Бесплатный фрагмент - Последнее лето перед революцией

«Все-таки я еще не могу постигнуть, что это все? Ведь все вышло, как нарочно. Кончил я университет и остановился на распутье, беспомощным. И вдруг — чудовищные рельсы войны, по которым я безвольно покатился, и качусь уже 2 года… Война старается из меня высосать все „механически“-полезное. Но „механический“ коэффициент моего полезного действия, думаю, ничтожен. А то, что я делать могу и хочу, — войне не нужно. Остается sauver les apparences и ждать прихода поезда».

От автора

Горизонтальная история — любопытная штука. Как будто перед тобой медленно проплывают освещенные вагоны поезда, и ты смотришь, кто чем занимается прямо сейчас.

Вот Николай II озабоченно трогает горячий лоб сына, пока генералы толпятся у его дверей; а здесь молодой физик Сергей Вавилов с увлечением крутит ручку полевой радиостанции, не обращая внимания на грохот снарядов. Мандельштам отправляет прощальное стихотворение Цветаевой, подводя черту под их сумасшедшим романом; а бедная таджичка бесстрашно выхватывает шашку из рук полицейского, защищая своего сына от мобилизации. Императрица Александра Федоровна срезает кроваво-красные розы, чтобы послать их мужу в Ставку — вместе со своими советами по ведению войны; в то время как корпусный врач Кравков борется со средневековой цингой, бушующей на Рижском фронте. Сергей Есенин примеряет новые алые сапожки для выступления перед царской дочерью; но о нем ли думает великая княжна Мария, вышивая мужскую рубашку?

В Вердене — пламя дьявольских огнеметов, в Туле — сахарные «хвосты» по полтора километра, российские газеты кричат на читателей, и только на Марсе все спокойно.

А на Земле грозы, сплошные грозы — все лето. Воздух над империей страшно наэлектризован.

«Гроза нас разбудила», — запишет Николай II в дневнике 6 июля.

«Пишу у себя в комнате при свете лампы, так как сейчас разыгралась страшная гроза и льет дождь, — ужасные удары грома, как будто молния ударила где-нибудь вблизи!..» — вторит мужу императрица и подводит итог: «Такое странное лето».

Это 1916 год. Последнее лето перед революцией.

Мерно стучат колеса истории. Поезд с освещенными вагонами неуклонно стремится навстречу ужасной катастрофе. Но никто из пассажиров об этом не подозревает.

Кому удастся выбраться из-под обломков?

Предисловие. «На плечах гигантов»

Какой отпечаток семейственности носила Первая мировая!

Первое и самое очевидное — правители воюющих стран были связаны между собой тесными узами.

Король Великобритании Георг V был как две капли воды похож на своего кузена, российского монарха Николая II — их матери приходились друг другу родными сестрами. По отцовской же линии в кузенах у Георга числились: германский император Вильгельм II, российская императрица Александра Фёдоровна, греческая королева София, румынская королева Мария, норвежская королева Мод, испанская королева Виктория… Все они были внуками английской королевы Виктории и в юности очень весело проводили время в гостях у бабушки — в ее любимом Балморале.

По сути, всей Европой и разбросанными по всему миру колониями правила одна большая Семья. Поневоле вспомнишь Дона Корлеоне и его знаменитое: «Я всегда все делал во благо Семьи».

Даже свободно избранным президентам Третьей Французской Республики пришлось условно присоединиться к этой всемогущей Семье, опутавшей своими сетями все континенты. Франция заключила не рядовой «союз» с Англией и Россией — а l’Entente cordiale, «сердечное согласие»!

Чтобы подчеркнуть теплую родственность этих отношений, в 1914 году в России был выпущен красочный плакат «Согласие» (см. Рис. 1).

На плакате изображены три грациозные сестры, похожие на греческих богинь: Вера (Россия), Надежда (Англия) и Любовь (Франция). Фигуры сопровождаются стихами:

Франция

ЛЮБОВЬ в ней чистая горит

К земле родимой и народу, —

Объята ею, — отразит

Она тяжелую невзгоду…

Россия

В ней ВЕРА глубока; тревогой

Не поколеблема ничуть,

Святая Русь во имя Бога

Свершает свой победный путь…

Англия

НАДЕЖДА в ней всегда живет

На мощь величие России.

С ЛЮБОВЬЮ, ВЕРОЮ идет

Она на бой и их зовет

Сломить надменные стихии…

И вдохновляющий итог:

Перед грозой враждебных сил

В дни тяжкой скорби, испытаний —

Святой союз их в поле брани

Сам Бог с небес благословил.

Но позвольте, кого-то на этом плакате не хватает… Где же мать этих очаровательных и смелых девушек, несчастная вдова София?

Она присутствует здесь незримо. Обратите внимание на шестиконечный крест в руке Веры-России — он предназначен для константинопольского собора Святой Софии. Этот роскошный, величественный православный храм был превращен в мусульманскую мечеть в 1453 году — после завоевания города турками. Христианский мир даже за четыре с половиной века так и не смог смириться с потерей символа «золотого века» Византии.

Да, обладание Константинополем всегда было сладкой, притягательной, но, увы, несбыточной мечтой многих российских правителей. Об этом грезила прапрапрабабушка Николая — Екатерина II, задумавшая амбициознейший Греческий проект и писавшая своему другу, императору Священной Римской империи Иосифу II в 1782 году:

«Неограниченное доверие, которое я питаю к в. и. в-ву, дает мне твердую уверенность, что в случае, если бы успехи наши в предстоящей войне дали нам возможность освободить Европу от врага Христова имени, выгнав его из Константинополя, в. и. в. не откажете мне в вашем содействии для восстановления древней Греческой империи на развалинах ныне господствующего на прежнем месте оного варварского владычества, конечно, при непременном с моей стороны условии поставить это новое Греческое государство в полную независимость от моей собственной державы, возведя на его престол младшего из моих внуков, великого князя Константина…»

Весь девятнадцатый век деды Николая II так или иначе пытались заявить свои права на столицу Османской империи. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 года, затеянной Александром II, журнал «Русский мир» провозглашал: «По нашему решению задачи — назовем его пока идеальным — Константинополь должен быть городом общим всему православному и всему славянскому миру, центром Восточно-христианского союза. В этом качестве он будет, следовательно, принадлежать и России, первенствующему члену этого союза, но не будет включен в непосредственный состав ее государственного тела <…> Все, что Константинополь заключает в себе великого, — его православно-христианский и исторический ореол, его несравненное географическое и стратегическое положение — будет принадлежать России наравне со всеми прочими народами, имеющими на него право по своей религии, этнографическому составу, историческим судьбам и географическому положению».

Однако до сих пор к Османской империи было не подступиться — слишком сильным союзником она обзавелась! Интересы турков защищала Германия. В 1898 году, прибыв с визитом в Дамаск, кайзер Вильгельм II поклялся в вечной дружбе Османской империи и мусульманском миру в целом: «Пусть султан и триста миллионов магометан, разбросанных по земле и почитающих его как халифа, будут уверены в том, что германский император во все времена останется их другом».

Николай II, унаследовавший от своих предков не только шапку Мономаха, но вместе с ней и всю тяжесть вековых государственных амбиций, понимал, что только ослабление Германии позволит ему воплотить давнюю семейную мечту насчет Константинополя. Нужно было отвлечь Вильгельма от защиты далекой Османской империи.

«В феврале 1914 года российский совет министров провел заседание, чтобы обсудить перспективы завоевания Константинополя и проливов, и пришел к выводу, что наиболее благоприятная возможность для этого возникнет в контексте общеевропейской войны. В апреле 1914 года царь Николай II утвердил рекомендации своего кабинета и поручил правительству предпринять все необходимые подготовительные меры для того, чтобы при первой же возможности захватить Стамбул и проливы».

Французский посол Морис Палеолог рассказывает об откровенной беседе с Николаем II в феврале 1915 года: «Как только встают из-за стола, император увлекает меня в глубину гостиной, предлагает папиросу, и, принимая серьезный вид, говорит мне:

— Вы помните разговор, который был у меня с вами в ноябре прошлого года? С тех пор мои мысли не изменились. Однако, есть один пункт, который события заставляют меня точно определить: я хочу говорить о Константинополе. Вопрос о проливах в высшей степени волнует русское общественное мнение. Это течение с каждым днем все усиливается. Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, — единственно возможное, единственно исполнимое. Город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи».

План Николая был очень прост. Шаг первый: победить Германию на европейском фронте. Шаг второй: победить Османскую империю, оставшуюся без союзника. Шаг третий: водрузить на собор Святой Софии православный крест и, закурив сигару с достоинством Майкла Корлеоне, небрежно бросить поверженному султану: «Никогда не вставай на сторону того, кто идет против Семьи».

Николай был страшно обременен родственными обязательствами со всех сторон: он не мог подвести великих предков с их грандиозными планами; он сочувствовал матери, с юности ненавидевшей немцев; он обещал умирающему отцу сохранить в стране абсолютное самодержавие. Через два с половиной месяца после восшествия на престол юный царь заявил провинциальным дворянам: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что Я, посвящая все Свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его Мой незабвенный, покойный Родитель».

Итак, Николай, ведомый тенями предков, решается на грандиозную войну. Разумеется, и основание для войны он находит семейное, родственное, по-другому никак не получается оправдать вступление России в чужой и далекий конфликт: «С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования… Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих Держав».

Формальный призыв «защитить братьев-славян» обернулся долгой кровавой бойней между настоящими братьями-монархами, превратившими в пепел четыре империи: Российскую, Германскую, Австро-Венгерскую и Османскую. Каждый кузен искренне думал, что быстро и эффективно перекроит Европу; никто из них не ожидал, что элегантная дуэль между сверхразвитыми державами приведет к жутким потерям со всех сторон.

Вильгельм улыбался: «Обед у нас будет в Париже, а ужин в Санкт-Петербурге», Николай собирался завтракать в Константинополе… В итоге германский император отрекся от престола и сбежал в Нидерланды, а российский принял самое страшное наказание из всех возможных.

Вместе со своей горячо любимой семьей.

Пролог

1883 год

Франция. Верден.

— Леон! Леон, ты только посмотри! Это же настоящая бомба!

Франсуа влетел в уютный магазинчик на набережной Комедии, размахивая какими-то бумагами. Вид взбудораженный и даже дикий: пальто нараспашку, — и это в декабре-то, когда ветер с реки Мёз становится сырым и недружелюбным! — лабораторный халат весь перепачкан шоколадом и апельсиновыми брызгами, волосы взлохмачены.

Порой двадцатидевятилетнему Леону казалось, что тридцатисемилетний Франсуа — его младший брат, а не наоборот; рассеянный, беспечный, вечно парящий в других сферах Франсуа Бракье был прирожденным ученым, изобретателем, едва замечающим, что происходит вокруг. Пока степенный, основательный, надежный Леон управлял семейной кондитерской фабрикой, подписывал договоры, заказывал оборудование, отправлял рекламные объявления в газеты, улаживал конфликты с работниками, подменял заболевших продавцов в магазине, как сегодня, — Франсуа творил: придумывал новые вкусы знаменитых миндальных драже, испытывал самые безумные рецепты, сочинял оригинальные конфетные упаковки, рисовал чертежи станков, на которых можно было все это изготовить в промышленных масштабах. Физика, химия, высокая кулинария — таланту Франсуа было подвластно всё; Леон же был блестящим администратором, виртуозно дирижирующим сложной системой управления растущим предприятием. Братья идеально дополняли друг друга — и ни дня не могли друг без друга обойтись, хотя и ссорились частенько, уж очень они были разными.

Вот и сейчас Леон тяжело вздохнул, глядя, как Франсуа сметает полой пальто все на своем пути: рождественских оленей, аккуратно расставленных среди ваз с драже, стеклянные шары, украшающие стойку с конфетными подарочными наборами, блестящие гирлянды возле кассы.

— Боже, Франсуа, где твоя шляпа? — воскликнула Анна, едва не выронив бумажный пакетик с драже «Принцесса» (миндаль 35/36 калибра в белой сахарной глазури).

Какое счастье, подумал Леон, бросая взгляд на карманные золотые часы с цепочкой, какая редкая удача, что еще слишком рано и в лавке почти никого нет — взъерошенный братишка перепугал бы всех туристов! Единственная посетительница — Анна Леруа, она каждую пятницу заглядывает к Бракье по дороге на рынок и неизменно берет двести граммов «Принцессы». Леону нравилось ее постоянство. Девушки такие ветреные, но Анна — другое дело: светлые волосы всегда волосок к волоску, не шелохнутся, плотная темно-синяя юбка тщательно отглажена, голубой передник ложится ровными складками. О, ладно, видимо, пора признаться — Леон давно и страстно влюбился в Анну, но предложение делать не спешил. Любовь мешает бизнесу. Сначала нужно полностью отладить работу фабрики, а потом уже думать о семье. Может, сделает Анне предложение лет через пять, но не раньше. Дело всегда должно быть на первом месте.

А не дождется его Анна — ну что ж, значит, такова судьба. Нельзя подвести отца, бросившись в любовные переживания с головой.

Все вокруг удивлялись, когда старый Бракье решил передать кондитерскую фабрику младшему сыну. А как же традиции, шептались знакомые, как же вековые устои, согласно которым семейное предприятие передается наследнику? Но старик-кондитер прекрасно понимал, что Франсуа не создан для управления людьми и бизнесом. С таким руководителем фабрику ждет катастрофа. «Ради процветания любимой фабрики придется нарушить вековые традиции», — сказал Бракье и попросил Леона возглавить бизнес. И, похоже, не ошибся в своем смелом решении.

— Что? Какая шляпа? А, шляпа… Не знаю, уронил по дороге, — Франсуа растерянно посмотрел на Анну и повернулся к брату: — Да к черту шляпу, Леон, ты лучше взгляни вот сюда! — И Франсуа сунул брату под нос пачку листов нежного устричного цвета. — Письмо от Пуйе! Из Парижа! Я же говорю — это просто бомба!

— От нашего адвоката? Ну-ну, и что же там? — Леон заинтересовался не на шутку. Кажется, на этот раз у Франсуа были все основания для волнения.

Леон забрал у брата документы, поправил очки в золотой оправе и принялся читать вслух, не стесняясь присутствием Анны:

— «Господин Бракье, кондитер из Вердена, придумал новый продукт в своей отрасли, который он обозначил как „Фугасный снаряд“. Продукт состоит из продолговатой оболочки, изготовленной из шоколада, полой, предназначенной для хранения конфет и сувениров. Оболочка снабжена фитилем. При поджоге фитиля шоколадная оболочка взрывается, конфеты и сувениры разлетаются во все стороны»…

— Во имя всего святого! — взорвался Франсуа. — Зачем ты читаешь полную расшифровку заседания суда? Ты что, сам не знаешь, как выглядит твоя лучшая конфета, которую спрашивает каждый турист? Которую заказывают для всех праздников в округе? О, дева Мария, иногда ты такой тугодум! — Франсуа нетерпеливо вырвал бумаги из рук брата, зашелестел ими, потом протянул всего одну, с личной подписью адвоката Пуйе. — Вот, прошу!

— «Уважаемые господа Бракье… Поздравляю с победой в апелляционном суде… Отныне ваши конкуренты Мунье и Кабрильяк не смогут копировать ваши знаменитые шоколадные „снаряды“… Ответчики также обязаны выплатить вам пятьсот франков за причиненный ущерб… К сему прилагаю счет за мои юридические услуги на две тысячи франков». — Леон поднял голову. — Ну что ж… Похоже, ты был прав: парижские адвокаты не просто так заламывают астрономические цены. Пожалуй, эти две тысячи франков мы потратили не зря.

— Полторы тысячи, — поправила Анна, внимательно слушавшая разговор братьев Бракье, — ведь пятьсот франков к вам еще вернутся.

Франсуа отмахнулся, денежные вопросы никогда его не занимали, а Леон сдержанно, но ласково улыбнулся Анне. Она всегда умела поймать детали. Эта девушка будет прекрасной спутницей преуспевающего владельца фабрики.

— Неплохо, — сказал Леон, поправляя очки.

— И это всё?! — вскричал Франсуа на весь магазин, да так, что стеклянные шары зазвенели от воздушного удара. — «Неплохо»?! Мы отвоевали наше изобретение, нашу визитную карточку, наше будущее! Главное достояние нашей семьи! Мы едва ли не год стояли насмерть, не сдались даже после ошеломительного поражения в суде первой инстанции — а ты говоришь «неплохо»?! Это победа, Леон, победа! Долгожданная, тяжелая, восхитительная победа! Теперь мы забросаем нашими «снарядами» все страны! Весь мир услышит про верденские «бомбы»! Верден будет у всех на устах!

Энтузиазм Франсуа был заразителен.

— Наверное, теперь, когда у нас такие серьезные юридические тылы, мы и правда можем попробовать выйти на международный уровень, — согласился Леон. — Надо бы принять участие во Всемирных выставках — разузнаю всё об этом. Может, отправить коробку драже президенту Франции? Это стало бы неплохой рекламой.

— Я где-то читала, что русский император Александр любит сладкое, — присоединилась к обсуждению Анна. — В газетах писали, что он обожает шоколад.

— Великолепно! — возликовал Франсуа. — Я видел его фотографии в журналах — он мой ровесник, но, в отличие от меня, — изобретатель шутливо пожал худыми плечами, — Александр такой крупный, упитанный, он наверняка жить не может без десерта! Пошлем русскому мишке наш медовый миндаль. Уверен, русский царь всем сердцем оценит умение французов производить «снаряды». А там, глядишь, и новый рынок нам откроется… Вы видели карту Российской империи? Представляете, сколько там сладкоежек? Нет, нам непременно нужно заключить с ними какой-нибудь союз! О, это будет нечто потрясающее!

— Успокойся, Франсуа, — Леон попытался вклиниться в восторженный поток. — Для начала отработаем свою территорию, а потом уже будет завоевывать чужие. Порой расширение бизнеса может привести к непредсказуемым последствиям.

— Какой же пессимист, братишка, — Франсуа взмахнул рукой и устричные листы разлетелись по всему магазину. — Будущее — за верденскими «бомбами»! Вот увидишь, двадцатый век будет переполнен счастьем и шоколадом, усыпан лепестками роз! Кстати о цветах — у меня родилась превосходная мысль — почему бы нам не сделать конфетный букет?

— Прелестный подарок любому монарху, — поддержала идею Анна. Леон кивнул.

— Ну, побежал в лабораторию — разрабатывать! — крикнул Франсуа на прощание. Хлопнула дверь, жалобно звякнул колокольчик. Уже с улицы донеслось, вместе с порывом холодного речного ветра: — Как же скучно вы все живете! Наука — вот настоящая жизнь!

***

Заметка из газеты «Эхо Парижа» от 21 июня 1897 года: «Король Бельгии Леопольд II был очень тронут, проходя через французскую секцию Всемирной выставки в Брюсселе, где мсье Буше, наш посредник в торговле, передал королю подарок от мсье Леона Бракье, промышленника из Вердена (на реке Мёз). Чудесный букет, сделанный из драже высшего качества, самой искусной сборки, снискал наитеплейшие поздравления от короля, который сказал: „Я никогда не забуду этот подарок“. Великий город Верден может гордиться успехом, которого он добился благодаря своей кондитерской продукции, завоевавшую лучшую репутацию и пользующуюся спросом во всем мире».

Драже Бракье потом еще не раз получали всевозможные призы, так, например, в 1900 году засахаренный миндаль Леона был награжден золотой медалью на Всемирной выставке в Париже. К сожалению, не сохранилось документальных свидетельств, доказывающих, что российские императоры угощались знаменитыми верденскими конфетами. Однако драже Бракье были невероятно популярны в конце девятнадцатого века, и можно с большой доли уверенности предположить, что их предлагали высокопоставленным гостям на торжественных приемах — в том числе в 1896 году, когда Николай II с молодой супругой Александрой Фёдоровной посетили Париж в рамках своего большого европейского турне.

Да, тогда еще Верден ассоциировался с конфетами — до 1916 года, когда в этом очаровательном французском городке развернулась самая кровопролитная и безрезультатная битва Первой мировой войны.

Часть 1

Затерянный в иллюзионе

Николай II (48 лет)

Император Всероссийский

Российская империя. Могилёв.

Ставка Главнокомандующего.

«Моя голубка! Нежно благодарю тебя за твое дорогое письмо №506 (подумай, какой большой номер!) Каждый вечер, прежде чем помолиться с нашим Солнечным Лучом, я рассказываю ему содержание твоих телеграмм и читаю ему вслух все его письма. Он слушает, лежа в постели, и целует твою подпись. Он становится разговорчивым и о многом меня расспрашивает, потому что мы одни; иногда, когда становится поздно, я тороплю его помолиться. Он спит хорошо и спокойно, и любит, чтоб окно оставалось открытым. Шум на улицах его не беспокоит».

Пииии… Жжж… Бах!!!

Свист бомб, грохот снарядов. Канонада артиллерийской стрельбы.

Дикие крики раненых солдат.

Страшный саундтрек войны.

Но Николай его не слышит.

Вместо взрывов — приятная музыка.

Император сидит в полутемном зале провинциального синематографа и украдкой поглядывает на одиннадцатилетнего сына. Тот весь растворился в событиях, происходящих на экране. Военная хроника — его любимая. Цесаревич Алексей готов часами стоять на карауле у отцовской палатки, он собрал детскую «роту» из 25 сверстников и учит их маршировать, а еще своими руками вырыл себе настоящий окоп на берегу Днепра.

«Совсем как я в его возрасте», — с умилением думает Николай, вспоминая, как запоем читал «Войну и мир», пролистывая скучные страницы про мир — сражения куда увлекательнее! А у Алексея есть чудесная возможность перенестись на поля невымышленных боев без всякого риска для его чрезвычайно хрупкого здоровья — благодаря этой замечательной новинке, синематографу.

Этим летом в могилёвском городском театре, приспособленном под показ фильмов, многолюдно, и публика столь же блестящая, как и в петербургской «Паризиане». Ведь Могилёв теперь — военная столица Российской империи! При прежнем главнокомандующем, великом князе Николае Николаевиче, город походил на строгий военный лагерь. Но сейчас здесь сплошная светская суета, интриги, сплетни… Аристократические мотыльки вьются вокруг мучительно притягательного светоча, который может и согреть, и опалить… Император здесь.

Вслед за монархом в маленький белорусский город переехал Двор, все командование, тысячи высших офицеров страны, именитые дворяне. Узкие улочки Могилёва заполнились автомобилями, в гостиницах «Бристоль» и «Метрополь» не осталось свободных мест. Город на Днепре не узнать — сколько невского лоска, сколько культурных событий, сколько бурных романов и захватывающих сплетен!

Вот как описывают этот период белорусские историки: «Очень быстро губернский город превратился в царскую резиденцию с соответствующим антуражем. Военные проблемы для многих отходили на второй план. Могилёвские девушки восхищались и флиртовали с офицерами Ставки… Для того, чтобы Николаю II было удобнее добираться до церкви, в апреле 1916 года туда была проложена асфальтовая дорожка от дома губернатора, где жил самодержец. Сделали ее за личные средства царя. За государственные же, в частности, приказом министра путей сообщения, в Могилёв доставили небольшую паровую яхту, на которой император летом совершал прогулки по Днепру».

Миссии и посольства европейских стран тотчас передислоцировались из Петербурга в Могилёв. Так, например, в августе 1916 года в Белоруссию прибыл посол Англии сэр Джордж Уильям Бьюкенен, чтобы вручить Николаю Орден Бани — символ особого рыцарского достоинства. Злая ирония судьбы! Меньше чем через год Николай будет отчаянно, без всякого уже достоинства, просить Британию спасти его от собственного народа; но одно дело — дать орден, и совсем другое — приют опальному монарху. Английский король Георг откажет двоюродному брату, испугавшись повторения петроградской кровавой бани — только теперь уже на берегах Темзы.

Но вернемся в душное лето тысяча девятьсот шестнадцатого. Как вспоминают сами могилёвцы, в те годы в городе было много иностранных военных представителей: «Генерал Бартельс, мрачный и насупленный грузный старик, был всегда чем-то недоволен. Серб был в восторге от русских. Французы тихо сидели в гостинице. Лишь иногда их представитель — генерал Жанен — появлялся на вокзале. Итальянцы красовались. Они выходили на наши маленькие улицы со специальной целью показать себя. И, действительно, было что посмотреть. Голубые, яркие пелерины, перекинутые через плечо, красивые южные лица, важная осанка, все в них приводило провинциалов в восхищение. Они бывали в театрах, клубах и не одно женское сердце, постаревшее за эти годы, начинает усиленно биться при воспоминании о их генерале, графе Ромей. Выделялся из всех японец Обата. К японцам вообще русские относились с любопытством. Маленький народ, которого не удалось закидать шапками, всегда вызывал в нас интерес. Обата был типичный сын своего народа. Он весь жил Японией и ее интересами. И в Ставке его ничто не интересовало, кроме того, как всякое событие может отразиться на интересах его родины. Он не страдал за наши неудачи и не радовался нашим успехам. Он наблюдал.

Всем иностранцам нравился могилевский климат. Ровные зимы и ясное безоблачное лето. Ни больших морозов, ни туманов, ни беспрерывных дождей. По их мнению, Могилев мог быть прекрасным курортом.

Удивляла их бедность русского крестьянина. Маленькие избенки под соломенной крышей с крошечными окошечками и кучей грязных босых ребятишек, копошащихся в пыли. Эта бедность, рядом с роскошными, богатыми усадьбами, их всегда поражала. И они, несомненно, увезли с собой в свои страны память о противоречиях русской жизни: несметные богатства и рядом неслыханная бедность; громадные просторы и скученные убогие хижины; высокая культура и жестокость чрезвычайная. Россия для них и после того, как они прожили в ней несколько лет, осталась загадкой».

Созданию в Могилёве атмосферы дорогого курорта способствовали многочисленные творческие коллективы, последовавшие за своими постоянными зрителями в белорусскую глубинку. На берег Днепра перебрались труппы ведущих театров Петербурга, артисты оперетты, работники синематографа — в опустевшей столице некому было показывать новые ленты. Профессиональный журнал «Проектор» еще в начале 1916 года писал: «В больших столичных газетах пестрят объявления о продаже кинематографов. За один только день 17 января в „Новом времени“ помещено 3 объявления о продаже кинематографов. Все это солидные первоклассные предприятия. Один в центре Невского на 600 мест, другой роскошный кинематограф на Гороховой, третий существует уже 8 лет на Большом проспекте Петроградской стороны».

Спустя полгода этот же журнал бил тревогу: «От Московского Городского Головы в Правление Общества театровладельцев получено извещение… что ввиду громадного количества эвакуируемых в Москву раненых, переполнения лазаретов… будет приступлено к отводу помещений кинематографов под городские лазареты для размещения 5000 коек».

Все это было очень обидно, потому что к 1916 году российская киноиндустрия представляла собой исключительное явление. В отличие от журналистов, преподавателей, издателей, кинематографисты не были подконтрольны государству и ни перед кем ни отчитывались. Царское правительство не сумело вовремя распознать сокрушительную силу иллюзорного искусства, а потому отечественное кинопроизводство на протяжении двух десятилетий развивалось исключительно по законам рынка, отражая истинные интересы и запросы общества.

Какие же фильмы были популярны спустя два года после начала войны? Чем могилёвский синематограф развлекал Николая и его сына каждый вечер, помимо «репортажей из горячих точек»?

Как ни странно, военная хроника отнюдь не доминировала в иллюзионах. Народ интересовался свеженькими блокбастерами. Вот какие хиты вышли в прокат летом 1916 года:

— 15 июня — «Любовь без ботинок» («киноюмореска-фарс из жизни бакинских бульваров, действие происходит на пароходе и в гостинице») производства АО «Фильма»;

— 20 июля — «Ужасное испытание» («драматический этюд о том, как ученый, открывший способ оживления умерших, гибнет во время первого испытания его метода — при оживлении своей утонувшей невесты») производства АО «А. Ханжонков и Ко»;

— 30 августа — «Так безумно, так страстно хотелось ей счастья» («лирическая драма с занимательным, интересно поставленным сюжетом») производства Т-ва «И. Н. Ермольев»;

— и, наконец, главное событие года — целый комедийный сериал про Лысого (в главной роли — Робер Рейнольс, французский актер, перебравшийся в Россию): «Лысый влюблен в танцовщицу», «Лысый-гипнотизер», «Лысый и прачка», «Лысый ищет огня», «Лысый кутит», «Лысый уносит женщину из гарема», «Именины тещи Лысого» и, конечно же, «Лысый хотел, чтобы у него выросли волосы» — все серии производства АО «А. Дранков».

В нагрузку к приключениям Лысого зрителям приходилось смотреть и новости из окопов, и официальные съемки с участием членов царской семьи. К 1916 году кинооператоры следовали за Николаем II по пятам во время всех торжественных церемоний. Эти «пресс-туры» позволяли неграмотным и бедным подданным, не имевшим ни малейшей возможности лично присутствовать на высочайших мероприятиях, чувствовать себя в центре важных событий.

Парадоксально, но синематограф, подаривший Николаю столько счастливых минут, в конечном итоге сыграл с ним злую шутку. Изобретение братьев Люмьер в какой-то мере приблизило крах монархии в России. Честные «ожившие картинки» нанесли удар по божественному имиджу царя в глазах простого народа: «В отличие от парадных фотографий, композиционно продуманных и при необходимости отретушированных, „манипуляции“ с хроникальной съемкой еще не были освоены, поэтому ее участники не всегда оказывались в выгодном для себя свете. В частности, при просмотре сюжетов с пасхальным христосованием хорошо заметно, что император Николай II ниже ростом большинства своих солдат, а это плохо вязалось с представлениями о монаршем величии. Цесаревич Алексей часто попадал в кадр, будучи на руках у „дядек“, что не могло не вызывать вопросов о состоянии здоровья наследника».

Николай не осознавал опасной мощи «царства теней», относился к киноискусству как к забавному пустяку, и камера была для него очередным любопытным гаджетом. Киносъемку он так и не освоил, однако не расставался с фотоаппаратом — любительским «Кодаком» коробочного типа, и всех своих близких научил фотографировать.

Император был настолько беспечен, что позволял кинооператорам снимать не только официальные мероприятия, но и бытовую жизнь царской семьи. Эти кадры ошеломили бы простых зрителей — и дело было не только в низком росте царя… «Компрометирующие» ленты частично сохранились до наших дней — благодаря шотландскому журналисту, писателю и путешественнику Джону Фостеру Фрейзеру, который накануне революции вывез это киносокровище из России.

Автор рассказывает: «Летом 1916 года я побывал на обеде у принцессы К. и там познакомился с ее дядей, генералом Х., который занимал высокое положение при дворе. В разговоре с генералом я посетовал на ошибочные представления англичан и американцев о жизни царя и царицы в России — а ведь эта жизнь была очень простой и главным образом сосредоточена вокруг благополучия их детей. На это генерал Х. сказал мне, что у Николая II был оператор, который снимал царскую семью в неимператорских обстоятельствах. «Ах, — вздохнул я, — если бы только я мог получить эти видеозаписи, как замечательно было бы показывать их на моих лекциях в Англии, где я буду рассказывать о моих впечатлениях о России!» Генерал счел эту идею хорошей и сказал, что поговорит об этом с императором. Он так и сделал, уже на следующее утро. Император вспомнил, что он уже и сам не помнит некоторые отснятые эпизоды, и пересмотрел все эти пленки в своем домашнем кинотеатре, погрузившись в приятные воспоминания о самом себе и своей семье. Представьте себе сцену: Россия в состоянии войны, назревает революция, а царь на протяжении часа с лишним наслаждается «живыми картинками» с собой в главной роли…

Чуть позже генерал передал мне негативы, из которых я мог выбрать все, что мне понравится. Мне пришлось отсматривать пленки в Москве у братьев Пате, поскольку в Петрограде не нашлось для меня репродуктора.

Ни у одного частного лица никогда не было столь уникального фильма. Когда все было готово, я включил его в темной комнате, чтобы оценить результат. Картина получилась восхитительно неформальной. Император, играющий в теннис, причем не слишком хорошо. Император, качающийся на качелях со своим сыном, цесаревичем. Великие княжны, перетягивающие канат с царственным отцом; император проиграл и его чрезвычайно весело протащили по земле. В снежной битве император тоже проиграл своим девочкам. Были сцены с пикником, с танцами на царской яхте «Штандарт»…

Я должен был выехать в Англию через Швецию следующим утром. Но накануне вечером ко мне заглянул мой друг-генерал. Эти пленки! Император совершенно не возражал, чтобы я показывал их в Англии, но императрица возмутилась, что некоторые эпизоды были совсем «неимператорскими». Я получил рекомендацию, более похожую на приказ, вырезать те части, где император «терял достоинство». Мне пришлось взять ножницы и как следует ими поработать. Впрочем, оставшиеся фрагменты также были весьма интересны и вызвали большой резонанс, когда я продемонстрировал их в Лондоне».

Александра Фёдоровна постоянно твердила мужу, чтобы он не забывал о своем высочайшем статусе, писала ему за два месяца до революции: «Мы Богом поставлены на трон и должны сохранять его крепким и передать непоколебленным нашему сыну. Если ты будешь это помнить, ты не забудешь, что ты властелин, и насколько это легче самодержавному монарху, чем тому, который присягал конституции!.. Это — вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы… Царь правит, а не Дума».

Но до чего же катастрофический конфликт намерений с реальностью… Николай был достойным, честным человеком, но вряд ли его можно было назвать великим правителем. Он совершенно не чувствовал момента, не разбирался в людях, раз за разом принимал ошибочные решения; в последний раз царь сильно просчитался, когда назначил сам себя Верховным Главнокомандующим — будучи, по меткому выражению генерала Брусилова, «младенцем в военном деле».

Обязанности главнокомандующего раздражали царя, они мешали ему заботиться о больном сыне. Отцом Николай был превосходным: чутким, внимательным, ласковым. В его письмах и дневнике — совсем немного войны, зато столько беспокойства за «Бэби»! Царь старается уделять своему «Солнечному Лучу» как можно больше внимания, организует Алексею целебные припарки прямо в Ставке («Я говорил с В.Н. о грязевых компрессах. Он сказал, что все можно будет легко устроить»), приглашает к нему учителей, «чтобы дать ему возможность говорить больше по-английски», волнуется из-за состояния сына после прививки («Сегодня утром, когда мы оба еще были в постели, Алексей показал мне, что локоть у него не сгибается, а затем он смерил температуру и спокойно объявил, что ему лучше полежать весь день. У него было 36,5. Так как погода сырая, я нашел, что, действительно, ему лучше полежать в постели»), всеми силами старается развлечь и занять подростка («Вчера мы видели интересное представление в кинематографе и остались очень довольны. Бэби играет, очень шумит, веселенький, болей совсем нет»).

Сын был рядом, он был реальным, любимым и нуждался в отце; а война так и осталась для Николая чем-то эфемерным и далеким. Он все чаще вспоминал слова Толстого, которые в юности он лишь невнимательно пробегал глазами, а сейчас прочувствовал их по-настоящему: «Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка. „Сердце царево в руце Божьей“. Царь — есть раб истории».

Как-то раз Николай признался министру иностранных дел Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу». С императором можно было говорить только о чем-то приятном; все неприятное он пропускал мимо ушей, отворачивался к окну и переводил разговор на погоду. Эта особенность главнокомандующего приводила в отчаяние его приближенных: «Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья и безмятежного покоя, для того такой характер не оставлял желать ничего лучшего; но в Государе, на плечах которого лежало величайшее бремя управления 180-миллионным народом в беспримерное по сложности время, подобное настроение являлось зловещим»…

«Царь есть раб истории», — зачарованно повторяет Николай, глядя на смутные фигуры в касках, заполнившие экран могилёвского иллюзиона. Русский царь, во всей полноте власти своей, никак не способен повлиять на действия этих измученных фигур. Война непредсказуема и неуправляема. Все, что может Верховный главнокомандующий, — сидеть в кресле за тысячи километров от боя, чувствовать теплую руку сына и с философской покорностью фаталиста наблюдать за тем, как где-то во французской глубинке решается судьба всей Российской империи.

Запись в дневнике императора от 30 июня 1916 года: «В нашем наступлении произошла временная остановка на р. Стоходе вследствие необходимости пополнения больших потерь и недостатка в снарядах, особенно тяжёлой артиллерии. Днем прогулка была в то же место; не купался, т. к. сделалось свежее. В 6 час. поехали вдвоем в кинематогр., показывали франц. ленту — Verdun. Вечером окончил почти все залежавшееся».