Бесплатный фрагмент - Последователь

Часть первая. Просветительские практики

Глава первая. Окно во двор

Толик был обыкновенным слонимским мужиком. Пил, гулял, работал электриком на мебельной фабрике, больше ничего не умел и ни к чему не стремился. Тащил с работы все, что плохо лежало. Жену Марию не любил, и она его не любила, оба считали, что так и должно быть. Все равно не встретили никого лучше. Мария родила Толику двух сыновей и единолично вела хозяйство.

В том предпенсионном возрасте, когда уже не зрелость, но еще и не старость, с Толиком что-то случилось.

Сначала он перестал замечать знакомых. Они окликали его, догоняли на улице, а он проходил мимо, будто они были пустышками. О нездоровом высокомерии пожилого электрика поползли слухи.

Потом он стал ходить через двор по одной и той же невидимой линии, не считаясь при этом с помехами. Если на пути стоял человек, Толик сворачивал его плечом, а если машина, то карабкался на машину и ступал по капоту и крыше, пачкая ботинками эмаль. Скоро об этой линии знал весь двор, и больше на ней никто не парковался, а перед Толиком расступались даже старики и старухи.

Из обязательств электрика Толик помнил лишь об осмотре производства. Придя на работу, он переодевался, шел на осмотр и ходил всю смену. Стоял без каски под висящими на кранах грузами, влезал на контейнеры с отходами, пробирался под станками. В него стреляла стружка, краны били грузами по голове, и не прогнали его с фабрики за нарушение техники безопасности лишь потому, что бригадир был его другом и помнил, как они вместе учились в ПТУ и покоряли по ночам балконы женского общежития.

Я почти не общаюсь с соседями, и потому долгое время ничего не знал о новом Толике и не следил, как растет его сумасшествие. Оно было уже во всем цвету, когда мы впервые столкнулись в продуктовом магазине.

Толик стоял в проходе перед кассами, у контрольных весов, слушал музыку из портативного радио и танцевал. Пускал волну всем телом, и резко, не в ритм, дергал головой.

Покупатели косились на него, продавщицы шептались.

Я не удивился, что пожилой мужик так себя ведет. Решил, что он ждет собутыльников, которые зашли в зал за добавкой.

Взвесил огурцы и помидоры, взял сметану, масло, литр пива. Пристроился в очередь.

Песня сменилась, Толик заскользил по полу, страстно обвивая себя руками. Я начал о чем-то догадываться. Не пьяный он был. Другое что-то.

Пьяными были оба его взрослых сына, Сергей и Володя, которые как раз заглянули в магазин. К слову, они всегда были пьяными. У них не было работы, не было жен и детей, было только одно увлечение. Они жили с родителями, в той же детской комнате, что и двадцать лет назад, и ежедневно отравляли семейный покой пьянками, скандалами и руганью.

Ввалились в магазин, один другого пьянее, и замерли. Им открылась картина, которую они ненавидели больше всего: их отец выставлял себя посмешищем.

Сергей смерил Толика наигранным пьяным презрением.

— А ну домой иди, — сказал, с трудом ворочая языком. — Весь день тебя ищем.

Толик выключил музыку и уставился в пол.

— Пустите, — говорит.

Сыновья схватили его за локти и выволокли из магазина. Я с пакетом продуктов поспешил за ними. На улице Сергей и Володя карикатурно отвели Толика в подъезд, заломав ему руки за спину, словно немцы пленному партизану.

— Дома сиди, заебал, бля.

— Убежишь — пизды получишь.

Хоть они были пьяными, и не было бы проблемой от них сбежать, Толик не сопротивлялся и покорно шел, зажав радио подмышкой и опустив голову.

После этого я сам не заметил, как стал высматривать его в окне или на улице. Если он появлялся, то ненадолго, и всегда куда-то торопясь. Все в нем — фигура, выражение лица, заметающие воздух руки — выдавало чрезвычайную спешку. Проносился, и казалось, что по сравнению с ним ни у кого в Слониме нет настоящих дел. Всякий раз хотелось выйти и спросить, куда он так спешит. Толик влек меня, как влечет новый неизученный мир.

На пенсии у него появилось свободное время, и он стал дольше задерживаться во дворе. Бывало, съев что-нибудь неудачное и мучаясь газами, кружился на турнике, чтобы газы прошли по кишкам, как по лабиринту, и вышли вон. Повисал вниз головой, скрещивал ноги и елозил дряхлым брюшком по трубе, издавая громкий трескучий пердеж. Рубашка съезжала на лицо, на землю валились из карманов камни или сосновые шишки.

Однажды он достал где-то стопку фиолетовой бухгалтерской копирки и жирно натер себе волосы, чтобы закрасить седину. После этого приставал к прохожим и спрашивал, как им его новый цвет. Закрасил плохо, в фиолетово-черных прядях светились белые пятна. Вместе с волосами перепачкались уши и шея, плечи покрылись черной крошкой, руки походили на два сплошных синяка.

Он вел себя так грубо в ту минуту, так свободно, так отличался от остальных слонимских стариков, что, когда я смотрел на него в окно, меня прошибало даже на расстоянии. Кажется, я впервые ощутил, какой кошмарно глубокой, сумасшедшей может быть свобода. Я смотрел и боялся, смотрел и не понимал, и восторгался оттого, что не понимаю.

Начался дождь, по лбу и векам Толика потекли чернильные ручьи, в мешках под глазами образовались темные лужицы. Он замер, сжав кулаки, посреди двора и слил в канаву вместе с крашеной водой свои обманутые надежды быть вечно молодым. Синева въелась в лицо, сгустившись в морщинах. Посинели вшитые в куртку зеленые ромбы. Волосы снова стали пепельными, но с немного более темным оттенком — неизвестно, от краски или дождя.

Больше красоваться было нечем, Толик пошел домой. В ту пору Сергей с Володей еще не повесили решетку, и он ходил через окно, по веревке, привязанной к карнизу. Он спортивно подтянулся, поставил ноги на жестяной отлив и нырнул в форточку, а я еще долго стоял у окна, улыбаясь самому себе.

Глава вторая. Неважная плотина

Водиться с Толиком мы начали после вот какого события.

Я вышел на дачное озеро ловить рыбу. Оделся в рыбацкую кепку и жилет с множеством карманов для снастей, наварил пельменей, кинул их в банку, добавил масла, чтобы не слиплись. Приготовился весь день сидеть в осоке.

Шел вдоль карьера и вдруг увидел Толика. Он бегал по дну, прыгал через кочки и лежавшие на земле деревья. В руке держал пакетик, который то и дело прикладывал к губам.

Почему-то я не сообразил, что Толик может нюхать клей. Думал, бегает просто так.

Я остановился на своей тропе вдоль карьера и ждал, что он заметит меня и пригласит спуститься.

Внезапно из высокой кочки в него полетел камень. За ним еще один. В траве прятались двое мальчишек. Один был крепким и черным, похожим на якута, с грязным гипсом на правой руке, а второй нескладным и костлявым, с длинной выгоревшей челкой. После каждого броска мальчишки тряслись от беззвучного смеха, раскачивая стебли травы. Толик кружился и не замечал, что от него отскакивают камни, пока в лоб не прилетел крупный булыжник. Тогда Толик упал и схватился за голову.

Дети убежали, и я тоже поспешил убраться с обрыва, чтобы Толик не подумал на меня.

На озере постепенно втянулся в рыбалку, открыл банку с пельменями.

Я работаю на мясокомбинате, на пельменной линии. Все мои коллеги — женщины. Сам, находясь возле еды, набрал вес, но они растолстели как-то уж неприлично, и стали похожи на кур, обеспокоенных только своим питанием. Работа у нас несложная, голова хронически свободна, и коллеги болтают без умолку. Все подробности моей жизни им давно известны, про других я разговаривать не желаю, потому давно перестал быть им интересен. И получилось в нашем коллективе, что они свободно обсуждают возле меня все, что бог на душу положит, будто я невидимка, или меня не существует, а я стал узником их смехотворных сплетен, от которых не знаю, как избавиться. Мое отчуждение растет с каждым годом — я не только ни с кем не разговариваю в цеху, но даже не здороваюсь и не прощаюсь. Больше всего на комбинате люблю ходить в туалет — только там провожу время наедине с собой.

Терпеть работу было бы проще, будь у меня надежный тыл.

Ольга, моя жена, в юности была компанейской девчонкой, мы не разлучались буквально ни на минуту. Но прошли годы, и она полюбила заботиться о здоровье. Все остальное в жизни перестало ее волновать. Любимая книжка Ольги — атлас осадков мочи, и первое, что она делает каждое утро, — наполняет стакан мочой и смотрит сквозь него на свет, выискивая опасные тельца. Долго и пристально вглядывается и сравнивает с рисунками в атласе цвет и форму каждой микроскопической пылинки, плавающей в урине. Вместо завтрака, обеда и ужина стоит на балконе, расставив руки, и питается праной. Иногда можно увидеть, как ест морковку или яблоко, но больше, честное слово, не съедает ни кусочка нормальной еды. Из-за этого у нее остановились месячные, и хоть она утверждает, что месячные выводят все нездоровое, а ее организм как раз очистился и стал изумительно здоров, но дети у нас так и не получились, и я не раз жалел, что мы не завели ребенка в начале брака, когда праноедение Ольги еще не набрало силу. Ребенок внес бы в мою жизнь хоть какой-то смысл.

Мы так отстранились, что проводим все свободное время порознь. Чтобы убить мысли о еде, она занимается гимнастикой. Сидит на коврике, свернув шею и сдавив провалившуюся грудь так, что воздух выходит со свистом, а я, чтобы ей не мешать, готовлю на кухне рыбу или пельмени, ковыряю их над какой-нибудь книжкой и пью пиво. Ко мне доносится, минуя зловещую тишину, треск Ольгиных коленей, а на столе стоит мутный стакан из-под мочи, который я хочу швырнуть в стену.

Самое тяжелое в нашей жизни — это отсутствие движения. Я никак не пойму, каким Ольга видит наше будущее, и зачем я ей понадобился. Я думал, мы женились, чтобы параллельно состариться во взаимном согласии, но она развивается в каком-то своем направлении, и с каждым днем мы все дальше и дальше друг от друга. Я живу как на загадочном эксперименте, и когда за балконом ночь, когда я влачу очередные стуки в желтом свете безжизненной кухни, каждая вещь буквально говорит мне со своего места, что история моей жизни деформирована, что она не удалась, что бездарная растрата дней может быть исправлена, может еще быть переписана. Но я не знаю — как.

Иногда Ольга вспоминает, что я жив, и тревожится из-за моей апатии. Однажды предложила завести домашних животных. Попугая, блядь, или кота.

— Что я, психопат? — отвечаю. — Не хочу.

Я не люблю животных. Когда смотрю им в глаза, не вижу контакта. Они для меня будто незавершенные люди. Мне не хочется с ними пересекаться. Но мало того, что я не люблю животных, так еще и предложение ее само по себе унизительно. Она демонстрирует, что совершенно не понимает меня и не хочет понять.

— Это ты сейчас говоришь, что не любишь животных, — сказала она. — Когда животное появится, ты его полюбишь, мой толстячок.

И наперекор мне принесла хомяка. Блядь, хомяка. Я чуть с ума не сошел от злости.

Но он быстро умер.

Я глядел на его бессмысленное существование в клетке, на его бег в колесе, и из жалости выпускал на свободу. Хомяк не терял ни минуты и карабкался по занавеске к потолку, ловко суя коготки в кружева на тюлях. На карнизе разворачивался, бросался в воздух, расставив серые лапки, и со стуком бился об пол. На несколько минут терял сознание и бездвижно лежал, истекая кровью из ушек и носика, потом вставал и сразу пытался повторить подъем, неуверенными движениями хватаясь за ткань. Я снимал его и прятал обратно в клетку. Так повторялось дважды, а на третий раз он больше не встал. Не может быть, чтобы он хотел покончить с собой, я это знаю, но в бесплодной моей жизни даже пустячная его смерть обрела значение. Мне казалось, будто ему что-то не понравилось в нас, будто он простодушным умом животного узнал правду о больших существах по ту сторону клетки, увидел всю их незначительность и захотел сбежать от них в какой-то другой мир.

Ольга больше никого завести не предлагала.

Я опустил удочку на землю и встал расходить затекшие ноги. На мелкоте недалеко от моей стоянки копошилась колония лягушек. Их задние лапки были точно ласты, и всеми своими движениями они напоминали пузатых водолазов. Иногда какая-нибудь лягушка вскакивала на другую, чтобы та катала ее на спине по подводному миру. Одна все время лежала на боку и томно чесала белое крапленое брюшко, будто демонстрируя, что в данное мгновение ловит кайф от жизни.

Вдруг вода стала убывать. Осклизлые рыльца лягушек поднимались над поверхностью и изумленно оглядывались по сторонам.

Я услышал тихий шелест, похожий на звук ручья, и глянул с пригорка вниз. Там стоял Толик и разгребал руками склон, отбрасывая песок за спину. Из выкопанного им отверстия текла широкая мутная струя, от которой в подлеске образовалась приличного размера лужа.

Толик увидел мою тень и остановился.

— Озеро сходит, — говорю.

— Конечно, ведь я его выпустил, — сипло сказал Толик. Его слепило солнце, он закрыл глаза рукой и ощерил зубы. Я сместился так, чтобы скрыть его в своей тени, и он опустил руку, сделавшись безучастным и задумчивым. Его брюки намокли до коленей, вместе с песком он тихо ехал по склону вниз.

— Зачем? — спрашиваю. — Сейчас же вся вода вытечет. Озеро погибнет.

— Я объясню! — Толик взбежал ко мне и протянул руку к озеру. Оно почернело и пульсировало по краям оголившейся мокрой травой. — Смотри, как грязно! Какая замученная вода здесь живет! А тут! — показал он на подлесок, стремительно превращавшийся в болото. — До чего красиво! До чего широко и удобно!

Складки вокруг его губ слиплись, сделав губы неестественно короткими и толстыми. Изо рта отвратительно разило клеем.

— Ну представь! — продолжал Толик. — Вода больная! Грязная! Вонючая! В ней насрано! В ней зелень плавает! Она же сама просилась выйти! Ей надоело это все! Толик, — звала он тихонько, — Толик, — слабенько звала она, — вызволи меня, дорогой Толик. Ебни, пожалуйста, в стенку. Ну, вот я пришел и ебнул.

Я не сводил взгляд с его губ.

— Нафакался, — говорю.

Он замолчал и осторожно шагнул назад.

— Да стой же ты, — я улыбнулся, — ничего против не имею.

Он тоже улыбнулся, складки вокруг губ натянулись и вытряхнули в воздух желтые хлопья сухого клея.

— Представляешь, — говорит. — Я просто пришел и ебнул в стенку. Даже копать не надо было. Сразу вода потекла. Медленно, правда, но я, бляха, разбуравил!

Он хохотнул, и я вместе с ним.

— Понимаешь, — говорю, — что ты натворил? Ты же озеро спустил.

— Озеро из говна! — смеялся Толик. — Смотри, одно говно остается!

Я посмотрел и увидел, что не только одно говно.

— Рыба, Толик! Смотри, сколько рыбы!

— И правда, — говорит.

— Надо ее собрать.

Толик воодушевился.

— Обязательно! Я тебе помогу.

И засновал в нетерпении по берегу.

— Что ж оно так долго сходит.

Он кинулся вниз и продолжил раскапывать глинистый свищ, чтобы ускорить процесс.

Я собрал рыбу, которую мог достать с берега. Притащил из леса сухое дерево и бросил в ил. Влез на ствол, который весь под моим весом утонул, и собрал вокруг него. Толик вернулся на перешеек, увидел, что я уже собираю, и стал носить мне рыбу прямо из грязи. На его брюках и ботинках нарастала липкая масса, шаги давались с трудом.

До сих пор эти рыбины, которые трепещут и мерцают на солнце, сотни больших и малых тушек, весь их рыбий город, окуни, плотва, лини, верховки, устлавшие дно, встают меня перед глазами и бьются, как живые, и разевают рты. Самое невероятное рыбацкое впечатление.

Когда от озера остались лишь лужи, и видна была вся жившая в нем рыба, я понял, что нам столько не унести.

— Собирай самую крупную, — говорю.

Толик хватал две толстых рыбины, вскидывал на плечи, целовал в жабры и гордо нес ко мне.

Принес самого большого линя, которого я видел в жизни.

— Эта рыба — мой друг, — сказал, шмякнув линя мне в руки. — Повстанец. Настоящий командир.

Линь еле вместился в рюкзак. Голова осталась торчать снаружи, я подпер ее бегунком на молнии. Достал из кармана целлофановый пакет-майку и протянул Толику.

— Давай тебе соберем.

— Мне не надо! — испуганно сказал он. — Я рыбу не ем!

— Почему?

— Она мой друг!

— Да брось, — говорю. — Жене дашь, она похвалит.

— Нет-нет-нет, — сказал Толик. — Нет-нет-нет-нет.

Он качал головой и смотрел в одну точку перед собой. Если ему что-то навязывали, он всякий раз странным образом отрешался, и ничего с ним невозможно было поделать. Я испугался, что он не вернется из этого состояния, и убрал пакет.

— Ладно. Не будем тебе собирать.

— Вот и хорошо, — мгновенно оживился он.

Из дачи на противоположном берегу вышел мужик и замер. Вместо любезного сердцу озера перед ним зияло высыхающее под солнцем дно, потоптанное Толиком и осыпанное рыбами.

— Ну, что ж, — говорю, не сводя глаз с мужика. — Раз улова всем хватило, пора идти.

Я смотал удочки и сгреб снасти, а Толик наблюдал за лягушками, отправившимися на переселение в новое болото.

— Куда озеро, туда и мы, — пищал он.

Лягушки скатывались вниз по склону, собирали липкими спинами песчинки, и прыгали в воду.

Казалось, дачник с противоположной стороны просто смотрел на нас, но обнаружилось, что он впал в ступор, потому что не шелохнулся, даже когда истлевшая сигарета сожгла ему усы. Вдруг он исчез в доме, и мы немедленно снялись с берега. Я оглядывался и ждал, что он выйдет с ружьем и погонится за нами, но он вышел с двумя ведрами в руках, в огромных резиновых ботфортах, закрывших ноги до бедер, и стал подчищать рыбу, выворачивая доверху наполненные ведра у себя на территории.

Как только мы ушли, из кустов выбежали мальчишки, обстрелявшие Толика. Им тоже хотелось не упустить свое. Сумок у них не было, они пихали рыбу в рукава, за пояс и в перевязь гипса.

Мы дошли до вершины холма и залюбовались ослепительной панорамой дачного поселка, в котором на месте голубого озера выросло черное масляное пятно.

— Это пиздец, — с восхищением сказал я.

— Славный пиздец говна, — ответил Толик.

Его брюки и ботинки закристаллизовались и превратились в колодки.

Торчащий из рюкзака линь напряженно умирал, роняя слизь и хлопая ртом, а Толик макал в умоляющий рыбий рот пальцы и щекотал щеки изнутри.

Вот как мы с Толиком начали водиться.

Глава третья. Певец на крыше

Толик сразу ко мне привязался. Когда видел на улице, обо всем забывал и несся галопом, перепрыгивая любые помехи на пути. Провожал, куда бы я ни шел, — и на комбинат, и в банк, и в магазин.

— Не надо, Толик, иди домой, меня долго не будет, — говорил я возле проходной, но Толику было неважно, сколько ждать. Всю смену он сновал где-то рядом, а затем провожал назад.

Наверное, я нравился ему потому, что был единственным, кто его не гнал.

Я даже интересовался его личной жизнью.

— Как семья? — спрашивал.

— Надоели. Хотят чего-то, а чего — не могу понять. Сергей с Володей все время ловят меня и прячут взаперти. А ведь я, когда они были маленькими, так с ними не поступал. Жена тоже странная. Постоянно плачет, и никак ее не развеселить.

Однажды он проводил меня до проходной, а после смены не встретил, и потом не показывался несколько суток. Комбинат далеко от нашей улицы, и я боялся, что Толик заблудился где-нибудь в городе и забыл обратную дорогу. Хотел уже идти к его жене и спросить, все ли с ним в порядке, но Толик вернулся, в другой одежде, и с безбожно расквашенным лицом. Веки опухли и почернели, кончик носа лопнул, а левую верхнюю половину лица — бровь, висок и скулу — обтянул жирный, похожий на вулкан, багровый струп.

— Блядь, страшно смотреть, — говорю. — Что случилось? Ты где пропадал?

— Стыдно рассказывать, — ответил.

Каждое утро он ждал меня под окнами. Если у меня была вторая смена или выходной, я спускался и шел с ним в магазин, или в банк. Иногда мы просто шатались по окрестностям.

Быстро прошла комичность первого впечатления. Толик не был смешным недоумком, вроде персонажей кинокомедий, его безумие было мятежным и заразительным. Он обладал таким напором, что иногда мне становилось неуютно, зато рядом с ним исчезало мрачное состояние последних лет.

Толик взял где-то старую, гудящую гитару и потащил меня на гору напротив солдатского пляжа петь купальщикам песни. Идея была хорошая — гора представляла собой удобную, созданную самой природой сцену.

Толик сидел себе, спустив ноги в траву, бил по струнам и орал:

— Среди голых тел батальона, как среди птиц и зверушек, сидим на горе, как на балконе, я и мой друг Андрюша!

А мне приходилось стоять у него за спиной и нервничать от удивленных взглядов, направленных на нас. Я одобрял такую свободу Толика, но не был готов ее разделить. Когда я заметил школьного приятеля, отдыхавшего на пляже с семьей, то не выдержал и лег в высокую траву, в которой с гораздо более легким сердцем пролежал остальные минуты.

Потом Толику надоело, и мы пошли искать новое место. Он забрался по трубе на крышу магазина №16, а я с ним не полез. Сослался на то, что для таких вещей я недостаточно ловкий. А сам остался наблюдать со стороны, и потому на этот раз стесняться мне было нечего.

Ходил среди прохожих, будто был одним из них, и наслаждался реакцией. Магазин был таким местом, где люди боялись просто остановиться и поднять к Толику глаза. Бросали один быстрый, короткий взгляд, оценивали каким-то своим покупательским чувством, что этот раздражитель недостоин внимания, и скрывались в магазине. Только детям хватало простодушия открыто пялиться на него.

— Почему дядя кричит?

— Он дурак, — сказал мужчина с трапецеидальной бородой и усами. Правый ус у него был рыжим и ухоженным, а второй седым. На усах лежали вытянутые ноздри. Одним словом, это был священник. Он держал за руку ребенка, их сопровождала женщина в платке и длинной юбке.

— Неправда, — говорю. — Он дурачится, но это не значит, что он дурак.

Батюшка быстро спрятал сына в фургон и рассержено хлопнул дверцей.

— Не подходи к моему ребенку, понял? — зачем-то сказал мне.

Я спорить не стал.

Один моложавый пенсионер остановился под Толиком, задрал голову и послушал.

— Что-то он хватил через край.

— Ведь хорошо, когда человек поет, — сказал я.

— Да говно, о чем ты говоришь.

Рядом шла карликовая старушка, которая с ним не согласилась.

— Когда я была такой же молодой, как юноша на крыше, — натирая мозоли, шевелила она сухими губами, — я танцевала в колхозном кружке.

Из магазина вышла компания алкашей с торчащими из карманов бутылками. Они решили послушать бесплатный концерт и выстроились прямо у входа, мешая покупателям зайти или выйти. Картинно трясли головами, выражая балдеж и слияние с музыкой Толика, и припадали к бутылкам, как к вскинутым в небо горнам. Когда Толик закончил песню и заиграл бесконечное соло на одной струне, один из них воспринял это как приглашение спеть самому.

— Говорят, что Анатолий не потребляет алкоголий, — хрипло выкрикнул он, и алкаши дружно заржали.

Я подкатил к ним с разговором.

— Вижу, вы знаете Толика.

— Не то слово, — сказал тот, что пел. — Мы с ним друзья детства.

— А детство — самый запоминающийся период жизни, — добавил другой.

— Именно с Толиком мы пили те первые, далекие разы, которых так теперь не хватает, — с проблеском в глазах сказал первый.

Толик заметил, что я с ними разговариваю, и перестал играть.

— Димка, — обратился он куда-то. Глядел в это время на небо.

— Анатолий, — сказал его друг детства.

— Ты козел, блядь.

— С чего это?

— На день рожденья меня не позвал.

— До сих пор обижаешься? — удивился Димка. — Сорок лет уж прошло.

— Всех позвал, а меня нет!

— Да я забыл давно, ну ты даешь!

— Почему не позвал, я тебя спрашиваю?

— Не помню. Наверное, с девчонками хотел посидеть. А у тебя тогда пары не было.

— Козел же, блядь, говорю. Где твои девчонки?

— Не знаю.

— Вот именно. А я тут.

— Забей, — сказали Димке собутыльники. — Он же дурачок.

— Точно, — сказал Димка. — Пусть сидит тут, на крыше своей.

И повел компанию во дворы. Но стоило им свернуть за магазин, как Толик перегнулся через парапет и плюнул куда-то вниз.

Я забежал за угол и увидел, как Димка вытирает рукавом волосы.

— Словил? — спросил Толик.

— Словил, — сказал Димка. — Поквитаемся.

— Бобибаемся, — ответил Толик.

Димка пристально посмотрел на меня.

— Не трогай, — сказали ему друзья. — Пошли.

Он поправил бутылку в кармане и побрел за своей компанией.

Разыгравшаяся сцена дала людям внутренние полномочия, чтобы уделить Толику внимание.

— Слазь уже, — обратилась к нему бойкая женщина с начесом.

— Ты, — сказал Толик. И показал пальцем на толстяка, который занимал столько места, сколько стоявшая возле него молодая пара вместе с коляской.

— Я? — спросил толстяк и огляделся.

— Вор! Глупый, гадкий, толстопузый вор!

Толстяк выбрал из всех меня, посмотрел на мой живот, а потом с надеждой посмотрел мне в глаза.

— Братан, что он несет? Я — директор фирмы! Меня все знают!

Я пожал плечами.

— Канай отсюда, директор, — сказал Толик, — пока я тебя не покрошил.

Взял гитару за гриф и замахал ей в воздухе, будто булавой.

Директор булькнул что-то невнятное и сбежал. За ним молодые родители, расшатывающие плачущую коляску, поспешили ее укатить.

— Да слазь же ты, псих, — повторила женщина с начесом. Это была заведующая магазином.

— Пока милицию не вызовете, — ответил Толик, — не слезу.

— Уже вызвали, — сказала она.

— Не надо было, — говорю. — Он ведь приятный.

— Ты, Андрюша, ее не слушай, — сказал Толик, расслабленно закинув гитару на плечо. — Если бы она вызвала милицию, я бы об этом знал. В действительности она сама ментов боится. Я потому ей и напомнил.

К заведующей вышел грузчик в синем халате и с добрым смешным лицом, — он казался неплохим парнем.

— Сними его, Олежик, — попросила она.

— Как я его сниму.

— Поднимись и сними.

Олежик теребил пальцами сережку в ухе и думал. Народ активно шушукался.

Толик двумя руками поднимал гитару над головой и резко опускал, воображая, что бьет кому-то по голове.

— Олежик, — сказала заведующая.

— А?

— Два. Почему ты стоишь?

— Не хулигань, — сказал Олежик. — Спускайся.

— Спущусь отсюда только после моей смерти, — прорычал Толик.

— Ты гнилой дед, — донеслось из толпы, и в то же мгновение в источник реплики полетела гитара. Люди успели отпрыгнуть, гитара стукнулась об асфальт и разбилась. К ветру примешалось гудение струн.

— Ты злой, завистливый и расчетливый человек, — сказал Толик. — Гитару мне сломал.

Собралась над нами буря. С земли поднялись окурки, палочки и листья, и закружились воронками, каждая из которых висела, как галактика, под самым неправдоподобным углом. Одна оплела небольшую группу людей и стала размахивать перед ними ржавой оберткой. Люди поглядели на это и пошли по домам.

Первые капли тыкались в нас лениво, эпизодично, но с течением времени дождь разогнался.

Я прятался под скрюченной липой, Олежик с заведующей — под козырьком магазина, а Толик стоял на крыше и задумчиво глядел в бегущие от дождя спины. Вода струилась по нему, как живой костюм.

— Вы вместе? — спросил меня Олежик.

Я открыл рот, чтобы ответить, и задумался.

— Ну вместе, — сказал, и это прозвучало фальшиво, пересохше.

Кашлянул и повторил решительней:

— Вместе.

— Так забери его, пожалуйста. Хватит уже.

Толик спрыгнул с парапета на козырек, лег и перегнулся к Олежику.

— Какая у тебя сережка! — сказал. — Дай мне.

Олежика перекосило.

— Что ты! Не хочу.

— Ну дай! — требовал Толик. — Дай-дай-дай.

Сережка была дешевая и самая простая — обыкновенное кольцо из плохой стали. Олежик посмотрел на заведующую, та кивнула. Он снял серьгу и переложил в протянутую руку.

Толик сжал кольцо в кулаке и тут же каким-то нелепым образом кувыркнулся вниз. Приземлился на ноги, но неудачно — правая подвернулась. Рухнул на влажный газон и свободной рукой вцепился в стопу.

Я выбежал под дождь и склонился над ним.

— Пробейте мне дырку, — скулит.

— Ну привет, — сказала заведующая. — Дырку ему пробейте. Пойдем, Олежик.

Толик приладил серьгу к уху и посмотрел на Олежика.

— Пробей, а?

— Иголка нужна, — сказал Олежик.

Повисло молчание.

— А что сразу я, — сказала заведующая. — Ничего я вам давать не должна.

— Пожалуйста, — скулил Толик. — Иголочку.

— Повесим кольцо и уйдем, — говорю.

— Я много раз так делал. Это быстро, — улыбнулся Олежик.

— Знаешь что, Олег, ты должен гнать таких, а не собирать под дверью, — сказала заведующая и ушла в магазин.

Оттуда она вынесла иглу с белой нитью в ушке. Олежик достал зажигалку, закурил и заодно поводил огнем по иголке. Острие почернело. Толик сам взялся за левое ухо, оттянул мочку и повернулся ухом к Олежику. Зажав в зубах сигарету и роняя на Толика пепел, Олежик проколол мочку недалеко от середины и несколько раз прошелся иголкой вверх-вниз, расширяя отверстие.

— Надо бы обеззаразить, — сказала заведующая.

— Обойдется, — сказал Олежик.

— Ты что!

Она сбегала в магазин, вынесла катыш ваты и початую бутылку водки. В мясистом и строгом ее лице что-то потеплело. Налила водки на вату и приложила сочащийся катыш к мочке. Взяла у Толика колечко и его тоже искупала в водке.

— Выпить не хочешь? — спросила.

— Не пью, — сказал Толик.

— Я выпью, — говорю. — Если можно.

— Нельзя, — она убрала бутылку в глубокий карман халата.

Олежик вставил серьгу в прокол. Толик поднялся на здоровую ногу и посмотрел на отражение в витрине.

— Вот оно как! — потрогал колечко. — Неплохо, а?

— Неплохо, — сказала заведующая. — Уходи теперь.

— До свидания, — говорю.

— Спасибо, Олежик, — сказал Толик. — Ты мой друг.

— Дурак, что ли? — улыбнулся Олежик. — Иди отсюда.

Отверстие в его ухе сжалось на прохладном ветру. Хороший парень.

Толик поскакал домой на одной ноге, а я пошел рядом, поддерживая за локоть.

Глава четвертая. Поединок

Из деревянного дома, вытянутого острым углом в лес, и состоявшего сплошь из неплотно пригнанных оттопыренных досок, вышла бабушка по имени Прохорчик Фаня. Она была одета в тулуп, блестящий жиром на солнце, и две юбки, маскирующие одна в другой многочисленные дыры. Несла топор и посасывала леденец.

Все вокруг съела старость: давно заасфальтированная дорожка треснула на части и поросла высоким укропом; забор так низко пригнулся к земле, что по нему, как по мосткам, иногда входили коровы с улицы и ровняли тушами весь участок; сарай расползался на части, в щелях мелькали рога и розовые пятачки.

Фаня кое-как срубила сломанную ветром вишню и вынесла в кусты бузины, растущие за забором. Из приставленного к порогу грязного котелка взяла мотыжку и принялась тяпать сорняки, не упустившие возможность вырасти на ее ухоженной земле. Огород занимал сорок соток и на треть был покрыт картофелем, на четверть кабачком, на одну пятую помидором, на одну шестую огурцом, на одну седьмую луком, на одну восьмую клубникой и на одну девятую щавелем.

Фаня взялась за прополку расторопно, не выпрямляясь, чтобы не трудить лишний раз спину, и сразу же погрузилась в мысли. Фанин муж давно умер, и с каждым годом все труднее без него обходиться. Родственники приезжают редко, в основном на разделку свиней. Фаня охотно отдает им урожай, откладывая для себя не больше скромного погребка, которого ей все равно хватает с избытком. Сын Мишка приезжает вдрызг пьяный и не трезвеет до самого отъезда, дочь Валя без умолку болтает о ценах на продукты, а свою мать, которая хочет поделиться с ней воспоминаниями, совсем не слушает. Внуки больше любят бегать по деревне, чем сидеть на коленях у бабушки, заманить на которые их можно лишь узором денежного знака. Такой человек, как она, рассуждала Фаня, никому не нужен, живет по недоразумению божьему, и скорее страдает, чем радуется. И мозги у нее не думают, и ни одного желания нет. Что же это такое, и скоро ли кончится? Покойный муж предупреждал, что так будет. Сидел на табуретке, ел и приговаривал: «Умру, и останешься одна. Будет тебе плохо». Раньше ей казалось, что он пугает ее из вредности, но теперь правда открылась, — он многое видел наперед и остерегал от долгой жизни. Если бы знала, пила бы и курила вместе с мужем, думала Фаня.

После прополки она пустила свиней полежать в плетеном загоне, и тут в ее спокойную жизнь ворвались мы. Толик прыгнул на забор и с треском повалился вместе с ним в бузину. Я вошел через калитку.

— Здравствуйте, — говорю.

— Кто вы такие?

— Мы пришли с миром! — заревел Толик и выбрался из кустов.

Фаня взяла прислоненный к дому топор.

— А ну пошли вон!

Меня она убедила, — все-таки надо понимать, что мы потревожили живого старого человека, — но Толика просто так не проймешь.

— Это я тебя должен охранять, а не ты меня, — сказал он и отобрал у Фани топор.

Здесь надо уточнить, что с тех пор, как у него появилась серьга, он стал искателем приключений. Вчера увидел на карьере автомобильную покрышку и сказал, что обязуется найти и собрать в кучу все эти разбросанные по миру останки черного уродства, а потом сжечь.

Мы их собрали и сожгли, но об этом позже.

Сегодня гуляли по Грибово, и он почувствовал что-то на Фаниной территории.

— Уходите, — сказала Фаня.

Толик обнял ее за плечи свободной от топора рукой.

— Теперь ты в безопасности, — говорит. — Можешь не волноваться.

Посадил ее на завалившийся к стенке стул и внимательно оглядел двор.

Я присел возле грядки с клубникой.

— Не бойтесь нас, — говорю. — Мы отличные люди.

— Я вам не верю, — прошептала она.

Толик поднес к ней лицо.

— Я тебя освобожу, женщина! — говорит.

— Не надо.

— Освобожу, не бойся. Усмирю всех этих львов, что кружат здесь и не дают тебе покоя.

— Каких таких львов?! — спросила перепуганная старушка.

— Да вон же, — Толик показал топором на свинарник.

— Не смей! — вскочила Фаня.

Толик великодушно посадил ее обратно.

— Я понимаю твое беспокойство, но мне это не составит труда.

Он приблизился к свиному вольеру и шагнул в лужу. Топор в его руке опускался и поднимался, лезвие шаталось на топорище и издавало зловещее бряцанье. Свиньи переглянулись, хрюкнули от ужаса и разбежались по углам. Фаня снова вскочила, но я задержал ее, раздавив при этом пригоршню клубники, прижатую к груди.

— Кто вожак? — спросил Толик.

— Мне кажется, тот, черноволосый, — говорю.

Толик ударил черноволосого борова ногой в брюхо. Тот отбежал на середину вольера. Толик выбросил топор, взял борова за плечи и поставил на задние копыта. Боров не понимал, чего от него хотят, и неловко отталкивал Толика, а тот все силы пускал, чтобы удерживать врага в вертикальном положении — так они и стояли.

Свиньи ободряюще хрюкали борову. Одна самка, влачащая по пыли сосцы, переживала сильнее других: похоже, она была его дамой. Их дети, маленькие розовые поросята, боязливо выглядывали из копны сена в хлеву.

Я ел с земли мятую клубнику. Руки были липкими от сока, вокруг них вились осы. Фаня увидела, что я отвлекся, забежала в вольер и стала выдирать борова у Толика из рук. Боров пятился, за ним — Фаня и Толик, кто-то споткнулся, все они упали на сплетенную из лоз ограду и сломали ее. Боров душераздирающе рохкнул и сбежал в угол. Там им занялась его дама. Она подложила ему под живот сено и деликатно подула на взмыленную шею. Он тяжко сипел.

Толик лежал в луже в ногах у Фани.

— Твой лев — просто зверь, — говорит.

— Конечно! Самый ярый свин в деревне. Все соседи завидуют.

— Не повезло.

— Надо было к Рене забраться. Она пьющая, у нее свиньи дохлые.

— Не надо. Я его побежду.

Я прогулялся по территории, пощипал недозревшую черную смородину. Зашел в туалет и солнечным лучом разбудил спящих в дыре крылатых туалетных червей. Они взлетели в воздух и пустились присаживаться мне на лицо и руки. Я зажмурился и кое-как сосредоточился.

— Ну у вас тут и стрекозы! — крикнул, чувствуя, как подлые черви звенят возле уха и касаются меня.

Послышался ответ, но я его не разобрал. Медленно двигалось время, с ним истекала моя нужда. Черви активно летали. Я бы за такой дом не сражался, но у людей и червей предпочтения разные, и не мне их судить. Когда вышел на улицу, черви подталкивали меня в спину. Несчастные создания, не видят, в каком зле живут.

— Вы что-то сказали? — спросил у Фани, вернувшись к вольеру.

— Я не тебе, я ему.

Толик лежал лицом к небу. Его правая ладонь гаснущими толчками лила в лужу кровь. Капли выходили по дорожке, сложенной из других капель, и падали в воду. Там не растворялись, а тесно плыли, как ряд миниатюрных бордовых медуз.

— У него палец гниет, — сказала Фаня. — Я заметила, говорю — ногти надо стричь. А будешь грызть, когда-нибудь палец отрежут. А он, дурак, возьми и откуси кусок мяса.

— Не буду стричь, — сказал Толик. — Этого нельзя делать!

— Смотри, — говорит Фаня, — где кусок. Туда его плюнул.

Кусок лежал на огороде с луком. Маленький, похожий на лодочку комочек, с небольшой каплей гноя в центре.

— Толик, — говорю. — Ты сдурел.

— Неправда. Просто оно болело.

— Так нельзя. Если стричь ногти не хочешь, то и не грызи их, пожалуйста. Пусть растут.

Толик сунул вскрытый палец в рот.

— Холосо, бляч. Не буду босе глысь.

Я вышел на обочину и сорвал подорожник. Вернулся к Толику и обернул растением больной палец. Сквозь сетку пор на листе выступила кровь.

— Хлопцы, — говорит Фаня, — что надо, чтобы вы ушли?

У Толика требование было готово.

— Мы должны сделать льва своим слугой. Вырезать на нем нашу эмблему.

— И это все? — обрадовалась старушка. — Так вырежи ее скорее.

Толик изобразил лицом воинственный порыв и поднялся.

— Иди ко мне! — крикнул борову и наставил на него красно-зеленый палец. — Второй раунд!

Загон ответил тишиной.

Толик сделал шаг и зарычал, свиньи поодиночке, опасливо, убежали в хлев. Лежать остался только их главарь. Он робко постукивал копытом о копыто и огорченно смотрел на подступавшего Толика. Живот его тяжко вздымался, а плечи мелко дрожали.

Толик наклонился к кабану и стал поднимать его на задние копыта. Тот жалобно хрюкнул, вытолкался из объятий и сбежал. Толик погнался за ним.

Кабан прыгал, делал неожиданные зигзаги и прятался за другими свиньями. Они с Толиком забежали в сарай и опрокинули там инвентарь, пронеслись по грядкам и смяли ботву. На одном неловко выполненном зигзаге Толик поймал кабана за ногу, но остановить не смог, сам упал и поехал за ним на животе, спине и каждом из боков. Кусты секли его по лицу, асфальтовая дорожка обдирала куртку и штаны. Фаня заслонила кабану дорогу, тот остановился и спрятал голову у нее в ногах. Она была его любимой хозяйкой, а он — ее любимой собственностью, и они оба рабски подчинялись друг другу. Фанины глаза просили прощения.

Толик вскарабкался на кабана.

— Куда ты от меня убегаешь, дружок? — говорит. — Никуда ты от меня не денешься.

Кабан все понял и лег, покоряясь власти. Фаня принесла топор. Толик очистил его от земли и показал кабану.

— Будешь мне служить?

Тот ничего не сказал, поэтому Толик сам прохрипел:

— Буду.

Мы с Фаней держали кабана за копыта, чтобы он не трепыхался, и пока все происходило, я получил несколько мощных толчков в грудь. На щеке, в том месте, где начинался пятачок, неглубоко, но примечательно, Толик вырезал искореженного, карикатурного зверька. Он был странной смесью кота и обезьяны, имел длинные конечности с локтями на разной высоте, треугольные ушки и неправильную продолговатую мордочку.

— Это наша эмблема? — говорю.

— Ну еб твою, — сказал Толик. — Конечно.

Мы отпустили кабана, он подбежал к сородичам и что-то им сказал на хрюкающем языке. Они отвечали ему отрывисто и сурово, в интонациях слышался страх. Необъяснимое клеймо приковывало свиные взгляды. Даже его дама не спешила к нему прижаться. Что-то отстранило его от своих. Он повесил голову и прошел к сараю, делая вид, будто нюхает землю. В сарае забился к самой дальней стенке.

— Больше львы не будут тебе досаждать, — говорит Толик. — Я их научил.

— Ох, спасибо, — сказала Фаня. — Одна бы я с ними не справилась.

Толик смущенно переминался.

— Хорошее было приключение. Даже уходить не хочется.

— Надо, родной.

Мы вышли за калитку. Кабан выскочил из сарая и понесся к нам, совершая трогательные галопы. Фаня остановила его и завела обратно. Заперла дверь на засов. Из окна выглянул пятачок: кабан прыгнул на ящик и встал на задние копыта.

— Смотри ты, — сказал Толик. — Не хочет со свиньями оставаться.

— Конечно. До конца жизни нас не забудет.

Глава пятая. Причудливый дым

Мы весь день готовили костер. Искали по городу автомобильные покрышки и закатывали в карьер за домом. Под вечер Толик размечтался.

— Пора отправляться в настоящее путешествие, — говорил он, толкая колесо. — Туда, где бандиты и дикие звери. А то в Слониме становится скучно. До добра это не доведет.

Слоним и вправду стал слишком маленьким. Все улицы мы исходили вдоль и поперек, прогулки потеряли свежесть. К тому же с людьми постоянно возникали конфликты.

Сыновья Толика сначала присматривались и не лезли к нам, а потом однажды вдруг, когда мы с ним сидели на турнике, попытались нас окружить и поймать. Толик по-детски обманул их, спрыгнув с другой стороны турника, и они сперва побежали за ним, но когда я тоже спрыгнул, погнались за мной. Бег — не самое мое сильное качество, меня хватило добежать до первых же зарослей камыша и спрятаться там.

Я стоял в иле, боясь пошевелиться, и хорошо слышал, как они меня искали.

— Блядь, и куда делся? Только что здесь был.

— Жирный, мы тебя поймаем и патлы отрежем!

— Ты зачем батю заставляешь херней заниматься?

— Слушай, Серый, зачем он такие патлы носит?

— Вэлас же, что ты хочешь.

— Баба.

Потом, судя по всему, они зашли в глубокое место и увязли, и Сергей стал отчитывать Володю.

— Смотри, ебанько, я весь теперь в говне.

— Да я же не лучше.

— Ну ты и олень.

— Не гони.

— Что не гони? Кто меня сюда привел?

— Вместе же шли.

— Нет, ты скажи, кто гонит?

— Да успокойся, Серый, ты че, в самом деле?

Стремительно и бурно завязалась драка, которая сминала камыши то далеко от меня, то близко, и обошла, казалось, все заросли. Касавшиеся моих ног течения становились все холоднее, звуки все громче, и внезапно Сергей с Володей выпали на меня. Я их оттолкнул и рванул напролом в камыши, и до самого дома бежал, весь мокрый, полыхая от стыда и страха.

С тех пор мы с Толиком старались лишний раз им на глаза не попадаться.

Ольга тоже нашу дружбу не приняла.

— Почему ты с ним водишься? Я не понимаю!

— А почему бы и не водиться? — говорю.

— Он сумасшедший!

— Совсем нет. Он в своем уме.

— В каком уме? Я что, слепая?

— Сумасшедший, но наоборот.

— Это как?

— Умнее всех.

— Боже! Ты что! Он же позорит нас! Зачем он стоит под нашими окнами?

— Ты не поймешь, — говорю.

Зато хоть перестала называть толстячком.

— Все с тебя смеются! — был ее любимый довод.

И это правда. Соседи нашли во мне прекрасный объект для сплетен. Им тоже хотелось знать, зачем я вожусь с Толиком. Их это пугало. Словно сумасшествие стало проникать в мир здравого смысла. Может, они боялись, что все будет захвачено сумасшествием? И правильно, ведь будет когда-то.

Говорили, что я наркоман, посадивший Толика на иглу.

Говорили, что я уголовник.

Говорили, что маньяк.

Говорили, что у меня связи наверху.

В общем, все их страхи соединились на мне. Притом всегда находились свидетели, которые видели меня то со шприцем, то, наверное, с членом в руке.

Так что предложение бродяжничать, озвученное Толиком, было не таким уж сумасбродством и родилось в нужное время.

— Куда хочешь пойти? — спросил я, толкая гигантское тракторное колесо с выпадающей проволокой.

— В столицу, — сказал Толик.

— В Минск, что ли?

— А она так называется?

— Давно не уточнял, но раньше было так.

— Это неважно. Как бы она ни называлась, мы должны ее посетить, — сказал он.

Последние колеса мы прикатили ночью, костер отложили на утро.

С рассветом, крадучись, чтобы не разбудить Ольгу, я вышел из квартиры в полумрак. Взбудораженные птицы пели утренние песни, деревья будто впервые показались сквозь треснувшую кору. За небом стучал проезжавший поезд, розовые цветы переплавились над ним в сплошной ободок, в клумбу-ободок, росшую над нашим заспанным островом. Это с востока шло солнце.

Толик прятался за трансформаторной будкой и выглядывал. Увидев меня, побежал на карьер.

— Пришло время огня! — кричал на ходу.

— Пришло, — сказал я и побежал за ним.

Мы по очереди спрыгнули на резиновую гору, но она не пружинила.

Толик первым скатился вниз и достал спички. Неизвестно, где он их взял — все они были промокшими. Он чиркал, и размякшая серка слетала, отделившись от черенка. Единственную зажегшуюся спичку он поднес прямо к колесу, полагая, видимо, что так оно должно загореться.

— Блядство, — сказал, когда спичка погасла. — Не получилось.

Больше для розжига ничего не принес.

Я взялся за разведение огня сам. Из взятых дома старых газет слепил стержни, перемешал их с собранным в карьере хворостом, и равными охапками разместил между колесами по всей куче. Бензиновой зажигалкой поджег газеты в каждой охапке, бросил ветки и сухие тряпки на растущий огонь. Скоро костер вырос из каждого хода дырчатой горы и с шумом над ней соединился.

Я полез наверх. Размеры огня превысили разумную величину. Протуберанцы опаляли склонившиеся над карьером деревья. Жар волнообразно фонтанировал и жег мне щеки; Толик стоял на камне посреди лужи и накрывал голову курткой. Самым досадным было, что из карьера прямо на пятиэтажки летел огромный поток черного дыма. Люди выходили на балконы пить чай и угорали в густом чаду. Я бы охотно погасил костер, но уже не мог — он был слишком велик.

— Что-то мы перестарались! — крикнул я Толику. Пламя, гудевшее как буран, заглушило меня.

Все нормальные жильцы спали или собирались на работу, только у пенсионеров нашлось свободное время. Они собрались под подъездом в небольшую группу и направились к карьеру. Их окуривал дым, они кашляли и закрывали лица.

До леса было далеко, мы спрятались в небольшой пещере, когда-то вырытой экскаватором. В ее стенках гнездились ласточки. Испугавшись дыма и огня, ласточки сидели в гнездах по двое и всполошено щебетали.

Пенсионеры ходили над нами по кромке и тоже охали.

— Какой кошмар! Столько колес!

— Я видел, — сказал кто-то, — как Андрей из четвертого подъезда катил сюда шину от трактора.

— Если вам нужен Андрей, то он здесь, — сказал Толик.

Я хотел, чтобы он заткнулся, и ударил его ногой, а он взял и выпал из пещеры. Покатился вниз по склону и так разогнался, что чуть не влетел в костер. Лишь у самого пламени остановился. Волосы на лице вспыхнули и сразу исчезли, кожаная куртка покрылась белыми пузырями. Толик не издал ни звука, откатился назад и встал на ноги. Пенсионеры завизжали.

Я выбрался из пещеры.

— Ну, вот, я тоже тут, — говорю, — и что?

— Немедленно затушите! Мы задыхаемся!

— Невозможно, — говорю.

— Мы вызовем милицию!

— Толик, ты как?

— Лицо болит.

— Бежать можешь?

Он ни слова не ответил и рванул во двор, а я за ним.

— Помедленней, — пыхчу, — не успеваю.

Вдоль пустыря шли на автобус люди. Пенсионеры кричали им, что нас надо остановить, но никто не слышал.

Во дворе мы нормальным шагом прошли в мой подъезд и спрятались там.

— И что теперь делать, — спрашиваю.

— Можно пойти к доктору, — сказал Толик.

— Нормально все будет, — говорю. — Ты зачем рот раскрыл?

— Не ругайся, пожалуйста. Мне лицо болит. — Он моргал лысыми веками и трогал красные скулы. — Скажи лучше, я остался красивым?

— Еще красивее стал. Даже помолодел слегка.

С четвертого этажа спускалась соседка, и, увидев нас, замерла. Затравленный взгляд, у меня одышка, Толик с красной рожей и обгоревшей шевелюрой. Он прикинулся, что смотрит в окно, и нечаянно опрокинул жестяную банку «Nescafe», служившую пепельницей. Окурки с пеплом посыпались на пол, поднялась вонь. Соседка перешагнула пепел и быстро спустилась вниз. Во дворе ее встретили вернувшиеся с карьера пенсионеры и что-то ей рассказали. Через окно пробивались патетические нотки. Соседка показала на подъезд. Мы пригнулись.

Тогда казалось, что выхода у нас нет. Сидели на лестнице между вторым и третьим этажом в осажденном подъезде. За ночь я не выспался, после вчерашнего катания колес болели мышцы. День только начинался, а я уже устал. Лестничный пролет ходил подо мной, как лодка на воде.

— Видишь, Толик, — говорю, — житья никакого нет. Может, ты прав? Может, и правда уйти из города?

— Ну, — сказал Толик, распустившийся, как красный цветок. — В столицу.

Мы замечтались. Я сидел на ступеньку выше и смотрел в одну точку, получая расфокусированное изображение подъезда и Толика, всадившего шею в плечи, как спустившийся за падалью гриф. Он грыз ноготь. Моя нога располагалось под его локтем. Я не удержался и толкнул.

— Не грызи, — говорю.

— Знаешь, на кого я сейчас похож? — спросил он.

— На кого?

— На себя же, но с дугой в голове.

Так он себя чувствовал, засыпая с ожогом головы на лестнице в подъезде.

Я привстал и посмотрел в окно. По земле стелилось черное облако. Среди пенсионерских панам торчали два гриба фуражек. Это появилась милиция.

Секунду я радовался настигшей стариков справедливости, но дальше понял, что пришли за нами.

Я пригнулся. Выход, которого не было, сразу нашелся: мой подъезд вел на технический этаж и крышу. Я разбудил Толика, и мы поднялись наверх.

Технический этаж оказался заперт навесным замком, но на крышу можно было попасть, отвязав просунутую в скобу толстую проволоку.

Я взялся за нее, но смог отогнуть лишь один конец, слишком она была дубовая.

Внизу хлопнула дверь, несколько пар обуви тяжело захрустели песчинками.

Толик оттолкнул меня, молча развязал проволоку и открыл люк. Мы поднялись по лестнице и вышли на крышу. На нас упало утреннее небо, в нем плыли желтые и розовые облака над лесом и нашим костром. С высоты костер был похож на вулкан или на разбившийся самолет. Огонь погас, из тлевшей резины исходил лишь густой черный дым. Он разделялся на слои и полз во дворы.

Хоть мы торопились, я все равно не мог не отдать должное красоте Слонима, увиденного в таком ракурсе — все происходило, когда пространство еще не спрессовали асфальтом и плиткой, когда под пятиэтажками люди сами высаживали деревья и разбивали огороды. Барханы черной и зеленой земли соревновались в красоте; всюду лежал целлофан, пластиковые бутылки и пачки от сигарет; окурки и лужи плевков возле лавок выглядели как элементы затейливой мозаики. Всю эту картину стремительно пожирал наш дым.

Мы пересекли крышу, ступая по пузыристому рубероиду. Коньки соседних домов на углу почти соприкасались, но между зданиями оставалась пропасть шириной в полметра. Я перебрался через ограждение и шагнул, и хоть старался не смотреть вниз, голова все равно дрогнула и замерцала, будто в нее ударила струя воздуха. Толик прыгнул за мной, побежал по крыше и на полном ходу зацепил ногой провод, тянувшийся к антенне. Провод вырвался из гнезда и упал на рубероид.

Толик взял оборванный конец в руки и внимательно осмотрел.

— Нужен паяльник.

— Пойдем, — говорю. — Пусть отдохнут от телевизора.

Мы тихо спустились на первый этаж и вышли на улицу.

Пенсионеры стояли к нам спинами и смотрели на подъезд, из которого мы только что сбежали.

На крыше появилась милиция.

— Менты, конечно, фанаты своей профессии, — сказал Толик. — На дом залезли.

Мы спрятались за углом, и дальше я предложил разделиться. Толик на ходу засыпал.

— Я пойду на работу, — говорю. — А ты отсидись дома, чтобы не вызывать подозрений.

Он кивнул и, спотыкаясь, побежал через двор к своей форточке.

А я пошел на комбинат, и хоть так говорю, будто не было страшно, но на самом деле было. Пятна серого цвета на другом конце улицы складывались в форму и погоны, каждый второй автомобиль оснащался мигалками. Ежесекундно я готовился услышать оклик.

Вдруг передо мной на перекресток выехал бобик. Страшный своей бобиковостью. Я развернулся, сделал вид, будто что-то забыл там, откуда пришел, и трусцой побежал в обход по дворам. Недосып проявлялся везде, куда ни посмотрю, — мерещилось, что бобик мелькает то в окнах, то в арке, то выезжает из-за мусорного бака, то уже стоит на дороге и подстерегает меня.

Не помню, как проходил проходную, но помню, как меня встретила мастерица.

— Ты опоздал на сорок минут, — говорит.

— Ну да, — отвечаю, — извини. Пойду работать в усиленном темпе.

Вот так и сказал.

Ее зрачки расплылись, черные, как подгоревшие коврижки.

— Мы тебя заменили, — говорит.

— Кем?

— Петром.

Петр — цеховой грузчик с подхалимскими замашками. Я ни разу не видел его в работе, только как он крутится с анекдотами возле начальства.

И тут я понял, для чего он в ночные смены заталкивал в мою линию свои дотошные щеки. Запоминал, какие кнопки жать, сволочь.

— Нельзя, — говорю. — Еще сломает что-нибудь.

— Справляется.

Мне не нравились ее интонации.

— Так что, мне идти работать или нет? — спрашиваю.

— Не знаю. Я еще не видела твоей объяснительной.

Вот как все в жизни происходит, думаю.

— У тебя ведь и причины нет, — продолжала она. — Я же вижу. Признайся, проспал? Не держишься за работу? Знаешь, сколько людей с радостью бы на нее устроились?

— Знаю, — автоматически соврал я.

— Ну, так и расскажи мне, в чем причина твоего опоздания.

Я хотел придумать что-то, и не смог.

— Ну, мы с человеком одним. С другом. Собрали, в общем, покрышки. По городу. Сколько могли найти. И сегодня утром развели из них костер.

Мастерица замерла в ауре контрового света из окна и вся погасла.

— И что? — прозвучал ее сиплый голос.

— Лоханулись. Слишком много дыма получилось. Весь район задымили. И на нас, короче, ментов вызвали. Так мы пока… убежали… я и опоздал.

— Ты идиот? — сказала она. — Издеваешься надо мной?

— Нет, — говорю.

— Иди в приемную и пиши объяснительную.

— Да что тут объяснять.

— Иди!

Больше всего я хотел пойти домой и улечься спать.

— Раз вам так Петр нравится, пусть он и делает ваши пельмени. А мне надоело, — сказал я и пошел в цех.

— Ты что, испугался? — крикнула мастерица. — Вернись! Я пошутила!

Выскочила за мной. Женщины, работавшие в цеху, остановили болтовню и посмотрели на нас. Мастерица хотела показать им, что управляет любой ситуацией, и снова, громко, чтобы все слышали, приказала мне вернуться. Напрасно. Я шел к выходу и впитывал возраставшее недоумение, прекрасное и свежее, ни на что ни похожее, впервые посетившее эти стены.

У проходной висела длинная доска почета с портретами электриков, обвальщиков и прочих столпов комбината, к которым затесался Петр. Все в праздничных рубашках, причесанные, чистые. Будто обречены на казнь. Глаза от напряжения чуть не вываливаются из орбит, их мокрая поверхность блестит, отражая вспышку фотоаппарата. Раньше я ничего смешного на этих портретах не замечал и проходил мимо, но теперь, когда власть комбината над моей личностью стала слабеть, стеклянный отсвет на вытаращенных глазах показался мне безумно смешным. Я зашелся в ликующем смехе и сполз под доску. Работа выходила из меня вместе с хохотом, как причудливый дым из горящей покрышки, и ее место занимало веселое облегчение.

Смеялся я странными визгливыми импульсами. Я всегда перенимаю поведение у людей, с которыми провожу много времени, и эту ужасную манеру скопировал у Толика. Если мы с ним смеялись вместе, то смеялись как два дурака.

Глава шестая. Все государства — концлагеря

Это был мой тридцатый год жизни.

Я отлил, потом выпил воды, потом снова отлил все, что новое набежало, снова выпил воды, и вышел на улицу.

Толика во дворе не было. Я прождал несколько минут, поглядел, как вороны ищут объедки по мусоркам, и решил его поторопить.

Ни разу не был у него дома, и не знал, насколько убога дверь в его квартиру. Огромная дыра в обивке, в ней поролон навыкат и зеленая от старости доска. Дверь много раз выламывали — косяк вокруг замка разбит в труху.

Побелка на стене исчеркана одной и той же надписью — «ЖВВ». Эта аббревиатура встречается на заборах и стенах по всему городу.

Я нажал черную пуговку. Звонок треснул круглым звуком и осекся. Внутри кто-то громко протопал к двери и открыл. Ясное дело, Толик.

Оделся попугаем: красные шорты, рубашка с морем и пальмами, желтая кепка со сломанным, как картонка, козырьком. За спиной школьный рюкзак, раздутый до того, что разъезжалась молния.

— Проходи, — говорит.

— А Сергей с Володей где? — шепчу.

— Спят.

Я прикрыл дверь неплотно, чтобы не мучиться с замком в случае побега. Толик вальяжно встал перед зеркалом.

— Ты тут собой любуешься, — говорю. — А мы опаздываем.

— Не знаю, Андрюша, не знаю, — сказал он и достал из рюкзака жилетку. — Как лучше будет? На себя надеть или в портфеле нести?

Жилетка заняла половину прихожей, — громадная, бесцветная, со множеством карманов, и каждый чем-то набит. Кроме нее в рюкзаке ничего не было.

Толик прикладывал ее к плечам, и она доставала до пола.

— Зачем она тебе? — спрашиваю.

— В ней все мои богатства! Смотри.

Он открыл один карман и дал заглянуть. Карман был плотно набит мотками ниток и проволоки.

— А это что? — спросил я про запутавшийся в нитках предмет.

— Это мыло, — сказал Толик и выковырял плоский перламутровый обмылок.

— Зачем?

— Умываться.

— А остальное зачем?

— Для разного. Нитки, вот, например, если носок порвется.

— А волосы?

— Они сюда случайно попали, — сказал он и вырвал из кармана спутанный с проволокой клочок волос.

— Толик, бросай, — говорю. — Мы опаздываем.

— Подожди, — сказал он, — я еще свитер не примерил.

И нырнул в спальню. Я шагнул за ним и остановился на пороге в комнату. В кровати лежала Мария, накрывшись до подбородка одеялом. Я поздоровался, она промолчала.

Решил, что лучше ее не беспокоить, и закрыл дверь.

Прошелся по квартире, осторожно заглянул в комнату Сергея и Володи. Они спали на полуторном диване и во сне обнимались. Воздух вонял сивухой. На простыне лежало одно из яиц Володи, выпавшее из его растянутых семейников.

В зале стоял книжный шкаф. Советская литература, классика, детективы. Я достал несколько книжек и полистал.

Толик вышел в свитере с надписью «Luxury». В руке держал саблю.

— Ого, — говорю. — Где взял?

— Нашел, — сказал он, разглядывая себя в зеркало.

— Тебя с ней первый же мент примет.

Дверь в спальню распахнулась, мы снова встретились взглядами с Марией. Я закрыл дверь обратно.

— У меня есть ножны, — сказал Толик и достал из кладовки трубу.

— Серьезно? С трубой пойдешь?

— Это неважно. Ты мне про свитер скажи. Идет он мне или нет?

— Снимай, и даже не думай, — говорю. — На улице жарко.

Он повесил свитер на плечики и отнес в спальню. Вернулся, скрутил жилетку и впихнул в рюкзак. Вставил саблю в трубу и продел в ремень.

— Выходим, — сказал и продолжил стоять перед зеркалом.

Я за руку потащил его к выходу.

Труба стучала Толику по ноге, скоро на голени появился желтый синяк.

— Выбрось, пока не поздно, — говорю.

— Никогда не поздно, — сказал он.

На вокзале было пусто. Свой дизель мы пропустили, а другой шел через два часа.

— Ну вот, — говорю. — Зачем так долго собираться.

— Почему ты злой? — спросил Толик.

— Я не злой, это на мне костюм современного человека, — сказал я и успокоился.

Он сел на рюкзак и выставил трубу перед собой. Я грузно опустился на траву рядом с ним.

Время шло, перрон люднел. И хоть дети в целом были лучше взрослых и не замечали, как прикуривают вторую сигарету, пока первая еще во рту, но это только те, что без родителей. А те, что с родителями, были еще хуже них. Они играли в догонялки и столкнули Толика с рюкзака. Ниже его достоинства было продолжать сидеть рядом с ними — он пересек рельсы и сел на другой стороне.

Я остался на перроне. Устроился на лавочке и поглядывал оттуда на горделиво застывшего Толика. Железная дорога, думал я, символизировала разрыв между ним и слонимчанами. Назад он уже вернуться не мог, и это они должны были идти к нему, чтобы снова соединиться. Правда, когда приехал дизель, соединяться пришлось все же Толику. Он прополз под сцепкой, цепляясь рюкзаком за провода, а я стоял в дверях вагона и держал их, чтобы не закрылись.

Свободных мест хватало, нам достался шестиместный отсек. Я откинул голову назад, сложил руки на животе и вскоре заснул. Попал на такую грань сна, в которой не чувствуется ничего во рту и на лице, а только немножко на пальцах. Не было сил ни проснуться, ни провалиться глубже в сон. Хорошо, что Толик дернулся и разбудил меня.

Перед ним стояла контролерша, он протягивал к ней ладонь.

— Два до Минска, — говорит.

Я его руку опустил.

— Ты забыл? — спрашиваю. — Мы же купили билеты.

Денег ни рубля на самом деле.

— Купили?

— Ага.

— А где они?

— Куда ты клонишь, Анатолий? В надежном месте.

Контролершу отвлекли пассажиры с соседнего сиденья, и я продолжил дремать. На меня снова упал пузырь тишины.

— Все спрятали лица, — сказал вдруг Толик.

— Что? — осовело всплыл я.

— Никто на нас не смотрит. Специально.

Я оглянулся. У Толика бывают беспочвенные подозрения, но в этот раз он оказался прав, — лиц и впрямь не было. Кто-то притаился за соседом, кто-то повернулся спиной, кто-то читал, опустив лицо под брови, а кто-то накрылся кепкой.

Выглядело, будто пассажиры сговорились.

Толик забрался с ногами на сиденье и сел на спинку.

— Люди, — сказал.

Кроме одной бабки, на мгновение мелькнувшей из-под платка глазом, никто не пошевелился.

— Пойдем в другой вагон, — говорю.

— В другом так страшно не будет, — согласился Толик.

Мы шли по осыпанному ногами проходу, и лица плыли навстречу. Оказалось, никто не хотел нас пугать, — пассажиры просто спали, уткнувшись подбородками в плечи, читали газеты и смотрели в окна.

— Здравствуй, — сказал Толик ближней бабке. — Ты живая?

— Конечно.

— Как тебя зовут?

— Ирина Михайловна.

— А меня — Толик.

— C чего ты решил, что я неживая?

— Понимаешь, все какие-то страшные. Посмотри, как прячут лица.

— Не пугайся, родной, — Ирина Михайловна усадила Толика возле себя и положила руку ему на колено.

— Мы вообще-то искатели приключений, — сказал он.

— Это я заметила.

— А куда ты едешь? С такими ведрами.

Одно ведро было вставлено в другое. Внутри лежали свернутые мешки.

— На дачу. Работы много.

— Понимаю, захотелось приземлиться. А мы со своей работы сбежали. Меня уволили, а Андрюша отпуск взял.

— Нет, — говорю, — меня тоже уволили.

— А я думал, ты в отпуске, — хохотнул он.

— Без работы человеку хана, — говорит Ирина Михайловна.

— На работе, — сказал Толик, обняв руками ногу, — я все время ходил. Вначале туда, потом обратно, то одной походкой, то другой, то по мокрому полу, то по сухому, то по опилкам, то по дразнилкам. И никуда не приходил. Я становился с краю и смотрел на пол и искал на нем дорогу, но пол был круглый и везде одинаковый. Были у нас такие странные люди, начальства, которые приставали ко мне, если я переставал ходить. Я их не любил. Называл их начальства-кончальства. И вот все ходил и ходил, чтобы они не трогали, и никакого результата не чувствовал. Никуда не приходил.

— Это у тебя работа плохая была.

— И вот теперь я нашел дорогу, — сказал Толик. — Я выехал, наконец.

Он действительно выехал, и так разогнался, что пейзажи в окне не поспевали за ним. Провод перелетал столбы, как препятствия на беговой дорожке, спрыгивал в еловые ветки, отталкивался и снова перелетал.

Солнце жгло все сильней. Температура росла, становилось душно.

— Я знаю, что делать, — сказал Толик. — Пора охладить помещение.

Он побежал по вагону, открывая форточки, а я сел на свободное место у окна. Скользил глазами по пригорку, несшему лес. Елки напоминали камыши, а сосны — падавшие шланги.

Сквозняк входил из форточек волной и трепал пассажирам волосы. К стуку колес добавился свист ветра. Вдруг послышалось, как по крыше прокатился тяжелый прут. Толик сделал ухо крючком.

— Кто-то ходит по потолку, — сказал. — Надо проверить.

И полез в форточку. Сел на нее — ноги в вагоне, а сам с той стороны. Подтянулся вверх.

Пассажиры запричитали.

— Не надо, — говорю. — Мы никому не мешаем.

Мне подобные трюки не под силу, а посмотреть хотелось. Я с трудом протиснулся в форточку и сел на раму. Толик лежал, вварившись в крышу, кое-как держался за продольные металлические ребра и не шевелился. Шорты надулись как парашюты, ноги напряглись, как мерзлые рыбины.

— Ну что, — кричу, — есть кто-нибудь?!

— Никого нет! — ответил он, не поднимая головы.

— А ты встань и всю крышу осмотри!

Или Толик промолчал, или поток воздуха заглушил его слова. До следующей остановки он лежал нашлепкой и не осмеливался встать.

После пересадки в Барановичах набилась куча народу. К нам сел мужик в тонких очках и гладком пиджаке, надетом поверх обтягивающей водолазки.

Наступило время обеда, я проголодался. В борт желудка изнутри, из центра урчания, воткнулось что-то вроде пальцев. Я не особенно мучился, но стоило представить, как с этими пальцами проведу весь день, и необъяснимая тревога гнала меня позаботиться о еде.

Будто назло в вагон вошла женщина с хозяйственной сумкой, в которой темнели круглые аппетитно прожаренные пирожки. Притягательные, как головки мака. Особенно хороши были четыре экземпляра в первом ряду.

— С мясом, — сказала она и потащила сумку по вагону.

Я погладил складку на животе и утешил себя тем, что голодание пойдет мне на пользу.

Наш сосед в очках и пиджаке отложил портфель, завернул свой пирожок в салфетку и стал его чувственно кусать, чередуя бока с сердцевиной. Мне сделалось противно.

— Слишком уж тесно, — говорю. — Пошли в тамбур.

— Хорошо путешествовать со свободным человеком, — сказал Толик.

В тамбуре ехал молодой парень. Неопрятно одетый и косо стриженый. Стоял, прислонившись к стенке, и смотрел в окно.

Мы заняли другую половину тамбура.

— Тебе больше повезло, — сказал парню Толик. — В твоем окне кладбища и автомобили, а в нашем только мокрые поля.

— Присоединяйтесь, — ответил он.

Так и сделали. Обступили его и уставились на проплывавшую деревню.

— Станьте так, чтобы я мог к двери ходить. Я контролеров высматриваю.

— Заяц? — спрашиваю. — Мы тоже.

— Давайте тогда вместе высматривать, — говорит.

Это было нетрудно. Мы время от времени заглядывали в наш вагон и ходили по гармошке к соседнему.

Где-то между Мезиновкой и Асино в вагон вошли два мужика с компостерами. Парень раздвинул нас и побежал. Толик проводил его взглядом и продолжил бесстрастно погружаться в окно.

— Чего стоишь! — говорю. — Контролеры!

— Вот эти? — посмотрел Толик. — Не смеши меня!

— Скорей! — тянул его я. — Бежим!

— Не могу тебя понять, Андрюша, — сказал он и с неохотой поплелся за мной.

Наш парень стоял в дальнем тамбуре соседнего вагона.

— И что теперь? — спрашиваю.

Он всморкнул ринитные тромбы и открыл в ноздрях проход в глубину своего тела.

— Мы сейчас в середине поезда. Для этого надо всегда в середине ездить. Контролеры проверяют медленно, между остановками проходят два или три вагона. Мы будем уходить от них, пока поезд не остановится.

— А дальше?

— Перебежим по перрону и забежим им в хвост.

— Херня какая-то, — сказал Толик.

— Нет, ты не понял, — говорю, — отличный план. Контролеры оставляют после себя область проверенных пассажиров. В которую больше не вернутся. А мы спрячемся в ней, как сволочи на комбинате прятались среди людей, готовых трудиться.

— Вот тебе я верю, — сказал Толик.

Мы прошли еще три вагона, и поезд остановился. Перрона как такового не было. Истоптанная прогалина и отсутствие желавших уехать. Мы спрыгнули и побежали. Паренек впереди, а я самый последний. Из открытых дверей высунулись две контролерские головы.

— Быстрей-быстрей! — кричат. — Не успеете!

Впереди мне померещилась могила, но это на лужке лежал кусок асфальта, оставшийся от давнего обустройства. Парень заскочил с асфальта в дверь, а мы пробежали еще один вагон.

Я забрал себе саблю и снял с Толика кепку. Ему повезло, что на голове ожог, похожий на розовый чепец. Сразу другой человек.

Показал ему место между двумя апатичными пассажирами.

— Садись здесь и смотри в окно, — говорю. — Ко мне не поворачивайся.

Я понимал, что меня-то они все равно запомнили, потому сел в другом конце вагона. Отдышался, спрятал саблю под сиденье, накрыл лицо кепкой и сделал вид, что сплю. А сам посматривал в дырочки.

Через несколько минут контролеры ввели в вагон нашего паренька. Провели мимо Толика и мимо меня, и до следующей остановки дежурили над ним в тамбуре. Он все время доказывал им что-то, а они хмурились и молчали. Потом вывели его на перрон и потащили к зданию станции.

Я поднялся и махнул Толику, подзывая. Вернул ему кепку.

— Неудачника взяли, а мы едем дальше. Теперь можно расслабиться, — говорю.

Но расслабиться не пришлось, потому что в вагон зашли цыгане. Первыми — дети, пьющие сгущенку из банок, за ними — мужики с двумя гитарами и аккордеоном, и в конце — ярко разряженные женщины, с ходу пустившиеся вымогать у пассажиров деньги. Одна, молодая, наклонилась ко мне и стала чудно работать бровями, быстро проговаривая текст.

— Я вижу, ты непростой человек. Тебя ждет большое будущее. Дашь денежку, расскажу правду.

Вся ее развитая мимика прыгала и трепетала ради моих денег.

— Я не против услышать о будущем, — говорю, — но у меня ни рубля.

— Враги навели на тебя порчу. Ясно вижу. Оттого у тебя все сложности в жизни, милый. Ты такой большой и сильный, тебе на роду написано быть главным. И я знаю, как тебя спасти. Я умею. Пойдем со мной, пока не поздно.

— Врешь, — говорю, — ничего у меня не написано. И врагов у меня нет.

— Аура зеленая, гнилая, — отвечает. — Всех отталкивает от тебя.

— Хватит, — сказал я и закрыл уши, чтобы не подпасть под гипноз.

Без звука ее брови сделались еще выразительней. Они то ныряли к переносице, как две ладони в воду, то выныривали на лоб, расплескивая над собой веер морщин. Я озаботился сужением вагона и пропаданием памяти о последних секундах. Мыслил я что-то или нет? Делал что-то? Ее лицо на том краю тоннеля сошло с ума — плясало на невидимых нитях и бросалось чистыми эмоциями, рисуя в воздухе рассыпчатые оттиски себя. Я обмяк, руки сами упали на сиденье.

— Разве можно так делать, мерзавка? — сказал Толик и ущипнул цыганку за нос.

Это вынудило ее прервать сеанс.

— Больше не буду, — сказала она. — Отпусти!

Толик невозмутимо держал нос и разглядывал цыганку, как бабочку, приколотую к доске.

Мужик, которого к нам отправили цыгане, не был на них похож. Скорее на норвежца. У него были светлые прямые волосы и голубые глаза. Он обследовал руку, силу ее нажатия на нос, наше с Толиком количество и вооружение. После этого попробовал руку снять. Толик хватку имел железную, рука держалась как наколка. Снять ее можно было только вместе с носом. Мужик сворачивал руку, щипал, тянул, но делал больно лишь цыганке. После всех манипуляций он яростно заревел и разорвал на себе изношенную куртчонку. На меня его выпендреж впечатления не произвел, но стратегия сработала, потому что Толик отпустил руку и полез под сиденье за саблей.

Цыганка потрогала покрасневший нос, два раза вдохнула и выдохнула, проверяя работу освободившихся ноздрей, и вернулась к цыганам. Все они к тому времени столпились вокруг нас.

Я еще не до конца прибыл из транса, потому наблюдал все спокойно, как во сне.

Толик со скрежетом достал саблю из трубы и вонзил в порванную куртку светловолосого. Махнул, снова махнул, и кусок куртки свалился на пол.

Светловолосый попятился.

Толик выставил саблю перед собой и поводил у цыган перед носом. Они расступились. Вышел в проход, повернулся спиной к двери и навел саблю на вагон.

— Никто отсюда не выйдет, пока я не позволю.

— Есть же вторая дверь, — сказал кто-то из пассажиров.

— Это выход назад. А я не пускаю — вперед.

Один цыганенок бросил в Толика покусанный лимон. Толик рубанул летящий лимон саблей, промахнулся и ударил в спинку сиденья. Обивка разошлась, в щели показался белый поролон.

Удар прошел в опасной близости от девчонки-подростка. Та придвинулась плотней к своему парню и смерила Толика высокомерным взглядом.

— Мужчина, — говорит. — Осторожней.

— Я не мужчина, — сказал Толик. — С чего ты взяла?

Норвежского цыгана снова отправили на переговоры. Рваная куртка держалась лишь на шее и напоминала крылья или плащ. Он был похож в ней на остроносую птицу. Он и вел себя как птица — все время кивал головой и смотрел на Толика не прямо, а повернув лицо боком.

— Выпусти нас немедленно, ты! — крикнул с дикой истерикой.

Толик уколол лежавший на полу лимон и бесстрастно слизал лимонад с кончика сабли.

— Пошел вон, — говорит.

Тут что-то случилось — то ли повлияла кривизна леса, в котором мы ехали, то ли драматизм достиг апогея, — но все ударили друг друга слабым током: пассажиры ударили пассажиров, цыгане цыган, Толик блондина, а я сам себя, передав искру с одной ноги на другую. После этого табор зашевелился и вышел в заднюю дверь. В вагоне мгновенно посвежело — будто не цыгане сползли, а прохладная снежная лавина.

Я не мог понять, открепили меня остатки транса или нет. Решил сходить в туалет.

— Выйду солью жидкость, — говорю.

— Ничего подобного, — сказал Толик. — Ты думаешь, почему я дверь сторожу? Там заперт волк.

Лишившись туалета, пассажиры стали о нем думать.

— Мы тоже выйти не можем?

— Конечно. Там голодный дикий волк. Вам жить надоело?

— Интересно, как он там оказался, — сказал багровый мужик с велосипедом.

— Мы издаем запах свежего мяса, — сказал Толик. — А в лесу кончилась еда.

В тамбуре что-то звякнуло, или клацнуло, что-то похожее на зубастую пасть. Люди вступили в спор о происхождении звука.

— Клянусь, я слышал хищные поскуливания, — утверждал один. — Такие же, как собачьи, только более зверские.

Еще немного, и Толик убедил бы пассажиров в существовании волка, но за его спиной из соседнего вагона в тамбур вошел похожий на курортника мужик в белой бескозырке. Жизнерадостно посмотрел на Толика и открыл дверь.

— Тебя не тронул волк! — восхитился Толик.

— Не тронул, — весело сказал курортник, кажется, всегда готовый к розыгрышу.

— Я знаю тебя! Ты известный укротитель-офицер!

— Это издевательство? — спросил тот.

— Комплимент, — говорю.

Толик склонил голову.

— Люди! Поклонимся человеку, который усмирил волка и очистил путь к туалету! Слава и уважение!

Пассажиры молча смотрели на это и не шевелились.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал курортник.

— Мы благодарим тебя, — возразил Толик.

— Почему офицер? Из-за моей бескозырки?

— Конечно.

— Прекратите этот цирк.

— Твоя доброта соразмерна твоей отваге, мэтр, — сказал Толик и выпрямился.

— Блядь, какой я тебе мэтр! Что за подъебки! — Жизнерадостность курортника высыхала на глазах. Он уставился на саблю. — Ты держишь людей в заложниках?

— Нет, — шепнул Толик. — Их держал в заложниках волк, которого ты одолел.

Курортник взял в два пальца прядь на бороде и скрутил ее в косичку. Затем взял другую и скрутил ее тоже. Затем принялся за третью.

— Не волнуйся ты так, — говорю, — наверное, волк сам убежал. Увидел твою офицерскую осанку и испугался.

— Слушай, вы меня уже заебали своим офицером, — говорит.

— Разве?

— Да. Я вам никакой не офицер.

— А вот и офицер!

— А вот и нет!

Повисло неловкое молчание.

— А кто тогда?

— Никто. С чего я буду отчитываться? Иду себе по электричке. А тут вы.

— Да они же психи, не обращай внимания, — сказал кто-то из пассажиров.

— Этот с саблей точно псих, а толстый его дурачит.

— Никого я не дурачу, с чего вы взяли? — сказал я.

— Почему тогда лезешь ко мне с офицерской осанкой, а? — Курортник свирепел. — Почему, я спрашиваю?! Ты ко мне лезешь?!

— А почему страшно, когда кот сидит на лестнице? — спросил Толик. — И почему у людей такие смешные голоса?

Я развернулся и пошел прочь из вагона. Толик за мной. Остаток пути мы проехали в тамбуре возле кабины машиниста.

— Что за люди, — говорю. — Разве можно с ними вообще что-то делать.

— Они никогда ничего не понимают, — сказал Толик. — Я привык.

Минск, эта цитадель порядка, это средоточие церемоний, эта купина, неопалимая ни холодом, ни жаром, ни презрением провинции, не просто торопился, а кубарем бежал. Площадь гвоздила и секла, хлестала и струилась деятельностью, напором и жестокостью. Не успели мы остановиться, чтобы понять, куда идти, как преградили путь проходившему полчищу. В меня неуклюже втолкнулась одна маленькая девочка, не сумевшая так ловко нас обойти, как ее родители. В детстве можно выдумывать версии из следствия, а не из причины, но больше ничего хорошего в нем нет. Толик взял девочку на руки и передал матери.

Тут я заметил, что к нам направились трое легавых.

— Смотри, кто идет, — говорю. — Наверное, из-за того, что ты девочку трогал.

— Нет, — говорит. — Жена настучала. Зря сказал ей, что едем в Минск.

— Ты серьезно? Сказал ей?

— Это была ошибка, признаю.

— Что!? Зачем мы вообще ехали? Я, я, я голодный, я злой…

Менты вели себя расслабленно и высокомерно. Как двоечники на переменке. Из кармашков росли рации, в местах преломления мундиры переливались, как голографические открытки.

— Серьга вроде есть, — сказал один.

Второй снял с Толика кепку и оголил морщинистый ожог, маленький и сплюснутый, словно старая ягодица.

— Херня вместо лба, — говорит. — Все сходится. Пойдешь с нами.

Меня будто не замечали.

— Сохрани мои вещи, — сказал Толик и передал мне рюкзак и ножны.

— А я, — говорю.

— Тоже проблем хочешь? — спросил мент.

— Нет, — сказал я и опустил глаза.

Они увели Толика в подземный переход, и оставили меня в одиночестве посреди площади. Проезжая часть была заставлена заглушенными такси, между ними по тесной полосе машины ездили медленно и кучно, как на параде. Я тупо и безрадостно провожал их глазами. Без Толика было некуда идти и нечего делать.

В зеркальном вокзале отражались неприветливые люди, расчетливо экономящие все свои действия. Даже те, кто курил или сидел с газетой, курил или сидел неприветливо и напряженно. По асфальту катался и подпрыгивал клочок волос. Тут столько людей, и каждый роняет хотя бы по одному волоску, когда бежит в метро, и эти волоски встречаются и катятся вместе. Один клочок получается похожим на шар, другой на растрепанный нимб, а третий на ползущего по мрамору морского конька. Всюду рекламные плакаты — меня позабавил мужик, державший под мышками два арбуза, которые, когда я к ним приблизился, оказались головами его детей. Все они счастливо улыбались оттого, что не приходится мучиться беготней.

Когда мне было восемнадцать, я искал лучшей жизни и поехал работать в Минск. Из этого ничего не вышло — за несколько лет сменил кучу работ, от курьера до строителя, но денег так и не заработал. Минские частники меня постоянно кидали. Истекал испытательный срок, потом месяц или больше, до первой зарплаты, а когда приходило время платить, частник не отвечал на звонки. Кто-то поступал еще хуже — обещал заплатить, но с задержкой, и задерживал настолько, что мне не на что становилось жить, и я вынужден был уйти сам.

Еще и с жильем была постоянная тягомотина. Я не мог позволить себе снять квартиру, потому приходилось проживать со случайными людьми, обычно студентами, и хорошо, если были деньги на отдельную комнату. Долго жить на одном месте не получалось, либо студенты съезжали, либо владелец, следивший за рынком жилья, повышал плату, или продавал квартиру и просил освободить площадь. Иногда я жил напрямую у хозяев квартиры, часто это были одинокие старушки, реже бедные семьи, которые таким образом зарабатывали. Жить так было невыносимо, я постоянно переезжал. Переезд за переездом. И везде одно и то же. Я ни с кем не сдружился за эти годы, только потихоньку начал пить.

Тем не менее, о самом городе и о том времени память у меня осталась светлая. Какая-то особенно молодая, похмельная и таинственная. Это одна из причин, почему я решил туда съездить. Обрадовался возможности вернуться в молодость.

Через площадь Независимости вышел на проспект. Зачем-то спешил, непонятно куда, и совсем не получал удовольствия. Отметился на любимых местах и спустя час ничего о них не помнил.

Ко мне привязалась собака, за ней другая. Чутье подвело их, и они думали, что я их накормлю. Я их погладил и попросил искать в другом месте. Кажется, они поняли. А люди меня разочаровали — если мы встречались глазами, они расфокусировали взгляд и делали вид, что задумчиво смотрят в пустоту. Почему-то я помнил минчан другими — смелыми, раскованными, более независимыми, чем мы, а они еще более разъединенные и одинокие, и боятся смотреть другому человеку в глаза. Все ходят в наушниках и рассматривают тротуар, и задевают прохожих проводами.

Конечно, я был зол, и Толик не шел из головы. Не хотелось возвращаться в Слоним без него. И от контролеров бегать не с кем, и вообще тошно с людьми без его чувства юмора.

Стыдно было, что его забрали, а я струсил.

Жену его я не винил, ее действия обусловлены непониманием. Меня больше расстроило то, что ей помогло государство.

Я привык считать, что у нас есть свобода, но на самом деле ее очень мало. Все государства — концлагеря, не зря так было сказано, и я по-настоящему это увидел. И забор вокруг границы, и патрули, охраняющие совсем не нас, и неравноправие между блатными и простыми кастами.

Свободны у нас лишь бездомные собаки — вот из кого нельзя извлечь выгоду. Это последний класс городского дна, истинные подонки человечества. Только они, шатающиеся на краю общества, способны смотреть людям в датчики зрения.

Глава седьмая. Великая хартия вольностей

Я летел в ночном небе и смотрел, как стадо коров спасается от кошмарной угрозы. Вдруг в прихожей затрясся телефон. Узнав мой номер, Толик звонил каждое утро.

— Снова твой блаженный звонит! — крикнула Ольга.

Я скинул одеяло, вышел в прихожую и поднял трубку. Перед глазами стоял виденный сквозь звезды бег коров. Толик хохотал и стучал по кнопкам — связь подавлялась звуками тонального набора.

— Это я! Я… придумал …!

— Привет, — говорю, закрыв глаза. — Опять разбудил.

— Мы должны построить… идиота! Выходи!

— Через пятнадцать минут.

— На нашем месте, — сказал Толик и повесил трубку.

Солнце за окном висело низко и походило на божество. Я прошел на кухню, вскипятил воду в чайнике. Поставил чай на подоконник, сел рядом на табуретку и уставился в окно. Зашла Ольга и для отвода глаз полезла в крупы.

— Куда собрался? — спрашивает.

— Не знаю. Толик что-то придумал.

— Ты заметил, что нам никто, кроме него, не звонит?

— Это потому, что у тебя нет друзей.

— Да, и вот я подумала, — а зачем мне телефон? Зачем ишачить на работе и оплачивать твои звонки?! Чтобы ты потом по помойкам шлялся?!

— Никто тебя об этом не просит.

Вообще-то у нас были совместные сбережения, но я не опускался до того, чтобы о них напоминать.

— Я, может, тоже хочу уволиться! — раскричалась она. Должно быть, долго держала в себе.

— Уймись, пожалуйста, — сказал я. — Мне надо идти.

На улице солнце еще больше походило на божество. Свет вращался в небе по слепящим орбитам и слоями ложился на сухую землю.

Толик ждал меня на карьере, и с собой у него была стопка книжек. Он рвал их на страницы и бросал под ноги.

— Слышал меня, Андрюша? — говорит. — Будем делать большого бумажного идиота.

Его ожог покрылся ежиком волос, к серьге была приделана золотая цепочка. Рвал он плохо — много бумаги оставалось на корешках.

— Ну что ж, прекрасно, — отвечаю.

— Когда я придумал, была ночь. Я увидел идиота, стоявшего во дворе, и вскочил!

— Приснилось, короче.

— Нет. Я спал, но не приснилось. Придумал.

— И это будет большой бумажный идиот.

— Представь только, — сказал он и посмотрел в небо. — Большой, как пятиэтажка.

Я тоже посмотрел.

— И вправду большой, — говорю. — Но этих книг нам не хватит.

— Это последние. Я рвал всю ночь.

До меня стало доходить.

— И где бумага?

— На полу.

— Бля, — говорю. — Это ж сколько ее там. Всю квартиру, наверное, завалил.

Толик самодовольно улыбнулся.

— В точку.

— Так что ж ты ее без присмотра оставил. Сидел бы там.

— Зачем?

— Уверен, что ее никто не тронет?

Он изменился в лице и оглянулся на дворы.

— Я даже не подумал об этом. Надо скорей возвращаться.

Спрыгнул с камня, спешно собрал лежавшие под ногами листы, переложил мне в руки и побежал вверх по склону. Я с прижатой к груди стопкой не торопясь пошел за ним.

Он ждал меня возле подъезда, переминаясь от нетерпения.

— Ну что же ты! Не тормози!

Я оставил стопку листов у входа, Толик взбежал по лестнице и с разбега всадил ногу в дверь своей квартиры. Вставленные в косяк щепки посыпались на пол, а дверь не открылась — с той стороны ее блокировала бумага.

— Не сметь! — крикнул Толик и протиснулся в щель. Я надавил на дверь и протиснулся за ним.

Бумага покрывала всю прихожую от стены до стены, подпирала трельяж и стекала в зал, где возле пустого книжного шкафа скапливалась в горку. В море бумаги дрейфовали обложки и корешки.

Мария стояла в дверях спальни и рыдала, вся как заплаканный глаз. Сергей и Володя стояли по щиколотку в бумаге и пытались сгрести ее в одну большую груду, которая при нашем появлении расползлась во все стороны.

Как арбузы, выросшие в кубическом ящике, сыновья Толика повзрослели в пьянстве, потому имели плохую нервную систему и часто бывали подвержены ураганам истерик. Но сейчас ветры не дули — наверное, для этого им нужен был свежий воздух. Сергей и Володя вели себя воспитанно и скромно.

А, это они просто трезвые были.

— Папа, — сказал Сергей, — смотри, что с нашими книжками!

— Я уже видел, — ответил Толик. — Никуда не годится.

— Мама плачет, — добавил Володя.

— Сядь, — сказал Марии Толик, и она тут же опустилась на бумагу. — Мы с Андреем вынесем мусор.

Он расчистил дверь в кладовую, достал комплект пятидесятилитровых джутовых мешков. Раздал их нам.

— Обложки не нужны, только бумага.

Мы собрали бумагу в мешки, Толик разорвал на полосы старую льняную тряпку и завязал их.

— Сторожите, пока будем носить.

— Давай лучше мы, — сказал Володя. — Ты старый.

— Дело чести, — сказал Толик и положил мешок на плечо.

Плечо прогнулось, Толик закачался, мы придержали его.

— Литература — тяжелая вещь, — сказал он.

Я тоже забросил мешок на плечо. Постоял.

— Толик, — говорю, — давай вдвоем нести.

— Ни за что.

— Тогда иди, тяжело стоять.

— Иду, — сказал он и переставил ногу на десять сантиметров. Когда баланс был найден, за ней повторила вторая нога.

Так мы медленно и тяжело спустились на улицу.

Народ скопился у подъезда и ждал. Оставленную нами у входа бумагу читали двое детей.

— Надо передохнуть, — говорю. — Больше не могу.

— Ты передыхай, я пойду, — слабо ответил Толик.

Я не мог так поступить.

Народ расступился. Мы медленно шли и разглядывали чужие ноги.

Вдруг две из них пошли рядом с нами. Я видел только облупленные пыльные ботинки, растянутые на больших пальцах.

— Давай помогу, Толян, — сказал прокуренный басок.

— Это кто там? — спросил Толик.

— Саня Кулакевич, — сказала басок, и к нам нагнулся лысый костлявый старик с татуировками на руках.

— Сами донесем, — сказал Толик. — Не надо помогать.

Саня положил руку на мешок Толика, и мешок задрожал.

— Тогда проведу. Есть разговор.

— Проведи, если тебе так хочется.

Пот Толика капнул с кожи лба на кожу ботинок Кулакевича.

— Что несете? — спросил Кулакевич. — Что-то хорошее?

— Бумагу, — сказал Толик.

— Понятно. На таком много не наварите.

— Мы не собираемся ничего наваривать, — говорю.

Кулакевич наклонился и посмотрел на меня.

— Толян, скажи, твоему другу можно доверять?

— Как мне, — сказал Толик.

— Я хочу предложить вам работу.

— Мне не нужна работа, — говорю. — С прошлой еле ушел.

— Мне кажется, мы найдем общий язык, — сказал Кулакевич.

— Это почему?

— Я тоже не люблю работать. Когда вкалываешь в камере, как опущенный, а твои деньги забирает начальник. Я люблю, когда все деньги — мне.

— Это где так получают?

— Не получают. Зарабатывают. В магазине радиотоваров, например.

— Чушь, — говорю.

— Зарабатывают, не сомневайся, но только те, кто ничего не боится. Вы как, ссыкливые?

— Давай ближе к теме.

— Потому я вас и выбрал. Вы нормальные ребята. Не боитесь трудностей. И я предлагаю пойти со мной на дело.

Вот откуда у него на руках оскаленные демоны и черепа, вот что за корявые крестики голубеют на костяшках. Он вор.

— Хочешь грабануть магаз? — спрашиваю.

— Хочу, и зову вас в долю. Мне нужны люди, не засвеченные в криминале.

— Хрен тебе, Кулакевич! — Толик заорал так, будто Саня стоял на соседнем холме.

— Тише будь, — испугался Саня, — зачем так ревешь!

— Хрен тебе, говорю! Подставить нас хочешь? Посадить?

— Ты за базаром следи! На меня никто не в обиде. Я стольким ворам помог. Я профессионал. Вообще лучший в городе.

— Ты же сидевший, — сказал Толик.

— Конечно, — сказал Саня.

— Значит, воровать не умеешь. Попадешься.

— Ах ты падла, — ответил Саня и толкнул Толика в карьер.

Мешок перевернулся и мягко плюхнулся на склон. Толик поехал на нем вниз, подпрыгивая и оставляя ботинками в песке две темных влажных линии.

Доехав до дна, спокойно сел на мешок, снял ботинки и высыпал из них песок.

А я по-прежнему находился возле Сани, и он меня не скидывал, потому что не знал еще, что я о нем думал.

А думал я, что он обыкновенный додик, каких везде полно, и которые еще со школы мне жизни не дают. Нетерпимый и тупой. Он не только тех не любит, кого и я, — он не любит никого.

Я с такой романтикой заигрывать не хочу.

— Как тебя зовут? — спросил Саня.

— Андрей, — сказал я, — но это ни о чем не говорит.

— Толян не знает, от чего отказывается, Андрей. Но так даже лучше. Нам будет больше.

Я не хотел лететь в карьер, поэтому искал ответ.

— Встречаемся здесь же, завтра на рассвете, — продолжал Саня. — В четыре утра. Все, что нужно, я организую.

Басок его перестал быть приторно-вкрадчивым.

— Прости, Саня, — говорю. — Завтра не могу. Честно. Я бы с радостью…

Он наморщил родинку на носу.

— Ну давай тогда послезавтра!

Я глянул на Толика. Тот сидел в карьере с ботинком в руке и смотрел на меня.

— Понимаешь, — говорю, — я и послезавтра не могу. Все-таки Толик мне друг.

Саня внимательно и долго изучал что-то на моем лице. Его фиолетовый рот превратился в щелочку.

— Я понял тебя, хомяк. Если кто узнает — закопаю.

— Менты — никогда, — ответил я и глупо хохотнул.

Он развернулся и пошел обратно, злобно срывая листья с кустов.

А я бросил вниз мешок и прыгнул, что называется, с места в карьер.

— Кулакевич — мудак, — сказал, прикатившись к Толику.

— Еще какой! — расплылся Толик в улыбке. — Ты просто не знаешь!

Мои слова так развеселили его, что он не дал мне отдохнуть и побежал за следующей порцией.

Мешки все время выезжали из вспотевших рук. Приходилось каждые два шага подкидывать их выше на спину. Толик выглядел плохо — смотрел в одну точку и ни на что ни реагировал. Когда нес, его мешок мотался из стороны в сторону. Я не видел в эти минуты его лица, но темно-пунцовый кончик носа, который иногда показывался, был страшно темно-пунцовым и говорил о том, что нос скоро треснет.

В последний мешок мы сложили бумагу, оставленную у подъезда, и понесли его вместе. От этого не стало легче — рукам не помогала спина, они постоянно норовили разняться. К тому же я шел задом и спотыкался.

Когда мы его донесли, я сел отдыхать, опершись на дерево, а Толик развязал мешки и высыпал бумагу в кучу.

— Ну и что ты собрался делать? — смеюсь.

Он лопнул свежую мозоль на ладони, разгладил вылившийся волдырь и ничего не ответил.

Некоторые бумажки были просто крохотными. Одну такую я показал Толику.

— Смотри. Куда это годится?

— В этой странице мало интересного, — ответил он.

— Их же большинство.

— Нет, вот хорошая, — сказал Толик и вытащил страницу с портретом. — Михаил Зощенко. Мой самый любимый друг.

Зощенко, ничего не скажешь, был эффектен, но мне надо было думать.

Я ходил вокруг кучи, чесал в затылке и грыз ноготь. Эти действия возбудили мысли о бумажном клее, вроде карандашного или ПВА, или даже обойного. Мысли неплохие, но меня смущало, как нерационально с таким клеем тратится площадь бумаги для склеивания.

Я сунул руки в карманы и придумал.

— Нужен скотч, — говорю. — Он сохранит полезную площадь бумаги и сам послужит чем-то вроде каркаса.

— У меня скотча нет, — сообщил Толик, по пояс утонувший в бумажной куче.

— Я знаю, что у тебя нет. У меня тоже. Надо купить.

— Денег тоже.

— Я сам все организую, — сказал я, — а ты посторожишь.

— Роскошная задумка, — сказал Толик и закопался в бумагу еще глубже. — Уже сторожу.

Я выбрался из карьера и пошел домой. Надо было зайти за деньгами. Но по дороге я стал сомневаться.

Казалось, деньги есть. Они спокойно ждут меня дома, лежат в почтовом конверте среди бумаг в тумбочке, просто приди и возьми, сколько надо.

Но повод какой-то слишком дурацкий. А деньги общие. Когда-нибудь Ольга обнаружит пропажу и устроит скандал. Или перепрячет конверт, и тогда я вообще останусь без денег. Не надо лезть в них по любой прихоти.

Но нам ведь нужен скотч. И Ольга как раз на работе.

Я сунул руки в карманы, и мне на память пришел Кулакевич. Меня осенило.

Я развернулся и легкой походкой отправился назад к Толику, неся ему свой гениальный план.

Ломануть ларек, шептал я. Ломануть ларек.

Как же это прекрасно.

Еще издали я увидел в карьере посторонних людей. Они окружали Толика и копошились в нашей бумаге.

При этом окружали и копошились как-то нехорошо.

Я счел за лучшее подкрасться с тыла и спрятаться в кустах.

Шел поразительный диалог. Пришельцы оскорбляли стоявшего на бумаге Толика. Он пытался выйти из круга, его не пускали и заталкивали обратно. Настойчиво требовали внятного ответа, зачем ему бумага. Он отвечал невпопад и пробовал выйти в другом месте, но его снова ловили и заталкивали на кучу. Опять спрашивали.

Что он мог ответить? Между ним и этими людьми была бездна непонимания. Это был разговор пятиэтажек, построенных в котловане, с девятиэтажкой, построенной на холме.

Но вели себя так, что делалось страшно.

— Будем бить, — говорил один. — Обещали же, что поквитаемся.

— Бобибаемся, — сказал Толик, трогая бородой ключицу и глядя в пустоту.

Последовала зычная пощечина. Толик погладил щеку и обиженно сел на книжный наст. Его схватили за шиворот и ударили кулаком в глаз, после чего он плашмя рухнул на бумагу, дико закричал и зашлепал по книжкам руками.

— Ну вы! — вопил он. — Больные!

Эта сцена вызвала у пришельцев гогот. Они стали сыпать на Толика песком и плевать ему в волосы. Били его ногами, и он ползал по куче, спасаясь от ударов.

— А-а-андре-е-ей! — орал. — Андрей!

Я закусил губу. В глазах щипало от стыда и обиды.

— Не реви, — сказал Толику один из них. — Все равно никто не услышит.

— Я Андрея оставил в кустах следить. Сейчас он придет и разберется с вами.

— Этот жирный? Тоже получит, не волнуйся. Такой же, как и ты.

— Придет, — напористо повторил Толик, — и разберется.

Я выйду, думал я. Выйду, Толик.

А сам не выходил.

— Че ты серьгу носишь такую бабскую, — сказал тот, который влепил пощечину. — Давай снимем.

Он поймал ладонью качавшуюся цепочку и хладнокровно, с силой потянул вниз. Серьга напряглась и порвала ухо; мочка разошлась на две половины и заструилась кровью.

Гогот достиг апогея. Негодяй, вырвавший серьгу, кричал высоким голосом, животно счастливый; друзья его мелко, задыхаясь, визжали.

Толик хныкал, заливаясь кровью.

Я такого вынести уже не мог.

— Вы что делаете?! — крикнул.

И вышел из кустов.

Бабочкой появился из кокона.

И сразу пожалел.

Головы перестали гоготать и развернулись ко мне. Мгновение в их глазах жил испуг, но, только я был опознан, веселье вернулось.

Я тоже узнал их. Это был алкоголик Димка, друг детства Толика, с собутыльниками.

— Вы не знаете, кого бьете, — говорю. — Толик — хороший человек.

— Он нам разрешил, — сказал Димка.

Я посмотрел на Толика. Его не волновало ничего, кроме цепочки в руках обидчика.

— Серьгу точно не мог разрешить.

— Извини, пожалуйста, — Димка шагнул ко мне.

— Такое не прощается, — я рефлекторно подался назад и наткнулся спиной на куст.

— Мы не хотели, — Димка снова шагнул.

— Чего идешь? Давай поговорим на расстоянии.

— Хочется кое-что показать.

Единственным, что он мне показал, была его рожа. Волосы на голове были тонкими и редкими. Под ними шелушились перхотные пласты. Широкий алый прыщ между бровей делал Димку похожим на индуску. На лиловом носу висела капля, уже на сносях.

Он поднял загорелый синий кулак и ударил меня в грудь.

Сердце сбилось с ритма, кровь столкнулась сама с собой, текущей наоборот.

— За что? — спросил я, сев на куст.

— За Мишкин забор.

Мишка был невысоким тщедушным мужичком с усталым лицом и пробором на голове. Держал целлофановую авоську с бутылками, навитую на два пальца. Из Димкиных закадык он был самым воспитанным: всю драку мирно молчал, и ни разу не плюнул в Толика, когда плевали все остальные. Я его раньше никогда не видел и о его заборе понятия не имел.

— Не надо за мой забор, — отвел Мишка интеллигентный взгляд.

— Ничего, — сказал Димка. — По справедливости. Сломали забор, надо получить. Помнишь, какой ты был злой?

— Да поставил я уже забор. Нетрудно было. Не стоит из-за меня. Из-за себя бейте.

— А расскажите и мне, — говорю. — А то я не знаю.

— Как не знаешь? — сказал Димка. — Сам поломал и не знаешь?

— Я вашего Мишку никогда не видел.

— Матери моей поломал, — расколол голосом хрипоту Мишка. — Не мне.

— Все равно не понимаю.

— Бабушка Фаня ее зовут, — сказал, который держал серьгу.

Толик лишь того и ждал, чтобы тот отвлекся. Выдернул цепочку из его расслабленной руки и спрятал в карман, после чего успокоился и сел на бумагу.

Этому никто не придал значения. Все смотрели на меня.

— Теперь помню, — говорю. — Но это вышло совершенно случайно.

— Свиней еще ножичком почикали, — вспомнил Мишка. Кажется, он начал злиться.

Топором, подумал я, но вслух не сказал.

— Точно! — рявкнул Димка. — Свиней почикали! А я забыл!

— Да за такое следует, — сказал их приятель, — казнить!

— Озверели, что ли? — говорю. — Какое казнить?

Им понравился мой испуг, даже Мишке, с которого скромность отваливалась гигантскими пластами.

— Казнить! — повторил он.

Димка от удовольствия мелко застрекотал, как хищное насекомое, сучащее лапками.

— Казнить! — раздалось из его жвал.

Если это был не сон, то уж точно и не не сон.

— Огород весь вытоптали! — Мишка приближался. — Бедную старую матушку запугали!

— Воспользовались, что ты уехал, — уверяли алкаши. — Теперь надо мстить.

Мишка взял меня за шиворот.

— Как вообще можно забираться на чужую землю и так себя вести? Рассумасшествовались, черт вас дери, ебанутые, управы на вас нет!

— Казните, но только меня одного, — говорю. — Толика нельзя.

Димка с интересом уставился на меня.

— Да это вообще не Толик виноват, — сказал он вдруг. — Это этот.

— Зачем врать? — говорю. — Ты ведь ничего не знаешь!

— Точно, мужики! Я только сейчас понял! Толик ведь обычный дурачок! Он никогда не делал ничего совсем уж сверхебанутого: ну на машину мог забраться, ну побегать как олень, а все эти поджоги и другая хуйня начались, когда к нему этот привязался.

— И впрямь, — сказали алкаши. — Толик буянил на крыше, а он снизу руководил.

— Я руководил? — говорю. — Да мне самому стыдно было!

— Слышите?! — воодушевлял Димка собутыльников, сам при этом одушевившись жарче всех. — Самому стыдно было! Какой, а!? Почему тогда лазишь за ним везде? Если стыдно?

Я посмотрел на Толика и за мной посмотрели все остальные. Весь в крови, с ухом, похожим на жалкого красного птенца, и мочкой, похожей на горланящий клюв, он сидел на бумажной куче, из которой хотел сделать огромного идиота, и безрадостно читал один из листков.

— Видите, — говорю. — Все наши встречи не похожи одна на другую.

— Ты ведь усиливаешь его болезнь, — сказал Димка. — Он вместо того, чтобы снова стать здоровым человеком, еще больше сходит с ума.

— А как иначе, — говорю, — рассмотреть, что такое сумасшествие?

Мишка не стерпел и всадил мне колено в живот. Прямо в сало. Я согнулся от боли и упал под кусты. Попытался выкарабкаться, но Мишка ударил ногой мне в грудь, и я зарылся еще больше. Он продолжил бить меня ногами по рукам и голове, и мне ничего не оставалось, как брыкаться, хоть из моего положения не было видно, куда бить.

— Получай! За забор! За маму! — шипел Мишка Прохорчик, Фанин сын.

— Не доходит до сучонка! — подбадривали алкаши.

Толику надоело смотреть на это, и он спрыгнул с бумаги.

— Негодяи, — спокойно сказал он.

Алкаши замерли и уставились на него.

— Слушайте сюда, — он выломал из деревца прут. — Меня зовут Жозе Воришка Вериш, и я повелеваю вам убраться.

Толик выставил прут, словно это была сабля, и зашагал на них, повернувшись боком.

— Вихрь налетел на сливу, — сказал он и сделал выпад.

Алкаши переглянулись. Несколько секунд висело молчание.

— Хватит на этот раз, — сказал Димка.

— Пожалуй, да, — решили остальные.

Они осторожно обошли Толика и его прут, и скрылись в зарослях. Где-то там у них был сколочен столик для питья.

Перед нами никто не извинился.

Я выбрался из кустов и ощупал свое тело. На нем болело каждое второе место.

— Как ты? — спрашиваю Толика.

— В моей душе выстрел, — ответил он. — Дыра.

Он вернул серьгу в разрыв и скрепил пальцами, и так держал, пока рана заживала. Мы долго молчали. Во мне кипели обида и злость. Кроме эпизода, когда Толик превратился в Жозе Воришку, позорно было обо всем этом вспоминать.

— Поздно ты превратился, — говорю. — Надо было раньше, тогда без пиздюлей бы обошлось.

— Без них нельзя, — сказал Толик.

— Теперь хоть ясно, что значат эти твои «ЖВВ» по всему городу.

— Не понимаю, о чем речь, — пожал он плечами.

Позеленевшее небо рассеянно пригрело мои побои и натруженные бумагой мышцы. Я заснул, и проснулся уже на закате. Толик сидел на книжках и провожал солнце.

— Не прячься за лес хоть на этот раз, — говорит.

Солнце зашло.

— Ну вот, опять спряталось.

Серьга запеклась и держалась в ухе сама.

— Знаешь, что я придумал? — говорю. — Мы не будем покупать скотч. Мы его украдем. Ломанем ларек на рынке.

— А Серегу и кавалер Валеру позовем?

Серега и кавалер Валера — это мальчишки, с которыми мы дружим последнее время, но о них будет сказано позже.

— Толик, их нельзя звать. Это же криминал.

— Ладно, — сказал он. — Просто вместе веселее.

Мы провели ночь возле бумаги, в синем сумраке карьера. Толик спал с открытыми глазами, чтобы я не догадался, что он спит, а я убивал комаров и расчесывал укусы. Когда над карьером только-только посветлело, я Толика разбудил.

На рассвете Слоним был пуст, и никто кроме нас не видел, как растут лучи под разными углами, как меняются тени, как рождаются из тьмы отрешенные дома с лежащими внутри жильцами, как проясняется уставшее за сутки пространство. Мы проходили по пустым улицам, на нас плыли невиданные здания и автобусные остановки, но не было у нас времени им удивиться. Нас ждал рынок.

Ворота на рыночной площади были закрыты на замок.

— Придется перелазить, — говорю. — Кто первый?

— Не я, — сказал Толик.

— Ну ладно, а то я на тебя рассчитывал.

Ворота, когда я по ним полез, с громким лязганьем зашатались в петлях.

— Придержи, пожалуйста, чтобы не шуметь, — говорю.

Толик взялся за кованые прутья и всем телом надавил, фиксируя ворота в одном положении. Я забрался наверх, с трудом, кряхтя и на дрожащих руках, перевалился на ту сторону. Спустился вниз и огляделся. Рынок молчал.

— Давай теперь ты, — говорю.

Толик перелез намного более спортивно и спрыгнул с самого верху, громко хлопнувшись об асфальт.

— Чего шумишь! — шепчу. — Сторож услышит!

— Да нет здесь никакого сторожа, — сказал Толик. — Сто раз сюда ходил.

Это была правда. Я напряженно вслушивался в шелестящую тишину и не слышал ни телевизора, ни храпа, ни других звуков, которые мог издавать сторож.

— Если так, то нам повезло.

— Ты просто не знаешь жизнь.

Закрытые ларьки трудно было отличить один от другого, и я по памяти выбрал два из них. На одном висел легкий маленький замочек, больше годящийся для почтового ящика или шкатулки. На другом — крупный амбарный замок с толстой чугунной дужкой.

Естественно, я начал с ларька с маленьким замком. Прошелся по рядам в поисках чего-нибудь тяжелого. На глаза мне попались лишь деревянный брусок от поддона и огромный аккумулятор грузового автомобиля, который был оставлен без присмотра только из-за своей тяжести. Первый был слишком легким, а второй неподъемным. Необходимо было что-то среднее.

Возникла идея сковырнуть бордюр с тротуара, но он тоже был бы тяжеловат. Тогда я выкопал ключом от квартиры одну тротуарную плитку, и она как раз удобно легла в руку. С ее помощью хилый замочек пал от нескольких ударов.

Мы подняли роллет, и на нас сиротливо взглянули стеллажи сгущенного молока, конфет, печенья, лимонадов и прочих сладостей.

— Какой ты, Андрюша, молодец, что меня с собой взял, — сказал Толик, открывая полторашку дюшеса.

— Приятного аппетита, — сказал я и встал у ларька с толстым замком.

Теперь надо было стараться больше. Плитка сразу разломилась надвое, и я бил по замку половинками. Летела крошка, половинки становились все меньше и легче. Замок терял лоск и покрывался царапинами, но вреда ему это не несло.

Мне все время казалось, что я стучу слишком громко, и кто-то обязательно должен услышать нас и появиться. Зря, думал я, ох зря впутался я в эту клюковку. Дилетант же, как вообще на такое решился. Все Саня Кулакевич, будь он неладен.

Тут вдруг после удачного удара отбилось одно из колец, державших замок. Треснула сварка. Я его расшатал, оно отвалилось и повисло на дужке.

— Вот это сказка, — сказал я и поднял роллет. — Вот это работа.

Ларек оказался именно тем, что нам нужен.

— Андрюха, — протянул Толик, — ты гений.

И бросился сгребать с прилавков клей.

— Фу, Толик, — говорю, — ну что ты, в самом деле.

Он уже ничего не слышал. Пересчитывал свои тюбики и что-то неразборчиво бормотал себе под нос.

Скотча не прилавках было немного, и я полез под них.

— А что, там тоже есть? — спросил Толик и отодвинул меня.

Он пересмотрел все коробки, и ту, что со скотчем, отставил в сторону.

— Вот же, — говорю, — скотч. Целая коробка.

— Да кому он нужен. Я лучше эту возьму, — сказал Толик и достал коробку с клеем.

Перевязав коробки скотчем, мы побежали на выход. Пока перелезали ворота, по рыночной площади прошли два мужика и одна тетка. Хоть они сами боялись нас и не стали выяснять, что мы делаем, или вызывать милицию, мы все равно понеслись как угорелые, будто нас уже искали по всему городу.

Я долго бежать не умею — немного пробегу, потом иду и отдыхаю. Так мы двигались на карьер.

Когда бежали вдоль шоссе, мимо проехал фургон, в котором сидел Кулакевич, или кто-то очень на него похожий. Мы с Толиком остановились и поглядели на него, а он на нас, и я так и не смог понять, Кулакевич то был или иллюзия.

К нашей бумажной куче мы вернулись, выбившись из сил, особенно я. Рухнули вместе с коробками на землю и долго не вставали. Легкие покалывали, ноги гудели, причем мы так легли, что мои ноги гудели в уши Толика, а его — в мои.

— Ну что, — сказал я, когда кончил жалеть воздух для слов, — быть теперь твоему идиоту.

— Быть, — сказал Толик, не отпуская коробку с клеем.

Кража взбудоражила меня. Отлежавшись, я поднялся на ноги с каким-то новым чувством. Будто очень удобно было находиться в то утро в том карьере. Воздух облегал меня как прохладная одежда. Хотелось немедленно что-то делать.

— Ладно, — сказал я. — Какой у тебя рост?

— Метр сорок, — сказал Толик.

— Хорошо, — говорю, — пусть будет метр восемьдесят. Не вставай.

Я отчертил на песке длину лежавшего Толика.

— Какой высоты будем делать? Как пятиэтажка?

— Никак не меньше.

— Я тоже так думаю. Если считать этаж за три метра, то на пятиэтажный дом плюс технический этаж нужно десять раз по столько. Переползай.

Толик послушно переполз десять раз, и я начертил десять линий.

— На один больше получилось, — посчитал я промежутки.

— Круто-круто, даже лучше будет, — сказал Толик и распаковал клей.

Я ногой на песке нарисовал вокруг наших линий фигуру человека, стараясь, чтобы вышло пропорционально, а Толик в это время бегал по карьеру в поисках пакетика.

— Может, поможешь бумагу перенести? — говорю.

— Помогу, — глухо сказал он сквозь надетый на рот пакетик. — Подожди минутку.

Я сам перенес всю кучу и распределил по фигуре. Всюду хватило, но голову мне пришлось перерисовать и уменьшить. Это все равно не лишало нашу идею главной красоты.

Клеить начал с правой ноги. Зубами отгрызал ленту скотча и цеплял на бумагу. Нанюханный Толик прыгал по рассыпанной бумаге и махал пакетиком.

— Слушай, — говорю. — Как ногу будем делать? Ступня нужна? Или пусть будет что-то наподобие тумбы?

Он посмотрел на меня диким взглядом и захохотал, потом выхватил у меня готовый кусок и с улюлюканьем понесся с ним над головой.

Я разозлился, догнал его и влепил пощечину. Толик отпустил кусок и бестолково посмотрел на меня, потом снова засмеялся и побежал дальше, глядя в свернутую ладонь как в окуляр.

Доделав ногу, я остался недоволен. Она была слишком мягкой и обвисала, словно тающая пена. Мне почему-то казалось, что скотч должен был стать чем-то вроде каркаса, но реальность обманула ожидания. Будет наш идиот тряпкой.

К тому времени уже наступило время обеда, и я проголодался.

— Схожу поем, — говорю Толику, — а ты останься и стереги. Потом поменяемся.

Он сидел под деревом со сдавленным в руке пакетиком и провожал глазами бежавшего по коре жучка. Лицо его опустилось вниз каждым своим уголком, и общей помятостью он напоминал кабанью тропу. Не было впечатления, что он меня понимал.

— Толик, — говорю.

— Сходи, — сказал Толик, не сводя с жучка слипшихся красных глаз.

Даже если не уследит, решил я, то не жалко. Надоел.

Ольга была на работе, и на ругань тратить время не пришлось. Я наскоро съел оставшуюся в холодильнике жареную картошку с сосисками, после чего захотел спать. Просто затянуло в сон. Еще не помыл посуду, а уже предательски лежал в кровати.

Подождет, оправдывался я перед самим собой. Он передо мной в долгу.

Пролежав всего одно мгновение в глухой черноте, я проснулся. Была ночь, возле меня тихо спала теплая Ольга. Я откинул одеяло и вылез из постели. Оделся. Наощупь прокрался по темному коридору в кухню, снял с крючка ножницы и вышел из квартиры.

Толик будто и не спал все это время. С неизменным пакетиком в руке он сидел в мокрой от ночной росы бумажной ноге и слушал галдящих вокруг сверчков. Его шея устала держать голову, и голова раскатывалась по груди.

— Сходи домой, — говорю.

Толик вывернул глаза, но понять, кто перед ним, ему мешали густые длинные брови. А голову поднять он был не в состоянии. Поэтому он повалился на спину, думая, что так рассмотрит меня, и оказался внутри ноги. Бумага плавно опустилась на него, остались торчать лишь ботинки. Он несколько раз взбился в своей постели и затих.

Я начал делать туловище идиота. С ножницами дело пошло быстрей. Скоро вошел в работу и отрешился, как умел это на комбинате, и не замечал, как быстро под моими руками растет распластанный по земле кусок. Чем большим становился остов, тем проще было продолжать: я накладывал с краю длинную ленту скотча и надевал на нее бумажки, и доходил при этом до автоматизма.

Когда рассвело, посвежевший Толик выбрался из ноги. Перед ним ширилось похожее на громадную наволочку туловище.

Толик погладил краешек туловища и пришел в восторг.

— С ума сойти! — сказал он. — Из моей бумаги! Откуда оно появилось?

— Я склеил.

— Красиво. А как в него войти?

— Не надо в него входить, это — туловище.

— Я не знал, — сказал Толик.

— Для идиота, — говорю. — Вон дупла для рук, вон — для ног.

— С ума сойти.

— А там нога.

— Нога! — благоговейно вытаращился Толик на свою раскрытую постель.

— Будет стыковаться с туловищем.

— И ходить?

— Сама по себе нет.

— А если в нее забраться, то будет.

— Да, если забраться, то, пожалуй, будет.

Строчки некоторых страниц на туловище переходили одна в другую. Толик заметил это и стал их читать.

— Смотри, — говорит, — не только красиво, но и очень интересно получилось. Лучше, чем раньше было.

— Видел. Главное, подряд читать.

— Ну что ж, — он поднялся на ноги и еще раз окинул взглядом туловище. — Получилось просто замечательно. Мы можем гордиться результатом.

— На самом деле работы еще много, — говорю. — Ни нога, ни туловище не доделаны, вторую ногу надо клеить, и голову, и руки. Весь день уйдет.

— Я буду помогать, — сказал Толик.

— Не надо, отдыхай. Сходи поешь, давно не ел.

— Не хочется, — сказал он. — Лучше останусь тут. Возле туловища.

И пошел искать свой пакетик.

— Так вот как ты помогать собрался, — говорю. — Шел бы лучше домой. Опять беситься станешь.

И Толик стал. Он нанюхался и залез в туловище.

— Ну и лабиринт! — крикнул оттуда. — Лезь ко мне!

Я поднял край туловища и попросил его выйти, но он уполз в другом направлении. Тогда я сделал вид, что вернулся к работе, а сам выждал, когда он высунется из дупла, подкрался и аккуратно, чтобы не порвать бумагу, потащил на себя. Но Толик сам схватил меня и заволок в туловище.

— Смотри, как здесь загадочно! — прошептал он.

Загадочно действительно было. Свет ломался бумагой, и на полосах скотча мерцал, как на воде. Многоугольные лоскуты, темные на сгибах, сияли как сказочные окна, по каскадам туловища уходившие в зигзаги тьмы. Похоже было на глаза, на мир, состоявший из одних только глаз.

— Я понял, что ты имеешь в виду, но мне надо работать.

— Работай, а я побуду здесь, — сказал он, выдавливая свежую порцию клея в пакет.

Я выбрался оттуда и продолжил. Вскоре закончил туловище и обнаружил, что выделенной на конечности бумаги не хватает. Взял материал из правой руки, но левая рука и обе ноги все равно получились непропорционально короткими и худыми по сравнению с туловищем, а сама правая рука и вовсе поэтому стала крохотной, будто недоразвитой. По-хорошему надо было досыпать своих книжек, но тогда я об этом не подумал, да и работу, так сильно затянувшуюся, хотел уже закончить как можно быстрей.

Когда я приклеивал руку или ногу, Толик заползал в нее, изучая новое пространство, потом возвращался в туловище и притихал.

Осталось приклеить голову, и я попросил его выбраться.

— Зачем? — просипел он из бумажной штольни.

— Чтобы я не замуровал тебя.

— Муруй! — была его реплика.

А я взял и замуровал, чтобы проучить.

Произошло это вечером, между пятью и шестью. Я клеил с прошлого утра и потратил ровно сутки, с перерывом на сон.

— Ну все, — говорю. — Готово.

— Покажи! — сказал Толик и порвал над собой бумагу. Вокруг него лежал гигантский склеенный из книжных страниц идиот. Бока трепетали на ветру, податливым телом идиот повторял каждый бархан под собой, и не было впечатления, будто кто-то мог такое создать: казалось, он упал с неба.

— Рохля, конечно, получился, — сказал я. — Никакой твердости.

Я оторвал лицо идиота от затылка, поднял в воздух, и голова стала похожа на нормальную голову. Я отпустил лицо, и она тут же осунулась обратно.

— То, что я хотел, — сказал Толик. — Лучше нельзя и придумать.

— Ну что тогда, потащили во двор?

— Говно вопрос.

Я взялся за туловище, а Толик за полоску скотча на увечной руке. Идиот натянулся, будто палку проглотил, но задняя часть оставалась на месте.

— Так мы его порвем, — говорю. — Наверное, что-то держит.

— Сейчас я залезу, посмотрю, — сказал Толик. — А ты тяни.