18+
Приключения Синих Космонавтиков

Бесплатный фрагмент - Приключения Синих Космонавтиков

История одного запоя

Объем: 292 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее
О книгеотзывыОглавлениеУ этой книги нет оглавленияЧитать фрагмент

От автора

Сразу признаюсь, ребята: к настоящей космонавтике, как к науке, или как к полевой работе на станции «Мир», например, я не имею абсолютно никакого отношения. Здесь эта тема проходит аллегорически, по причине, о которой я расскажу вам чуть ниже.

Однако я всерьез надеюсь, что второе название моей истории привлечет и заинтересует именно тех, для кого слово «запой» звучит не просто знакомо — но знакомо до боли и слез, и книга станет так или иначе близка каждому, кто хоть раз попадал под синие жернова одной из самых страшных и убийственных мельниц этого мира.

Я должен был сдохнуть примерно восемнадцать раз, из них семнадцать раз я мог сдохнуть безобразно и нелепо. Не получилось — я выжил. Наверное, это было нужно для того, чтобы я решился об этом написать. И я это сделал, ведь я понимал, что никто из тех, кого я знал, с кем вместе корчился и извивался под безжалостными синими колесами, уже не сможет подать свой голос. Они уже в мире ином, их больше нет на Земле, даже их тел — Космос забрал их навсегда. Остался только я. И эта книга, которую я писал не забавы ради. Я стал другим, я эволюционировал, и на своем новом витке развития я обнаружил подходящий момент и место, чтобы сбросить отработанную ступень своего опыта в надежде на то, что в таком, пересказанном виде, этот опыт поможет кому-либо сохранить хотя бы толику драгоценного здравомыслия.

Предупреждение: ненормативная лексика!

1

Я очнулся ранним утром в начале прошлого лета на самом пике белых, однако, как часто бывает у нас — не таких уж светлых петербургских ночей, и поначалу я даже в мыслях не держал что-либо предпринимать, моргать, дышать, шевелиться в полумраке не пойми-пока-чего, менять — не приведи Господи, позу или покидать свой диван, на котором я возлежал в одном надетом на левую ногу ботинке да еще перемотанный крест-накрест с груди на живот жгутом старого каячного кипера, но… я сразу сделал вот что: я протянул руку, тяжелую, будто из сырого дерева, и нащупал на подоконнике огрызок цветного карандаша: мне надо было немедленно записать Сообщение огромной важности! Сделать это срочно и во что бы то ни стало, невзирая на подкрадывающихся рептилий, на недремлющих химер, на подступающее удушье — пока в памяти оставались хоть какие-то фрагменты нового Послания миру: ценнейшая информация, последнее предупреждение. человечеству, уникальные кадры, заснятые на самом излете моего вещего сна, да, они все у меня теперь — вещие, зловещие, и с каждыми сутками все больше и больше похожие на реальность, хоть и запредельно фантасмагорическую.

Ясно было, конечно, с самого начала, что это было чистой воды наваждением, кстати, как и сама эта чистая вода, здесь я — немножко про другое навождение — про тот вожделенный глоточек, капельку, на которую я уже сутки косился, облизывался и скрипел зубами: а вдруг, коли сказочно повезет… ежели она заснет, зазевается: щелк! — ловко, по-паучьи выстрелить в нее своим сухим языком и — ам! — втянуть ее в обезвоженную глотку, эти остатки давным-давно потраченных корабельных НЗ.

Я часто замечал этот волшебный шарик парящим то тут, то там — поблескивающим в пятнах неверного утреннего света, хоронящимся в пыльных сумерках под потолком, поди вообще разгляди в узком пространстве кабины эту крошечную хрустальную планетку, которой я даже и название придумать не догадался…, и я все пытался ловить ее — рукой, петлей ленты, стаканом. Однажды я все же схватил ее — да не рассчитал силу, — думал — горсткой, а получилось кулаком, да так грубо и неосторожно, что хрупкий радужный огонек мигнул прощально и разлетелся на сотни молекул Н2О, микроскопических бисеринок, по отдельности не способных напоить даже моих полуживых тараканов — а у меня на Володи Ермака и тараканы были тоже.

Тараканы… Нет, я не об этом… Меня, как я уже упомянул, пробудило наваждение иного рода. Вероятно, мне такой сон приснился, и явился мне призрак Пушкина или Горького, или Сэлинджера какого-нибудь. Почему, собственно, нет? Иногда под утро с «бодуна» я такие фильмы смотрю — вы просто закачаетесь! Спилберг будет отдыхать, Камерон и Кубрик, и Бертон — этот уж точно… Однако, Пушкин — Пушкиным, а моих сил хватило ровно лишь на то, чтобы понять, что карандаш совсем не пишет — и слава Богу, потому что я пытался карябать на обложке моего замызганного паспорта, валявшегося там же, у окна, и что мне по-прежнему так хреново, что я даже не в состоянии придать своему телу сидячее положение. Я не пил водку уже, наверное, часов двадцать, твердо намереваясь выйти «на зубах», однако, на фоне привычной похмельной тоски мне вдруг послышался далекий зов, музыка ветра, вдохнувшая в меня слабое предчувствие грядущих перемен в сюжете моей агонической трагедии. В мутном, горьком, как разбавленный водой одеколон, пространстве внутри моего шлема проскочила тень Мельпомены, былой творческой тяги — импульсивной, как эрекция. Когда-то давно, в пору юности, все так и начиналось: эрекция вызывала вдохновение, а вдохновение — эрекцию — мучительную, неистребимую, с жаром в теле и шумом в ушах, так что приходилось вручную снимать напряжение, иногда по нескольку раз в день.

Кстати, раз уж я обратился к прошлому — я вернусь на минутку к началу: как я родился. Я родился в апреле за неделю до запуска первого человека на орбиту нашей планеты.

«Орбита», если еще помните — это было известное гадюшное кафе на Большом Петроградской Стороны, где мне однажды едва не оторвали ухо. Причем — в День Космонавтиков, через неделю и восемнадцать лет с того момента, как я появился на свет. До этого злополучного дня я еще не на шутку надеялся связать свою жизнь с полетами в другие миры. Я грезил Космосом и болел научной фантастикой, читал все, что мог найти в библиотеках, знал наизусть все фильмы по теме. Я часто представлял, что мое тело — это некий секретный звездолет, и когда я шел по улице — я, в действительности, барражировал в просторах Вселенной и сам себе из центра управления отдавал различные команды. Прохожие — все были астероидами или вражескими кораблями, и мне нужно было с ними разминуться, предотвратить столкновение с каждым, кто двигался навстречу.

Но это — в детстве, в юности. Когда я подрос, и суетные земные дела безжалостно утянули меня прочь от космических сюжетов, мечта моя вдруг потихоньку стала сбываться, правда, несколько иным образом, и в свое последнее большое путешествие на синем корабле я отправился уже серьезно подготовленным, полностью экипированным высококвалифицированным алконавтом.

Значительная часть моего бестолкового пребывания здесь, на Земле, была позади, и опыта борьбы со своим пристрастием я имел несравнимо больше, чем у кого-либо из всех моих прежних друзей и собутыльников. И вместе с тем на этот раз все протекало куда хуже и тяжелее, глубже, безобразнее и даже как будто против правил. Что я имею в виду? Сорваться в штопор в студенческие годы или, например, чуть позже, когда мы — по крайней мере, многие из нас, еще не начали нормально зарабатывать, всегда мешала примитивная нехватка денег. Побузив день-два и собрав пустые бутылки, мы шли к ларькам отпиваться разливным пивом и затем неизменно возвращались к своим обязанностям — учебным или трудовым.…

А зато сейчас запой можно спланировать, как отпуск. Со всеми детальными расчетами затрат, включая стоимость финальной капельницы. Новые правила теперь так и звучат: погулял — в клинику. Скатился с горочки — наверх саночки. Как-то раз я даже брал кредит в банке под расписанный заранее загул! Но теперь, пытаясь разобраться, что же именно пошло не так, почему мои саночки поехали не туда, как их вынесло на «черный» склон, я впервые задумался о том, кто же на самом деле дергает за нитки, пришитые к моей отчаянной заднице: тот, кто пришивал или тот, кто все время пытается их оторвать, отрезать, отгрызть — то есть, я сам?

Вопрос этот, насколько я помню, в разной форме вставал передо мной каждый раз, когда я размышлял о свободе своей воли и прочих философских вещах, возвращаясь оттуда, где нет никаких ниток, а только мириады холодных звезд и головокружительная невесомость. В том ли мое предназначение, чтобы вновь и вновь мчаться в синее безмолвие — с криво разинутым ртом, вверх тормашками, в одном ботинке, в обоссанных штанах, может ли человек, рожденный для космических полетов, быть счастливым, имея семью, работая флористом или школьным учителем и культурно выпивая по праздникам дома у включенного телевизора? Теперь я думаю, что моя борьба была напрасна, и мои сожаления были излишни, и в большинстве случаев, в условиях изолированности моей безумной воли от меня не зависело ровным счетом ни шиша. Хотя и возникало ощущение, что я сам управляю своей жизнью и могу повернуть, когда и куда хочу. К месту на ум приходит одна старая история, в которой я опоздал на поезд, и меня подобрал другой, когда мой случайный попутчик на переезде под Киришами вышел на пути и «проголосовал» поллитровкой. У него в сумке тогда нашли еще три таких же, и до Ленинграда я доехал живым только потому, что их было не пять или восемь. О, мне дали «порулить» и погудеть, сколько душа просила! Временами мне чудится, что я — все еще там — в той кабине, мчусь, распугивая людей и животных трубой иерихонской, молодой, шальной, восторженный… сумасшедший.

Еще что хочу отметить: первый стаканчик после перерыва — пресловутая «первая рюмка» — в нем всегда есть что-то ковбойское! Да, у меня на корабле в помине нет никакой рюмки, а есть небольшой стаканчик. И начинаю я чаще не с водки, а с виски — наверное, таким же дрянным, как на том же Диком Западе. Хорош был бы револьвер, брошенный тут же, на столе, и серая от пыли шляпа wool felt. Но… эйфория и душевное возбуждение не длятся долго. Менее, чем через час все оборачивается серьезным делом. Как точно подмечал Довлатов, появляется цель, и все остальное становится лишним.

А к самому концу дня, если не повезет полностью слететь с чертовых катушек, приходит и наваливается такая тоска и такая жалость к самому себе, и такая беспомощность, что с этого момента мое состояние все больше напоминает тотальную капитуляцию организма перед инфекцией, вирусом гриппа: вжух! — и ты в постели, в соплях и в лихорадке. Пусть говорят, что пьянство — это заболевание воли, порок ленивых, распущенных, самовлюбленных эгоистов. Все, конечно, так и есть. Только вирус тоже не разит кого попало, а выбирает людишек проблемных, ослабленных, плохо подготовленных к сопротивлению. Вроде меня.

Что же произошло на этот раз? Что явилось толчком, спихнувшим меня на орбиту, а потом дальше, и дальше в еще не исследованные отроги Вселенной? Известная жадина «Глобал Фармасьютикалс», которая неожиданно щедро выплатила кучу денег за серию рекламных статей, набитых мною в самый дедлайн двумя пальцами на полумертвом лэптопе в туалете, в перерывах между приступами жестокого пост-абстинентного блева. Клавиши «х», «ж», «э», «ю» и «ъ», а еще и «Enter» я залил чем-то липким, и они не работали. Это бы и ничего, ерунда, но еще западала «с»…

Халявные деньги упали частью на мой личный счет в банке, другую половину я получил на руки, это меня и погубило…. Оказались бы они все сразу в одном месте, возможно, не захотелось бы тратить так быстро и бездумно. Что-то следовало бы отправить жене, заплатить по счетам за квартиру… Но это было еще не все. На карточку с почти годовым опозданием мешком свалился гонорар за перевод «Слепого банкира». А теперь — попробуй не запей! И ведь я прекрасно понимал, что мне противопоказано даже думать о больших межгалактических путешествиях!

Логичнее было бы просто отложить, сколько необходимо, и надраться, купить водки и еды и надраться один раз как следует. Но я приобрел бутылку «элитного» коньяка за пять тысяч — вот и билет на синий «Шаттл»!

Еще одна байка из времен, когда я еще мог — но уже с заметной натяжкой, походить на нормального бюргера (жена, ребенок, машина): жил у нас сосед — Александр, который почти каждый месяц приходил занимать небольшую сумму, рублей пятьдесят. Фактически, это была дань, а мне было стыдно отказывать — ну, действительно, что такое полтинник в месяц? Человек же просит, вежливо. А то, что врет при этом — так это ерунда. Он же — чистое дитя! Спрячется и бухает потихоньку, добрый, безвредный, ангел во плоти, только без крыльев. Вот и внутри меня как будто сидит такое существо, маленький космонавтик, и я слышу его трогательный голосок: дяденька командир, миленький, давай полетаем, давай накатим чего-нибудь вкусненького? Ну, пожалуйста! Ведь на этот-то раз — ну точно все будет четко, гладенько, культурненько!

Верил ли я этому голосу? Смешно, конечно, нет. Нелепо думать, наступая на грабли в пятисотый раз, что ручка сделана из поролона. Но — я быстро сдавался, я «таял» от умиления — и тогда в моей голове собирался короткий совет… скажем, некоторых ее обитателей — для принятия окончательного решения: пить или не пить, а если пить — а пить однозначно! — то — как срочно и на что. Совет расходился, космонавтик радовался, и в моей душе на время воцарялась знакомая туповато-серьезная целеустремленность, и мир вокруг наполнялся мелодиями космической романтики…

В то далекое июньское утро я так же мог услышать знакомое: «дяденька!..», я, признаться, даже и хотел это услышать, чтобы слабое течение моей никчемной жизни хоть как-то стронуло и повлекло куда-нибудь мое безвольное тело, но — возможности мои явно приблизились к последнему пределу, да и сам мой маленький друг, вероятно, уже налетался до полной тошноты. И я придумал повторять, как мантру: я больше не пью! Господи! Я. Больше. Не пью! Все, все, теперь точно и бесповоротно — если выкарабкаюсь — брошу навеки! И пусть эти фразы переводились в чувства с прямо противоположным смыслом, пусть эти слова я прежде произносил сотни раз — это было неважно. Важно было выиграть время. Точнее — обыграть. Никак нельзя было допустить его полной остановки!

Совсем недавно, в беседе с «нормальными», не пьющими людьми я столкнулся с такой задачей: какими средствами, примерами, образами можно описать абстинентный синдром запойного алкоголика — не тривиальный бодунчик, добреньким домашним доктором приходящий после разовых «посиделок» с друзьями — состояние легкое, дурашливое, быстро излечиваемое огуречным рассолом или крепким чаем, а то умопомрачительное балансирование между жизнью и смертью, зависание над пропастью дантовского ада, которое испытывает тело и мозг, отравленные многодневным употреблением спиртного, вводимого в организм без еды, вместо еды. Глубину нравственных мучений — вину перед близкими, страх перед увольнением, стыд перед теми, кто был свидетелем твоих диких, непростительных выходок, сожаление о потраченном, проданном за бесценок — надо умножить на десять. Физическое недомогание — лихорадку, озноб, головную боль, сердечные кульбиты, асфиксию, обезвоживание и тошноту — как при температуре за сорок — умножить на двадцать. И все это растянуть во времени: секунда — за минуту, минута — за час.

И на этот раз все было почти так же — за исключением того, что все было гораздо хуже, страшнее, больнее, тоскливее, безумнее. Но — благодаря ли хорошей погоде за иллюминатором или многозначительным послевкусием дивного сна, мне мерещилось, будто где-то там, в заоблачной канцелярии, некой благой долготерпимой персоной на мое имя подписан еще один милосердный циркуляр, и я получил шанс, надежду, и нужно было хотя бы встать и хоть куда-нибудь пойти…

Подворачивался старый проверенный способ, как облегчить страдания и пережить невыносимую пытку минутами, навечно застывшими мезозойскими мухами в рыжем янтаре летнего солнца — способ технически несложный, но при этом болезненно радикальный: так называемая «тупая нарезка». То есть, надо тупо выходить из корабля прямо на улицу и тупо нарезать куда попало, кругами, часами, до полного, тупого изнеможения. Так, вроде, начинает понемногу, тупо отпускать…

Сначала нужно подготовиться, отключить себя от систем бортового жизнеобеспечения, найти и одеть что-то земное, то, что было частично снято перед полетом. Может, еще сходить в туалет. Почки действуют плохо, не совсем понятно, хочется или нет. Тошнит с хрипом, с воплями. Голова кружится так, будто не помнит, где раньше было место соединения с шеей. Все тело трепещет, пронизанное нехорошей дрожью и ознобом — тело жестоко отравлено, на сердце — панический страх. Уже кажется совершенно абсурдным недавний порыв записать что-то при помощи карандаша, хотя, если откровенно — что касается, например, мемуаров, это была моя давняя идея fixe.

Однажды в погоне за музой я отправился на чужую дачу, в пустую холодную избу с мышами на окраине псковской деревни Малые Ляды. То был октябрь какого-то года, чудесная, «болдинская», то есть, на самом деле, лядская такая осень, с проливными дождями и грязью по колено. На второй день я с замиранием сердца, как в бездонную яму сорвался в смертельное пике.

Мне говорили потом, что, на самом деле, был уже такой рассказ у другого писателя — о том, что один писатель (скорее всего, сам автор) приезжает в глухомань сочинять роман и — тыдыщ! Все туда же — в кроличью нору, в синюю червоточину! Я про это не читал, зато, получается, повторил его сюжет своей собственной историей. Историей не вполне книжной: я только пил сутками, не мог есть и топить печь, испытал встречу с «белкой», унижался-побирался по соседям, сдался родственникам, закончил мытарства в больнице.

Справедливости ради замечу, что кое-какие достижения при всем при этом у меня таки имелись. Пытаясь зарабатывать литературными «халтурками», статьями и переводами, я еще сумел издать два сборника рассказов, хотя не особо продаваемых. Что же касается более серьезных вещей… исторические события никогда не цепляли моего интереса, все эти пыльные музейные, антикварные экспонаты и якобы факты — особенно до золотого 19-го века, мне были полностью до фонаря, а иногда — так и вовсе неприятны: читаешь — и будто гуляешь по кладбищу. Современную жизнь я находил чуждой, почти враждебной, она раздражала и пугала меня своей шумной суетой, жестокой, бескомпромиссной, бессмысленной дарвинистской соревновательностью. Теперь я понимаю: исследовать прошлое мне не позволяла лень (в архивах копаться?) и отвращение ко всему мертвому, а настоящего я просто боялся страхом вечно виноватого пьяницы-изгоя. Потому и лез в фантастику — там куда ни глянь везде про будущее…

Сейчас уже я не возьмусь определить степень той пытки, той глубины отчаяния и обреченности, навалившихся на меня в тот июньский день. Так устроена память — она вырезает «плохие» кадры и склеивает фильм согласно собственной режиссерской версии. Этот неутомимый подспудный монтаж делает прошлую жизнь — даже самую гадкую, одним большим развеселым свадебным видеороликом.

А ведь тогда, сказать по правде, мне было очень, очень, мягко выражаясь, нехорошо. Никогда прежде я не проводил на орбитальной станции столько времени один-на-один со звездами и космическими голосами в моей голове — больше двух месяцев, покидая корабль лишь иногда по ночам, чтобы пополнять свои запасы, почти что тайно, всегда в одно и то же время, в одно и то же место (благо, не более 30 метров), на длину страховочного троса — но я все-таки сумел выпрямиться, встать, найти и влезть ногой во второй ботинок, отыскать ключ и повернуть его в замке. Увы, тогда я даже и не подозревал, что спустя четверть часа меня, как сухой листик, подхватит и унесет с собой вихрь нелепых, опасных, трагических событий.

2

Возвращения из синих командировок назад в любую из версий условно реального мира — всегда шокируют. Я помню один фильм, где герои так убедительно корчились в муках, проходя через какие-то пространственно-временные континуумы — вот, наверное, те же самые ощущения! Испытания на прочность начинаются уже с карантинного тамбура, с потоком зловонного сквозняка, врывающимся извне навстречу.

А снаружи — все так, как будто прошел не месяц, а года четыре.

Люди на улице — совершенно незнакомое племя. Они — другие, чужие, они в своем мире, где мне еще предстоит найти свое место, найти — или вернуться назад, но не на Землю, горячо любимую планету моего детства, ее я потерял безвозвратно, а обратно в свой постылый звездолет с тараканами.

Взгляды коренных обитателей нового мира выражают безучастность и брезгливое превосходство. Некоторые — поглядывают искоса, хитровато, словно знают обо мне все — кто я такой, откуда, что я делал, и что я пропустил.

Иные прут в меня тараном, склонив лбы, как будто они не видят меня, как будто я — невидимка. Мне приходится обходить их по газонам, по дворам.

Я весь дрожу, несмотря на то, что жжет солнце, слепя глаза. Я бы наверняка потел, как в бане, если бы не высушился так от отсутствия влаги в теле.

Каждый шаг дается с трудом, ноги подкашиваются и заплетаются. Болит грудь от бесплодной рвоты и непрекращающейся изжоги. Но я знаю — надо двигаться вопреки всему, и желательно почаще менять направление.

Так я описал первый круг, ноги привели меня обратно к дому, к кораблю. Нет, теперь надо заставить их унести меня дальше. Туда, к верфям, на Лоцманскую, потом к речке Пряжке…

Я обращался к Господу. Не молился — причитал. «Господи, что же это? Господи, за что?» «Господи, я сдохну сейчас!» Сдохнуть не получалось, Господь не отвечал, и я плыл дальше, опустив голову, сцепив трясущиеся пальцы — как будто весь под водой, отталкиваясь от дна — мостовой, но не всегда его чувствуя. «О, беда-то какая, Господи…»

Еще беда — молоденькие девушки. Особенно в такую жару — полуодетые, расслабленные. Прекрасные, грациозные, недоступные. Попалась даже рыженькая, в миниатюрных джинсовых шортиках — но далековато и со спины…. Эх… уныние и зависть вызывают во мне, в презренном пьянчуге, хорошенькие женщины и дорогие авто, принадлежащие тем, кто менее достоин ими обладать… А, впрочем, какие уж тут автомобили…

Автомобили будили во мне и другие чувства. Звуки, которые они издавали, буквально распиливали мою голову пополам. Слишком громко, чересчур много. Они рычали и дымили, агрессивно лезли на пешеходную зону. Вот огромный черный «Хаммер», обвешанный гирляндами паровозных прожекторов, как танк — уверенно и нагло перевалил через поребрик прямо передо мной и, едва на меня не наехав, затормозил — резко, будто на столб налетел, и вдруг выпустил в меня такой оглушительный рев — через рупор, явно переставленный с пожарной машины, — что я едва жив шарахнулся на спину в паническом ужасе! Кто-то меня поддержал в моем падении — какой-то дедок, на которого я не успел даже толком отвлечься, как меня грубо дернули и развернули в обратную сторону.

Надо мной нависал довольно крупный мужик брутального вида со свирепым выражением на толстой, хорошо раскормленной морде.

— Слышь, ты, землемер хренов! Ты видишь, люди паркуются? Хули ты в мой буфер вбычился? Стой ровно, бля!

Это был запредельный, окончательный коллапс. Мой разум драпанул от меня с такой отчаянной прытью, что едва не выдернул вон мою трусоватую душонку! За ним прыгнуло, легко разорвав перикард, мое измученное сердце, а вслед бурливо заторопились органы из брюшной полости…

Такое невероятное потрясение вызвал во мне даже не сам злобный бандит, жестоко вцепившийся в мое тряпичное горло, но леденящая душу мысль — о том, что недавний прыжок назад через синий портал перенес меня в какой-то совсем неправильный параллельный мир.

— Чё, приссал? — злодей неожиданно отпустил мою футболку и широко улыбнулся. — А как меня развести хотел у Ленки Рыжковой, кавторангом прикинулся — забыл?

Я охнул и задохнулся — так, словно меня продолжали душить и теперь уже задушили до конца. Все поплыло и защипало у меня в глазах, подогнулись колени. Мужик схватил меня — на этот раз куда бережнее, оторвал от земли и прижал к себе, как ребенка. В этот момент я еще больше засомневался в том, что происходящему можно доверять хотя бы из элементарного уважения к святой непогрешимости математической модели Вселенной.

Это был Леха, тот самый Леха Семенов (имя реальное!), хулиган, изобретатель, пироман, музыкант, замечательный человек из моей юности-молодости, который помнился мне совсем другим — стройным, подвижным красавцем, сильным, широкоплечим, да, но уж не таким громадным, как этот вышибала со свернутым носом и широкой золотой цепью на жирной шее. Вот только глаза — все те же насмешливые васильковые, чуть навыкате, и голос.… Нет, даже не сам голос, который стал низким и хриплым, но те же типичные Лехины интонации!

Мой одноклассник и лучший друг Семенов Леха по кличке «Дипапл» в школе слыл одним из самых отчаянных разгильдяев. Его боялись и боготворили все наши ребята, и все искали с ним дружбы, но ближе всех к нему оказался я, хотя уже и не скажу, почему так сложилось. Мы учились в параллельных классах, но где-то на седьмом году нас вдруг как будто магнитом потянуло навстречу — и на школьных переменках мы бежали и обнимались — но не как геи (мы и слов таких не знали тогда), а, скорее, как братаны-гангстеры из фильмов Квентина Тарантино, которые мы смотрели двадцать лет спустя.

Я заканчивал десятилетку, Леха ушел в техникум, но мы по-прежнему оставались не разлей вода и виделись почти каждый день. А сколько приключений у нас было потом — в студенческие годы и позже!

Отдаляться друг от друга мы стали только в девяностые. Леха открывал кооперативы и гонял тачки из Европы, связался с опасными партнерами. В 92-м его подстрелили, и я носил ему в больничку апельсины и спирт «Рояль». А потом у меня образовался новый круг друзей по интересам: горы, байдарки и прочая романтика, я женился, работал в Москве и даже — с легкой руки своего первого тестя — за границей, в Швеции. Еще я лечился от запоев, разводился, писал книжки, садился на иглу, мутил мелкий бизнес, терял все, уходил в монастырь и опять женился.… Какое-то время Леха был на периферии моего внимания, я знал, что он жив, что он где-то есть, и иногда до меня долетали обрывки легенд о его подвигах… Я скучал по нему и местами даже очень сильно. Но у меня было много дел, уйма всевозможных забот и проблем. Как так вышло, что вдруг накрутились годы, и мы совсем забыли друг друга?

А сейчас передо мной в полуподвальчике местного бистро, куда мы сразу, не сговариваясь, ввалились после нашей неожиданной встречи, сидел, небрежно развалясь на детском стульчике, грузный пятидесятилетний, заметно лысеющий господин в хорошем светлом костюме и рубашке а-ля шоу бизнес с расшитым воротом, похожий уже больше — несмотря на цепь и перстни, и золотой зуб — не на бандюка, а на успешного столичного продюсера, охотника за юными дарованиями, богатенького дядюшку, пьяненького и доброго.

Не могу сказать, что я испытал большую радость от встречи со своим старым другом. Не сразу. Довольно долго меня не отпускал трясун, я как будто все никак не мог поверить в реальность произошедшего, паниковал и холодел при мысли о том, что Леха этот — вовсе-то не тот, не настоящий, и, выманив меня в свой мир, подстроив сцену с наездом, он втягивает меня в какую-то жуткую бесовскую игру — например, чтобы легко, шутя, безо всяких сделок и условий прикарманить мою растерзанную душу, едва цеплявшуюся за донельзя ослабевшее тело. А затем на смену страху пришел стыд, со стыдом — зависть, жалость к себе, раздражение и даже злость.

— Слушай, как я рад тебя видеть, — бормотал я, пряча глаза.

— Я-то тебя видел! — весело бил по колену Леха Дипапл.

— Где?!

— А по ящику тебя показывали — букера тебе вручали. Важный, блядь, такой!

— Да что ты! Какого «Букера»?.. («Ох, сейчас ведь помру!..) Объявляли, наверное, номинантов на бестселлер — и то — ничего я там не взял, да и народу там было нашего… толпища! («Точно помру…) Как ты меня разглядел? Да еще на таком канале, в девять утра… Ты прикалываешься? Леша… А ты чем занимаешься? Бизнесом?

Голос мой тоже дрожал и срывался на сип. Сидеть мне было нельзя, мне надо было нарезать! Встать, уйти? Но как же, это же, скорее всего, и вправду, он самый и есть — мой закадычный, мой единственный на все прошлые времена друг Семенов!

— Такой план, брателло…

Семенов взмахнул своей ручищей в воздухе, потом опустил ее в карман и вытащил телефон.

— Я делаю звонки и гашу все договоренности. Потом — грузим Гленфиддик, прыгаем в мой трактор и чешем к морю.

— В Ялту? — вырвалось у меня.

— До Ялты на краденом джипе не доедем.… С трупаком в багажнике. Да шучу я!

Леха звучно расхохотался — мне показалось даже, на соседних столиках что-то зазвенело.

— Ну че, два-ноль? Смотри: есть у нас в Репино домишко, живет в нем человек такой ништяковый, пьющий татарин. Море, сауна, бассейн, девчонки, все, как мы с тобой рисовали! Второй день на проводе висит, поляну держит.

У меня прыгнуло сердце, и обмякла улыбка.

— Слушай, Леш… я ведь сейчас… не пью. Совсем.

Семенов удивленно поднял брови.

— Да? А чего? Язва? Триппак? «Торпеда»? Подшился?

Я горько усмехнулся:

— Меня подшивать — ниток не хватит…

«Дяденька…»

Кто это сказал?

К нам подошла официантка. Новенькая, с пухлыми веснушчатыми щечками. Передник — как будто на всем голом, вместо юбочки. На груди пуговичка расстегнута… О, нет, еще и это!..

— Молодые люди, что заказываем?

— А я хотел накатить с тобой за встречу, — сказал мне Леха, — по такому-то случаю!

— Леша, ты пей! Пей, я с тобой так — мысленно.

— Ну, давай мне для начала рюмку водки! — распорядился Семенов. — Соленый огурец и борщ! Ты жрать будешь? Тоже нет?

— Есть закуска с огурцами «Пикантная», — сказала официантка. — Водку какую — «Путинка», «Финляндия»?

— Давай финскую, двести.

— А вам?

— Сок, — сказал я поспешно, чувствуя, как у меня потеет спина. — Яблочный. Нет, лучше воду, без газа.

— Ну, че за херня с тобой, старик? — наконец, поинтересовался Леха участливо, когда девушка отошла, приняв заказ. — Видуха у тебя, конечно… Я тебя, правда, порядочно не видел. Случилось-то что?

«Сейчас помру», — подумал я опять.

— Леха, у меня были запои. Я сегодня только вылез… я туда обратно не хочу… Я вообще думаю — еще один такой вояж — и мне крышка, я покойник. А может, и без того — крышка, прямо сегодня.

Я вытер салфеткой мокрый лоб.

— Запои. — повторил Семенов. — У меня, кстати, тоже были запои. Такое, братан, было…. Я как-то затащил домой ящиков шесть… хавчиком, правда, тоже изрядно затарился…. А! Все хуйня, дружище, хули теперь вспоминать. Если решил соскочить — молодец! Вообще молодец — если что-то решил и что-то делаешь. Хотя бы наклоны по утрам (это я уже про себя). Или, наоборот — решил не делать никаких долбаных наклонов! Решил — как отрезал! Вот так, по-пацански!

Лехин кулак просвистел перед самым моим носом.

— Бухал-то один? В компании?

— Да откуда сейчас взять компанию, Леша? Все компании уже лет десять, как кончились. А если б и пил в компании — они бы все на работу потопали, а я бы так и барабанил дальше.

Леха хитро улыбнулся:

— А если никому на работу не надо? Ты вообще в курсах, какая сейчас дата? Завтра длинные входные начинаются — День Независимости!

— У меня каждый день такая независимость. Нет, Леша, я понял, куда ты клонишь. Три дня — смешно. А больше — опять лететь в космос. Я больше не выдержу. Ты знаешь, что такое «белка «Семь Дэ»? Вот у меня была недавно.

Принесли суп, воду, графинчик и салат. Я отвернулся, чтобы не видеть графинчик. Горло опять свела изжога.

— Лех, ты же за рулем, вроде? — затравленно выговорил я.

— Хэ!

Семенов налил водку в рюмку и опрокинул в рот. Его телефон на столе ожил, зажужжал и выдал что-то до боли знакомое… «Stormbringer»! Мой старый боевой товарищ оставался верен нашим идеалам!

— Борисыч! — загудел Леха, жуя и влюбленно подмигивая мне двумя васильковыми глазами сразу. — Не, не еду. Слушай, друга встретил, двадцать лет назад потерялись! Двадцать лет, Борисыч!.. Завтра? Ты знаешь, что — я тебе перезвоню…. Нет, я перезвоню. Да, давай…. Давай!

«Может, нам тоже выпить рюмочку»? — где-то в голове, совсем близко к левому уху колокольчиком прозвенел ласковый детский голосок.

— Я еще махну грамм сто пятьдесят, — сказал мне Семенов, — за руль и после литра нехуй делать, меньше и гонять-то беспонтово. А вот на терки — нежелательно. Ты вообще на колесах, есть тачка?

— Был керогаз. Лет пять, как разбил и продал. Права где-то валяются, поди.

— Права нам не нужны. Я тебя водилой посажу.

Я поднес к губам стакан с водой, отпил маленький глоточек, меня передернуло и ожгло, словно я принял каплю расплавленного олова.

— Знаешь, Леха… Я чувствую, что мне даже пассажиром сейчас прокатиться не светит. Ты про свой «Хаммер»? Ты бы мне еще за штурвал самолета предложил сесть… Хреново мне, понимаешь? Мотор стопарит… Сдохну сейчас, как пить дать.

Семенов замысловато выругался и наклонился ко мне через стол.

— А ты когда тормознул? Вчера? А сколько бухал? Во, бля, нормально! Ты че? Сто грамм — или капельница. Мотор стуканет — и пипец! У меня, знаешь, сколько пацанов ушло на резкой паузе? Ты что, бля! Про Кондратия забыл? Ты ж, вроде, с высшим образованием?

Семенов цапнул мой стакан, выплеснул воду под стол и мигом наполнил на треть из графина, придвинул тарелку с салатом.

— Леха, постой.

Я оторвал взгляд от налитой в стакан жидкости — как пластырь отодрал от незажившей раны — и опять вытер лоб салфеткой.

— Нет, Леша, все, я пас. Я больше не могу. Кондратий, белка — все, что угодно. Только не водка. Может, и капельница… Ты меня…

Мне пришло в голову — нарезать после такой встречи уже не получится никак. Если только в Фонтанку с моста…

— Ты меня только не бросай, возьми меня сегодня с собой к татарину в Ялту…

На столе вновь грянул «Stormbringer».

— Алле! Здравствуйте. А! А че-то вы у меня не определились.… А.…Да? Оппа! А че он у вас делает?.. Я понял. Трубу ему можете дать? Юрок! Сука, ты как там оказался? Бля, мы же все с тобой расписали, еще позавчера, ты помнишь? Когда, к кому, с чем. Подожди… Кто сказал? Щас…

Леха отнял телефон от головы и встал — как будто вырос под самый потолок.

— Выйду на минутку, курну. А то щас буду так шуметь…

Шуметь Семенов начал сразу, едва сделав шаг от стола. Три полноватые дамы у окна обернулись на него испуганно, но Леха продолжал двигаться, и с потоком крепких матюгов его вынесло за дверь.

Встал он прямо у того же приоткрытого окна, где мы сидели, так что через минуту потревоженным толстушкам пришлось пересесть в дальний угол зала. А я, откровенно говоря, заслушался. Это был превосходный образчик современного русского матерно-делового языка, при том, что Леха и не ругался, вообще не особо и сердился, просто доходчиво объяснял своему партнеру, что надо делать, и что делать было не надо. Леха быстро спалил сигарету, а потом вторую, потому что звонил кому-то еще, и говорил уже на малопонятном жаргоне, и без всякого мата, затем был разговор с каким-то Шамилем — вероятно, с тем самым «пьющим татарином», живущим у моря, а потом, по всему, с женой или подругой — Семенов называл ее «милая», «солнышко» и … «колбаска».

Леха был человеком, конечно же, совершенно особенным. Еще в школе меня поражал его дар говорить всем, всегда и при любом раскладе одну правду. Он никогда не обманывал, не преувеличивал, не выдавал за факты чужие домыслы. Много позже, во времена моих отчаянных поисков волшебной таблетки от алкоголизма, я общался со святым старцем в монастыре под Тихвином и вдруг вспомнил Леху — та же душевная простота и детская бесхитростность, только без хулиганства, без скверных словечек.

Однажды Леха запустил в космос кирпичную помойку при школе. Вообще-то его главной целью была сама школа, но то ли ему стало жалко ее в последний момент, то ли он решил сперва потренироваться…

Леха признавался мне, что у него было три большие мечты: взорвать школу, изнасиловать англичанку Дарью Кирилловну, а потом вместе с ней бежать в Америку. Любопытно, но, в конце концов, все примерно так и случилось! Приблизительно так, как он говорил. Пристройка — это, считай, почти сама школа. И хорошо еще, что в то время здание окружал изрядный пустырь, и взрыв случился ночью. О, но шухер был в ту ночь и наутро — я вам скажу! Сколько ментов понаехало! Мы все до единого знали, что это сделал Леха Дипапл, и — удивительно — никто его не сдал! Люди в сером маячили в школьных коридорах два или три дня, Леха входил в класс героем, как ни в чем не бывало. При всей его громкой славе химика-экспериментатора — непостижимо, как он избежал допроса. Я помню, как к моему другу в первый же день обратился вечно серьезный Владимир Николаевич — наш учитель химии и спросил: Это ты сделал? Леха сказал: я. Кстати, насчет англичанки — так это каждому дураку было ясно, что она к Семенову сама клеится — чем он и воспользовался, как только закончил 8-й класс. А может, и раньше. Насколько я знаю, у них был долгий роман, а потом — Даша и вправду уехала куда-то за рубеж на ПМЖ, только без Лехов.… Но к чему я вспомнил эту историю? Я знаю, как мужики разговаривают с женами по телефону, когда собираются вмазать с приятелями: они врут и заискивают или позируют и храбрятся. Леха был предельно честен и прост, он по-прежнему был самим собой. Леха сказал, что очень любит свою «милую колбаску», Мишку и Варьку, но вот, он встретил друга — про которого так много рассказывал! И что мы теперь вместе едем к Шамилю в Репино на пару дней кутить и предаваться головокружительным воспоминаниям. Жаль, что «солнышко» не может присоединиться, а ребенок в лагере, но, вообще-то, это будет такой чисто мужской выезд, типа мальчишника, кто бухать будет, кто дурь курить.

Возражений, видимо, не было никаких — это было понятно: лояльность за открытость — какая еще женщина могла быть рядом с Лехой, человеком с «полиграфом в груди», как выразился про него в свое время наш учитель химии Владимир Николаевич.

Когда Леха вернулся в кафе, я поймал себя на том, что чувствую что-то похожее на укол ревности.

— Ты женат? Ты извини, тут, на самом деле, все как в телевизоре было…

— Что в телевизоре? Ну да, пять лет как. Пацану — одиннадцать, он на спортивных сборах, а Катька с Варькой сидят на даче. Варьке — пять, это уже наша общая.

— А у меня сын, Потапушка, ему шесть. Нет, почти семь.

— Да ты что! Потап? Да за это надо… а, ну да…

— Я ведь почему еще воздерживаюсь: мне его повидать пора. Я его на этих выходных взять хотел, — соврал я.

— Старик! — Семенов долил в стакан остатки водки из графина, одним махом выпил. — Это святое дело. Ехать за ним куда? Нет, давай сегодня к Шамилю, приведем тебя в порядок, помоем-подстрижем, а завтра я тебя отвезу, окей? Может, заберем парня — и к нам в Грибное?

— Я им позвоню. Посмотрим там…. Спасибо, Леш.

Потапушку я не видел уже месяца полтора. В последний раз Лена сказала, что она смертельно устала от моих пьянок — при том, что я уже год жил отдельно, в своей «двушке» на Ермака, и что даже официальный развод со мной не спасет наши отношения (здесь я не совсем уловил логику ее слов), а потом она сообщила, что у нее появился друг, и мальчик, видя его гораздо чаще и получая от него намного больше внимания и тепла, уже начинает путаться и называть его «папой». Мне не хотелось продолжать разговор о детях, я опустил глаза, пытаясь скрыть неловкость и придумать новую тему. К счастью, в следующий момент Леха поднялся, сунул тысячную бумажку под тарелку и потащил меня к выходу.

Мы купили две большие бутылки виски с пятизначными ценниками в магазине на Старо Петергофском. С Обводного канала мы поднялись на западный скоростной и здесь, после терминала оплаты, Леха настоял, чтобы я «немного порулил». Чтобы не ввязываться в спор и успокоить друга, после некоторых колебаний, я пересел-таки на его место, тихонько тронулся и поехал… и поехал, поехал и скоро с удивлением обнаружил, что мне нравится управлять огромным, мощным, но невероятно послушным армейским джипом с VIP-начинкой (там был даже массажер шиатцу под черной кожей сиденья, и, когда Леха включил его, я чуть не выпрыгнул из машины — мне показалось, что ко мне вернулась моя недавняя белка!), а главное — что мне становится гораздо легче за рулем, отступает боль, тошнота и паника глубокого похмелья. Особенно классно было лететь по дамбе — Леха курил, в салон врывался настоящий, с запахом рыбы и водорослей, морской воздух, я давил на педаль, сгоняя с полосы пижонов на «Мерсюках» и «БМВ» и в какой-то миг, кажется, испытал чувство, очень похожее на радость! Леха орал в телефон, разок даже на хорошем английском, а из динамиков долбил крутой джаз-рок.

В то же время, я плохо понимал, что со мной происходит — то ли я еще сплю на своем корабле, и все произошедшее с момента моего мнимого пробуждения — только бред, новый фильм в моем похмельном синематографе, то ли я и вправду сижу за рулем роскошного внедорожника со своим лучшим другом, богачом, хулиганом, и сам я — хулиган, плейбой, мачо, птица Феникс, восставшая из пепла.

— Неописуемые ощущения, — поделился я, когда мы съехали с КАДа в Лисьем Носу, — никогда не чувствовал себя так комфортно и уверенно на дороге. Еду, вроде, спокойно, не наглею, не быкую, но как, черт возьми, приятно, когда шарахаются в сторону всякие «Порше» и прочая шушера. А всего сто тридцать на спидометре.

— Так у меня спидометр в милях. Забыл тебя предупредить.

— Блин! Это я сейчас по «населенке» не 80, а 120 иду? Слушай, я тебе, наверное, все камеры сегодня собрал…

— Хуйня, не парься. У меня с карты автоматом снимают.

Потом Леха рассказал, наконец, что крутит финансовыми делами, и схемы там не хуже, а то и поинтереснее, чем в радиоприемниках. Он снимает «черную» инкассацию, «сводит наличку» (если я ничего не напутал в терминах) и занимается кое-какими другими, несколько более сложными, в меру деликатными, но уголовно почти чистыми вещами. Попутно, благодаря своей редкой харизме и природному дару вызывать безграничное доверие, практикует партнерство, помогая молодым, но перспективным бизнесменам заявляться на рынке, а еще участвует в разборках серьезных людей на правах третейского судьи.

— Ну, это должность почти что общественная, — разъяснил Семенов, — типа присяжного. Хотя — помогает держать связи и авторитет.

Леха обожает своих детей, старается проводить с ними все свободное время. И только иногда на досуге, как и встарь, может повозиться с разными техническими штучками. Есть даже несколько беспатентных внедрений, и ряд приличных компаний использует его разработки в системах слежения и безопасности. А еще год назад он поигрывал на басу в группе «Кому за сто». Здесь имелся в виду вес участников рок-банды, не возраст, пояснил Леха. Но теперь ни музыкой, ни электроникой заниматься некогда. Участились разъезды — Москва, Лондон, офшоры всяческие. В Москве у Лехи с неких пор появилась Большая Любовь. Знает ли жена? Если спросит. Но не спросит. Не дура. К тому же Леха совершенно искренне любит обеих, может, только немного по-разному.

Заехали на АЗС, выпили кофе (пил Леха, я только пригубил, и меня с желчью вывернуло в туалете). Шамиль, по словам Лехи — прикольный парень, хоть и с задвигами (Леха выразился посильнее), как большинство небедных ребят. Я-то — бедный, добавил Леха, у меня даже вертолета нет. Шамиль Лехе чем-то крайне обязан, и дружат они давно, и Шамиль специально прилетел из Харлема — это под Амстердамом, чтобы повидаться с Семеновым. Шамиль силен выпить, знает толк в гашише и галлюциногенах. Никакими делами не занимается вовсе, у него толковый управляющий.

После заправки и двух чашек «американо» Леха сам сел за руль, вклинился в поток машин и — мне показалось, что почти сразу после этого, а может, через пару минут, мы подъехали к высоким железным воротам, а затем — к большому двухэтажному особняку, облицованному камнем, с тонированными окнами и замысловатым флюгером в виде листка канабиса на толстой каминной трубе. Дом стоял в плотном сосновом лесу, на участке размером, пожалуй, с хорошее футбольное поле. В глубине леса виднелась деревянная беседка, к которой вела присыпанная чем-то красноватым аккуратная дорожка. Со всех сторон территорию окружала солидная крепостная стена, а в дальнем углу и вправду виднелся небольшой, зачехленный камуфляжной сеткой вертолетик.

3

Шамиль оказался смугловатым мужчиной невысокого роста лет сорока пяти с почти совсем славянскими чертами худого, тонкого лица. Одет он был в простые шорты и футболку — тонкие руки и ноги и небольшое брюшко «бемольчиком». Со мной Шамиль поздоровался сдержано, руку пожал вяло, а вот с Лехой они довольно долго обнимались, и Шамиль щурился — это была его улыбка, которую я увидел тогда у него один единственный раз.

Просторный дом, демократичная «икеевская» мебель. Но полы повсюду, даже на кухне, выложены натуральным дубом, а на стенах повешены картины в очень стильных рамах.

В гостиной на широком полотне художник акварелью выписал изрядный кусок пляжа нудистов, со всеми анатомическими подробностями множества обнаженных человеческих тел, которые, как оказалось при ближайшем рассмотрении, принадлежали только молодым женщинам и детям. На противоположной стене выделялась работа похлеще — я увидел вовсе адскую средневековую групповуху с толстыми, явно нетрезвыми бабами, чертями и скелетами под Иеронима Босха. В то же время я обнаружил в сюжете неприметные на первый взгляд атрибуты современного офиса и предположил, что автор шедевра, вероятно, хотел показать публике зловещий смысл рядового российского корпоратива.

Картин было много, но я не успел рассмотреть и половину тех, что висели в лаунже, как меня позвали на веранду и дальше — в банный комплекс.

Именно так, подумал я тогда, и должны были выглядеть классические римские бани — ни столов, ни стульев, лишь куча подушек на широком ортопедическом подиуме среди приземистых подставок с едой и напитками, на фоне которых живописно выделялись монументальные вазы с фруктами, икра и свежеприготовленное мясо. Журчал фонтан, стеклянные двери на лужайку были раскрыты, чуть поодаль виднелся бассейн, рядом с которым на застеленных лежаках загорали четыре девушки, две из них — топлесс.

Девушки негромко разговаривали, покачивая бокалами. Миниатюрная брюнеточка курила трубку. Это было красиво! Я невольно засмотрелся на нее. Леха смеялся: он два раза звал меня по имени, а я не слышал, уплыв на волне какого-то внезапного гипнотического транса.

Я даже не сразу понял, что впечатления последнего часа — гонка на «Хаммере», Лехины рассказы, картины Шамиля, нереальные, будто «компьютерные», полураздетые феи на лужайке, как-то незаметно, исподволь пригасили мою похмельную муку, мою агонию физического умирания. Когда-то мой бодун был маленьким шаловливым зверьком. Долгие годы, с каждым новым моим полетом в пустоту он рос и менял свое обличье. Сегодня утром он пришел — огромным, безликим, ледяным истуканом и сразу смял мою грудь тяжелой ножищей. Был он страшен и неумолим, как смерть… И вдруг он стушевался! Он убрал свою каменную лапу! Нет, он не ушел, не исчез. Он стоял рядом, а мое тело было все так же раздавлено, покорёжено и грубо брошено у самого адова котла. Но теперь, кажется, я смог элементарно отвлечься от всего этого дерьма, сфокусироваться на чем-то спасительно позитивном, ибо мне вернули способность ползать, портить воздух и выпускать изо рта слюну. Иными словами, противно было точно так же, но уже как бы с перерывами…

Тем временем Семенов успел раздеться и опоясаться махровым полотенцем.

— На кого уставился? — крикнул он. — Тут не все наши!

— Я смотрю, — сказал я, — кто из них на лютне играть будет.

Оказывается, я уже мог шутить!

— На твоей лютне? Вон, выбирай. Обе беленькие — для гостей.

Я смутился.

— Вообще-то я не то имел в виду…

— Давай, снимай штаны, падай к нам!

Теперь я смотрел на Лехины наколки на его плечах и груди — именно наколки, не новомодное тату. Леха, безусловно, постарел, расплылся, но в нем по-прежнему чувствовалась сила и мощь — может, даже еще больше, чем когда-то.

Шамиль, в небесно-голубом халате, возлежал рядом с ним, в ногах у него на корточках примостился мужчина яркой среднеазиатской наружности, ловко забивавший в папиросные гильзы мохнатые бошки афганки.

— Алексей сказал — ты не пьешь, — обратился ко мне Шамиль, — но курить не откажешься. Сегодня — видишь, мы по старинке, без бульбулятора.

Вопросительной интонации в прозвучавших словах я не услышал и поэтому сообразил — да, курить, конечно, придется. Отказываться — значит, обижать хозяина, особенно, когда имеешь дело с восточным человеком.

Аман — так звали слугу Шамиля, ходил к нашему «Хаммеру» за коробками (как будто на столе не хватало выпивки и еды, подумал я). Сказочная коллекция бутылок пополнилась Лехиным Гленфиддиком и Далмором с пробкой в виде оленьей головы.

Шамиль позвал девушек. Они подошли организованно, тренированной модельной поступью — о, я такое видел не раз: так они двигаются, когда мамка в борделе демонстрирует гостям свой сладкий ассортимент. На влажных губах — кроткие улыбки, руки — за спиной — это должно изображать смущение и визуально увеличивает грудь, они бесспорно умеют все, но при этом являются, как бы, еще совсем свежим, мало пользуемым, товаром. Плавные движения соблазнительных тел, призывно смеющиеся глаза (выбери меня!) и вполне целомудренный румянец на щечках. Хотя, вообще-то, на обычных проституток, к которым я раньше забегал на часок, эти юные нимфы походили очень мало. Представить их работающими на заказ подневольными жрицами любви, каких я покупал прежде, поспешил мой забитый стереотипами мозг. Они были молоды, вряд ли старше девятнадцати-двадцати, и, случись они, действительно, девочками из эскорта, их сутенер имел бы полное право запросить за каждую столько, сколько я, наверное, не потратил на любовь за всю свою жизнь.

Черненькая Гуля оказалась дочерью Шамиля, Эля — маленькое чудо с трубкой — ее подружкой и однокурсницей. Она одна держалась небрежно, смотрела мимо нас, отрешенно пуская дымок. А вот другие девушки, блондинки (ради церемонии знакомства прикрывшие свою наготу белыми шарфиками) — Оля и Катя, как выяснилось позже, работали в модельном агентстве и еще танцевали в шоу, и никакого интима за деньги, разве что — за хорошие подарки, и то — смотря от кого. Музыкальными инструментами ни одна из них не владела, тем более, лютней (и шутки моей никто не понял). Все это мне рассказал Леха, когда мы купались в бассейне. А жаль, добавил он, что Шамиль не жалует оргии, я люблю буйный беспредел, помнишь Ленкину дачу? Ты их не слушай — которые беленькие, врут, дают направо и налево, но только в пределах этой фазенды. Так что — лови момент, не зевай…

Выпивали Леха и Шамиль красиво. Реликтовый вискарь так томно чпокал, переливаясь из причудливых бутылок в толстостенные стаканы, так играл и подмигивал янтарными бликами в закатных лучах, источал такой невозможный аромат, такое благоухание далеких ирландских лугов, усыпанных колокольчиками и огненно-рыжими девчонками, что я, против всех правил приличия, трусливо бежал от компании — сначала в баню, где молчаливый Аман поливал на камни настой трав и обмахивал меня большим камышовым веером, а потом — в воду, ну, а затем Шамиль «взорвал» косяк.

Я не курил план уже лет семь, а то и больше. Еще раньше перестал покупать сигареты. Колючий дым «афганки» шарахнул мне в голову, как бильярдный кий по костяному шару! Меня не просто «накрыло», после третьей затяжки я в одно мгновение потерял свое тело, и оно повалилось на бок, будто из меня разом вытащили весь скелет.

Бессмысленно описывать ощущения человека в состоянии мощной укурки, те, кто испытал такое, меня поймут. Это совершенно нелепое положение. Какие-то грубые исполинские существа с размытыми контурами — родные братья моего эволюционировавшего мучителя Бодуна, двигаясь по обе стороны границы миров бесконечно долго играли мною в пинг-понг… так что меня, в конце концов, банально укачало и вытошнило в услужливо подставленный Аманом тазик. Вот чем только тошнило? Я ведь неделю ничего не ел… Стыдно, неудобно, но мысль — только одна: скорее бы отпустило…

Потихоньку отпускало позже под струями прохладной воды в душе. Ноги еще подгибались, голова была — как чугунный мухомор на тонкой ножке. Классический «передоз». Очаровательная танцовщица с едва прикрытыми грудками — Оля или Катя, принесла мне крепкий чай с лимоном и немного повертелась передо мной — видимо, чтобы переключить мои чувства на что-то более приятное и полезное. Я вспомнил, как мои одноклассники учили меня пить портвейн «Агдам»: дабы я смог проглотить отвратительную едкую бурду, ставили передо мной картинку от упаковки женских колготок. В наше время эти ногастые фотодивы ширпотреба считались реальными секс-бомбами.… А я все равно блевал…

Больной и измученный, я бродил по дорожкам участка, завернувшись в халат, белая ночь дразнила меня прохладой, и внезапно впервые за несколько часов, проведенных в гостях, я почувствовал запах сосен…

— Тачка — в говно! — кричал Семенов, размахивая сигаретой. — В ленту Мебиуса! Четыре ребра сломано, в ключице трещина, гематома на всю харю, колено свернуто! Убрался — мама не горюй!

— Зажало глухо, — рассказывал Шамиль, когда я подошел после очередного круга по дорожкам, — приехали эмчеэсники, вырезали по кускам. Одна нога загнулась в крендель, с хорошим таким открытым переломом, я думал, мне ее еще и отпилят нахрен до кучи. По кости болгаркой проехали. Кровищи было…

— Ты как? — обнял меня Леха, и я почувствовал амбре дорогого скотча. — Ты помнишь, как мы у Генки на Зайцева весь пластилин за день спыхали? У, какая гыча была! Зря мы тебе такую сильную мастень заштакетили. Прикинь, каков я мудак. Подумал — кочергу перешибет, чтоб тебе полегче было. Э, а ты уверен?

Леха легонько похлопал меня по плечу. Только тогда я заметил, что держу в руке стакан и бутылку виски. Не отвечая ему, без каких-либо особенных мыслей я налил себе на большой глоток, поднес ко рту и выпил.

Терпкий, приличной выдержки напиток сначала ударил мне в нос замысловатым букетом, потом больно обжег мое ободранное горло и маленькой термоядерной бомбой взорвался в пустом желудке. Я схватил со стола кружок апельсина и жадно сдавил зубами. О, Святой Патрик…

— А ты говорил — не пьет, — сказал Лехе Шамиль.

— Взрослый человек, хочет — пьет, не хочет — не пьет, — после небольшой паузы произнес мой друг. Было не совсем понятно, рад ли он или огорчен.

Шамиль продолжил свою историю с катастрофой — как его по кусочкам сшивали в Германии, швы снимали в Израиле, а я выпил еще. Спиртное обволокло меня теплой волной, в голове зашумело. Странно, но я не почувствовал заметного облегчения, мне показалось, что мука моя смертная, наоборот, как будто только усилилась. Мне сильно хотелось прилечь, залезть во что-то маленькое, в шкаф, коробку, пространство вокруг меня было по-прежнему огромно и чужеродно. Мои ощущения раздражали меня, я понимал, что на самом деле, до меня дела никому, кроме разве что, Семенова, никакого нет, а его уж точно можно не стесняться, однако упорно продолжал сидеть со всеми, притворяясь полноправным римским гражданином, уважаемым патрицием, к мнению которого могут прислушаться. Был в моем положении и немалый плюс: теперь, выдерживая тактичные паузы, можно было наливать и дегустировать волшебные напитки — смаковать, смешивать и заодно пытаться лечить свое тяжелое похмелье и заливать свой страх.

Мы еще раза два сходили в парилку, уже без Амана, я вдруг неплохо поел с тарелок, то есть, совсем немного, но — неплохо… а потом довольно долго сидел в воде, погружаясь на дно бассейна и наблюдая за пузырьками. На краю купальни стоял мой стакан со скотчем, и я отпивал от него глоток за глотком… Леха звал на прогулку на берег залива — пройти через калитку на общий пляж, но нам обоим лень было одеваться… Наступила ночь, однако никто не собирался расходиться. Девушки, закутанные в разноцветные халаты, сидели подле нас и слушали Лехины байки, похохатывая — а он рассказывал им про наши молодецкие похождения — кажется, первым шел эпизод с «ментовозом» — когда я хотел зажечь бензобак «бобика», чтобы выручить своего друга из «стакана» и воровал лифчики с балкона женской общаги, потому что мне нужна была тряпка сделать фитиль, но Леху увезли раньше (да он и не знал, что я струсил тогда). Еще Семенов поведал про наши школьные хулиганства и запуск своей первой ракеты «Гермес» — топливом для нее служила сера со спичек, которую мы — все мальчишки двора, усердно добывали и приносили Лехе в качестве платы за вход на космодром, но с топливом мы, конечно, перестарались, и ракета разорвалась на куски, пролетев всего-то сто метров прямо до соседского «Москвича»; была байка про кражу гипсового Зевса из Академии Художеств — хотели пропить, удирали от милиции через всего «Ваську» на мотоцикле — Леха — за рулем, я — сзади с огромным белоснежным бюстом; путешествие на поезде «Ленинград — Котлас», а затем назад через Москву, без копейки денег, но с фантастическими попутчиками; драку в гостинице «Метрополь», куда мы проникли вслед за музыкантами «Пуддиса», заплыв на яхте «В. Ерофеев», битву с гопниками в Стрельне, трехдневный нон-стоп с бродягами в Окуловке, прыжок с моста в Лосево, еще — уже упомянутый Лехой при нашей утренней встрече случай с Ленкой Рыжковой, когда я переоделся в форму ее мужа и… всего, конечно, я уже не помню.

Леха всегда слыл отменным рассказчиком, и его слог я даже не берусь передать. А нынче, похоже, он был в особенном ударе. Показывал и озвучивал он свое выступление весьма артистично, в лицах, забавно меняя голоса. Меня самого под конец его стендапа стал потихоньку разбирать смешок. Все казалось совершенно нереальным: мой старинный друг Леха Дипапл с великолепными историями про меня, все-таки — да, все-таки, любимого меня, голоногие наяды, фонтан, факелы, которые запалил молчаливый слуга.… Наконец, я с удивлением и восторгом почувствовал, что я пьян и мне хорошо! Я снова любил жизнь и людей и, когда неожиданно нагрянули гости (в середине ночи!), я был рад новым знакомствам, я уже никого не боялся, не дичился, никуда не бежал, сам тянулся ко всем с выпивкой, прикладывался даже петь!

Прибыла красивая молодая пара со спящим на руках мальчиком, Шамиль отправился с ними в дом, за ним поднялись и девушки-татарки. Блондинки Катя и Оля — или Оля и Катя, остались на террасе, и Семенов щедро намешал им мартини с водкой — в духе русской бондиады, придумали мы шутя. Обе дивы охотно и быстро налегали на угощение, со смехом подставляли нам пустые бокалы для добавки. Они явно готовились к более тесному общению, однако, мой друг потащил меня в сауну, а потом — в беседку на «приватный базар», как он выразился, и наших прелестниц мы потеряли.

— Старик! — хмельной, разгоряченный после бани Леха Дипапл ворошил мне волосы своей лапищей и проливал из стакана скотч. — Бля, когда же мы последний раз с тобой зажигали, ты помнишь? Девяносто четвертый, пятый? Когда мы в Крым рванули, а ты набухался, как гвинейский хомяк и от поезда отстал, а мы тебя ловили, а потом в Киеве шороху дали, шишки на рынке покупали…

— Нет, потом мы с тобой, потом мы с тобой еще на яхте плавали — ты же говорил сейчас — помнишь?

— О, бля, точно! А ты знаешь, что Слепой своего «Веню» утопил? Реально, в том же сезоне! Сухогруз подрезал! Ха-ха-ха!

История с яхтой, только что рассказанная Лехой в компании, была, конечно, слегка приукрашена — но сугубо ради художественной выразительности. В круиз по заливу мы тогда отправились вчетвером: мы с Семеновым, бизнесмен Паша и сам капитан Коля по кличке «Слепой» — погоняло ему прилепили рэкетиры, для которых он сочинял всякие воровские баллады — забавный такой, бородатый бард в очках, воплотивший свою детскую мечту в построенной своими руками маленькой бригантине. Название судна — «В. Ерофеев», не оставляло никаких сомнений в том, что судьба его будет бурной, загульной и не слишком долгой.

Я помню, как ночевал на фортах в удивительно теплые ночи, без палатки, раскатав на старом карельском граните свою видавшую виды туристскую «пенку», помню, как у нас украли одну коробку текилы — кто? Я думаю, ангел-хранитель. Была дикая качка и морская болезнь, отказ двигателя и руля, вопли и падения за борт. Как же мы хохотали потом, расслабляясь после неожиданно блестящей проводки яхты через узкую гавань обратно на стоянку и мастерской швартовки с одним уцелевшим гротом! Смеялись Леха и Коля Слепой, как оказалось, экспромтом разыгравшие самый настоящий спектакль, заставивший нас с Пашей всерьез принять легкую зыбь в «Маркизовой Луже» за шторм века! Все почти, как у Джека Лондона, только там про кровожадных туземцев было…

Вот тогда и закончилось наше последнее с Лехой приключение. Да, да, точно. Жизнь разлучила нас решительно, как будто раскидав по разным полушариям. Теперь мой компаньон настаивал, чтобы я подробно отчитался за все прошедшие годы, но мне-то рассказывать было особо нечего — после блестящих Лехиных скетчей моя личная история казалась мне безвкусной, малоинтересной.

Три реабилитации в институте Бехтерева. Новые друзья, поход в Фанские горы. Еще — Кавказ, восхождение на Эльбрус. Женитьба на альпинистке, москвичке Маше Сорокиной, переезд в столицу, где я восстановился на журфаке. Начал писать, сравнивая себя с Довлатовым, пытался не подражать его, как мы называли, пост-хемингуэевскому стилю, но все равно получалось слишком похоже. Я и пил, наверное, отчасти подражая Довлатову. Потом заметил, что подражаю другому хорошему писателю — Пелевину. Из университета и чуть позже — с работы, я вылетел в тот же год. Умер в Петербурге мой отец, спустя месяцев пять — мама. Я развелся с Машей. Мое алкогольное наваждение приняло характер циклических запоев. В перерывах я умудрялся находить хорошую работу. Я успевал заниматься творчеством, сплавляться на рафтах и каяках по бурным Алтайским рекам, посещал даже — между полетами в глубокое безмолвие — спортзал и театры, делал ремонт в квартире, заводил романы.… Однако, каждые полгода, а то и чаще, меня неизбежно всасывало в синюю трубу и выплевывало спустя пару-тройку недель всего истерзанного, все потерявшего.

А еще я жил в деревне, лежал в дурке, потом еще в двух больницах, встретил и полюбил женщину, женился на ней, зачал сына, и — продолжал срываться еще чаще, еще страшнее…

Мой отчет вместился в десять минут. Мы прикончили остатки виски в бутылке и доели нарезку, надо было возвращаться к бассейну за добавкой, но Семенов начал свою повесть — и она оказалась еще короче моей.

— Прости, старик, похоже, у меня все самое прикольное осталось там же — пока мы были вместе. Ты Цырю помнишь? А Зэпа? Ну, ладно. Когда в девяносто седьмом Маневича завалили, вот тут пошла чистая хрень. Большой, бля, такой песец пробежал. По рядам уцелевшей братвы, я имею в виду. Зэпа мочканули «ореховцы» — за что — хуй знает. Цыря испарился — я подозреваю, его тоже в лесу прикопали. Я-то особенно с ними не работал, я вообще ни в каких бригадах не бычился. По разным вопросам пересекался, иногда чем мог помогал по старой дружбе.

Но мусора сперва меня закрыли, потом разбираться стали, дело из говна слепили, чтобы не зря мучился. Год в «Крестах», второй на зоне. Откинулся — жить реально негде. Маманька умерла. Кое-какие кореша остались, поселили в домике на Володарке. Я пошел в «мужья на час» — легкая страничка! Справки там не требовались, чинил-ремонтировал все подряд, не грубил, не жадничал. Одна мадам вцепилась намертво: живи, блядь, у меня! Я оценил все за и против — короче, одни плюсы, все чисто. Кольнуло, правда, что-то в груди, типа шестого чувства, но у меня же остальные пять — в таком загоне были.… Это после того, как я ей посудомойку сделал, повесил полку и оттрахал с трехлетней голодухи так, что сам удивился! А у нее свой домина в Стрельне, попроще, чем у Шамы, но после кичи и будки в Володарке — чисто царские хоромы в Константиновском дворце.

— Бухала тетя не по-детски, и я с ней задербанил на пару. Чумовая такая, мне местами даже прикольно с ней было. Мы по кабакам мотались, по всяким лофтам и лаунжам. А чаще дома синячили, она выезды терпела, чтобы только не свихнуться окончательно, боялась, ревновала и все такое. Я год сидел у нее на хате почти безвылазно, до чертей по углам. В телек таращился до полного отупения — вот, кстати, тебе и про «букер» на тридцать шестом канале в пять утра. Ушел бы давно — но куда? На машине ее гонял иногда, на «Крузаке». Шенген мне не светил, вот мы все по Волге и катались. В смысле, куда поближе. Там, на пароходе не кисло так поцапались. На почве ее патологической ревности. У нее вообще крыша ехала в эту сторону, чем дальше, тем быстрее. А я озверел — и первый раз в жизни отп… дил женщину… Бля, ты не поверишь! Это была супертерапия! Она бухать перестала, напрочь! Неделю не пьет, две, пошла на йогу, на всякие курсы, и я смотрю — епт, она трезвая — золотой человек! Красивая, интересная, пасти меня, правда, не перестала, но — как-то, гм, поспокойнее, с юмором, что ли. Хотя я ей тогда, на Волге, между нами, нос сломал… Короче, пошли у нас и чувства появляться. Я на инженерную работу устроился. С первой получки летел домой — с цветами! А она в ванной висит, холодная, блядь, как труба. Повезло, что маляву оставила, листов пять, наверное, очень обстоятельно меня отмазала. Покуковал в КПЗ дня три — и в белый свет под подписку.

— А что там было, в записке? — полюбопытствовал я. Мне было интересно слушать своего друга, я как будто видел фильм, пока Леха рассказывал. Состояние было звеняще-приподнятым, необычайно ясным, мне казалось, что я могу выпить еще много алкоголя, а могу остановиться, просто не пить, и все. «Я вылечился», помнится, крутилась в голове такая безумная мысль.

— В записке? — Леха словно отодвинулся, я стал плохо видеть его. — Не знаю, дружище, не при мне нашли. Надеюсь, она мне там ничего не завещала, иначе мне крышка была бы капитальная. Я, кстати, тебя искал тогда.

— А когда, в каком году?

— Две тысячи второй, получается, осень…

— Так я в Швеции был! Да, как раз — лето-зима, в декабре вернулся.

— Ясно. — Леха закурил. — Ребят я не нашел, будку мою бомжи сожгли, я, кроме тебя, искал всех подряд — как вымерли все! Пошел бичевать. На Лиговке барыги «паленкой» траванули, в больничку въехал. Потом еще — в другую, в кардиологию. Там доктор был, Гриша Цванг, я ему кардиограф модернизировал… ты смотри, комары, сука, кусают!

— Я в Коми был, дороги строил.

— Пипец тебя помотало.

— Вот уж да! Пытался шабашить с ребятами. Знаешь, Леха, сколько там комаров было? Рукой по воздуху — цап! Полный кулак!

— Ого!

— А ты наших видел кого, знаешь, кто где?

— Нет, а ты? Про Мотю что-нибудь слышал? А про Галошу?

— У, ты вспомнил кого!

Картинки из прошлого вновь промелькнули перед моими глазами. Мой друг серьезно увлекался радио-электротехникой и химией. Не говоря уже об огнестрельных и взрывных устройствах. Информацию Леха поглощал жадно — покупал научно-популярные журналы на деньги, которые легко выигрывал в «трясучку». Уроки, на которых не ставились опыты — игнорировал. До много доходил своим умом. Еще Леха любил музыку. Собрал радиоприемник, который ловил «Голос Америки из Вашингтона» чуть не в полный обход «глушилок». Он записывал свои любимые команды на катушечный магнитофон — сработанный из восстановленного металлолома, и таскал его в школу на танцевальные вечера. В те времена, когда мы еще вовсю «фанатели» от «Самоцветов» и «Поющих гитар» и только-только начинали робко прислушиваться к наиболее доступным, целомудренным хитам «Битлов» на «сорокопятках», Семенов на школьных танцах на всю мощь врубал «Дип Пёрпл», «Лед Зеппелин», «Юрайя Хип», «Слейд» и «Гранд Фанк Рейл Роуд». Не знаю, как у других ребят, но моя кожа до сих пор помнит те мурашки, которыми она покрывалась, когда с нашей школьной сцены, из огромных казенных динамиков начинали звучать невероятные, сносившие нафиг нашу неокрепшую пионерскую психику рифы «My Woman From Tokyo» и «Fireball».

Тогда нам было по двенадцать. Мы уже знали, что такое вино. А два-три года спустя эти школьные вечера превращались в пьяные шабаши. Мои сверстники — теперь уже комсомольцы, матерились, дрались и падали. Девочки тоже пили и тоже падали. Нельзя сказать, что с этим не боролись. Но — каков был район! Пролетарский. Грязь, пустыри, «хрущевки». Тоска, злоба и безотцовщина.

Мотя — Мишка Иванов и Галоша — Димка Волошин, были нашими лучшими друзьями. Димка учил нас играть на гитаре, и мы мечтали создать рок-группу. Однажды в седьмом классе перед танцами Димка предложил поэкспериментировать с водкой, по-взрослому. Купить была не проблема — за бутылкой мог сбегать любой из соседских алкашей, если добавить еще на «малька». Денег, правда, сильно не хватало на две с половиной поллитровки, и я вытащил пятерку из кошелька матери. Это было первое крупное воровство в моей жизни, было стыдно, страшно, но более всего меня охватывало возбуждение перед необыкновенным приключением. Меня всегда, сколько я себя сознавал, изрядно «колбасило» в предвкушении какого-либо запретного опыта, будь то секс или вещества, кардинально изменяющие психическое состояние.

Пили мы на лестнице, из одной чайной кружки по очереди, на закуску был хлеб и горсть конфет. Литр «Пшеничной» достался, в основном, троим из нас: Мотю упрямо выворачивало с первого же глотка. Помню чувство безграничного восхищения самим собой, потом — изрядную физическую активность: мы выломали железную дверь на чердак, а на улице пристали к каким-то незнакомым парням постарше нас — но, видя, что мы сильно не в адеквате, они просто удрали. В первую минуту погони я как будто летел с фантастической скоростью, но потом стали заплетаться ноги, в глазах запестрело, пришлось остановиться, чтобы не упасть. Мы повернули к школе. Выступал приглашенный ансамбль из другого района, а Леха не знал, притащил свой чудо-чемодан с пленками, да еще оторвал на нем ручку и фатально повредил панель.… В памяти — какие-то силуэты на сцене, громкая, несуразная музыка, визг девчонок, когда я начал блевать в тесной танцующей толпе — направо и налево, как из шланга. Кто-то засовывал мое лицо под холодную струю воды, и совсем близко угрожающе маячило ужасное каменное изваяние нашей директрисы, отставной кагебешницы. Мотя, хотя и не пил, а только нюхал и выплевывал, тем не менее, уснул в гардеробе, в комнатке, где хранились вещи-потеряшки, удивительно, что никто не догадался туда заглянуть, когда его искали — до утра с милицией. Еще больше шороху наделал Леха — вытащив меня с Димкой на улицу, он спалил — нет, скорее, взорвал силовой шкаф и почти на сутки обесточил школу — до того ему, как потом он объяснял нам, не пришелся по душе репертуар заезжего ВИА. А Дима Волошин, культурный мальчик, любимец нашей «русички», раздобыл где-то несколько битых кирпичей и хладнокровно разнес два окна в холле и два — в погрузившемся во мрак и панику актовом зале, где минутой раньше захлебнулась музыка и прервались плясы.

Да, безусловно, вечер тогда удался. Домой меня приволок физрук Иван Николаевич, добрейшей души человек, а Леха и Димка пустились в «бега», когда приехал милицейский «Уазик». Странно, что я совершенно забыл эту историю и теперь, в беседке Шамиля, вдруг словно «увидел» ее вновь, точно на быстрой перемотке. А потом «выскочил» еще один почти полностью стертый из памяти эпизод.

— Блин! Я же видел Галошу, Леха!

— Да ты что! Где?

— Ах-хренеть, как я сразу-то.… так, а случайно же! Попался мне на улице с портфелем, просто нос-к-носу, как с тобой! Он бизнесом занимался, с партнерами какими-то иностранными. Я на кладбище ехал, к родителям, потащил его с собой! Нет, подожди, родители ж на Шафировском… А, так у меня дружок там сторожем при церкви работал. Вот мы надрались в зюзю, потерялись там… Я к подруге зарулил на Северный, а Димка звонил мне на следующий день: спрашивал, у меня ли его «дипломат» осел. У него там денег было — страшное дело, чужих, и еще документы какие-то суперважные. Он у могилки прилег, на скамеечку, и — прощай бабосы.

Леха крякнул.

— Блядь! Ты его не искал, что ли?

— Да он сам не звонил потом…

— Нет, говорю — тогда, на могилках, не искал, когда свалил?

Я задумался. Ушел я тогда на своих ногах, четко знал, что еду к Таньке… она ждала. Конечно, я походил, покричал.… Разве нет? Помню, добрался до Таньки, а у неё мать в шкафу «талонную» водку копила на ремонт дачи. Семь бутылок…

— Я… ты понимаешь, я же тоже «на рогах» был. Конечно, искал. Ты был на Шуваловском? Старинное кладбище, лес густой, сплошной лабиринт. Ты что думаешь — я его бросил?

Леха негромко крикнул в темноту — словно из ниоткуда, как призрак, выплыл закутанный в длиннополое пальто Аман. Пока они обсуждали, что еще надо принести в беседку, я сбегал в туалет, по дороге завернул к фонтану и хлопнул рюмку… Мы еще говорили с Лехой потом — о чем — уже точно не скажу. Кажется, мы спорили. Лет пятнадцать своей биографии Леха попросту «зажал». То есть, обещал продолжить рассказ, но позже. Мы пили еще. Я пытался курить, прожег дыру в халате. Последнее, что осталось в памяти в тот сумасшедший день — как Леха вез меня к дому в садовой тачке — как ребенка — бегом, с дурашливыми воплями, огибая стволы сосен…

4

Хотел написать: очнулся я утром. Но нет, утром я не очнулся, и вечером не очнулся, и на следующий день я тоже не очнулся. Очнулся дня, пожалуй, через три, и то — ненадолго. Что происходило со мной в течение этого времени, в момент квантового скачка, можно описать кратко: лежал или двигался в глубоком обмороке. Двигался в невесомости, лежал в вакуумной капсуле. Только несколько фрагментов сверх этого: фрагмент первый — мочусь в направлении унитаза, пространство неожиданно переворачивается — как экран на мобильнике, я больно бьюсь обо что-то, кричу, падаю в какие-то обломки (свернул раковину), после этого ползу по коридору на четвереньках, на руках — кровь (капает с головы), цепляясь за перила, перемещаюсь вниз по лестнице, открываю холодильник, там — водка, я пью из горлышка, запрокинув голову… Второй фрагмент: мне плохо, я совсем подыхаю, я ищу выпивку, мне мешает черненькая девочка (Гуля?), что-то мне говорит, пытается заглянуть в мое лицо, потом — исчезает, я продолжаю поиски и натыкаюсь на целую коробку виски в шкафу в прихожей. Еще фрагмент: люди. Собственно, скорее, их абрисы, силуэты. Леху почти не помню, только его голос, бубнит, не разобрать ни слова. Чьи-то руки, деликатно вытаскивающие пустые бутылки из-под моей подушки. Врач-нарколог, мрачный мужик (они все такие), прокалывает мне вену толстой иглой.

Однажды совсем рядом с моей истерзанной, перепачканной постелью я обнаружил большое окно с видом на море, само море едва видно из-за тумана, на стекле — капли дождя, внизу на дорожке — девушка в таком ярком желтом плащике, что у меня режет глаза, и я давлюсь беззвучными пьяными рыданиями — потому что мне горько, мне жалко себя, никчемного, погибающего, а еще при этом так грустно попискивает птичка, и ветерок из окна несет такой нежный запах мокрых сосен.… Потом я сажусь на стул, прямо на брошенный халат с прожжённой дыркой и обнаруживаю под ним почти полную бутылку… Телефон на виброзвонке гудел долго, противно…

Наконец, наступил момент, когда я проснулся и увидел свою комнату всю сразу, целиком. Потолок в голубых тонах, белый шкаф в углу, два кожаных кресла, между ними — столик, тарелка с пустыми капсулами от лекарств, банки из-под физраствора. Телефон и связка ключей от квартиры. На стуле — моя одежда и все тот же знакомый халат. Помедлив с минуту, я протянул руку и прощупал его без особой надежды на повторение чуда. Конечно, там не было ничего. Мое состояние — звенящая пустота, слабость, меня привычно пошатывало и потряхивало, но в целом я чувствовал себя вполне сносно. Первым делом — подошел к окну. На небе — ни облачка, на море — волны.

Такие проблески надежды, моменты прояснения чувств иногда случаются в протекании ураганных приступов. Как будто Бог дарует маленький, но вполне реальный шанс притормозить и одуматься. Эта милосердная пауза наступает всегда неожиданно — и все стихает, словно ты попадаешь в сердце циклона, в мертвое безветрие, в пробел между буквой и знаком вопроса.

Я оделся, проследовал в ванную. С неприязнью скользнул взглядом по своему отражению в зеркале: опухшая рожа, седоватая щетина. Голова перебинтована, до затылка не дотронуться. Я почистил зубы, нашел одноразовый станок и, морщась от боли, кое-как побрился. Неплохо было бы принять душ, но я понимал, что прежде мне необходимо сделать что-то более важное. Например, убедиться в том, что я выпил все, что было в доме. И уже после — успокоиться.

На кухне был полный «голяк». Я попытался представить ход мыслей хозяина многомиллионного особняка, сидящего на постоянной «дозе» элитного скотча: чтоб запас был всегда под рукой и одновременно — недосягаем для больных идиотов, попадающих в число почетных гостей — где бы он его заныкал?

Потом я смотрел там, где, как мне казалось, я спрятал бы сам, если б сильно боялся воров и прочей похмельной нелюди. Я переместился в гостиную, ступая мягко, как кот, поискал глазами камеры — мой мозг работал четко и хладнокровно: я был безупречно безумен, и я был — матерым шпионом, резидентом в охоте за секретной папкой, и за моей спиной затаила дыхание вся невидимая спецслужба Её Величества!

Но и в гостиной я не нашел ничего, даже несчастного пузырька с лекарством. Я обследовал еще несколько комнат на первом этаже, проник в гараж и бойлерную, прокрался в баню, вернулся в дом и тут увидел Амана: безмолвный узбек зашел с другого входа, в руках он нес швабру и ведро. Я разлепил губы и сначала что-то беспомощно свистнул, потом произнес:

— Привет. Привет, Аман. Какой сегодня день?

Слуга отвел взгляд, помолчал и ответил гортанно:

— Понеделник.

— Я болел, — сказал я, — у меня было обострение. А кто-то еще дома есть?

— Гулфия ест.

— Понятно. Ясно. Ну… ты иди. Я тут посижу…

Аман подхватил удобнее швабру и вышел через балконную дверь к бассейну. Я немного подождал и двинулся наверх по «хозяйской» лестнице. Там был небольшой коридорчик с тремя дверями и окно, через которое, к своему облегчению, я увидел дочку Шамиля на лужайке под соснами. Гуля, в больших солнцезащитных очках, полулежала на шезлонге с лэптопом, лениво шевелила мышкой.

Обыск занял не более пяти минут. Переходя из комнаты в комнату, я бросал взгляд на загорающую девушку, чтобы удостовериться, что она остается на своем месте, и мне никто не помешает. Я работал очень быстро и предельно аккуратно, не оставляя ни малейших следов. Это был шахматный суперблиц. В какой-то момент я испугался, что моя голова лопнет от напряжения!

Гуля курила, прижимая к уху телефон. Я спустился вниз и скоро наткнулся на два новых помещения: одно было на веранде, вход в него загораживала постоянно открытая дверь сауны, но там находился садовый инвентарь, лопаты, косилка, ведра, знакомый синий тазик…. Второе я обнаружил на кухне, совершенно случайно. Дверца в стене была едва заметна, на петлях висели полотенца, а на ручке — берестяная корзинка с прищепками. Тайник был заперт, хотя замка я не нашел. Однако спустя пару минут, подергав за ручку посильнее, я, наконец, разглядел сбоку небольшую пластинку с вкрученным саморезом. На полу имелось несколько крошек, опилки от работы с шуруповертом, который и лежал на ближайшем подоконнике, что называется, под рукой, как ключ. Ну, подумал я, вы, господа — дети, просто малые дети!

Включать электрический инструмент я, конечно, не стал, чтобы не шуметь. Отвертка нашлась в ящике комода. Для надежности я сперва выглянул на улицу — никого поблизости. Скользнул обратно, вывинтил «секретку» и открыл дверцу.

Обана! Пам-па-рам! Судя по всему, здесь находилась вся сибарит-коллекция богатого татарина — изысканные вина, дорогой виски и коньяк, ликеры — все лежало на полках кое-как, загруженное в спешке.

Я тоже не тратил время зря — схватил две бутыли и сунул под рубашку, под пояс брюк на живот, который пришлось как следует втянуть в себя.

Крутить головку самореза было неудобно — добыча не позволяла согнуть тело, и я немного ослабил бдительность. Услышав шорох позади, сначала спрятал отвертку в карман, потом обернулся.

Гуля.

— Что вы здесь потеряли? — спокойно спросила она, снимая очки.

— Дверь, — глуповато сообщил я, — посмотреть хотел, куда, а она заперта.

Я скосил глаза: нет, под рубашкой ничего заметно не было — по крайней мере, пока хватало сил удерживать мышцы живота.

— Папа вывез из дома весь алкоголь, — бесцветно выговорила Гуля, опуская свой ноутбук на кухонный стол. — Мне объяснили, что вы не совсем здоровы, что вам нужно отдохнуть день или два. Вечером будет дядя Леша и папа, они должны вам как-то помочь — я слышала, они обсуждали какую-то клинику. Я завариваю кофе. Будете?

— Гуля, да, с удовольствием. Дадите мне пять минут принять душ?

— Окей. Даже десять — быстрее все равно не сварю.

— Спасибо, Гуля…

Уже на третьей ступеньке лестницы я, как гранаты, выхватил из штанов сначала одну, потом вторую бутылку и услышал, как Гуля повторяет мне вслед:

— Я вас не обманываю: папа вывез все, даже лекарства.

— Да, да, — пробормотал я.

Руки крупно дрожали, я вышвырнул зубную щетку из стаканчика, наполнил его до краев и выпил, глотая судорожно, давясь, будто боясь, что кто-нибудь вдруг ворвется и заберет у меня все, что я с таким трудом и риском добыл в чужом доме на законных правах хронического алкаша.

Потом я затолкал непочатую бутылку в проем за душевой кабинкой — мне показалось, очень удачно, туда же переложил из кармана отвертку. После душа я жахнул еще полстакана, зажевал зубной пастой — чтобы перебить запах.

В кухню я спустился уже другим человеком: уверенным, загадочным, остроумным, неотразимым джеймсом бондом, и в голове моей вдруг зазвучал Лехин голос — иллюзия, что говорит именно он, подключившись к моему мозгу, как к радиоприемнику, была поразительно яркой. Фраза показалась мне довольно грубоватой, но забавной: «Ну что, бляди, теперь-то вы у меня просретесь по полной!» Да, именно так, слово-в-слово, и много раз…

Мы пили кофе. Я вновь был хитрым, бдительным Штирлицем, я был начеку, я не доверял никому, даже молоденьким девушкам, особенно хорошеньким, молоденьким девушкам! Любому космическому разведчику известно, насколько коварны невинные с виду, и так превосходно умеющие слушать — и разговорить любого собеседника прекрасные юные создания. О, они умеют ловить удобный момент, чтобы с милой улыбкой вонзить вам в спину нож! Кажется, о чем-то таком пел Роджер Уотерс?..

Внутри меня клокотал столетний бренди и по-прежнему рефреном гремел хриплый Лехин бас: «Ну, что, суки…» Но внешне я, гениальный артист, шпион под прикрытием, нарочито вяло поддерживал беседу за чашкой кофе, усердно изображал больного, заторможенного типа, несчастного лузера, которому перекрыли доступ к спасительному противоядию, и который сдался, сдулся, сделался ручным и послушным, таким, как нужно всем… Я что-то спрашивал про учебу, про отца, но Лехин голос в моей голове звучал все громче, и моему внутреннему спецагенту становилось все труднее удерживать фокус на цели своей миссии. Это означало только одно: пора добавить.

У Гули зазвонил телефон.

— Алло? Дядя Леша? Ой, а он здесь, мы кофе пьем… да ничего… сейчас… это вас!

— Леха…

— Ну ты, бля, как там, живой? Ты столько выжрал, что не дышал нихера! Врача вызывали — ты хоть помнишь?

— Леха, мне бы так хотелось ничего не помнить.… Хотел бы извиниться перед твоим другом, перед тобой…

— Это хуйня все, забей. Как ты сейчас? Лепила — на низком старте, один звонок — и он у тебя.

— Да нет, не надо. Я дождусь Шамиля, надо извиниться, поблагодарить. Потом поеду, с работой надо думать что-то. Лене позвоню. Как думаешь, у Шамиля пару сотен на дорогу удобно попросить?

Леха выругался.

— Я бедный, я несчастный, хуё-моё, — передразнил он меня. — С работой не парься, вообще не дергайся, сиди спокойно, гуляй, пей кофе, на море сходи. Дождись меня, понял? Решим проблему с твоим здоровьем, с работой тоже разрулим. У меня партнер есть — у него копирайтеры гребут — по штуке за букву! А пишут что? Я твои опусы читал — ты их на хер раком поставишь!

— Я не…

— Короче, расслабься. Хочешь, я тебе гейшу пригоню? Тебе те, которые в пятницу были, понравились? Ничего такие, да?

Разговор с Семеновым начал было меня раздражать. Но поворот с «гейшами» неожиданно смутил меня и спутал мои чувства, коленки предательски дрогнули.

— А это… дорого? — вырвалось у меня, хотя я уже хотел произнести что-то другое, шутливое, делано равнодушное.

— Дурак, что ли? До вечера потерпи, я их привезу. Дай-ка Гульке трубку.

— Дядь Леша, я же не готовлю. Ману сегодня выходная… Я могу пиццу заказать или суши… Ладно, хорошо.

— Пойду полежу. — сказал я.

— Вы пиццу будете? Или суши? Вам с чем?

— Гуля, да. Пиццу. С сыром. Спасибо вам. И за кофе… пойду прилягу…

Я жадно выхлебал полный стаканчик коньяка и рухнул в постель. Чтобы утихомирить и сложить взбаламученные мысли — поломанные блоки тетриса, пришлось выпить и второй. Потом было, кажется, хорошо. В открытое окно задувал теплый ветер, с моря слышался лай собаки, чей-то смех. Где-то в доме включили музыку. Я уплывал на ее волнах.… Приходила Гуля, и я — то ли уже спал, то ли притворился.… Позже учуял на столике тарелку с чем-то невероятно вкусным — это, наверное, была пицца, я умял ее почти вслепую, почти не жуя, как зверек.

В следующий раз я пришел в сознание, когда за окном уже стемнело. Я слышал Лехин голос на улице, слов было не разобрать. Я дополз до санузла, лицо в зеркале уезжало вбок и вниз, никак не получалось встретиться с собой глазами.… Про свой тайник пусть не сразу, но вспомнил. То есть, скорее, вспомнили руки, потянувшие тело к кабинке. Бутылка торчала почти наполовину наружу — на самом виду, очень опасно. Она была пуста. Зато глубже в темном проеме я нащупал целую, с крестовой отверткой, привязанной к горлышку обувным шнурком. Я долго пытался развязать узел — зачем? Колпачок, также, не поддавался, нужно было сгрызть сургуч…

Перед тем, как провалиться в синие тартарары, я успел осознать, что в комнату вошли. Меня потрясли за плечо: это был Семенов. Он ругался и говорил, что увезет меня в больницу, он знает, в какую и к кому. А невидимый Шамиль отвечал с досадой: комнату обыскивали не раз, но даже Аман ничего не нашел.

— Ты нас, коломенских, просто хуево знаешь, — сказал Лехин голос, и это было последнее, что я слышал в тот вечер…

5

Семенов не шутил. На следующее утро он взялся за меня по-настоящему. По его словам, нас ждали в клинике, надо было принять душ перед отъездом, съесть хоть что-нибудь, выпить крепкого чаю и — если жизненно необходимо — рюмку водки.

Мне было так хреново, что никакая рюмка меня уже не радовала — наступила та самая жуткая стадия интоксикации, когда и пить едва возможно, и не пить — непонятно, как. Организм отторгает алкоголь, однако, это состояние настолько мучительно, настолько невыносимо, что избавиться от пытки можно только с помощью новых доз до полной отключки всех систем реагирования. Для этого одной рюмки — слишком мало, нужен, по меньшей мере, стакан с верхом, но такое — просить безнадежно, никто никогда еще добровольно не наливал мне столько на завершающем этапе; стакан нужно раздобыть самому, выманить обманом, украсть, а прежде — удрать от опекунов, усыпив их бдительность.

Вообще, клиника — лучший вариант из всех возможных. Медики обеспечивают самый быстрый и безболезненный выход из запоя. Ширяют снотворным. Из минусов — надо много денег, и еще потом меня каждый раз заметно «клинит» от лекарств. Однажды после серии капельниц я в течение двух недель на полном серьезе паковал вещи, чтобы переехать в Горный Алтай — по всему выходило, что мировой потоп — дело готовое. С жаром кидался вербовать единомышленников среди друзей, знакомых и даже соседей по многоэтажке, потом поостыл, но идею отбросил далеко не сразу, купил атлас Прибайкалья, планировал поступать в Аграрный университет, чтобы научиться вести подсобное фермерское хозяйство, заходил на сайт, интересовался экзаменами.

Второй способ остановиться — «спуск вручную», постепенное уменьшение дозы. Это когда нет достаточной суммы на «Бехтерев», но на пару-тройку поллитровок наскрести — вполне. Вариант не слишком надежный — плавно снижать уровень в стопке и увеличивать интервалы приема жидкости при абсолютном отсутствии силы воли — задача фантастически сложная. Если, конечно, контроль за процессом не возьмет на себя помощник. Но с этим последние годы у меня было не густо…

В клинику меня всегда везли — друзья, родственники, когда я достигал фазы трупа. Последней искорки жизни хватало лишь на один звонок. Теперь же Семенов насильно сбивал меня с орбиты, не дожидаясь моего согласия на прерывание полета, пусть и на последнем витке. Я — уже не человек, но еще не мертвец, именно так получаются зомби.

Мое тело переместили вниз, в столовую, я лишь слабо шевелил ногами, чтобы они не бились по ступеням. Пытались влить в меня горячий кофе — мерзкие ощущения! Угасающим взглядом я шарил вокруг, пытаясь зацепиться за что-либо, пока не сфокусировал внимание на маленькой берестяной корзинке. В раскалывающейся голове встрепенулись и заработали еще не убитые этанолом нейроны, совсем крошечный отряд выживших клеток: потянулась ассоциативная цепочка, сначала слабенькая, потом — стала крепнуть, проступило нечто похожее на связную мысль: тайник! Тайник на кухне привел мою расстрелянную память к другому тайнику, наверху. Я вспомнил почти все — и отвертку, и стаканчик из-под щетки. Нестерпимое желание проверить схорон за душем в один момент заполнило все мое внутреннее пространство. Удачно, что наверху оставалась моя одежда — рубашка и брюки, может, еще и носки…

У плиты хлопотала незнакомая женщина восточного типа, Семенов загудел в телефон, вышел на веранду, а я собрал все остатки сил и, цепляясь за перила, полез обратно к себе на второй этаж. В ванной защелкнул за собой замок. Бутылка была на месте, не меньше половины. Я пил из горлышка, какую-то раритетную французскую хрень, не чувствуя вкуса, большими глотками, как дешевое пиво. Едва я закончил, как в дверь ломанулся Леха.

— Ты че заперся?! — ручка энергично заскрипела под натиском его железных пальцев. — У тебя там че, бля, заначка?!

— Слушай! — я, наверное, очень похоже изобразил раздражение. — Ну, в самом деле! Нет у меня ничего! Дай ты человеку посрать спокойно!

Однажды я часов двенадцать просидел в туалете, когда меня хотели сдать в «дурку». Благо, с собой было что злоупотребить, как и теперь…

Леха пробурчал что-то и затопал по лестнице. Я натянул брюки и рубашку. Бутылку закрыл и сунул за ремень. Коньяк как-то необычно резко ударил меня по глазам. Какое-то время я сидел на краешке унитаза, уронив голову, потом встал, выдавил из тюбика в рот немного пасты, посмотрел на себя в зеркало — нет, лучше бы я этого не делал! Но в целом — самочувствие на уровне «полутяжелого изумления», с таким час, а то и полтора протянуть можно.

Я вернулся на кухню и накинулся на бутерброды.

— Молодец! — сказал Леха. — Вишь, на хавчик пробило. Спустя неделю. Курнуть хочешь? Я разрешаю.

— Ничего, что у меня крыша, как бы, едет?

— Вот мы ее и поправим. Надо б «коксом», но я его не жалую. Хочу пыхнуть, а один не люблю. Давай, тебе веселее будет.

И Леха поднял со стола уже готовый «косяк». Я сделал две небольшие затяжки, потом еще две — поглубже, на третьем круге добил «пятку».

Прислушался. Кажется, меня догонял товарный поезд. Надо было успеть…

— А где рюмка? — спросил я.

— Сука, не забыл! — восхитился Семенов.

Он вытащил из брюк небольшую фляжку с шотландским тартаном и щедро плеснул в стакан.

— Абсент, — сказал он, — семьдесят градусов. Старик, глотай аккуратнее.

Я взял кусок яблока, жахнул напиток — абсент, так абсент, зажевал.

Леха протянул мне второй «косяк»:

— Взрывай!.. И не парься. Покайфуешь недельку в тепле.… Кстати, жара сегодня — мама не горюй. Я весь мокрый, давно так не потел. А там кондишн в полный рост, санаторий — пять звезд, больше не бывает. Я тебя навещать буду… Думаешь, не помню, как ты ко мне в Костюшко приходил, со спиртягой? Ночевал на свободной шконке. Во порядки-то были! А план-то каков, а? Шама пригнал из Голландии! Я тебе еще привезу, покурим там… Че, поплыл уже?

Я и правда, «поплыл». Голова свалилась с шеи, я схватил ее обеими руками, но она потекла между пальцев… Черт, это же губы… Голова твердая. Не твердая — надутая, как стеклянный шар. Кейвор, а где наш шар? Yes indeed, where is it? Держать, нельзя ронять, разобьется. Как арбуз. Как контрабас…

— У тебя в корне ошибочное отношение к кайфу, — сказал Семенов.

Его голос был резким, свистящим, высокочастотным, и звучал, казалось, одновременно со всех сторон. «Стерео», — подумал я.

— Я имею в виду — кайфу не надо сопротивляться, — продолжал вещать Лехин голос, — пусть тащит, куда надо, следуй за ним с полным доверием, без страха и лишних вопросов.

«Леха — Дон Хуан хренов», — решил я про себя.

— А я тут захватил бумажки. Это тебе с собой, чтоб тебе не скучно было. Это по твоему профилю: чувак один, не фиговый московский олигарх, накропал про свое житие, и ты знаешь, вообще-то прикольную такую штуку. Но вот слогом владеет — как бензопилой. Перепиши там, нормально, чтоб ему понравилось — считай, на «Королу» -трехлетку уже заработал. Заказы потом повалятся — только карман оттопыривай! Знаешь, грамотные люди везде нужны. Их мало уже, большинство перебили. Только без рекомендаций — хуй кто с ними базарить будет. К телефону даже не подойдут. Ты меня правильно встретил. Я ж — ходячая рекомендация, ты понял, наконец?

Лехин голос стал еще суше, еще объемнее, я воспринимал его не ушами — уши я крепко прижимал к голове, мой слух отделился от меня и превратился в маленькую точку, крошечное устройство, которое сходу, заодно с функцией приема, преобразовывало звуковые волны прямо в цифру. Штука эта казалась такой легкой и хрупкой, что я всерьез испугался, что ее могут случайно прихлопнуть, как муху. «Действительно, блядь, кастанедовщина какая-то», — сказал Лехин голос. Сейчас я услышал его напрямую, прямо в голове. А кто же тогда продолжал говорить на кухне? Нет, голос не Лехин, похож, но не его. Типа, какой-то олигофрен отдаст мне корову-трехлетку. Мне. Корову. Зачем?

«Это же кино!» — осенило меня. Леху играет артист! Я же еще раньше заметил — что-то произошло: это Семенов включил телевизор! Голоса похожи… ба, да это ж Гармаш!

— Четверть десятого, — сказал Гармаш. — Тебе полежать, надо полежать. Вот это план, даже меня торкнуло!

Меня разбирал смех… Вот меня взяли под мышки, кто-то второй — сколько же их там — за ноги — и понесли куда-то, руками я по-прежнему крепко давил на свой череп — чтобы меня не убили децибелы… имбецилы…

Меня положили на что-то жесткое и горячее, граната за поясом пребольно уперлась в манипуру. Я схватил ее рукой и дернул, неприятно прищемив кожу. Нет, рука не моя, мои — на ушах…

Глаза по-прежнему зажмурены, я знал — все фигня, все трын-трава, божественный танец, только ни за что, ни при каких обстоятельствах нельзя их открывать!

— О! А у тебя фляжка побольше! — хохотнул Гармаш. — Во растащило-то тебя! Во растащило.… А где твои шнурки? А где мой телефон, моя «лопата»? Во накрыло… Ладно, лежи, я прямо сюда катафалк пригоню.

6

Мне показалось, что прошло несколько часов с тех пор, как Леха и тот, второй, Гармаш, отправились перегонять «Хаммер», чтобы загрузить куль с моим трупом и увезти в лес. Вслед за Цырей и Зэпом — я вспомнил этих ребят… Культурные были братки…

Я слышал голоса — голоса сердились и даже ссорились, потому что никак не могли найти большой мешок и лопаты. А я — лежу и лежу…

«Пора валить!» — вдруг вспыхнуло в моем воспаленном мозгу — и я вскочил, как ужаленный. То есть, я перевалился через край лежака и брякнулся на траву. Упершись руками, встал сначала на четвереньки, потом поднялся на ноги и, шатаясь, ринулся в самую гущу хаотично мелькающих пятен света, из которых был соткан мир на моей новой планете. Там были стволы гигантских деревьев, с которыми я столкнулся, сразу поцарапав нос и щеку. Были колючие елки, в которых я запутался, пытаясь отыскать спасительную калитку. Вот она! Отодвинув щеколду, я шагнул вперед и очутился на свободе! Сзади заурчал мотор — все-таки они заявились по мою душу!

Я перепрыгнул через канаву и скатился вниз с горки. Впереди маячил залив, передвигались какие-то фигуры. Ноги вязли в песке, сразу потерялся один ботинок. Второй слетел у самой воды, но дальше берег был тверже, и я побежал вдоль мелкого прибоя направо. Скоро мне пришло в голову, что я слишком беззащитен на открытом месте — практически, идеальная мишень. И я устремился в сторону от моря назад к соснам и кустам за пляжем. За кирпичной стеной Шамиля тянулся другой забор, тоже из кирпича, но пониже, без решетки наверху. Потом был разрыв и овраг с ручьем, и я, вспомнив все, чему меня учили в разведшколе, запрыгал прямо по воде, спотыкаясь о коряги и камни. Это было нелегко: ручей терялся среди отвалов песка и мусора, тропы нигде не было, только непролазные дебри кустарника, но чем дальше я пробирался по ямам и джунглям, тем громче ликовало мое сердце: я уходил от погони!

Не помню, сколько времени я провел в овраге, проламываясь куда-то наугад, однако, внезапно я очутился на ровном месте рядом с дорогой, по которой двигался плотный поток машин. Как-то я умудрился залезть в автобус и проехал немного бесплатно, пока меня не вытолкал водитель, поспешивший на помощь женщине-кондуктору.

Теперь я стоял у какого-то ресторанчика, прохожая семейка — лысенький папа, мамаша со слегка нависшим над шортиками животом, двое или трое детей — обогнули меня боязливо, как прокаженного. Я шагал бесцельно куда попало, вновь вышел на пляж. На этом участке было много загорающих, у самой воды играли в волейбол. Я брел мимо людей, опустив голову, вид у меня, действительно, был диковатый — грязные брюки, разорванная рубашка, бинт сполз с макушки на шею, размотался до узла и развевался сзади, как обрывок веревки у неудачливого самоубийцы. Наконец, силы оставили меня. Я закатил глаза и рухнул на песок, точно подстреленный. Состояние было — будто я вывалился из карусели, все плыло и не могло остановиться. Звуки тоже не успокаивали — мне все время казалось — я провалился во времени и попал в эпоху гигантских папоротников и ящеров, или на гладиаторские бои, или на войну с немцами. Безопаснее было смотреть, и я смотрел одним глазом сквозь жидкую травку — словно через стекло, на людей, живущих в том, другом, настоящем, солнечном, безвозвратно потерянном мире. У них были чистые, ухоженные лица, они обнимали детей — веселых непоседливых человечков, самое дорогое на свете! Я чувствовал горькую, плаксивую зависть: вот, они нашли друг друга, молодые, красивые — особенно, эта улыбчивая мама напротив… у них есть все: крепкая семья, детки, друзья, машина, загранпаспорта, горные лыжи, дорогая фотокамера… а у меня — все кончено, все разрушено, мне уже почти пятьдесят, и в моей жизни уже не случится ничего похожего на это здоровое семейное счастье… никогда… боже, какая у этой мамочки фигурка!.. Девочка лет четырех подошла ко мне совсем близко, родители вскочили одновременно, папа поднял дочь в воздух, выражение лица — враждебное, угрожающее даже. У мамочки — немного испуганное. Они собрали вещи и передислоцировались ближе к воде. Я наблюдал за ними с кривой усмешкой принявшего роковое решение шахида. Очень скоро вокруг меня образовался некий круг отчуждения — метров двадцать в диаметре. Остался только художник в широкополой шляпе, на стульчике, с мольбертом. Ну, пусть рисует, ладно, я не против… я опустил голову в ямку промеж двух травяных кочек — и мгновенно провалился в пустоту.

7

Когда я проснулся и сел, ошалело озираясь по сторонам, словно потерпевший крушение астронавт, в первые минуты мне было не очень понятно, где я оказался, и что со мной произошло. Передо мной простиралось море, мутно-серое, густо усеянное барашками, на небо наплывала тяжелая темная туча, дул сильный ветер — он нес песок и больно сек им лицо, и песок уже был во мне везде — в ушах, в носу, во рту. Я осмотрел себя — руки, ноги целы, пропали только ботинки. Странно, кому они могли понадобиться? Или я бежал уже в носках? Я смутно помнил, что был побег, погоня, но откуда, от кого? Носки были неимоверно грязны, с налипшим песком, из двух одинаковых дыр симметрично выглядывали два черных от пыли больших пальца.

Мимо, между мной и морем проехала группа велосипедистов. Девчонки заливисто хохотали. Вдали ударил гром. Художник в шляпе собирал мольберт и кисти в деревянный ящичек, то и дело хватался за шляпу, чтобы ее не сорвало ветром. Я с трудом поднялся на ноги — песок посыпался из меня, как из старого мешка.

— Извините…

Своего голоса я почти не услышал, только скрип песка на зубах.

Художник обернулся — это была девушка, совсем юная, с круглым лицом и слегка азиатскими глазами.

«Вы не видели мои ботинки?» — наверное, пытался спросить я, но вовремя сообразил, какую глупость могу сморозить.

— С вами все в порядке? — спросила девушка участливо, защелкивая свой ящик.

— Я спросить… Я где?

— Вы в Солнечном! — девушка мило улыбнулась и закинула ремень на плечо. — Если вам в город, имейте в виду — скоро автобус.

— Спасибо. Спасибо…

Я повернулся спиной к морю и стал забираться на дюну. По затылку ударила тяжелая капля.

— А где ваша обувь? — крикнула девушка. — Вы забыли надеть обувь!

Я махнул рукой — сил на диалог уже не оставалось.

Новые капли прожгли мне череп, еще и еще. Гром бабахнул совсем близко. Я споткнулся о сосновый корень, упал коленями на шишки, вспыхнула жуткая боль в пальце левой ноги. Я завыл — благо, шум от грозы и ливня покрывал все звуки. «Беги!» — стучало в голове. Вот-вот закроются шлюзы…

Не знаю, как мне удалось подняться — на левую ногу было невозможно наступить, да и без того мои ноги едва держали тело, и все норовили перевести его в режим жесткой посадки на поверхность новой планеты. Истерзанный болью и ливнем, я добрался до автобусной остановки — там прятались земляне, несколько человек, а вслед за мной — я только начал выплевывать чертов песок — под козырек из стены дождя выпрыгнула девчушка-художница.

— Ой! — крикнула она. — Вы тут! Я думала у кафе переждать, но там такое! Вон, смотрите!

Сверху, шурша и подпрыгивая, барабаня по скату крыши щедро сыпался град. Я безучастно смотрел на мелькающие шарики льда: мне было холодно, больно, тоскливо…

Из далеких пещер памяти выплыла картинка: белая комната, куски белой керамики — разбитая раковина. Тайник за душевой кабинкой. Черненькая девочка с белоснежным айфоном. Да, верно, я был в гостях. А что потом?

— С вами явно что-то случилось, — услышал я голос художницы. — У вас ужасный вид. Бинт на шее. А у меня такое ощущение, что я вас где-то видела.

— Я — писатель, — подумав, начал рассказывать я, — ехал к сыну, выпил с друзьями… потерялся. Похоже, чем-то некачественным отравился. Теперь — ни денег, ни документов. Ни ключей, ни телефона. Ни ботинок.

— Я же говорила, что с вами беда приключилась! — в голосе девушки звучало настоящее ликование.

Пришла мысль, что, если бы не мой расчёт на то, что девчонка заплатит за мой проезд до города, я мог бы, в принципе, ее придушить. Ну, или хотя бы дать ей хорошего пинка!

Но если удастся ее разжалобить, может, повезет рубликов еще на двести, чтобы хватило похмелиться?

— А вас не Михаилом зовут? — девушка придвинулась совсем близко.

— Да, откуда вы знаете? — моментально солгал я. Болен-то болен, но сообразил сразу, с кем путает меня девица — с Мишей Козинским! В городском литобъединении наше внешнее сходство давно стало притчей во языцех. Только Миша теперь носил бороду и отращивал на затылке хвост.… Такой типичный питерский вития — заядлый тусовщик с навечно приклеенной многозначительной ухмылкой и вонючей трубкой во рту. А какой писатель — графоман с апломбом, ходячая самореклама, бабник и зажимщик, человечек с гнильцой, одно слово, трезвенник. И нишу себе определил соответствующую — исторические эссе, дамские романы, сидней шелдон, розовые сопли. Да еще в политику лез. Меня Миша презирал — за то, что volensnolens приходилось быть двойником клоуна и пропойцы, непонятно как пробравшегося в ряды интеллектуальной элиты. Понятно, что и я Козинского на дух не переносил. Но в моем плачевном положении эта история подворачивалась как нельзя кстати, и я поспешил ухватиться за нее, как утопающий — за пластиковую соломинку.

— Да, я — Михаил Козинский, — с горькой улыбкой выдал я и, сразу войдя в образ, порывисто отвернулся — словно мне стало нестерпимо стыдно, что меня, известного человека, маститого литератора, звезду ток шоу, застали в таком нелицеприятном виде.

— Я вас почти сразу узнала! — радостно воскликнула девушка, схватив меня за локоть. — Вы просто не в курсе, как я ценю вашу прозу! Не знала только, что вы пьете! И здорово, наверное, зашибаете? Как Чарльз Буковски! Вы даже на Рурка похожи, ну, это я уже о фильме! Я люблю такое читать — Довлатова, Ерофеева «Москва-Петушки». Кабинетных жюльвернов не признаю! Уже остыл, извините. Но еще теплый. Пейте!

Только сейчас я заметил в своей руке крышечку от термоса. Я сделал глоток и немедленно подавился застрявшим во рту песком.

— Так вас ждет сын? — не унималась художница. — Хотите позвонить? У меня есть телефон. Да! Можете позвонить жене!

— Нет. Не сейчас. Мы в разводе… Спасибо за чай…

— Идемте скорей! — она опять вцепилась в мою руку. — Не влезем!

В маршрутку и правда — мы еле втиснулись с ее дурацким ящиком. Там мне сразу стало так худо, будто меня живого засунули в братскую могилу и стали засыпать землей. Я боролся с тошнотой, в голос стонал от острой боли в ноге и ужаса при мысли, что на нее вот-вот кто-нибудь наступит. Люди ехали молча, плотно спрессованные в проходе, но водитель останавливал машину на каждом повороте и терпеливо ждал, пока в салон чудом не ввинтится хотя бы еще один упертый мокрый придурок. Моя спутница передала за проезд и всю дорогу держала меня за рукав. Я уже почти терял сознание от стресса и духоты, когда она, наконец, не сообщила мне:

— Мы выходим. Пожалуйста. Я потом все объясню.

О, боже! Я всегда знал, что испытать настоящее счастье — очень легко. Нужно только, чтобы было плохо, потом — чтобы стало совсем-совсем плохо, а затем — опять просто плохо — и все, кайф нереальный!

Дождь еще шел, но уже небольшой, и сквозь тучи пробивалось мутное пятно солнца. Идти я не мог, попытался прыгать на одной ноге, но сразу понял, что такая физкультура меня сразу прикончит.

— А что с ногой? — озаботилась девушка. — Обопритесь на меня! Не бойтесь, я очень крепкая. Кстати, меня Валерией зовут. Видите, дом? У нас его называют «муравейником». Я в нем и живу. Ну, в смысле — снимаю. Я влюблена в Сестрорецк. Михаил, не стесняйтесь, обнимите меня за плечо. Нам идти пятьдесят метров. Потерпите?

Я, вроде, поартачился для вида, но плечо девушки, похоже, было единственной опорой и поддержкой в моем донельзя жалком состоянии. Вариант с квартирой — являлся еще одним щедрым подарком судьбы. До своего дома я без посторонней помощи не добрался бы ни за что. Да и попасть в свою квартиру без ключа не смог бы.

Мы поднялись на четвертый этаж и зашли в маленькую «двушку», очень скромно обставленную. Лера жила в комнате с видом на Разлив, вторая комната была заперта хозяевами. Прямо с порога она потащила меня в душ. Мужской одежды взять было негде, но все мое рванье, кроме трусов, она решительно отправила в мусорное ведро, а взамен выдала клетчатый плед.

— Палец у вас, я думаю, сломан, — сказала она, осмотрев мою ногу после того, как я, чисто вымытый и укутанный в нелепую тогу, угнездился в единственном в комнате кресле. — У меня есть новая футболка, безразмерная. А ваши брюки я, пожалуй, вытащу назад из помойки, постираю, обрежу, сделаю шорты по колено. Потом надо идти в травмпункт. Здесь рядом, за углом, на Борисова. Я зимой там была.

Мы пили чай с вареньем, и я мужественно проталкивал в горло бутерброд с прогорклым сыром. Мои брюки немного покувыркались в «стиралке», а потом Лера повесила их на спинку стула и обработала феном.

— Что вы сейчас пишете? — спросила она, все так же мило улыбаясь. Я заметил, что улыбались только ее губы, темные миндалевидные глаза оставались неподвижными, лишенными всякого выражения.

— Вы уже написали продолжение «Воительниц»?

Тот факт, что у меня жестоко дергало в ноге, что я невыносимо страдал от глубокого похмелья, казалось, совсем не вызывал в ней какого-либо сочувствия. Подход к проблеме был предельно прагматичен: с переломом нужно в поликлинику, отравление лечим малиновым чаем. Хуже всего было то, что в ее доме не было ни капли спиртного, ни лекарств, ни «колес» — ничего. Хоть я и не мог нормально передвигаться, но, пока она посещала туалет — я летал по воздуху, парил, порхал над полочками и ящичками… увы, более пустого, скучного, антигуманного места мне встречать еще никогда не приходилось!

— Я читала все предыдущие книги серии. Говорят, по ним собираются снимать фильм? Это правда?

— Возможно, — отвечал я уклончиво.

— Вы — такой очень «довлатовский» персонаж. Но пишете совсем о другом. Вы пишите о любви, о прошлом, размышляете о морали, человеческих взаимоотношениях. А в реальной жизни кажетесь таким… беспомощным. Только прошу — не обижайтесь на меня.

— Да, вы знаете, Лера, мне нехорошо. Нужно поправить здоровье, иначе могут быть серьезные проблемы с сердцем. Люди… особенно, мои коллеги по цеху нередко погибают в таких ситуациях, не получив помощи. Сами врачи спешат использовать спирт или что подвернется, лишь бы не опоздать, успеть вывести больного из опасного состояния. Годится все, что угодно: корвалол, настойки из аптеки — они стоят копейки. Вы правы — я не алкоголик, я — писатель, поэт, я — общественный деятель, просто иногда мне в силу профессии приходится участвовать в разного рода мероприятиях. Понимаете, считается, что женщин вынуждают строить карьеру через «постель», и только некоторые из них ухитряются этого избежать, а у нас, у мужчин, есть своя Сцилла и Харибда… нет, скажем лучше — пещера Минотавра (вообще плохо помню мифологию) — и нам бывает невозможно отвертеться от ритуальных возлияний, от бань-саун, выездов на природу с удочками или ружьем, без этого, уж поверьте мне, не бывает крепких партнерских отношений, нормальной дружбы, творческого сотрудничества. А вот физические возможности у всех разные. Мой организм часто не выдерживает. Мне доктор так и сказал: случится, будете помирать с утра — забудьте про стыд — ищите спасительные сто грамм, а лучше — сто пятьдесят, иначе — смерть, инфаркт, катастрофа. Так я прошу вас, Лерочка…

— У меня отец так всегда маму уговаривал, — улыбаясь одними губами, отвечала маленькая сучка, — только он умер не от абстиненции, а от опоя.

Я скрипнул зубами.

— Не совсем то, но мне почему-то вспоминается «Мизери» Стивена Кинга. Не читали?

— Не читала. Не люблю бульварное чтиво. Стивен Кинг — очень яркий пример меркантилизма в литературе — современного американского «проектного» подхода — пишем сразу пластмассовый экшен в расчёте на последующую экранизацию. Читаешь прозу, а видишь все тот же блокбастер с набором навязанных жанром штампов. Души нет, сопереживания нет. И вообще — ни чуточки не пугает. Реальность в тысячу раз страшнее.

— О, да, — согласился я, — вот, например, встретили вы на пляже незнакомого мужика, грязного, оборванного, вида дикого, без ботинок. Молвит, что писатель, вроде, немного похож.… Привели его к себе домой, сидит он почти что голый, взгляд безумен, мысли бессвязны, речи навязчивы. Что он там о себе говорит — какой Михаил Козинский? Может, летчик-космонавт? А если беглый зэк или маньяк?

Девушка усмехнулась, вздохнула глубоко и совсем по-взрослому.

— Я сразу поняла, кто вы, еще до того, как вы мне сказали. Да вы говорите так, что я как будто читаю вашу книгу: язык, стиль, выражения — вам этого уже никогда не скрыть, никуда от этого не уйти. Это же все — плоть от плоти вы сами, все ваши герои и их слова. Вы хорошо пишете, сильно, потому что вам важнее высказать все, что у вас в душе, а не то, как это будет читаемо и кинематографично. Настоящий писатель так и творит — не ручкой, а сломанным пальцем на ноге, кровоточащим сердцем — и кто он поэтому, если не сумасшедший маньяк?

Я откусил от своего бутерброда и зажмурился, подавляя приступ тошноты.

Однажды я сдуру сошелся с одной дамой. С чертовой стервой, так будет точнее. Даже по дому в своем ментовском кителе ходила. В благом порыве избавить меня от беспробудного пьянства она, следуя расхожему поверью, грубо приковала меня к батарее наручниками, а потом умотала на «сутки». Слава Богу, она имела вменяемое дитя, которое прислушалось к моим слезным мольбам и отправилось за пилкой по металлу к соседям — и привело целого соседа с болгаркой, а он тогда меня еще и опохмелил… двумя литрами настойки на калгане.

Валерия собрала со стола чашки, включила воду в раковине. Только теперь я обратил внимание на ее ладную фигурку. В принципе, у нее все было, как говорится, на месте, где надо, все очень даже весьма выпукло. Правда, грудь невелика. Немного широковата талия, чуть-чуть, и слегка коротковаты ноги — но вот это, видимо, потому, что босиком… Похожа на студентку-первокурсницу. Умная, начитанная. А даст? Козинскому все дают, а я ведь сейчас — и есть Козинский. Хорошо бы ее взять прямо так, сзади, в формате наказания…

Движения у Валерии были точными, быстрыми, почти неуловимыми. Только сполоснула и поставила в шкаф посуду, и вот — в ее руке ножницы, она ловко режет на тряпки мои бывшие джинсы.

— Одевайте! Сейчас принесу футболку. Тут есть хозяйские сланцы для гостей, кажется, ваш размер.

Чтобы транспортировать меня в «травму», Лера выпросила у кого-то в доме велосипед. До лифта и после — до двора, я допрыгал, а потом влез на сиденье, и Лера побежала сзади, вцепившись в багажник, толкая велосипед вперед.

«Хвост» в поликлинике был приличный. Несмотря на будний день, на лето… Может, их всех побило градом, похлестало молнией? Этих еще не старых мужчин и женщин, сидящих в гробовом молчании неподвижно с угрюмыми лицами, с неведомыми тайными ранами и увечьями. Только раз в сто лет открывается дверь, и один из них — о, счастливчик! — заходит в кабинет, чтобы получить в нем — что? Большую зеленую таблетку? Когда, наконец, наступила моя очередь, я уже чувствовал себя древним стариком, неизлечимо, безнадежно больным. Согласным на официально допустимую эвтаназию. Однако, странно, что внутри бокса время протекало в десятки раз быстрей! Меня осмотрели, наложили гипс, и вот — я вновь, чувствуя себя полным, но слегка помолодевшим идиотом, мчусь на велосипеде, на буксире…

У магазина мы сделали остановку, Валерия купила продукты и мне — бутылку пива!

Пива!

Правда, только одну, но это было все же капельку лучше, чем ничего.

Закупалась она минут десять. За это время, используя велосипед, как большой самокат, толкаясь здоровой ногой, я мог бы уехать далеко… Знал бы я, что ждет меня впереди, я бы так и сделал, ни минуты не раздумывая…

Два стакана пива — это, как говорят мои соратники из Центра Подготовки — чистейший обман головы. Пять минут невнятного шума в ушах, легкое оживление, а затем — уже боле никакого облегчения, только озноб и отупение, словно тело говорит: стоп, и это — все? ЭТО ВСЕ??? И потом — такое отчаяние, такая смертельная тоска, что спасти положение может только нечто абсолютно невозможное — например, библейское чудо или медицинское вмешательство. Вообще, гораздо легче такое переносится в компании себе подобных, где все находятся в равных условиях, и где куда лучше туманной мечты об одиночном опохмеле лечит животворная вера в опохмел коллективный — вера тем более сильная, чем больше хороших людей в этом мероприятии участвует. Но даже один человек, тем более, девушка, вполне мог бы облегчить муки погибающего космического странника, исполнившись эмпатии — да только сейчас моя новая подружка поступала со мной ровно наоборот! Вынеся меня на себе с поля боя, эта милая девочка делала все, чтобы мне помочь: она вымыла меня, переодела меня, накормила и напоила меня, отвезла меня к врачам, наконец, купила мне пива!

Увы, лишенные истинного сочувствия и искреннего желания понять, что мне действительно необходимо — где тот центр мишени, в который нужно выстрелить, чтобы меня спасти, все эти с виду правильные, логичные действия только безмерно увеличивали мои страдания.

Я съел что-то за ужином, дал раздеть и уложить себя в постель.

Но это было еще не все. Не успел я и двух раз повернуться со спины на живот и обратно, как она быстренько приняла душ, проскользнула в комнату и проворно забралась ко мне под одеяло. Только тогда я сообразил, что в квартирке была только одна кровать. С полминуты она деловито шуршала упаковкой — такая простая и незамысловатая прелюдия без лишних слов возбуждала куда сильнее, чем всякие шептания и порывистые выдохи в ушко! Освободив один пакетик, она тотчас обвила меня горячими руками — а скорее, крепко в меня вцепилась и одним мощным рывком подтащила к себе. Я завелся моментально — точно вспыхнул, когда она прижалась ко мне упругой, такой же горячей, грудью и закинула на меня одну ножку. О, и этот запах свежести, цветочного шампуня, земляничного крема!

У меня так было всегда — после доброй гулянки, вследствие удачной попойки, если появлялась возможность заняться сексом с женщиной, я замечал за собой необычайно тугую эрекцию и яростный прилив сил. Я как будто терял кожу, обретал сверхчувствительность, и при этом продолжительность акта была достаточно долгой, а оргазм — вообще являлся каким-то припадком, вроде эпилептического, то есть, насколько я мог себе такое представить. Но только если накануне был нормальный бытовой «гудеж», а не «штурм насосной станции», и я мог шевелиться и совершать какие-то телодвижения.

В первое мгновение, когда Валерия набросилась на меня, у меня еще оставались сомнения в том, что я смогу мобилизовать хотя бы минимальный запас энергии, чтобы ответить ей взаимностью. Однако, неожиданно, я словно подключился к дополнительному источнику питания, и к такому мощному, что меня буквально подбросило на кровати! Все случилось, как надо: чугунная эрекция, барабанное сердцебиение, финальный взрыв, точно кровоизлияние в мозг — как я себе его рисовал. Еще это было похоже на смерть — уж ее мне выдумывать было не нужно, за последние лет десять моих самоубийственных запоев она пыталась утащить меня в черную дыру не единожды — и у меня было довольно времени, чтобы разглядеть ее облик. На этот раз я даже решил: вот оно, вот и все. Мне просто пришло в голову: такого оргазма мое полуживое тело уже точно не выдержит. Остановиться, притормозить я не сумел — меня заводили и подхлестывали крики девушки. Она стонала и мурлыкала, рычала, выла, ухала, свистела, короче говоря, озвучила целый зоопарк или мультик про Маугли. Даже после моего извержения (не знаю, как получилось у нее, и получилось ли вообще, я не разобрался) возбуждение отпустило меня далеко не сразу: я все ворочался, тискал ее, тыкался в нее снова и снова…

Неужели я могу еще? Просто поразительно! Да ведь у меня никогда в жизни не было такой горячей, сумасшедшей любовницы!

Но мой пыл все ж таки угасал. Мои глаза закатывались, сознание меркло и уплывало, закручиваясь в пестрый звездный саван…

Конечно, я смогу еще, с такой-то волшебной девчонкой, и еще и еще! Только надо чуть-чуть отдохнуть…

— А тебе сколько же лет? — пробормотал я, разжимая руки и падая в настоящую бездну — я слышал даже, как шумит на ее дне, далеко внизу, бурный поток — вероятно, то была моя кровь, которую под предельным давлением перекачивало по телу мое загнанное сердце.

— Тридцать два. А тебе?..

8

Я проспал без перерыва часов двенадцать, не меньше. Возможно, и больше. Проснулся резко, как по звонку, сел на кровати, озираясь. Как обычно, мне потребовалось некоторое время, чтобы отмотать в памяти вчерашнее и понять, как я попал в незнакомую квартиру, почему я один, и главное — что можно обнаружить в шкафчиках на кухне.

Во всех шкафчиках, даже на кухне, тесными рядами стояли книги. Книги были даже в сушке! Посуда — пара тарелок, пара кружек, стаканчик с приборами и разделочная доска с ножом, находилась рядом с раковиной. Две кастрюльки и чайник помещались на газовой плите. А в шкафчиках и ящичках повсюду пестрели одни лишь книжные корешки. Это было так нелепо, так необычно, что я сразу вспомнил, что накануне я уже видел это безобразие, вспомнил и чувства, которые сопровождали мой первый обыск: досаду, обиду, разочарование. Это переживание явилось толчком, и в мою голову в обратном порядке хлынула вся забытая хронология лиц и событий последних дней: я «увидел» свою новую пассию — художницу Валерию — с ней я провел ночь — безумную ночь любви! А вот — я бегу через джунгли, босиком, и я ломаю ногу.… За этим побегом стоит таинственный неулыбчивый хозяин большого дома с картинами, с фонтаном и полуголыми красавицами — Шамиль! Я разбил раковину в его покоях, нашел его тайник с коллекцией напитков, испачкал кровью стены и лестницу его особняка, прожег халат, обмочился в постели. Хорош гость.… И внезапно — еще картинка: я мчусь на джипе, с фантастической скоростью! И сразу — меня как будто кирпичом по голове шарахнуло: Леха! Леха Дипапл!!!

Воспоминания о моем друге — о встрече с ним и поездке в Репино просто ошеломили меня, и, как подкошенный, я рухнул в кресло.

Обретение старого друга сулило невероятные перемены в моей жизни. Кажется, Семенов предлагал мне лечение в хорошей клинике и перспективную работу… Еще мы хотели вместе ехать к Потапушке… Поразительно, но я как будто совершенно забыл и о существовании своего сына.… Более того, я ведь уже успел сменить свое имя и личность: я, с легкой руки Валерии и благодаря собственной наглости, превратился в Михаила, мать его, Козинского!

Я был один в ее квартире.

Квартира заперта на ключ, защелки изнутри на двери не наблюдалось. Не было и балкона — однажды мне удалось удрать за выпивкой у очередной подруги в Купчино, перебравшись на соседний балкон к каким-то сердобольным старичкам. Здесь же я был в настоящей западне. Ни телефона, ни интернета. Старенький лэптоп Валерии — запаролен. Даже телевизор не работает. Пожалуйста, Михаил, читайте книги, просвещайтесь! Непременно найдете что-нибудь о вреде пьянства и преимуществах трезвого образа жизни.

Я еще поколдовал, чем нашел — проволочкой, вилкой и швейной иглой, с замком на «хозяйской» двери, но навыков взлома мне явно не хватало. К тому же сердце мне подсказывало, что в комнате я не найду ничего интересного, и балкон, если и будет, может оказаться «глухим». А еще нога… передвигаться по квартире я мог только прыжками, держась за мебель и стены. Нет, на одной ноге далеко не ускакать. И денег — ни шиша. Если только не встречу очередного богатого одноклассника…

Я боялся «белки». Совсем недавно случилась та ночь, когда я испытал приход сильнейших тактильных глюков. Это произошло на третьи сутки после окончания двухнедельной синей вахты на МКС: лежа у себя дома на диване, я вдруг почувствовал, как что-то страшное, потустороннее пытается ухватить меня снизу — маленькие гадкие ручонки, явно искавшие шанс порвать обивку, вцепиться и утащить меня туда, вниз. В ужасе я вскочил, отбежал в угол, но крошечные острые коготки царапали мои ступни сквозь щели в паркете! Меня спас линолеум на кухне. Всю ночь я простоял на нем, как солдат на посту, ведя переговоры с враждебным инопланетным разумом, который по капле просачивался через водопроводный кран с целью глобальной экспансии нашей Солнечной системы — как раз через мою кухню, а чтобы я не мешал его хитроумным планам — наказывал мне бегом бежать в «ночник» за водкой, и даже детально разъяснял, где раздобыть на это денег: кто-то спрятал шесть тысяч шестьдесят рублей в коробке из-под финского шоколада за сеткой лифта на шестом этаже, адрес предлагался в обмен на информацию. Список стратегических объектов Космического Щита Земли начинался с заповедника зубробизонов в Токсово, под которым располагалась секретная пусковая шахта. Координаты заповедника они знали, нужны были коды.

Вот такой, в принципе, нормальный белогорячечный бред, но в те часы мне было совсем не до шуток, и до сих пор по ночам, если я не сплю, меня посещают воспоминания о тех кошмарных объятиях из диванных недр…

Дабы не повторилось такое — или что-либо похлеще, нельзя было допустить, чтобы поступление алкоголя в мой организм прекратилось столь резко. Возможно, у меня в запасе оставались лишь сутки или двое, не больше. Единственное, что я мог делать в такой ситуации — это ждать. До самого вечера я лежал на кровати, почти не шевелясь, точно голодный питон в засаде. Временами я — уже в сотый раз — изучал глазами все три работы кисти Валерии Цай, окрестные пейзажи в стиле раннего русского импрессионизма, скажем только, чересчур смелого и депрессивного. Честно говоря — обыкновенная мазня, говно полное, если откровенно. Потом, чтобы меня не стошнило, я прикрыл веки и погрузился в пересмотр эпизодов фильма о своих похождениях, начиная с наезда черного «Хаммера». В самом конце этой не слишком долгой картины меня поджидала загадка. Определенно, от Семенова исходила какая-то неясная угроза. Кажется, он собирался отвезти меня в клинику, но затем как будто переменил намерения… там, вместе с ним и со мной на лужайке у Шамиля был кто-то еще, невидимый обладатель глуховатого баса, довольно крепкий мужик, помогавший Лехе тащить меня вон из дома. Я был уверен, что знаю его. Где-то я видел его прежде.… Вертелась в голове даже какая-то фамилия, но я никак не мог ее вспомнить, как ни старался…

Леха Дипапл… Он и прежде был довольно непредсказуем. Когда-то он поражал меня своими внезапными вспышками жестокости. Вспомнилось, как мой добродушный, миролюбивый друг в Удельном парке в кашу размолотил местную гопоту — одного парня он покалечил изрядно — кстати, ему и это тогда сошло с рук. В десятом классе меня подловили два взрослых хулигана, били за Лизу Воробьеву из параллельного «б», то есть, за то, что провожал ее из школы. Накостыляли, можно сказать, чисто символически, скорее, для острастки, в виде предупреждения. Не столько больно, сколько обидно. Именно из-за этой обиды я тогда имел глупость рассказать об инциденте Семенову. Результат — у ребят — сломанная челюсть, травма глазного яблока и компрессия шейных позвонков. Это — не считая банальных «фингалов» и выбитых зубов.

А в девяностые Семенов связался с бандитами, сел в тюрьму. Насчет рода своего бизнеса он явно не договаривал. К чему внедорожник за десять лямов и золотая цепь на груди? Руки — как гидравлические рычаги. Его дружбан Шамиль — тоже крайне подозрительный тип. Смахивает на киллера. Я задумался. Кого из киношных убийц напомнил мне Шамиль? Кого бы он сыграл, если предположить…. Закрутилось даже что-то похожее на сценарий…

— Ну, как мы себя чувствуем?

Я и не заметил, как заснул. Валерия стояла надо мной, нависая, хмурясь и пряча руки, будто готовясь меня зарезать. С чего я взял вчера, что она молодо выглядит? Или это ракурс такой?

— Как мы себя чувствуем?

Я пошевелил ногой.

— Паршиво.

— Болит?

— Побаливает.

Лера потрогала мой лоб.

— Я приготовлю макароны с сыром. Вы голодны? Так и лежите? Я вам пиво купила, пойдемте.

Увы, всего пива вновь была лишь одна бутылка «Гуся». Блин, почему она не взяла шесть или, хотя бы, четыре?

Я проглотил его одним махом, потом ждал макароны.

— Я считаю странным, — сказала Валерия, зажигая газ под кастрюлькой, — что вас не беспокоит то, что ваши родные и близкие не получают от вас никаких известий и находятся в полном неведении относительно вашего пребывания и вашего физического состояния. У меня есть знакомая в издательстве, вы извините меня, Михаил, я просто поинтересовалась — у вас же имеется семья, дети. Как вы думаете, они не волнуются? Я уверена, что вам следует позвонить. Держите телефон. Следите за макаронами, я пока переоденусь. И вот — я надеюсь, вы не станете никому рассказывать о том, что было вчера между нами?

Я помедлил с полминуты, а потом машинально набрал домашний номер Лены — единственный номер, который я помнил наизусть. Сердце заколотилось, когда я услышал длинные гудки. А что, если к телефону подойдет Потапушка?

Я сбросил сигнал, подождал и набрал произвольную комбинацию цифр. Ольга — так, кажется, зовут жену Козинского. Мы виделись с ней прошлой зимой на литературном рауте — так у нас на заседаниях «Творческой Гостиной» называли совместные пьянки по большим праздникам. Миша рано выпроводил ее с банкета, отправил домой на такси, а потом уехал в ночь с одной интересной дамой, на которую и я тогда глаз положил. Ну, я-то, понятное дело, в финале набубенился в дрова.

— Алло? — отозвался женский голос.

— Оля? — громко спросил я.

— Нет, а вы куда звоните?

— Оль, я сейчас у друзей в Репино. Подожди, только не вешай трубку. Я тут встретил своего одноклассника, Лешку Семенова, я тебе много про него рассказывал, ты помнишь? Меня уговорили погостить пару дней, ты, пожалуйста, не волнуйся. У нас здесь сугубо мужской коллектив, я, конечно, не смог отказаться, но уже второй день молодцом, отмокаю, ребята дали комнату, ноут, сижу, творю. Как дети? Я в Репино. Тут неплохо работается, ты знаешь. Лешку не видел лет восемнадцать. Он огромный, как тираннозавр…

Я говорил еще минут пять, детально описал фазенду Шамиля, по ходу придумал какие-то бытовые договоренности, которые я просил перенести на следующую неделю. Моя случайная абонентка поначалу пыталась что-то возразить, потом отключилась.

— Официально я женат, — сказал я Валерии, когда она вернулась на кухню. — Но фактически, мы давно в разводе. Так что проблем, как бы, нет никаких.

— Все равно — спасибо за тактичность. А макароны переварились. Что же вы не смотрели? Давайте телефон.

— Лера, найдете мне какую-нибудь палку? Я бы хотел потом немного прогуляться.

Вот тут она меня и огорошила. Оказывается, я находился под домашним надзором (арестом!) с целью реабилитации от алкоголизма — на последнее, несмотря на мои легенды и клятвы, у нее, безусловно, был отменный нюх. Лечение продлится недели две, пива больше не будет, так как куплены специальные порошки и капли, нужно пропить курс. Прогуляться — пожалуйста, возьмем напрокат костыли, но выходим и дышим только вдвоем, никуда ни шагу одному. Насчет «дали комнату, сижу, творю» — идея великолепная. Я могу воспользоваться ноутбуком или писать на бумаге. Буду работать над продолжением «Воительниц» — разве не эта задача стоит на первом месте в моем творческом плане?

Слово с делом не расходилось: закончив с макаронами, я сразу получил тетрадку и был препровождён в «свое» кресло в комнату.

Никаких «Воительниц» Козинского я, конечно, не читал — еще не хватало читать Козинского! Я сослался на параллельные проекты — на повесть о девочке с редкой формой аутизма — тут нужен интернет, заявил я, подробная информация на специализированных ресурсах — таким образом, я взлелеял надежду усыпить бдительность моей прелестной надзирательницы и вызвать подкрепление через социальную сеть — о, я бы сразу отправил сообщения Сашке Бочкову и Витьке Шацкому — моим старым проверенным боевым товарищам, выручавшим меня не раз и не два. Я, правда, был должен обоим, но в том, что они примчатся на помощь по первому зову, не сомневался ни секунды. Ну, разве только чуть-чуть — ведь мы не общались уже больше двух или трех лет. Зато раньше — мы вытаскивали друг друга еще и не из таких передряг! И за нашими плечами — суровое походное прошлое, ледовые трещины и перевороты на падунах. Мало осталось верных людей, но они есть, я знаю точно.

Увы, на мой отвлекающий маневр последовал быстрый ответный ход: пишу я, данные в интернете ищет и скачивает она — в этом особый смысл — моя благодарность за ее заботу — в форме приобщения к великому процессу творчества, возможно, даже и соавторства.

Надо сказать, все это время я пребывал в состоянии полнейшего обалдения. Нет, неспроста вспоминал я давеча Стивена, мать его, Кинга. Необходимо было признать, что я просто-напросто влип, попался, как последний лох, как глупый мальчишка!

Удивительно — я был так растерян, что и вправду раскрыл блокнот и стал писать — про девочку с ДЦП или гангреной — неважно. Писал, старательно подделываясь под стиль Козинского. Книг его я, повторяю, не читал никогда, может, только перелистывал одну-две спьяну, зато хорошо изобразил его речевую манеру: якобы, там к больной девочке приходит доктор и говорит голосом Миши Козинского, со всеми его «э-э» и «как бы» и особенно — его фирменным «ес-стес-снно, коллега». Увлекшись, я даже внешне описал этого доктора, как писателя Козинского. Но пока часть моего сознания развлекалась подобным образом, я продолжал напряженно размышлять о возможных способах спасения из плена. Похоже, самым подходящим местом для бегства была бы прогулка. Во время прогулки шанс обмануть конвой может подвернуться в любой момент. Например, когда я «захочу» в туалет. Или вот: я неожиданно запрыгну в отходящий автобус! Неплохо бы сработал фокус с имитацией приступа — правда, тогда уже придется думать, как свалить из больницы. А еще можно объявить голодовку — кто знает, вдруг подействует? Вариант с нейтрализацией охраны — то бишь, Валерии, я отмел после недолгих колебаний: все-таки, нападать на девушек я не умею и не смогу. Это в кино бьют легонько по шее, чтобы вырубить — и — вуаля, жертва аккуратненько засыпает, а я — суперагент воображаемый… была бы еще и сама ситуация смертельно опасной — чтобы найти оправдание пробивать человеку, женщине, костылем голову… а после прошлой ночи, после того, что у нас случилось в постели — и совсем, выходит, не комильфо…

— Я хотела поговорить с Вами про анализы, — сказала Валерия, когда мы пили вечерний чай на кухне — к тому времени я уже исписал листов шесть про мытарства несчастной девочки с гемофилией и невольно погрузился в обдумывание канвы.

— Про какие еще анализы?

— Нога вас беспокоит, дергает. Я не слишком доверяю нашим костоправам из поликлиники, хочу показать вас нормальному врачу. Я звонила Светлане, моей хорошей знакомой из больницы Раухфуса, она приедет к нам в пятницу, осмотрит ногу, возьмет кровь. Она пока просила собрать иные тесты, я заброшу ей завтра по дороге на работу. Я там баночки в туалете оставила.

Я промолчал.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.