Петропавловская крепость

Прозрение

Рассказ

Людмиле Васильевне не хотелось ехать на вокзал, стоять в очереди за билетом. Вокзалы вызывали у нее неприятные воспоминания юности, когда приходилось часами париться в толпе у кассы, чуть ли не с боем пробиваться к окошечку. Она понимала, что те времена ушли, но все же, как представит себе эти вокзальные запахи, суету, от которых она давно отвыкла, так сразу портится настроение.

Ее муж, Кислов Сергей Викторович, владелец строительной фирмы, последние восемь лет возил ее в родные края на собственном джипе. Быстро добирались, уютно было в широкой машине. Они ездили в деревню отдыхать, проведать родителей, дня на два на три, на большее время дела не отпускали. Но на этот раз Сергей собрался в Тамбов по делам, решил открыть филиал своей фирмы в родном городе, запланировал много встреч. Людмила Васильевна знала, что все деловые встречи у строителей либо заканчиваются выпивкой, либо проходят за бутылкой, знала и давно уже не противилась этому, не ворчала на мужа, понимала, что это неизбежная дань удаче, которая подружилась с ее мужем с самого начала новой жизни. Что делать, если по-иному нельзя? После выпивок за рулем не посидишь, поэтому выехали они из Москвы поездом тридцатого декабря всей семьей, взяли с собой четырнадцатилетнего сына Андрейку.

Новый год встретили в деревне у родителей мужа, куда добирались из Тамбова на такси. Снегу намело — страсть! Людмила Васильевна удивлялась: в Москве, на севере, снега почти нет, так, натрусило немного, а здесь, значительно южнее, не проехать. Деревня Тараканово, где вырос ее муж и где до сих пор жили его родители, была в восьмидесяти километрах от Тамбова. Большую часть пути проскочили в один миг по хорошему асфальтовому шоссе, потом свернули на проселочную дорогу, и таксист занервничал, начал проклинать себя за то, что согласился поехать в эту «Тьмутаракань». Бульдозер прочистил дорогу в одну колею, поднял с обеих сторон валы снега выше крыши «Волги», а объездов для встречных машин сделал мало, приходилось по километру сдавать назад, чтобы пропустить тех, что ехали в город. Андрейка сидел рядом с водителем, а они с мужем сзади. Сергей сначала ничего не отвечал на ругню таксиста. Когда машину подбросило на очередном ухабе и шофер заматерился злобно, муж вежливо попросил его не ругаться так грязно: он не один, но таксист, будто не слыша, а скорее всего нарочно, матюкнулся еще похабнее, тогда муж рявкнул на него коротко и начальственно:

— Заткнись!

— Что-о! — остановился таксист и повернулся к Сергею, сидевшему позади него.

«Зря он так!» — мелькнуло в голове у Людмилы Васильевне о таксисте. Она знала своего мужа.

— Кати давай да помалкивай! — строго приказал ему Сергей.

— Что-о! — снова повторил водитель злобно, решительно распахнул дверцу, резво выскочил в снег и открыл дверь машины со стороны мужа. — Выходите! Приехали!

Сергей внешне спокойно, неторопливо стал вылезать. Андрейка взялся за ручку, чтобы тоже выйти, но Людмила Васильевна схватила его сзади за воротник куртки и сказала тихо:

— Сиди… Отец сам справится…

Сергей вылез из машины и, выпрямляясь, снизу резко ударил водителя кулаком в челюсть так сильно, что тот кувыркнулся навзничь в сугроб и перелетел через него, застряв в глубоком снегу. А муж так же спокойно сел на водительское место и молча покатил вперед. Людмила Васильевна оглянулась. Таксист выбрался из снега и бежал за ними.

— Подожди его, не мучь! — попросила она.

— Пусть погреется, прочистит мозги… А то урок не пойдет ему впрок!

Но минуты через три остановился, вышел из машины и стал ждать. Таксист подбежал, задыхаясь, и выдохнул с прежней злостью:

— Ты что делаешь, гад?!

Сергей достал из кармана пистолет. Был он таких внушительных размеров, что неопытный человек всегда принимал его за настоящий, а не газовый.

— Если ты произнесешь еще хоть слово, то у тебя будет большая дырка в затылке. Понял? Садись за руль и кати спокойно!

До самой деревни таксист не проронил ни слова. Сергей заплатил ему в два раза больше, чем договаривались в Тамбове, и по своей бывшей учительской привычке не удержался от нравоучения:

— Был бы подобрее, еще больше заработал. Нервничать, болтать могут бабы… Старайся вырабатывать в себе мужские качества…

Людмила Васильевна заметила, с каким восхищением смотрит Андрейка на своего отца, и улыбнулась.

В этот приезд она намаялась, как никогда. После Нового года нужно было возвращаться в город, чтобы оттуда ехать к своим родителям в такую же отдаленную деревню. Снегу за три дня еще подвалило, замело единственную колею, которую за праздники не прочистили. Сергей нанял трактор с санями. По всей деревне искали древние тулупы, чтобы укрыть их. Дул морозный ветер.

— Все-таки зря на джипе не поехали. Я бы на нем, где хошь проскочил, — с горечью говорил муж, укутывая Людмилу Васильевну и сына в тулупы. — Поморожу я вас!

Забота мужа нежностью отдалась в душе, и она, храбрясь, ответила:

— Ой, как будто в первый раз. В детстве каждую неделю нас вот так возили в школу за двенадцать километров. И тулупов таких не было, а тем более норковой шубы… Не замерзнем! Доедем как-нибудь…

Сергей оставил ее у родителей, а сам уехал в Тамбов устраивать свои дела. Людмила Васильевна не отговаривала его, не ворчала, чтоб хоть на Новый год побыл с семьей: понимала, что в его делах, чуть расслабься, сразу пропадешь. Слишком много конкурентов.

В эту поездку она впервые поняла, оценила тот комфорт, в котором жила последние годы, благодаря своему мужу, не растерявшемуся в это смутное время. В своей деревне Людмила Васильевна встречалась со школьными подругами, которые остались жить здесь, разговаривала с матерью о тех, что разъехались по городам, ужасалась той бедности, даже нищете, в которой они жили, потеряв работу.

— Молись Богу, молись Богу, — говорила ей мать, — чтоб он дал здоровья мужу, чтоб не покидал он его в трудную минуту. И сама Сережу береги, угождай!

— Мама, хватит тебе! — останавливала ее Людмила Васильевна, как бы сердясь. — Им только начни угождать, на шею сядут и погонять будут… Вспомни, как он тебе не нравился, когда я замуж выходила? Вспомни, как отговаривала: квелый какой-то, квелый, худой, невзрачный! — притворно передразнила она мать. Разговор о муже, о его делах, слава Богу, что он не торговец, не спекулянт, дома строит, был приятен Людмиле Васильевне. И особенно было приятно, что односельчане обманулись, когда считали его не видным, жалели ее. Ей не удалось скрыть в деревне, что выходит она замуж не по любви, что ее жестоко обманул, бросил однокурсник, которого она любила, привозила в деревню, мечтала о свадьбе, и теперь выскакивает за первого попавшегося от горечи, назло бывшему своему любимому. Поэтому теперь она с удовольствием говорила о своей жизни с мужем, гордясь им, рассказывала, как они всей семьей ездили в Париж, в Италию, в Турцию, рассказывала с такими деталями, что по ним можно было заключить, что она вертит мужем, как хочет, что он любит ее без памяти. Она, действительно, была уверена, что Сергей ее любит так же, как любил в студенческую пору. Впрочем, Людмила Васильевна не ошибалась. Это было так. В частности, еще и поэтому она как бы выговаривала матери за прежнюю слепоту: — Вспомни, как все Сережу с обдристанным петушком сравнивала… Где они те орлы-то, на которых ты мне кивала?

— Дура была, дура… Кто бы знал, что он так раздобреет?.. Да и тот твой орел, должно быть, высоко взлетел. Ноньча его время…

— Хватит, мам, хватит! — на этот раз, по-настоящему нахмурясь, оборвала Людмила Васильевна. — Не напоминай!

Мать обругала себя в мыслях: черт, видно, дернул за язык. Всегда рядом нечистый! Всегда в ненужную минуту высунется.

Перед отъездом из Тамбова Сергей все никак не мог доделать свои дела, в последний раз обговаривал все мелочи с будущими партнерами, потому попросил ее взять билет и подождать с сыном в ресторане на втором этаже вокзала. Как она поняла, дела у энергичного мужа шли хорошо: обо всем сумел договориться, все организовать, и не стала возражать ему, поехала с сыном на такси на вокзал. У кассы спокойно стояли в очереди человек пятнадцать. Ни толкотни, ни суеты. Но запах вокзальный был прежний, неприятный, душноватый. Они с сыном заняли очередь, и она поставила свою сумочку на широкий подоконник, расстегнула шубу и в этот момент услышала позади себя хриплый голос, почувствовала застарелую вонь перегара и помойки:

— Мадам…

Людмила Васильевна обернулась.

Перед ней в просительной позе стоял бомж. Был он небрит, худ, черен, с разодранной щекой, со слезящимися красными глазами, в старой грязной шапке с надорванным ухом, в каком-то немыслимо грязном пальто. «Как их на вокзал пускают! — с отвращением мелькнуло в ее голове. — Где милиция?»

— Мадам, подайте Христа ради рублей десять на билет… Не на что в деревню… — Он вдруг умолк, осекся, не договорив, как-то скукожился и начал поворачиваться, чтобы уйти, и тут Людмила Васильевна его узнала, похолодела, у нее невольно вырвалось из груди:

— Андрей, ты?!!

Он приостановился, но потом отвернулся и как мог быстро, шаркая подошвами старых кирзовых сапог, стал удаляться. Она кинула сыну:

— Андрейка, постой один, я сейчас! — схватила сумочку с подоконника и бросилась вслед за бомжем:

— Андрей, погоди!

Бомж не останавливался, семенил, шаркал по каменному полу вокзала. Она догнала, схватила его за рукав.

— Погоди! Это я, твоя Мила!

Он остановился, глянул на нее как-то ехидно и насмешливо и ухмыльнулся, проговорил нагло:

— Возьми стаканчик водочки… Душа горит, помираю!

Людмила Васильевна оглянулась по сторонам, увидела буфет в закутке, круглые высокие столы рядом с ним и повела туда бомжа. Взяла ему стакан водки, два жирных чебурека, а себе кофе.

Они стояли у стола. Он небольшими глотками отхлебывал из стакана водку, шумно, как бык, вздыхал и откусывал кусочек от чебурека, пачкая жиром и без того грязные пальцы. На них оглядывались, смотрели недоуменно, не понимая, что общего между чистой опрятной женщиной в богатой норковой шубе, с интеллигентным умным лицом и этим грязным вонючим бомжем. Его уже давно бы прогнали от стола, если бы не она. Бомж с каждым глотком оживал, веселел, все чаще поднимал глаза на Людмилу Васильевну, которая только раз прикоснулась губами к стакану с жидким мутноватым кофе, по вкусу даже отдаленно не напоминающего этот напиток. Она смотрела на него, но видела перед собой не жалкого спившегося человека, а красивого парня, студента, однокурсника Андрея Сушкова. Самого видного, самого умного, самого энергичного и веселого среди немногочисленных ребят филологического факультета педагогического института; было их, помнится, всего семь человек среди девяноста девчонок. Андрей резко выделялся среди ребят. И как она была необыкновенно счастлива, как светилась вся изнутри, оттого что он выбрал среди стольких красавиц именно ее, полюбил, да полюбил. Не мог же он так искусно играть, тем более на глазах у всего курса, на глазах у тех девчонок, которые мечтали о нем, мечтали оказаться на ее месте. Это она точно знала. Особенно счастлива она была, радость распирала ее, и казалось, что у нее вырастали крылья, когда он брал ее на руки. А брал он ее на руки часто, любил на пляже, на берегу Цны заносить ее в воду на руках, любил бегать с ней по воде так, что вода бурлила и щекотала ее живот. Однажды в институте подхватил ее на руки и бегом по лестнице внес на четвертый этаж. Она притворно ругалась и стучала кулаком ему по спине. Ей нравились его крепкие плечи, мышцы. Она часто с восторгом сжимала их пальцами, а он нарочно напружинивал их, чтобы они казались крепче.

— Похож на Шварценеггера? — в шутку спрашивал он.

— Не-а, ты лучше и крепче! — радостно смеялась Мила.

В ее жизни, как считала она, все было предопределено: выйдет замуж за Андрея, распределиться вместе с ним в какую-нибудь деревню, он ведь тоже деревенский, будут работать учителями, потом Андрей станет директором школы, а если повезет, все у него будет получаться, то, возможно, через несколько лет его переведут в районо, дадут квартиру в районе, вырастят они детей, выучат, будут нянчить внуков. Все как у людей, у хороших людей! О свадьбе с ним она думала, как о деле решенном, хотя об этом они никогда не разговаривали. Это было как само собой разумеющееся. Получат диплом и распишутся, а может быть, распишутся перед получением диплома, чтобы распределиться в одно место. Однажды на майские праздники она привезла его в свою деревню, познакомить с родителями. Он поехал с ней с удовольствием. И там лунной ночью под сладострастные крики лягушек и томительное щелканье соловья она не устояла, не удержалась под его поцелуями, ласками, уступила ему на сеновале. Как она была счастлива в ту ночь, как кружилась голова от незнакомого томления, как она была сладостно оглушена всем происшедшем! В тот момент, если бы кто, имеющий право, приказал бы ей умереть за него, она без тени сомнения приняла бы любую смерть. И ей казалось, что она будет так счастлива с ним всю жизнь. Радостно было еще и из-за того, что он очень понравился родителям, особенно матери.

— Ох, орел, орел! — говорила мать с восхищением. — С таким ты не пропадешь!

Через полгода на последнем курсе Андрей вдруг стал суше с ней, уже не брал ее на руки, стал задумчивей. Иногда грубил. В те дни она забеременела.

— Делай аборт! — приказал он, узнав. — Ребенок нам сейчас ни к чему!

Она робко возражала, но он был непреклонен, даже обсуждать не хотел. А когда она сделала аборт и появилась в общежитии, осунувшаяся, похудевшая, тихая, он хмуро заговорил с ней, мол, поигрались и хватит, пора серьезно о жизни подумать. Дорожки их расходятся. Все!..

Чтобы не видеть ее, он ушел из общежития, снял комнату. Мила надеялась, что размолвка временна, что у него просто затмение. Это она виновата, что-то сделала не так, потому-то он повел с ней подобным образом. Он увидит, поймет, что не прав, и вернется к ней. Тогда подруги объяснили ей, почему Андрей бросил ее, что он завел роман с Алкой, толстушкой из третьей группы. Мать у нее возглавляет отдел в городском жилищном управлении, обещает прописать его в Тамбове, добиться квартиры. «Не такой он дурак, чтоб с тобой в деревню ехать!»

Узнав об этом, она отравилась таблетками, выпила три пачки снотворного. Но разве можно спокойно отравиться в общежитии, когда с тобой пять человек в одной комнате? Ее увезли в больницу. Чаще всех навещал ее там Сергей Кислов, однокурсник, который год назад перешел с заочного отделения. Она видела его раньше, когда он приезжал на сессию сдавать экзамены, знала, что он работает плотником на стройке. Мила не обращала на него внимания, парень как парень, хотя некоторые подружки посмеивались, что и он положил на нее глаз. Она считала, что подруги шутят, но даже если это так, что он, Сергей, может значить рядом с Андреем. Сравнивать нельзя.

Теперь Сергей часто приходил к ней в больницу, рассказывал о делах в институте, приносил апельсины, которые она любила, но не покупала никогда на свою небольшую стипендию, читал ей стихи, старался развеселить, отвести от мрачных мыслей. Однажды они гуляли по больничному двору, был март, солнце, дорожка оттаяла, очистилась ото льда, голые деревья чернели над грязным снегом, во всю чувствовалась весна. Мила взглянула на него и спросила откровенно, глядя ему в глаза:

— Ты любишь меня!

Она думала, что он смутится, залепечет что-то в ответ. Но Сергей не отвел взгляда, ответил просто и твердо:

— Да, выходи за меня замуж! — и улыбнулся, ожидая ответа.

— Но… ты же все знаешь, — залепетала и смутилась она от такого неожиданного поворота.

— Да, знаю. Ну и что? — как бы удивился он такому странному вопросу, который не может служить поводом для отрицательного ответа.

— Но я тебя… не люблю… — с трудом она выдавила из себя.

Сергей ответил опять просто и естественно, как о хорошо известном предмете.

— Верно, ты меня еще не знаешь, но если бы я тебе был неприятен, разве бы ты стала слушать меня, гулять со мной… Любовь ведь не возникает за один день, — улыбался он.

В тот миг Сергей показался ей таким прекрасным, таким сильным, уверенным, так любящим ее, что жалость к себе, дурочке, нежность к нему сдавили ее, и она зарыдала, прильнула к нему, говоря сквозь всхлипы:

— Я согласна… согласна…

Свадьбу играли в его деревне, в свою ехать было стыдно. Все знали о ее позоре.

Матери Сергей не понравился.

— Пескарь какой-то… — только и сказала она горько о нем перед свадьбой.

Все это быстро вспомнилось, пронеслось перед Людмилой Васильевной, когда она глядела на свою прежнюю страстную любовь. Почему прежнюю? Она все время его любила, вспоминала с тоской, как он жестоко кинул ее, но чаще вспоминала те счастливые дни, которые провели они вместе, сладкие мгновения, когда он носил ее на своих сильных руках. Она и сына назвала его именем, чтобы эти нежные звуки не сходили с ее губ. Андрейка, Андрейка! Неужели этот бомж и есть тот самый Андрей? Тот самый Андрейка, за которого она готова была отдать свою жизнь? Да, и отдала бы, если бы ее не спасли!

Бомж окончательно пришел в себя, стал насмешливо смотреть на нее, держа чебурек в руке, лениво, как старая лошадь, двигая челюстями, и вдруг спросил:

— Ждешь, когда я рассказывать начну, как я дошел до жизни такой?

— Зачем? — спросила она в ответ. — Я и сама могу рассказать… Пил, чем дальше, тем больше. Ты и тогда рюмочки не чурался… С работы выгнали. Кому нужен пьяница? Жена тоже погнала, кто такого терпеть будет. Живешь теперь, где попало, чаще всего в канализации… Питаешься подаянием… Старо, как мир, — вздохнула она. — Не ты первый, не ты последний…

— Нет, не так, — качнул он головой, отрывая зубами кусок чебурека. — Хуже, хуже… Это ты виновата… Бог меня за тебя наказал…

— А как же, — усмехнулась она, — конечно, я виновата! Виновата, что послушалась тебя и сделала аборт, виновата, что не до конца отравилась… Умная бы тебя отравила, а я, дура, сама травиться кинулась…

— Но теперь-то у тебя, я гляжу, — он провел рукой сверху вниз, указывая на ее норковую шубу, — все о, кей!.. Ты, вроде, тогда за Серегу Кислова замуж вышла. Теперь, видать, не с ним живешь?

— Почему это видать? Я уже пятнадцать лет Кислова…

— Неужели это он тебя так одел? — удивился, перестал жевать бомж. — Неужто выбился? Неужто депутат?

Людмиле Васильевне захотелось повернуться и уйти. Она чувствовала себя так, словно ее окатили холодной водой. Противна стала себе самой. До чего же она была слепа, глупа! Как она могла любить этого человека, для которого ничего на свете не существовало никогда, кроме собственного наслаждения. Но она почему-то задержалась у стола и сказала, сама не понимая, зачем говорит:

— Он строитель, он, если ты помнишь, пришел в институт со стройки. Распределились мы в деревню, два года учителями работали, потом его в райком комсомола взяли, оттуда в Москву направили учиться в Высшую комсомольскую школу. А там реформы… Сережа умница, работать любит…

— А ты? — глядел на нее бомж без всякого интереса.

— Я в деревне была учительницей, в районном городке — учительницей, и теперь в Москве — учительница… Учительницей и умру, другого мне не надо!.. А вот и Сережа! — увидела она мужа с такой радостью, нежностью, неожиданно охватившей ее, будто она не видела его года два. Еле сдержалась, чтобы не броситься навстречу.

Сергей в собольей шапке, в распахнутой дубленке так, что виден был темно-зеленый костюм с галстуком, шел уверенно, быстро, легко, спешил к ней, к сыну. За ним еле поспевали двое таких же хорошо одетых мужчин, вероятно, провожали его новые тамбовские партнеры. Сергей показался ей таким высоким, красивым, родным, что сердце захолонуло.

— Неужто это Серега Кислов? — разинул рот бомж.

— Стой здесь тихо, — сказала Людмила Васильевна с раздражением, доставая из сумочки сотенную бумажку, — а то он тебе… — она хотела сказать «крылья обрежет», но запнулась и быстро проговорила: — враз рога обломает!

Она протянула ему сто рублей, и вдруг ей очень захотелось, чтобы он оттолкнул ее руку, не взял у нее денег, захотелось так, что защемило сердце, но бывший Андрейка быстро схватил бумажку, скомкал и как-то воровато сунул в свой карман. Людмила Васильевна с каким-то непонятным облегчением шагнула навстречу мужу. Сергей увидел ее, широко и радостно улыбнулся, кинул взгляд в сторону буфета, бомжа, удивленно спросил:

— Кто это?

— Какой-то бомж! — легко ответила она. — Я кофе пила, а он пристал: дай десятку, пришлось дать!

— Ну и умница! — обнял ее за плечи Сергей. — Кофейку захотелось?

— Кофе тут такой противный, — прижалась он к нему нежно, и они пошли к кассе. — Андрейка сам билет берет, — сказала она.

Ночью в купе она тихо плакала на своей нижней полке, отвернувшись к стене, плакала легкими слезами. Ей казалось, что она вернулась домой из какой-то далекой страны, где была в добровольной ссылке по собственной глупости, по какому-то непонятному капризу, из-за чего ее самые близкие и любящие ее люди, сын и муж, невинно страдали, и теперь ей страшно было жалко их, хотелось каяться перед ними, встать на колени, целовать их и каяться! «Господи, Господи! — повторяла она про себя. — Прости меня, простите все! Как я глупа, как глупа!»

10 января 2000 г.

Средь колосьев и трав

Рассказ

Иван Сергеевич Поздняков узнал, что у него рак, на другой день после посещения районной больницы. Медсестрой там работала односельчанка. Иван Сергеевич был ошеломлен, тоску почувствовал, отчаяние. Это же все! Каких-нибудь года два, от силы три — и каюк! А было-то ему не так уж много — пятьдесят восемь лет. «Ничего, пожил, походил по земле, хватит!.. Отец-то умер в сорок пять, а брата двадцатилетнего на войне убило. В сравнении с ними пожил много!» — успокаивал себя Иван Сергеевич.

С того дня, как узнал о своей болезни, Поздняков стал молчаливым. А раньше поговорить любил. После посевной Иван Сергеевич объявил председателю, что собирается уходить из механизаторов. Комбайн к уборке подготовит и все, в больницу ляжет. В столицу поедет. Больница, говорят, хорошая! Профессора лечат. Попасть туда трудно, но у сына, он живет в Москве, есть друг. А у друга друг — врач, работает в той больнице. Вот он-то и обещал устроить Ивана Сергеевича.

Поздняков подготовил комбайн к уборке, похлопал напоследок ладонью по тугому переднему колесу, попрощался и пошел домой, стараясь не оглядываться. Начинался, как говорил Иван Сергеевич своим приятелям трактористам, новый этап в его жизни, последний. И оттого, что начинался не какой-то там пятый или десятый этап, а последний, было грустно и не хотелось такой новизны.

На другой день в полдень Поздняков отправился в столицу. Автобус почему-то не пришел, такое иногда случалось. Иван Сергеевич не стал ждать попутки на остановке, пошел пешком по дороге, рассуждая, догонит машина — подвезет, а нет, так доползет потихоньку к вечеру. До Березовки, где была железнодорожная станция, от Коростелей больше двадцати километров. Поздняков чувствовал себя пока хорошо. Только в груди побаливало и голос пропал, хриплым стал, чужим. Вчера был дождь, крупный. С грозой, но недолгий. Сухая пыль по обочинам дороги вся в ямочках, выбитых тяжелыми каплями. Иван Сергеевич бодро дошагал до Андреевского бугра и повернул в сторону от дороги. Решил срезать угол, пройти краем оврага, а потом по лесопосадке вновь выйти к дороге. Грейдер возле Андреевки делал крутой поворот и тянулся к Березовке напрямик. Поднявшись вдоль оврага на Андреевский бугор, Поздняков присел на траву и стал смотреть на Коростели. Деревня стояла удобно, в низине, на берегу двух речушек. Они сливались на окраине Коростелей. Берега обеих рек заросли высокими ветлами. Из-за зелени деревьев выглядывали шиферные крыши изб, а дальше, в сторону Чугреевки, на возвышенности неподалеку от коровника высилась водонапорная башня. И деревья, и крыши домов, и водонапорная башня, и стадо коров, отдыхавшее на берегу реки, и видневшиеся вдали соседние деревни, лесопосадка невдалеке — все плавало в горячем колеблющемся воздухе. Лес сажали вскоре после войны, весной. Трава тогда уже вовсю зеленела. Иван Сергеевич только что вернулся из армии. Девчат в деревне было много. Они так и вились вокруг. Жених! Но Поздняков жениховался недолго. В той лесопосадке он и сговорился со своей Марусей. Прожили они теперь вместе тридцать шесть лет. Сегодняшней весной внук Ивана Сергеевича Игорек, первоклассник, сын старшей дочери, притащил из лесопосадки охапку цветов сирени. Сирень там хороша! В Коростелях нигде больше такой нету. Белая сирень!..

Над Поздняковым, казалось, над самой головой, пел жаворонок. Но разглядеть его в вышине было невозможно, как ни всматривайся. За спиной еле слышно шелестело выколашивающееся зеленое поле пшеницы. Неподалеку от того места, где сидел Иван Сергеевич, в траве чернело большое пятно голой земли и были заметны заросшие следы трактора. Шрам на земле остался от солярки. «Теперь года три не зарастет! — с горечью подумал Иван Сергеевич. — А сколько я таких ожогов оставил?» Ему стало стыдно сидеть рядом со шрамом. Он поднялся и пошел дальше. По краю поля пшеницы росла трава: колючий осот, пырей, полевая гвоздика, синели васильки среди молодых стеблей пшеницы. Все это Иван Сергеевич видел тысячи раз, но никогда еще не всматривался в них так пристально, никогда ему не были так дороги эти неброские цветы, никогда не казались такими милыми в своей простоте, никогда не был так приятен запах трав! Хорошо! Вспомнилось детство, вспомнилось, как взял его однажды в поле отец: ездил он за травой. Как необычно пахуча была скошенная и подсушенная на солнце трава! Как приятно было лежать на возу, слушать поскрипывание гарбы, смотреть на покачивающуюся внизу спину лошади и дышать пряным запахом травы. Как давно это было! И ведь сохранилось в памяти, удержалось! Значит, недаром было!

Врач, друг друга сына, сдержал свое слово, устроил Ивана Сергеевича в больницу. И стал его лечить. В палате с Поздняковым лежало четверо больных. Их тоже лечили, но болезнь у них была другая. Один говорил, что простудился сильно, оттого и грудь заболела, другой считал, что у него осложнение после гриппа, а третий рассказывал, как он поднял мешок картошки и в груди у него что-то оборвалось, голос пропал. Только четвертый, Николай Кондратьевич, в разговор не вступал, как-то брезгливо смотрел на тех, кто рассказывал о своей болезни, и насмешливо улыбался. Он почти все время лежал в постели, читал книгу или тоскливо смотрел в открытое окно. Иногда, задумавшись, он бормотал: «Тоска. Ну, тоска!» Бормотал тихо, но Ивану Сергеевичу было слышно. Кровати их стояли рядом.

Когда Позднякова в первый раз привели в палату и указали на свободную кровать, Николай Кондратьевич кинул на него брезгливый взгляд и отвернулся к окну. «Страдает малый! — сочувственно подумал Иван Сергеевич. — Ишь, холеный какой, а не уберегся!»

Однажды на жестяной слив окна палаты сел голубь. Окно было открыто. Больные замерли, стараясь не спугнуть птицу. Голубь переступил с ноги на ногу, царапнул коготками по жести. Покачивая головой, внимательно разглядывал палату круглым глазом. Николай Кондратьевич лежал с книгой на кровати. Он осторожно опустил руку на пол, нащупал тапок и резко швырнул его в окно. Голубь присел, пригнув голову, сорвался с места и зашумел крыльями.

— Стерва!.. — выругался Николай Кондратьевич.

«Вот так интеллигент! — крякнул про себя Иван Сергеевич. — От тракториста такое не часто услышишь!» Поздняков почувствовал себя неудобно, будто бы это не Николай Кондратьевич, а он выругался при детях.

О своей болезни Иван Сергеевич не любил говорить, но когда у него спросил тот, что надорвался мешком с картошкой, что у него врачи нашли, ответил:

— Рак…

В палате сразу стало тихо. Даже Николай Кондратьевич повернулся к Позднякову, и в глазах у него появилось что-то новое, скорее не участие, а любопытство.

— Ну и как ты? — спросил он.

— Что как? — не понял Иван Сергеевич и извинительно улыбнулся.

— Ну, чувствуешь себя? Болезнь-то знаменитая!

— Болит, — вздохнул Иван Сергеевич. — Вот тута болит, — пощупал он грудь ладонью.

— Ну, это понятно! А душа-то как? Душа на месте?

— А что душе-то? — улыбнулся Иван Сергеевич. — Душа на месте, что ей сделается!

Больные молчали, и молчали так, что чувствовалось, разговор этот им неприятен, но прервать Николая Кондратьевича не решались. Поздняков знал, что больные не любят того и почему-то побаиваются.

— Ну, как же! — Николай Кондратьевич начал раздражаться. — Ты уйдешь, а вот это все кругом, — он развел руки в стороны и потряс ими, — останется! Ветер будет листочки шевелить, — указал он на окно. — Голуби будут на окошко садиться! Баба твоя с другими будет любезничать! А тебя не будет, понимаешь, не будет! Не будет! Это ты понимаешь?

Николай Кондратьевич кричал, поднявшись над подушкой, и тряс головой. Ивану Сергеевичу стало жалко его, захотелось успокоить, но он не знал какие слова сказать. Будь на месте Николая Кондратьевича коростелевский мужик, он нашел бы слова, успокоил, а тут городской, начальник, видать, ляпнешь что-нибудь не так, обидется, и Поздняков молчал.

— Ну, дошло? — Николай Кондратьевич упал на подушку затылком, но продолжал смотреть на Ивана Сергеевича.

Поздняков решил, что он ждет ответа, и сказал, стараясь говорить как можно ласковей, чтобы не раздражать Николая Кондратьевича:

— Но другие-то будут…

— Другие… — засмеялся Николай Кондратьевич над глупостью Позднякова. — То другие, а тебя-то не будет! Тебя… вот этого-то, вот этого…

— Не будет, — ласково подтвердил Иван Сергеевич. — Когда-то помирать надо… Бессмертных-то нет…

— А-а! Что с тобой толковать! — устало отвернулся Николай Кондратьевич. Так он лежал несколько минут, потом снова взглянул на Позднякова, взглянул, как показалось тому, с любопытством и пробормотал, усмехнувшись: — Платон!

К вечеру, когда солнце ушло за высокий дом, Николай Кондратьевич, кряхтя, поднялся, взглянул на Ивана Сергеевича и сказал:

— Пойдем, что ль, разомнемся! Подышим!

Он начал одеваться, не глядя на Позднякова, будучи уверен, что тот тоже собирается.

Они вышли на улицу, и пошли по широкой заасфальтированной тропинке мимо пыльной кирпичной стены пятиэтажного больничного корпуса с правой стороны. Слева был сквер. Листья на деревьях еще по-весеннему свежи. Трава нежная, ярко-зеленая. Тихо. Слышно только, как лениво перебрасываются словами два парня, нагружая машину белыми узлами простынь. Иван Сергеевич и Николай Кондратьевич шли молча, друг на друга не смотрели. Поздняков ждал, когда заговорит хмурый спутник. Ведь недаром же он пригласил его на прогулку.

— У меня тоже рак… — наконец заговорил Николай Кондратьевич. — И у соседей наших тоже, — добавил он, потом продолжил раздраженно: — И ведь знают, знают! И темнят, себя обмануть стараются! А толк-то, толк-то какой от этого!

— Может, им легче так… — тихо ответил Иван Сергеевич.

— Легче! — усмехнулся Николай Кондратьевич. — А что же ты?..

Он не договорил, но Поздняков его понял.

— Да срок, видать, пришел… Чего же маяться?

— Вот я и спросить у тебя хотел… Ты теперь знаешь, что жить осталось с гулькин нос, и тебе, я вижу, не страшно умирать… Срок, говоришь, пришел! Ну а жил-то ты зачем? Зачем жил-то?

— Как зачем? Жил, и все… Детей растил… Трое у меня! Внуки есть! Игорек в первый класс ходит… Работал… Землю пахал…

— Пахал! В том-то и дело, что всю жизнь пахал, а счастье, радость хоть видел? Знаешь хоть, что это такое?

— Счастье… — задумался Иван Сергеевич и вспомнил, как ждали они с женой первенца, как в том же году переехали в новую избу, вспомнил кудрявые серебристые ветлы возле калитки, желтое волнующееся поле, ровный стрекот комбайна… — А ты женатый? — спросил он, вспомнив, что к Николаю Кондратьевичу в больницу никто ни разу не приходил.

— Был… — буркнул тот, — Давно уж…

— Не ужились, значит… А у меня баба хорошая! И девки тоже ничего живут! А сын вообще, дай Бог каждому… тут он, в столице! В школе, директор…

— Сын, девки! А сам-то, сам-то был счастлив?

— А как же! Сын, говорю, директором! И девки дружно живут…

Сын Сергей почти каждый день навещал Позднякова. Часто приходил вместе с женой Ириной и шестилетней дочерью Светланой. Ира тоже работала учителем. Они были в отпуске и никуда не поехали, чтобы почаще бывать с отцом. Когда пришел срок Ивану Сергеевичу выписываться из больницы, Сергей привез его домой, привез на такси как генерала, прямо к подъезду. Поздняков после лечения чувствовал себя хорошо. Боль в груди рассосалась, успокоилась, лишь изредка напоминала о себе. «Поживу я еще! Поживу! — бодрился сам перед собой Иван Сергеевич. — Курносая потомится, ожидаючи!» Ира к их приезду приготовила стол. Поздняков, посмеиваясь, рассказал, как Николай Кондратьевич выспрашивал у него о счастье, как маялся. Видать, не сумел жизнь построить, хоть и при должности хорошей был, и бабы, говорит, его любили, а ослабел, навестить в больнице некому. Вот и начал томиться, зачем жил, да так ли жил?

— Спросил он у меня о счастье, — рассказывал Иван Сергеевич, — а я Марусю вспомнил, вас еще маленькими, вот такими, — прижал он к себе внучку. Она сидела рядом. — Избу, ветлу возле нее, деревню, поле… Нет, думаю, счастье не обошло меня, не обошло!

— Пап, — сказал Сергей, обнимая зачем-то Иру за плечи, — а ты знаешь, мы Светланке братика покупать собрались! К Новому году купим… Света ему уже имя придумала. Пусть, говорит, будет, как деда, Иван Сергеевич!

— Ну, внучка! Ах ты, озорница! Братца ей захотелось! — снова прижал к себе Поздняков Свету и заметил, что сноха покраснела, взглянула на Сергея с укором, зачем, мол, до времени говоришь. — А ты, дочка, не стесняйся! — обратился он к ней. — Это дело главное, тут стесняться нечего… Вам, я соображаю, нужно, раз такое дело, отдохнуть от духоты городской. Собирайтесь-ка вы к нам, в деревню!

— Пап, мы в Прибалтику хотели съездить, на море, — сказал Сергей.

— На море? Это тоже нужно… Только Светку я с вами не отпущу! Отдыхайте одни…

— Мы с Ирой тоже так думали, — продолжал обнимать жену за плечи Сергей. — Отвезти Свету в Коростели — и в Прибалтику. А оттуда за ней заедем…

— Не, вы езжайте одни, а Светку я с собой возьму! Обратно поедете, заберете. Нечего деньги туда-сюда катать!

— Пап, а как же ты… тебя самого везти!

— Ну, уж, вы меня совсем в калеки записали!.. Поедешь со мной, а? Свет? В деревне у нас просторно! Помнишь, как рыбу ловили, а? Ай, забыла?

— А удочка моя цела? — спросила девочка.

— А как же, ждет тебя не дождется! Соскучилась по тебе. Поедем, а?

Света посмотрела на отца, потом на мать, стараясь узнать, отпустят они ее или нет.

В Березовке на автобусной остановке Иван Сергеевич встретил соседа Федьку Чекмарева.

— Иван, ты! — растерялся Чекмарев, столкнувшись с Поздняковым. — Помолодел-то как! Гляди-ка, даже краска на щеках проступила. Вот так столица!

Поздняков в вагоне чисто выбрился и выглядел отдохнувшим, свежим. Соседу он сильно обрадовался, глаза повлажнели. Ему казалось, что год целый знакомого лица, кроме сына со снохой, не видел.

— А вы чо, небось, уж хоронить меня вздумали! — засмеялся он радостно и похвастался: — Сын так устроил, болезню напрочь изгнали! Я еще попрыгаю!

— Вылечили? А говорят, нельзя…

— Говорят, курей доят… А ты не слушай, гляди на меня!

— Ну да! — удивился Чекмарев. — Я вижу!.. А это Сережкина, что ль? Внучка? — взглянул он на девочку.

— Сережкина, Светлана! Светлячок! — потрепал девочку по белесым волосам Иван Сергеевич.

— Большая какая! Вроде совсем недавно на руках была!

— Растут! Как трава растут! Это мы стареем…

— Ну да! — согласился Чекмарев.

В автобусе, когда подъезжали к Андреевке, Ивану Сергеевичу захотелось заглянуть на кладбище, показать внучке могилы прадедов. Может, запомнит? Шесть лет! Все должна запоминать. Да и могилку отца с матерью надо в порядок привесть. За лето теперь там бурьян поднялся. Вырвать надо. Да и себе местечко приглядеть. Из Коростелей-то некогда будет на кладбище добираться.

— Федь! — обратился Иван Сергеевич к Чекмареву. — Ты, это самое, сумку Маруське не занесешь, а? Мы прогуляться хотели…

— Занесу…

— Маруське скажи, через час явимся… Пусть готовится внучку встретить!

Иван Сергеевич вылез из автобуса и ссадил Светлану. Двери скрипнули, закрылись за ними. Автобус заурчал и покатился дальше, а Поздняков с внучкой спустились с грейдера и пошли по узкой дороге по пшеничному полю. Иван Сергеевич держал девочку за руку. Солнце стояло высоко над Андреевским колхозным двором. Ветерок порывами шелестел спелыми колосьями, шевелил волосы на голове девочки. От поля шел хорошо знакомый аромат спелого хлеба.

— Чуешь? — радостно спросил Иван Сергеевич.

— Чую!

— А что ты чуешь?

— Птичка поет!

— А-а! — засмеялся Иван Сергеевич. — Это жаворонок. А я и не слышу.

— А ты что чуешь? — спросила Света.

— Хлебный дух чую! Ишь какой!

— Не, хлеб не так пахнет!

— Это печеный, что ль? Я вот об этом говорю, — указал он на поле. — Дыши, глубже дыши! Такого воздуха в столице нету!

На кладбище девочка притихла, крепко вцепилась в руку Позднякова. Он подвел ее к просторной оградке, где стояла четырехугольная серебристая пирамидка с крестом на вершине. С передней стороны пирамиды с овального фарфорового медальона смотрели отец и мать Ивана Сергеевича. Продолговатый холмик зарос травой. В дальних углах ограды росли два вишневых дерева. Спелые ягоды ярко блестели на солнце среди листьев.

— Видишь! — указал Иван Сергеевич на пирамидку. — Это мои папа с мамой.. Тут они отдыхают…

«Скоро я к ним приду! — подумал он. — Рядом лягу! Вот здесь!»

Светлана молча смотрела на фотокарточку. Иван Сергеевич вошел в ограду, нарвал горсть спелых вишен и подал притихшей внучке.

— Это тебе гостинец от прадедов. Ешь! А я бурьян вырву!

Поздняков очистил холмик от травы, сложил ее в кучу возле ограды, постоял молча рядом с могилой родителей и повел внучку к выходу.

— Пошли прямо по полю, а? — спросил он у девочки, когда они вышли.

— Пойдем…

Девочка сразу повеселела и начала есть вишни. На кладбище она не притронулась ни к одной. Спелые стебли пшеницы шуршали, хрупали под ногами. Год урожайный. «Сяду-ка я снова на комбайн! — подумал Иван Сергеевич. — Как же это так! Люди будут работать, а я в стороне. Нет, не годится!.. Какой же это будет сезон у меня? Сколько же я урожаев собрал? С сорок девятого, почитай, с комбайна не сходил. Вот если бы все зерно, какое я намолотил, в кучу собрать, высокая гора будет! Поместится на элеваторе иль нет? Работал я справно!.. А если из муки того зерна хлеб испечь? Можно ли всю страну день прокормить, а? Хватит? Ну, если не на день, так на раз-то обязательно хватит!.. Нет, Николай Кондратьевич, не зря я жил! Шутка ли, всю страну накормить!»

Вышли к оврагу скоро, и сразу внизу открылись Коростели.

— Вот мы и дома! — радостно сказал Иван Сергеевич и остановился. — Давай отдохнем?

Поздняков прилег на траву на краю поля, жадно вдыхая сладкий запах родной земли.

— Я бабушке синих цветов нарву! — сказала Света. — Их тут много…

— Рви, рви!.. А ты знаешь, как их зовут?

— Не-а..

— Васильки!

«Завтра приду сюда с косой, обкошу! Трава добрая… потому возьму лошадь, захвачу с собой Игорька, Свету, накладем воз и поедем! Пусть дышат запахом скошенной травы, слушают скрип гарбы. Может, и им на всю жизнь в душу западет! Мне-то запало!» Иван Сергеевич растянулся на траве. Он лежал, слушал, как внучка напевает, собирая цветы: «Васильки! Васильки! Васильки!» — смотрел на седые неподвижные облака, разбросанные по небу, на Коростели и думал: «Хорошо-то как, а? Хорошо!..»

Письмо

Рассказ

Письмо старуха получила в полдень.

Она сажала лук на огороде, остановилась передохнуть и увидела на дороге, пересекающей луг, почтальона Федора Ефимовича Панова. Он сидел на краю телеги, поминутно нырявшей колесами в ухабы весенней дороги, разбитой тракторами, сидел, как всегда, ссутулившись и свесив ноги. Лошадь его покачивала головой в такт шагам. Старуха писем не ждала. От Володи, сына, открытка вчера была: с Первомаем поздравил, обещался быть со всей семьей. Завтра непременно прикатит…

Старуха удобнее взялась за гладкую, отшлифованную ладонями ручку оралки, уперлась ногами в землю, дернула на себя, попятилась и снова дернула. Оралка, поскрипывая, двигалась рывками, железные зубья чертили в мягкой земле три мелкие бороздки. Старуха, пятясь, дотянула до межи, взяла миску с золотистыми луковицами, наклонилась над бороздками и стала втыкать саженцы в землю. Из-за реки доносился спокойный, деловитый рокот трактора. Там, на колхозном поле, сеяли ячмень.

— Маруська! — услышала она голос Федора Ефимовича и с усилием выпрямилась, держась рукой за поясницу.

Панов стоял у крыльца, ждал ее.

«Чего это он? Ай, письмо? Неужто не приедет?» — подумала старуха о сыне.

Она пошла с миской в руке быстрым шагом по меже к избе. Старуха была худая, легкая, быстрая в движениях.