Past Indefinite

Миры уподоблений, как сама ткань истории в ее широком смысле, всегда казались мне обитаемыми. Время в моем понимании нелинейно, скорей, спутано в клубок, что позволяет вытянуть любую нить, любую частную историю — и обжечься, и сделать ее своей, в той мере, в какой это позволяют ее герои.

Илона Якимова

***

Люди, которых мы любим, почти всегда более властны над нашей душой, нежели мы сами.

Франсуа де Ларошфуко

***

Отвори врата-имена последним ключом,

Пусть они выходят из тьмы, помнящей, кто — почем,

Женщины — словно жизнь — медленны, горячи,

Мужчины, все, как один — секиры либо мечи.

Пусть один сияет горчей, словно огонь в ночи.

Ты же знаешь их наизусть, помнишь их имена,

Которому есть вина, которому есть цена,

Расставляя в порядке действия, каждого в свой черед.

Пусть один выходит из строя, делает шаг вперед —

Он знает, что он умрет.

Прекрасней ясного дня, страшнее любой войны,

В нем будет вины с избытком, а выше того — цены,

Он делает шаг вперед, встречается с той, с косой:

Плащ совлекает с плеч, заглядывает в лицо,

Целует женщину в лоб (он-то знает: она — не та),

А после рвется из жил, взлетает за край листа

И смотрит, смотрит, смотрит

Своими синими — люто — в твои глаза…

Не оборачивайся.

Нельзя.

***

Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.

Впереди протяженное лето грозит — как мы его поделим?

Я — на брегах летейских, пескарей промышлять; привалившись к стогу,

Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.

Я — по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром — за карты,

Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца —

Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,

Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.

В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.

На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.

Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,

Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.

***

Но нас еще слышно на том берегу,

Откуда доносится свет.

Когда я тебя удержать не смогу,

Тогда и взлетай, Ганимед,

Могучим орлом напряженной души

На хладный Олимп вознесен.

Тогда уж — давай, отрывайся, спеши

В заоблачных кущ Вавилон,

В печальную Мекку умолкших сердец,

Надорванных волчьей строфой.

Но только — окстись — не сейчас и не здесь,

Пока я терзаюсь тобой.

Пока я дышу вполнакала, боясь

Спугнуть благосклонных богов,

Пока по слогам изучаю ин. яз.

Любви — безнадежно толков

Словарик любой. Я не пренебрегу

И терном — но после — в гробах.

Ведь нас еще слышно на том берегу,

Где в гору уходит рыбак.

***

Мертвее мертвого, среди других теней,

Дорогу нахожу не зрением — по слуху…

Наверно, жизнь права. Я думаю о ней

Не больше, чем Эдип — третируя прислугу:

Зачем, мол, допустя в окрестности дворца

Тиресия, язык не вырвали слепому,

Зачем клекочет он об имени отца,

Ведь нервная жена уверует любому,

Кто объяснит: зачем она с тобой легла,

Вся — жизнь, накалена, правдива, ежечасна.

Белее, чем любовь, идет в зрачок игла —

И медлить ни к чему, и умирать напрасно.

Слепее всех слепых, столь яркий свет кляня,

Протягивать глаза на блюде — не простите ль?.. —

Зачем ты, Господин, идешь вперед меня,

Всегда не поводырь, но первый ослепитель?

Слова Лизбеты

С этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий…

Дж. Б. Шоу «Смуглая леди сонетов»

1.

Сестренка Мари. Не то, чтоб совсем из шлюх,

Но с легким бессмертьем, тающим в томном взгляде.

Где я успевала, смутившись, спросить о двух,

Брала шестерых ты, втирая седьмому дяде,

Что муж был охальник, хам, хулиган, лопух…

И я напрягала сызмала тонкий слух,

Поскольку пасем, понимаешь, не славы ради,

А ради любви на крови залетейских мух —

Им глазки и лапки поэт посчитает в своей тетради.

И вот ты стоишь, нетленная, в зоосаде,

А я остаюсь синонимом всех старух.

2.

Сестренка Мари, ты продрогла, возьми пальто.

Что наша вражда — античность, зола и лава.

В глазах Геркуланума, в пепле его пустот —

Вот столько же слез, и в ночи различаешь слабо

Оттенки кровей, бургундское от бордо.

Нашей жизни отнюдь не Барто сочиняет главы,

Но зато — королева, каменная — зато,

Мемориалу вовек не покинуть своей оправы.

Мы имеем возможность любить, но права

Быть любимой нам не давал никто…

Глядя, как зоосад вокруг превращается в шапито —

Не за то мы боролись, воистину, не за то.

3.

Пальтишко мое приспущено с белых плеч

Твоих, на мельничный жернов слетает птица.

Ты знаешь, наверно, я б стала тебя беречь,

Когда б нам выпало вновь, двоюродным, породниться,

Хотя ты, конечно, удавишься поклониться,

И взгляды одни — разрывные, шрапнель, картечь.

Надо было, что ли, вниманье мое отвлечь,

Ну, там рявкнуть: пошла ты знаешь куда, сестрица?!

Потому что — чем наша нежнее при жизни речь,

Тем активней посмертно хочется материться.

И по делу: тесна, к сожаленью, моя столица,

Для полков, которым с тобой не терпелось лечь.

4.

Ну, а ты, конечно, на каждом углу лгала,

Что я не способна любить, размножаться, длиться.

Кто тебя просил соваться в мои дела?

Я уже позабыла — ты скольким скотам дала,

Только б они поверили, что я и впрямь не девица?

Анатомия сердца — изъян моего ствола,

Анатомия тела — склеп, Господня десница.

Та глава, которую я невпопад прочла,

До сих пор нераскрытой книгой в пыли томится,

И на каждой странице — снова зола, зола…

Наше тело — тьма, понимаешь, Мари, темница,

За единым выходом, которым ты и прошла.

5.

Ты не станешь старой. Парик под чепец затолкав,

Строить внучек, седых дочерей приводить к ответу,

Видеть в зеркальных стенах и потолках

Только фотографическую кювету,

Проявляющую то, чего в тебе точно нету:

Старость в румянах, бантах, на крашеных каблуках.

Ты точно не станешь старой, даже того взалкав,

Как ядра в ватерлинию алчется изношенному корвету —

Так истомным гулом несется в разбитых на треть полках

Трубный возглас атаки, и впопыхах

Расцветают кресты — в небесах, на груди, в руках.

Я тебе устранила возможность эту.

6.

Ну, и кто там, сестренка Мари, за тобой угорал?

Пересчитай по пальцам, моя дорогая детка.

Юный корнет, конечно, седой генерал —

Как там напето в слезливом романсе метко,

Но так, согласись, чтоб не кинул и не наврал,

Такое, ма шер, с тобою случалось редко.

А все потому, что ты путала ритуал,

Была бесполезно безбашенная кокетка,

И кто там только телом вальяжно не торговал:

И Босуэлл черный, и королевич твой — малолетка…

Нет, этих надо вести на бойню, позвав на бал.

Топор или Тауэр (а ведь был не милорд — конфетка),

Чтобы, требуя травли, Тайберн в сто рыл орал.

А ежели сильно любишь, то сразу: крюк, пенька, табуретка.

7.

Но, в общем, конечно, родить тебе удалось,

А я — пустая, и крови идут, как воды.

Мальчишка-наследник колышет немую злость

Тюдорного нрава, проще бы сесть на гвоздь

Фижмами всеми, чем всхлипывать: годы, годы,

Сухими руками сломить пытаясь земную ось.

Я, впрочем, и так отменила права природы,

Затем не родную кровь за собою, белую кость

Увижу, а в лучшем случае — тапочки-скороходы

Белые, у них в похоронке особый лоск.

Желчью женская доля вспоила-то нас поврозь,

Но одно и то же в кошмарах — блаженные твои роды,

Дряблая грудь моя, старушечья. Не сбылось.

8.

А за что мы тогда боролись, кстати, моя душа?

Не за корону Англии, кровь Христова.

Сколько на свете прекрасных на вкус держав,

Я-то охотно тебе уступить готова

Этот вот сад, и под сенью его — простого

Над головой мелькающего стрижа.

Что он мне, рыжей? Течет молоко с ковша

Белой большой медведицы, Господь говорит: ни слова,

Да и я не способна на лишнее антраша.

Но память подносит услужливо: снова, снова

Твоя голова на блюде лежит, на перстах — парша

Засохшей крови… и ничего иного.

9.

Нет, сестра, корить не к лицу, шалишь.

Пусть держава — в масть, любовь оказалась круче.

Так зачем ночами являешься, тихая, точно мышь,

Да еще и Лестера, Эссекса с собой волочешь до кучи,

Всем своим видом спрашивая: не спишь?

Да, не сплю, Мари, стерегу мертвецов, но лишь

Рассветает, и тени в саду становятся ярче, гуще,

Скрежеща клюкой, я бреду через весь Париж,