Бесплатный фрагмент - Понедельник

Дорогие читатели!

Перед вами седьмой, юбилейный выпуск альманаха «Понедельник». Всего лишь четыре года назад у этого литературного проекта ещё не было ни имени, ни точной даты рождения, а лишь наши мечты объединить авторов, излучающих свет, в единый круг света. Однако мечты сбываются, и в феврале 2017 года в «Издательском доме Helen Limonova» вышел первый номер нового альманаха «Понедельник», который объединил под одной обложкой двадцать авторов из разных городов Израиля, участников виртуальной группы «Понедельник начинается в субботу». Секрет успеха нашего литературного сборника не только в уникальной творческой атмосфере, которую создают сами авторы, но и в чисто материальной выгоде. Во-первых, далеко не каждый писатель может позволить себе оплатить выпуск собственной книги. А во-вторых, довольно быстро решается вопрос распространения издания по стране. Чем больше авторов в альманахе, тем шире география читательской аудитории.

Итак, «Понедельник» стал таким своеобразным рекламным каталогом для неизвестных авторов, а для популярных писателей и поэтов — прекрасной возможностью познакомить читателей со своими новыми произведениями. И мы продолжаем знакомить вас с творчеством участников ЛитО «Понедельник». В этом выпуске вы откроете для себя не только новые имена, но также познакомитесь с новыми произведениями уже полюбившихся авторов.

В седьмом выпуске вас ждут произведения самых разных направлений, но все они связаны тонкими невидимыми нитями в единый сюжет. И вдумчивый читатель обратит на это внимание…

Удачи вам и приятного чтения.

Главный редактор альманаха Наталья Терликова

Авторы Лито «Понедельник», Израиль

Яша Хайн, Хайфа

Яша Хайн родился в еврейской семье, в городе Риге, столице Латвии.

С 1979 года Яша проживает в Израиле.

Начало его литературного творчества относится к 2015 году, когда он начинает писать стихи и прозаические миниатюры. Первая книга «Среди извилин мозговых» была издана в 2016 году, вторая — «Улитка счастья» — в 2018 году, недавно вышла в свет повесть «Носке — гражданин Латвии».

Произведения Яши Хайна переведены на английский и иврит, их читают в России, США, Германии, Великобритании и Израиле. Его стихи были высоко оценены профессиональной критикой России, печатались в «Литературной газете» и «Литературной России», были включены в «Антологию поэтов Евразии» и в «Антологию поэтов Израиля», получали специальные призы международных конкурсов. В 2019 году на литературной конференции РосКон стал лауреатом международной премии имени Франца Кафки «За крупный вклад в российскую литературу».

Яша Хайн с успехом интегрирует свои выступления с другими артистами; особенно запомнились вечера в «Синематеке» Тель-Авива и содружество с великолепным композитором и импровизатором Вячеславом Ганелиным на международном джазовом фестивале Иерусалима 2018 года, а также совместное выступление в Ашдоде с уникальным королевским музыкантом Швеции Элиасом Файнгершем.

Чужая бабушка…

На стене висит портрет моей любимой бабушки. Портрет чёрно-белый, только глаза голубые. Голубые-голубые, по рассказам судя, — так рассказывают люди. Бабушка умерла, когда маме было всего пятнадцать лет и я, конечно, её в живых не застал. Но зато у меня есть её портрет, на котором видно, какая она добрая и красивая. Бабушку звали Инна.

От второй бабушки, папиной мамы, у меня нет ни портрета, ни даже вещички маленькой — её вместе с дедушкой и тётей убили фашисты, когда папе было двадцать лет. Папа не мог защитить бабушку, потому что воевал в это время с фашистами под Москвой и был далеко от дома. Бабушку звали Дора (так зовут сейчас мою дочку), она была высокая, статная и тоже с голубыми глазами. Так мне папа про неё рассказывал.

Папа вернулся домой после войны и не застал никого из своей семьи, а дом их был сожжён дотла. Поэтому у меня нет никаких вещей и фотографий моей бабушки Доры.

Рядом с нами живёт бабушка Оля, которой недавно справляли девяносто лет.

Справляли её день рождения у нас дома, потому что Оля живёт одна — её сын погиб во время Войны Судного Дня и муж умер вскоре после смерти сына. Оля невысокого роста, но держится прямо, и у неё замечательные карие глаза, полные любви и добра.

Я люблю обнимать бабушку Олю и гладить её руки. Кожа на руках у неё мягкая и тонкая, все прожилки видны. Оля часто говорит, что Б-г ей меня послал на старости лет, но я думаю, что всё наоборот: это Б-г мне её послал вместо двух моих бабушек, которых Он несправедливо забрал раньше времени, и даже сделал так, что у меня, как и у бабушки Оли — карие глаза. Я благодарю Его, что послал мне чужую бабушку Олю, которая стала своей. Иногда, в минуты слабости, я прошу у Него, чтобы дал моей будущей внучке (которая ещё не родилась) голубые глаза — в память о моих бабушках Инне и Доре.

Гриша

По дороге на встречу с Гришей с удовольствием разглядываю привычный пейзаж сентябрьского Средиземноморья: светло-серая дорога, обрамлённая пыльно-зелёными, усталыми деревьями и бело-розовыми цветущими кустами, густо-синее небо сливающееся с сине-зелёным тёплым морем, в туманной дымке виднеется силуэт горы Хермон.

Поток горячего воздуха сливается со звуками джаза и чарующим голосом Джосс Стоун — август сгорел, скоро сгорит и сентябрь, внезапно дохнёт прохладой росистого утра призрак зимы, но чувство полной свободы в этот прекрасный час окутывает меня, создавая прочность и бессмертие.

Гриша всегда был олицетворением удачи и свободы. Богатый и неженатый, светлоглазый коренастый бизнесмен-файтер, вечно небритый и одетый пренебрежительно просто, он излучал свободу мысли, особенно в области спиртного, спорта и секса.

Под его взглядом одинаково расцветали и молоденькие барменши, и знаменитые киноактрисы.

Гриша встретил меня обычным крепким мужским объятием. Усевшись за деревянным столиком уютного итальянского кафе и машинально перелистывая знакомое меню, я бросил взгляд на своего приятеля. Знакомое уже столько лет лицо со светлой бородой и всегда улыбавшимся белыми зубами ртом, и все-таки сегодня что-то в нем было не так. Несмотря на улыбку, тяжёлая тень, тёмная и беспощадная, таилась в запавших в глазницы глазах. Не ожидая вопросов, Гриша выдохнул два коротких предложения:

— Я полный банкрот. Моя империя рухнула и нет надежды.

— Совсем рухнула? — глупо спросил я.

— Да. Меня ожидают суды и, возможно, тюрьма. Не осталось ни гроша, — грустно ухмыльнулся Гриша. Он был одинок и непроницаем.

Подлое чувство жалости, смешанное со скрытым, непонятным удовлетворением овладело мной. Погас мир жаркой, синей свободы, раньше времени дохнуло призраком зимы и смерти. Внезапно почувствовал, что моё горло забито пылью, но решил не сдаваться.

— Гриша, давай проведём сегодня весь день вместе. Будем есть, пить вино и наслаждаться музыкой. Сделаем сегодняшний день прекрасным, свободным, и пусть звучит музыка — мы будем подпевать ей, этой сладостной, гибельной, всепрощающей музыке, чтобы ощущать нашу свободу…

Светлая тёплая волна смыла чёрную тень в его глазах:

— Спасибо дорогой друг. У меня сегодня много дел — не сердись, я просто занят, — проговорил файтер, ненавидящий чувство жалости…

Две минуты — между жизнью и смертью…

Сегодня отмечаем День Памяти погибших солдат и жертв терактов…

Каждый год, в течение двух минут гудят сирены, пронизывая нутро, и мы, с поникшей головой, рассматриваем серое покрывало асфальта или бурую каменистую землю, в которой покоятся наши герои.

Две минуты — так судьба распорядилась, что звонок моего друга Якова Шейни, в тот роковой день, я пропустил всего на две минуты. Яков сказал жене, что едет со мной обедать в восточный ресторан на бензоколонке М'АЦА в Хайфе. Яков не дозвонился, поехал без меня и погиб во время теракта на бензоколонке.

Двух минут не хватило мне, чтобы встретить его, погибнуть вместе с ним или вместо него, а может, и спасти его — этого я никогда не узнаю, но каждый год две минуты сирены гудят в его честь и напоминают о жестокой превратности судьбы…

Мы были в компании одной:

Яков первый и Яков второй.

И он погиб — отдал жизнь в жертву.

Так стал навечно Яков — Первым…

Белые ночи, белая грусть

Белая пора, пустые ночи,

небосвода диск тягуч и густ,

если уж писать — то покороче,

растворяя белой ночи грусть.

Белая душа и грусть такая,

как её улыбка белых уст,

белый сумрак, утром, умирая,

оросил акаций белых куст.

Тут не любовь — скорей судьба

Любовь — оставим молодёжи,

у нас — судьба. Войдёт она,

и ты, по цвету губ и кожи,

угадываешь — голодна.

В её в шагах неторопливых,

в молчаньи суженных зрачков,

в глазах, с оттенком чёрной сливы,

теплится жизнь твоя — без слов,

без поучений и без правки,

в фокстроте липовых теней —

у Бога не просить добавки,

осознавая — счастье в ней.

Уйти, оставив молодёжи

всю сцену и задуть свечу,

вкушая нежность, полулёжа,

понять, что счастье — по плечу,

прижав лицо

к её лицу…

Рыжий солдат

Солдат с оружием в руках, такой улыбчивый ребёнок,

Судьба ведёт его по жизни — словно под уздцы коня,

Рыжеволосый, нежный мальчик — грациозен, мил и тонок,

Пространство осветивший мягким светом рыжего огня.

Ему бы вместо автомата — скрипку в руки. Ветер с юга

Смычком скользнёт по струнам и озвучит сердца тихий стук,

Смешинки заразительно в глазах запляшут, жизнь-подруга

Обнимет. Будет лето, «губы слаще мёда», скрипки звук.

Когда же он, солдат, поймёт, что мир не так пахуч и светел,

И рыжий свет вдруг превратится в пляску смерти и огня —

Забудет, мальчик, звуки и цвета, что в юности приметил,

В душе, теплиться будет лишь мечта наивная одна:

Состариться! Средь тысячи ленивых будней ковыляя,

Терять спокойствие и зренье, жить в разлуке, быть больным,

Упрямым, желчным стариком, о самом важном размышляя:

Мне удалось! Им не сказать — «Погиб геройски

                                           и так жаль, что умер молодым»…

Ирина Сапир, Холон

Родилась в городе Одесса в 1972.

После окончания средней школы в 1991, в возрасте 17 лет, вместе с родителями эмигрировала в Израиль.

В 1993 году поступила в Тель-Авивский университет на отделение английской литературы и лингвистики.

В 2012 году была выпущена первая книга стихотворений для детей — «Пушистый Мир».

В 2012 году два стихотворения были переведены на иврит Итамаром Яозом и напечатаны в журнале «Псифаз» в зимнем выпуске 2012 года.

В 2016 году вышел сборник стихотворений — «Я родилась осенним утром» (издательство «Бейт Нелли», Израиль).

В 2016 году была принята в ряды Союза Русскоязычных Писателей Израиля.

В 2018 году была принята в ряды Международной Гильдии Писателей.

Цикл стихотворений о городах «С миру по строчке»

Париж

Как симпатичен мне Париж!

Хочу обнять весь этот город

со шпилями его соборов,

с оградками оконных ниш,

с тесьмой каштанов вдоль аллей,

с рядами лавок букинистов,

со всей его толпой туристов,

с эклером в тертом миндале,

с ночным экстазом кабаре,

с хрустящей корочкой багетов,

с потоком шляпок и беретов,

с фонтаном в стареньком дворе,

с разлётом шалей и манто,

с двойным эспрессо, с эхом гулким

мощенных узких переулков,

с ажуром арочных мостов…

Обнять Париж! К себе прижать!

Собрать на память по крупицам

его сюжеты, краски, лица

и уложить в ручную кладь.

Рига

Носятся чайки, все выше и выше,

над колокольнями и флюгерами.

Крики их бьются об красные крыши

и рассыпаются между домами.

Прошлых столетий легенды и были

бродят по улицам тихо, как мыши.

И облака, натыкаясь на шпили,

плавно сползают на красные крыши.

Гулко стучат каблуки по дорожкам.

Камни булыжные вечностью дышат.

И, неизменно, две черные кошки

с башенок смотрят на красные крыши.

Луч купола золоченные лижет.

Сонмы веков умещаются в миге.

Мягко накинула красные крыши

шалью на плечи старинная Рига.

Тракай

Передо мной блестит простор озерной глади.

Легонько теребит мне локон у виска

и по плечам меня бесцеремонно гладит

дыханье ветерка.

Небесная канва над головой провисла

под тяжестью густых махровых облаков.

Я провожу рукой по изумрудным листьям,

их бархатный покров

прохладен, и на нем еще дрожат слезинки

недавнего дождя. Росистая трава

беспутно льнет к ногам. Меж веток паутинка

дрожит, как тетива.

На ярком лепестке раскачиваясь сонно

вкушает мотылёк цветочный эликсир…

Я забываю здесь о том, что есть бетонный,

уныло-серый мир.

Москва

Красный поезд. Мелькающий день

за окном то рекой, то лесом.

Мелкий дождик. Сонливость и лень.

Тучи — низким, густым навесом.

В небо врезанных крыш серебро.

Город, бьющий по нервам током.

Погруженье в пучину метро,

и движенье с людским потоком.

Оглушающий гомон Москвы,

непрерывный, нестройный, вязкий.

И вкрапленные в зелень травы,

одуванчиков жёлтые глазки.

Самых вкусных блинов аромат.

Куполов золотые чётки.

Неказистый, уютный Арбат.

В тучах тонущие высотки.

Эспланад бесконечная нить.

Притяженье кафе знакомых…

Я могла это всё пропустить,

Если б просто осталась дома.

Одесса

Мой город так теперь далек!

За много сотен километров,

за грудой снов и фото-ретро,

за толщей дат, событий, строк,

он существует, он живет,

как будто вовсе не бывало

меня там сроду. У причала

негромкий плеск сапфирных вод,

крупинки серого песка,

разбег аллей и троп бульварных,

коты, крадущие коварно

товар из рыбного ларька,

завидный, дачный урожай

черешни белой и клубники,

скользящие по морю блики,

звенящий старенький трамвай,

плющ на облупленной стене,

платанов бархатных навесы…

Я не живу давно а Одессе.

Она теперь живет во мне.

Тель-Авив

Нырну привычно в Тель-Авив,

и он немедленно затянет

меня, как муху, проглотив,

в свой омут. Звуки смеха, брани,

гудков машин нарушат ход

моих неспешных мыслей. Тучный

владелец лавки заорёт,

товар расхваливая. Скучно

тут не бывает! На ходу

со лба стирая капли пота,

я, незамеченной, пойду

среди толпы, до поворота,

и там, сверну. Кафе, ларьки,

знакомых улиц коридоры.

Блеснёт изгиб Яркон-реки,

что протекает через город.

Раскинут пальмы веера,

и попугаев ярких стайка

промчится с криками. Жара

проступит пятнами сквозь майку.

И вдруг… по памяти скользнёт

совсем другой ландшафт: прохлада,

одесский говор, море, порт,

каскад ступенек, колоннада…

Остановлюсь, глаза закрыв,

потом, смахнув мираж, спокойно

вернусь в реальность: Тель-Авив —

восточный, дерзкий, шумный, знойный —

мой дом, уже так много лет.

А что Одесса? — Просто горстка

нечастых снов, размытый след

в песке на пляже черноморском…

Михаил Ландбург, Ришон ле-Цион

На приёмной комиссии

На приёмной комиссии в полицейскую школу меня спросили:

— Как с интуицией?

Я сказал:

— С этим — полное попадание.

Тот, что с тонкой шеей, вздрогнул.

— Иди! — сказал он.

Я взглянул на окно и спросил:

— Куда?

Тот, что с фиолетовым носом, прищурил глазки.

— Спроси у своей интуиции, — посоветовал он.

Я послушно кивнул головой и заглянул в себя.

«Тонкая шея» задержал на мне колючий взгляд, а потом спросил:

— Подсказала?

— Ага, — отозвался я.

«Тонкая шея» и «Фиолетовый нос» между собой переглянулись.

— И что же она тебе подсказала?

Для большей уверенности я снова заглянул в себя, потом сказал:

— Мне неловко. Выговорить такое вслух мне неловко.

«Фиолетовый нос» оживился.

«Тонкая шея» пальчиком подозвал меня к себе и убеждённо проговорил:

— Парнишка, в тебе есть это самое!

— Подходишь! — прошипел «Фиолетовый нос».

Я сидел за компьютером

Я сидел за компьютером, когда в комнату заглянул сын и сказал:

— Летим в отпуск.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Куда?

— На остров Родос.

— Счастливо!

Потом заглянула невестка, и ей я тоже сказал «счастливо».

Внучку предупредил, чтобы остерегалась медуз.

Снова заглянул сын.

— Не хочешь с нами?

— Я занят.

Снова заглянула невестка.

— Не хотите с нами?

— Заканчиваю повесть. Нельзя прерываться…

В приоткрытую дверь внучка прокричала:

— Медуз я не боюсь!

— И они тебя тоже! — прокричал я в ответ.

К дому подъехало такси.

В голове шевельнулась где-то прочитанная фраза: «Талант медленно убивает тебя, пока пишешь, и быстро добивает, если останавливаешься».

Такси отъехало, и меня бессовестно отвлекла мысль о предстоящем одиночестве.

Я походил по комнате.

Подержал в руках фотографию покойной жены.

Приготовил себе тарелку салата.

Допил остывший стакан чая.

Переоделся и вышел на улицу.

Было жарко.

И душно.

И липко.

На небе, не поделив что-то между собой, толкались облака.

Я заставил себя повернуть назад, к дому.

— Чего тебе? — заговорил я с увязавшимся за мной похрамывающим щенком.

Щенок улёгся на мои туфли.

«Покинули родные», — догадался я.

За моей спиной призывно прокашляли.

Я обернулся.

— Честь имею! — сказал Лисин — автор пьес, за постановку которых не брался ни один режиссёр. Театры упорно восставали против теории Лисина, утверждавшего, что для выражения в пьесе авторской мысли вполне достаточно наличия минимального количества слов при присутствии максимально обширного разнообразия action. «Оттого, что герой пьесы активно помочится прямо на сцене, — утверждал Лисин, — подмостки не рухнут, и театральный занавес не подгниёт, зато выразительно яркий action яснее всяких слов позволит зрителю понять, каким, например, недугом мучается персонаж пьесы». В последней пьесе Лисина «Радостное погруженье» слов вообще не было. Почти не было. Всё было построено на молчаливых диалогах искренних, совершенно раскованных душ.

— Честь имею! — отозвался я.

От опухшего и несимметричного лица Лисина исходил неотвязный запах пива.

— Не отвлекаю? — осторожно спросил он.

— Отвлекаешь, — отрезал я. — У меня интервью…

— С этим? — устремив на собачку вялый, безучастный взгляд, Лисин поморщился.

Я промолчал.

— Тут напротив бар «Весёлый кенгуру», — испытующе взглянув на меня, проговорил Лисин. — Может, глотнём по рюмочке?

Я отрицательно покачал головой, ибо знал, что одной рюмочкой не обойдётся. Подобное мероприятие Лисин талантливо превращал в многосуточный фестиваль.

Глазки Лисина сощурились так, будто их ослепил яростный свет молнии. Сдавленным голосом он проговорил:

— Я подумал, что нам не помешало бы немного очиститься…

— От чего? — не понял я.

Лисин скосил глаза и мрачно заметил:

— От чего очиститься — всегда найдётся.

— Ты иди, — вежливо попросил я. — Мне кажется, что между мной и собачкой наметилась духовная близость и даже некое взаимопонимание. Нам есть о чём поговорить…

Сбитый с толку, Лисин бросил взгляд на двери бара «Весёлый кенгуру» и с горечью выдохнул:

— Ты не знаешь, почему, когда смотришь на жизнь трезво, то ощущаешь необходимость выпить?

Я не знал.

В глазах Лисина появилось выражение загнанности. Он обиженно прошептал: «…» и убрался.

«Пойдём ко мне», — предложил я щенку.

На улице было по-прежнему —

жарко,

душно,

липко.

Пропуская гостя к себе в комнату, я проговорил: «Умение переносить состояние одиночества — великое искусство». Щенок, видимо, подумал точно так же, как и я. Во всяком случае, он посмотрел на меня с неподдельным умилением.

Я поставил на пол миску с водой и сказал: «Помой лапы, и пойдём ужинать».

После ужина я опустился в кресло и вдруг подумал, что в день 190-летия со дня рождения писателя Достоевского не грех поведать своему гостю что-либо о творчестве этого писателя.

Щенок напряг ухо: понять людей не просто.

«Писатель Достоевский, — начал я, — безусловно…»

Мой гость слушал меня с терпеливым вниманием, но вскоре, видимо, подустав внимать, опрокинулся на спину и раскрыл лапы.

«Мы с тобой совсем неплохо проводим время, не правда ли, — заметил я, — во всяком случае, мы ведём себя вполне достойно, оказывая друг другу пример взаимопомощи, взаимовыручки и поддержки».

От щенка исходил запах безмятежного тепла.

Я выбрался из кресла, пересел к компьютеру и продолжил работу над своим манускриптом.

Фигня

За две недели до наступления нового века из Канады позвонил Сол:

— Я подумал, почему бы нам не провести первые часы нового века вместе?

— Сол, дружище, — разволновался Нир, — после стольких лет! Я приготовлю лодку и удочки, и мы отлично встретим Новый век!

***

К вечеру 31-го декабря небо покрылось густыми тучами, а затем на Кинерет навалился ливень. Нир стоял у окна, с тревогой наблюдая за тем, как дождь теребит мутное тело озера, как устало мерцают мокрые доски причала, как потерянно прижимается к нему залитая водой лодка.

«Господи, — шептал Нир, — разгони тучи! Пожалуйста, будь добр и отгони их!»

***

По окну пробежал жёлтый луч, а потом Нир заметил, как из тумана вынырнул длинный чёрный автомобиль.

Нир выбежал из дома.

Друзья обнялись.

— Я успел? — пыхтел Сол.

— Самый раз… Входи!

На стене, слева от двери, висела фотография.

Сол замер.

— Это же наш танк на Фридрихштрассе.

Друзья снова обнялись.

— Пятьдесят шесть лет… — прошептал Сол.

— Пятьдесят шесть лет… — отозвался Нир.

Ветер за окном усилился, однако дождь не утихал.

— Сол, ты это отлично придумал! — сказал Нир.

Сол посмотрел в окно и пропел:

— Я пришёл, ты пришёл, дождь пришёл.

— Чёртов дождь, — огорчался Нир. — Всё испортил…

Вспышка молнии высветила тёмный кусок озера.

Сол сказал:

— Расслабься! Испортить всё — дождь не может. Испортить всё — не смог даже целый век…

Прикусив губу, Нир проворчал:

— Этот век нас порядком выдоил. Он нас выдоил, как неразумных козлов.

— Как коз? — уточнил Сол.

— И как коз тоже.

Снова вспыхнула молния.

Сол спросил:

— Помнишь, что говорил перед боем сержант Ребров?

Нир оживился:

— Ещё бы! Этот русский кулаком шлёпал себя по каске и во всю глотку орал: «Смерть — копейка, жизнь — фигня!» Молодые мы были… Молодые львы, хотя и измождённые, голодные…

Сол выдохнул:

— Фигня! Конец века — это ещё не конец света!

Нир согласно кивнул и, просунув ноги в большие резиновые сапоги, выбежал из дома.

Вернулся он через полчаса с четырьмя рослыми парнями, которые, не проронив ни слова, опустили на пол наполненные озёрной водой вёдра и ушли.

***

Нир опрокинул вёдра с водой в ванну и, громко смеясь, заметил.

— По-настоящему ценные подарки люди делают себе сами. Теперь у нас есть и лодка, и озеро, и рыба…

Сол кивнул на воду и осторожно спросил:

— Эти червячки — рыба?

— Мальки в считанные минуты подрастут, — обнадёжил Нир и, похлопав ладонью по чугунным бокам ванной, добавил:

— Разве в Канаде такие озёра встретишь?

Сол признался:

— Ни таких озёр, ни таких лодок в несчастной Канаде не бывает.

Друзья сбросили с себя одежду и шагнули в «лодку».

Сол спросил:

— Что теперь?

Нир сказал:

— Достанем свои удочки и половим рыбку.

Сол опустил взгляд на своё голое тело, пошевелил носом и перевёл взгляд на дряблое, сморщенное тело Нира.

— Чем половим? — недоуменно поинтересовался он.

Вопрос Сола Нир пропустил мимо ушей и поспешил заметить, что до прихода нового века осталось семь минут.

Сол засуетился, вспомнив, что обещал позвонить жене.

Телефон стоял на кухне возле холодильника.

«Лина, — кричал в трубку голый канадец, — у меня всё отлично! Да, абсолютно всё! Да, и озеро, и лодка… Здесь всё так, как мы с Ниром задумали… Разумеется… Конечно, ловим… Да, с большим успехом… Здесь даже тепло и немного влажно… Небо? Небо ужасно чистое… Да, ни единого облачка… Я думаю, что здесь самое чистое небо в мире… Ну, разумеется… Пожалуйста, не волнуйся! Лодка? Лодка надёжная. Да, очень надёжная! Что значит, откуда звоню? Из лодки. По мобильнику. Ты забываешь, в какой мы переходим век… Мне очень жаль, но обещаю, что последние часы следующего века мы с тобой проведём вместе. Да, обещаю!.. Обязательно!.. И я тебя!»

Нир просунул руку в воду и выдернул затычку. Вода, прихватив с собой мальков, с хрипом вернулась к себе в озеро.

***

Ровно в полночь друзья откупорили бутылку рома, а в пять утра Нир сказал:

— Жить так, как хочется, бесполезно. Всё равно живёшь, как получается… Сол, ты прилетел, и мы с тобой чудесно порыбачили, правда?

Сол поднялся со стула, пытаясь обнять Нира.

Нир поднялся навстречу.

— Рыбалка была на редкость удачная, — сказал Сол.

Нир подумал: «Остальное фигня!»

За окном продолжал падать дождь, и за ним гонялся ветер.

Тропинка к причалу за ночь превратилась в наполненную вязкой грязью канаву.

Январь 2000 года.

Марина Гурман, Ашкелон

***

Сумерки вишневые нездешние,

Тель-Авив, а может быть, и Киев,

в чашку сожаление подмешано

оттого, что сумерки такие.

Оттого, что сами мы не местные,

и в дороге только нам легчает,

что вторая чашка неизвестно

для кого теперь дымится чаем.

Чашки две, а ты одна. И что же?

В красном небе синие оттенки.

И сидишь ты в Киеве, а может,

в Тель-Авиве, обхватив коленки.

2019

***

Сминается гладь, как бумага,

песчинки считает прибой.

И кажется, вечность собакой

по пляжу бредет за тобой.

И в мышцы вонзает иголки

ходьба по сухому песку,

бегут неизменные волны,

меняясь на каждом шагу.

И пес изучает упрямо,

пластаясь всем телом, следы.

Они обрываются прямо

у кромки бегущей воды.

Надежда тревожит собаку,

все мнится в смятении ей,

что мчится домой, на Итаку

хозяин ее, Одиссей.

2019

***

Родные люди! И чужие,

кого не знаю, но люблю…

Зимой троллейбусы ночные

ползут к домашнему теплу.

И вы, застывшие у окон,

уставшие от долгих дней,

попашие случайно в кокон

любви непрошеной моей,

став бабочками, улетите.

Да будет вам легко сейчас.

Тогда меня не разлюбите,

за то, что я любила вас.

2019

***

Всего важнее было мне сказать

за малых сих, лишенных дара речи.

За дерево, склоненное над речкой,

за речку, над которой стрекоза

перебирает крылышками воздух,

растет на топком берегу трава,

мычат коровы, блеют козы,

ищу в себе понятные слова.

Они так глубоки и первородны,

что впору мне отчаяться подчас,

а в зеркалах за мной следящих глаз

я только отражение природы.

2019

***

Потихоньку сходится народ,

набирается маршрутка в Ришон.

Через полчаса, как повезет,

город юности своей увижу.

Юности… Когда уже за тридцать,

но еще нескоро пятьдесят,

когда знать не знаешь, что случится,

и случиться может все подряд.

И по новой все любови-дружбы,

жизнь живется с чистого листа.

Ты бы пригласил меня на ужин

в русском ресторане, как тогда.

2019

***

Давай отложим все дела, закурим потихоньку,

давай на следующий год, а лучше через год.

О том, как я жила-была, теперь уже не помню,

а солнце с той же частотой садится и встает.

На смену дня приходит ночь без нашего участья,

страна кудрявая встает и весело поет.

Никто не знает, отчего бывает в жизни счастье,

но все на свете ждут его на следующий год.

2019

***

Проснешься, а на потолке

квадраты от оконной рамы,

собаки бесконечно рады

и жмутся, что есть сил, к ноге.

Как я люблю рассветный час,

когда все зыбко и невнятно,

слегка знобит и непонятно,

что приготовил день для нас.

А он и рад нам, и смущен,

и повилять хвостом не против,

и, как собака, хмурить брови

покуда не умеет он.

2019

Александр Бинштейн, Ашдод

***

Временами немею от злости.

В ожидании смутного часа.

Слышишь, жизнь, не ломай мои кости.

Если хочешь, коли меня в мясо.

Если нам так положены раны,

Ну давай, что поделать с тобою.

Не пугают на мякоти шрамы,

А вот кости предательски ноют.

Я годами всё старше и старше,

Только мудрость не зреет со мною.

И лишь глупость, бодро, на марше.

Остаётся всегда молодою.

Жизнь не театр совсем, не сцена,

На афишах тускнеет краска.

Гладиаторская арена,

И бойцы на ней в клоунских масках.

Поражений, побед не считаю,

На ногах бы подольше остаться,

Некто нашу судьбу объявляет,

Направлением главного пальца.

Но пока перст направился в небо,

Нет причины тоске поддаваться,

Пусть горланят — «Зрелищ и хлеба»!

Бой, по сути, рождение танца.

Уравнение с двумя переменными

Заколдованы джунгли одинокого города,

На расчерченной в Гугле карте вечного холода,

Одинокие айсберги, стоэтажные здания,

Свет неоновых букв — свет ночного сияния.

И дрейфует скелет ледокола-автобуса,

Проходя параллели посиневшего глобуса,

А на улицах тёмных людское сообщество,

И в нём каждый отмечен клеймом одиночества.

Ты скрываешься в бездне ледяного молчания,

Я тяну к тебе руки, я так полон отчаянья,

Мы привязаны к оси недоступного полюса,

Ураганом уносит звук осипшего голоса.

Мой срывается крик, и слова заморожены,

Очень важно на миг, избежать осторожности,

Словно вспышка огня за сигнальной ракетою,

Вылетает душа, разрывается ветрами.

Ледяные ладони, ледяные признания,

В снежном крошеве тонут, наши воспоминания,

Мерзлота поглощает ощущенье желания,

И смыкаются губы прерывая дыхание.

Я согрею тебя грозовыми разрядами,

Под ручьями дождя, знаешь ты, буду рядом я,

Когда стают снега, демиурга пророчества,

Пропадем без следа, там где нет одиночества.

Поднимаемся ввысь, избежав притяжения,

И чужая корысть не имеет значения,

Мы с тобой две звезды, над ночными просторами,

И от зависти льды плачут водами чёрными.

Нам с тобой на мгновенье досталась вселенная,

Мы теперь уравненье с двумя переменными,

Небоскрёбы — порталы вавилонского зодчества,

И в трущобах, в подвалах пролегло одиночество.

Заколдованы джунгли одинокого города,

На расчерченной в Гугле, карте вечного холода.

Ты скрываешься в пропасти непонимания,

Я тяну к тебе руки, я так полон отчаянья,

Ледяные ладони, ледяные признания,

В снежном крошеве тонут наши воспоминания,

Поднимаемся ввысь, избежав притяжения,

И чужая корысть не имеет значения,

Мой срывается крик, и глаза запорошены,

Очень важно на миг, избежать осторожности,

Словно вспышка огня за сигнальной ракетою,

Вылетает душа, разрывается ветрами.

Мы с тобой две звезды, над ночными просторами,

И от зависти льды плачут водами чёрными.

Нам с тобой на мгновенье досталась вселенная,

Мы теперь уравненье с двумя переменными.

Наталия Терликова, Иерусалим

Наталья Терликова (в девичестве Каган) родилась на Западной Украине, но выросла и стала известным журналистом в Ростове-на-Дону. Именно этот город благословил меня на писательские подвиги и подарил удачный литературный псевдоним — Наташа Ростова.

В этом году моему псевдониму исполнилось тридцать пять лет. И за это время в окололитературных кругах появилось столько «Наташ Ростовых», что я решила публиковать свои произведения под той фамилией, которая значится в паспорте.

До 2001 г. возглавляла редакцию еврейской газеты «Шма», а после нескольких нападений подростков-антисемитов решилась покинуть родной город и репатриировалась в Израиль.

Здесь ушла из журналистики в художественную литературу и написала несколько небольших романов: «Приключения ростовчанки в Израиле», «Машиах пришёл и ушёл», «Библейские времена скоро наступят».

Однако, по натуре я луна, не могу творить в одиночестве, а люблю, когда рядом светятся звёзды. И вот в 2016 г. при поддержке «Издательского дома Хелен Лимоновой» организовала литературное объединение «Понедельник начинается в субботу» и альманах «Понедельник», седьмой выпуск которого вы сейчас и держите в руках.

Еврейский квартал Ростова-папы

Нет в нашем мире постоянства,

Всё оттого, что ограничено пространство.

Бывает, ангелы играют бесов.

Святыми вдруг становятся повесы.

А наша жизнь — обычный бенефис,

Который можно повторить на бис.

Машиах пришёл и ушёл

В Иерусалим медленно поднимался путник верхом на осле. Вполне обычный вид транспорта в канун праздника Песах. С дороги исчезли все автомобили, а на небе появились три звезды. Наступило 15 нисана.

В семье правильного еврея Мойши давно были готовы к празднику, все чинно сидели за пасхальным столом и ждали распоряжений хозяина. Мойша был вполне доволен собой, так как весь год строго соблюдал заповеди, усердно молился, а в канун субботы отключал телефон, как было положено по законам Торы.

Старшая дочь Хая внимательно слушала, как Мойша читает «Агаду», а младшая Мушка хныкала и просила рассказать о Короле Машиахе. Мойша спокойно дочитал «Агаду», выпил третий традиционный бокал красного вина и начал рассказывать новую историю: «В поднебесном городе Цфате, где на землю зимой спускается облако, и люди всю зиму живут в тумане, есть знаменитая на весь мир улица Машиаха. Небольшая улочка, не больше полуметра в ширину. Старые каменные дома и большие ступени круто уходят вниз, где в узком просвете виднеется гора Мерон. Заборы, оконные рамы и двери в Цфате принято красить в голубой цвет, как бы подчеркивая небесную суть города, и, как утверждают местные старожилы, Машиах верхом на белой ослице спустится с горы Мерон и впервые появится именно на этой улице. А в самом начале этой улочки якобы живет женщина, которая каждый день печет какой-то особенный хлеб. Потому что Машиах должен остановиться возле ее дома и попросить поесть. Потом по этой улице он поднимется в центр города и направится в сторону Иерусалима».

Мушка внимательно слушала историю, а маленький Ицик стоял у окна и рассматривал ту часть жизни города, которая умещалась в пределах его двора.

И вдруг зазвонил телефон!

Мойша растерялся и потерял нить повествования. Жена Сара поперхнулась. Но больше всего обрадовались дети, потому что узнали, что на самом деле телефон умеет звонить и в шабат, и в праздники. Аппарат продолжал трезвонить. А Ицик в окне отчетливо увидел незнакомца на белом ослике.

«Может, это и есть Король Машиах», — подумал Ицик, и ему тут же захотелось позвать родителей. Но в этот момент человек быстро развернул осла и выехал за пределы видимости.

А телефон замолчал, и все как-то успокоились и продолжили трапезу. Мойша поднес к губам четвертый традиционный бокал, но уже белого вина и торжественно произнёс: «Да удостоимся мы в самое ближайшее время прихода праведного Машиаха, который выведет нас из теперешнего галута».

После праздников Мойша узнал, что в пасхальную ночь телефоны трезвонили и в других семьях общины! Но никто не отважился взять трубку.

Научи меня плохому

Хая стояла перед старинным книжным шкафом и завороженно рассматривала всё то, что находилось на его полках. Книги в ярких глянцевых обложках, а рядом старые пожелтевшие журналы, альбомы с фотографиями и рисунками, блокноты. Ей казалось, что печатные издания вдруг ожили и не просто стоят полках, а разыгрывают перед ней волшебный спектакль. Девушка погладила большую роскошную книгу, прочитала название «Птичка певчая» и спросила:

— Эстер, а на полках можно трогать любую книгу?

— Ну, конечно, — удивлённо ответила подруга, хозяйка этого таинственного шкафа с драгоценностями. — Ты же просила у меня новый любовный роман. Так выбирай теперь сама.

Хая снова погладила «Птичку певчую», но взять книгу в руки так и не решилась. На той же полке она заметила старую тетрадь, осторожно взяла её, раскрыла и прочитала первые попавшиеся на глаза строки:

«Стихи слагаются из боли,

И больше нет на свете тем.

Всё остальное лишь обои,

Которые сорвут со стен».

— Боже мой, кто написал эти строки? — спросила она у Эстер.

— Борис Габрилович, — быстро ответила Эстер. — Он учился с моей бабулей в Универе.

— А у него все стихи такие грустные? — поинтересовалась Хая.

— Были очень прикольные, сейчас постараюсь вспомнить, — задумалась Эстер на несколько минут и тут же продекламировала:

— Я лежу и понимаю, что в последний раз смотрю,

Как ты царственно снимаешь комбинацию свою.

«Такое точно не понравится папочке, — подумала Хая. — Надо бы взять эту тетрадку».

С тех пор, как Хая познакомилась с Эстер и с её книгами, жить стало веселей. Пятнадцатилетняя девочка погружалась в интриги бульварных романов и забывала о жизни своей правильной еврейской семьи.

— А у вас есть библиотека? — спросила Эстер.

— Конечно, только книги на полках нельзя трогать, — быстро ответила Хая и снова погрузилась в поэзию Габриловича.

— И что, ты прям не прочитала ни одной? — не унималась Эстер.

— Папа разрешил однажды взять почитать одну любопытную книгу. Её написал польский еврей для своей дочери. Та всё время ссорилась со своим парнем, а потом не знала, как помириться. И вот папа, писатель Элькин, придумал «Десять заповедей еврейской жены» и описал их в своей повести «Доброе сердце».

— Ух ты, как интересно! — оживилась Эстер, открыла ноутбук и стала искать в интернете повесть «Доброе сердце».

«Как у неё всё просто», — подумала Хая и снова начала листать старую тетрадь в поисках хоть каких-то подробностей биографии поэта Б. Габриловича.

Эстер быстро нашла десять заповедей еврейской жены, прочитала первую и рассмеялась:

— Будь осторожна, когда твой муж сердится. В этот момент не будь ни сварливой, ни весёлой и говори тихо. Это как?

— Не знаю, не знаю, — неохотно ответила Хая. — Я про парней читала только теорию.

— Ну, если ты не поменяешь свою жуткую причёску, то дальше теории так и не продвинешься.

— Тебе не нравится моя причёска? — обижено спросила Хая.

— Да не обижайся ты, — улыбнулась Эстер и подмигнула подруге, — причёска, одежда, маникюр — ерунда, дело житейское. Научишься! Но сначала заповеди. Ты читай, а я буду переводить на нормальный язык.

— Будь осторожна, когда твой муж сердится. В этот момент не будь ни сварливой, ни весёлой, — повторила Хая.

— Ну, вот, — снова рассмеялась Эстер. — По сути-то верно. На фига нарываться, когда пацан не в духе. Подожди, пока остынет, а потом врежь, как следует.

— Заповедь номер два, — включилась в игру Хая и улыбнулась. — Не заставляй мужа ждать еду. Голод — отец гнева.

— Точно, — воскликнула Эстер. — Вначале накорми, напои, а потом вываливай свои проблемы, а не наоборот.

Девчонки переглянулись и расхохотались. И Хая продолжила:

— Заповедь номер три: не говори ничего такого, что задевало бы его мужское достоинство.

— Вот два слова, и всё понятно, — серьёзно произнесла Эстер, — а в жизни так не получается.

Наступил вечер, Хая засобиралась домой. Поэтому изучение остальных заповедей подруги отложили до следующих выходных. А по дороге домой Хая твёрдо решила завтра же подстричься и поменять свой балахон на более элегантное платье.

Тора и мороженое

Изя и Шмулик бежали за толпой, которая шумным потоком спускалась на набережную. Они радовались, что удалось сбежать из душной синагоги, где родители собирались провести ночь в чтение Торы.

В небе вспыхивали разноцветные букеты фейерверков, на улице играла музыка, а нарядные девушки раздавали детям мороженое. Пятилетние мальчики были в полном восторге.

Изя добежал до набережной и остановился у ларька, где раздавали бесплатное мороженое в виде симпатичных шариков разного цвета. Ему хотелось попробовать каждый шарик, но малыш не решался. А Шмулик уже проглотил две порции и облизнулся:

— Изя! Не бойся, сегодня же можно есть молочное!

И вдруг прогремел гром, засверкали молнии, и густое облако спустилось на импровизированную сцену в центре набережной. Изя тут же вспомнил печальную историю о том, как много-много лет назад, в ночь накануне 6-го сивана, евреи крепко спали, а Всевышнему пришлось их будить, чтобы вручить Тору. Он тут уже уставился в небо и приготовился слушать. Зазвучала громкая музыка, и голос с небес запел: «День Победы, как он был от нас далёк».

Мальчишки, не сговариваясь, бросились в синагогу. Там было по-прежнему тихо, лишь слабые звуки музыки доносились с набережной.

Изя протиснулся в дверь молельного зала, когда на кафедре стоял раввин со свитком Торы. Следом вбежал возбуждённый Шмулик и громко заявил:

— Всевышний уже там! Мороженое раздаёт!

Мы ищем Потерянный Рай

1

Эстер очнулась в маленькой круглой беседке среди цветущего сада. Слева беседку окружали удивительные деревья, на которых набухали и лопались почки, выбрасывая грозди фруктовых соцветий: ярко-красных вишнёвых, белоснежных яблоневых, кремово-розовых абрикосовых. А справа от беседки протянулась каменная лестница, ступени которой вели куда-то высоко вверх, в бесконечность.

«Может, я сплю, — подумала Эстер, — тогда я ничем не рискую, если попробую подняться по этой лестнице вверх». Рядом вдруг кто-то зашевелился, и девушка увидела своего плюшевого медвежонка Меку.

— Да ты не спишь, — пропищал он, — тебя просто глючит.

— Ах ты, мой дружок, — обрадовалась Эстер и прижала к себе мягкую игрушку, — оказывается, ты ещё и разговаривать умеешь?

— Нет, не умею, — запротестовал медвежонок, — я молчу, а ты просто читаешь мои мысли.

— Надо же, — рассмеялась Эстер. — Вместо опилок у тебя в голове вдруг появились мысли.

— Представь себе, мысли, — обиделся медвежонок. — Я думаю, что тебе не стоит подниматься по этой лестнице вверх, потому что кто-то уже спускается по этой лестнице вниз.

И в этот момент она действительно заметила на лестнице тёмную фигуру человека, которая медленно спускалась по лестнице к балкону.

— А у тебя есть мысли о том, кто это? — спросила Эстер.

— Конечно, — заважничал Мека. — Это дедушка Шмулика.

— Так дедушка Фима жив, — обрадовалась девушка и начала искать телефон, чтоб немедленно позвонить Шмулику.

— В мире мыслей нет телефонов, — остановил её медвежонок. — Зато здесь все мёртвые становятся живыми.

2

Эстер стало страшно, и она открыла глаза. Девушка лежала в своей постели рядом с плюшевым медвежонком, которого подарил Лео. Горло сильно болело, а вокруг не было ни волшебного сада, ни беседки, ни каменной лестницы, ступени которой вели куда-то далеко вверх, в бесконечность.

— Пора пить лекарства, — услышала она голос бабушки, — доброе утро.

— Доброе утро, бабулечка, — прохрипела Эстер и окончательно проснулась. — Представляешь, ночью мне привиделся дедушка Шмулика. Будто он и не умирал вовсе. Я даже Шмулику хотела позвонить и сообщить радостную новость.

— Ты испугалась сновидений? — забеспокоилась бабушка.

— Наоборот, обрадовалась, — спокойно ответила Эстер, проглотила таблетку и начала рассказывать свой необычный сон.

— Бывает, душа усопшего может прийти во сне к живому человеку, чтоб передать важную информацию, — спокойно сказала Наталья Арнольдовна. — Я думаю, что надо поговорить со Шмуликом.

— Ну, о чём разговаривать, если я не помню ни одного слова из нашего разговора с дедушкой Фимой, — вздохнула Эстер, — только смутное ощущение того, что я должна передать Шмулику что-то важное.

— Всё вспомнишь со временем, — сказала Наталья Арнольдовна.

— Я помню, — вздохнула Эстер и прошептала сквозь слёзы, — как мы часами торчали у него в комнате и мечтали стать астронавтами. Там же у дедушки Фимы была целая космическая лаборатория: настоящий телескоп, астрономические карты, модельки космических аппаратов. Вот откуда такое богатство?

— Он же всю жизнь работал в конструкторском бюро, связанном с космонавтикой, — ответила бабушка, — а твой сон такой светлый. И главное в нём даже не сообщение для внука, а то, что душа Ефима Львовича на пути в Ган Эден и обрела покой и благодать.

— Вот не верю я в эти сказки, — прошептала Эстер, — не верю в какую-то жизнь после смерти.

— Ну, допустим, умирает не человек, а его больное тело, — возразила бабушка, — а душа возвращается в Ган Эден и живёт дальше.

— Ну, и где этот твой Ган Эден? — спросила Эстер.

— Мы каждый день проходим сквозь него и не замечаем, — ответила Наталья Арнольдовна, — в нашем теле нет таких органов чувств, которые могли бы увидеть или хотя бы ощутить запахи этого волшебного сада. Только по-настоящему талантливые люди чувствуют его сердцем и пытаются передать информацию нам в своих произведениях.

— Так выходит, что смерть — это единственная возможность попасть в Ган Эден, — перебила её Эстер. — А на похоронах надо не плакать, а радоваться?

— Да откуда я знаю? — возмутилась Наталья Арнольдовна. — Просто делюсь своими мыслями и тем, что прочитала в мудрых книгах. А там написано, что близкие умершего должны скорбеть, зажигать поминальные свечи, читать «кадиш» и просить Всевышнего, чтоб душа усопшего вернулась в Ган Эден без боли и страданий.

— Извини, — смутилась Эстер, — это я что-то не то ляпнула.

— Да я сама боюсь, что кто-нибудь из родных может умереть, — призналась бабушка. — Слушай, а может Ефим Львович оставил какое-нибудь письмо для Шмулика? А отдать не успел.

— В моём сне что-то было про письмо, — прошептала Эстер, — но я не могу вспомнить ничего конкретного.

3

Лео давно решил подарить Шмулику на день рожденья собаку. Он продал часы, которые подарили ему родственники на 16-летие, а потом долго искал щенка на специальных сайтах в интернете и в городских клубах собаководства. И таки нашёл именно такого щенка, о которой мечтал его друг. А когда они с Изей пришли в клуб покупать собаку, то выяснилось, что щенок служебной немецкой овчарки стоит гораздо дороже вырученных за часы денег.

— Представляешь, какие бабки огромные, — возмущался он, — ну, что делать, что же делать?

— Да не нервничай ты так, — успокаивал его друг, — я сейчас выставлю на продажу свой новый скейт, мы с Сонькой поклянчим денег у предков, Эстер подключится. Так что бабки на собаку соберём.

Лео молча обнял друга.

— Да брось ты свои телячьи нежности, — рассмеялся Изя. — Лучше скажи, как там Эстер?

— Да вроде полегче, — ответил Лео. — По телефону уже разговаривает. Ой, я обещал ей пирожные.

— Ну, так на пирожные нам хватит, — улыбнулся Изя и подмигнул другу.

Когда друзья пришли к Эстер, у неё уже была Хая. Девчонки сидели возле ноутбука и рассматривали старые фотографии.

— Ну вот, начались печальные воспоминания о прошлом, — сказал Лео и поставил на стол большую коробку с пирожными.

— Подсластите горькие воспоминания, — добавил Изя и достал из коробки шоколадный эклер.

— Подожди, я хотя бы чаю принесу, — засуетилась Эстер.

— Наталья Арнольдовна велела лежать в постели, — остановил её Изя, — по поводу чая она сама даст нужные распоряжения.

— Надоело мне лежать, — жалобно протянула Эстер, встала с кровати и направилась к столику, где стояла коробка с пирожными.

— Хая, пирожные кошерные, — ехидно заметил Лео и тоже направился к столику. — Так что прошу вас, присоединяйтесь.

— Мерси, месье, я подожду чаю, — буркнула Хая и продолжила рассматривать фотографии.

— Ой, какая прикольная фотка, — воскликнула она, — это вы где такие смешные?!

Изя посмотрел на экран и рассмеялся:

— Смотрите, это же мы на тренировке юных астронавтов. Помните, как дед Фима по утрам выстраивал нас в скверике на зарядку.

— Не забывается такое никогда, — вздохнул Лео и внимательно посмотрел на фотографию, — что-то я не понял, а где Шмулик?

— Ну, ты даёшь, — вмешалась в разговор Эстер, — вот как раз Шмулик и не собирался в космос. Он хотел стать Доктором Айболитом.

— Точно-точно, — поддержал её Изя. — Шмулик всегда мечтал лечить собак.

— Я вам сейчас покажу фотку, где Шмулик пытается лечить Дика, — сказала Эстер. — Помните, какой у дедушки Фимы был пёс?

— Ещё бы, королевский дог Дик, — ответил Изя и подмигнул Лео.

— Кстати, Шмулик предпочитал лечить овчарок, — понял намёк Лео и толкнул Изю.

На экране появилось фото Ефима Львовича с догом Диком, и в комнате повисла полная тишина, а у некоторых на глазах появились слёзы.

— Товарищи, будущие астронавты! — скомандовала Эстер. — Подтянитесь, улыбнитесь.

— На зарядку становитесь! — подхватил Изя, когда на экране появилась следующая фотография, где Ефим Львович демонстрирует юным астронавтам упражнения для укрепления вестибулярного аппарата.

И в комнате снова воцарилась тишина.

— Кушать подано, — нарушила тишину Наталья Арнольдовна и вкатила в комнату сервировочный столик. Следом за ней зашёл Шмулик и сразу увидел фото дедушки на экране.

— Привет, дедуля, — печально прошептал он и присел в кресло, — представляете, я нашёл письмо от дедушки.

— Где? — спросила Эстер, и все остальные тут же повернулись к Шмулику и замерли.

— Прямо на столе в его кабинете, — ответил Шмулик и достал из сумки обычный почтовый конверт, — мне как-то не по себе было, всё не решался без деда заходить в его кабинет. А вчера зашёл, и нашёл вот это.

Он открыл конверт и достал оттуда небольшое письмо для внука, деньги и старую фотографию.

— В письме ничего особенного, — вздохнул Шмулик, — он написал, чтоб мы продолжали тренировки. Не важно, кем мы станем, космонавтами или ветеринарами, а важно, чтоб наша дружба продолжалась всю жизнь.

— А что за деньги? — спросила Эстер.

— Дед начал откладывать со своих пенсий деньги, чтоб купить мне щенка, — ответил Шмулик. — Вот, оставил то, что успел собрать.

— Я вспомнила свой сон, — воскликнула Эстер.

— У тебя снова поднимается температура, — забеспокоился Лео.

— Нет, я серьёзно, — спокойно ответила Эстер. — Во сне мы как бы беседовали о дне рожденья Шмулика. Я спросила дедушку Фиму про подарок для внука. А он ответил, что лучше всего ему подарить щенка.

— Ничего себе, — удивился Лео и потрогал свой лоб, — это у меня высокая температура.

— Да брось ты выпендриваться, — вмешался в разговор Изя, — раз уже пошла такая тема, то хочу спросить у Шмулика. Ты действительно хочешь на день рожденья собаку?

— Да ты знаешь, сколько стоит немецкая овчарка, — ответил Шмулик, — тут ещё собирать и собирать деньги.

— Представь себе, знает, — подал голос Лео, — мы вчера ходили в клуб служебного собаководства, хотели купить для тебя щенка, но денег не хватило.

— Нет слов, — разволновался Шмулик, — даже не знаю, что сказать.

— Да не надо ничего говорить, — сказал Лео, — скинемся, подсчитаем и завтра утром пойдём в клуб все вместе.

— Я — за, — поддержал Изя и взял фотку, которую вместе с письмом достал из конверта Шмулик. — Смотрите, тут все мы большой компанией. И дедушка Фима со своим Диком. Интересно, в каком году это было?

— А там, на обороте что-то написано, — заметила Эстер.

Изя перевернул фотографию и прочитал:

«Что было, то и будет,

И ночь сменяет день.

Но что-то вдруг разбудит,

А просыпаться лень.

Когда-нибудь ты вспомнишь

И как бы невзначай

Поймёшь, что все мы ищем

Потерянный Рай».

Елена Фрейдкина, Хайфа

Мой дом

Мой дом давно лишен тепла.

Его последняя надежда

Покинула. Изнемогла

Остывшая в обидах нежность.

Где музыка моей души?

Аллегро смелого раскаты?

Ужели продан за гроши

Тот, что бесценен был когда-то?

Дом слышал торжество органа,

Томленье скрипки по ночам,

А на рассвете, утром ранним

В нем альт застенчивый звучал.

Прозрачной глубине кларнета

Игривый вторил менуэт,

Но, видно, наша песня спета,

Вконец разладился дуэт.

И дом замолк. Лишь тишина

Собой заполнила пространство.

Чуть слышно лопнула струна

Незавершенного романса.

Рояль закрыт. Теперь ему

Упругой трелью не разлиться.

Тебе известно одному,

Как это все могло случиться

В далекой, полупризрачной стране,

В спускающихся сумерках морозных

Две сросшиеся тени на стене,

Чай на столе и блюдечко с пирожным.

И ненатужный тихий разговор,

Текущий плавно, как мурчанье кошки,

В холсте оконном вычерчен узор,

Подтаявший и сбившийся немножко.

Снаружи, с опустевшего двора,

Звук раздается нервно-жестковатый.

И фонари ожили до утра,

И бодрый дворник снег скребет лопатой.

Из легкой ткани мягкий абажур

Склоняется поникшей головою.

Вот-вот и я смогу, и вслух скажу,

Зачем я здесь сейчас вдвоем с тобою.

Живая, словно выдох на стекле,

Любимая, как ветер парусами,

Я плачу первый раз за много лет

Над той судьбой, что выбрали мы сами.

Ты думаешь, так можно все решить…

Ты думаешь, так можно все решить,

Одним рассудком и усильем воли,

Три жизни взять — и враз перекроить,

И на развалинах дворец за день построить?

Не мне тебя винить и осуждать,

Я с болью эти годы представляла,

Как ты один в холодную кровать

Ложишься, накрываясь одеялом.

Как нелегко тебе порой заснуть,

Ты много куришь, бродишь по квартире,

И сердце ноет так, что не вдохнуть,

И ни души вокруг и в целом мире.

Обрушится тоска — не убежать!

Ей ревность-пересмешник вторит эхом..

Устав терпеть и безнадежно ждать,

Ты полублизкого приводишь человека.

И каждый вечер на исходе дня

Рукой жены налитый чай из кружки

Ты будешь пить — и вспоминать меня,

А ночью крепко обнимать подушку.

Что делать мне промозглою зимой…

Что делать мне промозглою зимой,

Когда дороги снегом заметает,

А я к тебе сквозь толстый, мерзлый слой

Цветком-самоубийцей прорастаю?

Что делать, милый, с нежностью моей,

Когда она тебе навстречу рвется?

Свободы ей — еще на пару дней,

А дальше — в заточенье быть придется.

Что делать мне с раскрывшейся душой,

Кому ее нести, кому доверить?

Вступить в союз постылый и чужой,

Ночную тишь бессонницами мерить?

Что делать с пробудившимся теплом,

Пустившим корни в каждой клетке тела?

В какую стену насмерть биться лбом,

Чтобы внутри так сильно не болело?

Что делать с этой глупой головой?

Ведь словно на заезженной пластинке,

Прощаюсь каждый вечер я с тобой,

Справляя по живой любви поминки?

Все кончено… что делать, милый мой?!

Мне ль за твоей каретой… в роли грума

Плестись?

Единственный, родной…

Как ты такое мог придумать?..

Видишь, вот мои доспехи…

Видишь, вот мои доспехи:

Латы, панцирь и забрало,

Обходя крутые вехи,

Я по жизни в них шагала.

Всё боялась оступиться,

Лишний раз не рисковала,

Не взлетала к небу птицей,

До звезды не доставала.

Сердце четко, ровно билось,

Жизнь шальная мчалась мимо,

Страсть не раз в мой дом ломилась,

Я была неумолима.

А она, как гость настырный,

В дверь стучалась и стучалась,

Вверх вздымая туз козырный.

Не взяла. Всё защищалась.

Видишь, вот оно, забрало,

Панцирь и стальные латы…

Тяжесть грубого металла

Задавила дух крылатый.

Сима Крейнин, Явне