16+
Подранки

Бесплатный фрагмент - Подранки

Дилогия «Порог греха»: 1

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 176 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее
О книгеотзывыОглавлениеУ этой книги нет оглавленияЧитать фрагмент

Это было последнее тепло его детства. И этим теплом была женщина. И этой женщиной была мать.

Сначала она обняла Павлинку. Обжигая ушко дочери горячим шёпотом, просила позаботиться о братишке, не расставаться с ним никогда. Потом прижала к груди Алеся:

— Слушайся сестрёнку, она старше тебя! Но помни: ты — мужчина, не давай её в обиду!

— Давай, мамка, побыстрее разворачивайся! — торопил рядом стоящий солдат. — Поездной ждёт. Документы не забудь! — он сделал ударение в этом слове на втором слоге. — Поняла? Документы возьми. На ребятишек тоже. Какие есть. Проверка идёт!

От распахнутой измятой гимнастёрки солдата, шаровар в мазутных пятнах и сапог в рыжих разводьях пыли несло несвежей постелью и засохшей мочой. Щелоглазое лицо его, опухшее от непомерного употребления водки, подмигивало Алесю. Сколько подобных лиц увидит Алесь в своей жизни! И чего бы ни говорили их обладатели — учили, приказывали, увещевали, просили, угрожали, жаловались, — колыхалась над ними тень нагловатой лжи и криводушия.

— Давай, мамка, давай! Поездной ждёт! — скалясь, подгонял солдат.

Обитатели товарного вагона, состоящие только из женщин и детей, намеренно собранных вместе, уже знали, чем оборачивалось такое приглашение к начальнику поезда привлекательных пассажирок. Возвращались они назад с мокрыми от слёз глазами, подавленные и молчаливые. Две не вернулись вовсе. Родные, пытавшиеся выяснить их судьбу, исчезли сами. В вагоне воцарился страх.

Поезд двигался с украинской станции Харьков уже третью неделю. Останавливался в основном на глухих разъездах, чтобы набрать воды и угля для паровоза. Состав обычно с двух сторон окружали солдаты с ярко-малиновыми погонами на гимнастёрках и карабинами в руках. Под их хмельным доглядом пассажиры прогуливались и даже справляли естественные надобности. К жилым домам или туда, где появлялись какие-либо посторонние люди, никого не пропускали. Некуда было пойти, никакому начальству, кроме поездного, пожаловаться.

В середине состава, на вагоне, в котором размещался начальник эшелона, провисал измочаленный ветром и паровозным дымом плакат. На красном полотнище серели печатно писанные белилами слова: «Даёшь целину! Решения февральско-мартовского пленума 1954 года — в жизнь!» Пассажиры прожигали плакат ненавистными глазами, исподтишка плевали в его сторону.

Граждан страны, добровольно пожелавших осваивать целинные и залежные земли российских глухоманей, везли к местам назначения на положении заключённых. Находились смельчаки, которые писали короткие письма о порядках, установившихся в эшелоне, сбрасывали их в решётчатые окошки вагонов в надежде, что письма подберут на железнодорожных путях добрые люди и отправят по почте. Адресовались они первому секретарю Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Хрущёву — главному закопёрщику освоения земель. Но слишком далёк и недоступен был, как именовали его соратники, «дорогой Никита Сергеевич», а исполнители воли его — рядом. Льзя ли, нельзя ли, а пришли да и взяли!

Мать шла за солдатом к распаху вагонной двери, оглядывалась, и, вымучивая улыбку на восковом лице, помахивала кистью руки. В дверном проёме виделось вечернее небо. Солнце уже опустилось за горизонт. Последние лучи его щедро обливали облака густым багрянцем.


В родной деревне, такой теперь далекой и памятной до слёз, Алесь любил летние золотистые закаты. На их фоне в каком-то волшебно-сказочном величии красовались аисты, застывшие на соломенной крыше отчего куреня. «Куда смотрят птицы — оттуда и жди счастья», — говорила мама. «У счастья одна дорога, у горя — много. Жди с любой стороны!» — это тоже её слова.

Самым большим горем мама всегда называла войну. Алесь войны не знал, а вот смерть видел. Он тогда уже учился в первом классе сельской семилетки. Отец почему-то не жил с ними: очень редко приходил домой, обычно глубокой ночью, а ранним утром исчезал в неизвестном направлении.

Однажды, когда отец снова украдкой появился в доме, дверь содрогнулась от тяжелых ударов. Сердитый мужской голос потребовал: «Открывайте! Милиция!» Отец бросился к окну. Зазвенело битое стекло. Раздались крики: «Стой! Стрелять буду!» Загремели выстрелы. Мама засветила керосиновую лампу, села на стул и, уткнувшись лицом в ладони, заплакала. Павлинка кинулась к матери и, тоже плача, прильнула к ней.

Дверь распахнулась, вооруженные люди в милицейской форме втащили в избу отца. Голова его безжизненно моталась из стороны в сторону. Один их милиционеров — видимо, главный начальник — пальцами раскрыл веки отцовских глаз, заглянул в них и хрипло сказал: «Готов». Вокруг головы отца по полу расплывалось густое, как кисель, багровое пятно.

Таким же багрянцем занялся и новый день после того, когда его отца куда-то увезли. Как похож был свет того утра на нынешний закат за стенами этой тюрьмы на колёсах! Мелькнув белым домотканым платком с вышитыми на нем красными аистами, в рдяном сумраке растворилась мама.


Всю ночь Алесь и Павлинка, не сомкнув глаз, бедовали на полке, сработанной из грубых неотёсанных досок. Павлинка иногда плакала, прижавшись головой к плечику братишки. Алесь нежно гладил её волосы и тоже давился слезами. Вагон качался. Колёса железно стучали. На разных полках слышались вздохи, бормотанье и стоны.

Грохот откатившейся утром вагонной двери воспалил в ребячьих сердцах огонёк надежды, но тут же и заглушил его: мама не вернулась. Окружающие люди поглядывали на детей с молчаливым сочувствием. Только одна женщина, проходя мимо, вполголоса посоветовала: «По вагонам пошукайте, покличьте!»

Взявшись за руки, они пошли вдоль состава, выглядывая среди вышедших на прогулку переселенцев родное лицо: может быть, мама перепутала ночью вагон и теперь тоже ищет их? Они несколько раз обошли поезд из одного конца в другой, но мамы нигде не было. И вдруг Павлинку осенило: надо идти к начальнику эшелона! Ведь именно к нему увели маму в конце вчерашнего дня!

Возле вагона с плакатом прохаживался солдат: гимнастёрка и шаровары наглажены, хромовые сапоги сияют чёрным глянцем; карабин не свисает с плеча, а крепко прижат к нему, фуражка — прямо на голове, а не на затылке и не набекрень. Такой опрятный вид охранника вызывал почтительное доверие!

— Здравствуйте, дяденька солдат, — поприветствовала Павлинка голосом, которым дети обычно просят подаяние. — Как нам найти начальника поезда?

— Привіт, дітки!

Солдат некоторое время разглядывал детей: на девочке ситцевое платьице в горошек, вязаная кофтёнка, белые носочки и туфельки; мальчик — в штанишках до колен, пиджачке и рубашке, расшитой на груди, на ногах — добротные ботинки. Ухоженные, чистенькие детки!

Карие глаза солдата приветливо сощурились и концы пшеничных усов смешливо заморгали.

— А нащо він вам?

— У нас мама пропала.

— Як пропала? Коли?

— Вчера вечером. Пришёл какой-то дяденька солдат, сказал: «Начальник вызывает!» И увёл маму. И вот нет её. И мы нигде её найти не можем.

Павлинка заплакала. Зашмыгал носом и Алесь.

— Погодь, погодь, дівчинко, — солдат погладил худенькое плечико Павлинки. — Не розводь сирість! Як усе сталось?

По мере того, как Павлинка, давясь слезами, рассказывала, глаза солдата наполнялись темнотой и усы нервно дёргались.

— А бійця запам'ятали чи ні?

— Он пьяный был. Мордатый такой. Грязный. Маму торопил: «Давай мамка, давай!» Да вот же он! — почти вскрикнула Павлинка, показывая рукой, и даже сделала несколько шажков в сторону поезда.

В тамбуре вагона, прицепленного к вагону начальника поезда, солдат справлял малую нужду, не обращая внимания на людей, проходящих мимо. Скотское поведение охранника и остановило Павлинку. Она стыдливо прикрыла лицо ладонью и отвернулась.

— Свиня вона і є свиня: совісті вже зовсім нема! — усатый плюнул и загородил собою охранника от глаз Алеся, который оторопело смотрел на это явление взрослого мужского бесстыдства.

— Ось шо, дітки, — солдат привлёк к себе Алеся и Павлинку. — Не ходіть туди, не шукайте начальника: погані то люды! І в вагон не вертайтесь! О-о-он бачите хатки? — он показал рукой по ходу поезда. — Кілометри за три чи п'ять — там город. Йдіть туди, знайдіть міліцію! В міліції про все розкажете. А сюди, — солдат кивнул на вагон с плакатом, — зась! Загинете, як ваша мамка! А зараз ідіть до паровозу, ждіть мене там. В мене скоро зміна, так що я швиденько. Звуть меня дядько Тарас.

Солдат достал из кармана шаровар белый платок, развернул его и протянул Алесю и Павлинке несколько кусочков колотого сахара.

— Беріть! Нічого, нічого, тримайте хвіст пістолетом! — карие глаза его потеплели. — Ну, йдіть собі!

От паровоза несло густым теплом и остро пахло разогревшейся смазкой. Он сипел, пыхал паром и казался живым. Павлинка и Алесь с истовым интересом разглядывали его, опасаясь, как бы охрана не прогнала их. Но два солдата, сидевшие впереди паровоза на рельсах, о чём-то оживленно говорили, не обращая на детей особого внимания: не они первые, не они последние приходят поглазеть на этот большой диковинный самовар на колёсах.

Вскоре появился дядя Тарас. Кивнул охранникам: «Ребятишки со мной!» Те, ухмыляясь, понимающе покивали в ответ: по разным надобностям водили солдаты пассажиров в кусты.

— Ну ось, — сказал дядя Тарас, когда они отошли от состава на приличное расстояние, — тепер тікайте у ліс. Сховайтесь, поки поїзд не поїде. Потом йдіть у город, шукайте міліцію!

— Спасибо вам, дядя Тарас, — поблагодарила Павлинка, — пусть Господь воздаст вам за доброту!

Солдат махнул рукой и быстрыми шагами пошёл вдоль железнодорожного полотна, чтобы обойти поезд с другой стороны.

Состав ушёл, но Алесь с Павлинкой еще часа три прятались в лесу, подступающем к железной дороге, боялись: вдруг спохватятся в эшелоне, начнут искать, вернутся на станцию!

В лесу было влажно и тихо. Весна выдалась ранняя. Снег сошёл быстро. Солнце припекало. Деревья готовились выкинуть первую листву. Кое-где на солнцепёчных местах пробивалась зелёная трава. Но если апрель здесь такой же, как в Белоруссии или на Украине, то надо держаться поближе к жилищу, а то задует внезапно ветер, повалит снег или хлестанёт дождь — и приморозит! «April, April! Der weiβ nicht, was er will», — эту фразу Алесь не раз слышал от дяди Карела, — «Апрель сам не знает, чего он хочет!» Вряд ли он и в Забайкалье другой. Но весна весной, месяц месяцем, а дети знали, чего они хотели.


К городу они пошли прямо по железнодорожному полотну. От шпал, нагретых солнцем, исходил острый дурманящий запах, отчего першило в горле и кружилась голова. Желудки терзали спазмы голода. Но более всего хотелось пить.

Неподалёку от станции они наткнулись на водозаборную башню. Утолили жажду и, раздевшись до пояса, принялись с наслаждением умываться из-под крана.

— Заниматься туалетом здесь запрещено, — вдруг услышали они строгий и повелительный голос. — И ходить по железнодорожным путям тоже запрещено.

Перед ними стоял человек в форме путевого обходчика с длинноручным молотком в правой руке.

— Попадёте под поезд — отвечай потом за вас! Куды только родители смотрят. А ну давай отседа, а то в милицию отведу!

— Дяденька, — Павлинка торопливо надела платье, — а нам в милицию и надо! Подскажите, пожалуйста, как найти милицию?

Вежливое обращение девочки несколько смягчило грозное настроение путевого обходчика, но и насторожило его.

— А зачем она вам?

— Мы с эшелона переселенцев. Мы от поезда отстали. У нас мама потерялась!

Лохматые брови обходчика собрались на переносице.

— Мать потерялась? Давно?

— Ещё вчера ночью. Проводите нас в милицию, пожалуйста!

— М-м-да, — озадаченно произнёс обходчик. Ему не хотелось возвращаться на станцию. — Думаю, провожать вас не обязательно: сами найдёте, не маленькие уже! Во-о-он видите здание? Это вокзал станции. Там есть отдел милиции. Только идите сторонкой вдоль полотна, а не по самому полотну!


«Лесогорск-один», — вслух прочитала Павлинка, когда они подошли к станции.

Редких пассажиров, сонливо коротающих время в ожидании своих поездов, подростки не заинтересовали: мало ли кто заходит на железнодорожный вокзал по своим надобностям? Кто билет купить, кто водички попить из большого цинкового бака с краником и алюминиевой кружкой на цепи, чтобы не стянули, а кто и погреться на длинных деревянных скамьях с гнутыми спинками. Окинули взглядами пришельцев да вещички свои к себе покрепче прижали.

В зале ожидания было три двери: входная, затем направо — в буфет, налево — в комнату милиции, с говорящими об этом вывесками. Но слово «милиция» состояло из длинных и узких букв красного цвета, чтобы сразу бросалось в глаза. Павлинка торопко постучала кулачком в дверь, обитую коричневым кожимитом.

В комнате густо пахло кислым, — неистребимый запах таких казённых помещений, где воздух пропитывается духом перегоревшего табака, алкоголя, грязных ношеных вещей, обувной мази и немытых тел посетителей. За столом с толстыми квадратными ножками сидел человек с большой бритой головой, в синей шинели, наброшенной на плечи. На ладно пригнанных погонах посверкивали маленькие звёздочки — по четыре на каждом.

«Наверное, очень большой начальник», — подумала Павлинка и слегка заробела.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

Тот вскинул голову. Сверкнул один кругляш очков. Второй чернел пустотой.

— Ну, для вас я товарищ начальник. Гражданин — это в другом месте. Капитан Грудинин. Виктор Викторович. Можно просто — дядя Витя.

Капитан так же, как и несколько часов назад усатый солдат у эшелона, внимательно оглядел детей, переводя взгляд с одного на другого. Аккуратно одетые, они вызывали определённую предрасположенность к себе: не бродяги!

— Ну-с-с, молодые люди, с чем пожаловали?

— У нас мама потерялась, — выпалила Павлинка. Голос у неё сразу же дрогнул и по щекам покатились слёзы.

— Стоп, стоп, стоп, — капитан упружисто толкнул ладонью пустоту в сторону ребят. — Только, пожалуйста, без нюнь! Я вижу, ты девочка уже большая, умная. Возьми себя в руки! Спокойно и обстоятельно расскажи, кто вы, откуда вы, кто ваша мама, где вы её потеряли и когда это случилось.

— Мы с поезда, — Павлинка ладошкой отёрла слёзы. — Ну, который вёз переселенцев осваивать новые земли. Мы белорусы. Фамилия наша — Штефловы. Мама — Маргарита Рудольфовна. Я — Павлина. А это, — она взяла мальчонку за руку, — мой младший брат, Алесь. Вчера вечером маму вызвали к начальнику поезда. И она… И она не вернулась. А мы утром пошли её искать. А один дяденька солдат у вагона начальника поезда сказал нам, чтобы мы её не искали и в эшелон больше не садились, а шли в милицию… На станцию… Вот к вам.

— Понятно, — капитан открыл верхнюю дверцу массивного железного ящика, стоящего справа от него, достал несколько листков серой газетной бумаги и положил их перед собой, готовясь подробнее записать то, о чём говорила Павлинка. Он не припоминал случая, чтобы дети сами приходили в милицию. Обычно их приводили сотрудники. Чаще всего это были мелкие воришки, умыкавшие вещи зазевавшихся пассажиров. Иногда снимали с поездов юных путешественников, сбежавших из дому с неуёмной жаждой посмотреть на мир огромной страны. Доставляли детей, потерявших в вокзальной сутолоке родителей. Но здесь явно не такой случай: мать, судя по детям, любящая, заботливая и чистоплотная, просто так, по прихоти, своих детей не оставит!

— Вы ехали только с мамой? — спросил капитан, снова пристально оглядывая детей. — Без батьки?

— Папа погиб на войне. Он был партизаном. Его убили каратели.

При этих словах Павлинка несколько раз ощутимо сжала ладошку Алеся. Тот понял: «Молчи, не надо подробно рассказывать об отце, этой тёмной истории с его преследованием НКВД и убийством!»


Отец скрывался в белорусских лесах после войны. Мама говорила, что его обвиняют в предательстве, в связях с немцами. Сама она работала в немецком штабе переводчиком по заданию большевистского подполья, через мужа передавала сведения руководству партизанским движением. Ей помогал немецкий солдат по имени Карел, который возил на легковушке начальника местной немецкой комендатуры.

Маму после войны несколько раз вызывали в милицию. Возвращалась она хмурой, поникшей, с заплаканным лицом. Говорила, надо уезжать отсюда: жить по-человечески не дадут! И в конце сороковых годов они уехали на Украину, к подруге мамы по партизанской работе. Но через полгода их нашли и здесь. И маму снова куда-то вызывали. И она снова возвращалась с землистым от страха и боли лицом.

И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не умер Сталин. Об этом с радостным восторгом на лице говорил бывший товарищ мамы по борьбе с немцами, командир партизанского отряда дядя Янко, который приезжал в гости после освобождения из тюрьмы, куда его посадили, когда кончилась война. Мама говорила, что его обвинили в провале какой-то важной военной операции. Дядя Янко плакал, пил водку и много курил, постоянно поглаживая правой рукой культю левой — последствие ранения и операции. Он и посоветовал маме уехать куда-нибудь в глубину страны: в Сибирь или на Дальний Восток, как-то спрятаться, раствориться. Как раз началось движение за освоение каких-то целинных и залежных земель. Мама съездила в областной центр и получила разрешение и направление ехать куда-то далеко, аж за озеро Байкал! Алесь видел его на школьной карте.


— Сами-то откуда будете? — капитан Грудинин сдвинул морщины на лбу, прицеливаясь пером ручки в бумагу, но так и не решаясь писать.

— Из Белоруссии… То есть с Украины. В Белоруссии мы родились… Жили. А потом в Украину уехали. Село наше погорельское. Голодно было. Колхоз бедный. И мы жили бедно. Мама в школе работала. Она русскому и немецкому языку учила. Мы думали, на Украине легче жить будет.

— И что же?

Павлинка отрицательно покачала головой и вздохнула:

— Ещё тяжелее.

— А как называлось ваше село? — Грудинин воевал на Втором Украинском фронте, освобождал немало населённых пунктов. Может быть, фронтовая дорога проходила в местах, где жили эти дети?

— Качки! — охотно ответила Павлинка. — Есть такое на Днепропетровщине. Качки — это утки. Слышали, наверное, такую украинскую песенку:


За городом качки пливуть,

Каченята крячуть…

Вбогі дівки заміж ідуть,

А багаті плачуть.


— Нет, не слышал, — усмехнулся капитан, а про себя подумал: «Как бы ни называлось, ясно одно: в селе такое же опустошение и нищета, как и во всей Украине, да и в Белоруссии… Да всюду, где война прошла!» Поэтому ему было понятно стремление людей вырваться за пределы такой жизни, как-то улучшить её. Они цеплялись за любую возможность и в неистовом желании своём даже срывались с родных, годами насиженных мест, не задумываясь о том, как повернутся обстоятельства в будущем. Надежда подогревала: будет не хуже! Вся страна была в движении. Люди куда-то ехали, искали лучшей доли. А есть ли в этой стране уголок, где эта доля гнездышко свила?

Грудинин тоже после войны поколесил по всему Уралу, Сибири и Дальнему Востоку: не хотел в родных местах оставаться! Они ему о семье всё время напоминали: о жене и таких же вот сынуле с дочкой. Пошли те лютой зимой военной в лес за дровами да и сгинули — замёрзли, наверное, да и зверьё своего не упустит! Война всем жизнь переломала: дети плачут — отцов нет, отцы плачут — детей нет. Поискал лучшей доли, не нашёл и снова на родину вернулся, усвоив горькую истину: хорошо там, где тебя нет.

— Ну, молодые люди, песни песнями, а протокол составить надо, — и тюкнул пером деревянной ручки в массивный куб стеклянной чернильницы. — Начнём по старшинству. Фамилия, имя, отчество!

— Штефлова Павлина Вацлавовна.

— Что-то на белорусское не походит!

— Наш папа — чех.

— Ясно, — продолжил капитан. — Брат, как я понимаю, Алесь Вацлавич?

Мальчик смущённо кивнул: к нему никогда ещё не обращались так официально.

С болью в сердце записывал Грудинин данные о возрасте: «Четырнадцать? И моей дочке было четырнадцать! И тоже училась в седьмом классе… Десять? И моему сыночку было десять. И тоже должен был пойти учиться в четвёртый класс… Война, война, что же ты, треклятая, наделала?»

— При каких обстоятельствах пропала мама?

Павлинка, всхлипывая, пересказала всё, о чём несколько часов назад дети поведали дяде Тарасу.

— У него ещё глаза злые, — вдруг подал голос до этого молчавший Алесь. — Маленькие тёмные щёлочки такие, — он прищурился и, как смог, попытался передать солдатский взгляд.

— Ладно, всё запишем, лишним не будет! — согласился капитан. — Я сообщу на соседнюю станцию, авось удастся перехватить ваш поезд, поговорить с начальником.

Заполнив протокол, Гудинин положил его в сейф. Мимо здания вокзала без остановки пролетел поезд, оно задрожало, завибрировал старый щелистый пол. Капитан поморщился: колёсный стук отозвался колющей болью в некогда пробитой снарядным осколком голове, как раз за выбитым глазом. Разминая темя, он встал и снял трубку с чёрного телефонного аппарата, висевшего за его спиной.

— Соедините меня с детдомом!

Ожидая связи, повернулся к детям:

— Маму вашу будем искать. А пока вам нужно где-то приютиться на день-другой. У нас тут приёмник хороший, — прижимая трубку к уху, пояснил капитан. — Слушаю… Слушаю, Евграф Серафимович! Это Грудинин беспокоит. Да-да, всё по тому же вопросу. А у меня других не бывает. Должность такая… Двое… Да. Сестра с братом. Маму потеряли. Не на вокзале же им горемычить… Когда? Ну, спасибо!

Закончив телефонный разговор, капитан подошёл к ребятам и обнял их за плечи.

— Голодные небось, каченята? Сейчас я отведу вас в станционный буфет. Там вы перекусите и будете ждать меня. Я похлопочу какую-нибудь машину. Детдом за городом. Пешком-то накладно получится!


В помещении буфета высились несколько круглых столиков-стоек. Возле них, переминаясь с ноги на ногу, теснились посетители. Единственный стол, за которым можно было сидеть, стоял в углу у окна. Его занимали несколько молодых парней. Они пили пиво и громко говорили. При приближении капитана компания притихла.

— Что-нибудь случилось, командир? — спросил один.

— Случилось. Мне ребятишек покормить надо. Полагаю, вы уже хорошо посидели, — кивнул капитан на батарею пустых бутылок в середине стола.

— О чём базар, командир? Дети — святое дело!

Парни шумно задвигали стульями, поднялись и, дурашливо отдавая честь капитану, вышли из помещения.

Буфетчица, дородная женщина с пухлым лицом и искусственно завитой рыжей шевелюрой, исполняла и обязанности уборщицы.

— Опять беспризорники, Виктор Викторович? Дня у вас не проходит без забот, — буфетчица убрала бутылки, тщательно протёрла стол влажной тряпкой. — Садитесь, голуби мои! Чего им?

— Самое сытное и вкусное.

— У нас не ресторан, Виктор Викторович! Меню неизменное: рассольничек, гуляш мясной, компот из сухофруктов.

— Давай по удвоенной порции. Вот деньги, — капитан сунул буфетчице хрустящую бумажку. — Присмотри, чтобы не обидел кто… Ну, каченята, налетай!

— Спасибо вам, дядя Витя! Господь наградит вас за добрые дела! — глазах Павлинки стояли слёзы.

— Ну, ну, — только и нашёлся сказать капитан. Такие слова от детей он слышал первый раз в жизни.

Грудинин вернулся на вокзал часа через полтора. Детей он обнаружил на самой дальней скамье в углу помещения. Прижавшись друг к другу, они спали с печатью детской безмятежности на лицах. У капитана заныло в груди: «Намаялись, набоялись, каченята!» Ему не хотелось будить детей, но грузовик, который он выпросил в очередной раз у заведующего пунктом приема железного лома, ждать не мог. На нём Грудинин должен был отвезти детей в детский дом.

Капитан легонько потрепал за плечо Павлинку. Она вскинулась, испуганно бегая глазами. «Надо ехать, — сказал капитан извиняющимся голосом, — потом отоспитесь». Чтобы разбудить брата, Павлинке пришлось приложить некоторые усилия. Алесь мычал, мотал головой и норовил свалиться со скамейки: такая сонливая слабость охватила всё его тело.

На привокзальной площади их поджидал грузовик с треснувшим передним стеклом кабины, облупившейся краской на капоте и изодранными бортами кузова. Утробно урчал мотор. В нём что-то скрежетало и позванивало. Возле машины стояла женщина в синих добротных суконных шароварах, в зелёной офицерской гимнастёрке, подпоясанной широким офицерским же ремнём, в хромовых сапожках, начищенных до зеркального блеска. На руках — чёрные перчатки из тонкой кожи. На плечи, прикрывая лоб и щёки, спускались жёсткие, искусственной завивки, и отливающие красной медью волосы. Женщина улыбалась, показывая верхний ряд красивых серебряных зубов.

— Это наш водитель, — представил её дядя Витя ребятам. — Тётя Катерина.

— Здравствуйте, огольцы… Как всегда, к Графу?

— К нему, куда же ещё! — подтвердил капитан.

— Ты, Виктор Викторович, полезай в кузов, а ребятки — в кабинку. Такой гарный хлопчик должен ехать рядом со мной! Вижу — я ему понравилась. Как звать-величать-то?

— Алесь.

— Какое красивое имя! Да и сам ты ему под стать: беленький, кудрявенький. В жёны меня возьмешь? Я бы за тебя пошла, не раздумывая!

— Не вгоняй парнишку в краску, — вмешался капитан. — Лучше за меня замуж выходи!

— Не всякий, Виктор Викторович, кто сватается — жених!

Алесь устроился на сиденье со стороны водителя. Когда тётя Катерина переключала скорость, то невольно задевала рычагом его колено, и он торопко прижимался к сестре.

— Извиняйте, — улыбалась тётя Катерина.

Поинтересовавшись именем Павлинки и похвалив её красоту, она принялась выспрашивать о прошлой жизни ребят. Павлинка отвечала неохотно и односложно, тётя Катерина поняла некоторую настороженность девочки и прекратила распросы.


Проехали город. Свернули с асфальтированной дороги на грунтовую, ведущую в лес, и вскоре уткнулись в высоченный забор из свежего неошкуренного горбыля. Грудинин открыл ворота. Грузовик подъехал к двухэтажному зданию из красного кирпича. У главных входных дверей под навесом стоял низкорослый, толстенький, с солидным брюшком, мужчина лет пятидесяти. На мясистом носу — очки, за которыми помаргивали маленькие серые глазки.

— Здравия желаю, Евграф Серафимович, — Грудинин протянул встречающему руку.

— Взаимно, Виктор Викторович, взаимно, — мужчина помял его руку в пухлых ладонях. — Чем порадуете?

— Всё тем же: принимайте пополнение! Временно или надолго — пока не знаю. Выяснять надо. Они с поезда переселенцев. Маму потеряли.

Грудинин чуть отшагнул в сторону, открывая прятавшихся за его спиной ребят.

— Это — Евграф Серафимович Чурилов, заведующий детским домом. А это — Павлина и Алесь.

— Добро пожаловать в наш тёплый дом, — Чурилов заморгал глазками, оглядывая поочерёдно детей с ног до головы. — Какие красивые имена! Никогда ранее не слышал.

— Мы из Белоруссии, — опередила Павлинка привычный вопрос о национальности.

— Издалё-о-о-ка, — протянул Чурилов. — Хотя есть у нас детишки из Прибалтики, Украины, Казахстана, — да, почитай, со всех сторон нашей необъятной родины!

От конца фразы повеяло фальшью.

Прихрамывая на одну ногу, подошла женщина, высокая, худощавая, с продолговатым сухим лицом. Посмотрела на ребят выцветшими голубыми глазами строгой учительницы. И от этого взгляда Алесю сделалось как-то не по себе.

— Это наша заведующая хозяйством — Полина Григорьевна Рускина, тётя Поля, — представил её Чурилов. — Она устроит вас в изолятор. Вы уж, ребятки, не обессудьте: таков порядок! Все новоприбывшие проходят санитарную обработку. Не бойтесь, — поспешил успокоить он Павлинку, заметив, как расширились её необыкновенно красивые карие глаза. — В изоляторе чистенько, тёпленько, уютненько.

Грудинин попрощался с детьми. Тётя Поля препроводила их в небольшой бревенчатый дом под железной крышей. В нём были небольшая кухня, две комнаты с четырьмя кроватями в каждой и кубовая, где грели воду для ванны, стоящей в углу, стирали и гладили бельё.

— Вас как селить? — поинтересовалась тётя Поля. — Раздельно или вместе?

— Вместе. Только вместе, — ответила Павлинка. Когда она была рядом, Алесь редко вступал в разговор.

— И то верно. Родные люди. Чего стесняться? Поживёте маленько. Успокоитесь. А там, глядишь, и мамка найдётся!


Тётя Поля накормила ребят обедом, состоявшим из борща, гречневой каши и компота. За много дней они, наконец, второй раз досыта наелись.

Рускина затевала на этот день небольшую постирушку. Алесь и Павлинка изъявили желание ей помочь. И она приняла предложение охотно: дети-то оказались не белоручками, как показалось на первый взгляд! Втроём они наносили воды в куб из большой жёлтой цистерны на колёсах (раз или два в неделю, в зависимости от потребного расхода воды, за цистерной приходил грузовик, брал её на прицеп и увозил к станционной водокачке). Растопили печь. Алесь следил за подкладом дров. Павлинка помогала тёте Поле отбирать бельё, какое стирать в первую очередь. Обычно этим занималась специальная бригада из старших девочек и мальчиков, но белья было на этот раз немного, и завхоз решила управиться с этой работой без многочисленных помощников.

К вечеру бельё было простирано и развешано для просушки во дворе. Алесь и Павлинка помылись под душем. Тётя Поля угостила их чаем с собственными шаньгами и малиновым вареньем. Они улеглись в кровати с панцирными сетками, с серыми, но чистыми простынями, пахнущими летним ветром, и сразу же заснули.

Проспали почти до полудня и проснулись одновременно. На табуретах рядом с кроватями лежала их одежда, чистая и отглаженная. Не такой уж строгой оказалась заведующая хозяйством, как поначалу привиделось Алесю!

— Спасибо Вам, Полина Григорьевна, — поблагодарила Павлинка, когда та пришла пригласить ребят на обед. — Пусть Бог воздаст вам за вашу доброту!

— Полноте, полноте, девонька моя, — замахала она руками. — Это вам, мои хорошие, спасибо! Хорошая у вас, знать, мама! И не величайте меня. Не люблю я этого. Зовите просто тётя Поля.

Через два дня утром приехал на мотоцикле дядя Витя. Отвёл в сторонку Павлинку: на одном из дальних перегонов под откосом железнодорожных путей обнаружили труп женщины, надо опознать — не мама ли это? Недоброе почувствовало сердце Алеся. До полудня, пока не вернулись сестра и дядя Витя, он не находил себе места. У Павлинки было распухшее от слёз лицо. Она обняла брата: «Нашей мамы больше нет». Он не сразу понял, что это значит, и даже не заплакал.

Солдата, что увёл её в тот злополучный день, так и не нашли. Начальник эшелона «проверку» отрицал; прошерстив документы, сообщил, что в списках переселенцев фамилии «Штефлова» нет. И поезд пошёл дальше, а дети с мамой остались в Лесогорске, причём мама — навсегда.


Хоронили на следующий день во второй его половине. Гроб везли на грузовике тёти Катерины. Дядя Витя нанял четырёх мужиков выкопать могилу. Они же и опустили в неё гроб. Лицо мамы было так обезображено, что Алесь принял её за чужую женщину. Но понял одно: уже никогда в жизни он не встретится с мамой.

И ещё здесь, на старом городском кладбище, он услышал слово, которое сразу же опустилось на дно души, точно свинцовое грузило — такое Алесь привязывал к леске для ловли рыбы, — и уже никогда не поднялось назад: «сирота»!

Тётя Катерина выпила с дядей Витей водки за помин невинно убиенной Маргариты Рудольфовны, обняла Алеся и Павлинку: «Сиротинушки вы мои, огольцы вы мои несчастные», — и заплакала горько, по-бабьи, навзвыв, присовокупляя к горю детей и своё личное, выпавшее на её женскую долю.

Потом Алесь узнал от дяди Вити об её фронтовой судьбе. Тётя Катерина на машине «полуторка» всю войну подвозила к местам боёв солдат — или, как говорили, «живую силу» — и боеприпасы. При штурме Берлина её машину полосонули из огнемёта. А в кузове — бочки с бензином, торопилась доставить в танковую часть. Из бушующего пламени она спаслась где бегом, где ползком, прикрывая лицо руками в брезентовых рукавицах. У неё обгорела кожа на скулах, плечах и спине. Волосы на голове спаялись в один жуткий колтун, и когда их остригли — перестали расти. Несколько месяцев она пролежала в госпитале. Вместе с нею на излечении находился какой-то немецкий парикмахер-антифашист. Он изготовил для «прекрасной и героической русской фрау» парик. Поначалу она стеснялась надевать его, но потом привыкла. И ей даже понравился новый облик: ни у одной из женщин, наверное, из всей страны не было таких медных волос. Вот если бы только не рубцы на лице от ожогов! Их Катерина и прикрывала искусственными локонами.

Дядя Витя пообещал сделать оградку вокруг могилы и табличку на тумбу с красной звездой из плексигласа.


Через несколько дней Грудинин официально оформил документы, и Алесь и Павлинка стали полноправными членами детского коллектива.

Вручая документы Чурилову, капитан пригрозил:

— О ваших шалостях с девочками и мальчиками мне кое-что известно. Упаси Бог хоть пальцем дотронуться до этих детей! Я самолично всажу в вашу башку всю обойму из этого нагана! — и похлопал рукой по кобуре.

— О чём вы, дорогой Виктор Викторович? — осклабился Чурилов. — Какие шалости, как вам не ай-ай-ай? Это же детишки! Как вы могли подумать! Зачем слушаете сплетни непорядочных людей?

— Я вас предупредил, Евграф Серафимович, — Грудинин ещё раз похлопал рукой по кобуре.

Чурилов в сердцах плюнул ему вслед:

— Мусор поганый. Ещё и угрожает!

Он некоторое время ходил по кабинету, думал:

— Надо насторожиться. Коли так смело говорит — значит, копает. А может, уже кое-что и накопал! Дурак, зачем мне-то сразу об этом? … Напугал! Сам скребёт на свой хребёт. Однако на всякий случай надо капнуть кому следует.

Пока Павлинка и Алесь находились на карантине, им не разрешали входить в здание детского дома, общаться с ребятами и покидать территорию. Из окна изолятора они наблюдали, как дети уходили в школу и возвращались назад. Им очень хотелось учиться. Павлинка прервала учёбу в седьмом классе, Алесь — в четвёртом.

Вечерами они подолгу сидели на кровати Алеся. Вспоминали о прошлом. С холодком в сердечках готовились к встрече с новой коллективной жизнью. И в каких бы успокоительных тонах — свыкнется-привыкнется — ни рисовала её тётя Поля, без мамы, без семьи она не сможет быть радостной, тем более счастливой! Алесю теперь жизнь виделась большим шумным базаром, где все ходят, толкаются, говорят и никому нет дела друг до друга. Укладываясь спать, он прижимал к груди ладошкой серебряный крестик на шелковой тесёмке и просил боженьку послать ему сон с мамой. Но боженька таких снов почему-то никак не посылал, и каждую ночь Алесю грезились кошмары: то он шёл по мшистому болоту, проваливаясь и выбираясь изо всех сил на твёрдую почву, то горел в огне, то бежал от кого-то, то падал куда-то в пропасть.


Пришла тётя Поля, пригласила на медицинский осмотр к врачу Фаине Иосифовне Мазуровской. Медицинский пункт располагался на первом этаже рядом с кабинетом заведующего детским домом.

Фаина Иосифовна, женщина лет сорока, встретила детей с улыбкой. Усадила на диванчик, покрытый белой простынёй. Как и полагается в хорошем медпункте, здесь всё было белым: белый стол врача, белые стеклянные шкафчики, белые табуретки. И даже настенные часы-ходики тоже были белыми.

— Вы не стесняетесь друг друга? Вас осматривать вместе или порознь? — осведомилась Мазуровская.

— Не стесняемся, — ответила Павлинка.

— Тогда начнем с тебя.

О прошлой жизни сестры и брата Фаина Иосифовна заранее поинтересовалась у Чурилова и Рускиной, и потому спрашивала только о здоровье: чем и когда болели, не было ли травм головы, переломов костей, что беспокоит в настоящее время. Приложилась холодным кругляшом фонендоскопа к груди и спине: как там постукивает сердце, работают лёгкие? Помяла живот. Поерошила волосы — не завелись ли в них какие мелкие кровососущие твари.

Редко встречала Фаина Иосифовна ребятишек в таком завидном физическом состоянии! Отправлять их на обследование в областную больницу причин не находилось, чем и обрадовала сестру и брата.

— Можете устраиваться в общих спальнях. Скажите Полине Григорьевне, что я разрешила.

Фаина Иосифовна улыбнулась и тряхнула коротко стрижеными кудрями чёрных волос. Чёрные глаза её светились.

— Всё хорошо, мои дорогие, но есть одно «но», — и свет её глаз померк. — Религиозную атрибутику надо будет снять, — она показала на крестики, которые Алесь и Павлинка держали в руках: серебряные крестики на шёлковых нитях, снятые во время осмотра. — Я не хочу сказать, что это плохо. Но, понимаете… У нас их носить не разрешается. Рано или поздно об этом узнают ребята. Начнут дразнить. Более того — просто отберут. И если не они, так воспитатели или школьные учителя.

— Как же быть? — Павлинка прижала крестик к груди. Алесь последовал её движению. — Мы не можем их выбросить! — в глазах Павлинки мелькнули страх и растерянность.

— Не надо выбрасывать, — успокоила Фаина Иосифовна. — Я их спрячу, а когда появится необходимость… Ну, безопасная возможность — крестики вам верну. Идёт?

Павлинка посмотрела на Алеся. «Как ты решишь, так и сделаем», — прочитала она в его глазах.

— Мы согласны. Мы вам верим!

— Вот и ладненько, — Фаина Иосифовна спрятала крестики в сейф, где хранились самые ценные лекарственные препараты.

— Но это ещё не всё, — придержала Фаина Иосифовна сестру и брата, уже намеревавшихся уходить. — В нашем детском доме действует коллектив художественной самодеятельности. И я руковожу им. Вы можете тоже участвовать. Поэтому я хотела бы знать, на что вы способны, что вы можете: петь, танцевать, декламировать стихи?

— Самодеятельность? — не без некоторого изумления посмотрела Павлинка на Фаину Иосифовну. — А пианино у вас есть?

— Есть старый рояль. Он в столовой стоит. Немного разбитый, но играть на нём ещё можно. А ты что, играешь?

— Да, — смутилась Павлинка. — Немного.

— И нотную грамоту знаешь?

— Знаю.

— Значит, в музыкальной школе училась?

— Нет, — ещё более смутилась Павлинка. — Меня мама учила. У неё музыкальное образование. Село, где мы жили, маленькое. Какая школа? Клуба-то хорошего не было!

Вспомнив маму, Павлинка быстро-быстро заморгала глазами: кинулась в них жгучая влага. Фаина Иосифовна заметила, но не подала вида: нельзя на этом заостряться, не выгорела ещё в ребячьем сердце боль!

— И каков твой репертуар?

Павлинка глубоко вздохнула:

— Белорусские и русские народные песни, романсы, кое-какие пьески из классики.

— Как здорово!

Фаина Иосифовна обрадовалась не понарошку, как это бывает у плохих воспитателей. В детстве она закончила музыкальную школу-семилетку по классу фортепиано. Любила до самозабвения музыку. Музыка помогала жить и переживать моменты безысходности и отчаяния. Самой дорогой вещью в её квартирке, находящейся в большом старом бараке на окраине Лесогорска, было пианино, доставшееся от родителей. И руководить художественной самодеятельностью в детском доме она взялась с мыслью приобщать детей к этому волшебному миру, который позволяет хоть на какое-то время отрываться от суровых реальностей жизни, хоть чуть-чуть отогревать так рано закоченевшие детские души. И сама отогревалась вместе с детьми.

Музыкальных специалистов в городе можно было пересчитать по пальцам. В детском доме никто из них работать за мизерную зарплату не хотел. И заведующий Чурилов был несказанно рад Фаине Иосифовне. У кого ещё есть такой человек: и лечит, и музыке учит? А главное — по желанию. За последнее платить не надо! Но занималась Фаина Иосифовна не только предметами, связанными с музыкой, хором, вокалом, аккомпанементом. По личному разумению ставила с ребятами небольшие одноактные пьесы. Готовила танцевальные номера, для чего записалась в кружок танцев в городском клубе, куда ходила по воскресеньям.

Времени на художественную самодеятельность требовалось даже больше, чем на медицинское обслуживание. Павлинка могла стать очень радивым помощником. Но когда Фаина Иосифовна узнала, что Алесь играет на аккордеоне, даже по-детски захлопала в ладоши.

— Вас мне сам Господь Бог послал! — она перекрестилась, сгребла Алеся и Павлинку в охапку, прижала к себе. С этого мгновения между ними возникла та неразрывная связь тепла и взаимопонимания, которую называют единением душ.

— Аккордеон — тоже мамина школа?

Алесь потупился, не зная, как ответить. На аккордеоне его научил играть немецкий офицер по имени Карел. Во время оккупации Крушней гитлеровскими войсками он служил в военной комендатуре, а мама была переводчицей. Ей удалось завербовать Карела для работы на партизанское подполье. Он добывал необходимые секретные сведения. Когда над мамой повисла угроза разоблачения, Карел вместе с нею ушёл в партизанский отряд. После войны остался в селе и стал работать музыкальным руководителем. Он говорил, что его мама была чешкой по национальности и сгинула в концентрационном лагере, поэтому он любил славян и ненавидел немецкий фашизм. Он часто гостил в доме Штефловых, приносил маме цветы, а Алесю и Павлинке конфеты или пряники. Всегда улыбался, но в карих глазах плескалась печаль. «Я тебья, Альеска, очень люблью, — говорил он, — и Павлу люблью. Вы мне как есть сын и дочь». Но прежде всего Карел безумно любил маму.

Карел нравился и Алесю, и Павлинке. Отца они не знали. Он ушёл на фронт вместе с двумя сыновьями-близнецами в самом начале войны. Мама была беременна Павлинкой. Вскоре мама получила похоронку на сыновей. По её рассказу, отец объявился уже после войны. Несколько дней скрытно жил дома. А потом вновь пропал на несколько лет. В результате тайного пришествия отца через год и явился на свет Алесь.

Когда Алесь пошёл учиться в первый класс, в село пришла военная американская машина «Виллис» с молодым лейтенантом и двумя солдатами-автоматчиками с малиновыми погонами на плечах. Карела арестовали. Лейтенант разрешил ему попрощаться с семьей Штефловых. Карел попросил Алеся сыграть на аккордеоне «Катюшу», а инструмент оставил ему на память. Больше Карела они никогда не видели.

Собираясь уезжать в Сибирь, мама подарила пианино сельскому клубу: не повезешь же с собой такую громоздкую вещь! А покупать всё равно никто не станет: деревня искони скрашивала свой убогий досуг музыкой гармошек. А вот аккордеон взяли с собой: подручный инструмент, им, на худой конец, можно зарабатывать на пропитание. Но не заработал Алесь ни рубля, ни куска хлеба: украли в эшелоне в первую же дорожную ночь.

Алесь исподлобья взглянул на Павлинку: как сказать о своём музыкальном обучении врагом? Ведь это только для него Карел просто хороший человек, а как расценит Фаина Иосифовна? Алесь не умел лгать и изворачиваться.

Но, как всегда, выход из неловкого положения нашла Павлинка:

— В нашем селе после войны работал один бывший военный музыкант. Он и научил брата играть на аккордеоне.

— Такого инструмента у нас, к сожалению, нет, — посетовала Фаина Иосифовна, — предпочтение отдаётся родному русскому баяну. Но ничего, поищем в городе!


Из медпункта Павлинка и Алесь пошли к тёте Поле. Она выдала «сиротскую одёжу»: Павлинке — красное вельветовое платье с белыми горошинами, а Алесю — красную вельветовую рубаху без горошин. Ботинки и нижнее бельё у них ещё были в добротном состоянии, их тётя Поля заменять не стала.

В детском доме мальчики занимали первый этаж, а девочки — второй. На каждом — по две больших комнаты — спальни для старшей и младшей групп. В них по двадцать кроватей в два ряда. Между кроватями тумбочки на двоих.

Тётя Поля показала Алесю кровать — вторую от угла под окном.

— Эта — твоя. Не повезло тебе маленько: будешь соседствовать с Филькой Жмыховым. Жох — оторви да брось! Ты себя сразу поставь поторчиной: он перед такими робеет. А то станешь как Валерка, царствие ему небесное! — тётя Поля перекрестилась, вспомнив худенького, тщедушного мальчонку, сбежавшего весной из детского дома и попавшего под поезд. — Он Фильке и постель заправлял, и ботинки драил, и штаны наглаживал. Одним словом — был на побегушках. Но ты не бойся, — Рускина погладила Алеся по голове, — я тебя в обиду не дам! Ты чуть чего Графу, э-э-э Евграфу Серафимовичу, не жалобись, ты мне говори, а я на этого охламона управу найду!

Полина Григорьевна Рускина обладала независимым характером, слыла в детском доме поборником правды и справедливости и знатоком язвительной матерной словесности. Её побаивался даже сам заведующий детдомом Чурилов.

Во время войны Рускина служила санитаркой во фронтовом лазарете. Вытащила из огня сражений не один десяток раненых солдат, в том числе и одного генерала. Под новый год и к Дню Победы над фашистской Германией генерал поздравлял Рускину почтовыми открытками и телеграммами. Присылал посылки с «джентльменским набором»: бутылкой армянского коньяка, консервированной рыбой и говядиной, плиткой шоколада, пачкой хорошего печенья и флакончиком французских духов.

В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала коньяком с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом» — невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице, военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненного генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «Виллис», когда тот проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка.

Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной, была ли любовь с генералом, на что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»

Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.

В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет кузькину мать!» Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что «у генерала, поди, своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить!» Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался Рускиной не докучать: настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает-надёргает фактуры (всегда найдётся, что наскрести!), и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место!

Недоброжелатели называли её за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой», но детдомовцы тётю Полю любили: чуть что — бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы — давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что, казалось, в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.

Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова. Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:

— Если ты, м****звон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу! — и показывала, как долго и больно станет это делать.

— В кого только этот кобелина уродился? — сердилась тётя Поля. — Ещё, поди, и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет!

Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Жмыхов попал по поддельным документам — помогли сердобольные делопроизводители, скостив три года возраста, — а в действительности ему уже стукнуло семнадцать лет.


Отец его погиб в первые же дни войны. После оккупации немцами родного села на Смоленщине, мама с годовалым — «пелёночным» — сыном ушла в лес, где для небольшого отряда партизан готовила пищу. В сорок третьем она попала в Смоленский концлагерь №126 и сгинула в шестом бараке от сыпного тифа. Фильку приютили, точнее, «патронировали».

После войны сирота хлебнул баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. Туда он попал за мелкое воровство. За колючей проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленькие звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо: очень уж «примета налицо»!

В детском доме он освоился в первые же дни. Нахрапом утвердил себя лидером. Приспособил в качестве «жены» Одарку Коноваленко — низкорослую, полненькую, с развитыми не по годам женскими прелестями, по прозвищу Пончик. В детский дом её доставили из глухого украинского села. После смерти матери, отчим принудил дочь к сожительству, когда ей шёл двенадцатый год. Соседи узнали — тот оказался за решёткой.

Опытному Филиппу не надо было прилагать усилий, чтобы добиться ласки юной женщины с весёлыми голубыми глазами. К тому же «курице», как называл Филипп всех девочек, он очень нравился! Другим воздыхателям путь к нежностям Одарки был заказан — всем, кроме заведующего детским домом, в гостях у которого она нередко бывала. Жмыхов, узнав об этом, даже задал ей поначалу трёпку, но потом, помозговав, смирился: против начальства переть, что писать против ветра.

Петушиный нрав Фильки щипать девчонок за бёдра, хватать за колени, хлопать по задницам, тискать груди и даже целовать сходу в губы приносил ему не только радость. Как-то в школе под тёмной лестницей он зажал одну молодую девчонку. Она подняла крик и… оказалась новой учительницей. Было немало и других проделок, за которые Филиппа исключили из комсомола, а однажды чуть не отдали под суд. Детдомовские «курицы» после столкновений с Филиппом грозились жаловаться заведующему Чурилову, но обращались почему-то к тёте Поле.


Павлинка пришла посмотреть, как устроился брат на новом месте. Поставила на тумбочку стеклянную баночку с букетиком подснежников. Они только-только заголубели на пригорке за забором детского дома. Павлинка заприметила с высокого крыльца изолятора, выпросилась на несколько минут выйти за ворота.

— Это ты, девонька, хорошо придумала, — похвалила тётя Поля, — всем бы так надо! Культура, как-никак! Да надолго ли? Филька появится — мигом эти ургуйки раздербанит!

— А мы не позволим!

«Да что же вы сможете сделать, милые вы мои воробышки, против коршуна? — не без боли в сердце подумала тётя Поля. — Хорохорятся не знаючи!» А вслух сказала:

— Это правильно, в обиду себя не давайте! Ну, если что… Мне говорите.

Ребята старшей группы учились во вторую смену. Возвратились в детский дом только вечером. Мальчишеский этаж зазвенел голосами, топотом ног, грохотом передвигаемых табуреток. В числе первых появился и Филька Жмыхов. Бросил на кровать брезентовую сумку с книгами. Алесь стоял у тумбочки. Филька был на голову выше его.

Приглаживая ёжик густых русых волос, оценочно проколол Алеся быстрым взглядом гвоздистых серых глаз.

— Ну, здорово, что ли! С прибытием!

— Здравствуйте! Спасибо.

«Вежливый какой, маменькин сынок!»

— Я, Филипп Жмыхов… Между нами — просто Филя.

Чуть дрогнули насмешливые губы Алеся: «Простофиля — вот тебе и кличка!» Он ждал, что Филька протянет руку: как-никак заговорил первым — положение обязывает. Но Филька и не думал этого делать. Он плюхнулся спиной на кровать, сладко потянулся, довольный собой и окружающим миром.

— А тебя как дразнят?

— Моё имя Алесь… Алесь Штефлов.

— Имя-то какое-то девчоночье, — фыркнул Филька, — ты, видать, нерусский?

— Не совсем, — случалось, Алесь объяснял происхождение и имени, и фамилии, но тут решил воздержаться. — Я белорусский.

— Как-как? — прищурился Филька, соображая. — А-а, из Белоруссии, значит? Это хорошо! Это всё равно что русский: не фриц, не чучмек, не чурка. Ладно, слушай сюда, — Филька заложил руки за голову. — До тебя здесь спал Валерка-заморыш. Он был моим ординарцем. Знашь, кто такой ординарец?

Алесь где-то слышал. Кажется, в фильме «Чапаев» ординарцем был Петька, который выполнял поручения командира. Понятная обязанность. Но на всякий случай Алесь ответил:

— Не знаю.

— Щас объясню, будь спок! — начал поучать Филька. — Ординарец — это такое лицо при командире. Он чистит ему одёжу, обутки. Заправляет койку. Ходит в столовку за шамовкой. Ну, в общем, делает всё по нужде командира. Я назначаю тебя ординарцем!

— А вы, что ли, командир?

В голосе Алеся Филька уловил прыгающую смешинку.

— Кто я — тебе разобъяснят наши пацаны, — сказал тот тоном, который давал понять всю высоту его положения в детском доме и отсекал желание хорохориться: ты человек новенький, маленький и имеешь только одно право — угождать всем, и прежде всего — ему, Фильке.

К разговору уже прислушивались притихшие ближние и дальние соседи по кроватям. Назревал спектакль. Филька был изобретательным постановщиком: с Валеркой-заморышем такое вытворял! Может, Валерка от этого и деранул в бега: не из детдома, от Фильки.

Внутренне напрягаясь, Алесь сел на свою кровать: стойка на ногах уже показывала какую-то подчинённость. Филька словно этого и ждал. Его ноги в грязных ботинках моментом оказались на коленях Алеся.

— Давай-ка, брат-ординарец, снимай мои копыта! Это на первый раз, для знакомства, — Филька сделал сердитую повелевающую гримасу.

Алесь спиной видел, как на цыпочках подшагивают к нему обитатели комнаты — полюбоваться его унижением. Поддайся Фильке — и каждый из них станет помыкателем, даже самый тщедушный, но окрыляемый всеобщим мальчишеским презрением. «Если тебе не хватает силы победить, то пусть достанет воли не покориться», — так учил дядя Карел. Резким движением Алесь сбросил тяжелые ноги Фильки со своих колен и встал.

— Ухаживать за собой вы будете сами: снимать обувь, заправлять кровать и выполнять другие потребности личного туалета! Если вам необходима помощь, то попросите о ней!

Такой взрослой, а главное — правильной речи от какого-то пацана Филька никогда не слышал, и более того — не ожидал отказа и не знал, какими словами ответными пришибить его. Жгли язык только матерные. Так почему-то бывает всегда, когда разгорается злоба. Именно не привычные пацанские выражения, а фразы, которыми в книгах и кино говорят культурные люди, и раздразнили Фильку. «Воспитанный… Цветочки на тумбу пристроил! В санаторий приехал!» Он резко вскочил, обеими руками сгрёб Алеся за воротник рубашки с намерением потрясти, показать, кто тут хозяин положения.

— Ты-ы-ы шкет!

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее