От автора
Книжке воспоминаний полагается предисловие. Или послесловие. Их обычно пишут друзья-коллеги покойного автора. А иногда и ученые-исследователи. Они не всегда знают о каких-то событиях из жизни исследуемого автора, а уж тем более — о разных других персонажах повествования. Поэтому желательно, чтобы писал предисловие сам автор. И успел бы еще до того, как стал, таки да, покойным.
Эта книжка — поток впечатлений. Не за сто лет, конечно, но около того.
Начинаешь вспоминать — и выясняется, что жизнь состоит из множества историй, анекдотических и сентиментальных, трагических и нелепых, веселых и бюрократических. Довольно много ситуаций и даже слов, совершенно непонятных потомкам. Есть истории, никому, кроме автора, не интересные. Надо бы выбросить — а жалко. Ведь о них только автор и помнит. Наконец, есть эпизоды, даже очень важные, о которых автор знает, но вот совершенно их не помнит. Не выдумывать же!
Авторы многих мемуаров стараются описывать знакомых знаменитостей. Здесь автор изо всех сил этого избегает. Даже о своей половинке, родителях и братьях-сестрах, детях и внуках, друзьях и сотрудниках, пишет не специально, а только по ходу сюжета.
Главный герой конечно же — автор, а фон — это мир глазами автора. Детство в 1930-е годы, война, эвакуация, завод, университет, спорт, экспедиция, путешествия, опыт жизни в разных сферах, особенно в неподходящих. Знакомство с разными цивилизациями: Украина, Урал, Средняя Азия, США, Куба…
Видно, что осью взрослой жизни автора вертела любимая сейсмология. Вертела, пожалуй, слишком энергично. Читателю она, вероятно, не знакома. Но автору доставила массу удовольствия.
Книга получилась слишком толстая. Читать подряд — просто немыслимо. И не надо. Потому что она состоит из маленьких кусочков, между собой не очень, а то и почти никак не связанных. Но все же хронология обычно, хоть не всегда, соблюдается. Можно открыть, где попало, прочитать из любопытства пару страниц, а то и полстраницы — и закрыть.
В этом томе — рассказы про нашу жизнь в Средней Азии. Продолжалась она сорок с лишним лет. Полжизни! А началась летом 1951 года…
Москва
2022 год
Халтурабад
(1951—1952, Гарм)
Геофизическая станция Гарм
Поезд Москва — Сталинабад идет шесть дней… Не будем описывать юрты и вереницу ишаков, ожидающих у шлагбаума. Или седобородого, потрясающе величественного всадника на роскошном, сером в яблоках коне. А также не менее потрясающий вид трактора, на котором столь же гордо восседает другой седобородый красавец в чалме.
Экзотика Востока! Скоро ты станешь обыденной жизнью.
Из Сталинабада в Гарм — на машине. Дорога грунтовая, двести километров одолели за два дня с ночевкой на полпути, в Оби-Гарме. И вот мы на месте. Станцию построили в 1950 году. Строили не как-нибудь: и штольня, и здание станции, и дорога к ней строго ориентированы по меридиану и параллели. Здание деревянное, на стальном каркасе (сейсмостойкое), с восьмигранной башенкой.
Три окна в доме с башенкой закрыты черной бумагой. Это фотолаборатория, где проявляем сейсмограммы, и две регистрирные. Другое окошко — комната, которую мы называем диспетчерская. Там часы: морской хронометр и большие напольные. Хронометр подает на сейсмограмму сигнал времени каждую минуту, напольные часы — раз в час. Потом, обрабатывая сейсмограммы, мы по этим сигналам определяем — когда именно, во сколько часов и минут случилось землетрясение.
Здесь же есть радиоприемник, который дает точное время: «Пип, пип, пииии»! Но не из Москвы, а из ближней столицы, Дели.
У Виталия как начальника станции еще куча совершенно незнакомых дел: ремонт и строительство, банк и зарплата, бухгалтерия и аппаратура, машина и бензин, инвентаризация и контакты с местными властями. Дела все новые, в университетах этому не учат, перед принятием на должность заведующего ничего не объясняли. Смело набивает шишки, учится.
Местные жители вскоре назвали наш поселочек Халтурабадом. Во всем районе только две легковых машины ГАЗ-67 — у нас и в райкоме. Это влияет на нашу репутацию.
Рядом со зданием станции — жилой дом, глинобитный, в нем две двухкомнатные квартиры. Одна комната наша.
На нашей территории грунт — галька. Однако палочки ветлы, воткнутые в него прошлой весной, обросли веточками, обещая когда-нибудь тень.
Вода — в арыке. Электричество — от движка мощностью в 1 (одну!) лошадиную силу, с помощью которой заряжаем аккумуляторы НКН-100. Они освещают нас пятивольтовыми лампочками. Идешь из кухни в комнату — несешь или волочёшь за собой аккумуляторы. Не очень тяжелые, не больше 20 кг. Отапливаемся углем и дровами, готовим на плите или на примусе.
А кругом красота, дикая, первобытная. И тишина, тишина. Только слышно, как шумит река Сурхоб («Красная вода»), ворочая по дну большие камни. Да ухает филин. В небе кружат орлы. Напротив, через реку розовеет на закате своими тремя пиками Каудаль, вершина хребта Петра Первого. На нашей стороне — гранитная гора Мандолюль, в ней штольня, где установлены приборы.
Ну вот, дорогой читатель, ты знаешь теперь, где текла наша жизнь. Мы обрастали со временем людьми, аппаратурой, пониманием специфики сейсмической службы, наших собственных задач и проблем нашей науки, а также умением взаимодействовать с сотрудниками, лаборантами, местными жителями и начальством. Обзаводились детьми и друзьями, удобствами и даже комфортом. Мы менялись, а горы оставались все те же, близкие, грандиозные и удивительные. И река все так же глухо ревела, волоча по дну огромные камни.
Братья Сейсмики
Так, одинаковым именем, звали двух псов, братьев, вполне дворянского происхождения, волчьей масти. Ничейные (или общие), они уже жили на станции до нашего там появления. Предыдущий завстанцией использовал псов в качестве посудомоечных машин — выставлял тарелки и кастрюльки за дверь, и к утру они были вылизаны до блеска. Я тоже не очень люблю мыть посуду, но…
Сейсмики никогда не знали тоскливой комнатной жизни городских собак. Они жили на просторе. Иногда удавалось им подговорить кого-нибудь, обычно — скучающих от безделья профессиональных шоферов, поиграть с ними: побегать, поотнимать палку и прочие классические развлечения.
Но если эти странные существа, люди, не соглашались играть — что ж, Сейсмики играли в те же игры сами, вдвоем. Например, с лаем бросались вдогонку за низко пролетающим самолетом АН-2, который взлетал или шел на посадку на расположенный в километре от станции местный аэродром.
Или, если погода «несамолетная», они хватали одну палку за разные концы и бежали рядом, оттягивая головы в сторону, упираясь плечами и стараясь на бегу отнять палку друг у друга.
Население станции летом растет, приезжают москвичи. Увеличились возможности наших Сейсмиков вкусно поесть. Они уже стали лениться ходить к придорожным деревьям и подбирать тутовые ягоды. От некоторых угощений, типа куска хлеба, они уже отворачивались. Но прирожденная собачья тактичность не позволяла им делать это грубо. Они совершали колебания хвостом с малой амплитудой, с частотой около двух герц. Как известно, это означает: «Извините, пожалуйста, право, не хочется, прошу прощения, только что пообедал». Не знающий по-собачьи горожанин настаивает. Вздохнув, вежливый пес берет хлеб одним зубом и ретируется, делая вид, что вот сейчас, на свободе, не спеша, с удовольствием съест. Неспешным шагом заворачивает за угол дома, где его не видно, оставляет там эту демьянову уху и, свободный от назойливого угощателя, радостно бежит куда-то.
Люди, судьбы…
Народу на станции — минимум. В нашей коммунальной двухкомнатной квартире мы и еще одна девушка по имени Марксана. Она поработала год и уехала. Следующая обитательница этой комнаты звалась Аргентина. В другой такой же квартире жил механик Сойко с женой и лаборант Коля Корягин.
Сойко — фронтовик с многочисленными ранами, тяжелый наркоман. Ему в госпиталях глушили нестерпимую боль опиумом. Мы ничего вообще о наркомании не знали. Виталий наивно попытался было не дать ему посылочку, которую прислали ему добросердечные фронтовые медсестры. И Сойко уехал, ни слова не говоря, оставив тут жену.
На следующий год она заболела. Аппендицит. Но это в столицах банально. А здесь… Надо бы ее в Душанбе — а погоды нет. В тот год дождь с грозой лил, не переставая, больше месяца. Аппендицит не ждет.
Я не знала, а гармский хирург был хронический алкоголик. Потом мне рассказывали, что перед операцией его, как обычно, заперли на два дня. Но не углядели — прямо у операционного стола он выпил спирт, которым должен был протереть место разреза. Посередине операции упал и уснул. Фельдшер зашил. Банальный аппендицит превратился в перитонит.
В Душанбе надо бы. А погоды все нет и нет, а в машине везти — не довезти. Дорога грунтовая, ехать два дня с ночевкой. Выписали ее из больницы «домой». На станцию. На третий день она умерла у меня на руках.
Похоронили в Шуле, в соседнем кишлаке, на русском уголке кладбища, кто знает — на маленькой горке. Первая смерть в Гарме…
Сейсмолог должен быть акушером
Утро. Ноябрь, ранний снег запорошил дорогу. Телефонный звонок. Звонит начальник аэропорта:
— Слушай, Халтурин, у тебя машина на ходу?
— Грузовая только. А что?
— Да вот, понимаешь, жена родить собралась, а я машину завести не могу.
— Сейчас приеду.
Разбудил механика. Приехали в аэропорт, погрузили жену. Муж не поехал:
— Не могу. Погода летная, рейсы через час пойдут, а я, понимаешь, один — и кассир, и диспетчер.
Виталий поехал сопровождать. На полдороге, три километра до роддома: «Стой, стой, рожаю». Вынули роженицу из кабины, постелили рубашку на сухую осеннюю траву. Хорошо, была она с опытом, сама командовала, что надо делать. Завернули ребеночка, пупок перевязали, дальше поехали.
Вернулся мой дорогой в шоке. Говорит:
— Завтра же улетай в Сталинабад!
— Мне же еще не скоро… Что я там буду делать целый месяц?
— Нет, нет, давай, езжай, вдруг что-нибудь…
Что делать — учусь быть послушной женой. Уезжаю. Виктор Иванович Бунэ, тогда главный сейсмолог в Таджикистане, приютил меня.
И вот я в роддоме. Начало декабря, еще не топят. Холодище. На весь родильный огромный зал — маленькая электроплитка. Вот и весь обогрев.
Леночка появилась на свет по московскому времени — еще 7 декабря, в 11 вечера, по-местному — уже 8-го, в 2 часа утра.
Соседки смотрят на Леночку. Смугляночка. Чернобровая. Спрашивают: «У тебя муж таджик?»
Ночь под Новый год
Зима в Гарме очень разная бывает. То, как в «Евгении Онегине»:
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе…
А то засыплет все кругом, затвердеет снег и долго-долго лежит, не тает, блестит на солнышке. Выйдешь ночью из дому — снег гладкий, никаких следов, только вместо дороги тянется узкая протоптанная в cнегу тропинка, да и ту часто поземка заравнивает, так что и не видно. Луна. На гладких заснеженных склонах гор — черные тени торчащих скал. Слабый желтоватый свет из окна, от пятивольтовой нашей лампочки — единственное цветное пятно на черно-белом, чуть синеватом ночном пейзаже. И — ни души. Тишина, звезды, луна. Суета цивилизации вроде бы и не существует вовсе.
Как же нам повезло!
В такую ночь перед Рождеством (а при советской власти — в ночь под Новый год) должны происходить какие-нибудь чудеса. Какая-нибудь нечистая сила должна появиться! И она появляется.
Вышла я из дому подышать, полюбоваться морозной ночью. Стою, смотрю вокруг, слушаю тишину. Привычный рокот камней, которые река тащит по дну, шуршание шуги у берега, да иногда филин подаст голос:
— У-гу!
Вот он, торчит как столбик на профиле горного отрога.
И вдруг еще какой-то слабый, но не очень далекий зов:
— Аа-а!
Что это? Вот опять:
— Аа-а!… Аа-а!
Бегу домой:
— Виталий, послушай, что это?
Выходит. Стоим, слушаем. Ничего. Виталий уходит, а мне любопытство не дает уйти. Уже одиннадцать, скоро Новый год. И тут опять:
— Ааа-а-а!
Выхожу на тропинку в Гарм. Ее совсем занесло, не видно. Но под верхним рыхлым слоем можно ногами нащупать твердый утоптанный снег. Чуть собьешься в сторону, или оступишься, или сама тропинка свернет — проваливаешься в снег до самого того места, откуда ноги растут. Иду медленно, осторожно. Снова слышу зов, какая-то в нем покорная тоска. Что-то уже мерещится во тьме, какое-то пятно. Движется? Или в глазах рябит?
Что там в поле?
Кто их знает? пень иль волк?
Наконец, вижу. Да, это человек. Он запутался в снегу и как будто что-то ищет. Подхожу ближе.
Он, видимо, слишком рано и слишком усердно отметил наступающий Новый год и плохо ориентируется. Оказывается, ехал на лошади, слез на минутку. Запутался в штанах — их две пары на нем, холодно ведь. Пока разбирался — лошадь куда-то ушла. Куда? Ведь волки! В отчаянии звал ее, не видно ничего, что-то мерещится во тьме. Где она? Пошел искать, свернул с тропинки, завяз в снегу. Где это он оказался? Куда идти? Как? Тонет в снегу. Верхние штаны где-то в снегу остались, закопались… Ни зги не видать…
Зову его к нам — отогреться. Некогда долго убеждать, время бежит, Виталий ждет. Новый Год вот-вот. «Да ладно, — говорю, — никаких волков тут нет, рано еще, они в феврале придут. Лошадь твоя уже давно дома, зачем ей куда-то уходить. Посиди у нас, обогрейся, совсем замерз».
Только мы пришли с этим невезухой к нам домой — а уж время без десяти двенадцать. Успели.
…Народные сказания об этой простой истории, выработанные по всем законам фольклористики, мы услышали лет через тридцать от внуков главного героя. Там фигурировали волки, героическая битва, победа сейсмологов, спасших жизнь телеграфиста.
Что-то было и про лошадь, уж не упомню, но тоже сказочное и героическое.
«Поиграй со мной, мама!»
Моя мама твердо знала, как надо воспитывать младенцев: никаких укачиваний и сосок, никаких «на ручки», никакого баловства. Я, старшая дочь, выросла с сознанием этой железной истины. Но Леночка меня быстренько переубедила. Просыпается в пять утра и хочет, чтоб я с ней поговорила и поиграла. Хочет — и все. Ну, я поговорю и снова засыпаю. Но она — на страже. Тут же требует внимания. Что делать, просыпаюсь. Засыпаю. Ну, и так далее. Потом придумала: над ее кроваткой погремушки привязала, а к ним — веревочку, а конец веревочки — к своей ноге. Я сплю, но время от времени во сне шевелю большим пальцем. Погремушки крутятся, шумят, ребенок доволен, а я почти и не просыпаюсь.
И второе Леночкино требование — спать только на свежем воздухе. Ну, не спорить же! Ребенок лучше знает. Но как уложить, чтоб уснула? Способ один. Не обращая внимания на ее вопли и яростное сопротивление, заворачиваю потуже, и выходим на улицу. Засыпает мгновенно! Если это день — тут она и остается. Если ночь — приходится тайком, медленно, незаметненько, на цыпочках переместить ее в дом, чтоб не проснулась и не пришлось бы давать задний ход.
Солнечное затмение
В феврале 1952 года должно быть солнечное затмение. Почти полное. Виталия вызывают в райком: «Слушай, приезжай. Говорят, солнце затмится, народ беспокоится, как жить будем».
Поехал. Небо зимнее — синее, чистое. Но вот затмение началось, смеркается. На площади перед райкомом собралась толпа, стучат кто во что горазд — в ведра, тазы, казаны, кричат что есть мочи. Оказывается, этого джинна, который солнце хочет украсть, надо напугать как следует, тогда он выпустит солнце. И ведь правда! Не выдержал джинн, выпустил. Гордый своей победой, народ живо обсуждает событие.
Десятый класс для офицеров
Во время войны офицерские звания присваивали на фронте, там некогда было проверять, у кого какое образование. Убили майора — назначают на его место лейтенанта, а у того — хорошо, если семь классов. А то и пять. Но теперь время мирное, офицером можно быть только с законченным средним, то есть, с десятилеткой. Дошло это указание и до Гармского военкомата. Дали один год на решение проблемы. Организовали для офицеров 10-й класс. Но оказалось, что учительница математики и физики уходит в декрет. Что делать?
— Халтурин, выручай. Университет кончал? Математику знаешь? Будешь в вечерней школе преподавать, в десятом классе. 400 рублей получишь — полставки.
— Хоп-майли.
Правда, Виталий и сам в девятом классе не учился — из восьмого сразу в десятый пошел. Так получилось. Но когда стал проверять своих учеников, пришлось начинать с программы пятого класса. Кто-то все забыл, а кто и не учился нигде после шестого или даже пятого.
И вот три раза в неделю — поход в Гарм. Вечером. Занятия с 6 до 11. Пешочком туда шесть километров. Обратно столько же. Туда — еще светло, обратно — полночь. На дороге, естественно, никаких фонарей нет. Однажды задремал на ходу. Шагнул, а нога не нашла опоры, провалилась вниз. Сел с размаху. Проснулся. Дорога вправо ушла, а впереди, далеко внизу, Сурхоб плещется. Посидел, подышал. Встал, окончательно проснулся, дальше пошел.
Через месяц надоело ходить. У нас на станции была полуторка, ГАЗ-АА, но шофера не было. Потренировался Виталий немного во дворе и стал ездить. Но когда снег выпал — не решился за руль сесть. Скользко, опасно. Опять пешочком.
В полночь мы с Леночкой его встречали. Заверну ее в одеяльце и идем навстречу. Издалека перекликаемся. То я «Холлари-хо-хо» прокричу, как нас папа в детстве учил, то он просвистит позывные, которые были приняты у него с братом Левой.
Таджики никогда ночью не ходят — волков боятся. Или нечистой силы какой-нибудь, про которую и говорить нельзя. Многие спрашивали:
— Как ты ходишь? Волки там!
— А у меня револьвер.
— Тогда молодец, это хорошо.
Конечно, никакого револьвера у него не было — да и откуда бы. Но и не ружье же охотничье с собой таскать: тяжело. Правда, пару раз слышал волков — но не на дороге, в горах.
Обитатели главного здания
В доме с башенкой-восьмигранником, главном здании нашей станции, пора бы сделать косметический ремонт. А то вот приезжали москвичи, а у нас в диспетчерской стены и потолок в первобытном состоянии, обиты стружечной плитой. Нехорошо. Красить попробовали — бесполезно. Плита мгновенно впитывает, прямо всасывает краску. «Давайте оклеим. Белой бумагой — вот будет хорошо, красиво-то как!» Сказано-сделано. Заварили кастрюлю клейстера, оклеили. Стало как в настоящем порядочном научном учреждении. Красота, душа радуется!
Десять вечера, надо ленты менять. Прихожу в диспетчерскую, шарю рукой по стене — ищу выключатель. И вдруг откуда-то сверху что-то валится, прямо мне на плечо, тяжелое, мягкое, теплое. Проскальзывает вниз и плюхается на пол. Что это? Тьма ведь, не вижу…
Наконец, нахожу выключатель: это крыса! Откуда, с потолка, что ли свалилась? Гляжу на потолок — а и правда, в нем дыры, большие, кулак пролезет!
В одной дыре появилась симпатичная крысиная мордашка, просунулась в дыру и зубами выгрызает питательный клейстер. На меня строго посматривает — вроде как «ну, чего смотришь, уходи, не мешай есть».
Втроем на Мандолюль
Март месяц. Зима была снежная, наши склоны — южной экспозиции, то есть смотрят на юг. Снег тут не тает, а испаряется. Внизу, в долине тепло. Наверху, на горе снег еще лежит. Земля в это время года мягкая, и идти по склону легко. Позже она засохнет, затвердеет, мелкие камушки под ногой — как колесики-подшипники. Удержаться на склоне будет трудно. Так что сейчас самое время совершить восхождение.
Пошли втроем — мы и Леночка. Пусть привыкает, ей почти 4 месяца! Подымаемся. Прошли штольню, пещеру, миновали скалу-медведя. Дошли до гребня. Там снежный козырек, в метр толщиной, изящно изогнутый.
Леночка спит себе на свежем воздухе, привязана простыней по-цыгански к шее папы. Идем, вдруг вижу — ножки торчат, выпростались из одеяльца. Постелили на снегу простыню, развернули, перепеленали, увязали заново, пошли дальше.
«Нам сверху видно все, ты так и знай»… Хребет Петра Первого на той стороне Сурхоба вздымается все выше, внизу игрушечные наши домишки, станция. Сейсмики играют в догонялки друг с другом, крошечные, как муравьи.
По дороге идет караван: пять ишаков с мешками на спине. На последнем ишаке, на мешках, сидит мальчишка, свесив ноги на одну сторону. Наш Халтурабад разглядывает. Наверно, на базар картошку везет. Ишаки идут себе и идут, дисциплинированно.
А вот взлетное поле нашего аэропорта и глиняная мазанка вокзала. Взлетает лучший в мире самолет АН-2, пролетает где-то внизу, ниже нас, чуть выше крыши нашей сейсмостанции. Разворачивается и улетает в Сталинабад.
Вершина Мандолюли на 900 метров выше уровня долины и нашей станции. Но до вершины мы не дошли. Скоро Леночку кормить, принимать сигнал точного времени. Саимхуддин, наш препаратор, верно, уже проявил вчерашние сейсмограммы. Да, во-о-от они сохнут, пришпиленные бельевыми прищепками к веревке. Надо их обрабатывать.
Еще раз смотрим вдаль. Ах, как хочется взмахнуть крылами, покружиться над станцией и тихо приземлиться у дверей…
Попытка прогноза
Хаит — поселок в 70 километрах от Гарма. В 1949 там году произошло сильное землетрясение. Вершина горы раскололась, и вниз обрушился поток каменных глыб. Поток этот срезал с боков ущелья землю, присоединилась вода озерка, находившегося вверху, и вода арыка, спускавшего воду вниз, в Хаит. Лавина земли, воды и камней погребла под собой большую часть поселка.
У нашего начальства существовала идея, что главная задача сейсмологов — предсказывать сильные землетрясения. Проблема прогноза выглядела как сказочная загадка: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». Если более вежливо — была надежда, что перед землетрясением происходит некий «процесс подготовки» и возникают какие-нибудь «предвестники». Какие? Неизвестно. Надо пробовать методом «тык».
Москва решила попробовать. Спустила нам указание: записывать атмосферное электричество и ставить галочки в моменты землетрясений.
Эта идея пошла от ташкентского профессора Чернявского. Он собрал данные о свечении неба перед некоторыми землетрясениями. Перед? Или во время?
Если за секунды «перед», то это уже неотличимо от «во время». Ну, ладно. Попробуем. Посмотрим на атмосферное электричество. Организовали датчики, самописец. Записывали заряд атмосферы, скорость ветра. Главным фактором, влияющим на атмосферное электричество, оказался ветер. И пыль, в том числе так называемый «афганец». И конечно же, грозы. Влияния землетрясений не нашли.
Впрочем, сильных не было. В том же самом месте они повторяются через сотни, а то и тысячи лет. Геолог Кучай нашел потом в эпицентре Хаитского землетрясения следы примерно такого же, случившегося около двух тысяч лет назад. Маленькие толчки, каких бывает несколько в день, не могут давать заметных эффектов.
Пока послушно выполняешь указания Москвы, какие-то соображения в голове сами начинают шевелиться.
Почему бы вообще должен электрический заряд возникнуть? Например, от трения — при скольжении пород вдоль краев трещины в земной коре. Но это происходит не перед, а именно в момент землетрясения. Как часть его процесса. Замеченные Чернявским свечения потому и запомнились, что были во время землетрясения. Если бы задолго до — никто бы не обратил внимания. Мало ли как погода меняется? Мы же не смотрим все время на небо!
Свечение неба, связанное с землетрясениями, — это очень интересно. Но к прогнозу не может иметь никакого отношения. Вот такой научный вывод мы сделали сами для себя.
Меж тем Москва молчит, результатов не спрашивает. Отсюда тактический вывод, совсем простой: с первого начальственного указания ничего делать не надо. Только с третьего. Если третьего указания не поступило — ясно, что начальство само догадалось, что дело несерьезное. А сказать «стоп» стесняется.
Мужчина против крысы
В те времена не было у нас завскладом. Но склад, продовольственный, — был. Чтобы защитить от крыс наши запасы, построили в домике-складе огромный ларь из кровельного железа, туда затащили все мешки и коробки. Обязанности завсклада выполняли по очереди, каждый дежурил один месяц.
Как-то раз моя была очередь. Кому-то срочно понадобились конфеты. Сходила, открыла новую коробку. Отвесила полкило. Не забыть бы записать — где тетрадка? Завтра кому-то еще понадобились конфеты. Иду. Открываю коробку — а она пустая. Хм-м. Вроде бы никому ключей не давала. Куда делись? Закрываю ларь, зову мужиков наших — Виталия, Саимхуддина. Говорят: «Да это крыса туда забралась!» Идем. Мужики залезли в ларь, мешки перепихивают с места на место — вот они, конфеты, в самом углу, за мешком, аккуратно в кучку сложены. Точно, крыса. Надо ее изловить, а то наделает делов.
Мешки-коробки из ларя вытащили — вот она, голубушка, тут и оказалась.
— Закрывай ларь! Сейчас мы ее!
Закрываю. И вот они там, в полной тьме, начали охоту. Крыса носится по железному этому ларю, грохот стоит, как от танка, а бравые мужчины по звуку целятся и гирями в нее швыряют. Все мимо, мимо… Бедная крыса мечется в поисках какой-нибудь норки — и вдруг! — находит. Что бы вы думали, она нашла? Штанину Саимхуддина! Лезет по ноге все выше, выше, выше!… Гнилой интеллигент умер бы со страху. Но Саимхуддин не из таковских. Хладнокровно хватает крысу через штанину. Кулак сжимается — и, даже не пискнув, крыса вываливается из штанины на пол. Победа!
Летняя экспедиция
Летом 1952-го приезжает из Москвы, из ГеоФИАНа, экспедиция. Устанавливают сейсмические станции по долине Сурхоба: Ялдымыч, Нимич, Чусал. И по долине Оби-Хингоу: Тавиль-Дара, Иштион.
Начальник экспедиции — профессор Вячеслав Францевич Бончковский. Небольшого росточка, лет семидесяти, очень поляк: усы пиками, и весь такой бодрый. Очень милый человек. Начальник отряда — Харин, человек спокойный, глубокий, молчаливо доброжелательный. В нем подозревается много такого, что не сводится к его функции — устанавливать аппаратуру на станциях.
Еще одна личность. На поверхностный взгляд вроде бы «мальчик с ящиком инструментов» при начальнике отряда…
Но на самом деле — человек, который все решает сам и который как-то совершенно естественно воспринимается как главный двигатель всего происходящего. Это — Игорь. Игорь Леонович Нерсесов. Все дальнейшие годы нашей жизни в сейсмологии он был вершителем судеб — и наших, и Гармской экспедиции, и региональной сейсмологии в стране. Как потом оказалось — яркое сочетание множества созидательных и спасительных плюсов и столь же сильных разрушительных минусов. Но это потом проявится.
Экспедиция привезла много всякой геофизической аппаратуры. Надо новые регистриры устанавливать, длиннопериодный сейсмограф Островского запустить. Вот еще новенькое: датчик сильных колебаний конструкции Нерсесова. Короткопериодный маятник колеблется между двумя щечками. Замечательный прибор, простой и безотказный. При больших амплитудах маятник касается этих щечек, происходит контакт и раздается сигнальный звонок. Мы, станционники, бежим тогда на станцию, в регистрирную, смотрим на световой зайчик. Действительно, видны колебания — ждем, когда успокоится, снимаем ленту, проявляем, обрабатываем, сообщаем по телефону в Сталинабад и в Москву. Очень удобный и полезный прибор.
Большая вода
Прошел год, как мы в Гарме. Рев Сурхоба слышим по-прежнему — еще не привыкли, не перестали замечать. Наша станция расположена у поворота реки, по-таджикски это место называется Гирдоу, «водоворот».
Дорога в аэропорт вырублена в скале взрывами. Она довольно высоко над водой. На склоне, чуть пониже дороги, несколько тутовников растут. Мы любили вечерами посидеть на любимом нашем камне «Львиная Голова», послушать реку. А летом ее рев особенно громкий.
Со времен нашей жизни в Изюме помню, как реки разливаются. Весной, когда снег тает. Но в Гарме все иначе. В долине снега мало, весной он не тает, а высыхает. Вода в Сурхобе — ледниковая, а ледники тают летом, когда самая жара. Сурхоб начинается с довольно близкого ледника, а тот сползает с пика Ленина.
И вот в один прекрасный день, 5 июля 1952 года, вода поднялась очень высоко. Дошла до уровня дороги, что ведет в аэропорт. Три тутовника исчезли совсем. Подобралась вода и к тому кусту миндаля, что растет, вцепившись корнями в «Львиную голову». Но он устоял, выдержал.
С тех пор ни разу такой большой воды не было. Вероятно, ледник где-то обрушился.
Серьезное событие было и на реке Оби-Хингоу, километров десять от Тавиль-Дары. Там прошел огромный сель. Масса полужидкой грязи перегородила реку. Через месяц поехали мы туда, посмотреть. К сожалению, не осталось фотографий. Вот тут я впервые увидела Памир. Крутые повороты узкой дороги, вертикально стоящие пласты, Каменный Цветок. Ведь Гарм — это долина на границе Памира и Тянь-Шаня.
Вот и Тавиль-Дара. Едем дальше. Открылось потрясающее зрелище. Дорога прямо, спокойно, медленно и неуклонно уходит прямо в воду. В огромное голубое озеро, во всю ширь долины. Грязевой поток реку пересекает.
Вышли мы из машины. Попробовали ногой грязь — вроде бы засохла, можно по ней идти, надо же посмотреть, как и что. С наивной бесшабашностью делаю несколько шагов. Мудрые мужчины внимательно наблюдают, стоят и помалкивают. Каждый сам должен учить свои уроки. Естественно, пятый или там седьмой шаг — и я проваливаюсь. Внизу густая, как тесто, жижа, ногу тащить тяжело. Но, кой-как подтащила веток, палок разных. Выбралась.
Вот так, раз за разом, учишься жить в природе. Узнаешь, чего не надо делать.
На обратном пути у Кабуд-Хауса (Голубого озера) остановились. Вода прозрачная. Сверху (сантиметров около 30) — теплая, а глубже — холодная, прямо ледяная. Мой оптический тренированный глаз сразу увидел, что вода эта — какой-то раствор. Показатель преломления больше, чем у обычной воды. Половинка человека, та, что в воде, кажется поэтому укороченной до смешного.
Задиристый против вежливого
Зимовка. Работы немного. Два скучающих приятеля, механик и лаборант, завели себе петуха в качестве комнатного животного. Выпивая, и петуха приучили к зелью, скармливая ему намоченный в водке хлеб и забавляясь его нетвердой, как у настоящего пьяницы, походкой и специфически фальшивым пением.
Как известно, мужская агрессивность заложена в Y-хромосоме и при отсутствии войны находит себе выход в шахматах, футболе, охоте и прочих мужских играх. В данном случае возникла такая игра: задиристый сапог одного из приятелей угрожающе наскакивал на петуха, имитируя ритм первого этапа схватки: «А ты кто такой?»
Петя вставал в боевую позу: перья вокруг шеи дыбом, голова наклонена, ноги готовы к прыжку. Взаимное обучение правилам игры шло быстро. Второй этап состоял в том, что Петя наскакивал на сапог, бил его крыльями и шпорами, клевал. Петуху давали возможность выигрывать, чтоб поддержать в нем мужество и уверенность в победе.
Петух укрепился в понимании того, что его соперник — это сапог. Женская часть человеческой популяции в своих тапочках-шлепанцах осталась вне опасности.
Наступила весна, пригрело солнышко, и стали появляться члены ежегодной московской экспедиции и студенты-дипломники. Один из студентов славился своей сногсшибательной вежливостью. Не спросит попросту «который час?», а обязательно вежливо: «Будьте так любезны, скажите, пожалуйста, если Вас не затруднит, — который сейчас час?»
С весенним теплом и наш пернатый герой стал гулять на улице. И произошло неизбежное. Вежливый студент в казенных сапогах (!) появился вблизи Петьки. Сапоги не стояли мирно на месте, а двигались. Трусливый противник уходил! Петя бросился вдогонку, взлетел на голову ничего не подозревавшему студенту и принялся долбить клювом.
Придя в себя, спасенный студент задал вопрос: «Будьте любезны, скажите, пожалуйста, если Вас не затруднит — этот петух, он… м-м-м… сумасшедший?»
Строительство
Заведующий сейсмической станцией, оказывается, не столько сейсмологией должен заниматься, сколько ремонтом, строительством и всяким таким прочим. Ни прав своих, ни обязанностей не знает. Никто его не инструктировал. Нигде не написано.
Оказывается, станция наша была задумана широко — должны были построить несколько домиков, полученных по репарации из Финляндии в разобранном виде. Доски, рамы, двери и прочие детали, укрытые «крышей» из толя, ждали своего часа. Должен быть, по проекту, пожарный бассейн, каменный склад и гараж. И завстанцией, распорядитель кредитов, В. И. Халтурин взялся за дело.
Для строительства склада и гаража призваны были армяне, известные специалисты по каменной кладке. Оплата — сдельная. Стало проясняться устройство советской экономической системы. Оказалось, официальные расценки такие, что за них никто работать не будет. Помнится, заштукатурить один квадратный метр стены из рваного камня стоило 60 копеек. Если платить по этим расценкам, рабочих не найдешь. И тогда будет что? Невыполнение плана! А это дело почти уголовное. Если же платить столько, на сколько рабочие согласны, то надо завысить объем работ раза в три-четыре. А это тоже уголовно наказуемо. Вот и выбирай тут. Сколько ни скреби в затылке — третьего пути не видать. Пришлось писать, что гараж наш — длиной в полкилометра. Построили. Боялись. Но, слава богу, никто длину гаража не измерял, никто его фантастическим размерам не удивился. Обошлось. Видимо, такая система везде. Все делают вид, как будто ничего не знают, но все понимают, что происходит на самом деле.
Интересно… Жизнь, оказывается, устроена не совсем так или даже совсем не так, как нам объясняли родители.
Были на строительстве и другие любопытные моменты, чисто технические. Ну, скажем, противопожарный бассейн. Он должен был быть глубиной два метра. Так что яма для него, учитывая будущее бетонное дно, должна быть не мельче, чем два с половиной метра. Понятно, что молодые землекопы (в те давешние времена никаких экскаваторов не было) должны были кидать землю, а точнее — песок и гравий — довольно-таки высоко. А потом вылезать им надо было из этой очень глубокой ямы. Ну, метр или даже полтора — еще можно себе представить. Но как быть, если два с половиной? Это ведь как высота от пола до потолка в обычной квартире…
Думала, сколотят лестницу. Пришла специально к концу рабочего дня к яме, посмотреть, как же они одолевают эту высоту. Оказывается — взбегают с разбегу! Я глазам своим не поверила, однако, так и было. Просто — бегом по вертикальной стене! Да и разбегу-то — всего шесть метров, бассейн маленький. Разбежался, два шага по стене — она же не гладкая, это галечник — и вот уже руки наверху. «Встал» на ладони, подтянулся слегка и готово. Дети природы, молодые, сильные ребята. Работа не сидячая. Ко всяким устройствам, облегчающим трудности, не привыкли.
«Скандал в Клошмерле»
Так назывался фильм, который недавно показывали в Гарме. Там шла речь о создании цивилизованного сортира во французском городке с кошмарным названием Клошмерль. Население разделилось на две партии: противников неприличного заведения на центральной улице и сторонников чистоты укромных мест того же города. Бурные дебаты закончились примирением сторон на почве реализма.
Наша станция росла, отстраивалась, и последним объектом нашего строительства было аналогичное заведение. Стандартный деревянный сортир, об одно очко, посередине нашего сада. Решено было и у нас торжественно обставить заключительный этап. Нашли белую ленточку, подкрасили ее красной тушью, заготовили ножницы. И вот появляется главный инженер на предмет подписания Акта Готовности. Девочки из камералки как представительницы заказчика произнесли торжественную речь и вручили инженеру ножницы. Польщенный инженер перерезал ленточку, и тут ему предоставили почетное право — первым посетить означенное заведение. Инженер не смог отвертеться и под бурные аплодисменты выполнил обряд.
Великое Камчатское
Ноябрь 1952-го. Московская экспедиция уехала. Стало как-то непривычно тихо. Никаких срочных дел. И мы решили потратить вечер на то, чтоб проявить и напечатать собственные снимки. Сидим в фотолаборатории, печатаем, увлеклись. И вдруг — звонок! Сигнал сильного землетрясения!
Входим в регистрирную, соседнюю с фото-комнатой. Смотрим на барабан. Нет светового зайчика! Господи, что же случилось? И вдруг боковым зрением: зайчик на стене, сбоку, под 90 градусов от того места, где он должен быть! Ужас! Что такое? Сильное ведь землетрясение происходит, а наш зайчик убежал с ленты вообще куда-то на стенку… Но потом дрогнул и, набирая скорость, переметнулся на другую стену! А, вот теперь понятно. Это — другое, гораздо более сильное землетрясение. Не то местное, которое позвонило, а очень далекое. Очень, очень большое!
Подождали, проявили, доложили наверх. Оказалось потом, что это было сильнейшее Камчатское землетрясение, которое произошло в море и вызвало цунами. Огромная волна ринулась на прибрежные поселки, рыбацкие лодки забросила на сушу. Много людей погибло. Вода разрушила целый город — Северо-Курильск. Его пришлось отстроить заново, на другом месте, на возвышенности и подальше от моря.
Узнали потом. Потому что сведения о природных катастрофах были секретны. Чтоб народ не волновался. При социализме не должно быть катастроф!
Полно событий
(1953–1954 Гарм, Москва, Гарм)
Великий пожар
Произошел он еще в 1952 году. Но все его последствия были уже в 1953-м. Вы, молодежь, помните, что это был за год?
Уезжая, экспедиция нам задание оставила — вести наблюдения и установить еще кое-какие приборы. Установили. В подвале регистрирного домика сделали бетонный постамент под сейсмограф и, чтобы затвердел, затопили печку. Вечер. Рабочие наши ушли домой в кишлак.
Ближе к ночи выхожу во двор. Вижу: из-под крыши новой регистрирной дымок выбивается. Зову Виталия, стучу нашим мужчинам, механику и лаборанту: «Ребята, горим!»
Побежали. Смотрят — дымок небольшой. Сейчас затушим! С ведром воды в руке кто-то открыл дверь. А оттуда ка-а-ак ахнет!.. Дом-то был плотно закупорен — не горел, а только тлел и производил генераторный газ. А как открыли, наружный кислород запустили — этот газ и вспыхнул, прямо взорвался. Виталий звонит в поселок, в пожарную команду — нет никого, на свадьбу уехали, водитель пьян, остальные тоже.
Домишко сухой, деревянный, горит как порох. Что-то там временами грохочет. А вода у нас — из арыка глубиной 15 сантиметров. Только около здания станции сделана ямка такого размера, чтоб ведром воды почерпнуть. Сейсмограммы проявлять и прочее.
Черпанули пару раз — плещем в горящее окно. Явно без толку. Вода падает на бетонный пол. Горит-то потолок, стены, а до них воду не добросишь. Пламя жаркими языками рвется из окон, ближе трех метров не подойдешь. Вот уже крыша рухнула.
Вдруг раздался гул и рев — это разорвалась пополам задраенная молочная фляга с русским маслом. Нижняя половина фляги изрыгает столб пламени и дыма высотой метра три, а на нем, там, вверху — пляшет, летает, не падает верхняя половина фляги.
Красота! Мощь! Гул! Такая силища!
Но вот огонь съел все, что мог, и стал утихать. Полночь. Тут и пожарники приехали с баграми. Растащили обгорелыши стен — и уехали.
Из института телеграмма: все остатки сохранить, приедет комиссия. Тут надо добавить, что домик этот имел две функции. В одной половине приборы и регистрирная. В другой — склад продуктов, жизнеобеспечение аж до следующего лета.
Что ж теперь?
Неповрежденными остались только чугунные постаменты, а от самих приборов — бронзовые лужицы на бетонном полу. Я, как молодая хозяйка, наготовила было на зиму разных солений-маринадов-варений. А от них тоже застывшие лужицы, только стеклянные. «Остатки» — это обгорелые, но не сгоревшие до конца мешки с крупой, горелые банки со сгущенкой, горелые орехи, которых запасливый мой муженек заготовил большой ящик.
Искореженный приборный металл отнесли на станцию, продуктовые остатки — на чердак. Мы считали, что горелые орехи несъедобны, а крысы не верили и катали их из угла в угол по чердачному полу, для нас — по фанерному потолку. Только, бывало, уснешь, как на потолке раздается грохот крысиного футбола… Из запасов осталось только то, что было у каждого дома на кухне.
Местные власти выделили нам, погорельцам, полмешка пшена, полфляги хлопкового масла и пять килограммов твердокаменной чечевицы. Мужики наловчились воробьев стрелять. Вечерами, перед сном, на молодых наших деревцах устраивали воробьи свои профсоюзные собрания. Тут в них, бедненьких, дробью. Десяток-другой упадет — глядишь и суп. Как потеплело — черепахи вышли на свежую травку. Тоже годится. Помнится, в Колумбовы времена черепаховый суп считался деликатесом…
Приехала комиссия из родимого института, в составе одного человека. Он пожил у нас месячишко, попил чайку, сжег подчистую скудные наши запасы дров. Когда дрова кончились — пришлось уехать. Уехал, но февраль с собой не увез. Зима еще, морозцы. Спим с Леночкой в одном мешке, самогреемся. И как результат его визита — наш институт подает на Виталия в суд за преступную халатность. Время — февраль 1953.
Спасибо товарищу Сталину
Вовремя он скончался. Приехал представитель райкома. Спрашивает:
— А у вас портрет Сталина есть?
— Есть.
— Повесьте его на воротах.
Вытащили это казенное имущество из угла, где оно пылилось уже давно. Повесили. Через неделю приезжает снова.
— Снимите с ворот.
Удивились, сняли.
Вот так скромно отметилось это важнейшее историческое событие. Для нас оно было судьбоносным. Объявлена была амнистия, так называемая «ворошиловская». И Виталий «попал под амнистию». А то быть бы ему в местах не столь отдаленных.
ГеоФИАН и таджикский суд
Но институт не отступился. Мало ли что амнистия! И подал гражданский иск на возмещение убытков в размере 188 тысяч рублей. И сколько-то еще сотен, десятков, просто рублей, и еще, помнится, 67 копеек. Сели мы с Таликом, взяли логарифмическую линейку и вычислили, что при окладе 1200 рублей в месяц (14 тысяч в год), придется ему не есть и не пить, не покупать штанов, не ходить в кино и не наклеивать почтовых марок 188: 14 = 13,5 лет. Загрустили мы.
И вот — суд. От казенного адвоката Виталий отказался. Сам стал защищаться. Мне присутствовать не велел.
Сгоревшее здание было построено до нас, «на балансе» не числилось. Пожарный инспектор, который проверял нашу пожароопасность, домик этот и не смотрел, несмотря на неоднократные требования заведующего. Противопожарного оборудования Институт нам не оставил.
Решение суда было коротко и ясно: «…а причина пожара — дымохода крыша, которая от него не зависит.» И посему «…иск ГеоФИАНа — отклонить».
Но не тут-то было! Потом мы узнали: наш родимый институт не успокоился. Подает апелляцию в Верховный суд Таджикистана. Но тот оскорбился: как это? Москва не доверяет нашему народному таджикскому суду? Мы суверенная республика!!! И постановил: решение Гармского суда оставить в силе.
Всегда я верила, что разные несчастья и неудачи на нас хоть и падают, но никогда не добивают. Так, попугают только. Чтоб вдругорядь были осмотрительнее. А таджикский суд не кровожаден. Похоже, он даже не упускает шанса проявить свою независимость. Своих в обиду не дадим. А для института мы своими не оказались.
В Москву за продовольствием
В 1953 году наступила моя очередь ехать в Москву за продуктами. В гармских магазинах — только мыло и водка. Местное население живет на подножном корму. Яблоками торгует в Сталинабаде. А мы экспедиция московская. Если нам нужно получить что-то особенное, вроде макарон, консервов, муки, масла, сгущенки, конфет — то только в центре, в Москве. В Академснабе. Потому как государство наше — централизованное.
Поехала я с Леночкой. По наивности взяла билет, какой в кассе дали — в детский вагон. Было раньше такое удобство, детский вагон. На каждой полке, нижней и верхней, мамы с детками. По два человека вместо одного. Место у меня верхнее. А ребеночек мой — житель вольных гор, жить привык широко, спать — тоже, раскинув руки-ноги в разные стороны. Я сплю, держась за что-то руками и за что-то ногами, половина — на полке, половина — в воздухе. Но, как известно, только мужчины падают с полок. И понятно: их социально-биологическая роль — охота на мамонтов. Чувство самосохранения у них ослаблено, иначе они бы на охоту не пошли. Наша женская роль — сохранение. Поэтому висеть вишу, и спать сплю, да еще и во сне Леночку слышу — что она там делает, не проснулась ли, не надо ли ей кой-куда. Сама удивляюсь, но не падаю.
Едем. До Москвы — шесть дней. И ночей тоже шесть. Верблюды сменились комбайнами, степи — лесами. Пять суток Лена терпеливо сносила сиденье взаперти и холодную манную кашу с комками из вагона-ресторана. Вот и Пенза, стоянка 15 минут. Вышли мы поразмяться. Тут ребеночек мой забастовал: «Все! Узе пиехали! Пиехали». Ни за что в вагон, в этот тесный ящик, в эту духоту не хочет идти. Никаких уговоров, что вот, мол, еще немного, еще чуть-чуть, — слушать не желает. «Приехали», и все.
Кое-как удалось ее уговорить. Едем дальше. Вот и Москва, Лаврушинский переулок, писательский дом напротив Третьяковки. Дед, Иван Игнатьевич Халтурин.
В Москве, поручив Леночку деду, еду с дядей Сашей Марьяновским в Академснаб. Это далеко за городом, аж за Калужской заставой. Край Москвы. Последний дом — институт химфизики Н. Н. Семенова. А дальше — поля, васильки, проселочные дороги, жаворонки поют. Сворачиваем куда-то и по грунтовой дороге добираемся до склада Академснаба (где-то в районе нынешней улицы Дмитрия Ульянова).
Погрузка — мешки, ящики, бочка — в наш видавший виды грузовичок ГАЗ-АА, полуторку. Вокзал, перегрузка в товарный вагон. Как-то наше богатство доедет? Не порвутся ли мешки, не развалится ли бочка? Переживем ли зиму?
Еще несколько дней можем провести в Москве. Дожидаемся отправки нашего вагона. Лето, тепло, на дачу бы куда-нибудь. И мы едем в деревню Теплый Стан. Загородный автобусик трясется по полям и перелескам — там Сережа, брат мой Сергей Глебович, снимает дачу. Далековато от Москвы, но ничего. Зато зелено, приятно. Леночка радостно бегает босиком по траве. Надоел ей асфальт и паркет.
С ужасом думаю о новом шестисуточном заключении в поезде. Но кто-то подсказал идею: если ты повезешь в Гарм Прибор-Требующий-Особо-Деликатного-Обращения, тебе разрешат лететь самолетом. Прекрасно! Добываю и вправду нужный прибор — три гальванометра, каждый размером с карандаш. Пишу заявление с обоснованием и — к начальству. Все в порядке, летим!
Самый быстрый транспорт
Самолет «Дуглас», переименованный в Ли-2. На 28 пассажиров. Одиннадцать посадок! Помню из них Пензу, Уральск, ночевку в Актюбинске, потом Джусалы, Арысь, Ташкент, Ленинабад и, наконец, Сталинабад. Общее время в пути — 33 часа. Высота полета — два километра, слой с самой сильной болтанкой.
Ныряем в облака. Держимся. Леночка молодец — ее не укачивает. Вот и Ташкент. Садимся. Теперь уже скоро, осталось всего 300 километров напрямую.
Аэропорт забит. Народ запрудил привокзальный скверик, огороженный и официально именуемый «Зал ожидания №1». Прибывают все новые и новые самолеты, новые и новые пассажиры. Не расходятся, ждут. Никаких вылетов. Ничего не объявляют. Когда мы полетим? Справочное измучилось отвечать: «Ждите, объявят».
Сидеть негде, даже на полу места нет. «Уж полночь близится» — но никаких перемен. Ходим, «гуляем». Леночка (полтора года человеку) задремывает на ходу.
Только под утро, часов в пять, начинаются посадки на самолеты. Вот и наш рейс. Летим! Но впереди еще одна посадка — Ленинабад.
Подлетаем к Ленинабадскому аэропорту. Самолет прицеливается на полосу, спускается — но вновь подымается. Трясет ужасно. Разворачиваемся, снова подлетаем к полосе — и снова взмываем вверх. Коровы, что ли пасутся на взлетной полосе?
После трех (или пяти? не помню!) кругов наконец, приземляемся. Непривычно быстро останавливаемся. Из пилотской кабины выскакивают потные летчики с пассатижами в руках. Коротко бросают: «Пассажиры, оставайтесь на местах!» Сидим. Все равно ведь до аэровокзала не доехали, стоим на полосе.
Через полчаса экипаж возвращается, мотор вновь заводят. Подъезжаем к зданию аэропорта, к какому-то служебному боковому выходу. «Пассажиры, выходите. С вещами!» Выходим, ждем команды на посадку. Объявляют: «Вылет задерживается неисправностью самолета. Полетите завтра. Свободных бортов нет!»
«Бортов»! О, великий, могучий…
Оказалось, у нашего самолета никак не выпускалось шасси, а прибор показывал, что якобы выпустилось. И пилот совсем было готовился сесть, не зная, что сядет на брюхо, да земля ему сказала: «Эй, ты что! Шасси выпустить забыл?!» Пилоты пытались это шасси вытряхнуть. Удалось.
В Ленинабаде нас устроили на ночь в районе, именуемом Соцгород, в Доме колхозника, что при большом базаре. Поскольку все кругом — мужчины, только мы с Леночкой — женщины, нам выдали в этом отеле коечку в узком коридорчике, по которому прочие пассажиры, живущие «в номерах», ходят взад-вперед, задевая нас животами. Но после ташкентской бессонной ночи — какое блаженство вытянуть ноги!..
Утречком с надеждой едем в аэропорт. Все в порядке, сажают, летим. Если посмотреть на хорошую карту, то видно: чтобы попасть прямо в Сталинабад, надо перевалить через парочку хребтов. Их высота четыре километра. Они обычно в облаках. А у древнего «Дугласа» мощности не хватает, чтоб лететь в разреженном воздухе таких высот. Полагается облетать эти хребты сбоку. Правда, есть перевал. Если он облаками не закрыт, то можно попытаться напрямую.
Заворачиваем, ныряем в ущелье, а там молния ка-а-ак жахнет! Закладываем крутой вираж и как-то умудряемся не свалиться вбок и не промахнуться, попасть назад в то самое ущелье. Хитрость не удалась. Но из грозы выбрались.
Ложимся на курс «вокруг». Вот и Сталинабад. Почти дома.
А про столпотворение в Ташкенте нам объяснил уже в Гарме начальник нашего родного аэропорта. Им такое сообщают. Оказывается, это Ворошилов летел в Сталинабад по важным политическим делам (это же 1953 год! Сталин умер!). И потому «воздух должен быть чист». Ни одного «борта» в воздухе на всех Евро-Азиатских трассах! Никого, кроме Ворошилова.
Наука и администрация
Поначалу роль начальника Виталию очень нравилась. Он известный человек в районе. Он решает всякие вопросы, он занимается строительством, станция растет… Но по ходу дела приходится выбирать из двух зол: то ли не строить гараж, потому что рабочие хотят таких денег, которых платить нельзя. То ли все-таки построить, но в смете завысить объем работ в пять раз…
Надоело все это. Тут еще институт пристает с отчетностью — а он то ли уже выбросил некие счета и сметы, то ли считает все это ненужной глупостью. Что-то в таком роде. Начал с того, что послал в институт замдиректору по финхозчасти телеграмму типа «надоели эти ваши дурацкие никому не нужные бумажки». Это вызвало в институте веселый смех.
И тогда он сделал вещь еще более смешную. Он решил нанять кого-нибудь на должность заведующего и пусть он занимается этой белибердой. А самому спокойно заниматься наукой… Не только подумал — но и сделал! Нашел в Гарме какого-то деятеля административного, по фамилии Пинчук. И — назначил! Его! Заведующим!
И тот, конечно, сразу стал командовать, лезть не в свое дело, покрикивать и вообще наводить дисциплину. И оказалось, что теперь уволить его — не так-то просто. Он же руководящий кадр! Система стоит на страже прав начальников и изо всех сил их охраняет. Я не помню, как это удалось. Может быть, это институт передал станцию в ведение экспедиции, а должность заведующего ликвидировали.
Самое смешное, что моя мама сделала то же самое. Причем не в наивном юном возрасте, до 30, как Виталий, а уже где-то за 60. Она задумала вырастить молодого аспиранта и после защиты передать ему бразды. Столь же наивно, как и Виталий, она полагала, что он будет административную лямку тянуть, а она будет по-прежнему руководить своими научными исследованиями и сотрудниками. Ясное дело, кто же, как не она!
Не тут-то было! На следующее утро после приказа о назначении этот ее бывший аспирант пришел к ней (спасибо, не вызвал) и сказал: «Лидия Ивановна, эту тему мы закрываем. Открываем новую, такую-то. Сотрудники передаются туда и вот туда». Мама попыталась было оспаривать, но ей резонно сказали — вы же сами… И в отличие от Виталия она ушла из ГОИ. На ЛенЗОС. Не знаю, то ли хлопнула дверью, то ли тихо ушла.
Реальность всегда не совсем такая, а то и совсем не такая, как кажется.
Леночка от двух до трех
«Мне два годика… У меня два годика. Один годик непослушный, ему мама дала шлепки, бросила в арык, он плачет „а-а, а-а“… Другой годик хороший, послушный», — говорит Леночка.
Она единственный ребенок на станции. С ней все с удовольствием возятся: и изнывающий от безделья молодой шофер, и приехавшие на лето московские лаборанты.
По радио передают музыку перед «Пионерской зорькой».
— Сейчас дядя скажет: «Здравствуйте, ребята! Слушайте пионесскую дотю»!
Оказывается мир — предсказуем…
Закат солнца, среди туч одно облако ярко освещено алыми лучами. Леночка смотрит, потом спрашивает у лаборанта Коли:
— Скажите пазаста, а почему небо покраснело?
— Когда солнце садится и облака — всегда небо красное.
— А почему вот там — такое же небо, а не покраснело?
Лаборант в растерянности.
Горы покрылись низкими облаками, их совсем не видно.
— Мама, куда горы спрятались? Не вижу! Где они?
— Горы укрылись тучкой.
Укрываются, как известно, одеялом. А спят — ночью. Отсюда продолжение:
— Разбуди их мама, пускай встают, уже светло.
На мальве появились бутоны: «Два, три, четыре, восемь… Мама! — двенадцать километров бутонов!»
Во дворе — гуси.
— Мама, смотри, папа-гусь гуляет, а мама-гусеница сидит на яичках.
А на дереве — воробьи.
— Мама, маленькие воробушки уже вывелись у мамы-вороны и пищат.
А дети кабана — кабачки, считает Леночка.
Читали с ней «Мойдодыра». Теперь она говорит: «Мама, дай мне и мочалок командир, я буду мыть посуду». Играет, держа в руках телефонную трубку: «Алё! Позовите моего Додыра».
— Доченька, если будешь себя хорошо вести, мы в воскресенье пойдем с папой гулять.
— Я уже хорошо вестю.
Доверчивость и коварство
Взрослые заняты своими важными делами, а ребенок изучает окружающий мир. Босые ножки (родительская хитрость) гарантировали, что она не пойдет к крутому берегу бурного Сурхоба, сплошь усыпанному колючими семенами трав. (На обитаемой территории они уже были вытоптаны сапогами сотрудников). Защитой от палящего солнца служила наследственная смуглота Раутианов.
Прошло всего два-три года после организации станции. Дикая фауна еще не признала ее территорию в качестве независимого человеческого государства с границей на замке и пыталась сосуществовать. Как-то перед обедом, разыскивая свое дитя, я обнаружила его сидящего на корточках. Леночка что-то внимательно рассматривает. Подхожу ближе. Змея, свернувшись спиралью, тихо греется на солнышке, а Леночка сидит и смотрит на это невиданное чудо. Мирная идиллическая картина была — увы! — нарушена. Ребенка забрали обедать, а острое лезвие лопаты обезглавило ни в чем не повинное доверчивое животное.
До сих пор совесть мою грызет это неспровоцированное убийство и удивляет человеческое стремление к столь жестоким превентивным мерам.
В Сталинабад на попутке
В октябре 1953 года в Сталинабаде должна была проходить очередная сессия сейсмической сети СССР. Обычно они происходили два раза в год: весной в Москве, осенью (виноградный сезон) — в какой-нибудь южной республиканской столице. На этот раз — в Сталинабаде. Перед началом сессии прилетела в Гарм экскурсия видных сейсмологов Союза. Гордый заведующий Гарма водил их в штольню, в регистрирную, поднимал на гору, кормил обедом. С последним рейсом они улетали в Сталинабад. Погода портится. С запада надвигаются темные тучи. Все 28 гостей сели в самолет, специально зафрахтованный. Двадцать девятому — заведующему сейсмостанцией Гарм — места не хватило.
Но они — гости, а мы-то дома. И ни минуты не сомневаясь, милый друг мой смело пошел к мосту через Сурхоб, что у кишлака Сары-Пуль, где всегда можно поймать попутку. Это совсем рядом, три с половиной километра всего. Если попутки не будет — вернется. Час прошел, два. Не вернулся. Значит, уехал. Вот только погодка не ах. Дождик. На западе погромыхивает. Дороги делаются скользкие. Особенно Голубой Берег опасен. То и дело камни на дорогу падают. У Племсовхоза каждый год в такую погоду речка мост уносит. У Комсомолабада сели бывают. Не надо бы ехать, ой, не надо бы…
Поздний вечер, тихий стук в дверь. Студент-практикант:
— Татьяна Глебовна, извините меня, но я должен сказать вам ужасную весть…
Я так и села.
— ???..
— Я потерял вашу книгу…
— …!!!
Ох, уж эти мне вежливые интеллигенты! Отдышавшись, ложусь спать.
Раннее утро — тихий стук в дверь. Кто-то из наших:
— Татьяна Глебовна, пожалуйста, не волнуйтесь, все хорошо, слава богу, он жив…
— ….?!
— Звонил Бончковский из Сталинабада. Виталий Иванович ехал на попутке, машина перевернулась… Нет, нет, он жив и в обрыв не свалился. Ну, там ушиб у него, коленка, ничего страшного, не волнуйтесь…
Оказывается, Виталия подобрал военный грузовик. Вдруг на серпантине — встречная машина. Они круто свернули, скользко, задок закинуло, из кузова почти всех выбросило на дорогу, машина кувырком. Несколько человек тяжело ранены. Один солдат погиб. Остальных другая военная машина отвезла в Сталинабад.
Вот такая история. А мне вообще-то скоро Ирочку родить. Мы думали, Виталий вернется из Сталинабада — и я поеду. Женщин на станции нет. Приходится оставить Леночку на попечение нашего механика Бориса. Прилетаю, прихожу в гостиницу «Сталинабад», что рядом с оперным театром. Спрашиваю в регистратуре Халтурина. Все уже его знают, со всеми он знаком, всех там обаял, разные милые женщины его перевязывают, кормят, поят… И вдруг я приезжаю с таким животиком. Очень эти дамы расстроились.
Виталий рассказывает: ночь, дождь. Грузовик с тентом. Сидят все в кузове на мешках и ящиках, накрылись брезентом. Одни тихо поют, другие дремлют. Вдруг что-то происходит, и он осознает себя лежащим на дороге. Попробовал руками подвигать — шевелятся. Ногами — не шевелятся. Неужели?.. Но потом оказалось — на них мешки тяжелые лежат. Коленка болит, но терпимо. Встал. Остановили встречную военную машину, погрузили раненых, залезли сами, развернули ее опять в Сталинабад. А там Виталия выгрузили на проспекте Ленина, раненых повезли в госпиталь.
Сгоряча-то коленка не очень, а теперь… Вставать и идти куда-то — куда? — совсем не хочется. Сидит бедняга у арыка, ноги спустил, грязь с лица кой-как обтер, сам весь в грязи, штаны драные и в крови… Думает — что же делать?
Видит — сейсмологи идут. Целая группа. Такие все важные, нарядные, что-то живо обсуждают, шутят-смеются… Увидели его — и перешли на другую сторону улицы. Не разговаривать же с таким пьяным, что на улице в арыке валяется.
Так бы и остался он тут, кабы не Виктор Иванович Бунэ. Он был тогда главным сейсмологом Душанбе. Не стал смотреть в сторону. Подошел, помог, отвел в гостиницу, организовал отдельный номер, душ, медсестру, штаны выстирали, дырку на коленке промыли, застрептоцитили и перевязали… Уф…
Полежал тут еще пару дней. Даже на совещание ходил. Ну, а потом — пора домой, Леночка там одна, на руках у механика. Уехал. А я — в роддом. Ирочке пора на свет появляться.
Ирочка и погода
Опять душанбинский роддом. Ко всем приходят, цветы приносят, папы свежеиспеченные под окнами стоят и, задрав голову к третьему этажу, что-то жестами изъясняют. А мы с Ирочкой одни. Никто к нам не ходит, никто жестами не изъясняется. Так хочется поплакаться! Хотя не плакаться, а радоваться надо, что папа наш в пропасть не улетел, жив, здоров и дома.
А уже ноябрь приближается, и погода нелетная. Названиваю в аэропорт. И вдруг 5 ноября говорят, что погода завтра ожидается летная. Смотрю в окно — не похоже. Но — обещают! Рискнем? 6 ноября выписываюсь из роддома, приезжаю в аэропорт. Тогда еще старый аэропорт работал, маленький зал, на площади — памятник Сталину и водопроводная колонка. Погоды что-то не предвидится. При аэровокзале — детская комната. Это, и правда — комната, маленькая, одна. Три детские кроватки с загородками и три стула для трех мамаш. Две мамы уже живут, я третья. Снег с дождем пошел, ветер промозглый. Стирать пеленки — у колонки, на площади привокзальной, у сталинских ног. Сушить — негде совсем. Если в той же комнате, то задохнешься. Но у меня — запас, на два-три дня хватит. Ну, а спать можно и сидя, чего уж там.
Наконец кончились ненастные дни! 10-го ноября выглянуло солнышко, и с первым рейсом — домой. Самолетик снижается, прилетели. Гарм. «Мороз и солнце»! Ослепительный снег скрипит под ногами. Бугры мокрой грязи замерзли и затвердели. Никогда такого раннего мороза и снега не было! Рюкзак с пеленками (мокрыми) — за спину, Ирочку — на руки и шагом марш. Теперь всего полтора километра до дома.
Борис
Через неделю наш механик Борис уезжает в Москву на газике, своим ходом. Проводили. А часа через три звонят — ваша машина упала вниз, водитель погиб, приезжайте. Виталий поехал. Поворот дороги, крутой. Далеко внизу, у воды — перевернутая машина, человека не видно.
Вот только что проводили… Шутил. По дому соскучился.
Обрыв почти отвесный, высота — метров 300. Виталий спустился. Потом и сам не мог понять, как. Никто больше не стал там спускаться. Подошли с воды, на салях. Это плот из цельных надутых коровьих шкур, а поверх них настил из палок.
Техническая экспертиза — отказало рулевое управление. Вскрытие — две кружки пива.
Второй год всего нашей самостоятельной жизни…
Что значит быть большой?
У Леночки появилась сестренка и оказалась в центре внимания. Жизнь стала интереснее, но непонятнее. Сестренка забрала себе Леночкину кроватку и вообще. Объясняю: ты ведь уже большая. Соглашается, но очень любит, когда я в шутку говорю: «Ты моя маленькая! Давай, я тебя запеленаю, положу в маленькую кроватку». Заворачиваю потуже, ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Она пытается что-то сказать. «Ты еще маленькая, говорить не умеешь, лежи тихо. Или плачь — уа-уа!» Смеется, чувствуя преимущество быть большой.
Что делать, если она плачет?
Лена довольно быстро вошла в роль старшей, заботливой сестры. Но что делать, если младшая плачет, а мамы нету? Вот что: мама дает ей попить из бутылочки! Где же бутылочка? А-а, вот она, в шкафу, на верхней полке. Какой-то кисель там густой, темный… Ну да ничего! И Лена лезет на стул, с него на стол и достает с верхней полки бутылочку… С марганцовкой! Заботливо и нежно дает сестренке попить… И вдруг сестренка стала какая-то черная…
Прибегаю — боже правый! Ируня вся в марганцовке, черным-черна, Лена в ужасе на меня смотрит, и обе в два голоса ревут. В глаза не попало. Смотрю в рот. Умница Ирочка, не глотнула, выплюнула, горло чистое, розовенькое. Все на шею стекло. Уф!
Фруктовый сезон
Московская экспедиция приезжает летом. Фруктов — завались. Не только и не столько на базаре, сколько в опустевших кишлаках.
После землетряcения в Хаите население многих кишлаков, например Чусала, выселили, «спасая из опасной зоны», в Кулябский хлопковый район. Как потом объяснили мне знающие люди, там не хватало рабочей силы, а хлопка нужно было много. Не только для ситца — для пороха.
Люди в Хаитском районе исчезли, сады остались, но еще не успели сильно одичать. Чтоб виноград да пропал? Чтоб урюк, да засох? Не дадим! Ездили и собирали. Не доверяя чистоте босых ног, давили виноград в резиновых сапогах.
Скоба могильная
У мамы Виталия, Лии Пейсаховны, 24 ноября день рождения. Решили мы послать в Ленинград, старшему ее сыну Льву Владимировичу энную сумму на подарок для нее. Шлем телеграфом. В ответ получаем от Левы недоуменное письмо. Деньги-то они получили, но сопровождающий текст… Что это?! «Что-нибудь маме нашего имени скоба могильная». Виталий, конечно, известный шутник — но при чем тут «скоба»? Да еще не какая-нибудь, а «могильная»? Невозможно маме в день рождения показать такую телеграмму!
Мы и сами недоумеваем. Не писали мы ничего про скобу — боже правый! — могильную! Идем на почту. Все оказывается просто. «Скоба» — это всего-навсего «скобка», она отделяет наш текст от служебных пометок.
— Но могильная же??
— Та це ж моє прiзвище, це пiдпис, хто гроші прийняв.
По маленькой
Так мы познакомились с милым украинским семейством. Она — Могильная, он — Земляника. Как оказались в Гарме? Ссыльные, с Западной Украины. Она на почте. Он заведует питомником. Всякие саженцы выращивает, плодовые деревья и виноград, у него там богатая коллекция. Живут в питомнике.
— Приезжайте, попробуйте.
Приезжаем. Осматриваем питомник.
— Заходьте в дом.
Заходим. Гостеприимный наш хозяин лезет под диван и достает пыльную бутылку. Пыльную! Так в заграничных романах подают бутылки столетних вин.
— По маленькой.
Пробуем по маленькой. Прекрасно.
— Это еще не вино, это — виноматериал, прошлогоднее. А вот уже вино, ему три года — а тот же сорт винограда.
— О-о!
Из-под дивана извлекается другая пыльная бутылка. По маленькой оттуда.
— А вот это светлое, легкое — попробуйте, по маленькой.
— А теперь вот этого, по маленькой, по последней. Это темное, густое — это называется «Бычья кровь».
— А вот мускат венгерский. Душистый! Нет, вы чувствуете аромат? По маленькой… Ну, а теперь вот это…
Чувствую — сбиваюсь со счета. Сколько их было, последних? Правда, маленьких, очень маленьких. Но сколько же?
— Вам обязательно надо посадить фруктовый сад. Давайте, мы приедем, осмотрим участок, проконсультируем, где что сажать, как подготовить землю, как ухаживать. А в марте приезжайте за саженцами.
«Сама садик я садила»
Нет, вы, нынешние, которые выросли на бананах, киви и ананасах, разве можете вы понять нас, ленинградских уроженцев, где и помидор был экзотическим фруктом! А тут — мускат! венгерский!
Решено. Мы сажаем сад. Для всех! Никаких «твое — мое», никаких заборчиков. Полнейший коммунизм! Привозим наших друзей из питомника — инспектировать участок для будущего сада. Узнаем множество интересных вещей. Оказывается, у груши корень — морковкой, ее надо сажать, где слой почвы потолще, то есть ближе к горе. Там дожди постоянно приносят с горы почву. А у вишни корень расстилается по поверхности, ей и 10 см почвы хватит. Ее — подальше от горы, поближе к реке. Расстояние между яблонями должно быть восемь метров. Они плодоносить будут через десять лет. А пока в промежутках надо персик посадить. Он плодоносит уже в три года, а к десяти годам его надо уже вырубать, он состарится. Ну, и еще: под виноград ямы надо глубокие.
Длина нашего участка — сто метров. Ямы надо с осени готовить, листья и прочие удобрения заложить. Глубина — 80 см, диаметр — 1 метр. Всего ям надо около 130. Нам самим этого не одолеть. Нанимаем мальчиков в ближнем нашем кишлаке, Шуле. Копают по сходной цене: одна яма — бутылка керосина. Электричества в районе еще нет, кишлак освещается керосиновыми лампами, а у нас — свой движок, обойдемся аккумулятором.
Вот и февраль, снег стаял. Едем за саженцами и инструкциями. Сажаем. Сто с гаком штук деревьев. Я колышки устанавливаю в соответствии с розой ветров. Мужчины — с лопатами, землю подсыпают. Потом очередь за пирамидальными тополями, «ветроломами». С ними проще. Ломом пробиваем дырку, туда — воды из ведра, потом втыкаем палку, ногой прижать — и все. Ряд тополей на расстоянии метра друг от друга, вдоль арыка.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.