Песни бегущей воды

Покинув свой предел, проник я вглубь небесных высей.

Я беспредельности достиг — что мне с пределом делать?

Боборахим Машраб

Предисловие автора

«Азия, Азия, золото, пыль… Время теряется — как река в глотке песка…» Строки из стихотворения ташкентского поэта Михаила Гара создают образ Средней Азии, в которой время течет неспешно, оставляя за собой и золото, и пыль, и прах. Все тонет в «глотке песка», но не пропадает бесследно. В глиняных курганах до поры до времени спят древние города Азии, за стенами которых жизнь замерла, оставив потомкам загадки в виде уникальных находок, настенных росписей, захоронений.

Основным местом действия в романе «Песни бегущей воды» является один из значимых исторических регионов Средней Азии, а именно Нахшаб — область Южного Согда, которая находилась в долине реки Кашкадарья и была одним из центров Великого Шелкового Пути.

Страна Согдиана, или иначе Согд, Сугуд, представляет особый интерес для понимания истории Средней Азии и связи древних стран этого региона с восточными и западными соседями. Эта страна располагалась в долинах рек Зарафшан и Кашкадарья и упоминалась в таких древних книгах, как Авеста, в описаниях греческих историков и китайских купцов, в надписях на Бехистунской скале царя Дария I.

Но, как пишет Р. Х. Сулейманов в своей работе «Нахшаб — тайны забытой цивилизации», «… почти до середины XX века ни индивидуального облика искусства, ни особенностей материальной и духовной культуры населения Согда наука не знала. Археологические памятники древней согдийской культуры долго оставались почти не изученными. Впервые в науке более или менее всесторонние представления об особенностях культуры античной Согдианы были получены при изучении Еркургана»Здесь и далее в предисловии приведены отрывки из работы Р. Х. Сулейманова «Нахшаб — тайны забытой цивилизации»..

Еркурган — это древнее городище, которое находится в семи километрах от современного города Карши. Большой земляной холм по пути в Бухару издавна привлекал внимание путешественников и исследователей, но «лишь в семидесятых годах двадцатого века специальная экспедиция Института археологии АН Узбекистана начинает целенаправленные раскопки этого древнего города. Особая ценность Еркургана для науки состояла в том, что город, будучи заброшен в VI веке, сохранился как археологический заповедник, и руины его почти не были разрушены до XX века».

Раскопки показали, что город, который находился на месте Еркургана, был первым столичным городом Южного Согда, называемого в разное время Никшапайя, Ксениппа или Нахшаб. Он существовал с VI века до н.э., а его руины не уступали по своим масштабам «Балху в древней Бактрии и Сузам в Месопотамии»!

Во время археологических раскопок на древнем городище Еркурган были найдены уникальные артефакты, сюжетно связанные с древними легендами, передаваемыми в народе из поколения в поколение, и указывающие на широкие культурные связи согдийцев. Это изображения женского божества, оттиск печати со сценой, где правитель восседает на драконе, гемма-инталия этрусской работы с изображением греческого бога Зевса.

Под кирпичным алтарем в храме Еркургана найдены три небольшие, но ценные фигурки. Это агатовая бусина в виде лягушки, золотой амулет в образе ежа, украшенный вставками из бирюзы и перламутровой раковиной-наутилусом, и агатовая фигурка силена — греческого духа реки. Каждый из предметов мог символизировать бога, которому поклонялся тот, кому они принадлежали. Лягушка — спутница богини плодородия и всех вод. Еж, наряду с собакой и выдрой, — священное животное Авесты. Силен — персонаж греческой мифологии, старый сатир, сын Гермеса и нимфы.

В истории древнего города немало тайн. В эпоху распространения зороастризма в Никшапайе одновременно с поклонением огню почитают божество, имеющее отношение к воде. В центре города построен храм, в котором найдены фрагменты скульптуры женского божества, названного археологами Речной богиней.

О ее истинном имени не сохранилось никаких документальных свидетельств. Судя по атрибутике, по находкам на городище Еркурган, в храме, посвященном этой богине, она вобрала в себя ипостаси нескольких божеств из разных пантеонов богов: Наны — богини плодородия в иранской мифологии; Ардви Суры Анахиты — богини воды и плодородия в зороастризме; Ардохш — кушанской богини, покровительницы царей, дарующей власть и силу; Афродиты — древнегреческой богини любви и красоты, плодородия и вечной жизни, браков и деторождения; Сарасвати — речной богини, «богатой водами», богини мудрости, знаний, красоты в индуизме.

С рекой, но не с земной, а с небесной можно связать и само название исторической области. Топоним «Нахшаб» переводится с согдийского, как «прекрасная ночь» или «хороший вечер». А префикс «ни» в топониме «Никшапайя» указывает направление сверху вниз. Средневековое название реки Кашкадарья — Кашкашон означает небосвод. А если посмотреть на схему реки с ее многочисленными ответвлениями и многими населенными пунктами на их берегах, то невольно возникает картинка ночного неба с широкой полосой Млечного пути и множеством звезд вокруг. Ночное небо в Каршинском оазисе во все времена было прекрасным. Глядя на него, с восторгом подумаешь о том, какую благодать дарит людям природа или боги, чьи имена связаны с ее стихиями — водой, воздухом, землей, огнем.

Более двадцати пяти лет археологи работали на городище Еркурган, но ныне раскопки приостановлены. Дворец, храм, цитадель для сохранности снова укрыты землей, но общий план городища угадывается даже по отдельно стоящим холмам. Оборонительная стена все еще окружает древний город, и в ее оплывших очертаниях просматриваются проемы ворот, угловые башни.

Все сооружения города описаны в монументальном труде известного археолога Узбекистана Сулейманова Рустама Хамидовича «Древний Нахшаб». Немного фантазии и давно уснувший город оживет, представ перед читателем через восприятие путешественников, впервые прибывших к его воротам, посредством рассказа о жизни и работе местных жителей, как царей, так и простого люда. Как выглядел древний город в период своего расцвета? Какие люди жили за его надежными стенами? Какие чувства владели их умами и сердцами? О многом можно догадаться, увидев дела рук мастеров древнего Нахшаба — те находки, которые сделали археологи на руинах Еркургана. Среди них предметы быта, ювелирные изделия, фигурки божеств, росписи стен храма, дворца, цитадели и многое другое. В дополнении с легендами и сказами, исторический материал обретает более глубокий смысл, а через него более явственной становится жизнь людей далекой эпохи.

«Археологам, исследующим историю по скудным и обрывочным остаткам материальной культуры древних людей, для реконструкции общей картины культурного развития древних обществ часто приходится пускаться в увлекательные интеллектуальные путешествия и авантюры во времени и пространстве, сидя в кабинете за книгами. Без подобных теоретических поисков, когда, сравнивая материалы разных эпох и регионов, удается реконструировать недостающие звенья и детали общей картины или по найденной конкретной находке восстановить часть картины культуры, невозможно воссоздание общего процесса исторического и культурного развития исследуемой эпохи».

Таким же образом сплетая реалии и легенды в единое повествование, я попыталась воскресить жизнь столичного города Никшапайи, показать красоту и возвышенность не только дел рук человеческих, но и природы, которая сама по себе достойна восхищения и поклонения.

Работая над романом, я обращалась к трудам узбекских археологов и хочу отдельно поблагодарить их за статьи и книги, из которых я почерпнула знания, позволившие мне приблизить описания жизни той эпохи к реальным.

Сердечно благодарю доктора исторических наук, профессора Сулейманова Рустама Хамидовича за консультации и предоставленные книги, за разъяснения по вопросам истории региона и детальные описания находок.

Моя особая благодарность доктору исторических наук, профессору Исхакову Мирсадику Мирсултановичу за консультации по вопросам этимологии согдийского языка, точности топонимики, подбору имен собственных, соответствующих описываемому историческому времени, а именно третьему веку нашей эры.

Благодарю всех своих друзей, которые делились со мной знаниями в области истории, узбекского фольклора, согдийского языка, что позволило не только создать интересный сюжет, но и более полно показать культуру нашего народа, расширить представление о богатом и до сих пор еще загадочном крае, каким является Древний Нахшаб.

Пролог

1973 год, городище Еркурган

Лягушачий хор достиг апофеоза! Перекатывая звуки в луженых глотках, невидимые твари, обитающие в заполненных водой древних оборонительных рвах и водоемах, орали что есть мочи, перекрикивая не только друг друга, но и людей, столпившихся посередине городища, окруженного оплывшей, но все еще мощной стеной.

Горстка парней и девчат в запыленной рабочей одежде столпилась в раскопе над бывшим алтарем храма.

— Что нашли?..

Девушка-археолог подняла руку. На раскрытой ладони лежал камень — не камень даже, камушек! — чуть больше сантиметра в длину. Девушка дунула, и пыль, покрывающая его многие века, разлетелась облачком, обнажив при этом желто-коричневую спинку еще непонятной фигурки.

Снизу из раскопа раздался восторженный крик:

— Здесь еще что-то! Блестит! Кажется, золото…

Лягушки умолкли. Дикие утки с утятами попрятались в прибрежных камышах. На холм, возвышающийся над стеной города в юго-восточной стороне, поднялся старик. Ветер теребил полы его белоснежного халата. Старик оперся на посох и, приложив ладонь ко лбу, всматривался вдаль, словно тоже пытался разглядеть клад, найденный археологами.

— Смотри, — девушка в пестрой косынке толкнула товарища, обращая его внимание на старика.

— А? Что? Старик? — скороговоркой откликнулся тот. — Да он там каждый день сидит, лягушек слушает!

— А сейчас не сидит — стоит!

Девушку словно магнитом притягивал этот старик, проявляющий к раскопкам особое внимание. Многие из жителей окрестных кишлаков приходили посмотреть на работу археологов, но этот старик не был похож на обычных зевак. Каждый день, когда спадала дневная жара, он поднимался на холм, некогда бывший угловой башней стены города. Ныне с него открывался широкий обзор на все городище. Старик не проявлял особого любопытства, просто смотрел, и все. На приветствия отвечал с достоинством аксакала, но не более. Ничего не спрашивал, ничего не говорил. В конце концов все привыкли к его ненавязчивому вниманию и воспринимали как нечто постоянное и неизменное в этом дремлющем царстве истории.

— Ты лучше сюда посмотри! Мы нашли клад!!

Радости ребят не было конца. И вот уже все вместе, склонившись над крохотными фигурками, извлеченными из кладки алтаря храма, они рассматривали миниатюрную лягушку-бусинку, так реалистично вырезанную из агата, что, казалось, она откликнется на зов лягушек из пруда у стены города и спрыгнет с ладони, зычно квакнув впервые за сотни лет.

Смех вызвал такой же агатовый, в бело-коричневых полосах, толстенький человечек, которого мастер изобразил сидящим. Он прикрыл уши ладонями, словно не желая никого слушать, и разве что не стучал копытцами на своих коротеньких ножках.

Но самой ценной фигуркой из подношений Речной богине оказался золотой еж. Это был амулет! Длиной в три-четыре сантиметра, ночной охотник сидел, поджав лапки и вытянув мордочку. Круглые нашлепки в виде колечек покрывали нижнюю часть его тельца. В некоторых сохранились бирюзовые камешки, будто иглы, а спинка переливалась перламутром раковины-наутилуса — символа творения, удивительной гармонии созданий природы.

Девушка приподнялась на цыпочках, пытаясь рассмотреть находки через головы товарищей, но ничего не увидела. А старик так и стоял на холме!

— Я пойду к нему, — шепнула она парню. — Спрошу, может, надо чего, — и, не дожидаясь ответа, побежала от храма к стене, легко касаясь подошвами кед старой улицы, помнившей размеренные шаги мастеровых, прикосновения босых детских ног, топот копыт.

Лягушки в заводи вновь оживились. Одна подала голос, другая ответила ей, и вечный хор жизни разлетелся по городищу призывными звуками его неизменных солистов.

Старик увидел спешащую к нему девушку и, пока она бежала, наблюдал за ней, прищурившись и поджав губы.

— Здравствуйте, дедушка! — чуть запыхавшись, сказала она, как только приблизилась, но даже ее звонкий голос едва не утонул в лягушачьем хоре.

— Цыц все! — рассердился старик, и лягушки смолкли, недовольно хмыкнув раз, два и вовсе приглушив любимую песню.

— Они вас слушаются! — девушка улыбнулась и спросила: — Не нужна ли вам какая-то помощь?

Старик подозвал ее, махнув рукой, у которой, как показалось, были скрючены пальцы. Девушка не успела разглядеть: рука полностью скрылась за длинным рукавом халата. Да и неудобно глазеть на то, что человек прячет, что, может быть, связано с печальными событиями его жизни.

Девушка подошла и встала рядом.

День радовал самым приятным временем: вечерело. Опускаясь все ниже, солнце забирало с собой жар, которым щедро одаривало все живое с рассвета до заката. Ветер помогал ему — выдувал тепло из-за спящих курганов, испещренных холмиками, словно пупырчатая спинка лягушки; прятал между стеблями камышей в пруду; подхватывал прохладу воды и пригоршнями кидал на землю, охлаждая ее.

— Красота какая! Простор! — восхитилась девушка, и старик довольно кивнул.

— Что нашли? — спросил он, глядя на раскопки.

— Клад нашли! — похвасталась девушка. — Ну, небольшой такой, — смущенно улыбнулась она. — В храме. Золотого ежа и две агатовые фигурки — силена и…

— … лягушку, — закончил старик.

— Да-а-а… а откуда вы знаете?..

Старик вздохнул. Молодежь! Как ответить, откуда старики все знают? Жизнь прожить надо, чтобы понять это. Да такую, как он прожил — долгую, такую долгую, что и не рассказать!

— Знаю я, — ответил просто.

Он повернулся к солнцу. Лучик скользнул за вырез рубахи, такой же белой, как и волосы на голове, прикрытой тюбетейкой с бело-черным узором в виде скрученных плодов перчика, хранящем того, кто ее носит, от злых сил. Показалось девушке или нет, но что-то блеснуло из-за ворота рубахи, поиграв светом. «Ква», — послышалось в пруду. Чудно!

— Нашли… — тихо, не для чужих ушей, а сам себе прошептал старик, часто моргая. Это больше по привычке: в его сухих глазах слез давно не осталось. — Посмотреть бы поближе, подержать… разве они понимают, какой клад нашли?! Не золото ценно, а тепло рук, не камень, а пыль, покрывающая его!

Ночь — нежная и таинственная — укутала Еркурган звездным покрывалом. Вечный живописец, которому подвластны все стихии и судьбы, щедрой рукой раскидал по небу капли серебра. Млечный путь широкой рекой лег от края до края горизонта. Нах-хшаб! Прекрасная ночь! Светлая, сияющая, как и священные воды реки, с незапамятных времен несущей жизнь в долину.

Древний город многие века спит под этим драгоценным покрывалом под нескончаемые песни цикад и журчание воды. Яркие звезды каждую ночь перемигиваются друг с другом. А звездная река течет и течет через столетия бушующего времени, с неизменным безразличием взирая на землю, по которой из века в век ходят люди, оставляя после себя прах и то, что они смогли создать при жизни: храмы и дворцы, картины и скульптуры, украшения и амулеты.

Но есть еще то, что невозможно облечь в нечто осязаемое, что можно увидеть, к чему можно прикоснуться. Это чувства! Во все времена любовь и страсть, нежность и ревность владели сердцами людей и порой толкали их на поступки, способные изменить жизнь.

Старик знал это, как никто другой! В его жизни все уже было — любовь, встречи, расставания, потери… В эту ночь он уснул без сновидений. Духи прошлого дали ему передышку, оставив наедине с самим собой, но ненадолго. Где-то там, в развалинах, еще прячется до поры до времени один камень, ценный не только силой, дарованной богами, но и памятью о давних временах, когда на месте руин старого города возвышались крепкие стены. Когда археологи найдут тот заветный камень, цель его жизни будет достигнута! И что дальше? Дальше будет новый день! А пока река нежно баюкает, напевая вечную песню.

Золото… пыль… Время теряется — как река в глотке песка…

Глава 1. Искушение

III век, Тенгри-тагНебесные горы

Теплое озеро развлекалось, гоняя облака по небу. Не то чтобы ему не нравились белые пушистые клубы влаги, каждый вечер выползающие из-за окрестных хребтов, но ведь собирались они над ним! Облака закрывали небо, с которым воды озера соперничали в цвете. Белые, серые, лиловые, они не давали солнечным лучам играть в догонялки, проникая вглубь его толстого, тягучего тела. Озеро поднимало верхние воды и волнами гнало непрошеных гостей от одного берега к другому, насколько хватало мощи. Ветер поддевал волну снизу, подбрасывал вверх брызгами, и, поймав лучик света, сияли они на рассвете драгоценными камнями!

В это утро горячее испарение озера сначала растопило облака на юге, как раз там, где на каменистом берегу залива стояла одинокая потрепанная юрта. Целый сноп лучей прорвался в небесную прорешину и устремился вниз к рябым водам. Уже ослабевающие после ночной борьбы, облака поднатужились и поплыли друг к другу, явно намереваясь сомкнуться, но вместо этого они опрокинулись и застыли, будто кто дунул сверху, да с такой силой, что и зимнему ветру не сравниться. Вся природа притихла. Проснувшиеся было птицы смолкли на полузвуке; готовые слететь, желтые листья на деревьях замерли; сурки, только высунув нос, снова попрятались в норах.

Старик вышел из юрты, да так и встал, как вкопанный, и с открытым ртом глазел на чудо, которое — старик и не мог подумать иначе! — сотворил Великий ТенгриТенгри — бог неба у кочевников.. Свет лился с неба потоком. Облака, ставшие пурпурными, сгрудились вокруг небесного ока. Воды Теплого озера впитали радужные цвета и пошли рябью, удивительным образом обходя гладкие как зеркало водяные блюдца. В одном таком вдруг золотом вспыхнул большой предмет. Старик пригляделся и… едва не задохнулся! Как рыба он ловил ртом воздух, вместе с тем пытаясь позвать свою старуху, но только хрип вырывался из его горла. Услышав нечто странное, старуха вылезла из-под одеяла и, сунув ноги в ичиги, вышла наружу. И в это же время водяной кулак играючи подтолкнул тот предмет ближе к берегу.

Увидев жену, вставшую рядом с ним, старик тыкал заскорузлым пальцем то на озеро, то в небо и мычал.

— Да вижу я, — отмахнулась она, будто не впервой ей такое зрелище, будто уже видела такое и разве что озадачена.

— Ты, ты… смотри, смотри! — старик дергал ее за шерстяной рукав, и вдруг опустил руки.

Удивление, страх, волнение, восторг — клубок чувств обессилил его. Он только и мог, что смотреть.

Сверкая так, что слезы побежали из глаз, золотой сундук мягко качался на волнах.

— Утонет… — выдохнула старуха.

— М-м-м, — старик еще не обрел дар речи и только мычал.

Старуха толкнула его в бок, да так сильно, что, тщедушный, он упал, едва успев выставить вперед руки.

— Ты, ты… ты зачем толкаешься?! Гадина ползучая! — речь вернулась и именно такая, какой и была.

Уголок бесцветных губ пополз вверх. Раковины век сомкнулись, но и сквозь узкую щелочку между ними был виден хитрый взгляд.

— Вставай, старый дурень, плыви за сундуком, мычишь тут, как телок, а сундук-то утонет!

Озеро, словно поддакивая, покачало дар небес, дразня и обольщая. Один край сундука хлебнул воды, но, поддев его волной, озеро не дало ему перевернуться. Оно даже подтолкнуло золотую игрушку ближе к берегу. Качаясь на волнах, сундук вдруг открылся. Старики ахнули и упали на колени, спрятав лица за сомкнутыми руками.

Вездесущий ветер поднырнул к самому носу старика, подхватил торопливое бормотание и вместе с песней волн унес его в небо:

Да дойдёт наша молитва до Белого Творца!

Мы молимся тебе днями и ночами,

Да дойдёт наша молитва до твоего дворца!

До Великого бога! О, Тенгри!..

То ли молитва пришлась к месту, то ли Тенгри торопился по другим делам, но окно Властителя Небес закрылось, а на востоке поднялось солнце. Теплое озеро оставило на время сундук и, со всей силой обрушившись на надоевшие облака, разогнало их по ущельям.

Старики подняли головы. Сундук покачивался на водной глади. Вода плескалась в его бока, изредка попадая внутрь.

Старуха резво вскочила.

— Наберет воды и утонет!

Она заметалась по берегу, вернулась к юрте, обежала ее вокруг и, споткнувшись о деревянное корыто, из которого поили коз, разразилась самой страшной руганью. Старик, согнувшись, как собака перед прыжком, не спуская глаз с корыта, подошел к нему. Перевернул. Старуха замолкла на полуслове и вся подобралась. Старик поднял корыто и потрусил к берегу. Старуха за ним.

Выдолбленное бревно легло на воду выпуклой стороной и закачалось уточкой. Старик скинул обувь и ногой попробовал воду. Холодна! Ой, холодна! Он попятился, но наткнулся на корявые руки старухи. Она подтолкнула его назад, шипя, как змея:

— Потерпишь, не помрешь, до сундука рукой подать! Плыви!

— А… нельзя! — старик вывернулся и ухватил ичиги, торопясь засунуть в один из них замерзшую ногу.

— Почему нельзя? Кто тебе сказал, что нельзя?

— Нельзя и все тут! — старик топнул обутой ногой. — Сама знаешь: нельзя из озера воду брать, пить, купаться, скот поить! Хочешь на меня гнев Тенгри обрушить?!

Он пошел на старуху, но та была не из пугливых, да и соображала быстро. Руки в боки и тоже на старика идет.

— Тогда зачем он, — кивок ввысь, — сундук в озеро бросил? А? Было бы нельзя, лежал бы сундук здесь, — топнула зло, — тут лежал бы! А он где? А? Раз Тенгри его нам в озеро скинул, значит и тебе в озеро можно!

Старуха выдохнула. А сундук тем временем накренился сильнее и… лег на бок. Прямо на глазах стариков в воду потекла золотая струя. Старуха ахнула. Но сундук выпрямился и, дразня, медленно поплыл прочь от берега.

Страх потерять добро, само упавшее на их головы, подтолкнул старика. Он побежал к воде и плюхнулся в нее, успев одной рукой обхватить свое полубревно.

— Греби рукой, греби! — увещевала старуха, и старик погреб.

Вода взяла его в холодные объятия. Сначала она влезла в сапоги, потом пробралась сквозь тонкую ткань штанов, потом подлезла под стеганый халат, влилась внутрь через ворот и потекла ручейками по груди и спине. Старик погреб сильнее, но сундук не приближался. От каждого взмаха руки он удалялся все дальше и дальше. Вода насквозь промочила халат и, вмиг потяжелевший, он потянул своего хозяина вниз. Старик испугался, завозил ногами, повис на корыте обеими руками. Сундук будто того и ждал: остановился, мерно покачиваясь, на месте.

Старуха металась по берегу, закрыв рот морщинистой рукой. А то отымет ее и приставит ко лбу, прищурится, вглядываясь. Плывет муж! Держится еще… А как сундук-то потащит?.. Ой-е-ей! Надо было хоть веревку взять, хоть крюк какой…

Старик добрался до сундука, развернулся, выписывая кренделя ногами, дотянулся до золотого края и потащил сокровище к себе. Бревно, став скользким, выпрыгнуло из-под стариковой подмышки.

— Держи! — заорала старуха.

Сердце в груди старика захолодело, кровь остановилась, а глаза того и гляди выпрыгнут вслед за бревном. Не отпуская сундука, старик забил рукой по воде, кое-как дотянулся, а оно снова выделывает выкрутасы: перевернулось и качается корытом. Старик сообразил, что так оно и лучше. Висит он в воде, трепыхается птицей, болтая ногами во все стороны, и держится, несмотря на предательский халат! Хорошо, хоть короткий! А то… Дрожь пробрала от таких мыслей, но сундук под рукой шевельнулся и снова все думы о сокровищах! Старик крепче сжал деревянный край, и другой рукой зачерпнул из сундука горсть камней. Плюхнул их в середину корыта, снова пошарил в сундуке. Но сильнее, чем надо было, надавил на него и пошел сундук в воду! Вниз! Старик поддел его коленом, затормозил на миг, но и его хватило, чтобы запустить руку в сокровища. Ухватил, сколько мог, вытянул руку, бросил камни в корыто. А сундук покачивается на ноге, балансирует. Старик чувствует — силы уходят, ногу свело от самых пальцев и боль все выше пробирается. Еще раз нырнул в сундук и схватил крупный камень. И все! Сундук перевернулся, и в синюю глубокую воду потек сияющий ручеек сокровищ! Вытекли все, и сундук, набрав воды по самый край, пошел следом за ними.

Старик крепче ухватился за корыто и, кося глазами на свои сокровища — как бы не смыло! — погреб к берегу.

…Разноцветье слепило глаза! Старик прищурился, обвел взглядом окрестности и чуть не задохнулся от охватившего его волнения. Вокруг, насколько хватало обзора, расстилалась долина, усеянная драгоценными камнями. Они лежали кучно и по отдельности, крупные и мелкие, сверкающие гладкими сколами и матовые, словно запеченные в печи. Слитки золота и серебра глыбами торчали в зарослях самоцветов — сапфировых, алмазных, рубиновых, изумрудных. Старик и названия их не знал, но одно было ясно: попал он в сказочную долину! Не удержавшись от соблазна, он наклонился, зачерпнул горсть камней, поднял к глазам. Но камни недовольно заворочались, зыркнули острыми лучами, ослепили глаза. Старик испугался, высыпал камни под ноги. Ветер подхватил их и понес радужный хвост к горизонту. Падают камни из него на лету и превращаются в диковинные образы. Гранаты кровью разбрызгиваются, сапфиры синими конями скачут, жемчуга красавицей обернулись. Жеманится она, смотрит кокетливо. Но стоило старику протянуть руку, как со смехом убежала. И вместо нее вдали появился обнаженный мужчина: бородатый, мускулистый, с посохом в руке, а на том посохе сокол сидит. Сверкнули глаза зоркой птицы изумрудами, и зеленая дорожка пролегла от них к старику. Хозяин сокола, заметив его, подался вперед, сделал шаг и простер руку в сторону. Старик упал на колени. Суровый взгляд приковал его — головы не опустить! Смотрит прямо в душу, а от руки его дорога побежала — далеко, за горизонт… Старик вглядывается, трет подслеповатые глаза и вдруг слышит у самого уха: «Ква-а-а». Щурясь, поводя головой так, чтобы лучше видеть, смотрит он на свое плечо, а на нем сидит лягушка. Чудная! Наполовину красная, сучит задними лапками, а передние исходят цветом: то желтыми становятся, то зелеными, а то и вовсе побелеют. Лягушка тоже на старика глазеет. Да как квакнет, широко открыв зеленый рот! Старик даже ее каменные внутренности рассмотреть успел! А лягушка не унимается. Завела свою песню и переползает на грудь. Старик не то чтобы испугался, но почувствовал отвращение к скользкой твари. А она снова раскрыла рот, и вместе с кваканьем вырвался из него сноп света! Старик едва не задохнулся, открыл рот и… «ква-а-а!» раздалось из его горла. А лягушке, видать того и надо было! Приникла она к груди, зеленую морду подняла выше и вытягивает из нутра его дыхание, а все ее каменное тело пошло всполохами: красными, желтыми, зелеными…

— А-а-а, — стон вырвался из открытых уст.

— Джаркын, Джаркын, — всхлипывая и поглаживая мужа по груди, причитала старуха, — очнись, Джаркын, что ж я без тебя, как я одна-то… Джаркы-ы-ы-ын…

Собственное имя отдавалось в голове глухими ударами. Старик слышал плач и силился открыть веки, казалось, сросшиеся меж собой. Так и не справившись с ними, он простонал и выпростал руку из-под одеяла.

— Что, что? — всполошилась жена. — Молока дать, а? Попей, попей, Джаркын, полегчает! Наша козочка, сам знаешь, на вольных травах гуляет, молоко у нее хорошее, мертвого на ноги подымет!

— А-а-а, — хотел Джаркын сказать, что дура жена, что он и не собирается умирать, а вместо слов только стон, и кашель из самой глубины груди, с клокотом подобрался к горлу, перекрыл его.

Старуха поднесла чашку с молоком к губам, влила немного. Теплая жирная струя соскользнула в рот, согрела горло. Дышать стало легче.

— Айтулин, — прохрипел старик, — дай… — кашель прорвался, не дав договорить, но сил хватило поднять руку с растопыренными пальцами.

Айтулин сразу смекнула, о чем муж беспокоится. Живо отползла к изголовью, вытянула потрепанный мешок с сокровищами.

Как старик доплыл до берега, Айтулин сразу выгребла камни из корыта и спрятала подальше от людских глаз. Жили старики одиноко, да мало ли! Кто из кочевников мимо пройдет, а то худой какой человек заглянет. В юрте у них добра-то и нет, так, какая-никакая утварь, одежонка, вот и припрятала старуха заветные камни в тряпье. Кому оно надо?!

— Дай! — старик скрючил пальцы, пытаясь показать, что именно он просит. Да разве его старая жена поймет!

А она и думать не стала, чего мужу надо, поставила мешок перед ним, развязала заскорузлые завязки, раздвинула ткань и сама чуть не нырнула внутрь своим луноподобным лицом — так влекли к себе удивительные камни, так манили, что терял человек разум при виде их сияния.

— Уйди, — прошипел Джаркын, приподнимаясь на локте.

Айтулин откинулась назад. Если бы муж в этот момент посмотрел на нее, то увидел бы демоническую улыбку и дурной бесцельный взгляд. Но не до жены ему было. Лягушка из бредового сна не давала покоя!

Джаркын запустил руку в мешок, провел ладонью по камням, и вспомнились недавние ощущения, как так же на ощупь он доставал камни из сундука. Не сон то был! Явь! А вот и заветный камень. Пальцы пробежались по его выступам. Лягушка?.. Джаркын сжал камень и вынул руку.

Немощь помутила рассудок, силы словно утекли, как те дары, в Теплое озеро. Рука, державшая тело, подкосилась, и старик упал, уткнувшись лбом в кошму. Терпкий запах сырой валяной шерсти ударил в нос, как щепоть дурманящего порошка, пробуравил мозг до затылка и вернул сознание. Тяжело дыша, Джаркын перевернулся на спину и положил руку с камнем на грудь.

Протяжный выдох мужа привел в чувство старуху. Она подползла, толкнула его, вглядываясь в лицо, покрывшееся испариной. Рука старика соскользнула и Айтулин вскрикнула, увидев на его груди лягушку. Красная, с желтыми и белыми полосами поперек, она казалась трепещущей. Даже зеленая агатовая морда играла цветом.

Старик открыл рот, ловя воздух. Айтулин позвала его:

— Джаркын… ты живой?..

Он махнул одной кистью и провалился в сон без сновидений.

Айтулин посидела рядом, прислушиваясь к дыханию мужа. Красно-зеленый агат так и лежал на его груди. Убрать?.. Оставить?.. Айтулин никак не могла решить, что сделать. Ее сморщенное от жизни лицо отражало недоумение. Столько чудес, сколько они с мужем увидели за последние два дня, никто из их рода никогда не видел, ни одного такого! Айтулин довольно улыбнулась. Все-таки чудеса — это так необычно! Вот что она видела за всю свою жизнь? Эх… Родилась на просторе, кочевала с отцом и матерью, пока не повзрослела, не стала девушкой. А потом? Потом появился Джаркын. Увезли ее на другой берег Теплого озера, где и горы не так высоки, и люди другие. Чужие люди. Но Джаркын оказался ласковым мужем. Не бил, как другие, жалел, когда туго приходилось, когда работы было столько, что голова не соображала, сердце гасло в груди и только руки да ноги работали, будто сами по себе. Родила Айтулин четырех дочерей. Сколько просила Умай дать им сына, сколько просила… не дала! Видно, не доходили молитвы до ее ушей, не до нее было жене Тенгри, других слушала.

Джаркын корил жену за дочерей, сына ждал. Не дождался. Как выросли девочки, вошли в свою пору, отдали их, как и ее когда-то, и остались они с мужем одни. Поставили свою старую юрту на берегу озера, неподалеку от шумной реки, что стекала в него с гор, да так и стали жить здесь. Перестали кочевать. Уходил Джаркын в горы, то на охоту, то травы накосить, но недолго там оставался. Пасти им особо некого — козу да несколько овец, что за девочек дали, и в окрестностях реки прокормить можно — невелика отара! Конь старый был. Но помер в прошлом году, время пришло. Без коня трудно. Джаркын совсем сник. А на что его выменяешь? Эх, были бы сыновья, все было бы у них по-другому! И ей помощь была бы: это дочери уходят в чужую юрту, а сыновья невесток приводят! И сами отцу в помощь.

Джаркын во сне чмокает, есть, небось, хочет. Два дня не ест. Хорошо, хоть молока выпил. Щеки порозовели. Рука Айтулин легла на лоб мужа. Не горит… Неужто камень жар забрал? Ох и чудеса! Айтулин решила оставить подарок Тенгри на груди мужа. Укрыла его только потеплей. Посидела еще, послушала, как он дышит. Тихо дышит, не хрипит. Пусть спит! Надо поесть приготовить. Проснется голодный! Мясо сушеное еще осталось, ячмень есть, молоко заквасила вчера, надо процедить, куртКурт — шарики из высушенного творога. навалять, с супом в самый раз будет!

Айтулин привстала на плохо гнущихся ногах. Руками себе помогла, да задела мешок с сокровищами. И такая радость ее вновь обуяла! Вот их спасение! Теперь и конь у них будет, и какого бродягу наймут в помощники, и юрту обновят — совсем кошмаКошма — войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти. прохудилась! Расплылось лицо старухи в улыбке! Вновь захотелось посмотреть камни. Она взяла мешок и вышла с ним из юрты.

Солнце ярко светило над головой. Озеро разогнало облака, и теперь они белым пухом лежали на хребтах гор. Не сразу различишь, где облако, а где снежная шапка!

Айтулин стянула сушившуюся кошму на землю и уселась на ней, скрестив ноги. Мешок, украшенный цветами из красной шерсти, кое-где побитый молью, грел пальцы. Айтулин не выпускала его из рук, наслаждаясь предвкушением зрелища. Но вот нетерпение достигло своего предела, и она расправила старый войлок, разгладила смятый край и, приподняв за нижний угол, тряхнула мешок. Камни, обгоняя друг друга, высыпались на кошму.

— Ай, ай, ай, — довольно запричитала старуха, покачиваясь из стороны в сторону.

Других слов, кроме короткого восклицания, у нее не нашлось, чтобы выразить восхищение и то довольство, которое она ощущала. В животе приятно щекотало, как в былые годы, когда Джаркын запускал руку под платье, а в груди замирало сердце, ожидая то ли радости, то ли беды.

Не так много сокровищ успел забрать муж из сундука, но и горка величиной с черепаху радовала глаз. Айтулин зачерпнула камней, как воды в ручье. Каплей упала жемчужина, проскользнул между пальцами лазуритовый кабошон, скатился с ладони полупрозрачный агат… Женщина поднесла ладонь к глазам поближе, почти под нос, и зацокала языком.

— Ай, ай, ай…

Трясущиеся, скрюченные пальцы пробежались по камням. Приятным холодком отозвались сокровища. Айтулин сжала подушечками пальцев краснеющий сердолик, подняла, снова зацокала языком. Воображение старой женщины рисовало украшение, в котором этот камушек станет центральным, главным! Повиснет на груди серебряный бойтумар, на тонких цепочках будут позванивать, сталкиваясь друг с другом, зерна гранатов, бирюзовые вкрапления высветят красный сердолик…

Замечталась Айтулин и не сразу услышала стук копыт за юртой, храп коней, одурманенных быстрой ездой, лай своего пса, такого же старого, как и его хозяева. Так неожиданно прямо перед ней появились два всадника. Айтулин легла грудью на свое добро, подгребла мешок, неловко, по-старушечьи пытаясь скрыть то, что досталось ей на старости лет. Но камни как назло расползлись по кошме, вынырнули из-под дряхлой груди, засверкали, засияли. Айтулин шарит по ним, ухватила какой покрупнее, сжала в кулаке.

Всадники успокоили коней, цыкнули на собаку, но не спешиваются, видать, торопятся. Один наклонился, говорит:

— Мать, дай кумысаКумыс — кисломолочный напиток из кобыльего молока., давно в дороге, горло бы промочить.

И ждет, а Айтулин дар речи потеряла, бормочет что-то несвязное себе под нос.

— Что с тобой, мать? — всадник недоумевает. Бросил быстрый взгляд на юрту, понял, что небогато тут. — Есть кто в юрте? — спросил, прислушался, поглядывая на темнеющий вход. Тишина. Никого нет. Он снова к старухе: — Видать, некому и воды поднести.

Слетел с коня, а старуха и вовсе к земле прижалась, трясется вся.

— Мать… — всадник подошел к ней, склонился, прикоснулся к спине.

В Айтулин словно демон вселился. Она подняла голову, осыпала гостя руганью, а сама подолом камни прикрывает, да неловко так. Всадник нахмурил брови. Из-под шлема капли пота стекают, щеки красные от ветра. Заметил он добро, сощурил свои и без того узкие глаза, усмехнулся.

— Так ты гостей привечаешь… А что там прячешь, а, мать?

И толкнул Айтулин. Она завалилась назад, ноги выпрямились, подол задрался, камни рассыпались.

Второй всадник слез с коня. Улыбается во весь рот.

— Что ж, раз ни кумыса, ни воды нам не дали, хоть этим насытимся!

Он наклонился к кошме, потянулся к сокровищам. Айтулин заголосила:

— Не смей! Не твое это! Джаркын! Каныкей! Сюда скорее, сюда! — выкрикивает имена, будто где рядом ее муж, ее сын, сейчас придут на помощь, защитят, а непрошеные гости оглянулись вокруг и смеются, понимая, что старуха пугает их. Только старый охранник попытался отогнать воров, за что и получил пинок, от которого отлетел в сторону.

Собрали они все камни, вскочили в седла, развернули коней. Старуха уцепилась одной рукой за попону, а конь, пришпоренный хозяином, поднял заднюю ногу, и пришлось его копыто прямо ей под дых. От острой боли Айтулин вскрикнула и упала. Всадники переглянулись и ускакали так же стремительно, как и прибыли.

Айтулин глотнула воздуха в последний раз и ее сердце остановилось. Потухающие глаза отразили белые облака, плывущие к озеру из-за гор. Расслабленная ладонь разжалась: пустая, она могла рассказать только о нелегкой жизни простой женщины, так и не нажившей добра, о котором мечталось.

Ночь погрузила мир в тишину. Редкий всплеск волны у берега, едва различимое вдали дыхание гор не мешали ее господству, напротив, они оттеняли ее, тонули в непроглядной вязкости. Безмолвные звезды украсили полог ночи мерцанием, луна бросила серебристую дорожку на подрагивающую гладь воды…

Джаркын очнулся от глубокого сна. Не открывая глаз, прислушался. Тишина… Собака подвывает. Теплое одеяло защищало старика от холода, но хотелось ему живого тепла. Он пошарил рядом, удивился, что старухи нет. Открыл глаза, но в темноте, лишь самую малость разбавленной лунным светом, который проникал в юрту через отверстие в потолке, разглядел только очертания вороха одеял и все.

Джаркын приподнялся на локте, камень скатился с его груди. Вспомнил старик все, что с ним произошло, и невнятная тревога охватила сердце.

— Айтулин, — позвал он, вглядываясь в серый абрис двери, подсвеченной луной.

Ни слова, ни вздоха в ответ. Куда подевалась? Неужто сбежала?.. Джаркын поперхнулся. Зачем? Да что такое в голову лезет?! Совсем спятил на старости лет! Старик поднялся. Камень, что привиделся ему во сне лягушкой, оставил под одеялом. Пусть полежит! Куда ему отсюда деться!

Кряхтя, нашарил Джаркын стоптанные кауши, что всегда стояли у порога — не сапоги же натягивать, чтобы до ветру сбегать? — и толкнул узкую приземистую дверь. Ядреный воздух ударил в нос. Старик с наслаждением потянул его в себя. Сейчас он чувствовал себя бодрым, как никогда! И холод ночи только освежил, как в молодости… Да где же старуха?..

— Айтулин! — позвал громче, поводя головой вокруг.

Лунная дорожка мерцала вдали. Драгоценные камни неба зависли над миром, словно решая, падать им или еще повисеть. Старик поднял кошму, лежащую рядом, удивился, что валяется. Мешок свалился с нее. Недоумевая, Джаркын оставил кошму и поднял мешок. Пустой… А где камни?.. Сердце обожгло огнем!

— Айтулин! — во весь голос закричал он.

Держа пустой мешок, старик обежал юрту вокруг, заглянул в загон с овцами. Они гуртом толпились в дальнем углу. И пса нет. Сторож! Джаркын с досадой сплюнул. Оглянулся вокруг. Старый кобель, поджав хвост виновато опустив голову, шел к нему.

— Где Айтулин? Где? — вопрошал старик.

Пес поводил обрубками ушей и вдруг завыл — протяжно, так, что мысли спутались, только одна забила в висок: «беда, беда».

Пес, оглядываясь на хозяина, потрусил ко входу в юрту. Лег у кучи тряпья, положил на него голову. И только тут Джаркын разглядел: не тряпье это, старуха его лежит, раскинув руки!

— Айтулин…

Он присел, встал на четвереньки, пополз к жене, повторяя ее имя шепотом, протянул руку, толкнул легонько в бок.

— Вставай, Айтулин, что это ты здесь лежишь, вставай… жена… Айтулин…

Ее тело уже остыло. Глаза потеряли жизнь, и не было в них взгляда, не было ни упрека, ни хитринки, с которой она часто обращалась к мужу. Дрожащей рукой Джаркын провел по холодным векам. Они едва прикрылись. Старуха словно не хотела закрывать глаза, решив подглядеть за мужем. Джаркын уронил голову и заплакал. Горячие слезы покатились по щекам. Стон вырвался из груди. Пес сел и, вторя хозяину, завыл во весь голос.