Петербургский сыск. 1874—1883

Страшный груз. 1874 год

Петербургская весна на удивление выдалась теплой. Снег, заваливший за зиму город чуть ли не до окон первого этажа, незаметно стаял, не оставив по себе никаких следов. Казавшееся неминуемым очередное наводнение не потревожило размеренного бега Невы, а многочисленные каналы и не делали ежегодных попыток выйти из гранитных берегов.

Иван Дмитриевич Путилин, начальник санкт–петербургской сыскной полиции, вышел на улицу, остановился на мощенной булыжником мостовой, посмотрел на голубое без единого облачка небо и решил пройтись до Офицерской улицы, где находился его кабинет, пешком. Благо, что и солнышко отдавало накопленное за холодную зиму тепло, ласково пробегая прозрачными пальцами по лицу.

Шел неспешным шагом на службу, постукивая неизменной тростью по булыжнику. Не каждый день удавалось ради удовольствия пройтись улицами города, в большинстве случаев суета, спешка, а ныне. Иван Дмитриевич улыбнулся от избытка хорошего настроения.

После приветствия дежурный чиновник доложил, что из Брест–Литовска пришла в адрес сыскного срочная телеграмма.

Иван Дмитриевич в одной руке нес шляпу и трость, другой размахивал серым конвертом, поднимаясь по лестнице к себе в кабинет, возле которого стоял Миша Жуков в ожидании указаний.

Путилин махнул своему помощнику, мол, заходи.

В окно, сквозь сдвинутые в сторону шторы проникал солнечный свет, падая светлым пятном на стол. Поначалу Иван Дмитриевич поправил плотный материал на окне, чтобы стол был в тени. Повесил шляпу, сбросил плащ.

Уже сидя за столом, открыл конверт и углубился в чтение, не обращая внимания на помощника, присевшего на бархатный стул.

— Прочти, — протянул лист, после минутного молчания. Михаил взял в руку и пробежал глазами по протянутой бумаге. — Поезжай, встреть сундук и вези на экспертизу в анатомический. Я позже подъеду туда.

— Понятно.

В телеграмме говорилось, что несколько дней тому на станции Брест–Литовска от одного невостребованного сундука начал исходит подозрительный запах. В присутствии понятых оный был вскрыт, и в нем оказалось расчлененное женское тело, с вырезанными щеками, что не давало возможности сделать фотографию убитой, ее вещи, колода для колки дров с коричневыми следами, видимо кровью, на которой разделали тело. Страшный груз был помечен в квитанции, как меховые изделия, отправлен из столицы две недели тому. Квитанции, заполненные отправителем, прилагались.

Так хорошо начинался день, а тут труп подсунут из дальних краев, где решили, что раз отправлено из Санкт–Петербурга, значит там и надо искать преступника.

Квитанция была заполнена две недели тому и по всей видимости трясущейся рукой, наличие на ней помарок в виде сдвоенных букв и маленьких пятнышек чернил говорили о волнении преступника. Иван Дмитрич пристально рассматривал бумагу, словно она могла назвать преступника. Поразило, что фамилии отправителя и получателя начинались с одной буквы. Пожалуй, пока все, пронеслось в голове.

Путилин посмотрел на часы. Так Михаил с полученным сундуком будет в анатомическом через час. А пока…

Он вызвал одного из агентов.

— Так, любезный, — проговорил он, смотря в лист бумаги, — посети–ка один интересный адресочек, — продиктовал из квитанции, — и разузнай: живет ли там некий Васильев Николай Иванович.

— Так точно, — агент вышел, а Путилин пожал плечами, показывая самому себе, что не такой глупый преступник, чтобы указывать свой адрес на опасном грузе, зная — туда направятся в первую очередь полицейские.

Из допроса мещанина, обвиняемого в убийстве:

— Дня три пил я беспробудно, все страх давил камнем на сердце. Наливаю в стакан горькую, а у самого свербит, а что если она встанет и ко мне. Голова кругом, только на третий день решился из дома выйти, от самого камфорой разит. Той, что для вещей меховых была приготовлена, а я ею полюбовницу свою в сундуке… Взял извозчика, погрузили мы с ним и на вокзал, а сам дрожу осиновым листом, пока до Варшавского ехали три раза в трактирах останавливались и по косушке горькой на брата. Извозчик лыка не вязал, а у меня ни в одном глазу, только ноги отказывают, будто к земле прирастают и пудовыми становятся. Приехали, а у меня в голове: «Вот нынче велят открыть, так и откроется все». Дрожь взяла, руки трясутся, зуб на зуб не попадает. А там: «Что изволите отправлять?» А я и сказать не знаю что, вот и буркнул: «Меховые вещи». Те, что давно должен был отправить, да заложены они давно. «Вы пишите, — говорит приемщик, а мне чудится, что он напарнику подмигивает, мол беги за городовым, и добавляет, — Вы в квитанции пишите — кому и от кого отправляете». Успокоился малость, и буковку «В» написал от своей фамилии, потом осенило, как же так я ж себя с потрохами выдаю. А в голове вертятся Василий да Владимир, вот и написал. Уже когда выходил после получения накладной, спиной чувствую, что крикнут «Стой». Иду и жду, а вышел на площадь у фонаря остановился, и какая–то тяжесть с души упала, голова прояснилась, словно не со мною это было…

— Лицо опознать невозможно, — говорил доктор с виноватым видом, — преступник постарался, срезал мягкие части, но могу сказать, что женщине около двадцати пяти лет, роста небольшого, русые волосы да, в подмышечной ямке левой руки родинка с копеечную монету. Пожалуй, больше ничего сказать не могу. Позже я опишу ее, кроме лица и дам точный рост, расчлененное тело пересыпано камфорой.

— Как ее на части разделали?

— Здесь могу дополнить, что занимался этим человек, не имеющий знания тела, где топором, где ножом, а где сухожилия перерезал ножницами. Убийца не спешил, затратил на это дело дня два, никак не меньше, заявляю с уверенностью.

— Что ж, сударь, благодарю.

Сам же подошел к одежде убитой, сложенной на соседнем столе, там же стояла и небольшая колода для колки дров. После осмотра он обратился к помощнику:

— Что, господин Жуков, есть соображения?

Тот только сжал губы, не зная, что ответить.

— Ладно, поехали в сыскное, там и обдумаем, чем нам дальше заниматься.

Из допроса мещанина, обвиняемого в убийстве:

— Под вечер пришла она ко мне. С ней всегда душевно было, она ласковая, всегда словечком приголубит, а тут… Наверное час ночи, а может два было. Просил у нее денег. Она никогда не отказывала, лежит в постели и ругает меня за траты непомерные. Вроде, как жена. Слово за слово, я тоже не промах. Вот и повздорили, она мне по лицу. Я, хоть и выпимши, но головы никогда не терял, а тут… Схватил я что–то с ночного столика, как потом оказалось подсвечник, и им ударил. Попал в висок. Она сердешная даже не пикнула, только глаза закатились и обмякла. Я налил стакан, одним махом и к ней. Держу руку, она теплая. Ну, думаю, как очнется, так крику будет, тогда я пропал. Схватил нож по горлу, а он тупой, не режет. Кое– как перепилил. Посидел с четверть часа, не знаю, что дальше делать. На глаза дровяная колода попалась и сундук. Если вещей не могу выслать, так ее отошлю. Подстелил на пол две простынки, да зря, намокли они сразу. Взял ее за плечи, а как рана открылась, так кровь потекла. Я похолодел, но надо ж что–то делать. Вот беру и ножом до кости режу, а чтобы шума не было, так топором по суставам. Так дня два пил и рубил, рубил и пил. Камфорой пересыпал, провоняла комната, сам, сундук. Хоть пьяный был, а сообразил, что лица все обрезать надо, чтобы опознать ее не смогли. Руки в кровище, а у самого бьется в голове: «Тише надо, тише! Не дай Бог, жильцы услышат». А сам обернуться боюсь, чудится, что позади меня стоит, руки тянет. Вот я в зеркало тайком, что супротив меня, взгляну, никого нет, та и обернусь. Что с белья все метки срезал, так– то не помню…

Иван Дмитриевич откинулся на кресло, закрыв глаза. В такие минуты Жуков знал, Путилина тревожить нельзя, работает голова, выискивая в темноте розыска чуть заметную тропинку, по которой стоило двигаться, но так, чтобы не расшибить себе и лоб, а самое главное не потеряться среди непролазной темени.

— Что надумал? — начальник сыска смотрел на помощника огоньками глаз, в которых светилась искорка, которая должна осветить дальнейший путь.

— Не знаю, Иван Дмитрич, — сконфузился Михаил, он всегда старался говорить вторым, чтобы не выглядеть, как казалось ему, смешным в глазах Путилина.

— Опять темнишь, — пригрозил пальцем, — ну да ладно. Знаешь, Миша, подметил ли ты, что одежда убитой, особенно ее белье, хотя и кружевное, но больно дешевое. Такое с намеком на роскошь в обычае покупать девицами, занимающимися проституцией, но убийца постарался и все метки срезал. Поэтому стоит тебе проверить: не пропадала ли девица двадцати — двадцати восьми, нет тридцати лет недели две тому. Приметы: роста небольшого с родинкой в копейку под мышкой левой руки и главное имела бы постоянного клиента с фамилией на букву «В» и не проходила за это время докторских поверок.

Жуков с пониманием кивал головою, то и верно. Все женщины, вынужденные заниматься этим ремеслом, стояли в полиции на специальном учете и были обязаны еженедельно проходить медицинские проверки, кроме того их паспорта изымались, а вместо них выдавались билеты желтого цвета, чтобы они не выдавали себя за добропорядочных.

— Добавишь ли что?

— Я, Иван Дмитрич, Вас слушаю.

— Хитрец ты, Миша. Сам, небось, для себя дорожку наметил?

— Небольшую.

— Ладно, пойдем далее. А почему не спрашиваешь про клиента с буквой «В»?

— Иван Дмитрич, — Жуков, хотя и старался молчать, но не утерпел, — я думаю в квитанции либо помарка в фамилии, убийца хотел свою написать, да одумался, либо от волнения две одинаковых написал. Так?

— Почти, но мыслишь правильно. Убийца написал разные фамилии, но в одном случае Васильев, во втором Владимиров. Не улавливаешь?

— Никак нет? — потом удивленно проговорил, — обе фамилии от имен, убийца сидит и пишет, сам в волнении, а вдруг сундук вскроют, и ему не приходит в голову ничего, кроме имен.

— Это так, поэтому я думаю у него тоже фамилия от имени и на букву «В». Впрочем, не хотелось ошибиться.

— Я думаю, когда попавшая проститутка отыщется, тогда и клиентов проверим.

— Тоже верно, — подтвердил Путилин и продолжил, — потом дровяная колода. Про нее ничего не скажешь?

— Она взята из дешевых меблированных комнат, так как дорогие и квартальные используют для топки не дрова, а уголь

— С тобою согласен. Но сколько таких комнат?

— Иван Дмитрич, даже думать не хочется.

— А надо проверять, ведь, он — постоянный клиент, действительно должен жить в дешевых комнатах, это тоже в дальнейшем будет говорить супротив него.

— С чего начинать?

— Я думаю, поначалу искать место жительства убитой. Всех агентов сегодня на розыски, к вечеру жду с докладом. Можешь идти.

— Не успеем, Иван Дмитрич, двести домов.

— Двести тридцать семь, — поправил Путилин помощника, — я тебя не держу.

Из допроса мещанина, обвиняемого в убийстве:

— Вот она в сундуке частями лежит, камфоры сыпал без меры. Туда же колоду дровяную, от греха подальше. В соседнюю комнату оттащил, мыл долго, но отдраил полы до бела, простыни окровавленные спалил в печке. Долго не мог спать, только пью и ем. Аппетит такой проснулся, что страсть. Все, что в доме было, подъел, а выйти боюсь. А вдруг, кто придет? Страх в сердце таился, жег изнутри.

Весь день агенты провели в поисках, не отставал от них и Жуков, взявший для проверки ту часть, в которой было больше всего домов терпимости и к вечеру его потуги увенчались успехом — то ли пятнадцатом, то ли двадцатом по счету Михаил нашел девицу, соответствующую словесному описанию и с родинкой под мышкой. Ею оказалась Анастасия Кривцова, прибывшая из Новгорода три года тому, но с две недели тому уехавшая к себе и с той поры о ней ничего толком никто не знал. Даже те, которых можно считать близкими приятельницами, недоумевали. Анастасия никогда без предупреждения не уезжала.

Вечером Жуков заявился в кабинет, Путилина не один, а с девицей, которая потупив взор ступила за порог, не зная как поступить: подойти ли ближе или остаться стоять в сторонке, будто не ее привел Михаил для допроса.

— Наталья Свиридова, товарка нашей исчезнувшей девицы, — представил помощник приведенную женщину.

— Будь любезна, пройди поближе, — обратился к ней Иван Дмитриевич, — присаживайся, — указал рукою на стул, — в ногах правды нет.

— Благодарствуем, — на щеках выступили красные пятна и она опустилась на краешек.

— Итак, Наталья, давно ты в столице?

— Третий год.

— И все в одном заведении?

— Так, — кивнула головою и еще больше покраснела.

— С…, — начал Путилин и посмотрел на Михаила.

— Анастасия Кривцова прибыла из Новгорода.

— С Анастасией?

— Мы в один год поступили к мадам, — она замолчала, так и не назвав имени своей «мамочки».

— Хорошо. В каких вы были отношениях?

— Да в каких? — вопросом на вопрос ответила женщина. — Нам делить было нечего, притом обе приехали издалека и держались друг дружки. Ни у нее, ни у меня в Петербурхе родных не было, а жить –то как то надо. Вот и помогали, она мне, я ей.

— Когда в последний раз ты ее видела?

— Две недели тому, она ушла к Николаю на ночь, так с той поры я ее и не видела.

— Кто такой Николай?

— Полюбовник Насти, любила она его, деньги, как заработает, так ему и несет.

— А его когда видела в последний раз?

— Дня через два — три после Настиного отъезда.

— И где?

— Так он же за ее вещами зашел, пьяненький, правда, был. Говорит, Наська домой собралась, просила кое–что забрать.

Из допроса мещанина, обвиняемого в убийстве:

— Когда сундук — то отправил, захожу домой, а у самого поджилки трясутся. Вдруг она назад пришла, а как зашел. Так смех меня пробрал, откуда ж она возьмется, если в частях в далекие края уехала. Подумал и решил: надо ее пожитки от мадамы забрать, что, мол, налаживаем семейную жизнь, чтобы Настю не искали. Она ведь сирота была, так я ж и решил, чтоб никаких розысков не учиняли. Пришел к мадаме, а она раскричалась, чуть с кулаками на меня не бросается. Настя– то не из последних была. Так вот отдала мне ее вещи. Я сразу в ломбард, не пропадать добру.

— А как фамилия– то Николая?

— Дак Венедиктов

Иван Дмитриевич взглянул на Михаила, запоминай.

— И где он проживает?

— Где–то на Пряжке у него доходный дом, — вспоминала Наталья, — да, да, на Пряжке, там церковь рядом.

— Миша, агентов и мигом туда.

Жуков улыбнулся, показывая, что задание понял.

— Вот что, Наталья, держать больше не смею. Можешь ехать домой.

— Благодарствую, — она поднялась, а краснота с щек так и не исчезла. Совестливые ныне девицы, мелькнуло в голове Путилина. Потом он распорядился принести окровавленные вещи убитой в кабинет.

Из допроса мещанина Венедиктова, совершившего убийство:

— Время идет, а мне нет покоя. В каждом закутке чудится, что Настасья моя стоит и рукой манит, а у самой горло раной сияет и кровь толчками так, толчками, словно кто давит, и по груди течет. А кровь такая густая и липкая, что хоть и далеко стою, но чувствую, что мне в рот и нос набирается. Начинаю захлебываться, так и во сне. Приляжешь, задремлешь, а у самого холодный пот по спине струится, словно не она, а я кровью истекаю, и больно горлу становится, его тупой нож туда– сюда, туда– сюда. Вскакиваю с постели, страх бьет. А она глаза закатывает и ко мне, руки тянет, а с них капли большие на пол. Хватаю, что под руку попадется и в трактир, там чарку, другую, а хмель не бреет, вроде бы воду хлещешь. Выйдешь на улицу и от каждого годового шарахаешься. Кажется, что смотрит на тебя и помигивает: «Иди, иди, все равно далеко не уйдешь. Настасья уже поведала о твоем злодействе». Так до следующего трактира, а ночью, чтобы домой не идти, там не выветривался запах камфоры, в дом, к девицам. В одиночестве хуже было, а тут под боком душа живая. И страху меньше, хотя просыпался среди ночи от криков своих же. Одну девицу чуть до смерти не испугал, а у самого сердце ноет и ноет. Извелся до смерти, пришел домой один раз, а там говорят: «Из сыскного спрашивают».

Жуков приехал на пролетке с двумя агентами на Пряжку. Дом показал городовой.

Двухэтажный деревянный с крыльцом и навесом над ступенями. Его сдавал в наем Николай Иванович Венедиктов, тридцати двух лет, мещанин, приобретший дом на деньги от нежданного наследства, здесь же и поживавший.

— Вот и хозяин, — показал городовой на невысокого взлахмоченного человека с синими от недосыпания мешками под глазами, в пиджаке, покрытом грязными пятнами.

— Вы Венедиктов Николай Иванович? –спросил его Михаил.

— Точно так, Николай Иванович.

— Прошу Вас проехать в сыскное отделение.

Неопрятный человек с облегчением вздохнул.

— Я давно готов, — и всю дорогу промолчал.

Вошли в кабинет, глаза Венедиктова расширились, губы затряслись, весь побелел, словно полотно.

— Не надо, — замахал руками, увидев на столе покрытую коричневыми пятнами одежду убитой, заголосил едва слышно, — не надо. Уберите их, уберите. Я и без того все расскажу. Я — убийца, я — виновный.

Из допроса мещанина Внедиктова, совершившего убийство:

— Когда подошел ко мне такой рыжеватый и сказал: «Проедем в сыскное!» На душе так легко стало, словно Настасья. наконец меня оставила в покое. Еду, хоть и знаю, каторги не миновать, а сам радуюсь. Нету больше моей мучительницы, нету и вечер тихий, и ветра нет. Сплошная благодать. Будь, что будет. Раз на моем роду написано свершить злодеяние и понести за него кару, то так требует Господь Наш. Ну и, Слава Богу, что пришел конец моим мучениям. даже крестом себя три раза осенил. Вхожу к самому главному начальнику, а там, у стола в голом воде моя Настасья, на ней порезы, где я на части резал, показывает на одежду свою, колоду дровяную, сундук и улыбается. Никуда от меня не денешься, звучит в голове, будто она ко мне обращается. В меня, словно бес вселился, трясет меня и смеется. Страх опять меня охватил, я и делать не знаю что, только свербит: «Все рассказывай, Коля, все. Иначе не видать тебе никогда покоя ни на этом свете, ни на том. Рассказывай». Машу руками, вою во весь голос, а она, Настасья, не отступает. Ждет видать, когда я признаваться начну. А у меня горло перехватило, хочу сказать, а не могу, словно кто воды налил. Мычу, словно помешанный, а еще больше боюсь, как бы она ближе не подошла, кровью меня не залила. Вокруг меня люди стоят, ко мне обращаются, а я не слышу, только ее одной голос мне доступный. Я устал бегать от нее, устал слышать ее голос, который меня попрекает, а иногда булькает, как тогда, когда я ножом по шее. остолбенел я и как закричу, как оказалось потом едва шептал: « не подводите меня к ней! Не подводите!» А сзади меня в спину подталкивают, я упираюсь. «Унесите это! Унесите!» — крика нет, только шепот. « Во всем сознаюсь! Я Настасью жизни лишил, я ее в сундуке отправил! Это я душегубом стал!»

Слепые котята. 1874 год

День выдался душным, с утра нещадно палило солнце и на, до рези в глазах, голубом небе ни единого облачка, а в комнате, казалось, ещё чуточку и в стакане на столе закипит вода.

Иван Дмитриевич поднёс к губам стакан, отхлебнул глоток и, сморщив лицо, словно выпил не воды, а яду, посмотрел на содержимое, но не стал ставить на стол, а вновь поднёс ко рту.

Миша Жуков с досадой смотрел на открытое окно, за которым хоть и жара, но с пробегавшим иногда по улицам прохладным ветерком, наверное, заблудившимся среди зданий и поэтому потерявшим ориентиры.

— Излагай далее, — лениво произнёс Путилин, по его скучающему виду было не понять: спрашивает ради проформы или искренне заинтересован в рассказе.

— Я и говорю, пристав Петергофского участка, — начал было Миша.

— Козьма Иванович Вышинский?

— Да, он, — качнул головой помощник, — так вот он телеграфировал нам в отделение, что за Лиговским вокзалом Балтийской железной дороге во ста саженях от полотна дороги, в лесу, принадлежащем господину Полежаеву, найдены два тела мужеска пола с признаками насильственной смерти. Вы же, Иван Дмитрич, знаете, что после того распоряжения градоначальника, а тем более после стрельнинского дела, губернские начальники, да что губернские, — Жуков цедил сквозь зубы, — уездные стремятся более или менее сложное дело нам подсунуть.

— Миша, — повысил голос Путилин, но раздражения не слышалось.

— Вот именно, что Миша.

— Не отвлекайся, ты говоришь, сразу два убиенных? — Жуков так и не понял, в голосе Ивана Дмитриевича одновременно чувствовались и нотки заинтересованности, и раздражения, и даже в некотором роде скрытой издёвки.

— Два, известие получили вечером, а утром я уже был в Лигово. Убиенные под присмотром полицейских пролежали в лесу до моего приезда, видимо, чтобы их не украли, а может, чтобы не убежали, — попытался съязвить Миша.

В последнее время Путилин занимался бумажными делами, канцелярии градоначальника и Министерства, словно начали соревноваться в посылке сыскному отделению полиции столицы различных циркуляров, приказов и тому подобными ненужными, на взгляд Ивана Дмитриевича, документами, да ко всему прочему и бренное тело начало капризничать, то ноги становятся ватными, нет чтобы просто ватными, так как стрельнёт в одной, так во второй отдаётся. Тогда не только шага не ступить, но и с места встать болезненно. Вот и приходится даже на такие преступления, как за Лиговским, посылать либо чиновников по поручениями, либо незаменимого помощника Миши, хотя и молодого, но головастого человека двадцати четырёх лет.

— Добрый день! — Жуков без стука, помахивая тростью, вошёл в комнату, которую занимал частный пристав Петергофского участка коллежский асессор Вышинский, в последние месяцы не сколько для солидности помощник Путилина начал носить с собою трость, но главное, что там сокрыт был тонкий стилет, преступники пошли уж больно нервические, сразу же бросаются с кулаками на полицейских, либо того хуже хватаются за ножи.

Низенький с брюшком господин в форменном кителе смотрел в окно, после приветствия незнакомца, обернулся, смерил взглядом вошедшего и тонким фальцетом спросил:

— Чем обязан?

— Помощник начальника сыскной полиции Михаил Силантьевич Жуков, –отрекомендовался прибывший.

— Славненько, ой, как славненько, — улыбнулся коллежский асессор, ощерив рот с темными пятнами отсутствующих некоторых зубов, — а мы заждались. Погода–то не очень способствует нахождению убиенных на жаре, мы уж их прикрыли рогожками, но всё равно. И пока мы вас ждали, так там в лесу всё Лигово с Красным селом перебывало.

— Что ж тогда приступим к делу, — серьёзное лицо Миши ещё более нахмурилось, — и сразу же пройдём на место преступления.

— Непременно, — пристав водрузил на лысую голову фуражку.

По дороге, которая не заняла много времени, Козьма Иванович рассказал, что тела нашёл лесник господина Полежаева Иван Поливанов, делал обход, «ежели нужен, то доставим на место», добавил он.

— Конечно, хотелось бы побеседовать.

— Устроим, — и пристав жестом подозвал следующего в шагах пяти полицейского, шепнул что–то ему на ухо, и тот, чуть ли не лошадиным галопом, удалился, унося с собою грохотание сапог.

— Что успели узнать? — Поинтересовался Миша.

— Когда пронёсся слух об убиенных. — тяжело вздохнул Вышинский, да, господин Жуков, в наших краях слухи разносятся, как лесной пожар в ветреную погоду, стоит кому–то что–то сказать, так на другом конце села или города об сказанном известно, так вот когда я прибыл на место убийства…

— А разве? — Миша указал рукой в сторону дома, в котором размещался участок.

— Да, от участка рукой подать, да я, — пристав стушевался, был совсем в другом месте, — пожевал ус, — понимаете, служба.

— Я понимаю, — помощник Путилина улыбнулся, — продолжайте.

— Так вот. Когда я прибыл на место преступления, там уже толпился народ, н не это главное, — снова пожевал ус, — среди любопытствующих был Игнатий Горностаев, проживающий недалеко, вот он в одном из убитых признал своего крестника Николая Игнатьева.

— Кто таков этот Горностаев? — Заинтересовано спросил Жуков.

— Отставной унтер–офицер, воевавший ещё в Крымскую кампанию, имеет две медали, имеет хозяйство.

— Так, так.

— Ничего плохого о нём не известно.

— Хорошо, — махнул рукой сыскной агент, мол, итак всё понятно, — продолжайте.

— Больше продолжать нечего, по словам Горноставева Николай проживал на Петроградской стороне с родителями, последний раз отставной унтер–офицер видел его с год назад.

— В общем известно только имя убиенного?

— Так точно, личность и где проживает, то есть проживал, — поправил себя пристав.

— Интересно, — ёрзал в кресле Иван Дмитриевич, — значит к твоему приезду опознан был один из убиенных?

— Оба?

— Удивился Путилин. — А второй когда?

— Так, пока я прибыл в Лигово, пока познакомился с приставом, — начальник сыска взглянул недобрым взглядом на помощника, — да, Иван Дмитриевич, виноват. Должен всех знать служащих в полиции, но времени…

— Миша, Миша, — Путилин погрозил пальцем, –ты должен их знать не только, как их прозывают по батюшке, но и можно ли полагаться всецело на них в расследовании, ты же понимаешь, что не все приставы готовы нам помогать.

— Иван Дмитрич, исправлюсь, — опустил голову Миша.

— Ладно, продолжай.

— А далее…

Место преступления находилось недалеко, в четверть часа или чуть поболе ходьбы. Дорогою шли молча, говорить было не о чем, а бросать слова впустую не хотелось, не то время. Миша всё размышлял — с чего начинать следствие? Имя убитого известно, это уже продвижение вперёд, вот второй неизвестен, так это дело дней, хотя зарекалась свинья в грязи не валятся, да себя и не послушала.

Тела можно было найти по приглушённому гомону небольшой толпы, которая, как любопытное вороньё окружает блестящие вещи, так и люди стремятся посмотреть на чужое горе.

— Козьма Иваныч, — приложил руку к околышу фирменной фуражки полицейский, — тут малец один объявился, так сразу и второго убиенного опознал.

Пристав довольно заулыбался, словно говоря, что я же знал, что так и будет, мы тоже тут не лаптем щи хлебаем.

Миша кивнул головой и произнёс:

— И где опознавший?

Полицейский удивлённо взглянул на Вышинского, спрашивая взглядом, что это за молодой нахал, но Козьма Иванович кивнул, давая понять, что следует отвечать незамедлительно, хотя человек и молодой, но из столичных чиновников.

— Если вам угодно, — на лице полицейского появилась заинтересованная улыбка, — опознавший сейчас же предстанет перед вами?

— Пожалуй, — ответил Жуков, выдерживая секундную паузу, — можно с ним поговорить сейчас, если вы, господин Вышинский, не против?

— Отнюдь, — расплылся в улыбке пристав и добавил строгим голосом, — пригласи.

Через минуту полицейский подошёл с довольно молодым человеком. Которого можно было бы назвать скорее мальчиком.

— Вот опознавший.

— Здравствуйте, — первым произнёс Миша и лицо его засветилось добродушным выражением, словно он всю жизнь только и ждал минуты, чтобы познакомиться с юношей, невольным носителем так нужной для следствия информацией.

— Здравствуйте, — заикаясь, сказал подошедший с полицейским.

— Нам поведали, что вы опознали одного из…, — Жуков замялся, но всё–таки произнёс, — убиенных?

— Да, — тихо выдавил из себя юноша, было видно, что его горло душит, и он отвечает сквозь силы, борясь с собой, чтобы не разрыдаться, но предательские слёзы выступили на глазах и молодой человек смахнул их рукавом.

— Вам трудно говорить?

Юноша тяжело вздохнул:

— Спрашивайте.

— Как тебя зовут?

— Владимир Соловьёв.

— Значит, Владимир, — кивнул с пониманием Жуков, — ты, наверное, учишься?

— Да, я — воспитанник десятого класса Шестой гимназии.

— Это та, что у Чернышова моста?

— Да.

— Где ты проживаешь?

— Пятая рота Измайловского полка, в доме господина Введенского.

— Там видимо, и батюшка служит?

— Именно так, он псаломщик при лейб–гвардии Измайловском полке, — в голосе слышалась скрытая издевка, не иначе, пришло в голову сыскному агенту, сын стесняется отца.

— А в этих краях, как ты оказался?

— Так брат, почитай, третий день домой не приходит, вот батюшке. — лицо юноши перекосилось, — кто–то и сказал, что Василия видели на станции Лигово.

— Часто брат вот так исчезал?

— В первый раз.

— Как ты думаешь, тому есть причина?

— Васька, — засопел Владимир, но потом всхлипнул и отёр обшлагом гимназической куртки нос, — так он, — и умолк, исподлобья смотрел то на пристава, то на молодого щёголя, что задавал вопросы.

— Владимир, — Жуков двумя руками держал трость, — ты своими словами хуже брату не сделаешь, а вот поймать злодеев, что над ним такое учинили, вполне можешь, тем более, — сыскной агент подошёл ближе к юноше и говорил тихим спокойным голосом, — что никто ни присутствующих не заинтересован твоим словам давать огласку, — обернулся к Козьме Ивановичу, — верно я говорю, господин пристав?

— Совершенно с вами согласен, — открыл рот, чтобы ещё что–то добавить, но Миша отвернулся.

— Говори.

— Васька ж старше меня… — и, спохватившись, добавил, — был, вот он в этом году из гимназии ушёл по случаю ее окончания. Решил, что теперь ему всё дозволено, уйдёт от нас жить, поступит на службу.

— Понятно, а с кем он праздновал сие событие?

— Мне говаривал, что с Лексеем Воскресенским.

— С Воскресенским? Они учились вместе?

— Да.

— И кто таков этот Лексей Воскресенский?

Владимир пожал плечами.

— Откуда, где проживает, кто отец с матерью?

— Ах это, — снова вытер рукавом нос, –Лексей — сын нашего протоерея.

— Измайловского?

— Да.

— Его ты сегодня видел?

— Так от него и узнали.

Иван Дмитриевич сделал попытку подняться с места, но не сумел, в правую ногу, словно раскалённый штырь вонзили. Опустился в кресло, не выказывая на лице недовольства, а главное боли.

— Значит, у тебя появилась первая робкая зацепка?

— Появилась, но в то же время меня и озадачила.

— Каким образом?

— То, что трупы были раздеты, наводило на мысль, что убиты с целью грабежа, а вот далее…

Путилинский помощник должным образом занёс интересующие его сведения в маленькую книжечку чёрной кожи с потёртыми углами.

— Более не смеем тебя задерживать.

— А Васька? — Глаза под тёмными бровями смотрели испуганно.

— Что Васька? — Не понял пристав.

— Как же с ним?

— Ах это, — почти отмахнулся Вышинский.

— Нет, Владимир, сперва врач осмотрит… твоего брата, напишет соответствующий отчёт, а уж после этого батюшка сможет получить тело в городском анатомическом театре, да, Козьма Иванович?

— Да, да, — пристав обрадовался, что тела увезут в столицу и не надо больше с ними возиться.

— А я? — Удивлённый взгляд Владимира скользил то по Вышинскому, то по путилинскому помощнику.

— Можешь ехать домой, я сегодня, а может завтра заеду. Когда батюшка бывает дома?

— Перед обедом.

— Хорошо, передай ему, что помощник начальника сыскной полиции Жуков намерен с ним встретиться.

— Передам.

— И где тот, кто опознал первым?

— Извольте минутку подождать, — приложил к козырьку фуражки ладонь полицейский и, придерживая левой рукой саблю, чтобы не била по ногам, побежал за вторым невольным свидетелем. Им оказался высокий сутуловатый человек с красным обветренным лицом и выгоревшими бровями.

— Да, ваше благородие, меня зовут Игнатий Горностаев, бывший унтер–офицер двадцатого пехотного полка армии Его Императорского Величества.

— Давно уволенный со службы?

— Почитай, — Горностаев вздрогнул, словно произнёс что–то непотребное, — извиняюсь, ваше благородие, шашнадцатый годок пошёл.

— Как здесь оказался?

— Так я, ваше благородие, живу недалече, а тут слух прошёлся, что убитых нашли. Вот любопытство и взяло верх, хотя, вот крест, — и он себя осенил крестным знамением, — никогда любопытством не страдал, а тут чёрт попутал, не иначе душа Николая, — он снова перекрестился, — ко мне воззвала.

— Значит, — начал было Жуков, на миг запнулся и продолжил, — и вы опознали в убиенном своего крестника?

— Так точно, в толпе говорили о молодых людях, ну я и упросил, — он кинул украдкой взгляд на полицейского, — хоть краем глаза взглянуть на мёртвых, не иначе, — он перекрестился, — сердце учуяло.

— Как говорится, пути господни неисповедимы, — подыграл унтер–офицеру сыскной агент.

— Верно сказано.

— Скажите, каким был ваш крестник?

— Николай?

— Да, он.

— Не хотел бы я иметь такого сына, день или два тому этот негодяй забрал деньги у матери и отправился в Красное село пьянствовать с сотоварищи, такими же беспутными, как и он сам.

— Вы можете назвать их имена?

— Ивашка Сумороков, сукин сын, ФеоктистПотатуев, служащий где–то стрелочником, ну и другие, но их не знаю, только видел как–то.

— Сразу такая удача, — Иван Дмитриевич под столом массировал правую ногу, хотел скривится от боли, но держался из последних сил, — опознаны в первый день убиенные, и сотоварищи стали известны, везение тебе, Миша.

— Я сразу озадачил пристава, — голос Миши прозвучал начальственно, но он тут же смутился, взял себя в руки, — я его попросил проверить, на каком участке дороги служит стрелочником Потатуев.

— Не растерялся, господин Жуков, и господина пристава к делу пристегнул.

— Не всё же ему надзирать за следствием.

— Так.

Будка под номером 41 находилась недалеко от Красного села, где Феоктист Потатуев, малый двадцати лет, второй год служил при железной дороге стрелочником. Работа не пыльная, хотя жалования маловато, но на гулянки с друзьями хватало.

Пристав выделил Мише двух дюжих полицейских, коляску, в которую были впряжены два нетерпеливых жеребца, произнёс напутствие:

— С Богом! — И сам удалился в участок, считая, что не его это дело, задерживать всякую мелочь.

Не прошло и четверти часа, как остановились у приземистого небольшого здания с потемневшей от времени крышей, было не угадать, каким цветом блистала она ранее. Грязные немытые стёкла, грязь вокруг будки выдавали, что всё обходится здесь без женской руки.

Жуков спрыгнул с коляски, размял ноги и тихо сказал сопровождавшим его полицейским:

— Ты — к тому окну, — махнул рукой, ты — к тому.

Сам же направился к двери, в правой руке держал трость, левой начал тихонечко открывать дверь, которая жалобно заскрипела, видимо, давненько не смазывали петли.

Не успел сделать и маленькой щёлки, как дверь резко распахнулась и по ту сторону приступка напротив Миши оказался молодой человек с бегающими маленькими глазками, растрёпанными светлыми волосами, дышащий таким перегаром, что хоть спичку зажигай, пламя от него загорится. Жуков почувствовал удар в грудь, от которого сыскной агент полетел спиной на землю, а ударивший, не оглядываясь, бросился наутёк. Бежал он не быстро, скорее всего из головы не выветрился хмель и ноги не слушались хозяина.

Миша кошкой обернулся в воздухе и приземлился на руки, вскочил и припустил догонять беглеца, через десяток саженей он с силой толкнул в спину молодого человека, тот вскинул вверх руки и мешком грохнулся на траву, хотел подняться, но Жуков коленом упёрся в спину, не давая подняться молодому человеку.

— Что бегаем? — Строго спросил путилинский помощник, сзади, грохоча сапогами, подбегали полицейские.

— Вашбродь, живы?

— Что со мной будет? — Огрызнулся Жуков, не ожидавший от стрелочника такой прыти. — Вяжите этого голубчика и в участок.

— Что ж он от тебя, Михал Силантич, зайцем–то сиганул? — Иван Дмитриевич старался отвлечься от боли, да и любопытно было, как Жуков справлялся со следствием.

— Вот это–то меня сразу и насторожило, — с удовольствием рассказывал Жуков, — если человек ни в чём противоправном не замешан, так чего ему так неумело бежать?

— Миша, это я у тебя спросил.

— Иван Дмитрич, так доставили его в участок, а он, видимо, столько принял, что пришлось ушатом холодной воды его в чувства приводить.

— Нет, нет, — замахал руками пристав, — только не в участке, хватит здесь мне сырость разводить.

Приведенный через некоторое время стрелочник после каждого шага оставлял мокрые следы, да и с волос на лицо текли небольшие ручейки.

— Отвечать готов?

— Готов, — размазывая воду по лицу, сквозь выбитые передние зубы, прошепелявил Потатуев.

— Не буду вола за хвост крутить, — сел напротив задержанного Миша, — некогда. Так вот, голуба моя ненаглядная, ты с Николаем Игнатьевым знаком?

— С Колькой–то, а как же, приятель мой.

— Давно знакомы?

— Не знаю, но давно.

— Что о нём поведать можешь?

— Хороший человек, — пожал плечами стрелочник, — не жадный, душевный.

— Когда его в последний раз видел?

— Так, — в пьяных глазах Феоктиста мелькнул на миг страх и, как приметил Жуков, руки более задрожали, — на днях, — уклончиво ответил стрелочник.

— На днях, это когда?

— А я почём знаю, — хотел откинуться назад Потатуев и едва не упал с табурета, обернулся и обвел глазами камеру, — что я за ним по пятам хожу, что ли?

— Понятно, но я спрашиваю повторно, когда ты видел Игнатьева в последний раз?

— Дак, — провел рукою по лицу, словно вытерал от воды, но было заметно, что хмель из головы улетучился и теперь исподлобья на Мишу смотрели трезвые наполненные страхом глаза, — почитай в воскресенье.

— Где?

— У меня в будке, — Потатуев глотал воздух большими глотками, словно не мог утолить жажду.

— Значит, в воскресенье. И один он к тебе пришёл?

— Нет, нет, с ним пришёл Иван Сумороков.

— Иван Сумороков? — Переспросил Миша.

— Ага, братан мой двоюродный.

— И когда это было?

— Дак, вечером, часов, может, в шесть, а может, и в семь.

— Что они приходили?

— Дак, пиво принесли, кое–что покрепче, ну и зазвали в лес, — и тут прикусил Феоктист язык, почувствовал, что сболтнул лишнего.

— В лес?

— В лес, — чуть ли не басом произнёс стрелочник.

— А дальше?

У Потатуева поникли плечи, руки зажал между колен.

— Так до которого часа пьянствовали в лесу?

— Часов до десяти.

— Час почему запомнил?

— Дак, ждали Ораниенбаумского поезда.

— Куда далее решили ехать?

— Да не помню я, — огрызнулся Потатуев, — пьян был.

— И не помнишь, что далее было?

Феоктист сверкнул глазами и заскрипел зубами.

— Уж лучше бы я в лесу остался.

— Как Игнатьев?

Стрелочник сглотнул скопившуюся слюну и ничего не ответил.

— Так что дальше было.

— Ничего.

— Хочешь я расскажу, — поднялся со стула Миша, — как всё произошло, — Феоктист молчал, — так вот пьянствовали вы, господа хорошие, до десяти часов, как изволил ты заметить, шлялись по лесу, хорошо, что лесника не встретили, иначе всё пошло другим чередом. Бутылки, видимо перебили, — стрелочник метнул колючий взгляд в Мишу, — но мало было выпитого, захотели добавить, а ни денег, ни водки не осталось. Так?

— Так.

— А далее, — Миша остановился, вперив взор в задержанного, что–то прикинул, оглядывая тщедушную фигуру сидящего, — видимо, Иван подставил ногу Игнатьеву, тот споткнулся, Сумороков накинул ремень на шею и затянул. Не знаю, долго ли такое действо продолжалось, но ты стоял в стороне, так?

— Испужался я, у Ивана глаза стали страшными звериными, испужался я, испужался.

— Потом ты помогал раздевать убитого.

— Да не убитый он был, не убитый, — Феоктист вскочил с места, — дышать начал, так я остолбенел, а Ванька мне «души, что стоишь», схватил портянку и давай в рот засовывать, словно трубу затыкает, а Колька и отбиваться не мог, силы, видать, покинули, только хрипел да глаза закатил., — Жуков не стал перебивать разговорившегося стрелочника, — когда он затих, мы в деревню Паново пошли, да там в трактире одёжу–то и спустили. Не помню, всё руки дрожали, да голова кругом шла. За Ванькой, как телок на привязи, ходил, куды он, туды и я.

Потатуев присел на краешек табурета.

— Как со вторым справились?

— Вторым? — С испугом произнёс стрелочник и плечи опустились ещё ниже. — Я думал, — закусил губу, потом отёр лоб рукавом рубахи, — ежели вам известно и об вором, тем паче верно поведали, как дело было. Скрывать не буду.

— Как я понимаю, что почти не сходя с места Михаил Силантьевич Жуков, сотрудник сыскного отделения столичной полиции, произвёл следствие и задержал по горячим следам злодеев, — сыронизировал Путилин.

— Иван Дмитрич, — серьёзно сказал помощник, — я ж рассказываю не для того, чтобы похвалу получить.

— Ты не обижайся, Миша, это я так, по–стариковски. Что далее?

— Взяли мы водку в трактире с собою и снова в лес, — начал Потатуев, — а за селом встретили какого–то молодца, я его толком не помню, как во сне со мною было. Он спросил, как к уряднику пройти, я уж хотел показать, но Ванька меня опередил. Пошли, говорит, с нами, мы, как раз в том направлении путь держим. Как назло пришли туда, где Кольку задушил братан мой. Не видел я, как дело свершилось, но кричит мне Ванька. Что, говорит, стал столбом, иди сюда, помоги вещички снять. Ну, мне и пришлось, внутри всего крутит, словно гадину какую съел, не помню ничего, что было потом. Где–то ходили, бутылки опустошали, Ванька с узлом под мышкой шёл. Завалились под деревом, до утра и проспали, голова болит, на душе муторно. И сам не припомню, на самом деле Кольку и незнакомца сгубили, или сон такой привиделся. Хочу Ваньку спросить, а язык не поворачивается, к горлу прилипает. Вижу у братана под головой узел, так сердце в пятки провалилось. Загубили мы Кольку. Растолкал я Ваньку и пошли пешком в столицу, не доходя до города, я сказал, что дале не пойду. Ванька кивнул, что мол, делай, как знаешь. Вот я зашёл в трактир, взял штоф и к себе, а что дальше, так вы и сами видели.

— Ваньку–то где взяли?