниже темнели кроны лип. Липы зимой — будто только что из ванной: ветки, как мокрые пряди волос, спутаны все и завиваются на концах. «Вот у кого нам бы, людям, поучиться, — думала Петровна, глядя с одобрением на деревья. — Мы всё стараемся, хотим на других впечатление произвести. А им это не надо: могут листья вырастить — пышные стоят, а не могут — простоволосые. Главное — какие есть. Потому и красиво!» Только среди веток не разгуляешься, Петровна же не птичка. Пришлось еще спуститься.

Внизу, на дорожке, все уже не шли, а стояли: смотрели, как по липе, — и по стволу, и по веткам гонялись друг за другом две белки. «Солнцу обрадовались», — подумала Петровна. И тоже обрадовалась.

А потом не выдержала и возмутилась. «Стоим, смотрим, а хоть бы один белкам семечек насыпал — они ведь ждут! И в голову никому не стукнуло, а по этой аллее белки часто бегают!»

И пошла в сердцах прочь, прямо по снегу, потому что начинала уже бушевать.

Это еще хорошо, что фонари в парке не горели, а то бы в них лампочки полопались. Такое бывает, когда Петровна разбушуется. Зато снег у нее под ногами протаивал до самой земли — так Петровна раскалилась. Шла она и оставляла за собой снежные колодцы, в которых на дне — прошлогодняя листва.

Из-за этих колодцев Петровна не очень далеко ушла — только до лавочки, торчавшей из сугроба. Петровна к тому времени поостыла. «Надо, — подумала она, — остановиться, хоть снег из кроссовок вытряхнуть». Ухватилась за лавочку, стащила с ноги башмак и тогда только заметила за сугробом белоснежный пакет, полный хлеба. Петровна, как была на одной ноге, дотянулась, выхватила батон «нарезной» — а он, словно только из магазина: в хрустящем целлофане.

Петровна снова обрадовалась. Сунула ботинок в сугроб, разорвала целлофан — и давай крошить хлеб. И воронам, и синицам, и воробьям. Пусть не очень мягкий, а все же еда. А уж когда снова обулась, разглядела в пакете и «бородинский» и «дарницкий», и плетенку с маком, а на самом дне — какие-то булочки.

Тогда Петровна вернулась на аллею и прошла ее почти до самого конца с пакетом хлеба. И, хотя солнце скрылось уже за деревьями, на душе у нее было — солнечно.

Вальс

Я сижу на диване и думаю про Петровну. Интересно, что она сейчас делает? Может, в парк пошла гулять?

В парке-то сейчас, пожалуй, никого и нету, кроме Петровны да нескольких ворон. Точно, никого! Вон, вороны гуляют по асфальтовой дороге, а Петровна — по грунтовой дорожке между рядами лип. На ходу Петровна хрустит опавшими листьями, а иногда — принимается декламировать свое любимое стихотворение «Быть знаменитым некрасиво». Но воронам это не мешает. Тем более что стихи Петровна читает с выражением.

«Может, попроситься к ним в компанию? — думает Петровна, поглядывая на ворон. — Это я просто размером побольше, а так — похожа: ноги тонкие, глаза круглые. И смотреть умею по-птичьи. А шагаю — ну точно как ворона! Особенно когда ноги болят».

День стоит тихий, но время от времени в воздухе над аллеей возникает какое-то движение. Тогда липы сбрасывают по десятку-другому листьев, и они празднично мелькают между деревьями, а потом пропадают, словно гаснущий фейерверк. Петровна радуется — она всегда радуется, глядя, как летают листья. Жалко только, говорит, что они всегда летают впереди, и никогда — вокруг. А Петровне-то хочется быть внутри листопада.

«Сесть бы сейчас под деревом, — думает она, наверное, — прислониться к стволу, и пусть меня понемногу засыпает листьями. А я буду дремать. А то так устали ноги! Устанешь тут — такую тяжесть таскать. Недовольство собой — это, милая моя, не шутка!»

А вон еще одна ворона скачет по кленовым листьям ей наперерез, догоняет остальных. Видно, ей нравится шуршать листьями, а то могла бы и лететь. Обычно вороны скачут боком, а эта — прямо, длинными, сильными прыжками.

«Класс! — думает Петровна, пропуская ворону. — Вот это класс! Мне бы так! Раз, раз — и дома!»

Ух, если сейчас Петровна прыгнет — точно будет класс!

…Звонит телефон. Я открываю глаза. Это Петровна: она дома.

— Звоню, чтоб меня пожалели.

— Что такое?

— Ноги болят. Недовольство собой — это, милая моя, не шутка! Это тяжкий груз. Хочется попрыгать, а не могу: от пола не оторваться.

— Это вы собой недовольны? — спрашиваю. — А почему?

— Да что-то ничего у меня не получается. В квартире никак не приберусь; кастрюлю еще одну сожгла; на весы встала — расстроилась. Вот я самой себе и не нравлюсь.

— Сейчас, — говорю. — Еще чуть-чуть, и прыгнете. Только досмотрю, чем там закончилась ваша прогулка.

Я закрываю глаза и возвращаюсь на липовую аллею.

…Петровна взглянула на ворон, которые успели уйти вперед по своей асфальтовой дороге, и подумала: «Не перейти ли мне на альфа-уровень, пока вороны не смотрят? Может, там прыгнуть самую чуточку?»

…Снова звонит Петровна:

— Ну что, досмотрела?

— А если вам, — говорю, — на альфа-уровень перейти и там попробовать?

— Не-е! — отвечает Петровна. — На альфа-то уровне куда угодно можно ускакать, и ничего не почувствуешь. А мне надо здесь! Чтоб сперва оттолкнуться от пола, а потом приземлиться. Иначе какой же это прыжок!

Я кладу трубку.

Друзья Петровны — мои друзья.

— Привет, Вселенная! — окликаю я. — Ты слышишь меня?

— Угу-у, — гудит Вселенная, только не пойму, где.

— Слушай, — говорю, — ты прыгать можешь?

— Это еще зачем? — удивляется она.

— Если ты можешь, значит и Петровна. А она жалуется, что ей от пола не оторваться.

— Я не прыгаю, — отвечает Вселенная. — Что мне — заняться больше нечем? Я танцую.

— Надо же! — говорю. — А сейчас ты чего делаешь?

— Танцую! — повторяет она. — Я все время танцую.

— А у нас тут еще просто ходят, и бегают, и прыгают.

— Ну и что? Шаг, подскок, — это все танцевальные па!

— А ты что танцуешь? — уточняю я, чтоб потом передать Петровне. — Какой танец? Рок умеешь? А танго? А фламенко?

— Вальс! Только вальс! Мой танец — вальс!

Ой! Ну все умеют танцевать вальс, кроме меня! Даже Вселенная!

— Мне больше всего нравится венский, — говорю, — а тебе? В венском быстрее кружатся.

— У меня тут все быстро кружится, — соглашается она. — Прямо мчится, — и планеты, и кометы, и галактики, и солнечные системы. Главное, с ритма не сбиваться и с орбиты не сходить, а то столкнуться можно.

— А я вот, — говорю, — вальс не умею.

— Ерунда, — возражает Вселенная. — Если я танцую, значит и ты.

Я говорю:

— Да? А с кем? Я, между прочим, видела наши планеты на картинке. С Марсом я танцевать не хочу — он красный, и с Юпитером не хочу — он какой-то толстый; а Сатурн как будто крутит на талии обруч… И вообще я сейчас не танцую, я на диване сижу.

А она:

— Ой, не могу! Ну мне-то виднее! Ты с Землей танцуешь. Ты, может, и сидишь дома на диване, а она с твоим домом кружится: раз-два-три, раз-два-три… И так, кружась, летит вокруг Солнца по своей орбите, как по бальному залу. А Солнце тем временем вальсирует вокруг Млечного Пути. А Млечный Путь со всеми своими звездами тоже не стоит на месте: танцует вальс, и пока еще ни разу не сбился.

Странно, а у меня даже голова не кружится…

— Представляешь! — кричит Петровна на всю, наверно, Вселенную. — Сейчас обула новые кроссовки, включила радио, а там передают мой любимый степ! Я как начала выплясывать! Так скакала, аж забыла, что картошку варить поставила — вся вода выкипела. И ничего не болит.

Степ? Это как? Ни разу не видела. Это все-таки, наверно, Вселенная Петровну раскрутила.

Не-ет, если вместе с диваном — получается карусель. А я все равно научусь танцевать вальс, как у нас тут танцуют. И буду себе кружиться, не сбиваясь с ритма, по бальному залу, — в длинном платье и в туфлях на каблуках!