Бесплатный фрагмент - Пастэго

Пастэго

Глава 1

Тёплая, золотая осень… Мужчина и девушка стояли рядом с высоким, серым мостом, у берега довольно широкой реки. Слева от них, на некотором расстоянии, прятался в переливчатой, голубоватой дымке, город, в панораме которого выделялись два замка на высоких холмах, изящные колокольни христианских церквей и скучные, неуклюжие прямоугольники бетонных высоток. Перед их лицами, посреди волнистого водного шёлка, находился небольшой, зелёный островок, способный полностью покрываться водой в дни половодий.

Двое наблюдателей были облачены в умеренно тёплые куртки, симпатичные шапки и перчатки, тёмные штаны. Одним из этих наблюдателей был я — Магистро Тет (Magistro Tet). Спутницу мою звали Альфа Саванто (Alfa Savanto). Мы смотрели на островок, а там появлялись быстрые, как молния, выдры.

— Пойдём, Тет, — сказала она, глядя на меня выразительными и немного смешливыми глазами, в которых почти каждый мог бы прочесть лишь слегка затаённую нежность. — Пришла пора для наших уроков.

«Что может быть лучше уроков, — подумалось мне, — когда ты учитель, а не ученик».

Однако Альфа любила быть ученицей. И вот мы уже сидели в моём доме. Интерьер в стиле лофт и умопомрачительный сад за старыми окнами… Тут у меня были яблони, и сирень, и груши, и тополя, и вишни, и крыжовник, и зелёная травка с цветами. На самых высоких деревьях — целая куча омелы. Порой её вечно зелёные щупальца падали на дорожки сада… Вырванные ветром они были обречены на смерть, но ещё невероятно долго сопротивлялись ей, даже если землю покрывал белый, хрусткий снег.

Оказывается, у омелы есть ягоды. Пока она висит на дереве рассмотреть их весьма сложно.

— Люблю твою самодельную мебель, — шепнула Аля и рассмеялась.

Милашка удобно устроилась на диванчике. Рядом красовались самые разные подушки: некоторые с довольно сложной вышивкой, а другие из гладкой, красивой ткани. Все эти мягкие штуковины создали хозяева квартиры.

— Сыграем в шахматы, Аля? — спросил я и улыбнулся.

— Конечно! — быстро согласилась она и резко наклонила голову на бок, при этом её волосы соскользнули на грудь.

Я — весьма посредственный шахматист. Очень даже малоискусный. Но всё же смог обучить Алю. Она замечательно понимала игру и грозилась уже в скором времени превзойти учителя. Думаю, все шансы у неё действительно были. Учить её — невероятное блаженство. Что может быть соблазнительнее думающей женщины, которая сидит на твоей постели, склонившись над доской с маленькими, блестящими фигурками, гладкими, такими приятными на ощупь… Гладкие фигурки, шершавая доска со старым, истёртым лаком, молодая девушка… Их так и хочется погладить!

Эй, что вы там говорите? Никогда не думающая, голая женщина, без всяких фигур, кроме её собственной, гораздо соблазнительнее той, что я сейчас описал? Хм… Так действительно скажут многие мужчины, если, разумеется, вдруг решат говорить честно.

«Я верен тебе, дорогая, потом что люблю» — стандартный вариант псевдоправды. Подают, как благородное и возвышенное признание. Однако если бы сказитель был искренен, то сказал следующее: «Я верен тебе, благоверная, ибо голливудская актриса мне не достанется. Даже твоя более сексапильная подруга Дана меня бортанула, и вот мы в браке, чмок-чмок, но стоит чему-то гораздо более лучшему стать для меня доступным, и ты получишь отставку».

Почти все хоть раз думали, что не выдержат некую суровую правду, но почти все её выдерживали, и лучше всего обычно те, кто привык к неотвратимым испытаниям с детства. Что вообще значит расхожая фраза: «Я этого не выдержу». Вряд ли у тебя остановится сердце от информации о том, что муж вторгался в организм другой женщины, даже если ты всё ещё любишь изменщика. Ты наверняка выдержишь то, что якобы не выдержишь — не ври себе, чтобы потешить невроз. Испытание обычно страшнее перед его началом, чем в самом процессе, хотя, посадка на кол, вне всякого сомнения, составляет одно из исключений для данного правила.

После этого замечательного, капельку хаотичного, отступления, вернёмся, наконец, к моим словам и вкусам.

Я всегда был перверсивным: женщины с мощным мозгом представляются мне горячими. Особенно в том случае, когда при мощном интеллекте у них ещё и ангельская внешность.

Кто, впрочем, скажет, что есть ангельская внешность? Это когда дама похожа на одну из скульптур в нашем главном костёле? Или на куклу? У неё модные нынче губы, которые как будто долго били ракеткой для пинг-понга, пока те не приобрели нужную форму? Пам-пам-пам.

Но кто такой этот Магистро Тет, чтобы судить. Он, то есть я, как раз никогда не забывает: вкусы бывают разными. Можно не говорить: фильм чепуха, книжица тупая, девица страшная, а вместо этого корректно сообщать: «не в моём вкусе». Впрочем, вернёмся к игре!

— Детский мат уже не пройдёт, да? — спросил я и резко приподнял брови.

— Это факт! — уверено заявила Аля, кусая губки и потирая свои ладошки.

— Ну что ж, — ответил я девушке. — Попробую показать испанскую партию, хотя я, честно говоря, держу в памяти лишь название, что вот, мол, что-то там испанское в этих шахматных дебютах навострено.

— Я могла бы быть испанкой, — проговорила моя весёлая партнёрша по шахматам.

— Испанки зачастую какие-то слишком шумные, по крайней мере на мой вкус, я скорее любитель тишины, чем воплей без причины. Есть время для шумных дел, когда можно послушать метал, постучать кроватью, или поорать в лесу прозвище данное шефу, но тишина, абсолютно точно, одна из прекрасных вещей, данных насельникам этого глупого мирка, — заявил я, снимая с доски слона, которого проморгала Альфа.

— М-м-м-м, ну-у-у-у вот, — жалобно промычала девушка и сделала грустную гримаску.

— Я не могу возвращать фигуры, я ведь выстраивал какую-то комбинацию, чтобы ты зевнула своего слоника, да и вообще, как можно выиграть, если вечно поддаваться.

— Ну, ради меня-я-я-я, — прошептала Аля и сложила ручки на груди. — Я сделаю всё, что ты хочешь!

— Съешь при мне банан? — спросил я абсолютно серьёзно и немного возвышенно, как будто читал проповедь в храме.

— Ты вот прямо только этого хочешь? Реально? — уточнила шахматистка.

— На кухне есть связка бананов, — пробасил я. — По банану за возвращённую фигуру, пешки не считаются.

— Договорились! — тут же согласилась оппонентка.

Вскоре я проиграл, а победительнице предстояло съесть три банана.

— Так почему ты могла бы быть испанкой? — спросил я, внимательно глядя на свою музу, которая готовилась съесть упругие, продолговатые фрукты.

— Ты наконец-то научишь меня писать книги, иль нет? — весело поинтересовалась девушка.

Я издал смешок.

Литература — сок жизни, особенно необходимый отдельным юным умам. Теперь, когда даже смешной человечек, с одной извилиной в голове, имеет возможность доносить светлые мысли до широкой аудитории, просветительская функция литературы несколько размыта. Во втором тысячелетии найти хороший новый роман, примерно как найти настоящую жемчужину среди пластмассовой бижутерии. Слышите? Это всё то же самое — о времена, о нравы. Раньше было лучше. Старинная, смешная песенка, повтор из поколения в поколение. И всё же, никогда ранее приток литературных неофитов, соблазняющих читателя хроникой похода шаблонных до боли дам и кавалеров — ментальных близнецов кухонных литераторов, не был таким огромным. Массы писак, которые захламляют эфир тяжеловесными, как двигатель самосвала, поделками, заполонили интернет. Это историческое событие!

— Ну да, — произнёс я тихо, нежным голосом. — Напишем вместе книгу, про какое-нибудь путешествие в иную реальность, в которое можно отправиться через городские порталы, короче говоря, что-то вроде городского фэнтези. Не супероригинальный сюжет, но сойдёт.

— Я боюсь объесться тремя бананами, я ведь позавтракала, — вдруг провозгласил мой прелестный гроссмейстер.

Я манерно вздохнул и хлопнул в ладоши.

— Ну что ж, — слова были сказаны очень печально, — не буду же я пихать в тебя бананы насильно. Можешь скушать всего один. Начинайте, паненка.

С этими словами я подпёр подбородок кулаком и пристально всмотрелся в лицо смеющейся компаньонки.

Глава 2

Весёлое журчание воды в небольших водопадиках… Долина ручья каким-то странным образом оказалась в самом центре довольно большого города (во всяком случае большего, чем столица Швейцарии). Люди обустроили это земное заглубление. Дорожки, вымощенные шершавой плиткой, ажурные бортики перил, изуверски отяжелённые «семейными» замками (Мария плюс Марек равно Вместе навсегда). Бронзовые статуи. Дворец восемнадцатого века, с высокой, черепичной крышей, который расположился неподалёку от провала долины. Между дворцом и одной из центральных городских площадей — мост с большой аркой, которая как бы всасывала в себя ручей, песчаные бережочки, извилистую дорожку с той самой плиткой из шершавого бетона.

Идти, шуршать цветными листьями, стараться не облизывать губы. Частички древесной мозаики щедро рассыпают клёны, которые высятся по краям долины, как гигантские брокколи. Газон — географическая карта. Бесчисленные, многообразные по форме и цвету, летающие странники, дети древесной кроны, закрыли собой поверхность земли, сотворив пестрейшее, лоскутное одеяло. Не хватает только меридианов с экватором.

Зато тут есть умиротворяющее, низкое небо, яркое, холодноватое светило, натуральный простор между каменными ларцами особняков. Свежий ветер с лёгким запахом гниения… Парочка с ребёнком, велосипедист. Тихо, спокойно, но где-то, в это время, происходят драматические события. Хомо сапиенсы убивают, пытаются убить, сжигают дома со скверами, бьются, чтобы спасти их от огня.

Я же просто иду. Слышу в ушах музыку армяно-американской группы. Рядом со мной двигается Аля.

Мы подходим к упомянутому ранее мосту. За ним будет ещё один мостик — более старый. Нас интересует первый. Он довольно широкий. Войдя в его таинственную арку можно увидеть множество «дуговых рёбер». Бетонные косточки надёжно держат неуклюжий, массивный мост на своих изогнутых, натруженных спинах. Слева от нас, между этими рёбрами, двенадцать просветов, справа — восемь. Мы проходим под мостом, затем какое-то время сидим на разрисованной маркером, тёмно-коричневой лавочке.

Стучу костяшками по деревянной спинке, там, где бывшая сосна слегка нагрелась от солнца. Росла себе, год, два, пять. Круг бытия! Под скрежет пилы, рабочий заканчивает цикл произрастания хвойной грации. Потом труженики коммунального хозяйства делают из сушёных костей, в которых когда-то бежали соки, тлела жизнь, что-то относительно удобное для человеческой задницы. Дерево умерло, но я несколько живее лавки. Поэтому рад, что теперь на мёртвом сиденье примостились соблазнительные ягодицы моей спутницы, обтянутые плотными, серыми штанишками, а кроме того, гораздо менее интересная, мужская задница — моя.

— Как тут всё-таки хорошо, — вздыхает Аля.

— Это да, — соглашаюсь я, а потом неожиданно для собеседницы добавляю. — Ты бы хотела умереть именно сейчас? Вот именно в этот конкретный момент, когда тебе замечательно, спокойно? Просто закрыть глаза, больше никогда не открывать? Очевидно, что дальше нас, как всех на свете, ждёт ещё много печальных событий, так не лучше ли перебить симфонию на одном радостном, мажорном аккорде?

Аля молча смотрит мне в глаза. Она подтянула ногу вверх и жмёт коленкой на древесный хребет мёртвой лавочки. Слегка закусила нижнюю губу (обожаю, когда она так делает) поправила слегка дрожащими пальчиками прядь волос.

— Тогда я никогда не возьму на руки своего ребёнка, — наконец отвечает она, — и, хотя его нужно произвести на свет в мучительных родах, всё же, я хотела бы испытать это.

— Нужно ещё и зачать, — уточняю я.

— Я почему-то предполагаю, что с этим очень больших проблем не будет, — отвечает Аля, глядя на меня смеющимися глазами при этом кокетливо поднимая брови.

— Родить ребёнка значит обречь его на смерть, — Тет оповестил девушку на мёртвой лавке. — Да, об этом точно думает не каждая мать. Ты даришь жизнь, но совершено ясно то, что жизнь твоего ребёнка закончится. Если не отмахиваться от статистики, то можно довольно уверено заявить, что вряд ли она закончится в возрасте ста двух лет, во время глубочайшего сна. Очень-очень вероятно, что смерть эта будет связана со страданиями, да и сама жизнь ребёнка, надо думать, будет связана со страданиями. Можно быть даже миллиардером, иметь полнейшую уверенность, что ты уж точно сможешь дать своей кровиночке необходимое благосостояние, но чадо, внезапно, может заболеть чем-то таким, что не излечат даже шарлатаны врачи, за все скопленные, проклятые миллиарды. Ребёнок может попасть под машину, остаться инвалидом, к примеру. Во всех таких случаях ответственность будет нести тот, кто дал эту самую распрекрасную жизнь — родитель. А может роды — своеобразная эстафета мести? Родители вытянули в этот идиотский мир тебя, а ты отыгрываешься на своих детях, подумывая о том, что необходим тот, кто транспортирует стакан жидкости к изголовью кровати, когда ноги уже не позволят добраться до кухни. Выстреливаешь ребёнка в мир порока, будто пробку от шампанского. Мотивация понятна, но пробке от этого не легче. Да, конечно, ребёнка ждут радостные моменты. Я сам был практически абсолютно счастлив в раннем детстве. Только последующая боль вряд ли погаснет от приятных моментов, или, по крайней мере, я сейчас не вполне в этом уверен.

Моя спутница довольно долго молчала, её нежная улыбка тоже, как будто, была тихой и умиротворяющей.

— Ты прав, прав во многом, — Аля глубоко вздохнула. — Но я просто хочу это испытать. Логика бессильна, наверное. 
— Что ж, если кому-то нужна цель жизни, то можно жить хотя бы ради того, чтобы посмотреть, чем конкретно закончится этот забег. То есть ясно, что ждёт в конце, но некоторые детали состязания неизвестны, а ведь может быть интересно их узнать, — я говорил так, будто меня просили не шуметь в комнате спящего ребёнка.

После этих слов мы встаём и возвращаемся назад. Теперь двенадцать просветов справа от нас. Я отсчитываю шесть со стороны скамейки, на которой мы только что сидели. Нам нужен шестой просвет…

— Значит, — тихо сказала девушка, — нам нужно перебраться через этот ручеёк.

— Просто перепрыгнем, Аля! — обозначил я нашу задачу.

— Ты уверен? — ответила мне спутница, скептически посмотрев на прыткие потоки ручейка, бегущие в сторону большой реки, где мы недавно осматривали зелёный островок выдр.

«Прыжок на пустой бережок».

— Там есть место, где расстояние совсем маленькое. В совсем крайнем случае, ты просто промочишь ноги, заболеешь простатитом и умрёшь.

— Ты твёрдо уверен, что я могу заболеть простатитом? — уточнила девушка.

— Вероятность примерно такая же, как вероятность того, что ты промочишь ноги, — важным тоном ответил я и поправил воображаемый ус.

Аля засмеялась. Мы направились к самому узкому месту, где зеленоватую воду можно было перескочить очень легко.

— Я первая! — крикнула девушка.

Её весёлый голос пронёсся по долине, холодной молнией стрелы, которую спустили со звонкого, кристального, воздушного лука, прямо над головами парочки с ребёнком и велосипедиста.

Аля действительно легко перескочила ручеёк… Я был прав. Вряд ли ей угрожает простатит. Хлоп! Тет уже рядом с прыгуньей. Она иронически аплодирует моему прыжку, поэтому получает от меня грациозный поклон, на который отвечает реверансом. Мы идём… Нужно ещё метров двадцать. Он! Шестой просвет.

— Ну, Тет, зачем же ты привёл меня сюда? — спрашивает Аля.

Я задумчиво смотрю на неё.

«Ещё не поздно просто уйти…»

— Сейчас ты увидишь Пастэго, — громко и почему-то слегка испуганно говорю я.

— Что это ещё такое? — бросает мне вопрос Аля и делает коварный вид.

— Пастэго лучше увидеть, чем слышать описание, — говорю я. — Мы зайдём в шестой проём, я дважды щёлкну пальцами и скажу: «Пастэго», тогда, если я этого достоин, а я уже знаю, что достоин, перед нами появится бронзовая львиная голова, а из ноздрей льва повалит густой, чёрный дым. Появится целая дымная завеса. Шаг в неё и Пастэго перенесёт тебя в твоё прошлое. Ты снова будешь, например, в школе, в теле ученика девятого класса, но сохранив свою память, то есть весь опыт, накопленный за годы. Полностью управлять Пастэго тяжело. Это оно выбирает куда забросит тебя, и когда вернёт назад. Обычно, ты находишься в своём прошлом не более нескольких часов.

— Вот оно! «Синдром невзрослеющего мальчика», — проговорила Аля и скептически хмыкнула. Сочиняешь девушке всякие глупости, как будто я школьница!

— Не так уж давно ты была в школе! — заявил я, разведя руки. — В человеческой жизни всё не так уж давно. Что такое лет восемьдесят? Миг для истории. А для забавных, подобных обезьянкам, существ — целая жизнь. Поэтому даже наша разница в возрасте — пустяк, милая моя.

— Ладно, хорошо, — согласилась Аля и забавно похлопала ресницами. — Покажите мне ваше Пастэго, уж будьте так любезны, уважаемый Магистро!

И Аля поклонилась мне с преувеличенным выражением почтения на её красивом личике. Раз, два, три… Я сделал всего три шага, два раза щёлкнул пальцами и произнёс: «Пастэго».

Всё случилось, как я предсказывал. Голова льва, чёрный дым, который будто бы наполнил собой невидимый аквариум, вытянутый вдоль стены. Дым клубился, пока моя спутница, полными удивления глазами, смотрела на несомненное чудо. Под тяжёлым мостом, похожим на кости исполинского краба из доисторических времён, случилось нечто сверхъестественное.

— Но как это возможно, и кто придумал эту машину? — наконец медленно произнесла Аля.

— Хм, ещё вопрос, машина это или нет, — ответил я, сделав особый упор на последнем слове. — Однако главное, что эта вещь работает.

— Но как ты вообще узнал о ней? — спросила девушка.

Я бодро хмыкнул и спокойно сказал:

— Что значит как? Мы же с тобой пишем книгу, и я в этой книге выдумываю то, что хочу. Как, к слову, и ты.

Моя спутница, кажется, была удовлетворена этим ответом.

— А теперь? Что теперь? Мы, разумеется, пойдём внутрь, так?

— Конечно, Аля! Билет в будущее это билет в один конец. Однако мы с тобой таки направимся в прошлое. Сначала я, а потом, спустя секунд одиннадцать, ты. Вперёд!

Закончив говорить, я быстро шагнул в завесу. Эх! Надо было закрыть глаза… Зажмурился, но было поздно. Глаза стало щипать. Впрочем, вскоре я перестал чувствовать какой-либо дискомфорт. Я будто висел в невесомости, но длилось это не более двадцати секунд. Вокруг был дым, который постепенно становился светлее, пока не стал белым пухом облаков. Когда эти облака разошлись, я понял, что с огромной скоростью несусь к своей старой школе… Уже была видна её крыша. Я проскочил сквозь укрытые смолой куски рубероида, словно был серебряным ножом, а крыша нашей элитной школы — куском шоколадного масла, и очутился в кабинете. Да, это был восьмой класс, моя задняя парта, урок математики, и хорошо знакомый, резкий, как тюремная сирена, звонок.

Глава 3

Я смотрю на свою руку… На парте рука школьника, затянутая тёмно-синим рукавом школьной формы. Зеркальца рядом нет. Беру рюкзак, скидываю туда учебники, пенал, а затем, немного подумав, достаю ручку, прячу её в карман. Я поднимаюсь, иду к выходу из кабинета… Ах, наш старый класс, с растениями в углу, плакатами под стеклом. Запах влажной, как ламантин, доски, истоптанный линолеум, жуткие больничные лампы на потолке, рыжие пятна на обоях. Поломанный стул, лежит мёртвым телом на смятом самолётике, сделанном из тетрадного листика. Вот и большое, треснутое зеркало у обшаренного входного портала, который будто облит сероватой, некогда белой, эмалью. Смотрю на своё отражение. Спутанный чуб, синяя рубашка восьмиклассника, но проницательный взгляд взрослого человека. Впрочем, у меня уже был глубокий взгляд в те годы.

Выхожу в школьный коридор. Шум голосов — десятков если не сотен, полумрак, заключённые школьного исправительного учреждения, храма знаний формально, фабрики детских травм на полях реальности. Детская агрессия — безостановочная и безжалостная. Нескончаемый, страшный сон детства и отрочества, который нужно, если можно так выразиться, переспать. Так выковываются взрослые люди, душа которых полна незалеченных ран: извините за претенциозность. Этапы школьной социализации — лестница в царстве Аида. Хотя, есть отдельные индивидуумы, которым повезло больше. Они любят школу, а школа их.

Ну а вот он, Святослав.

— Слава, — позвал я.

— Чего тебе? — отозвался черноволосый мальчик, с колючими глазками. В глазницы будто были вставлены тёмные шарики оникса.

Он примерно моего роста. Хулиган, но в отличие от меня из полной семьи. Его отец предприниматель, как и мой. В нашей элитной школе это норма.

— Я бы хотел, чтобы ты прекратил лезть ко мне на переменках.

— Хм… Ещё чего? — выпалил Слава. — Я делаю, что хочу.

— Видишь ли, дружок, — мои слова были жёсткие как панцири улиток, — тебе нравятся потасовки, а мне нет, я уже слишком взрослый для этого. Ты приходишь ко мне и толкаешь, я толкаю тебя, мы вроде бы квиты, но ты от этого получаешь удовольствие, а я нет.

После этих слов Слава как будто вмёрз в обшарпанный, светло-коричневый пол нашего школьного коридора, сверля меня своими острыми глазами-кинжалами. Ещё пара мгновений и одноклассник бросился вперёд. Я толкнул туловище отставленной назад ногой, предварительно немного присев. Правая нога проворачивается на носке. Мои плечи меняются местами: левое назад, правое вперёд. Ударная рука вылетает к противнику с максимальной скоростью, я докручиваю плотно сжатый кулак, пока левая прикрывает подбородок. Как на картинке, словно идеальный механизм, выполняющий единственную задачу для которой он создан, ну вот как это делают дырокол и щелкунчик. Пум! Мои костяшки входят в контакт с челюстью Славки. У восьмиклассника небольшой вес, но при таком техничном ударе этот вес влетает в голову врага. Святослав падает на пол, а я смотрю на его новенькие оранжевые кроссовки, которые отчаянно выпрыгивают из мешка для сменки. Мальчуган оглушён, и по правилам бокса ему бы засчитали нокдаун. Но, конечно же, он не потрясён по-настоящему, ведь ученик восьмого класса, воспитанник элитной школы не самого маленького города, это ещё не чемпион мира по боксу в супертяжёлом весе, и не может отправить в глухой нокаут своего маленького сотоварища по учёбе и довольного большого негодника. И вот Слава уже хочет подняться, хотя в глазах его тень страха, однако он не сломлен полностью — ещё нет. Жажда борьбы ещё не покинула моего желанного оппонента — всё ещё нет. Он должен по-настоящему испугаться и осознать, что сейчас или в будущем, от этого психованного Тета лучше держаться подальше. Я никогда не делал с ним такого раньше, но это ещё не всё — ещё нет. Эх, если бы я умел так драться в школе. Годы занятий не прошли даром. Я выхватываю ручку, которую раньше спрятал в карман, и приставляю её к горлу Славы.

— Ещё раз ты будешь мне надоедать, и я вскрою тебе горло!

Вот теперь страх в глазах Славы достигает апогея. На это можно смотреть вечно, как на работу старой, водяной мельницы на окраине нашего города. Убираю ручку, а мальчик поднимается с пола и быстрым шагом удаляется на урок, я даже не знаю на какой. Его штаны выпачканы коридорной пылью, он отряхнёт брюки позднее. Оттрясти пыль унижения со своего эго ему будет несколько сложнее, но паразит заслужил взбучку.

Стоит посмотреть на расписание. Оно на втором этаже, рядом с учительской, с пахучим туалетом, с кабинетом литературы. А, впрочем, скоро я вернусь назад, можно просто прогулять уроки — в эти годы я был прогульщик. Путешествую на своё любимое место по скрипучим половицам. Угол у кабинета истории. Там я часто прятался во время прогулов. Ледяное стекло отделяет меня от пространства внутреннего двора, в который загнана старая, обшарпанная колымага, а ведь когда-то, это было чем-то вроде школьного автобуса. Я прикасаюсь подушечками пальцев к прозрачной перепонке — тягучий холод аккуратно кусает мизинец и указательный.

Неожиданно мои глаза слепит непонятно откуда идущий белый свет. Миг и я снова под мостом, а ещё через мгновение я вижу Алю. Дымный портал сразу же закрылся и вокруг снова не было ничего необычного.

— Ну что? Как тебе первый тур с Пастего? — спросил я громко.

— Невероятно! — выдохнула Аля.

— Расскажи подробнее!

— Вначале я чувствовала, как дым разъедает мне глаза, но дискомфорт быстро прошёл.

«Она говорит прямо как я».

Я оказалась в своей школе. Насколько я поняла, это был девятый класс.

— Неужели и тебе пришлось закрывать старые травмы? Не знал, что ты была какой-то школьной отщепенкой.

— Я не была отщепенкой. Я была достаточно популярна.

— Хм, ещё бы. Что ещё может ждать красивую девочку, — проговорил я.

— У девочек тоже есть внутривидовая конкуренция, — Аля смотрела на меня с лёгкой укоризной. — Тебе ли не знать, раз ты знаешь всё в этой вселенной.

— Ну, пожалуй, не всё во вселенной, — уточнил я. — Если речь не о вселенной этой книги, конечно же. Ну, а насчёт конкуренции у девочек могу сказать, что физическое насилие в стане особ женского пола распространённо меньше. Конечно, девки тоже дерутся, и даже на ринге. Но всё же это бывает намного реже, чем у мальчиков. И всё равно у большинства женщин полость не только там, где положено природой, но и в мозгах. Впрочем, тоже верно и для большинства мужчин.

— Опять эта мизогиния… Ты всё ещё хочешь узнать, что со мной происходило, или опять будешь разглагольствовать о разных вещах, причём в этом своём саркастическом тоне? — спросила моя прекрасная собеседница и встряхнула волосами.

— Ну нет, мизогиния тут отсутствует. Не скрою, иногда есть искушение объявить всех баб чудовищами, но я разумно напоминаю сам себе, что твари не женщины в частности, а лишь все люди в целом, таким образом, говорить нужно о мизантропии, а не мизогинии. Ох, ну и, конечно же, я хочу, — уверенно поведал я. — Расскажи, пожалуйста.

— Так вот, — Аля звонко хлопнула себя по бёдрам. — Я встретила своего первого кавалера. В те годы он казался мне интересным, таким брутальным. Я просто столкнулась с ним в коридоре… школьном коридоре. Впереди нас ждало многое…

— Первый сексуальный опыт, — подсказал я.

— Да! Если хочешь знать, — кивнула Аля, приподняв бровку. — Но в итоге он бросил меня ради подруги!

— Лучшей подруги? — осведомился я деловым тоном.

— Нет, не лучшей, — ответил моя спутница.

— Ах, если бы ещё она звалась лучшей, то сюжет приобрёл бы просто очаровательную банальность. Такую, знаешь, старосветскую чопорность дурного вкуса. Нате вот, смотрите — пошлость, затасканный, избитый поворот сюжета. Аля, сочиняй лучше! Я точно знаю, что это в твоём диапазоне.

— Ты не забывай, банальные сюжеты даёт прежде всего жизнь. Жизнь банальна, смерть банальна. Разве такой ситуации не могло быть? Да они сплошь и рядом, такие вот ситуации. Ты несомненно знаешь. Ты писатель! Ну почти даже писатель реалист, а не кость из под лавки, — сказала Аля и весело рассмеялась.

— Хорошо, ну хорошо, — я замахал руками и заулыбался. — Продолжай, пожалуйста.

— Короче говоря, я отшила его. Так и сказала: «Вали! У нас ничего не будет». Хотя, знаешь, этот парень научил меня тому, что плохие парни это действительно плохо. А ведь если я изменила прошлое, — тут голос девушки стал встревоженным, — то выходит, что я утратила этот опыт, и даже теперь не буду понимать, почему я с таким умным и добрым парнем, как ты.

— Жеманницы говорят не парень, а «молодой человек», — я озвучил своё наблюдения с гранитной серьёзностью.

— Ну тебя в подпол, — Аля сделала вид, что обиделась. — Кажется я тебе польстила, ну, насчёт доброты.

— И ума тоже, — подсказал я.

— И ума! — очень уверенно согласилась она.

Но через несколько секунд мы уже хохотали вместе.

— Что ж, моя милая, — заявил я, унимая смех, — спасибо за рассказ. А ведь найдутся глупые читатели, которые решат, что эти наши взаимные подколки какие-то неестественные, хотя это весьма здоровая и весёлая форма отношений, по крайней мере для многих представителей интеллектуального меньшинства. Ну и для справки: ты не меняешь настоящее, когда меняешь прошлое с помощью Пастего, или точнее, ты меняешь своё психологическое состояние в настоящем, что происходит в результате закрытия гештальта, как это назвали бы мозгоправы. Однако то, что произошло в прошлом — там и остаётся, и после изменения прошлое не является, само по себе, прямой причинной изменения неких событий настоящего. Проще говоря, ты не можешь убить в прошлом водителя, который отдавил тебе ногу, и этим самым вернуть ногу назад. Прошлое — набор неизменных картинок, симулятор момента, в который возвращает тебя Пастего, а не звено цепи, которая порвётся после изменения её части — эту часть нельзя изменить, можно лишь изменить погасшие тени, иллюзии прошлого…

— Ладно-ладно, — прервала меня моя спутница. — У меня сейчас мозг перегреется от этих объяснений. — Я бесконечно вдохновляюсь твоими философствованиями, но сейчас чуточку устала…

— Философию можно было бы свернуть после появления Эпикура, ничего разумнее всё равно не появится. Меньше страданий, больше радости — вот всё, что дейсвтительно имеет смысл во время человеческого пути. Все жизненые цели — костыли, помогающие идти вперёд. Если эти опоры не помогают хотьбе — их место на свалке. Общество потребления? Вы ещё скажите, что это минус в кубе. Не стоит бороться с пропеллерами, особенно когда они не мешают. Не хотите быть зомби, живущем в своём девайсе? Ну так не будьте. Занимайтесь творчеством! Или не занимайтесь. Общество потребления — не худший вариант для развития талантов. Это факт, а антитезам место на той же свалке, что и плохим опорам.

— Я бы и сама сейчас отправилась на свалку, — простонала моя муза, — только бы спокойно полежать и отдохнуть.

— Тогда отправимся ко мне и займёмся чем-нибудь более забавным, — предложил я, и мы вышли из-под моста, направляясь в сторону ещё одного, более старого.

Глава 4

Я играю на гитаре… Показывая Але как работает перегруз, чтобы она знала, как генерят этот рок-н-ролл. Кое-что она уже знает, но я объясню нагляднее. Забавно, но я толком не умею играть, поэтому мои терзания инструмента только рассмешили бы какого-нибудь восьмипалого виртуоза, который может достать указательным пальцем до потолка даже не вставая на цыпочки. Но играть тяжёлые риффы, обычно, дело нехитрое. Я импровизирую рифф. Тара-да-да, тара-да-да-да, тара-да-да-да. Аля кивает головой как бы говоря: «Неплохо, маэстро!».

— То есть когда я включаю дисторшн всё это звучит вот так, как рёв, а когда выключаю, то звук чистый и приятный.

— Отлично, — говорит девушка. — Очень, ну очень интересно.

— Я как будто слышу нотки иронии в вашем голосе, госпожа?

— Госпожа? — Аля делает строгое лицо, которое, впрочем, слабо скрывает её желание залиться смехом. — Я могу ею быть.

— Костюмчик из латекса, чёрная подводка, волосы, собранные в пучок, — советую я.

— Не совсем! — сообщает Аля и уточняет. — Красная мантия с соболем, корона, туфли в жемчуге и рубиновое колье.

— Так выглядит госпожа страны, а не госпожа отдельно взятого мужика, — доношу я своё мнение.

— Госпожа страны уж точно господствует над всеми мужиками подвластной территории, — говорит Аля, и широко улыбается. — Императрица берёт на ночь любого товарища, который ей приглянулся, от корнета, до поэта. Почему такой выдающийся мыслитель не понимает этих элементарных вещей?

Мы снова смеёмся вместе.

— Ну и раз уж мы начали о политике, стоит продолжить эту тему, — весело говорю я. — Только вот сейчас я принесу зелёный чаёк и печенье.

Чай уже на столе. Пар клубится над тёмным океаном посреди фаянсовых берегов. Серебристая, узорчатая ложечка приятно позвякивает в светлой чашке. Печенье с шоколадной глазурью на небольшой тарелочке, украшенной синеватым орнаментом. Аля берёт его своими красивыми пальчиками и аккуратно кусает, поднося свободную ладошку к подбородку и ловя крошки. Как же это мило.

— Кхм, поговорим о демократии, — вступаю я, хотя мне и жалко вклиниваться в идиллическую картину, созданную девушкой и шоколадным печеньем.

— О да, — отзывается гостья.

— Не говори с набитым ртом! — строго приказываю я.

— Простите, сэр, — отвечает она и смотрит на меня смеющимися глазами.

— Каково твоё отношение к ней, к этой самой демократии? — вопрошаю я.

— Строго негативное, — Аля серьёзно смотрит на мой раскладной стул.

— Это почему ты так думаешь?

— Чтобы у нас была полемика, — указывает моя гостья. — Ты же сам говорил, что иногда полезно занять даже ту позицию, на которой на самом деле не находишься обычно, и это просто ради тренировки в полемике.

Я развёл руками всем своим видом говоря: «Неплохо! Очень даже! Моя школа!», а затем произнёс.

— Тогда с вас аргументы, паненка, а не только факты.

— Демократия зло, ибо это диктатура большинства, — немного подумав проинформировала девушка. — Где-то я такое читала.

— Неплохо, — оценил я. — Однако по сути это софизм. Существуют разные дефиниции для понятия диктатуры. Если это всего лишь прямое правление группы товарищей, то есть в нашем случае, группы, что именуется большинством, то демократию можно назвать диктатурой, однако управляющая группа в диктатуре, если власть вообще принадлежит группе особ, а не одному диктатору, должна демонстрировать некие явные признаки монополизации власти, а нередко демонстрирует и черты волюнтаризма, тогда как большинство, в рамках хорошо построенной демократической модели, слышит меньшинство и на политический субъект могут влиять другие политические субъекты. Формальные признаки диктатуры, при указанном выше подходе, когда кто-то выдаёт кому-то директивы, можно обнаружить вообще у любой власти, ибо в этом её суть, ведь власть всегда предполагает, что кто-то управляет кем-то, то есть назвать диктатурой, в этом смысле, можно все формы правления, где указы обязательны к исполнению, и таким образом, речь тут именно о софизме, когда что-либо утверждается лишь на основе формальных признаков, а суть при этом искажена. Эмпирически же, мы приходим к тому, что реальная диктатура предполагает власть человека или группы, которые не допускают к управлению других, неких чужаков. Суть термина именно в этом, и в этом смысле настоявшая демократия предполагает коллективное участие именно как противоядие против управления одной, неизменной группы, как субъекта политики, либо единоличного лидера.

— Браво! — гостья похлопала мне. — Обожаю, когда ты такое выдаёшь! Хочу ещё! Только немного попроще, если можно. Хорошо?

— Без проблем, — согласился я. — Вот тебе аналогия.

— Отличное слово, — вставила моя юная философиня.

— Так вот, аналогия, — я возвышенно взглянул в даль, за своё окно, туда, где удобно расположился серый брусок высотки. — Когда я дам тебе директиву снять штаны, то это будет демократией, если ты имеешь право выбирать себе того, кто отдаёт такие распоряжения, скажем, между мной и своим соседом. А вот если выбора нет, и я узурпировал пост властелина штанов, то значит это диктатура! Кстати, можешь пока ничего не снимать…

— Ты уверен? — кокетливо спросила Аля, поигрывая пуговичкой на своих тёмно-синих джинсах.

— Пока да, — изрёк я не очень уверенным голосом.

— Ну и какая демократия лучшая на ваш взгляд, господин повелитель штанов? — серьёзно спросила девушка, но тут же не сдержалась и стала смеяться.

— Такая, где главного лидера выбирает не весь народ. История показала, что народ может себе избрать всякое. Весь народ выбирает депутатов в нижнюю палату парламента и мэров, специальная академия, с большим количеством членов, выбирает во власть интеллектуально подготовленных людей, то есть умники выбирают умников. Критерий отбора в касту умных, уж точно не какие-то тесты с паровозиками и квадратиками, а лишь реальные достижения в различных областях науки и искусства, которые показывают настоящий потенциал. Разумеется, фактор субъективного выбора тут будет силён, но это не так страшно. Из этих интеллектуалов, интеллектуалы же, избирают главу академии, судей, прокуроров, начальников областей, сенаторов, то есть членов высшей палаты парламента. Избранные интеллектуалы, а также мэры, объединены в партии, или же выступают сами по себе. Из их числа выбирают кандидатов на пост главного лидера, полномочия которого сводятся к полномочиям главного министра. Главный судья, главный лидер страны, глава интеллектуальной академии, председатель парламента уравновешивают друг друга и обладают реальной властью. Глава академии находится на посту не более трёх сроков, каждый по четыре года. Остальные лидеры не более двух таких же сроков. Это не идеальная система, но неплохая.

— А какая тогда идеальная? — поинтересовалась гостья.

— Идеальным может быть только твой носик, но не политическая система, — ответил я.

— Спасибо! А скажи-ка мне, как защитить демократию?

— Демократию нужно защищать всегда. Она подвергается опасности нападения как со стороны внутренних сил, так и внешних. В любом, даже самом свободном, обществе, может прорости сорняк узурпатора, который найдёт лазейки и проберётся к абсолютной власти. Хорошая защита — система разных сбалансированных органов власти, как я уже говорил. Но и это не стопроцентная гарантия. Ну а снаружи на демократию может напасть какой-нибудь соседний деспот. Некоторые люди почему-то считают, что защитой от такого нападения является своя мощная культура и язык, хотя история чётко показывает: защита от пушек — другие пушки, а не слова, пусть даже самого лучшего языка.

— Понятно, — сообщила Аля. — Знаешь, я всё думаю о Пастего. Мы можем снова использовать её завтра? Это же страшно интересно.

— Я никогда не пользовался ей так часто, — сказал я. — И я никогда не приводил с собой пассажирку.

— Ну, пожалуйста, — девушка сделала самые жалостливые глаза, какие только могла. — Ты мне не откажешь, правда ведь? Правда?

— Эх, ну хорошо-хорошо, завтра пойдём, нет проблем.

Глава 5

Многие способные любить люди страдают от этой способности, а многие неспособные, соответственно, от неспособности… Мой выбор — холодность. Лишить себя чего-то прекрасного, да ещё и добровольно? Да, без сомнений. Слишком часто это прекрасное выедает душу, как ворона орех. Холодность прекрасна. Впрочем, это мнение того, кто никогда не был холоден.

На этот раз мои глаза были закрыты и чёрный дым не щипал их.

Я подходил к дому одноклассницы. Она была рядом. Обшарпанные качели — грустный символ детства, которое ушло навсегда. Первый этаж, скрежет лифта, скользкая плитка, железная дверь подъезда, но ещё без домофона, который поставят через пару лет. Перила издают гулкий звук, если сильно дёрнуть их или ударить ботинком. О! В те годы у меня были отличные ботинки серого цвета. Шик! Я весь продрог. Упс… Какие смешные у меня перчатки, хорошо хоть не мамины варежки. Почему я вообще бросил носить ботинки? А вы, дорогие читатели, какую обувь предпочитаете?

Потолок опален спичками, а на стене порнографическая картинка, изумительно искусно нарисованная коричневым карандашом. Пахнет подвалом. Ещё тут повис, будто призрак, особый, ни с чем не сравнимый запах, который есть только в этом большом, страшном, доме-коробке. Домик, дом, домина… Он будто сошёл с тревожных картин Малевича и поселился над шумным проспектом не самого маленького города.

Мы гуляли зимним, морозным вечером, рядом с одним из городских замков, после вернулись назад на троллейбусе. Транспорт битком набит людьми. В вечернем освещении троллейбуса их лица будто сморщенные гармошки, старые кошельки, бока слонов.

Она в сером пальтишке, у неё голубоватые глаза, золотистые волосы, смешные веснушки. Свет жёлтый, тревожный, слабый. Я опускаю голову вниз, делаю глубокий вдох. Вот и он, этот неловкий момент, который всё ещё сидит в навязчивых воспоминаниях. Сердце стучит быстрее… Почему тут так скользко? Скребу подошвой ботинка по горчичной коже напольной плитки. Полумрак, тишина, мы тоже говорим приглушённо, плавно. Ещё стоим на первом этаже, она холодно произносит: «Спасибо, что проветрил меня». Вот! Вот он! Вот именно в этот момент нужно её поцеловать. Даже спустя столько лет это почему-то не так просто, даже для взрослого мужчины, которому снова пятнадцать лет. Пальцы похолодели… И всё же я делаю шаг к ней.

«Омела очень долго сопротивляется смерти».

Поцелуй далеко не такой приятный, каким его можно было вообразить, но всё же это победа. Мне немного стыдно перед Алей, но ведь всё вокруг лишь фантазия. Гештальт закрыт! Белый свет заливает пространство и… Стоп! Я не вернулся под мост. Что это за место? Небо? Что с этим небом? Красное небо, это что-то нереальное… Такой цвет не может быть в природе и солнце… Два солнца… Нет! Целых три!

Передо мной некое подобие мелового карьера, по краям его расставлены какие-то индейские вигвамы. Карьер залит водой — большое озеро в горном ущелье. В центре синеватой, водной глади, деревянный, плавучий дом, украшенный резными фигурами. Хах, сделано по образцу миниатюрных хаток в детском саду.

— Тет, — позвал меня голос Альфы, — где это мы оказались?

Да, моя милая спутница тоже здесь. Но здесь это где? Где мы действительно оказались?

— Кажется, Пастего дала сбой, — медленно проговорил я. — Мы не вернулись домой… Какая-то параллельная реальность, похожая на нашу.

— Но что же нам делать, Тет? — в глазах девушки блеснул страх.

— Для начала расскажи мне, где ты была? — я стараюсь придать голосу уверенную лёгкость, вкинуть в него весёлый скрежеток.

— Разве сейчас время об этом говорить? — бросает мне Аля.

— Разумеется, почему нет.

— Я была на катке. В подростковом возрасте я здорово грохнулась на виду у мальчика, который мне нравился. Но теперь я умею кататься. Поэтому падение не состоялось.

— Эх, ну и слабенькая драма, скажу тебе, — я скрестил руки на груди. — Ты сочиняешь как-то без полёта и явно можешь лучше.

— Да стоит ли теперь говорить об этом? — почти выкрикнула моя прелестная спутница.

В этот момент нас прервали.

— Кто вы такие? — спросил нас чей-то бас.

Перед нами стояло существо, похожее на человека, но его руки были скрыты меховыми перчатками, а на голове красовалась кожаная маска-шлем, которая явно напоминала одну из позиций в списке товаров интим-магазина. Даже глаза существа были закрыты чем-то вроде очков с блестящей железной оправой, с круглыми, тёмными стёклами. В руках у него было древковое оружие. Длинная, довольно толстая палка, заканчивалась наконечником в виде серпа. К нижнему концу древка был привязан небольшой медальон с изображением лучистой звезды напоминающей пентаграмму. На ногах у существа сидели очень высокие сапоги-болотники. Вскоре рядом с ним появились другие субъекты, невероятно похожие на первого носителя болотников. Они окружили нас. Я не упустил случай для шутки.