Бесплатный фрагмент - ~ Плоды осени ~

Вступление, пожелания, слова благодарности

«Плоды осени» сборник серии "К западу от октября" (информация о ней здесь fantlab.ru/series9341) — выпуск №8 — составленный с избранных произведений (рассказов стихов и поэм) вошедших в целый ряд международных конкурсных антологий*: «2016», «2017», «2018» (посвященная очередному юбилею Эдгара По), «Жатва», «Лучшее», «Будет ласковый дождь» (в честь столетия Рэя Брэдбери), «Вызов» и «Хэллоуин». Создание его началось ещё в октябре, но книжную выставку тогда перенесли, а мы поставили сборник на паузу. И эта отмена (из-за карантина) была не первой, по крайней мере, для нас. Ещё раньше, за час до делайна по приёму заявок во время модерации книги возник дефект, из-за чего начались разногласия, а затем даже и конфликт. Но не смотря на такую историю, со слётом и переносом, желание принять участие в ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction никуда не делось. Ведь она уже давно является самым престижным и грандиозным литературным мероприятием России. К тому же, нас пригласили. Да и для самобытной некоммерческой серии это выход на новый уровень. Оказаться среди лучших современных изданий пары сотен ведущих издательств со всего мира, среди известных и успешных писателей, поэтов, редакторов и агентов, безусловно честь и определённое достижение. За что огромная благодарность Rideró в целом, а также лично Марии Рявиной (директор производства) и Анастасии Урман (менеджеру по работе с клиентами). Будущее новых независимых авторов за их сервисом — с помощью Rideró можно воплотить самые смелые идеи, без посредников, получив заказ очень высокого качества. Не зря в списке самых продвинутых и популярных по количеству наименований (где первые строчки занимают ЭКСМО с АСТ) они поднимаются всё выше. Желаем дальше расти, не останавливаясь на достигнутом, а мы, равняясь, станем развиваться вместе с вами. Спасибо за советы поддержку и возможности, друзья!

*исключением стал только эксклюзивный номер о лепреконах, которые в бесплатном электронном формате все желающие скоро смогут найти на ЛитРэс, БукМэйт, Озон и Амазон.

Удачи :)

С уважением, Артур Коури.

24. 02. 2021

Мария Ерфилова — «Праздник урожая»

Старушечки привезли мне пирог с яблоками. Мы вынесли во двор чайник зеленого чаю с запахом сгущенки, и к пирогу — маленькие блюдца с облезлой золотой каймой. Выбрали самую ровную рыжую тыкву и взяли три ножа. Одна моя старушечка замечательно точит ножи, как мясник. Хотя всегда работала пекарем.

Сели на лавку под березами за деревянный стол с облупленной краской. Стали вырезать из тыквы фонарь. Чтоб был красивый и страшный. И начали пить чай, есть пирог. Старушечки так умеют пирог этот печь — что умереть просто. Рыхлый и сочный, а сверху корица. Моя мама терпеть не может корицу. Поэтому я даже не знала, что есть такая штука, когда жила с родителями. А как переехала к старушечкам — там и глинтвейн, и пирожные, и даже мясо — все с корицей. И как ее можно ненавидеть?

Мы не фотографируем свой ужин — сразу съедаем. Без лишнего хвастовства. А вот тыкву потом всем покажем — пусть глядят, чего там.

Сидим, неспешно говорим — фразы смакуем, как будто играем в кино — и режем тыкву, и отламываем ложками куски пирога, и во рты суем, и жуем, а потом опять кто-то скажет что-то со значением. Просто музыки не хватает — саундтрека. Такие герои палисадника. Тыкворезки-актрисы, красавицы. Вот и сидим в моменте, в осени. И все бы прошло обычно, как и раньше проходило. Если бы не этот случай.

Тыква заговорила. Мы только успели ей глаза прорезать и рот. А остальные черты выразительности едва наметили. Но рта и глаз хватило.

— Я тоже хочу пирог! — сказала тыква и чихнула в меня семечкой.

Старушечки мои переглянулись.

— Это можно, — сказала одна.

— Это не жалко, — сказала другая.

— Только блюдце еще одно вынесу, — сказала я.

— И чашечку для чая захвати, — сказала тыква.

Я нашла в шкафу и чашечку, и блюдце, и даже маленькую ложку. Несу во двор, а там уже спор идет.

— Мы тебе сделаем брови по моде, — говорит одна моя старушечка.

— Ты будешь самая красивая тыква, — говорит другая.

— Не хочу брови, не буду брови, — говорит тыква.

А я стою тут с чашкой и с блюдцем. И думаю — ну а чего она, сейчас у всех такие брови, что под ними потеряешься. И живут себе люди.

— Ты, — говорю, — не бойся, тыква. Мы тебе вырежем аккуратно, мы в художке учились. Изучали анатомию тыквы.

Тыква пожевала в задумчивости свой кудрявый хвостик и прикинула, что, наверное, и в самом деле волноваться не стоит. Но всё еще не решила окончательно:

— А что, правда брови нужно делать очень выразительные?

— Правда-правда. Сейчас это модно. Ты же хочешь на празднике урожая всех сразить наповал?

— Да не то чтобы… — смутилась тыква. — Мне бы пирога бы… А то рук нету.

Тут мои старушечки спохватились, засуетились, забрали у меня и чашечку, и блюдце. Отрезали кусок пирога для тыквы. С ложечки кормят ее и приговаривают:

— Все будет по красоте. Лицу нужны акценты.

Я с ними согласилась, все-таки в самом деле нужны. Взялись мы за ножи и вырезали тыкве самые красивые брови.

Потом допили свой чай с запахом сгущенки, отыскали в серванте кусок свечки, вставили в тыкву и унесли в дом.

Вечер уже пришел. Темно стало. Сверчки вблизи, поезд вдалеке, а так — тихо. Тыква наша светится. Завтра праздник урожая. Хорошо, сонно.

Актерская пауза.

— Доброй ночи старушечки!

— Доброй ночи, тыква с бровями.

Анастасия Грачёва — «Sol Invictus»

Дом был наполнен звуками.

Половицы вздыхали, выпуская песочную пыль из погребов; прялка стучала размеренным эхом; наконец, ветер касался стен так, что они будто бы обретали голос.

Сола прижалась к старым брёвнам, прислушиваясь.

— Осень грядёт, — морщинистые руки вращали прядильное колесо всё быстрее.

— Твоя правда, бабушка. Дом прощается с солнцем.

Старая женщина улыбнулась.

— Ты у нас смышлёная выросла. Сходи-ка, помоги матери.

Серпы для сбора трав жалобно зазвенели в углу — требовали починки.

Сола, снимая их, задумалась.

Спицы мелькали под пальцами её бабушки, словно страницы книги, которую она знала давным-давно.

Та, что пришла первой, обрела эту землю сквозь снега и льды, храня в своём сердце одну надежду — сделать новую родину плодородной.

С тех пор её дочь, и дочь её дочери, и все женщины рода, вплоть до Солы, хранили и чествовали силу, которую призвала их прародительница.

Закатное солнце заполнило комнату.

— А если я не хочу?

— Что — не хочешь?

Она обернулась, и всё ещё тёплые лучи окружили девушку сияющей дымкой.

— Если я не хочу, бабушка, быть Чашей? Что, если я желаю быть самой собой?

Золотистая нить сорвалась с веретена.

Старушка осторожно подняла мягкое волокно, возвращая его на место.

— Это и есть ты сама, Сола. Ты была рождена, как и все мы, чтобы порядок был соблюден.

— Но я совсем не чувствую себя готовой. Если бы можно было подождать несколько лет, поразмыслить…

Бабушка покачала головой.

— Когда человек рождается, он не просит несколько лет на размышления, стоит ли ему жить своей жизнью. Чем дольше будешь метаться, тем больше у тебя будет сомнений.

Сола собирала травы.

Уже стемнело; звёздный свет струился по листьям и ветвям, наполняя лес живительной силой.

Её мать, как всегда, появилась бесшумно, прямо за спиной.

— Бабушка рассказала, что ты сорвала нить. Это так?

Сола тяжело вздохнула и поднялась.

— Я думаю, что совсем не готова ко Дню Урожая.

Мать кинула корзину с ягодами на землю. Её накидка под лунными лучами, казалось, отливала серебром.

— Тебе стоит хорошенько подумать, прежде чем нарушать порядок. Что ты станешь делать со своей жизнью после такого решения?

— Да что угодно! — в сердцах воскликнула Сола, — уйду, куда пожелаю, буду вести себя, как мне хочется, наслаждаться своими собственными приключениями…

Пристальный взгляд матери заставил её замолчать.

— Думаешь, мне или твоей бабушке это не приходило в голову? Или тем, кто был рождён до нас? Правда в том, что тебе придется сделать выбор в пользу своей судьбы. Наш край и наши люди к этому привыкли. Ты — следующая Чаша, нравится тебе это или нет.

Поднялся ветер. Сола знала: это значит, что мать сердится. Травы застонали под ударами её гнева.

— А если я хочу стать исключением?

Глаза матери потемнели. Воздух стал обжигающе ледяным.

— И нарушить ход вещей? Очень интересно. Наглость, не более того.

— А вынашивать солнце, когда совсем того не хочется, не наглость? Почему именно я обязана хранить его под сердцем много зим подряд, быть привязанной к этой земле?! — девушка больше не пыталась сдерживаться.

Где-то далеко бабушка открыла дверь, вслушиваясь в напевы ветвей. Сола уловила её тревогу.

— Это смысл нашего естества, его нельзя нарушать. Хотя, знаешь, пусть! Только когда придешь и станешь молить о солнечном свете, я рассмеюсь, — мать подняла корзину, собираясь вернуться домой.

— Не бывать этому, — тихо пропела Сола, вешая свой серп на пояс, — не бывать.

Небо расцветало первыми тонкими лучами.

Старая женщина сидела на крыльце.

— Как думаешь, она вернётся? — с опаской спросила её дочь, снимая накидку, — в её словах было столько силы, что я начинаю опасаться за грядущее.

Дом заскрипел усталостью, накопленной за день.

— Нить не разорвалась, я проверила.

Мать Солы наклонилась, рассматривая веретено.

— Твоя правда. Значит, ждём в срок, на полную луну.

Старушка молча кивнула.

Сола уходила от дома всё дальше, а её сны становились всё тяжелее. Ночь за ночью она просыпалась, будто бы в лихорадке, чувствуя всем телом тяжесть и пустоту.

Ей мнилось, что исцеление наступает, растекаясь по телу, словно мягкие золотые нити; но к закату наваждение исчезало, оставался лишь новый кошмар.

Сны Солы, как и мысли, путались: она видела Ту, что пришла первой, свою мать и многих других женщин, которые приняли Чашу и носили её с достоинством. Но больше всего в этих видениях её занимало успокаивающее сияние, до которого ей иногда удавалось дотянуться.

Лес, который баюкал её с младенчества, остался далеко позади, и Сола шла по мокрой траве, чувствуя, что слабеет.

Сквозь высокий ковыль пробивалось мягкое мерцание озёрной воды.

— Неужели то самое, из легенд? — вслух сказала она сама себе.

На двенадцатилетие Сола получила от матери необычный подарок: теперь ей можно было читать огромную, древнюю книгу, написанную Той, что пришла первой.

Пожелтевшие страницы рассказывали о порядке и предназначении; о том, как важно быть Чашей для солнечного огня во все грядущие зимы, которые в этих краях длятся со Дня Урожая; была там история и о ритуале Слияния, которая напугала маленькую Солу до полусмерти.

Та, что пришла первой, рассказывала в своей книге про озеро, на берегу которого ей явился ответ.

Сола устроилась на пологом берегу, думая о том, что уже слишком устала. Мягкий шум волн и лунная дорожка одурманивали, клонили в сон; она быстро задремала.

— Сола, вставай, — вкрадчиво произнёс кто-то.

Девушка открыла глаза. Была глубокая ночь, но озеро словно лучилось солнечным светом.

— Как такое возможно? — спросила она, оглядываясь; вокруг никого не было.

— Кто же меня разбудил?..

Она подошла к кромке воды. Казалось, что в глубине пряталось очень знакомое пламя.

Сола видела этот свет в глазах матери, когда крестьяне приходили к ней с просьбой сохранить запасы и жаловались на плохой урожай.

Сола видела подобный огонь в руках бабушки, когда та нанизала на веретено солнечные лучи, чтобы соблюсти порядок.

— Ты и есть та сила, что хочет меня наполнить?.. — произнесла девушка, погружая руку в набегающую волну.

Мягкая уверенность наполнила её тело.

Да, это Я, сказало девушке золотистое сияние.

Сола на мгновение ощутила себя везде и всюду: это её лучи теперь касались каждого ростка и камня, она проливалась на крыши домов и грела кожу людей в короткие летние месяцы, она связывала их род невидимой, но бесконечно крепкой сверкающей нитью.

Она словно стала самой жизнью.

Волна откатилась от берега. Волшебство прекратилось.

Свет, который Соле предстояло хранить, казался ей теперь самым умиротворяющим, самым волшебным.

— Сегодня полнолуние, дочка. Отпирай двери, — сказала бабушка прежде, чем раздался стук.

Женщина убрала засов. На пороге стояла Сола: оборванная, грязная и всё еще потерянная.

— Ты ни разу не сказала мне, каково это, мама.

Бабушка улыбнулась — она и сама приходила к озеру много лет назад.

— Та, что пришла первой, говорила, что описать это невозможно. И это правда, Сола. Ведь быть Чашей — значит хранить в себе саму возможность грядущей жизни. Зачем ты вернулась?

Девушка опустила взгляд.

— Ты была права. Я хочу исполнить предназначение.

Мать рассмеялась, как и обещала. Бабушка остановила колесо.

— Пусть же наступит то, что должно, Сола.

Мать опустила пальцы на запястья своей дочери, и это прикосновение обожгло девушку. Она невольно вскрикнула и посмотрела вниз.

— Пусть этот день поможет тебе сохранить изобилие для нас всех.

Золотистое сияние расцвечивало кожу матери, превращая её в диковинную картину. Тонкие нити, будто бы с бабушкиной прялки, проникали в кровь Солы, поднимаясь всё выше. Она ощутила уже знакомое тепло, заполняющее её изнутри, от головы до пят, и пошатнулась.

— Пусть же День Урожая наступит вновь.

Свет внутри Солы всё разрастался, захватывая её целиком, окончательно покидая тело её матери, пока ослепительно белая вспышка не разделила их.

Где-то вдалеке рухнула прялка.

Сола понимала: бабушка растворилась в Дне Урожая, как и все её предки, прожив жизнь, полную достоинства, выполнив обещанное.

Сола знала: прямо сейчас, пока к ней возвращается зрение и слух, её мать садится на место своей матери, поправляя колесо, приноравливаясь к веретену.

Сола ощущала: под её сердцем бьётся не только солнечный свет, но и ещё одна крошечная жизнь, которой она со временем подарит имя и свою мудрость.

Она открыла глаза.

Дом по-прежнему был полон звуков, а её земля — жизни.

Сола видела: так будет и впредь.

Максим Тихомиров — «Ключ к сердцу»

Златокрыла Марвин нашел по запаху.

Немудрено.

Вонял тот немилосердно. Сладковатый запах разлагающейся плоти перебивал даже плотный гнилостный смрад, поднимающийся над мусорными баками на задворках рыбного ресторана, который держали братья Ву.

Златокрыл валялся у крыльца черного хода — там, куда его выбросили хозяева, не дожидаясь, пока он распугает клиентов. Драное пальто было распахнуто, и снег на голой груди не таял. Бутылка с остатками мутной жидкости выскользнула из закоченевших пальцев и лежала рядом. Снежинки падали прямо в открытые глаза.

И уже не таяли.

Златокрыл не дышал. Вообще был мертвее мертвого. А вонял так и вовсе за двоих.

Крякнув, Марвин присел у тела. Заледенелая левая брючина Златокрыла задралась, открывая багрово-черную плоть чудовищно раздувшейся голени. Вонь резала глаза даже в стылом холоде предзимья.

Марвин покачал головой.

Придется снова раскошеливаться на протез, подумал он. Правая рука Златокрыла от ногтевых фаланг до локтя была заменена сложной конструкцией из дерева и металла. Патрубки и тяги причудливо обвивали протез. Часть из них была безжалостно оборвана и висела лопнувшими струнами, металл накладок потускнел, дерево было поцарапано, а местами покрыто вмятинами и расщеплено.

Марвин снова покачал головой.

Златокрыл и в прошлой жизни не славился аккуратностью. Беззаботное дитя неба… Чего же требовать от него теперь? Что ж — знал ведь сам, на что шел, когда решал за него, жить ему дальше, или не жить.

Не жить.

Нежить.

Марвин пошарил на тощей шее Златокрыла. Шнурок перекрутился, и ключ нашелся не сразу. Марвин выдул снег из замочной скважины под ложечкой, там, куда сходились острым углом арки ребер. Вставил ключ и стал терпеливо вращать его, чувствуя с каждым оборотом все усиливающееся сопротивление пружины внутри исхудавшего до состояния скелета тела. Потом, удерживая ключ, так и норовивший выскользнуть из пальцев, свободной рукой открыл дверцу на животе Златокрыла. Долил спирта в подвешенную под медным резервуаром склянку и щелкнул зажигалкой. Голубой цветок пламени обнял лепестками металлический шар, растапливая замерзшую жидкость в нем. Марвин закрыл дверцу, выждал еще пару минут, а потом отпустил ключ, торчащий в груди Златокрыла, словно эфес ушедшего глубоко в тело кинжала.

Чуть слышно зажужжала пружина, и ключ начал медленно вращаться. Тук-тук, сказало сердце Златокрыла. Тук-тук. И еще, и еще, все чаще и чаще.

Марвин присел на ступеньки, набил трубку и закурил. Сизые кольца дыма поднимались к невидимым во тьме тучам, которые ползли, волоча животы по крышам домов и рассыпая снежинки из прорех. Сердце Златокрыла билось неровно, то и дело пропуская удары.

Марвин знал, что времени у них почти не осталось.

Но знал он и то, что они успеют.

Когда у его ног раздался хриплый, словно воронье карканье, кашель, Марвин выколотил трубку о ступеньку и убрал ее в карман.

— С пробуждением, — сказал он.

Златокрыл отхаркнулся ошметком льда и обложил его проклятиями. Кровь, нагреваемая пламенем спиртовки, все быстрее бежала по его жилам, и совсем скоро он смог вздохнуть полной грудью, не заходясь в приступе кашля.

Скрипнула дверь за спиной, и один из близнецов выглянул наружу.

— Твоя его забирай? — спросил Ву.

Раскосые глаза пристально смотрели на Марвина. Желтушное лицо лоснилось от пота. В приоткрытую дверь, клубясь, выходило пропитанное ароматами жареной рыбы тепло.

— Забирай, — кивнул Марвин, поднимаясь на ноги.

— Хорошо, — сказал Ву. — Ву не заводить, когда падать. Сильно пьяный. Грозить, Ву ругать, гостей пугать. Плохо совсем. Ложить сюда, когда сердце встать. Знать, что ты приходить. Твоя всегда приходить.

Марвин бросил Ву медяк. Тот ловко сцапал монету и довольно улыбнулся. Узкие глаза совсем утонули в пухлых щеках.

— Приходить потом кушай, — пригласил Ву. — Рыба кушай — хорошо! Его не брать, пожалуйста. Сильно вонять.

Ву демонстративно зажал пальцами пуговку носа. Помотал сокрушенно головой, когда Златокрыл выбранил его совсем уж непечатно и приложился ко вновь обретенной бутылке.

Дверь закрылась.

Подняться Златокрыл не смог. Марвин подхватил его подмышки, поставил на ноги, забросил протез себе на шею и повлек грязно бранящегося пьяницу туда, где в фонарях на бульваре ровно горел газ.

Ноги Златокрыла заплетались, и временами он безвольно обвисал на Марвине, что-то невнятно бормоча и поминутно отхлебывая из бутылки. Потом бутылка опустела и разлетелась веером осколков, ударившись о стену ближайшего дома.

Час был поздний. Омнибусы уже давно дремали в стойлах. Извозчики проезжали мимо, с отвращением глядя на Златокрыла. Марвин и не пытался их останавливать, прекрасно представляя себе, как они выглядят со стороны — пара нищих пропойц, возвращающаяся с убогой пирушки.

Лифт в облачной башне, где Марвин снимал крошечную квартиру под самой крышей, не работал. Механизм вышел из строя давным-давно, и чинить его хозяин не стал. Целую вечность они поднимались по лестнице, спотыкаясь о тела спящих бродяг, распугивая крыс и шелестя страницами старых газет.

В квартире Златокрыл споткнулся о порог и рухнул ничком поперек кровати. Марвин успел придержать ветхое пальто за плечи, и Златокрыл выпал из него — жалкий, исхудавший, болезненно-бледный.

На острых лопатках желтели обнаженной костью обрубки крыльев.

Ключ с жужжанием вгрызался в комковатый матрас. Марвин запустил руку под острую, как киль, грудину Златокрыла и вынул ключ из скважины. Накрыл тело пледом. Златокрыл был холодный, как лед. В относительном тепле квартиры исходящая от него вонь сделалась нестерпимой.

К этому Марвин привык.

— Не заводи меня утром, — сказал вдруг совершенно трезвым голосом Златокрыл. — Не надо. Прошу.

И уснул — сразу, как засыпают на полуслове дети.

Марвин долго еще, почти до серого рассвета, курил у окна, задумчиво глядя на снег, посыпающий город. В небе меж башен смутными тенями носились никогда не спящие ангелы, высматривая с высоты пропитание. Городские помойки манили их, словно магнит.

Утром, когда по улицам потянулись первые прохожие, и омнибусы зазвонили в звонки, Марвин завел пружину в сердце храпящего Златокрыла. Оставил ключ медленно вращаться в его груди, замкнул на раздувшейся щиколотке стальной обруч, соединенный цепью с кроватной рамой, и ушел.

Его ждала фабрика.

На фабрике работала Берта.

Марвин пробил карточку на проходной и до вечера прилежно выполнял свою работу. Деревянные заготовки превращались в его руках в сложные конструкции; поршни, тяги и латунные сочленения сверкали на фоне темного лака. Ступни и кисти, предплечья и голени, снабженные прочной ременной сбруей, ложились в корзины, которые уносили мальчишки-разнорабочие.

Когда фабричный свисток обозначил конец смены, Марвин сдал инструмент и заготовки угрюмому молчуну с металлическими клешнями, заменявшими ему руки. По бумагам все сходилось как нельзя лучше, но карманы тренча теперь приятно оттягивали некие предметы, которые Марвину не принадлежали.

На проходной он дождался Берту.

Кутаясь в легкое, не по погоде, пальто, она вышла в толпе молодых женщин, которые работали на линии заводных сердец. Среди усталых, но улыбчивых лиц напряженное лицо Берты было бледным пятном смятения и страха.

Марвин без слов увлек ее в ближайшую кофейню.

Грея ладони о чашку, полную душистой черноты, она на глазах оживала. Марвин терпеливо ждал. Наконец, поняв, что девушка пришла в себя, он спросил:

— Получилось?

Берта кивнула и передала ему под столом сверток коричневой бумаги, перевязанный бечевой. Бумага скрывала нечто тяжелое. Марвин точно знал, что в свертке.

— Как он? — спросила Берта.

Марвин пожал плечами, не глядя на нее.

— Так плохо?

На глазах у Берты блестели слезы.

— Теперь будет лучше, — сказал Марвин. — Ты очень помогла ему.

Берта беззвучно расплакалась, разом постарев на десяток лет. А ведь у нее все еще нет замененных органов, подумал Марвин. Ни единого.

Все еще молода. Все еще желанна. И по-прежнему недоступна.

Иногда ему казалось, что достаточно просто спросить.

Но он страшился ответа и потому продолжал молчать — год за годом.

Он мог видеть ее в любой день, кроме выходных.

Иногда достаточно и этого.

Сердце Берты принадлежало не ему. И имеет ли при таком раскладе значение, кому принадлежит его собственное сердце?

Он проводил Берту до остановки омнибуса. Больше она не плакала. На прощание Берта помахала ему сквозь окно. Когда омнибус скрылся в снегопаде, Марвин зашагал домой.

Бездомные еще не вернулись в башню, и Марвин поднимался по лестнице куда быстрее, чем прошлой ночью. Не дойдя до своего этажа пары пролетов, он отмычкой открыл замок на дверях нежилого этажа и проскользнул в его гулкую пустоту.

Сколоченный из досок каркас отграничивал куб пространства с ребром в рост высокого человека. Внутри на веревочных растяжках висел плод двухгодичных усилий Марвина. Оставалось всего несколько финальных штрихов.

Предметы из карманов Марвина удачно справились с их нанесением.

Марвин влез в сбрую, затянул ремни и сделал несколько пробных взмахов руками. Потом пробежал по холлу, не обращая внимание на заметавшееся под сводами эхо шагов. Очередной взмах подбросил его тело в пыльный воздух, ноги оторвались от земли, а потолок рывком приблизился.

Мгновение паники кончилось, не начавшись. Марвин не успел испугаться, а если и испугался, то вовсе не за себя. Обошлось — он коснулся пола, пролетев лишь несколько ярдов, не потерял равновесие, не упал. Конструкция была в полном порядке. Марвин расстегнул ремни и взвалил сооружение из ткани, дерева и металла на плечо, прикрыв белизну шелка и блеск латуни черным сукном тренча.

Потом продолжил восхождение.

Дверь квартиры оставалась запертой.

Златокрыла внутри не было.

Все объяснялось очень просто, не становясь от этого менее страшным.

В сундучке с инструментами, который Марвин хранил под кроватью, Златокрыл отыскал пилу.

Часть его по-прежнему оставалась здесь, источая вонь разложения, сочась гнойной чернотой и свежей сукровицей с поверхности спила, который прошел чуть выше голенища грубого ботинка.

Сукровичный след, неровный, с расплесками брызг — как если бы оставивший его человек скакал на одной лишь ноге, — вел к окну.

Окно было распахнуто настежь.

На подоконник насыпало снега. Там, где на него попали брызги, снег превратился в желто-розовый лед.

Ключ Златокрыл оставил на подоконнике, освободившись от него раз и навсегда. Ключ погрузился в лед, протаяв его. Тепла неумирающего тела Златокрыла как раз хватило на это.

Марвин подышал на лед, и тот растаял, оплыл, высвобождая ключ из плена.

Разорвав бумагу, Марвин завел украденное Бертой сердце. Пружина упруго разматывала виток за витком, и клапаны работали ритмично, словно часы.

Марвин слушал, как бьется заводное сердце. За окном в облаках среди башен танцевали ангелы.

У ангелов нет сердец. Кровь разгоняют по телам неустанные взмахи крыльев. Полет для них — сама жизнь.

И что делать ангелу, которого угораздило полюбить человека?

Марвин знал ответ.

Знал наверняка.

Марвин многое знал о любви, о безответности, о долге и чувстве вины.

А еще о надежде и безнадежности.

О жертвенности.

И о том, что некоторые вещи не изменить уже никогда.

Он так и не посмотрел в глубокий, почти бездонный колодец двора. Положил тикающее и такающее сердце на подоконник и отошел от окна, чтобы не слышать эха бьющихся о стены криков.

Потом снял трубку с громоздкого настенного аппарата и продиктовал телефонистке на коммутаторе номер, который не смог бы забыть никогда.

Когда Берта ответила, Марвин сказал лишь:

— Мы успели. Он улетел.

И повесил трубку.

Крылья так и остались лежать на полу у окна.

Снежинки совсем скоро припорошили их невесомой пудрой своих крошечных тел.

Белых, как перья ангельских крыл.

Ирина Соляная — «Черви козыри у нас!»

— Проклятый трус! Ржавая кочерга! Инвалид чертов! — арсенал ругательств арестантки был неисчерпаем.

Вирту стоял в длинном коридоре возле камеры буянки, раздумывая, не отключить ли ему звук. Голди опять буянила, но на этот раз она избрала тактику оскорблений Вирту. Она не заявляла, что Всемирное Правительство состоит из вонючих трупов, что начальник Паноптикума Белов — конченный наркоман. Теперь объектом её ненависти стал простой робот-охранник. Его недавно перевели в сектор С1.

Вирту был обычным роботом-охранником: металлический корпус, примитивная программа, никаких эмоций, кроме… любопытства и терпения.

— Ты болен болезнью Альцгеймера? — не унималась женщина, она подошла к прозрачной двери и прижалась к ней своим костлявым телом, даже ладони приложила и сплющила нос, — ничего не помнишь, дундук? Память отшибло? Эх, болван железный… Из-за тебя в тюряге сдохну. Пять лет уже здесь гнию.

Неожиданно она села на спальной полке, опустив голову и руки. Ладони повисли ниже колен. Вирту отключил звук, так как арестантка явно закончила свой монолог, и отъехал от камеры. Он катился вдоль стен и наслаждался тишиной.

В коридорах и камерах была отличная звукоизоляция. Пожалуй, это было единственным удобством Паноптикума, не считая систем очистки воздуха, воды и канализации. Вирту нравился порядок во всем, и он искренне недоумевал, отчего этот порядок не по нутру арестантам, и почему начальник тюрьмы Белов тоже считает себя заключенным в этих четырех стенах? Для чего им всем непременно нужно общаться? В тишине лучше думается и мечтается, можно строить планы и предаваться воспоминаниям. Но отчего-то люди сходили с ума в этом замкнутом пространстве.

За тринадцать минут робот проверил всех в коридоре С1 и вернулся на пост, оборудованный экраном. Наступило время пассивного наблюдения.

Паноптикум был тюрьмой смертников, и хотя некоторые заключенные получали не длительные сроки, большинство арестантов сходили с ума: одиночные камеры, замкнутое пространство, прогулка раз в неделю в силовой капсуле и то только для тех, кто сдаст тест на лояльность. Голди не покидала камеры уже три месяца. Вирту предполагал, что у нее начался распад личности. За этим было интересно наблюдать. Любопытство и терпение.

Вирту был проинструктирован, что многие заключенные пытались покончить жизнь самоубийством. Вирту не понимал приказа о непременном спасении жизни заключенного, но исправно его исполнял. Вообще, служба была несложной: проверить камеры, проезжая мимо них каждые полчаса, покормить четыре раза в день заключенных, забрать их мусор, включить и выключить свет в зависимости от времени суток. Таких, как Вирту, в Паноптикуме было двенадцать. Молчаливых, терпеливых, исполнительных. Они вполне справлялись без руководства, тем более, что начальник Паноптикума сам проявлял признаки распада личности, проводя большую часть времени в наркотическом сне. У него не было ни любопытства, ни терпения.

Когда пришло время очередного кормления, Вирту двинулся по коридору, толкая перед собой загруженную брикетами тележку. Простая процедура: брикет и пластиковую бутылку с водой заключенный получал только тогда, когда сдавал мусор от предыдущего кормления. Если упаковка была повреждена так, что нельзя было собрать ее в целое без потерь, заключенный пищи и воды не получал. Так начальник Паноптикума решал сразу две проблемы: у заключенного не оставалось при себе никаких предметов, и камеры не превращались в свинарник. Конечно, были случаи, когда обезумевшие арестанты пытались затолкать пластиковую упаковку в унитаз, чтобы вызвать засор канализации, и как следствие — открытие камеры. Но с этой хитростью роботы-охранники боролись просто: герметичная дверь не открывалась, а вентиляция прекращалась. Когда однажды из глотки задохнувшегося арестанта извлекли помятую обертку от пищевого концентрата, а его тело продемонстрировали заключенным, желание жевать пластик больше ни у кого не появилось. Тела утилизировались тоже просто: их сжигали. Вирту нравилась простая организация Паноптикума, и он искренне не понимал, отчего начальник тюрьмы спит круглые сутки и просыпается, только чтобы поесть концентрата и сделать себе очередной укол.

Вирту монотонно проверял упаковки и выдавал концентраты, ловко просовывая их в щели. Арестант Демьянов Н. А. не встал со спального места. Кнопка-индикатор горела зеленым. Вирту осведомился о причине такого поведения, получил в ответ грубость, концентрат не выдал, отметив в бланке отказ от получения пищи и отправился дальше. У камеры Голди он снова остановился.

— Вы — палачи! — выкрикнула неугомонная Голди, — сколько народу загубили? Это не тюрьма, из тюрьмы выходят на свободу, это могила!

Вирту выключил звук и открыл лоток, сообщив Голди, что она должна выдать ему пустую бутылку от воды и пленку от пищевого концентрата. Голди медлила, но потом припала лицом к лотку и прохрипела сорванным голосом:

— Как меня зовут, Вирту, как меня зовут?

— Голди, — машинально ответил робот-охранник.

— Железяка ты ржавая, — засмеялась арестантка, — меня зовут Мери-Вирджиния Галлахер. А теперь подумай, робот-Альцгеймер, почему ты называешь меня Голди!

Вирту захлопнул лоток и покатил тележку по коридору. Голди не выдала упаковку, питание ей было не положено. Вернувшись на рабочее место, робот охранник внес в электронный каталог сведения о раздаче питания, отметив поведение Демьянова и Мери-Вирджинии Галлахер. Затем он проверил заряд своих батарей и подключился к системе зарядки. Это была его любимая процедура, которая носила личный характер, она позволяла ненадолго погрузиться в свои воспоминания. Вирту никому не говорил, что у него есть секретные уголки памяти, так как не знал, имеет ли право робот иметь воспоминания. Сегодня он хотел посмотреть сразу два любимых воспоминания: игру в карты и поиск руки.

* * *

— Милый, ты стал так мало времени уделять Голди! Она проводит все время в компании бездушных механизмов. — Агнес постучала ноготками по плечу мужа.

— Не всё время, — голос Джека глухо звучал из-под шлема виртуальной реальности, — вчера вечером мы с ней гуляли и даже погладили соседских котят.

— Целых двадцать минут уделил дочери? — с недоброй ухмылкой спросила Агнес.

— Я хоть двадцать минут побыл с дочкой, а ты и пяти минут в день на нее не тратишь. У тебя то вебинары, то семинары, то бизнес-проекты, — фыркнул Джек, — еще забыл про сауны с маникюрами-педикюрами.

Решив доказать мужу, что она хорошая мать, Агнес вышла на освещенную солнцем веранду. Робот-нянька играл с Голди в карты.

— Тысячу лет не играла в карты! — обрадовалась Агнес и присела на диван рядом с дочкой. Голди хмуро посмотрела на нее и подвинулась, — можно с вами?

Голди кивнула.

— А какие правила?

Робот-нянька обстоятельно рассказал, как играть в подкидного дурачка.

— Вроде бы не сложно, — с наигранным интересом ответила Агнес, как бы подчеркивая, что ей не безразлична жизнь десятилетней дочери, и она способна развлекаться на детский лад.

— Главное в каждой игре — это любопытство и терпение, — подытожил робот-нянька.

— На что играем? — с деланной веселостью спросила Агнес.

— На желания, — робко сказала Голди, всё ещё удивленная тем, что мать решила составить им компанию, — это весело!

Робот-нянька сдал карты неуклюжими трехпалыми кистями. Рыжие кудри Голди шевелил ветерок. Недавно она подстриглась, расставшись с длинными косами. Ей казалось, что она стала выглядеть старше, но такая же прическа была у Голди в три года, потом доросшие до плеч кудри под собственной тяжестью распрямились в локоны. Кто кроме робота-няньки помнил об этом? Разве что голограммы сохранились, да кто их теперь смотрит?

Агнес украдкой взглянула на часики: до встречи с фитнесс-тренершей еще полтора часа. Робот-нянька нахально заглянул в растопыренные ладошки Голди и объявил:

— Черви козыри у нас!

Девчонку это вполне устроило, ее веер пестрил красным. Агнес было все равно: черви так черви, но она покачала головой, рассматривая свои карты.

— Ну, и хитрецы!

Голди хихикала, не замечая, как поддается ей робот-нянька, она привыкла у него выигрывать. С мамой справиться тоже было несложно, та думала о чем-то своём.

— Карты попались тебе хорошие, — вздохнула мать, проигравшая в пух и прах, — говори, какое у тебя желание?

— Я хочу провести каникулы с вами на Марсианской орбите, — сказала Голди.

— Что ты, милая, таких денег у нас нет и не будет! — усмехнулась Агнес, — благодаря твоему папочке-лодырю. Ему бы не в «Космострайк» играть, а о семье думать. А он пособие получает и рад, что…

Агнес умолкла, Голди тоже притихла. По ступенькам их дома поднимался судебный пристав.

— Добрый день, миссис, — сказал он, вытирая потный лоб, — вынужден снова вас побеспокоить, но вы не вносите по закладной уже полгода. Вот, распишитесь, я вручаю вам претензию банка.

— Мама, мама, мы будем вынуждены продать Вирту? — забеспокоилась Голди.

— Не продать, деточка, — буркнул пристав, — а отдать, как и все излишки. Сейчас будем составлять опись и оценку.

— Вот, проблема решилась сама собой, дорогая, — глупо засмеялся Джек, — по крайней мере, дочь не будет проводить все время с бездушным механизмом.

— Мама, мама, у меня есть желание! — всегда равнодушная к родителям Голди схватила Агнес за рукав, — оставь мне Вирту, я согласна отдать вам все денежки из моей копилки!

* * *

— Смотри в оба, — предупредила Голди, — ищи многофункциональную. Разъем значения не имеет. Если великовата — подточим, маловата — переходной сустав сделаем.

Голова Вирту, лишенная сигнальных лампочек, выглядела непривычно. «Лампочки — не самое главное, — думал робот, — главное — это любопытство и терпение». Это он помнил хорошо, а еще он помнил, что черви — козыри, но не помнил почему. Голди невесело засмеялась, зачистила корпус робота от ржавчины и обработала каким-то составом, на груди нарисовала красной краской сердечко. «Вот тебе и козырь», — сказала она и почему-то вытерла слезу.

Голди заменила на колеса утраченные нижние конечности робота. Катиться по свалке было неудобно, это тебе не ступнями шагать! Тут уж не до жиру…

— Голди, — у Вирту внезапно промелькнуло что-то в памяти, — а где Агнес и Джек?

Девушка помолчала, поглядывая вверх, словно раздумывая, как объяснить роботу простым языком то, что произошло с ней и ее семьей за то время, пока Вирту, разобранный на части, валялся на складе.

— Они уже несколько лет в долговой тюрьме, — нехотя прошептала она, но Вирту услышал. Что такое долговая тюрьма он не знал, но уточнять не стал.

— А ты почему здесь? — спросил он с присущей роботу прямолинейностью.

— Я никогда не буду сидеть ни в какой тюрьме, запомни, — сверкнула глазами Голди и стала остервенело орудовать металлическим прутом, переворачивая ржавые обломки устаревших механизмов. Вирту ей помогал. Грохот стоял невообразимый.

С воздуха за местностью наблюдали два автомата-фиксатора. Они совершали облет владений каждые пятнадцать минут. В перерывах можно было спокойно искать нужные запасные части, чем и пользовались нищеброды, бродившие по свалке. Когда на горизонте виднелся автомат-фиксатор, Голди ложилась на землю, сворачиваясь эмбрионом. Вирту наклонялся, закрывая тело девушки собой и демонстрируя свой облезлый корпус. Так удавалось обмануть автомат-фиксатор, который о каждом обнаруженном им подозрительном предмете или движении, посылал сигнал наземному патрулю.

Голди и Вирту обошли уже шесть условных квадратов, но подходящей руки не было. Девушка уже начала было отчаиваться, пока не увидела такого же, как она, охотника за удачей. Жилистый, невысокого роста крупноголовый азиат тащил корпус робота-хозяйки. Без головы и одной ноги робот выглядел вполне прилично для рухляди, притом обе руки были целы. Завидев Голди в сопровождении робота-калеки, азиат осклабился и сказал что-то, тыкая пальцем вверх. Голди хищно посмотрела на азиата, прикидывая, сможет ли она отобрать у него нужную ей деталь. Вопрос об обмене у нее даже не возник: свалка есть свалка, зачем меняться, если можно покопаться и найти? Голди грозным голосом крикнула, чтобы азиат отдал ей корпус и убирался с ее территории. Тот продолжал улыбаться, хотя пятился, крепко сжимая металлическую рухлядь.

— Голди, он сказал, что заплатил охраннику за проход, и потому не отдаст находку, — сообщил Вирту.

— Скажи ему, что я тоже заплатила за проход, — огрызнулась Голди, не оборачиваясь на Вирту, — и мне нужна металлическая рука.

— Я тебя знать, я видеть твоя голограмма. Ты нападать на полицейского. За тебя дадут выкуп, — неожиданно сообщил азиат, положил добычу на кучу мусора. В его руке блеснул пистолет, Голди даже не поняла, откуда нищеброд его вытащил. Вирту, моментально сориентировался и бросился в ноги азиату, тот крякнул и повалился на груду металла. Грянул выстрел. Ошалевшая Голди смотрела, как из задранного вверх дула вьется дымок, а из окровавленной косоглазой башки вытекает что-то белое. В корпусе Вирту появилась круглая дыра размером с детскую пуговицу от пальто, из неё сыпались искры.

— Теперь и я вне закона, — проскрипел Вирту.

— Как я потащу тебя, дурак ты мой ржавый, — услышал Вирту от девушки прежде чем отключился.

* * *

К вечеру приехала техподдержка. Программист Идрис вызывал роботов-охранников по одному, тестируя их основные системы. По обыкновению он что-то напевал, щелкая клавишами клавиатуры компьютера. На каждый тест уходило не более четверти часа. С Вирту Идрис провозился дольше.

— Тебя перепрошили плохо, — сообщил он Вирту, — я проверил систему, у тебя при подзарядке появляются кэш-файлы, которые загружаются в оперативную память.

— Но я нормально работаю, нареканий не имеется! — в голосе Вирту прозвучало что-то похожее на беспокойство.

— Зачем тебе эти файлы? Ерунда какая-то, сейчас сотрём и … — Идрис снова пощелкал клавишами, — и будешь работать быстрее.

Вирту пожалел, что у него не было многофункциональной руки, которая бы позволила клещами схватить Идриса за горло, легонько сжать его, а потом…

Идрис удивленно посмотрел на Вирту, который корчился в агонии. Программист знал, что самоблокировка внутренней файловой системы происходит у робота только в том случае, если он желает нарушить один из законов роботехники. Отключив робота от питания, Идрис недоуменно покачал головой. Что вызвало у Вирту такую реакцию? Сколько часов предстоит провозиться с ним?

К утру Идрис закончил.

— Отбываю, — сообщил он Белову, глядя в его мутные глаза, — ничего не хотите передать в Пенитенциарный центр?

Начальник тюрьмы молчал.

— Ох, чуть не забыл, — Идрис достал из папки лист бумаги, — бюрократия чертова. Я вам новую программу утилизации тел арестантов установил на сервер. Всё будет производиться автоматически, даже упаковка праха в биоразлагаемые капсулы для удобрений. Распишитесь за инструкцию.

Белов молча поставил закорючку на архаичном бланке и поднял мутные глаза на Идриса.

— Всё?

— Всё, — кивнул Идрис, — мой вам совет, чаще проверяйте работу автоматики. Это не так сложно, как кажется. Просто фиксируйте любые неполадки, сбои электрического напряжения, произвольное изменение роботами маршрутов или графиков движений. Сегодня я у одного полностью файловую систему заменил. А если бы робот взбесился раньше, до моего приезда?

Белов качнул головой, соглашаясь с собеседником.

— Идеальной техники не бывает. Вы фиксируйте, а мы проанализируем оперативно…

Идрис с нехорошим предчувствием покинул Паноптикум.

* * *

— Я — Голди, — кричала девушка, прислоняясь ладонями к дверному стеклу камеры, — вспомни меня, выпусти меня!

Вирту бодро вышагивал с тележкой, полной пищевых концентратов. Эта странная арестантка называла себя Голди, хотя ее имя значилось в документации как Мери-Вирджиния Галлахер. Единственная женщина-арестант на весь блок С1. Надо бы почитать ее личное дело, за какие такие грехи её осудили к отбытию наказания в Паноптикуме? Как же кричит! Уши закладывает. Голди. Где-то я слышал это имя. Я вспомню, любопытство есть, нужно только терпение. Кажется, на тюремном жаргоне «Голди» — дама червей. Черви козыри у нас нынче?

Ян Вацек — «Они и мы»

Мягкими языками, сапогами кожаными

По засыпающей брусчатке улицы

Двумя простыми прохожими

Идут домой и сутулятся.

Под острыми крышами шпилей,

Каменными волнами моря

Идут уставшие или

С спесью шагают двое.

Домой идут головотяпы,

Хозяева плах и виселиц.

Первый — обычный растяпа,

Второй — шитый кляуз листьями.

— Послушай, — усталым голосом

Говорил палач первый небритый,

Перебирая волосы,

— Как это — быть убитым?

Мы рубим и рвём на части,

Обагряясь по локоть в кровь,

Скажи, какое есть счастье

Убивать под приказом вновь? —

Фонарщик проходит мимо,

Будит бабочек свет в колпаках,

Косясь двум пугливо в спину,

Без вины окунаясь в страх.

Первый заводит снова:

— Знаешь, мне страшно спать,

В ночи самую тёмную пору

Приходят ко мне рыдать.

У ног, изголовья и окон

Бестелесные тени тех,

Кого рукой твёрдой безокой,

Убивал, на себя брав грех. —

Минуты молчанья туманом,

Кареты проехавшей стук,

Второй: — Я скажу без обмана,

Ты глуп, друг, к несчастью, глух.

Мы — инструмент в руках Бога,

Мы — плеть венценосной семьи,

Одна у нас только дорога,

Нету у нас семи.

Тебе приказали — ты делай,

Не вздумай перечить и ныть,

Ты самый палач умелый,

Зачем же себя губить? —

В небе чёрном ткацкими пальцами

Тысяча тысяч дыр.

Луна засаленным лацканом

Встаёт с городских могил.

— Ты знаешь, — чуть слышно первый,

— Я казнил и своих друзей,

Королю был собакой верной,

Моё сердце поди разбей.

Но старость на плечи садится,

И я слышу их голоса,

Мне оттого и не спится,

В поволоке пред мной глаза.

Я казнил стариков и женщин,

Я казнил оборванцев босых,

Был предо мной повешен

Мой же единственный сын.

Он тоже приходит ночью

Немым укором со стен.

Порву, может, круг порочный,

Если вдруг стану тем,

Кто сеет и жнёт полями,

У кого есть зерно и скот.

Я в набитой трупами яме,

Червем ищу я вход. —

Блеск ножа в подворотне мгновенье,

Уверенья отдать и молчать,

Крыс у канав шевеленья,

Второй взялся вновь отвечать:

— Послушай, дружище, и вспомни

Скольких секли мы врагов,

В скольких пускали корни

Жаровен злых языков.

Сладкое чувство мести,

Они умоляли, да…

Не было в свете чести,

Чтоб нас охладить тогда. —

Второй разразился смехом,

Вороной, лишённой глаз.

Дома сотрясались от эха

И вторили каждый раз.

— Так что, дружище, будь верным,

Не то мы погоним прочь,

Ты станешь вовсе не первым,

К кому мы явились в ночь.

Короне будь верен делом,

Карай на кого падёт суд,

Не то к эшафоту белым

Тебя самого отнесут. —

Улыбка от уха до уха,

Щербатый убийцы рот,

Назойливой липкой мухой

Впивается в плеч разворот.

И первый, срывая объятья,

Переходит в высокий крик:

— Я больше не стану проклятьем

Мёртвых или живых.

И новой не стану болью

Никому из живущих здесь,

По собственной своей воле

Не стану их души есть.

И нету руки, которой

Заставит меня губить,

Быть на расправу спорым,

Проще — меня убить. —

Улыбка пропала второго,

Чуть опустивши взгляд:

— Что ж, ты умоешься кровью! —

Смолью глаза кипят.

С рукава соскочила бритва,

Широкой осоки лист,

Хрипом сорвав молитву,

Самой старой из крыс.

— Говорил тебе, друг мой старый,

Не нужно тебе было ныть.

Ты стар и такой усталый,

Жаль, пришлось самому сгубить.

Будь на твоём, палач, месте,

Не снился б безликий строй. —

Обтёр о покойника бритву

И молча побрёл домой.

Под мачтами колоколен,

Фонарей горбатых, сквозь сад,

Свернув пару улиц вскоре,

Так не взглянув назад.

Александра Рахэ — «Любовь и зеркала»

(из цикла «Путеводитель по Миру мертвых»)

Ночь неспящих предков. Не выходи из дома. Приготовь свечи и следи, чтобы до утра свет не погас. Не отвечай незнакомцам. Это умершие пытаются забрать твою жизнь. Не спрашивай у зеркала и воды, кто твой суженый. В эту ночь судьба укажет только на мертвеца.

Даже в торгующей своими покойниками Идине есть время для чествования мертвых.

Ночь выдалась душной. В такую так и хочется раскрыть окна пошире или уйти к берегу, обдуваемому морским бризом. Но по всему городу наглухо закрыли глаза домов, двери и окна. Свечи коптили, а подруга Азры, Ментис, отослала мальчика с опахалом прочь.

Девушки не собирались гадать. Ментис придумала другое приключение.

Она подозвала Азру к столику и сдернула шелковый платок с серебряного блюда. На нем стоял странный темный кубок и круглое бронзовое зеркало, да еще кувшин с водой.

— Это, — Ментис взяла в руки кубок, — копыто коня. Как известно, вода из реки мертвых разрушает дерево и металл, ее можно пронести только в таком кубке. Обычная же вода, налитая в конское копыто, может превратиться в воду реки мертвых.

— Откуда ты все это знаешь, Ментис?

— Отец привез с Востока новые книги для колдунов, мне знакомы наречия некоторых из них.

Ментис в самом деле знала несколько мертвых языков. Торговцу древними и магическими книгами Небо не даровало сына, и он решил сделать помощника из дочки.

— Так в кувшине вода из реки мертвых?

— Нет же, дурочка! Обычная вода. Мы сделаем ее «мертвой», налив в копыто. А потом… — Ментис загадочно приложила палец к губам и продолжила шепотом. — Ты слыхала про колдуна Ясписа? Его похоронили заживо, а невесту выдали за другого. С тех пор он смотрит в зеркала на молодых женщин и пытается найти среди них свою ненаглядную, и так уже сотни лет подряд. Если удастся призвать его в зеркало, можно пожелать богатства, и мертвый колдун притянет достаток в твой дом. Подумает, что ты и есть та самая, и постарается помочь.

— Только богатство?

— А что у него еще просить? — удивилась Ментис, в жилах которой текла кровь торговца. — Можешь попробовать пожелать что-то другое, но только одного желать нельзя. Никогда не проси у Ясписа помощи в любви. Взревнует и убьет тебя!

— Нет у меня пока любви, — вздохнула Азра. — Хорошо, будем просить богатства!

— Чудесно! — Ментис подняла кубок обеими руками. — Лей так, чтобы ни капли не пролить. До краев.

Азра взяла кувшин. К счастью, он не был полон, и потому все вышло аккуратно.

Девушки уставились на воду в кубке. Она казалась совершенно обыкновенной.

— Может, надо что-то сказать? — предложила Азра.

— Ладно… — Ментис подняла кубок над головой. — Пусть эта вода превратится воду из мира мертвых!

Она произнесла так трижды, а потом опустила кубок.

Вода как вода.

Ментис не дала разочарованию все разрушить, и дала Азре кубок, а сама приподняла зеркало за рукоятку и перевернула, уперев в поднос.

— Лей на него воду. Нужно омыть всю поверхность. Тогда грань между миром живых и миром мертвых истончится и Яспис выберет наше зеркало.

— Что? — не поняла Азра.

— Неужели ты думаешь, что в такую ночь только мы одни призываем колдуна? Ха! Здесь, как на рынке — у кого предложение выгоднее, тот и победит. Давай же, Азра, ты у нас темнокудрая. Его невеста вроде была из вашего народа.

Волосы Ментис взяли цвет у меда.

— Вечно ты меня подставляешь, — заулыбалась Азра и осторожно начала лить воду.

Кубок чуть не выпал из ее пальцев — зеркало вдруг перестало отражать. Оно словно утратило суть металла, и через него, как через слюдяное стекло, Азра начала видеть что-то такое, чего не было.

Сизый дым.

Холодный свет.

Очертания мужчины, идущего издалека.

И он пришел — прямо к зеркалу с той стороны. Черные одежды. Красный кушак.

Азра замерла, не слыша своего сердца.

Ее взгляд был прикован к лицу незнакомца. Бледному, обрамленному густыми кудрями.

Яспис одарил ее лишь одним взглядом, и в узких зрачках Азра заметила свое отражение.

Губы колдуна искривились в насмешке.

Незнакомец отвернулся, и зеркало вновь вернулось миру живых — почерневшим, мертвым предметом.

Ментис вовсю трясла Азру, и в конце концов плеснула ей воду из кувшина в лицо.

— Очнись!

Азра подняла на Ментис пораженный взгляд.

— Я видела колдуна.

— И какой он? — разволновалась Ментис.

Азра мечтательно улыбнулась.

— Красивый…

Ментис любила недоговаривать, но Азра все же дозналась, что зеркало было необычным. Ментис купила его у старьевщика, а тот — у родственников умершей женщины.

Азра чувствовала, что это важно, она искала точно такое же зеркало.

Однако старьевщики смотрели на нее странно, нехотя копались в дальних комнатах, в надежде, что девица уйдет, и объявляли, что нет у них такого товара.

Азра нашла выход. Она наряжалась в яркую зеленую мантию, скрывала лицо вуалью, а на шею вешала медальон из янтаря — все, чтобы притвориться волшебницей. В камне не застыла даже мушка, но в темной сердцевине янтаря купцы сами пытались разглядеть то пойманного колдуньей джинна, то прирученный ветер пустыни. Азре было приятно притворятся кем-то, близким к Яспису.

Когда в руках Азры оказалось желанное зеркало, ей на ум пришла одна невероятная мысль. А что, если она и была в прошлом возлюбленной колдуна? Но тогда почему он отвернулся? Он не узнал ее! Но узнает, узнает и полюбит вновь.

Азра с трудом дождалась полнолуния. Ментис непременно сказала бы — нужна та же самая ночь, Ночь неспящих предков, но ждать целый год? Да Азру за это время могут выдать замуж!

И она решилась.

Кубок-копыто она выменяла за перстенек с яшмой, давно приглянувшийся Ментис, а воду сама набрала у ручья, протекавшего мимо кладбища. Говорили, что он исцеляет раны, но пить из него — все равно что принимать яд.

Луна поднялась достаточно высоко. Азре казалось, что она чувствует сияние спиной, а ее комната залита светом луны, а не мерцающих свечей. Девушка надела свой лучший наряд, украсила волосы диадемой матери и надушилась пряными духами.

— Приди же, Яспис, — шептала Азра, поднимая кубок над зеркалом. — Мы должны увидеться… Я так жду тебя!

К ее радости зеркальная поверхность вновь обрела прозрачность. Пробился и знакомый сизый дым, и, кажется, вдалеке замаячила темная фигура… Но вдруг зеркало треснуло, и осколок стрелой отлетел в сторону, оцарапав Азре щеку. Перед ней валялись обломки почерневшего металла.

Это было зеркало нищенки. Зеркало Ментис вовсе принадлежало старухе. Конечно, дело в том, что колдун видит сначала хозяек зеркала — какую-нибудь побирушку и морщинистую каргу, а не ее, молодую и привлекательную. Азра не знала, откуда у нее все эти догадки, и потому решила — это ее прошлое воплощение вспоминает основы магии.

Девушка попыталась использовать свое зеркало, но оно совершено не хотело меняться. Видимо, права была Ментис — только зеркало мертвой женщины способно связать мир потомков и предков. Но где найти красивую мертвую?

Удача благоволила Азре.

Приняла яд Аришатбаал, любимая куртизанка принца Идины. Говорили, что она влюбилась в его евнуха, Гасдура, но он не мог возжелать красавицы и ее сердце раскололось от горя. Говорили, сам принц узнал, что любимица шпионит для его врагов и подослал ей яд в хрустальном флаконе на золотом блюде. Говорили, что она написала свою лучшую песню и не нашла, зачем жить дальше. Так или иначе, принц и городской совет решили, что надо успокоить дух Аришатбаал и провести ее по городу в богатой повозке, дабы все люди восславили ее первой красавицей. Иначе, как знать, не поднимется ли ее душа в образе кровопийцы-ламии, став кошмаром для всей Идины?

Азра тоже вышла на улицы города, кутаясь в зеленую шаль — колдунью никто не посмеет отбросить назад.

Повозку везли белые быки с золотыми полумесяцами на лбах. Голову молодого возницы увенчали мелкозубчатой короной, чтобы польстить Аришатбаал — ее везет «царь»! Тело умершей закутали в шелка и золотую парчу, а зеленые камни в серьгах и подвесках отражали лица всех, кто пришел поглазеть на красавицу. Даже если и были идинцы, не верившие в красоту Аришатбаал, и те ахали и восклицали:

— Хороша! Хороша… была.

В сердца их навеки входил образ Аришатбаал — образ прекрасного лица с неземным, ледяным спокойствием.

Только Азра посмотрела на нее оценивающе, как на свою будущую маску. Девушка подбиралась к повозке все ближе, ведь перед ногами Аришатбаал стоял открытый ларец с подарками от ее любовников.

Среди них блестело зеркало. Были и другие, но, глядя на это, Азра почувствовала — именно его Аришатбаал часто держала в холеных пальцах, именно оно отражало ее радости и печали.

Азра сделала вид, что ее толкнули сзади и только лишь оставалось опереться ладонями на повозку — и схватила зеркало.

Металл обжег руку холодом. Азра подняла взгляд. Неужели это Аришатбаал надменно смотрит вниз, на воровку?

Показалось. Эти глаза не откроет теперь даже самый могущественный целитель Идины. И Азра бежала прочь, унося драгоценную добычу — холодное зеркало холодной женщины.

Дни до полнолуния текли, как столетия. Азра то начинала тосковать по Яспису, то наоборот преисполнялась жизни. Все пытались узнать, кто ее избранник. Лишь Ментис подозревала что-то недоброе, но подруга перестала заходить в их дом и избегала встреч.

Наконец луна сделала то, что и должна была — вскарабкалась на небосвод сверкающим телом, лишила сна сомнамбул и влюбленных.

Азра торжественно омыла зеркало мертвой водой и, крепко держа его в руках, приблизила лицо, зовя любимого.

Он явился.

Гордый и неприступный, видящий то, что смертным увидеть не под силу. Взгляд Ясписа остановился на Азре чуть подольше, чем в первый раз, но потом зеркало заволокло дымом. Оно в превратилось в черное подобие себя самого, черный круг, который нельзя отмыть или отполировать.

Азра расплакалась.

Почему он опять ушел? Почему Яспис не может понять, что его зовет дорогой человек?

А, он — колдун, любивший колдунью.

Какое ему дело до прелестей куртизанки!

Быть может, он видит иной свет, свет мудрости.

Слезы вмиг Азры высохли. Она вновь была готова искать — зеркало мертвой ведьмы.

Колдунов хоронили вдали от общего кладбища, чтобы их призраки не натворили бед. Члены Орденов сами выбирали место и способ хоронить, и одних присоединяли к ряду других могил, а других забирали в тайные места. Люди Идины смеялись — куда бы ни убрали тело, до него все равно доберется Время с когтями оползней и клыками волн. Однако пойти к орденским могильникам мог только сумасшедший — с давних пор повелось, что колдуны оберегались от расхитителей гробниц жестокими заклинаниями. Может быть, тебя остановит огромный пес с железными клыками, а может, впереди встанет стена огня, а может, сам ляжешь на траву рядом с вереницей скелетов, таких же искателей приключений, и уже никогда не поднимешь веки.

Но Идина — город настолько старый, что не все мертвецы имеют защитников. Чтобы вызнать, есть ли на городском кладбище молодые ведьмы, Азра продала материнскую диадему. Отец строго наказал бы ее за такой поступок, но влюбленная не думала о будущем. Ее вела алая звезда страсти.

Часть денег Азра заплатила сторожу кладбища. Сначала ей было страшно идти с ним, широкоплечим и высоким. Камни и те живее его лица! Но все встреченные в темноте люди сами шарахались от него, чуя двойную угрозу. Лоб сторожа прожгло клеймо преступника, который в уплату вины согласился жить посреди кладбища. Он стал братом для мертвецов. Впрочем, братом, готовым не только выкопать могилу для нового тела, но и обокрасть прежних умерших. Он сам выбирал, кому помочь, а кого прогнать, понося на весь погост.

Азра лишь назвала ему место, могилу Милкулии, и сторож сам привел ее, хотя ночь была темна, а фонарь он зажигать запретил, пока они не доберутся до места.

Гробокопатель зажег огонь и, не глядя на Азру, принялся за дело.

— Куда легче раскапывать могилы, чем копать их впервые, — донеслось до нее, и из ямы вылетел железный сундук. Двумя ударами топора сторож сшиб замок, не боясь никаких заклятий. Азра пообещала отдать ему все, что там найдется, ведь ей нужно было лишь зеркало. Сторож все вынимал и вынимал из ящика предметы, аккуратно заворачивая каждый в тряпицу и отправляя в свой мешок — что бы это ни было, продать вещи Милкулии он сможет дорого. Эта ведьма славилась тем, что могла отыскать новый источник или драгоценную жилу, да только угодила в распри двух купцов и получила нож в спину. Артефакты могли продолжить дело Милкулии — в чужих руках.

Вдруг сторож поднял что-то, рассматривая новую находку на свету.

— Вот твое, — сказал он, и Азра с трепетом приняла зеркало колдуньи. Целехонькое, блестящее, с двенадцатью смеющимися и плачущими лицами по ободу. Что они значили, Азра не знала, но разве это важно? Девушка крепко прижала трофей к груди, и вдруг тихо вскрикнула — над могилой поднялась мрачная тень, по очертаниям напоминавшая женщину.

Сторож обернулся и лениво поднял топор. Он махнул перед собой, и лезвие рассекло тень надвое. Призрак исчез.

— Против мертвецов железо — первое дело, — спокойно сказал сторож и продолжил разбирать вещи покойницы. Азра обрадовалась, что наняла именно его.

Идину пробрало небывалым холодом. Осенний ветер гнал по небу клочья облаков. Луна — желтый глаз злобного волка. Рабыни кутались в платки и старались поскорее справиться с работой, чтобы вернуться к огню.

Стоило Азре оказаться одной, она тут же через окно выставила жаровню во двор и разделась до тонкого белого платья. Хотела вставить в волосы цветок, да тот завял. У Азры больше не было диадемы, и вместо нее она заплела косы вокруг головы.

В доме стихло. Все легли спать. Азра достала из-под кровати свои драгоценности — кубок да зеркало.

Холодными пальцами она приласкала кубок, представляя, что скакун наверняка был черной масти. Такой бы подошел Яспису.

Вода пролилась на зеркало. Лики на ободе блеснули странно и зловеще.

Поверхность зеркала растворилась, открывая окно в другой мир.

— Приди ко мне, приди, о Яспис! Я жду тебя… — молила Азра, зачарованно глядя в туман между мирами.

Отражение будто потемнело.

Кто-то уже стоял по ту сторону.

Он ли?

Из зеркала появилась полупрозрачная рука. Длинная мужская ладонь манила девушку с той стороны.

— Яспис…

Азра, затаив дыхание, приблизила лицо к бронзовому кругу.

Еще не видя лица, она ощутила тяжелый сковывающий взгляд и больше не могла пошевелиться.

Постепенно в зеркале проявлялось лицо ее возлюбленного. Благородные черты, поцелованная белой луной кожа, серые глаза…

Азра не успела насладиться красотой. Любимый менялся. Кожа обтянула кости, глаза ввалились внутрь, губы истончились, обнажив оскаленные зубы мертвеца.

Наконец Азра разглядела, что отражается в его мертвых узких зрачках.

Не она, а мир.

Мир Мертвых.

На утро служанка с трудом открыла подпертую поленом дверь.

Из комнаты пахнуло холодом, старые кости рабыни вмиг заныли.

Ей стало страшно заглядывать внутрь, но все же дело есть дело.

В освещенной утренними лучами комнате рабыня не сразу поняла, что же не так, а поняв, не сразу смогла закричать. Голос застыл в глотке.

Молодая госпожа лежала на полу бездыханной. Ее карие радужки почернели, как и зеркало, крепко сжатое в бледных пальцах.

На губах Азры застыла блаженная улыбка.

Артур Коури — «Таинственный незнакомец»

Посвящение: П. А. Перцовичу.

Персонажи произведения:

Пётр Александрович Перцович — адвокат, предприниматель, князь. Основатель Парка Новых-Санжар, владелец Доходного дома в Полтаве (с 1890 года).

Анфиса Аристарховна — горничная в Замке Ричарда, параллельно (и по соседству) преподаватель музыки.

Настя — дворница Замка.

Ерофей (посвящённый Богу) Диомидович — одно из имён таинственного незнакомца.

Диодор (Божий дар) — ручной ворон.

Виктор Сергеевич Кочубей (11 октября 1860) — русский генерал-лейтенант, адъютант наследника цесаревича Николая, начальник Главного управления уделов Министерства Императорского Двора и Уделов, один из членов-учредителей Императорского Православного Палестинского Общества. Сын князя Сергея Викторовича Кочубея (полтавского губернского предводителя дворянства) и графини Софьи Александровны Бенкендорф. Внук министра внутренних дел князя В. П. Кочубея и шефа Отдельного корпуса жандармов графа А. Х. Бенкендорфа, племянник нумизмата князя В. В. Кочубея. Чины: подпоручик (1879), корнет гвардии (1879), поручик (1885), штабс-ротмистр (1889), ротмистр (1894), флигель-адъютант (1894), полковник (1898), генерал-майор с зачислением в Свиту Его Императорского Величества (1899), генерал-адъютант (1909). Крупнейший полтавский землевладелец.

Отец Кирилл — священник Троицкой церкви.

Георгий Давидович — фермер. Ветеран войны.

Илларион Игнатьевич — местный бродяга.

Мария Мартыновна — прихожанка Спасской церкви.

Нестор Павлович — кузнец.

Аркадий — пастух. Пропавший в катакомбах брат Нестора Павловича.

Вероника и Виктория — сёстры-близнецы. Паломницы. Католички из Замка Ричарда. Соседи Ерофея.

Никон Абрамович — полтавский антиквар. Владелец собственной лавки.

София — дочь торговца.

Владимир Галактионович Короленко (27 июля 1853) — писатель, классик литературы ХХ века, журналист, публицист, активист, правозащитник, общественный деятель, заслуживший признание в период Империи, а также во времена Гражданской войны.

Егор — местный большевик.

Попов Николай Петрович Первый — в 1909 году директор Кадетского Корпуса.

Тарас Елизаров — заместитель директора.

* * *

Он появился между двух кошмарный войн, между двух ужасных революций. После поражения Империи в битве с Японией в Желтом море за власть над Кореей, начавшеюся с нападения японцев на корабли Порт-Артура (1904) прокатилась по России волна протестов, пиком которых стал расстрел демонстрантов возглавленных полтавским Попом Гапаном (с поселения Билыки Кобеляцкого уезда Империи) несших Императору ультиматумы — начался хаос и беспредел, утихший через несколько лет, чтобы вспыхнуть новой Мировой войной (1914) и Октябрьской революцией (1917).

1909 год — экспедиция Эрнеста Шеклтона достигла южного магнитного полюса, началось строительство «Титаника», Рихард Штраус поставил «Электру», Девид Уорк Гриффит снял «Спекуляцию пшеницей». Сельма Легарлёф — первая женщина получила Нобелеиевскую премию в области литературы (исполнилось также сто лет со дня рождения Николая Васильевича Гоголя, всемирно известного полтавского писателя) а баронесса Раймонда де Ларош первой совершила авиаполёт. В Вашингтон открывается метро, параллельно общественным транспортом начинают становится трамваи. 1909 год явил свету Августа Дерлета [1] и Степана Бандеру [2]. Вера Холодная [3] увлекалась игрой на фортепиано и заканчивала Московскую Гимназию. А Полтаву посетил Император, далеко не предатель, которым его всячески пытались выставить, а отважный воин сражавшийся с врагами Империи лицом к лицу.

Полтаву Николай II посетил в июле, в честь двухсотлетия со дня удачного завершения Баталий, где несколько тысяч простых горожан под предводительством легендарного полковника, изумительного стратёга, доблестного рыцаря, храброго защитника Крепости Алексея Степановича Келина, при поддержке самого Петра I одержали блестящую победу истребив армии шведского короля, победу повлиявшую в дальнейшем на ход истории.

Всего двести лет тому назад Полтава казалась маленькой деревянной Крепостью со Спасской церковью (где Пётр после Битвы помолился), Сретенской, Воскресенской, Николаевской, Георгиевской и Успенским Собором, а сейчас от Крепости даже валов не осталось, центр города перенесён в другое место, выросли сотни каменных домов, и несколько памятников о тех временах. Хотя на территории Крепости тоже был мемориал, настоящий трофей — первый Обелиск Славы, установлен в 1778 году, несмотря на героический статус Полтавы. На каменной, сужающейся к верху колоне, сидели два римлянина, вокруг золотого яблока, символа райского Древа Познания. Позже яблоко заменили короной. Ещё четыре алебастровые статуи охраняли подножья.

В 1811 году, когда перенесли центр города чуть дальше, началось строительство зданий вокруг второго Обелиска (в честь визита Императора Александра II), только уже по форме больше напоминающий орудийный ствол пушки: сыгравших в Полтавской Битве важную роль. Позже пушки поставили возле Музея посвящённого событиям тех дней и возле Кадетского Корпуса ставшего артиллерийским училищем. Рядом (1817 год) появился ещё Обелиск, с символикой колоны Александровской круглой площади (топоры, римские доспехи, Урборос) на месте дома козака Магденка. А примечательный он стал потому, что жил там сам Алексей Степанович, комендант, и провёл вечер Пётр I. Позже заменён на монумент с гигантским мечом, шлемом и щитом.

В 1909 году лично при участии Николая Второго открыли мемориал в честь А. С. Келина и защитников Крепости на Большой Петровской, там где стоял Мазуровский бастион, с львом и орлом-кондором. Открыли Петровский парк прямо напротив Губернского земства, Белую Альтанку (Ротонду дружбы народов) на месте Сампсоновской башни. Он посетил Поле Битвы, а также Кадетский Корпус (выпускники его сражались за Империю против Японии, а один из преподавателей вскоре основал музей посвящённый упомянутым Баталиям) и Александровскую круглую площадь в самом центре которой возвышался Обелиск Славы с греческим орлом метающим молнии на вершине, символом Зевса.

Шел 1909 год и 1 октября в Полтаве появился таинственный незнакомец дождливой осенней ночью, с ног до головы закутанный длинным кожаным плащом, потрёпанным настолько, что казалось высокий Скиталец пересёк в нём пешком полмира, однако не походил на бродягу, скорее, наоборот: выглядел очень даже благородно. Появился не сам, а с чемоданом и ручным вороном на плече, который, позже начали распространяться слухи, мог отчётливо произносить несколько слов.

Из-за отстранённости, замкнутости, которую проявлял к посторонним, оказываясь среди людей его начали считать иностранцем. Но ни происхождения таинственного незнакомца, ни настоящего имени (то коим он расписался при съёме квартиры, полагали, было неверным) так и не удалось установить. Впрочем, они не столь значимы. Поскольку возникают определённые, весомые сомнения: являлся ли Скиталец вообще человеком? А если нет, то кем?!

Железную дорогу через Полтаву построили ещё в 1880-х, но на Вокзале такого колоритного персонажа в капюшоне и с чёрной говорящей птицей на плече никто не запомнил. Впервые увидели его непосредственно неподалёку от того самого готического Доходного дома Петра Александровича Перцовича, где таинственный незнакомец изъявил желание поселиться. А увидела впервые на Кузнецкой улице пришельца учительница музыки, подрабатывающая горничной Замка Ричарда, Анфиса Аристарховна. Замком Ричарда Доходный дом Перцовича назвали из-за форм башенок, бойниц и других подобных характерных элементов. Назвали по столичному прототипу, который обильно украшали львы — отсюда и аналогия с известным королём, предводителем третьего Крестового похода. Рядом с Замком располагался ещё один удивительный шедевр архитектуры, украшенный античными лицами Ангелов на фасаде и картушами, излучающими благородство. А в нишах его стояли соблазнительные нимфы с арфами прикрывающие чресла прозрачной вуалью.

Анфиса, невинная душа, с рождения испытывающая необузданную пылкую страсть ко всему таинственному, сразу ощутила присутствие чего-то потустороннего, словно подуло астральным холодом, а затем, услышав цокот каблуков увидела тёмный силуэт уверенно шагающий к ней. Когда сидящий на плече приближающегося ворон звонко каркнул, чуть не обомлела, однако пожелала доброй ночи Скитальцу. Тот остановился.

— И тебе доброй, милейшая, — пророкотал напористый голос молодой девушке, бросив попутно-оценивающий взгляд. Она была в платье с чуть завышенной талией, лиф платья украшала оригинальная вышивка, а спину и плечи покрывал завязанный на груди платок.

— Вы артист?

Незнакомец промолчал.

В тусклом освещении стоящего рядом с особняком фонаря девушка увидела то, что её поразило до глубины души — лицо. Точнее, его отсутствие. Девушка хотела запомнить черты, но не могла, те словно менялись, снова и снова. Возможно менялись вовсе и не черты, а таинственный незнакомец так внушил ей.

«Нет, он не артист», — решила Анфиса, — «Он колдун, маг и чернокнижник!». «И владеет гипнозом!»

— Простите, это не моё дело. Просто никогда не видела…

— Ручного ворона?

— Да!

Скиталец поставил сундук.

— Его зовут Диодор.

— Дио-Дорррр, — каркнул ворон. Девушка от неожиданности и восхищения аж подскочила, а затем игриво рассмеялась, прикрыв рот ладошками.

— Не может быть!

Ворон приковавший её внимание с достоинством начал чистить перья.

— Вы выступаете с ним? Ездите по городам и даёте представления?

— Нет. Он мой протектор.

— А как он…, научился?

Скиталец промолчал. А затем также неожиданно как до этого произнёс отчётливо своё имя ворон, представился и незнакомец, взяв Анфису за руку, отчего по всему телу её разлилось тепло. Не смотря на то, что человек в плаще был очень холодным, она испытала сильное влечение к нему, это немного надменное прикасание посреди ночи пленило её. На мгновение девушка забыла кто она, где, думая лишь о том, как удивительно будет и замечательно предаться со Скитальцем любви, хотя раньше и в помыслах она не позволяла себе ничего такого, не смотря на множество поклонников.

— Ерофей Диомидович.

— Анфиса…

— Я знаю.

— Откуда? Вы экстрасенс?

— Ты ждала, ведь так?

— Я…?

— Прелестная малышка, тебе многое предстоит узнать, если ты готова открыться познанию. А теперь, позволь провести. Негоже тебе здесь гулять среди ночи.

— Благодарю за беспокойство, но я уже дома, — указала она на музыкальное училище, с освещёнными луной, с другой стороны на крыше, изысканными вазонами и пальметтами.

— Тогда, любезная, подскажи, где остановиться?

— Рядом! Вот же — соседний дом как раз ждёт постояльцев. Целый сектор свободный. Я только недавно там протирала пыль, навела порядок.

— Стало быть, если понадобится что узнать про город, можно к тебе обращаться?

— Само собою, в свободное время. Когда не играю.

— На чём?

— Фортепиано. Преподаю дворянам.

— Отлично.

— Любите музыку?

— Да.

— Русскую?

— Разную. Вагнера например.

— А мне нравится Карл Людвиг Генрих Бергер.

Таинственный незнакомец улыбнулся, и Анфиса прямо растаяла.

— Сопроводишь к Доходному дому?

— Конечно. Его у нас Замком называют.

— Замком?

Анфиса рассмеялась:

— Вообще-то, вы меня хотели провести!

Пётр Александрович дал Анфисе второй ключ от парадной двери, поэтому в Замок она могла войти в любое время и по первому желанию. Чем, собственно, часто и занималась. Она хотела найти вход в подвал, связанный с подземельем, который по словам владельца дома чуть ли не с самого открытия засыпали.

— Господин, — постучав в дверь, позвала горничная владельца дома. Тот вышел спустя несколько минут в костюме, демонстрирующем строгость и элегантность обладателя, поправляя после сна седые волосы.

— Доброй ночи, — Пётр Петрович протянул незнакомцу руку. Видимо внешность пришельца его не смутила. Девушка уже не в первый раз приводила к нему посреди ночи постояльцев.

— Мне бы снять здесь комнату. На месяц.

— А птица? — владелец дома достал пачку папирос и предложил потянуть незнакомцу.

— Будет со мной.

— Она ручная?

— Можно и так сказать.

— Что ж.

— Уверяю, не предоставит никаких неудобств. В крайнем случаи можете выселить меня в любой момент, если нарушу ваши правила.

— Мне по душе такой подход.

Мужчины закурили.

— Видите ли, бывают постояльцы из дальних стран, которым не понятны наши обычаи и традиции. А вы откуда будете? Русский?

— Из Санкт-Петербурга.

— Я тоже. Красивый город.

Таинственный незнакомец понимающе кивнул. Жил владелец на втором этаже, полностью занимал его. А два сектора третьего пустовали. Он решил поселить гостя в самой просторной комнате, хоть тот и приехал с небольшим сундуком. Взял ключи, лампу и предложил подняться.

— Но в Полтаве здесь тоже красиво. Одна церковь Рождества Святой Богородицы чего стоит! столетие, ярчайший представитель византийского стиля. А самая старая — Спасская. Сохранилась из глубины веков. Первые письменные упоминания появились среди актов полкового суда (1684), но возвели её значительно раньше. К слову, я сам адвокат. В начале 1700-х её разрушили, но местный активист Иван Свитайло начал восстановление из досок Крестовоздвиженского монастыря, которое не смог завершить из-за того что попал под суд генерального судьи войска Запорожского Василия Кочубея и полтавского полковника Ивана Искры. С ними судьба в свою очередь сыграла тоже злую шутку. Имея весомые доказательства те не побоялись донести до Петра I предупреждение о предстоящей измене уготовленную приближенным другом — Мазепой. В июле 1708 Кочубея с Искрой казнили, и практически сразу после казни, думаете, что? Мазепа убежал к Карлу, предложив помощь в противостоянии Империи, за то что тот в случае победы даст ему власти. Пётр покаялся. Вернул потомкам конфискованные владения дополнив возвращение новыми сёлами и поселениями.

Когда Свитайла освободили (в 1710 году) Спасская церковь стала уже прославленным местом, далеко не в последнюю очередь благодаря жителям Крепости, которые поклялись там защищать Полтаву до последнего, а затем благодарили Бога за спасение. Собственно и Пётр посетил её, присутствовал на молебне. Имея длинную историю она сохранила также не менее древние издания, печатные Евангелия например 1600-х годов.

В период 80-и дневной осады полтавской Крепости Алексей Степанович Келин вместе с полтавчанами отбили около тридцать наступлений, уничтожив примерно шесть тысяч врагов при этом также потеряв тысячу защитников Крепости. И учитывая то, что кладбища остались за её границей, хоронили героев прямо вокруг Спасской церкви, ставшей во время обстрелов для женщин и детей надёжным укрытием. Стоит она по сей день в центре массового захоронения.

— Обязательно посмотрю.

— А знаете…?

— Ерофей Диомидович. Можно просто Ерофей.

— Я Пётр. Так вот, некоторые называют Полтаву вторым Петербургом из-за Александровской круглой площади. В центре по сути та же Александрийская колонна, Обелиск Славы, украшен римской символикой и греческим орлом. У нас из-за молний в лапах считают его божественным, орлом самого Зевса. И здание с огромным куполом рядом. Обязательно загляните в Кадетский Корпус. Думаю, вам понравится. Его выпускники сражались за Империю. А в июне вот его посетил Император Николай Второй.

— Интересно.

— Да. Он и возле Обелиска был. Возложил цветы. На Большой Петровской при участии Николая II памятник защитникам Крепости и лично полковнику Алексею Спепановичу открыли. Вот, — открыв дверь владелец доходного дома пригласил постояльца войти. Зажег в гостиной изысканную электрическую люстру под высоким потолком. Диодор, присмотрев себе удобное место, слетев с плеча незнакомца, уселся на спинку кожаного кресла возле столика. Просторная гостиная была меблированной. Здесь стояли книжный шкаф, шкаф для одежды, бюро в стиле ампир с перламутровыми вставками, зеркало-ширма, инкрустированный комод. — Да, и если что понадобиться, обращайтесь к Анфисе, моей незаменимой помощнице.

Девушка улыбнулась и сделала небольшой реверанс.

— Кухня у нас своя. На первом этаже столовая. Анастасия отлично готовит.

— Ну, господин, я тогда пойду. Завтра утром на базар.

— Спокойной ночи, детка.

— И вам.

Анфису знакомство с Ерофеем озарило. Она засияла.

— Замечательная девушка. Смышлёная, добрая. И порядок у неё везде. Если возьмётся за что — обязательно доведёт до ума. А сколько женихов бегает за ней! Только без родителей осталась, сама. Я за ней присматриваю. Единственный родственник. Знаете ли, я не богач, но денег всегда имел достаточно, чтобы девочка ни в чём не нуждалась, занималась чем-то для себя. Я хотел чтобы она танцевала, или рисовала. Но ей больше нравилась музыка. Быстро освоила фортепиано, теперь учит других играть. И мне помогает. Говорю: пойди на свидание или просто в парк с подругами. А нет — беспокоится за моих гостей.

— Заботливая.

— Да, — Пётр потушил папиросу. Ерофей ещё курил. — А вы-то не только посмотреть на достопримечательности приехали?

— Не только…, — выдержав паузу, он добавил, — слышал о катакомбах. Давно занимаюсь их изучением. Знаете ли, исследую их историю, ибо в книгах катакомбам разумных объяснений нету. Им ведь тысячи лет, а пишут, что построили наши предки вместе с Крепостями. Разве такое возможно? Да и катакомбами то что находится под землёй не всегда можно назвать. Есть конечно проходы не выше человеческого роста. Но приходилось спускаться и в такие, где непонятного предназначения гигантские залы свободного пространства поражали своими размерами.

— Подземелья, говорите? Хм..

— Они повсюду. Под каждым старым городом есть. Иногда с залами от семи аршинов [4] до семи саженей [5] высотой.

— Раньше я жил в Новых-Санжарах.

— И?

— Там сохранилось несколько старинных деревянных храмов. К слову, я построил там для себя и гостей дом в 1870-х, а вокруг насадил Парк. Почти в самом центре, рядом с Ворсклой. Неподалеку от Парка был вход под землю, прямо из подвала дома, над дверями которого арка. И в других местах они сохранились. Рядом с хутором Назаренки. Вообще вдоль Ворсклы строили много Крепостей. Так вот, в Санжарах оказывается стоял передовой пост при наступлении Запорожской Сечи на Орды Белграда при Богдане Хмельницком, в 16 веке. И в ходе Северной войны Санжары принимали участие. К слову 27 июня по этому поводу открыли миниатюрный Монумент Славы, поставили крест шведам. В честь двухсотлетия Полтавской Битвы. Я и сейчас возвращаюсь туда, за целительной водою.

— Находили что в проходах?

— Ещё бы! Самый огромный клад о котором мне приходилось слышать — около четырёх пудов [6] золота и серебра: чаши, блюда, кубки, кувшины, монеты, несколько перстней. Греческие, римские, персидские, византийские. Одна тарелка и вовсе оказалась с изображением Шапура II, жившего в трёхсотых годах, последнего восточного правителя провозглашавшего себя Богом.

— Потомок шумеров небось?

— Видимо.

— А кому принадлежал клад?

— Болгарскому хану Кубрату Патрикию, правитель племени уногундоров в шестом столетии. Там к слову и его могила. Но началось что-то неладное, клад спустили в какую-то шахту, в районе Санжар, а все входы в Санжарские подземелья засыпали. Кстати, в воспоминаниях археолога Зарицкого из книги Бучневича речь идёт о том что рядом с упомянутой Спасской церковью они сохранились.

Более-менее развёрнутые сведения, ссылаясь на исследования краеведа, нумизмата и охотника за артефактами Ивана Антоновича Зарецкого (август, 1857) дал истории Василий Евстафьевич Буневич (1860-е) в книге «Записки о Полтаве и её памятниках», 1902 год. Он утверждал о том, что в районе старого города (времён Крепости) и даже за его пределами, территории форштадта, постоянно происходят обвалы. А когда начинали их расчищать, то докапывались до подземных тоннелей на глубине шесть-семь саженей. Широкие высокие коридоры которых с арочным сводом обложены обожженным кирпичом производства не менее как 16 века, укреплены толстыми дубовыми балками. И в проходах такая чистота, словно только построили, никакой плесени даже. А высота часто являлась очень странной и даже пугающей, в некоторых ветках…

Возле пещер (под Крестовоздвиженским монастырём) — ещё выше. Зачем современному человеку, да ещё под землёй такие гигантские своды? Смело можно предположить, что если и строили катакомбы люди, то были они в дважды больше нас. Чему к слову свидетельствуют гигантские черепа и скелеты найденные в обвалах (на Садовой улице например), над катакомбами, в захоронениях 900-1100-х годов. Можно решить, что Полтава до разорения её татарами имела намного большую территорию по сравнению с возрождённой в 17 столетии. Актовые книги полтавского полкового суда свидетельствуют о том, что уже к 1684-м году в городе стояли около полдюжины деревянных церквей, на тех местах где позже выстроили церкви из камня. И все они связывались подземными ходами.

Ещё в начале 1800-х вместо нового здания Земской управы возле Петровского парка стоял оригинальный архаичный двухэтажный средневековый Замок с очень толстыми стенами, узкими стрельчатыми окнами и железной крышей. Принадлежал шедевр архитектуры надворному советнику, полковнику и магистру Павлу Яковичу Руденку [7]. В 1820-х он передал его правительству. В 1824-м году там работала Школа правописания, которая в 1860-х стала военным складом. Давным-давно про этот Замок ходило множество легенд и устрашающих историй, далеко не в последнею очередь потому что за ним находился прямой вход в подземелья, основательно закрытый в 1893 году. Свидетели тех времён рассказывали, что свод был не просто выложенный обожженным кирпичом невероятной прочности, а ещё и залитый оловом, что казалось и вовсе фантастикой. И представьте: кто и когда строил катакомбы, если один только провал в них горожане засыпали годами. Простой провал! Вместо того, чтобы заняться исследованием. Конечно, может и Хан Кубрат имеет отношения к подземельям, но когда он бы их строил, если занимался геополитическим расширением? Вполне возможно, люди не имеют к их возникновению отношения, а только имели честь пользоваться время от времени. Находили ходы и глубже 6—7 саженей, прямо в желтой глине. Кто их там рыл? Или…, они расширяются по и этот день? Только нам об этом абсолютно ничего неизвестно, поскольку не хватило духу собраться хотя бы на поверхностное исследование. А то что находили там: посуду из фарфора, люльки, медные уздечки — едва ли припишешь строителям. Их оставили наши современники, в обозримом прошлом. А когда появились катакомбы, неизвестно. Что если они существуют с тех пор как на по поверхности ещё не ступала нога человека?

Ерофей за всё поблагодарил Петра, заплатил хорошую цену. И после длинного изнурительного пути он спал практически целые сутки. А вечером третьего октября спустился подкрепиться в столовую. Во время ужина все посетители заведения украдкой, а кто и не скрывая интереса или удивления смотрели на таинственного незнакомца, а вот он, восстанавливая силы, даже не обращал на присутствующих внимания. Да что там. Этот персонаж часто вёл себя так, как будто вокруг вообще никого не существует. Это в очередной раз подтверждало собственно его отношение к нашему миру — он не считал его реальным, просто иллюзией.

Вечером он обратился к Анфисе. Попросил заказать карету, предложив, если она свободна и заинтересована, проехаться с ним Городской Сад.

Анфиса с радостью согласилась. Только вот, странным образом, лошади, встревожившись, напрочь отказывались приближаться к парадному входу. Остановились за несколько саженей от Замка Ричарда и всё. Хоть кол на них теши — дальше ни шагу. Уши насторожили — норовят разворачиваться. Кучера сначала такое поведение лошадей озадачило, но когда он увидел пассажира, то вид его развеял всякие сомнения. Ибо выглядел тот, точно Мефистофель из поэмы Гёте — нечистая сила.

Зловещими и потусторонними казались резкие и в то же время размытые, неуловимые черты лица, хищными — осанка с походкой. Но более чем сам таинственный незнакомец испугало лошадей то, что он привёз с собою и оставил в Замке, то, что с каждым новым днём привлекало всё больше и больше воронов, которые, словно загипнотизированные, кружили над его комнатой. И Диодор иногда каркал стае человеческим языком, от чего свидетелям происходящего становилось не по себе.

На перекрёстке Кузнецкой улицы с Кобеляцкой кучер повернул лошадей на Новополтавскую, которая в свою очередь вливалась в Большую Петровскую. Проехали рядом с Первым Полицейским участком и недавно установленным в том районе памятником защитникам Крепости.

Сам Сад украшали удивительные античные Белые Врата на входе, которые выглядели так, словно стояли здесь ещё с доисторических времён, задолго до основания Сада. Роскошные кроны дубов тоже впечатляли. Росли здесь и клёны, берёзы, каштаны, сосны. Посреди Сада стоял деревянный театр в классическом русском стиле. Клуб чиновников. Сад подарил полтавчанам князь Семён Михайлович Кочубей (1778—1853) из древнего казацкого рода, корни которого уходят к Василию Леонтьевичу 1640 г. р., генеральному Писарю и судье Войска Запорожского.

Тот самый Василий, которого казнил Пётр, не поверив предупреждению о предательстве Ивана Мазепы. Дело в том, что может, Василию разговоры о предательстве и показались бы вздором, но его юная дочь Мотря влюбилась в старика, который был её крёстным отцом, а интимная связь с крестниками приравнивалась к инцесту. Но и без того родители юной Мотри противились браку с престарелым лицемером. О чём Пушкин сложил пару строк:

Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней

Пасутся вольны, нехранимы.

Кругом Полтавы хутора

Окружены его садами,

И много у него добра,

Мехов, атласа, серебра

И на виду и под замками.

Но Кочубей богат и горд

Не долгогривыми конями,

Не златом, данью крымских орд,

Не родовыми хуторами,

Прекрасной дочерью своей

Гордится старый Кочубей.

Семён Михайлович был крупным помещиком, землевладельцем, статским советником, полтавским уездным и губернским предводителем дворянства. Занимался он благотворительностью. Пожертвовал невероятную суму (18.000) для приобретения дома бедным воспитанникам Приказа. Внёс также весомую часть средств для постройки Губернаторского и Вице-губернаторского дома у Александровской круглой площади. А с 1818 по 1819 год являлся членом полтавской масонской ложи «Любовь к Истине» декабриста Михаила Николаевича Новикова (1877—1822), основу которой составили также Владимир Васильевич Тарновский (статский советник, полтавский уездный предводитель дворянства), Дьяков Лука Максимович (генеральный судья в 1-м департаменте гражданского суда, председатель Полтавской палаты уголовного суда), Степан Фёдорович Левенец (губернский маршал) и писатель, классик, Иван Петрович Котляревский. Семён Михайлович к слову опубликовал за свой счёт первое авторское издание легендарной «Энеиды», поэмы Котляревского.

Также Кочубеи известные своим очаровательным поместьем в Диканьке. Кроме роскошной античной архитектуры, не уступавшей сооружениям на Александровской круглой площади, а даже превосходящей их поместье прославилось своей помпезностью и богатством, и невероятной красоты природой, с каштановой аллеей, множеством, в том числе и экзотических фруктовых деревьев, парками, собственным озером, вековыми дубами, сиреневой рощей (где поселился призрак Мотри), розарием, оранжереей, и сотней редкостных растений. А украшает этот райский уголок 11-метровая восьмиколонная триумфальная арка, исполняющая роль главного входа. Она считается символом победы над армиями Наполеона в Отечественной войне (1812).

Пятого октября воронов на крыше Замка стало ещё больше, а Ерофей Диомидович с Анфисой, которая призналась в желании посетить вместе с ним подземелье, посетили Троицкую церковь, что находилась в соседнем квартале, на Жандармской улице. О катакомбах, на которых стоит святыня Отец Кирилл не захотел даже слушать и попросил его не отвлекать, поскольку готовился к крещению. Конечно, он мог ничего не знать, а мог и скрывать… Но, учитывая влияние чернокнижника на людей, будь у Отца Кирилла какая-то информация — он её обязательно выложил бы. Тем не менее, неудачной прогулку он не считал, потому что увидел птицу Гамаюн на фасаде только открывшегося Крестьянского банка. Гамаюн — птицу вещую.

Она же мифическая райская птица из древнеславянской культуры, предвещающая избранным владычество, счастье и удачу. Она же воплощение одного из славянских богов мудрости — Веласа. Считается, что встреча с птицей Гамаюн оборачивается для человека всегда положительными и позитивными переменами в жизни. Гамаюн — птица Яви и получить её совет достойны только самые искренние и честные люди. Она с лёгкостью решает проблемы и раскрывает тайны. Будучи воплощением бога мудрости, Гамаюн обладает невероятным объёмом знаний во всех сферах и аспектах мироздания: правильно поставленный птице вопрос всегда приведёт к исчерпывающему ответу.

Предки видели восхитительную Гамаюн с перьями пёстрой окраски, красивым женским лицом и по некоторым сведениям, с женской грудью. Говорят также и о том, что она обладает способностью полностью перевоплощаться в женщину. Встретить её, к невыразимой радости. Гамаюн может научить человека обращению к истинным богам и даже заглянуть в будущее: открыть его тому, кто готовый принять. И пусть она была всего лишь деталью фасада, каменным украшением, но увидев её Ерофей решил, что он на верном пути.

— Красивое здание, правда?

— И птицы.

Напротив Гамаюн сидела и хмурилась Сирион.

— У нас и других мифических чудищ можно найти. Есть особняк с изображением Зелёного человека из кельтских легенд. Арки-проезды гостиницы Ле-Щай на Ивановской, рядом с доходным домом Герша Аронова украшают самые настоящие драконы.

— Драконы?

— Да! А рядом два очень старинных дома близнеца с по странной геометрии сложенными боковыми фасадами и устройствами.

— Какими устройствами?

— Там такие рядом высокие столбы, до куполов на втором этаже! Огромные, на верху раздвоены. И никакой проводки. Разработки Теслы. Он придумал как генерировать свободную энергию прямо из эфира. Купола кстати на зданиях близнецах тоже необычные, с чешуйками, словно панцири. Такие на торговом доме Фокаревой, на Обществе взаимного кредита. Со срезом основания а по его периметру решетки с узорами… и множеством шпилей. Если честно, они меня пугают. Выглядят жутковато. Но восхищают.

— Здания заброшенные?

— Нет. В одном Земское аукционное общество, во втором Императорские музыкальные классы. Меня кстати туда преподавать приглашают.

— Там лучше платят?

— Да, но директор не ровно дышит. И наверное хочет так только из-за своего нечестивого влечения. А на крыше Земельного банка сидят две химеры. Там ещё балкон под колонами, а над верхними окнами изображения львов. Наверное там и вход есть. Говорят, что там очень много подвалов.

На месте Крестьянского банка здесь раньше стоял одноэтажный деревянный дом Петра Павловича Старицкого, коренного полтавчанина, который однако долго работал на Кавказкой железной дороге. В 1871 году он пошел в отставку и вернулся. Примечательно, что в начале 1900-х в доме Зарицкого три года жил известный писатель-гуманист и правозащитник, классик мировой литературы, Владимир Галактионович Короленко, почётный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности, являющейся передовым борцом с надвигающейся радикальной большевицкой политикой. Точнее, с беспределом и дикарством. Из Санкт-Петербурга в Полтаву он приехал с семьёй 11 сентября. Затем переселился в дом Александра Викентиевича Будаговского на Ново-Садовую №1.

Через несколько дней Георгий Давидович, один из горожан посещающий Земельный банк для выплаты кредита, сам подошел к ним и спросил, что те ищут.

— Вход в подземелье.

— Был здесь вход, но его засыпали. Под фундаментом он.

Девятого октября они посетили Спасскую церковь. В само здание, хотя бы к алтарю, не получилось зайти, чтобы посмотреть на Евангелие — шла очень многолюдная служба. Но встретили они забавного старика в лохмотье, бездомного, что судя по лучезарности его совсем не беспокоило, и тот представившись Илларионом Игнатовичем кое что поведал ищущим катакомбы.

— Я даже знаю где вход о котором говорил Пётр Перцович!

— Скажите ради Бога, где? — затрепетала Анфиса в предвкушении того, что прямо сейчас перед ней откроется тайна, и она, будучи вовлечённой в её раскрытие станет частью чего-то неведомого. Эти волнительные чувства, что она испытывала ей очень нравились. По-правде сказать, мысли о подземелье девушку возбуждали.

Илларион Игнатьевич, почесал лоб, поправил длинные растрёпанные волосы.

Рука таинственного незнакомца потянулась в карман за серебряной монетой, а то, если понадобится, и целой пригоршней монет. Но оказалось дело не касалось вознаграждения.

— Нет-нет, мистер. Я шатун конечно, но в деньгах не нуждаюсь. Просто…

— Что?! — у Анфисы аж скулы свело.

— Да кроме древних легенд, реальных много разных историй загадочных связано с этим местом.

— Например?

— Да, тот кто первый нашел вход и рискнул войти в него…, так и не вернулся.

— Это как понимать? Сгинул что ли? От чего? — чуть остыла Анфиса.

— А вот и догадайся отчего? — Илларион почесал бороду.

— Заблудился?!

— Может и заблудился.

— Неужели катакомбы такие огромные? — девушка бросила на Ерофея Диомидовича вопросительный взгляд.

— Может быть.

— Ого!

— А может вышел он в другом городе, и остался там?

— Или сцапало беднягу что неземное. В эти катакомбы видать со времён Полтавской Битвы никто не спускался, — рассмеялся бродяга.

— А как же дальше? Его искали?

— Конечно! И думаете что?

— Опять людям голову своими баснями морочишь? Шел бы лучше в кузню или на ферму. Занялся полезным делом.

— Доброго здравия, Мария Мартыновна, — Илларион уклонился проходящей неподалёку в сторону Спасской церкви бабушке, — непременно. Но я только из фермы.

— Ох. Стезя твоя неисповедима.

— С ней не поспоришь. Верит только тому, что написано в Библии. Так вот. Послали на поиски полицейских. Но они выскочили оттуда спустя полчаса словно молний пораженные. Общественности так ничего и не рассказали, но через время в «Полтавских ведомостях», газете, появилась заметка о том, что попал пастух в завал.

— Хм.

— Странное дело, видите ли. Тысячу лет эти подземелья там и ничего не случалось, а стоило найти вход, так сразу начали разрушаться.

— Думаете не просто так?

— А само-собою. Там с ними что-то неладное происходит.

— Что ж.

— Может и обитает там кто…

— Монстр, что ли?

— Может и монстр.

— Хм.

— Не стоит туда спускаться одному. А ещё лучше взять с собою саблю, или револьвер. Для безопасности, видите ли.

— Хорошо. Благодарю.

— Да не за что.

— Рад знакомству, Илларион.

— Я тоже рад, я тоже…

— Полагаю, нам пора. Нужно подготовиться к экспедиции.

— Да. Не буду задерживать. Но вот ещё. Обратитесь к Нестору Павловичу, кузнецу. Он там живёт недалеко от вашего Замка и знает где ещё один вход.

Ерофей Диомидович снова предложил бродяге пару серебряных монет.

— Эх. Ладно. Пожертвую. На радость Марии Мартыновне, — задорно рассмеявшись бродяга пошел в Спасскую церковь.

На следующий день Ерофей решил найти Нестора, это оказалось не сложно. Жил он на Пороховой улице, рядом с кузнями. И когда Ерофей спросил разрешения задать пару вопросов, тот сказал, что ответит, и предложил пройтись.

— Видите ли, у меня сосед из этих — помешанный на коммунистической политике партии РСДРП. Что ни услышит подозрительного, докладывает всё своему начальству. Местные конечно тоже обходят его стороной. Презирают тех, кто нагло идёт против интеллигенции. А сами-то что? Образование в лучшем случае один или два класса. Письменностью владеет только половина и половина не умет даже читать. Видите ли, решают устроить переворот, сбросить царя, но не понимают, что с царём прекратит существование наше Царство. А может того и хотят, развалить государство. Тринадцатого сентября вот, спрятавшись в Монастырских лесах, возле Воронино, рабочие ж/д мастерских с некоторыми подмастерье обсуждали создание большевицкой организации.

— Спрятались, говорите? А в Петербурге эти радикалы уже действуют открыто.

— Чёрт с ними, с красными. Белая гвардия на чеку. Пока Владимир Галактионович в городе, можно не беспокоиться о том, что эта зараза сильно распространиться. Говори, что хотел узнать? [8]

— Ищу вход в катакомбы. Встретился вчера с одним бродягою…

— А. Илларион. И что?

— Он знает про вход около Спасской церкви… А есть другие? И если есть, то где расположены?

— Есть, но кроме упомянутого Илларионом уже все засыпаны. Насколько мне известно.

— Хм… Значит, что-то там потустороннее находится? — Ерофей почесал подбородок.

— Вот и решай сам. Знаешь, что нашли тогда полицейские в катакомбах? Хех. Господи прости, — Нестор Пвлович перекрестился, — человеческие кости. А когда осветили их лампами по ближе…, — кузнец остановился и посмотрел на чернокнижника в упор, — то обнаружили на костях следы от человеческих зубов, — после чего он отвернулся и пошел дальше вдоль широкой Пороховой улицы. — И не человеческие следы…

— В смысле? Хотите сказать, что…?

— Какого-то монстра.

— Стоит быть осторожным.

— Непременно. Ты ведь искусный охотник за таинственным. Но долго не задерживайся. И далеко не заходи. Там целый лабиринт из длинных коридоров.

— Люди которые засыпают входы, боятся наверное этого подземного чудовища?

— А как же! Дондеже они стояли запечатанными, люди местные не пропадали без вести… Мой брат Аркадий, увлекался археологией. И когда местные нашли первый люк в подвале, проход вниз, он сразу же принялся за исследования, пока не засыпали. Ибо знал, что на официальный уровень исследования подземелья не станут поднимать. Связанно с ними много таких событий, и сохранилось доказательств тем событиям в них, что мало кто поверит. То что идёт в разрез с историей, религией, всему привычному, что окружает людей в этом мире.

— И…?

— Подобно другим археологам, сильно увлёкшись, однажды он не вернулся. Но оставил карту… Я тебе отдам. Там он отметил исследованные участки. У него было много карт. Эта одна из последних, — кузнец достал из кармана кусок свёрнутой бумаги и передал колдуну.

— Весьма признателен!

— Не знаю как там сейчас, но советую тебе в неизведанные коридоры не соваться.

— Вы мне очень помогли. Чем могу отблагодарить?

— Купи мне у Никона новый светец и лучины, для жены. Хорошо? Он недавно привёз из Москвы. Очень яркие.

— Договорились.

Когда после встречи с кузнецом Ерофей возвращался обратно в Замок, то увидел возле парадной женщин близняшек. Звали их Верокина и Виктория. Паломницы католички из Польши. Они настороженно смотрели на стаю воронов. Крыша Доходного дома стала их излюбленным местом. Походило на то, что они слетаются сюда со всей Полтавы.

— Доброго здравия, сёстры! — поприветствовал их колдун.

— И вам, господин, — с почтением ответили они. Но стоило повернуться, и те с недоверием принялись обсуждать.

На обед Ерофей пригласил владельца дома в столовую, чтобы узнать, где найти торговца.

— Никона?

— Да. Я должен кузнецу какой-то особый светец. Нестор сказал, что их можно приобрести у Никона.

— Вообще-то найти его магазин просто, возле Сретенской церкви у нас новые торговые ряды и павильоны. Там его все знают. Он занимается антиквариатом, продаёт очень редкостные экспонаты. Лавка прямо напротив кирпичной водяной башни. Только сам лично редко бывает на месте. С Кузнецкой улицы свернёшь на Сретенскую и окажешься на месте, или если идти с центра, то Александровская к нему доведёт.

— Хорошо.

Торговца на месте не оказалось, но его стройная миловидная дочь в платье с глубоким декольте, София, любезно уточнив, что желает господин, поставила на прилавок то, что он ищет, предложив за пару экземпляров небольшую скидку. Ерофей согласился. И перед тем как уйти обратил внимание на миниатюрные Обелиски Славы, Ротонды из меди. И змея Урборос на масонской пирамиде. Очень странный символ.

— Что это?

— Герб города. С 1878 года.

— Необычный.

Девушка улыбнулась:

— У нас вообще Урборос повсюду.

— А пирамиды?

— В губернии есть несколько пирамид, но не очень-то они и огромные. Папа возил меня в Египет. Видела настоящие.

— Хм. А можешь передать ему?

— Что?

— Приглашение, — Ерофей вручил ей свёрнутый клочок бумаги. — Говорят он на долго не задерживается в магазине, сложно найти его здесь, на одном месте. Но, мне будет очень приятно поговорить с ним, познакомиться.

— Обязательно передам.

Когда чернокнижник вышел из магазина, на встречу ему летел Диодор, а затем сел на плечо и принялся чистить перья.

Десятого октября, вооружившись шпагой и револьвером, а также детально изучив карту Аркадия, взяв с собою в спутницы Анфису (собственно, ей и вручил револьвер) пришелец решил спуститься в катакомбы. Сделать это у них получилось, без проблем. Но стоило пройти сорок саженей, приблизившись к разветвлению тоннелей, абие началось неладное. Сначала выползли крысы. Анфиса не стала стрелять, но испугалась.

— Вот так их, — показал Ерофей и опустив факел, взмахнув им перед крысиными мордами, разогнал грызунов.

— Что дальше?

— Судя по карте только один из них безопасный.

— А что мы ищем?

— То, что оставил здесь Пётр двести лет тому назад.

— Что?

— Артефакт, который возможно помог ему той роковой ночью оставаться неуязвимым, и вдохновить своих людей на подвиг. То что произошло там иначе и не назовёшь. После 80 дней осады полтавчане просто вышли под его предводительством Петра и руководством Келина, вышли и разбили огромную армию шведского короля.

— Никогда не слышала о таком.

— О, милейшая, пойдём. Ты много о чём не слышала.

— А как выглядит артефакт?

— Словно восьмёрка, только у неё две или четыре вот таких пар прутьев соединяющихся, загнутых к центру. По преданиям имела свойства меча, копья, булавы, а также могла вызывать сокрушительные молнии. Символизирует также алмаз, чистоту, силу и твёрдость духа. Обычному человеку с ней не совладать, — чернокнижник достал металлический, по крайней мере так на первый взгляд казалось, блестящий инструмент, и показал девушке.

— Вау, — она зажала её между большим пальцем, средним и безымянным, а указательный и мизинец выставила вперёд.

— Правильно держишь. Но она не работает.

— А сила какая-то ощущается.

— Я должен узнать, как активировать её..

— И ты думаешь у Петра была такая, только рабочая?

— Возможно. Поэтому он её и оставил. Потому что такой инструмент в активном состоянии опасен.

Пётр I спускался в катакомбы. В Петербурге я видел подлинный документ в котором шла речь о закладке, скарбе оставленным Петром под Полтавой. И если он ещё там. Я возьму только ваджру. А остальное, естественно, достанется музею. Ох чёрт!

— Что?!

— Похоже, и этот вход зарыт.

— Что будем делать?

— Вот карта. Аркадия, пастуха. Он увлекался археологией. И первым начал заниматься исследованием катакомб, нарисовал детальную карту.

Посмотрев её, Анфиса сказала, что может быть вход расположен под Кадетским Корпусом. С той стороны судя по её ориентирам и представлению шёл странный коридор.

Одиннадцатого октября Ерофей встретился с антикваром. Пётр Александрович ему лично сообщил о визите.

— Простите, если отвлёк.

— Ничего страшного. Дочь говорит вы приобрели ту пару светцов и все лучины. Очень редкостные экземпляры из чистого серебра, — он поставил свой цилиндр на комод.

— Да. И герб, — чернокнижник указал на каминную полку, где стояла медная пирамида с Урборосом.

— Интересуетесь антиквариатом?

— Светец брал не для себя. Но, да. И хотел бы от вас кое-что узнать.

— Конечно, — Никон Абрамович закурил и предложил колдуну сигарету. Глаза торговца заблестели.

— Вот этот предмет. В вашей лавке есть похожие?

— Нет. Но…, это ведь…

— Ваджра.

— Думал кроме меня о них здесь больше никто не слышал.

— В подземелье может быть такая? Среди сокровищ Петра?

— Некоторые считают, что без магии в Полтавской Битве не обошлось. И, в подземельях может остаться что угодно. Только…

— Что?

Никон Абрамович отдал ваджру владельцу, встал и пошел к окну.

— Я посылал в катакомбы двух наёмников.

— За кладом?

— А как же.

— Они не вернулись?

— Именно.

— Могли что-то найти и сбежать?

— Не могли: не на настолько хитрые. Я узнал бы об этом при первой же их попытке продать хоть один артефакт.

— То есть…?

— Их завалило.

— Стало быть…

— Туда лучше не спускаться. Место проклято. Сокровища это безусловно хорошо, но не все они приносят прибыль или удовольствие. К некоторым вещам лучше не прикасаться. Их словно охраняют злые духи, а может стражники из плоти вовсе.

— Хм…

— Но если найдёте что-нибудь… Мне хотелось бы посмотреть первому, перед тем как большинство экспонатов перейдёт в музей.

— Договорились.

В комнату зашел Пётр Александрович.

— Всё в порядке?

— Естественно.

— Может попросить Анастасию пусть принесёт джентльменам чай?

— С радостью, господин, только в следующий раз. И возьму с собою печенье, — достав из дорогого сюртука карманные часы, антиквар откланялся.

— Что ж вы? Снова куда спешите?

— К Виктору Кочубею.

— С чего бы это?

— Так день рождения у него. Хочу поздравить. Или, если не получится лично встретить, передам поздравления.

— Всего доброго Никон. Заходи.

Тринадцатого октября маг спрашивал о входах в Византийской церкви Рождества Святой Богородицы. Четырнадцатого встретился с кузнецом. А затем они снова вместе с Анфисой, посетили Петровский Кадетский Корпус возле Александровской круглой площади с ранее упомянутым 16-и метровым Обелиском Славы. Круглая площадь, как оказалось находилась рядом — к ней примыкала пересекающая Кузнецкую Почтамтская улица.

Лично с директором Кадетского Корпуса Поповым Николаем Петровичем Первым получилось поговорить не сразу. Но его заместитель Тарас Елизаров уверил, что если под Кадетским что-то и есть, то войти туда получиться только с его разрешения. На том и сошлись.

Встреча с Николаем Петровичем состоялась 19 октября. На ней договорились встретиться снова, через неделю, и спуститься вниз. Сам директор-то не собирался гулять по катакомбам, просто решил дать шанс Ерофею, может тот сможет что найти.

— Но пред тем как спуститься в темноту, сырость и затхлость, к крысам. Позвольте показать вам кое-что значительно и определённо лучше. Директор, длинным коридором с высоченным сводом, провёл гостей в бильярдную комнату для отдыха на втором этаже, которая в свою очередь соединялась с балконом под массивными колоннами. Из него открывался сказочный вид на Александровскую площадь и Корпусный сад. — А какая здесь весною красота будет! Возвращайтесь.

— Непременно, — ответил маг.

— А вы, дитя? Её родители знают?

— Она получила разрешение у дяди. Я снимаю у него квартиру, на Кузнецкой.

— Анфиса…, ты? Племянница Перцовича?

— Да, сэр.

— Как выросла-то, похорошела.

— Спасибо.

— Ну, ладно. Вход в подвал под оружейной, там коммуникации. А под ним есть ещё подвал: из него-то, второго яруса и открываются двери в подземелье.

Директор остался дежурить. Дал Ерофею и Анфисе на экспедицию полчаса.

Эта часть тоннелей со стороны Кадетского Корпуса была отмечена на карте Аркадия только частично. Большинство проходов остались неисследованными. И в глубине одного из них, когда тот значительно стал расширяться и становиться выше, их встретило нечто…

Блеск желтых глаз пришелец заметил издалека. Точнее даже не блеск, а свечение.

— Там кто-то есть.

— Да.

— Аркадий? — мнилось Ерофею, что кто-нибудь из заблудившихся в катакомбах мог одичать.

Но фигура подземного обитателя была нечеловеческой. Лампа осветила… огромную антропоморфною рептилию с выставленными вперёд когтистыми лапами.

За ней он заметил блеск других глаз. Те, приближаясь, жутко шипели. Зверь встретивший Ерофея и Анфису оскалился и тоже зашипел. А затем, облизавшись раздвоенным языком пошел в наступление. Анфису шокировало это отвратительное существо. В другом случае она, начав неистово безланить, кинулась бы обратно ко входу. Но рядом стоял её протектор к которому девушка испытывала симпатию, и хотела произвести на него впечатление.

Щёлкнул курок, ладонь Анфисы крепко зажала рукоятку. Тонкие персты, которыми она извлекала удивительную музыку перебирая ими клавиши фортепиано, легли на курок.

А затем инопланетное существо начало превращаться в человека. Только превращение происходило не в физическом смысле: человеческое изображение, словно проекция, накладывалось на рептилию, от чего девушке стало дурно. Рептилии удачно маскировались перед обычными людьми, но присутствие мага искажало такую способность.

— Не надо, — пытаясь заблокировать движение отвратительной твари, взяв её разум под контроль, используя свои телепатические способности, чернокнижник предложил отступить. Он понимал: его господин пусть и с другой (астральной) мерности, разозлиться, узнав о проваленном задании, но ещё хуже станет, если он разозлит древнее зло во плоти… Тех кто поработил человечество в начале времён и тайно управляет им до сих пор. Эти рептилии в подземелье являлись представителями древней расы, прибывшей на Землю из космоса. Их родственники давно стали цивилизованными, точнее, они и создали собственно современную цивилизацию. Запустили процесс прогресса, чтобы человечество, суетясь, живя по прописанным правилам, не поднимали голову, осматриваясь по сторонам. Ибо так можно заметить остатки удивительной, высокоразвитой дорептильной культуры процветающей до их вторжения, способствующей исключительно саморазвитию, самопознанию, духовному росту. Но их вторжение свело всё к материализму. Эти ящеры устроили здесь карьер, и люди, сами того не понимая, только и занимаются тем, что добывают для них драгоценные ресурсы, а другие руководят процессом или являются рабами-слугами. Но, мог ли Ерофей поделиться с кем этим знанием? Отрыто — нет. Ему даже Анфиса не поверила бы. Кому захочется признать себя никчёмным? Человек же — венец творения.

Таинственный незнакомец мог загипнотизировать людей с очень устойчивой психикой, даже целую группу людей. Но внушить им веру в истинные знания — нет. К ним надо прийти путём собственных открытий. И принять не как дискомфортное-чужеродное, а самое что ни есть единственное верное положение.

Людей-то он мог сдерживать. Но рептилию, хоть та и не была настроена растерзать его, а просто испугать — очень тяжело. И акулья ухмылка на ящеринной морде становилась всё шире, когда перехватив влияние всугонь, она взяла чернокнижника под свой контроль.

— «Ты. Принесёшь. Нам. Жертву. Если. Желаешь. Чтобы. Твоя. Спутница. Ушла. Ты. Принесёшь. Жертву».

Ерофей, отступая, напрягся. Каждое слово телепатически прозвучавшее в голове пронзало словно на сквозь его.

— «Усвоил?»

— «Да», — с трудом ответил Ерофей, — «Усвоил»…

— Ну что там? — спросил директор. — Девочка словно увидела призрака. Всё в порядке?

— Там только крысы размером с кошку.

— Во как.

— Вход в подземелье лучше засыпать.

Рассказывать Анфисе на обратном пути, что преградило им дорогу там, под землёй, было сложно. Тяга к таинственному тягой, но девушка отказывалась верить. Это никаким образом не вписывалось в её представление устойчивого мира. А скорее наоборот — разносило в дребезги все понятия.

28 октября Ерофей принёс в жертву рептилиям коммуниста. От кузница он узнал накануне, что Егор живёт сам. Родственников в городе нету. А те, с кем он водит компанию — личности весьма подозрительные. Да и деятельность его полтавчанам не нравилась. За постоянные доносы и всяческую клевету ненавидели даже. Вот Ерофей и решил навестить большевика, рассказав ему о том, что известный борец с большевизмом и человек стоящий на стороне простых людей, защищающий невинных, выступающий против арестов и репрессий, за что его ссылали в Сибирь, готовит диверсию. Ерофей, показав чистый лист бумаги, объяснил ему свою надуманную миссию, с которой прибыл в Полтаву. Чистый лист бумаги, внушил Ерофей, являлся предъявлением обвинений Владимиру Галактионовичу подписанное громкими фамилиями ведущих революционеров. Со слов Ерофея, Короленко (занимающийся в то время объёмным автобиографическим произведением названным «История моего современника», являющимся систематизацией его философских взглядов) сочинял антибольшевицкий манифест способный разрушить всё то чему поклонялись коммунисты.

— Но мы не позволим этому случиться.

— Арестуем его?

— Конечно!

Ерофей показал второй чистый лист.

— Вот разрешение на обыск.

— Мне заплатят за содействие при аресте?

— Конечно. Станешь приближенным к обществу пролетариата. Получишь власть. Откроешь новые возможности. Собирайся.

Здесь не могло быть двух мнений, Егор, словно крыса из Гамельна, повёлся на флейту. Вести его можно было куда угодно, внушив, что идут они в сторону Сада, к дому убеждённого и непреклонного писателя. Кадетский Корпус он не мог посетить. Рассчитывал на то, что рептилиям не составит труда расчистить завал в коридоре неподалёку Спасской церкви. Так он и поступил.

С Анфисой Ерофей несколько дней не встречался, но вечером, 31 октября, в её окно постучал Диодор. И за эти несколько секунд ей приснился страшный сон о гигантской ящерице из катакомб, пришедшей за её душой.

Стоило девушке лишь заметить ворона чернокнижника — тот полетел снова в сторону Замка.

— Диодор, что-то случилось? — отворив окно, спросила всугонь она.

— Дио-Дорррр! — каркнул тот. И скрылся.

Скинув второпях мягкую сорочку и надев на обнаженное тело платье из грубой ткани, Анфиса, взяв лампу и ключ, поспешила к Доходному дому.

Сердце колотило в груди. Хоть после случая под Кадетским Корпусом её страсть к загадкам и таинственному незнакомцу остыла, она по-прежнему испытывала к пришельцу чувство привязанности и не хотела, чтобы с Ерофеем что-то случилось.

Над Замком кружила тёмная туча. Казалось, слетелись вороны со всей Губернии. Дверь в комнату Скитальца оказалась открытой.

Вместо крепкого молодого мужчины, способного любого очаровать своей речью, на полу лежал дряхлый старик с потускневшим взглядом, который в конвульсиях не мог произнести и слова, только указывал дрожащим скрюченным пальцем на окно.

— Дио-Дорррр!

— Что здесь происходит? — в комнату, протирая очки, вошел Пётр Перцович. О, Господи! Что с ним?

— Дио-Дорррр! Дио-Доррр! — никак не успокаивалась птица.

В ночных рубашках и шапочках появились здесь и сёстры близняшки. Католички. Начали креститься. А затем одна из них предложила открыть окно. Стоило Анфисе их послушать, как мощным потоком, словно чёрной волной под давлением, хлынули в помещение вороны. Карканье поднялось такое, что закладывало уши. И все они устремлялись к нему, буквально облепляя тело несчастного. Продолжал каркать и Диодор. Шелестели крылья, сыпались чёрные перья. От этой жуткой симфонии закладывало уши. А затем они начали улетать, пока в комнате кроме перьев больше ничего не осталось.

Примечания:

[1] Владелец издательства «Аркхэм Хаус», где печатал произведения магистра мрачной прозы Говарда Лавкрафта, посвятил себя популяризации его творчества. Завершил неоконченные произведения автора.

[2] Украинский политический деятель, лидер и организатор украинского националистического движения на Западной Украине.

[3] Актриса театра и немого кино рождённая в Полтаве, где также прожила несколько лет. Не смотря на короткую карьеру (1914—1919) Вере Холодной удалось стать самой знаменитой киноактрисой своего времени — она вошла в историю как «королева экрана» кинематографа России начала XX века.

[4] Аршин — старорусская мера длины, равная 0,71 м

[5] Сажень — единица измерения равна 2,13 м

[6] Пуд — старорусская мера веча, равная 16,38 кг

[7] При его инициативе и финансированию, в 1770-х возведена каменная Воскресенская церковь на месте деревянной. Высокая и просторная. С 1811 года там находилась медная гравюра с первого Обелиска Славы, к слову, построенного тоже за счёт Павла.

[8] О нём позже сам Ленин напишет: «Интеллектуальные силы народа смешивать с силами буржуазных интеллигентов неправильно. За образец возьму Короленко: я недавно прочёл его, писанную в августе 1917 брошюру „Война, отечество и человечество“. Короленко ведь ЛУЧШИЙ из околокадетских*, почти МЕНЬШЕВИК…»

*конституцио́нно-демократи́ческая па́ртия («Па́ртия Наро́дной Свобо́ды», «конституционные демократы», «партия ка-детов», позже «каде́ты» — крупная центристская политическая партия в России в начале XX века) А также Иван Алексеевич Бунин высоко ценил человеческие качества писателя: «Радуешься тому, что он живёт и здравствует среди нас, как какой-то Титан, которого не могут коснуться все те отрицательные явления, которыми так богата наша нынешняя литература и жизнь. Когда жил Л. Н. Толстой, мне лично не страшно было за всё то, что творилось в русской литературе. Теперь я тоже никого и ничего не боюсь»

Н. Гамильнот — «Эльза»

Мой дом все так же чист и упокоен.

Я не прошу, не требую любви.

Как прежде, за окном несчастье стонет,

И небо губы трогает свои.

Один. Мне в этом скорбном упованье

Навзрыд заплакать. Тихий шепот вдруг

Окутал слух мой нежным зовом лани;

Я содрогнулся, чувствуя испуг.

«Пришла», — в ударах сердца прозвучало.

«Она вернулась!» И в глазах — пожар!

Как я любил! Но я любил так мало,

Так мало, словно был душою стар.

Открылась дверь… и на пороге тёмном

Стоит мечта — я жил лишь ей одной

Когда-то. Ледяные волны сонмом

В душе моей — и злобной, и святой.

Ах, Эльза! Смотришь так, как смотрят дети!

Струится шелк волос, а на челе

Застыла маска безобразной смерти,

И руки твои белые — как мел.

«Не ждал?» — спросила, искривляя губы.

А я сидел: раздавленный, немой.

«Навеки я связала наши судьбы,

Сегодня тридцать первое, ты — мой!»

Закаркал ворон, негодяй и склочник.

Плечо её когтями он попрал.

Крылатый демон, грязный полуночник…

…я помню, как тот ворон умирал.

Болит от злобы стиснутая челюсть.

Стекает кровь по острию ножа.

Пусть станет ей больнее. Млею. Щерюсь!

Она молчит, эмоции зажав.

«Ты — ведьма! — я кричу и нож сжимаю. —

Изменница. Ты подлая змея.

Ты с ним спала?! Запомни: я узнаю!»

Она молчит, опасная, как яд.

«Убил твою я птицу. Что? Ты рада?

Я отомстил…» Но хохотом в ответ

Как будто плетью, бьет меня наяда.

Невеста! Я люблю её… нет! нет!

Першенье в горле. Слёзы подступили.

«Обманщица. И в смерти… я готов».

В грехе волос две розы распустились,

Что клал я на могилу к ней без слов.

Кружится за окном ночь ведьм и мёртвых,

Серебряный свет падает с луны.

Забытой нотой ландышей прегорьких

Невеста меня манит и пьянит.

Фигура Эльзы гибкая, как ива.

А поступь — чудо; королевский стан.

Шепчу, любя: «Ты первая убила

Меня! А я тогда был зол от ран».

«Пресветлая…» она уж предо мною,

Сжимается от боли всё внутри.

Ты — моя жизнь! В глазах её иное:

«Я — твоя смерть. И ад ждёт нас двоих».

Её лицо, застывшее, как маска,

Склоняется. От близости его

Я чувствую: меняется пространство.

Нет ничего. Есть только алый рот —

Черты его заострены и сильны.

Там, за губами, крошево зубов.

Я сам их выбил! О, спаси Всесильный!

Меня от смерти гибельных оков.

Но мёртвая пленяет поцелуем,

И ледяной язык её — палач.

Внутри меня — кровавое безумье;

Внутри меня — её последний плачь.

Я чувствую, как старится вдруг тело,

Как выпадают волосы… в груди

Теперь навечно всё заледенело.

Изыди. Прочь! О, Дьявол, отойди!

Смеется — таким голосом хоронят.

Самайн танцует, бьются зеркала,

Возлюбленная гордо верховодит

На празднике разбуженного зла.

Эпилог

С утра вошли к нему и ужаснулись:

Огромный гроб стоит, землёй покрыт.

В нём мертвецы навек соприкоснулись

Губами. В апогее красоты.

На лицах Эльзы и Артура было

То знанье, что не выдержать живым.

А ворон каркал за окном так сильно…

Забвенье саваном пусть будет им!

Мария Ерфилова — «Дверь»

У меня был кот Чупа. Он умер два года назад, и после уже не хотелось никаких животных в доме. Но друзья отчего-то решили, что я затосковала, и принесли мне хомяка.

Хомяк был желтовато-белый. Он никогда не бегал в своем колесе — только сидел в нем, сложив лапы с длинными завивающимися коготками на толстое покрытое пушком брюхо — как китайский мудрец. Щурился и щерился, когда я просовывала пальцы сквозь прутья решетки. Мы с хомяком как-то сразу не сошлись. Его бисерные какашки усыпали весь журнальный столик, на котором стояла клетка, хотя хомяк мало проявлял активности. Умер он довольно быстро — даже для хомяка.

Надо сказать, что я испытала некоторое облегчение. Потому что теперь не нужно было спешить домой, чтоб кого-то кормить. Я могла не беспокоиться в свои выходные и уезжать насколько угодно далеко. И больше не требовалось убирать чье-то говно.

Я не чувствовала себя одиноко на старой съемной квартире. Но пространство расширилось и воздуха стало больше. В нем было зябко находиться и появилась потребность надевать домашние тапки и древнюю коричнево-рыжую кофту с длинным рукавами, похожими на сморщенные ржавые трубы. Эта кофта удерживала вокруг меня теплый воздух и служила разделителем между свободой опустевших комнат и мной — вечно занятой по ночам работой, а с утра сонной и хромой.

Но вот в один из вечеров скрипнула дверь. Это поразило меня. Дверь между комнатой и коридором. Она скрипнула сама собой — я к ней не прикасалась. Ну может, ветер подул или что-то такое, подумала я. И все-таки отложила в сторону диктофонные записи с интервью, слезла с дивана, приблизилась к двери, взялась за ручку и потянула. Дверь скрипнула снова — на этот раз выразительнее.

На самом деле она не скрипела! Это был другой звук. Голос животного. На секунду мне представился мех на двери, и стало смешно.

Я решила, что пора прекратить работать сегодня, что лучше пойти спать. Но не успела сделать и шага в сторону дивана, как дверь снова издала звук. Это было похоже на «куррк» или «мрррик» или даже «ррррмоу». Я не вздрогнула, потому что внутренне ожидала повторения.

Дверь была деревянная. И ручка у нее тоже была деревянная. Лак потемнел и потрескался. Трогать ручку было приятно — шершавые бороздки перемежались с гладкими участками. Всегда думала — у меня обычная дверь. Но оказалось, она прикидывалась обычной и долгое время скрывала свою природу.

Мысль, что у меня теперь новый питомец, задела в мозгу что-то старое, в носу оказался запах горелых блинцов, а по ногам потянуло фантомным сквозняком.

* * *

Котенка Чупу мне принесли ранней весной, кажется, седьмого марта, прямо перед праздником. Соседские дети долго стучались, толклись и шумели в подъезде. Я не слышала, потому что пекла на кухне. А потом они дотянулись до звонка.

Мальчики нашли Чупу на улице и вспомнили, что единственная девушка в этом подъезде — я. Они решили, что именно девушка может приютить животное.

Я не хотела.

Но котенок в коробке заворочался, проснулся и посмотрел на меня, как на мать свою или что хуже — как на равного себе подкидыша, одинокого друга пустых квартир и масляных обогревателей… Пока я возилась с мальчишками и найденышем-ободранцем, мой блин на кухне согрел.

Вот и теперь, когда я взялась за ручку двери, мне почудилось, что я сожгла блинцы и что уже март. Но был ноябрь и я заказывала пиццу на ужин уже который вечер.

Дверь, скрипуче урча, скользнула на петлях в мою сторону и сразу отъела часть пустого пространства комнаты.

— Дверь, — позвала я.

Дверь подалась вперед — на этот раз беззвучно — и оказалась в круге света от настольной лампы. Я поняла, что моя дверь может общаться не только с помощью голоса. Она еще и светится.

Сейчас нельзя было мучить ее пристальным вниманием. Когда приручаешь питомца — нужно давать ему отдых. Поэтому я погладила ее отполированный каким-то заводом и временем бок, аккуратно прикрыла и пошла спать.

* * *

На другой день я задумалась — что едят двери? Это не простые животные. Про них не почитаешь в википедии. И я решила провести расследование. Для начала присела около нее на пол, не слишком близко, но так, чтобы она меня видела и чуяла мой запах. Взяла свой потертый рабочий блокнот и хорошую жирную ручку, которая всегда успевала за моими мыслями, и принялась набрасывать идеи дверного питания. Я проговаривала все варианты вслух — даже самые странные, краем глаза наблюдая за реакцией.

— Есть шутки про йогов, которые умеют питаться воздухом, — говорила я, — Если дверь просуществовала тут одна все это время… Она могла есть только воздух.

Дверь никак не отреагировала на это предположение.

— Но я проветриваю каждый день, и подолгу. Боюсь, моя дверь уже давно бы растолстела, как тот хомяк. Значит, не то. Наверное, свет?

Дверь молчала и не двигалась.

— А если покрыть ее свежим лаком? — спросила я и, вдохновленная идеей, подняла на дверь взгляд.

Та немного подалась ко мне. Мысль ей понравилась, но я почувствовала, что лак не имеет отношения к дверной пище. Лак — это что-то вроде почесывания, нового наряда, грумерской стрижки… Но не еда.

— Да, надо тебя обязательно обновить, а то потускнела. Но мы сейчас не о том говорим, дверь. Что же ты ешь? Наверное, любишь молоко?

Дверь осторожно муркнула. Я отложила блокнот и склонила голову на бок. Вот это дверь так дверь. Значит, молоко. Пожалуй, немного причудливый вкус.

— Ну попробуем тогда. Я могу смочить губку в молоке и протереть тебя. Но есть же что-то еще?

Дверь сказала «Вррр» и я не очень поняла, что она имеет в виду.

— Может быть, пиццу? — наугад предложила я.

Дверь откачнулась назад.

— Ну ладно, извини. Я же ем пиццу. Я должна была хотя бы попытаться… Давай пока остановимся на молоке. Дверь засветилась в рассветном розовом пятне. Я поднялась и пошла на кухню.

* * *

Постепенно я выяснила, что дверь любит еще и орехи. Другие продукты ей не приглянулись. В любом случае мои угощения могли быть для нее только лакомствами, необязательными десертами. Наверное, дверь не нуждалась в пище. Но еда помогла нам сблизиться.

Я прочитала в какой-то лайфхакерской группе, что можно натирать фундуком или кофейными зернами царапины на дереве. В тот же день я вернулась домой с пакетиком орехов. Кофе у меня и так есть всегда.

Зерна кофе двери не понравились. Они оставили темные полосы и запах бодрого дня. А моя дверь немного ленивый питомец — ей не нравится все угловатое, резкое и активное. Она плотно закрылась и не хотела со мной разговаривать весь вечер. Тогда я предложила орехи.

Дверь сказала «рмяяя!» и мы сошлись на том, что я больше не буду экспериментировать с дверной едой.

* * *

Настал день обновить лак на двери. Я серьезно готовилась к этому мероприятию, долго гуглила разные расцветки и тона, подбирала тот сорт, который плотно ляжет на прежнее покрытие. Провела выходной в строительном магазине и наконец выбрала ту самую баночку.

Когда я вернулась домой, дверь уже ждала меня — негромко потрескивала на сквозняке. Она знала, какой сегодня день.

— Дверь, тебе придется потерпеть. Сперва я должна зашкурить некоторые места, будет немножко неприятно.

Дверь держалась молодцом. Я использовала несколько видов наждачной бумаги — сначала крупную, потом поменьше, потом нулевую для полировки. Дверь кряхтела, но не вырывалась. Когда я полировала ручку, ей было щекотно и она повизгивала, но в конце концов мы справились с первой частью работы.

Пошерканная дверь развеселила меня. Я вспомнила Чупу — как сама пыталась подстричь его в стиле льва. Было жарко, и кот мучился в толстой шубе. Я тогда работала внештатником и ела на обед гречку с макаронами, сама не была в парикмахерской уже полгода, поэтому не могла отвезти Чупу к грумеру. Мой кот был послушный, а я очень старалась. Должно было выйти претенциозно, а получилось нелепо: клочки шерсти на макушке торчали как маленькие рога, бока и хвост выглядели так, будто кот прилег в лужу клея, а потом резко встал и оставил там шерстяные острова.

Так и дверь — стала клочковатой, нахохлилась. Но я уже открыла лак и погрузила в него кисточку…

Маляр из меня вышел получше кошачьего парикмахера: в детстве нас с братьями отправляли в бабушкин дом каждый год — красить подоконники, белить стены.

После работы я раскрыла балконные двери и все форточки, и надела пальто.

— Я пойду в магазин. Ты жди, — сказала я двери. — В комнате едко пахнет, нужно, чтобы проветрилось. И купим тортик в честь обновы!

Дверь утвердительно муркнула в ответ. Она теперь была орехово-спелой, лоснящейся. Розовый свет из окна расчерчивал ее досочки полосами.

Тот день очень сблизил нас. Я стала лучше понимать мою дверь. И даже с каким-то особым уважением начала относиться к другим дверям — пусть они не живые, но все же родственники моего питомца.

Объявления «Не хлопайте дверью» я с тех пор замечала везде и чувствовала в этом особое, новое правило жизни, как священный завет, как духовное открытие.

* * *

Много счастливых дней провели мы с дверью. Я купила ворсистый голубой коврик и постелила около нее. Я любила садиться на этот коврик, прислоняться спиной к двери и читать ей вслух. Еще мы придумали игру: я бросаю резиновый мячик — она отбивает. А когда я возвращалась домой печальная, дверь слушала мои жалобы и негромко скрипела в ответ: «Вуррр-вуррр».

Но все изменилось в один вечер.

Позвонила старушка, хозяйка квартиры.

— Не будем продлевать договор, — сказала она. — Вы, милая, найдете комнаты и получше. Дочка будет продавать квартиру. Жалко, что у вас денег нету. А то вы хорошая — только вам бы и уступила, но это ж целый миллион! А откуда у журналистки миллион. Но вы порядочная. Я бы вам, но у вас нету. А то — я бы вам. В районе много квартир подходящих, поищите другую… — Она говорила и говорила своим старым поломанным голосом, виноватым, но верно знающим, где свое, а где чужое.

— Я понимаю, — отвечала я. — У меня есть просьба: я могу забрать дверь? Я покрыла ее лаком, она очень мне нравится. Я вызову рабочих, они поставят вам другую.

Хозяйка умолкла.

— Ну знаете, милая. Это столько грязи разведут. Не надо, выезжайте уже в среду. Я вам верну оплату за полмесяца. А то, что лаком — это вы молодец, это вы хорошо сделали. Чеки остались? Я возмещу…

Конечно, она могла вернуть мне триста сорок рублей за лак и четверть зарплаты за внезапное выселение. Но что бы я купила? Другую дверь? Другую себя? А может быть, другой коврик? Когда она повесила трубку, я обошла комнату по кругу несколько раз. Села на пол. Сжала пальцами голубые ворсинки. И так замерла.

— Мррр? — удивилась дверь. Она хотела молока. И чтобы я перестала вибрировать спиной.

— Да, моя хорошая. Да ничего. Ага. Давай дочитаем главу.

Я так и не смогла ей сказать. Пока собирала книги в коробки, пока укладывала постельное белье в мешки, пока оборачивала бумагой стаканы — болтала о пустяках. Дверь моя, смешная неразумная. Зверик без меха, привязчивый компаньон, что могла она понять?

Приехали грузчики, взялись за работу. Один из них выносил велосипед, неловко развернул его на выходе и царапнул колесом дверь. Я сжала ее ручку и отвернулась.

* * *

Новую квартиру я нашла за неделю. Пока искала, жила у подруги и все дни суетилась: звонила риелторам, перебирала старые платья, раздавала лишнюю посуду… Отмыла подруге ванную, помогла ей побелить потолок — старалась занимать себя делами, чтобы как следует уставать к вечеру.