— Марине Адамович, главному редактору «Нового Журнала» (Нью-Йорк) и Наташе Гастевой, литературному консультанту «Нового Журнала» и редактору этой книги за веру и поддержку.

— Михаилу Минаеву за замечательное издание книги.

— Наташе Остапенко, Тане Соломахе, Марине Волковой, Сергею Чирве, Мэри Загашвили, Марии Писаревой, Ирине Столпер, Елене Овчаренко, Ольге и Мише Свет, Алле Фаризон, Ирине Белл, Норе Хант, Ольге Гейликман, Юлии Стоун, Ольге Лихтциндер, Тамаре и Боре Райхманам, Ольге Молдавской, Ирине и Саше Ищенко, Жене Абрамовой, Саше Золотницкой, Леониду и Виктории Явецам, Юлии Зайчик, Марине Мачулиной, Рине и Жене Мирошник, Эдуарду Улановскому, Наталии и Геннадию Майко, Юлии Шнеер, Любе Катцев, Любе Марголиной, Оксане Роговой, Юлии Жоровой, Инне Рифкиной — моим первым читателям и советчикам.

Энциклопедией Большой Алии 1989–2003 года я бы назвала свой роман «Пальмы на асфальте». Как морской вал, обрушившись на берег, тащит с собой назад в море камни, ракушки и не сумевших зацепиться крабов, так и волна эмиграции в Израиль тащила за собой всех: согласных и несогласных, евреев в душе и евреев только по паспорту, да и неевреев вовсе — тех, кто выехал по необходимости, вслед за мужьями и женами, а также всех, кто был готов уехать любой ценой, даже подделав документы, чтобы стать евреем.

Все эти герои есть в моей книге, они связаны родственными связями, любовными узами, некоторые жили в одном городе до отъезда, а некоторые познакомились в бесконечной очереди на получение Израильских виз в Москве… Они все оказались в Израиле практически одновременно — к началу войны в Персидском заливе… Сколько лет понадобилось им, чтобы назвать Землю Обетованную своей? Кому-то одна ночь бомбежки, кому-то десяток лет, а кому-то целая жизнь…

Елена Улановская

октябрь 2016 г.

Об эмиграции в разные времена написаны сотни книг, среди которых особое место занимает литература о массовом переселении на землю обетованную.

Роман Елены Улановской «Пальмы на асфальте» — еще одна попытка рассказать о тех, кто по тем или иным причинам покинул Родину и направился в далекую неведомую тогда страну Израиль, в поисках лучшей жизни. Время «великого переселения» приходится на период 1990–2005 года.

Перед читателем проходят вереницы людей — героев повествования из самых разных уголков бывшего Советского Союза, и продолжай они жить там где родились и выросли, — никогда не встретится им в этой жизни: столь различными изначально были их судьбы, среда обитания, сфера деятельности и т. п.

Однако волею автора все они оказываются в схожих условиях, сталкиваются с одинаковыми трудностями, попадают в подобные ситуации. И тут-то начинают проявляться настоящие качества каждого, скрытые, возможно, даже от них самих. Эмиграция высвечивает с неожиданной стороны то, чего на самом деле стоит человек.

Автор показывает весь спектр человеческих отношений: где бывшие хозяева жизни порой пасуют перед первыми трудностями, а тот, кто слыл слабым, неожиданно проявляет верх мужества, преданности и воли. Рушатся надежды, разбиваются амбиции, а побеждают любовь, вера и терпение…

Наталия Гастева, редактор

октябрь 2016 г.

ГЛАВА 1

Мороз сковывал все члены, особенно отмерзало причинное место, потому что Игорь, поддавшись порыву пижонства, надел короткую дублёнку, вернее, даже не дублёнку, а куртку из искусственной замши, которую вчера купил на толкучке. Деньги нужно было тратить, так как с собой в Израиль можно было вывезти только сто долларов на человека. Всё, что было выручено за машину, он спустил быстро. Только за вчерашний день ему удалось потратить семь тысяч рублей, прикупив эту «дублёнку», кожаный костюм сестре, мокасины на чисто кожаной подошве, которые он тоже напялил по своей глупости, забыв про знаменитые московские морозы, видно, давно «Войну и мир» не перечитывал. Глупость заключалась в том, что оделся Игорь во всё новенькое только из-за той активной дамочки — конечно же, брюнетки, и с такими вот, вразлёт, бровями, — которая вечером составляла списки на сегодняшнюю очередь в консульство. Надо же, неизменно тянет его на активисток, так сердце и замирает сладко, как слышит их командный голос. Так и видится ему ежедневная линейка в пионерском лагере, когда их горластая вожатая звонким голосом отдавала команды, высоко задрав руку в пионерском приветствии. До того высоко, что вся её, и без того короткая, синяя юбка взвивалась, как флаг на флагштоке, и открывала жадным до сексуальныx впечатлений подросткам все прелести летнего отдыха… Надо честно признаться, что звук барабанных палочек возбуждал его не меньше. Эх, надо было идти в военное училище… Но в лётное евреев не брали, а на штурмана он размениваться не согласился.

Игорь осмотрелся. Сейчас листочком со списком очереди в израильское консульство, где последний номер уже перевалил за четыреста, размахивал холёного вида молодой человек с чеховской бородкой, в такой же точно, как у Игоря, дублёнке, купленной, по всей видимости, у того же спекулянта на вчерашней толкучке. А когда Игорь узнал, что этот парень приходится мужем вчерашней активистке, он очень расстроился: она увидит и его, Игоря, в этой злосчастной куртке. С Володей — так звали его близнеца по дублёнке — они быстро подружились. Он вообще всегда испытывал симпатию и быстро входил в приятельские отношения с мужьями женщин, которые ему нравились. Так, по-родственному.

Сотрудники их отдела праздники и дни рождения отмечали без мужей и без жён, но на демонстрациях обязательно встречались семьями в заветном месте за главным универмагом, куда сходились колонны всех городских предприятий. Тут же рядом, в универсаме, покупали пару бутылок водки, докторскую колбасу или холодную курицу в кулинарном отделе (этого добра тогда ещё хватало), и тут же, со всеми своими половинами, выпивали за праздник.

Особенно хорошо водка согревала на Седьмое ноября, — когда руки стыли от солёных огурцов, которые Светка для него приносила; и он точно знал, что приносила она их для него, хоть она их и ему и мужу своему, Анатолию, сама по очереди из банки вытаскивала — ручки у неё были маленькие и аккуратные. Эти ручки, хоть и маленькие, многое умели делать, когда Игорь со Светкой оставались во вторую смену. У них всегда был час, когда наладчики уходили на перерыв, и не было опасности, что кто-нибудь будет ломиться в двери. Часа хватало с головой, даже лишнее время оставалось, когда надо было придумывать, о чём говорить…

Игорь вздрогнул — то ли от холода, то ли от неприятных воспоминаний: какую истерику ему устроила Светка, когда он ей сказал, что уезжает в Израиль. Как-то особенно, противно, по-бабски, она заголосила и театрально бросилась ему на грудь, благо никто не слышал. Двери у них в отделе железные, и наладчики все на перерыв ушли, только станки мерно гудят. После этого он с ней ни разу во вторую смену не оставался — зачем ему эти драмы и трагедии? Да у него таких Светок ещё видимоне-видимо будет, вся жизнь впереди; и какая жизнь — не то, что в этой социалистической тюрьме. В первую очередь он себе купит компьютер, и это будет его личный, только ему подвластный компьютер, и первое, что он на него запишет — это порнографическую игру. Он про такие игры слышал от одного приятеля, который побывал за границей. И тогда не надо будет в видеозале с подростками сидеть и смотреть, как они потихоньку в темноте онанируют, думая, что их никто не видит. И с очередной Светкой можно будет подождать, пока он язык не выучит.

У него и сейчас после каждого урока иврита на несколько дней желание пропадает — хоть ходи в видеозал, хоть не ходи… Игорь почувствовал, что замерзает окончательно, и хотел было предложить своему новому приятелю греться по очереди, когда тот, уже передав список очередному активисту, сам же потянул его в ближайший магазин погреться.

Они стояли между колбасным и мясным отделом, прислонившись к раскалённой батарее, и говорили так, как будто знали друг друга много лет. Они были чем-то похожи: в одинаковых дублёнках, коренастые; оба, как оказалось, занимались вольной борьбой. Правда, Володя сейчас бросил тренировки, не до этого. Спиртное покупать не стали, неудобно: кто-то выйдет из израильского посольства, а тут запах алкоголя. Уж очень по-русски получается, а они всё-таки евреи.

Это теперь Игорь стал евреем, а раньше был своим парнем, но с «пятой графой». 6 И сколько бы его лучший друг Женька (украинец, конечно), с которым он десять лет сидел за одной партой, ни доказывал, что евреи — самый умный народ в мире и что сам Иисус Христос был евреем, Игорь ещё в младших классах понял, что он не такой, как другие. При этом на еврея внешне он похож не был: светловолосый и голубоглазый, круглолицый и улыбчивый, с ямочками на щеках, он всегда был любимцем девочек и в школе, и в институте.

И фамилия у него была не еврейская, а, можно сказать, самая что ни на есть русская — Дубровский. Но в классном журнале точно было записано, что он еврей. Это ему отец сказал. И ещё отец всё время ему внушал: «Ты, — говорил он, — если обижают, должен бить крепче всех, а если математику спрашивают — знать лучше всех, потому что ты — еврей, и спрос с тебя больше…»

А сейчас они с Володей этим были одинаковые, и все четыреста человек в очереди были такими, как они, и потом, как оказалось, ещё шестьсот тысяч человек таких же, как они, поднялись и уехали в маленькую страну Израиль, которая была величиной с Харьковскую область. А пока они не просто разговаривали, а обменивались информацией.

Информация на ту пору была на вес золота. В основном, её по крупицам собирали из писем родственников, уехавших в Израиль, — таковые в том или другом виде неожиданно находились почти в каждой семье.

У Игоря, вернее, у его мамы, нашёлся родственник её — двоюродный брат со смешным именем Барух, который после отсидки в лагерях был в семидесятых годах выпущен в Израиль. Три факта выудил Игорь из его мало понятных писем, где многие слова состояли из одних только согласных, как на иврите. Первое: все жители страны обетованной продали свою душу золотому тельцу; второе: дескать, в море Барух купается 350 дней в году; и третье: что Хайфа — самый лучший город в Израиле.

Не было никакой логики в том, что на основе этой богатой информации семья Игоря, то есть он, отец, мать и семнадцатилетняя сестра, приняли решение оставить всё и ехать в Израиль и, конечно же, в Хайфу, — но это произошло именно так…

Игорь очень опасался, что Барух (а по-русски просто Борис), который был явно не от мира сего, не сможет послать вызов, необходимый для оформления визы, но «дядя» — как они стали его ласково называть — с задачей справился.

Володя только посмеялся над этим рассказом. Сам он был из Минска, но институт заканчивал в Москве, и у него здесь осталось много друзей. А Москва, как известно, столица нашей Родины, и информация сюда приходит из первых рук. Володя

знал всё досконально. Но Игорь даже не стал его ни о чём расспрашивать. Изменить уже ничего было нельзя. Как морской вал, обрушившись на берег, тащит с собой назад в море камни, ракушки и не сумевших зацепиться крабов, так и волна эмиграции в Израиль тащила за собой всех: согласных и несогласных, евреев в душе и евреев только по паспорту, да и неевреев вовсе — тех, кто выехал по необходимости, вслед за мужьями и жёнами, а также всех, кто был готов уехать любой ценой, даже подделав документы, чтобы стать евреем. Быть евреем стало выгодно и почётно.

Так, в разговорах, перекличках в очереди, перебежках в магазин погреться, незаметно пролетел день. Новые приятели, которым посчастливилось сдать документы в этот день, с чувством выполненного долга шли, вернее, почти бежали к станции метро, к призывному теплу, валящему паром из распахнутых дверей. Снег у входа растаял и превратился в мокрое коричневое месиво, — куда Игорь тут же попал ногой, испортив новые мокасины.

«Брось, не расстраивайся, — пошутил Володя, — в Израиле они тебе не понадобятся, будешь во „вьетнамках“ на море ходить триста пятьдесят дней в году, как твой Барух. Всё равно работу не найти». Игорь не прореагировал на шутку. Он вспомнил, как слышал по «Голосу Израиля» о том, что вся страна активно готовится к приезду большого количества эмигрантов. Директор одного из крупных предприятий отрапортовал представителю «Сохнута», что они приготовили для новых «олим» аж девять рабочих мест. Между тем, только сегодня, за один день, на глазах Игоря через израильское консульство прошло не менее четырёхсот человек. И снова, как часто бывало в последнее время, когда он узнавал что-нибудь новое об Израиле, ему начинало казаться, что его со страшной силой затягивает в огромную чёрную воронку, из которой нет выхода.

Игорь очнулся, услышав, как Володя смеётся. «Что, заснул, разомлел от тепла? Мы сейчас выходим, ты едешь со мной».

У Игоря не было сил сопротивляться, да и очень не хотелось возвращаться к своей московской тётке, которая хоть и являлась спасением всей семьи, когда нужно было съездить в Москву, но была одновременно и сущим наказанием. Мало того, что в каждую поездку Игорь привозил ей огромную сумку с трёхлитровыми банками украинских огурчиков и помидорчиков домашнего засола, но приходилось терпеть её скучные разговоры, по-московски жидкий чай с прошлогодним печеньем; упиваться тремя кружочками венгерского сервелата из закрытого распределителя (куда она была прикреплена как ветеран партии), тогда как дома Игорь съедал палку копчёной колбасы в два присеста — одну половину утром за завтраком, а вторую половину вечером после работы. Одним словом, Игорь сопротивляться приглашению Володи не стал. У него только хватило сил спросить — не нужно ли чего купить поесть, на что его новый приятель ответил, что о них уже позаботились. К тому же, в глубине души, как ни стеснялся Игорь себе в этом признаться, ему хотелось ещё раз увидеть жену Володи, эту вчерашнюю «пионервожатую». Что-то подсказывало ему, что он был ей симпатичен. К тому же его разрыв со Светкой и отсутствие времени заниматься своей личной жизнью поставило Игоря в довольно непривычную ситуацию. Несмотря на то, что он не был женат, а, может быть, именно поэтому, Игорь не привык больше трёх дней обходиться без женщины.

На случай внезапной ссоры с очередной подругой, или какой-нибудь другой непредвиденной ситуации, у него всегда был запасной вариант, а то и два.

Но с тех пор, как они стали вдвоём оставаться во вторую смену, альтернативные варианты уже не были нужны. Светка своим обожанием и готовностью ублажать его двадцать четыре часа в сутки отбила его у всех старых, новых и будущих подруг. Он растерял их адреса, позабыл телефоны и разучился знакомиться на улицах.

В Москве он уже неделю, а последний раз был со Светкой во вторую смену ещё за неделю до этого. «Признайся, — говорил он сам себе теперь уже в элекричке, пока Володя, тоже разморённый жарой натопленного вагона, клевал носом — так что у него периодически спадали очки, и он каждую минуту просыпался, чтобы водрузить их обратно на нос, — только из-за этого ты и хочешь её видеть, его жену, только из-за этих двух недель воздержания! Парень о тебе заботится, а ты уже на его женщину глаз положил. Недаром Светка что-то такое кричала о твоей порочной душе; где только слов таких набралась, ведь колхозница-колхозницей. Зря с ней связался, — вздохнул он. Потом, вспомнив её маленькие ручки, улыбнулся про себя, — нет, не зря…».

Наконец, выпрыгнув на абсолютно пустую, погружённую в кромешный мрак и холод платформу и совершив небольшой рывок в двадцать минут по ночному зимнему лесу, они остановились у калитки небольшого четырёхквартирного дома на улице маленького рабочего посёлка. Протянув руку к дверному звонку, Володя скороговоркой объяснил Игорю, что супруга его ещё ночью улетела в Минск: у ребёнка поднялась температура; комнату в гостинице он сдал, и сегодня они заночуют здесь, у его старой приятельницы по институту. Он всегда останавливается здесь, когда бывает в Москве. По тому, как быстро открылась дверь, и приятельница — между прочим, в красном шёлковом халате, — увидев Игоря, явно подавила в себе естественное желание броситься Володе на шею, и как церемонно она пожала ему руку, а он по-хозяйски подёргал ручку входной двери и тут же попытался закрутить ногтем большого пальца расшатавшийся винт, — Игорь понял, что Володя в Москве бывает часто. И хотя Володя не выглядел чрезмерно счастливым от этой встречи, Игорю всё равно стало обидно за пионервожатую: так вот эти энтузиастки и сгорают. Жалко было, что он её уже, скорей всего, никогда в жизни не увидит, и смешно было от своих сегодняшних угрызений совести перед Володей. «Зачем вообще жениться, — подумал он в который раз в мысленном споре с мамой. — Зачем жениться, чтобы через год или два захотелось почаще бывать в Москве у какой-нибудь старой приятельницы? Да ещё этот красный халат…».

ГЛАВА 2

Лидия Михайловна (по паспорту Лидия Моисеевна) Дубровская сидела, опустив руки, на диване, глядя на свой, обычно набитый, а сегодня полупустой, повидавший виды учительский портфель. В нём легко поместились все личные вещи, которые она забрала из своего знаменитого на весь район химического кабинета, освобождая его для преемницы. Это то немногое, что осталось у неё после 29-ти лет бессрочной службы в одной и той же школе. Одного года не хватило ей, чтобы отметить тридцатилетие работы, получить медаль, устроить банкет прямо здесь, в школе, вскладчину с «девочками».

«Девочками» называл всех учительниц, пришедших вместе с ним из института в новую школу, только что открывшуюся на рабочей окраине, директор школы — их любимый Коля, а для учеников — Николай Сергеевич. Таких уже осталось всего несколько, одна за другой «девочки» приходили к этому своеобразному юбилею, за которым «светила» только пенсия, для одних — долгожданная, когда можно будет полностью отдаться дачному участку, а для других — жуткая, как смерть с косой.

По единодушному мнению женского пола, Коля был в школе единственным мужчиной. Военрук, учитель труда и учитель физкультуры в мужчинах не числились, так как на «девочек» внимания не обращали абсолютно, как будто состояли в каком-то своём мужском заговоре, — хотя очень даже по-мужски, каждый день, «на троих», распивали бутылочку, — и (об этом с ужасом недавно узнала Лидия Михайловна от своего сына) иногда приглашали к себе в компанию старшеклассников, которые всегда готовы были сбегать в соседний магазин, где их уже знали и к возрасту не придирались.

Наступили времена гласности, и учительница по новому в школе предмету — психология, годившаяся в дочери всем

«девочкам», высказала осторожное предположение, что тройка этих мужчин-учителей представляет собой закрытую «гомосексуальную группу». Кроме того, она не отрицала возможности, что группа будет расширяться за счёт старшеклассников. Все

«девочки» задохнулись от ужаса, кроме учительницы пения, Ларисы Александровны, которая была тоже лет на двадцать пять моложе основного костяка. Она долго хохотала, да так сильно, что её кудряшки, торчащие во все стороны, разметались ещё больше, — пока не поймала взгляд, полный ненависти, брошенный на неё математичкой. Все знали, что математичка была тайно влюблена в Колю, ещё со студенческой скамьи, и так и не вышла ни за кого замуж, чем очень усложнила изучение математики всем ученикам школы номер 54.

Все знали также, что Коля, иногда по-отцовски пытается пригладить кудряшки Ларисе Александровне, упрекая её за беспорядочную причёску. А вот о том, что у благополучного семейного Коли, женившегося на своей однокласснице ещё до поступления в институт, есть любовница в отделе народного образования, и поэтому их школа финансируется лучше, чем другие, — сплетничать боялись, особенно при математичке.

Всё это крутилось в голове у Лидии Михайловны, когда она смотрела на стопку торчащих из портфеля журналов «Химия и жизнь», диплом члена химического общества и фотографии детей, стоявшие обычно в большом шкафу, прижатые большими колбами. А ведь она была уверена, что уже не вспомнит о школе, как только выйдет за её порог.

Такой и застал её Игорь, вернувшись из Москвы, — сидящей, бездеятельной и притихшей, без своих любимых очков с неизменно золотистой, неокисляющейся оправой. Он переступил порог, свалил в углу чемоданы, увидел полупустой портфель, из которого выпали их с сестрой фотографии, и присел напротив матери. У них издавна сложились не только семейные, вернее, не столько семейные, сколько производственные отношения. Игорь учился в той же школе, где его мама работала и, несмотря на недовольство отца и сочувствие друзей, ему это не мешало. К чести Лидии Михайловны нужно сказать, что она никогда не вмешивалась в его школьные дела, не говорила о нём с учителями, а если на него жаловались, только молча разводила руками.

Всегда подтянутая, стройная, уверенная в себе, с коротко подстриженной копной таких же, как у него, непокорных русых волос, Лидия Михайловна целыми днями была занята в своём химическом кабинете, готовила препараты к какому-нибудь очередному уроку. После всех занятий она тоже домой не торопилась, нужно было приготовиться на завтра, а Игорь, перед тем как пойти на тренировку по борьбе, делал уроки на коленях, втиснувшись между металлическими шкафами для химической посуды. Большие колбы его всегда особенно интересовали. Когда он был маленький, он представлял их стадом огромных загадочных животных с другой планеты и, когда мама не видела, переставлял их в шкафу «по росту». Как-то он случайно отбил у одной колбы кусок горлышка, порезал руку, но маме не рассказал и долго потом стыдился своей трусости, решив, что обязательно расскажет ей об этом через год или два. А через год или два эти же огромные округлые колбы своими выпуклостями стали вызывать в нём такие сильные сексуальные ассоциации, что какое-то время он даже стеснялся открывать этот шкаф.

Что ни говори, всё, связанное с матерью, для Игоря всегда было защитой. Это был тыл, стена, что-то незыблемое. И хотя на его памяти Игорю не пришлось прибегать к её поддержке ни разу, он всегда чувствовал и в молчании матери, и в руке на его плече её готовность закрыть его собою, если понадобится.

И вот она сидит перед ним — такая непривычно беспомощная, сгорбившаяся. У него защемило сердце, запершило в горле и даже как-то предательски защипало в глазах. В эту минуту в коридоре хлопнула дверь: вернулись отец и сестра. Лидия Михайловна моментально выпрямилась — отец Игоря был последним человеком, перед которым она хотела бы показать свою слабость.

Отец — особая статья в жизни Игоря. С одной стороны, тот всегда принимал активное участие в жизни сына, а с другой, — всегда неимоверно его раздражал. На родительские собрания в школу ходил отец и всегда расстраивался, если не из-за Игоря, то из-за других ребят. И дома, поймав Игоря после тренировки, долго его терзал разговорами о «нашей общей ответственности». Игорь, когда был помладше, прислушивался, тоже расстраивался, и даже плакал, а в старших классах, когда понял, что репертуар не меняется, стал злиться. У него и так никогда не было времени, а про себя думал, что если бы отец не изменял матери, то, наверное, не стал бы приставать со своими нудными разговорами, тем более, что претензии к нему, к Игорю, предъявить было трудно: учился он не хуже других и все годы занимался спортом.

В передней к голосам отца и сестры примешивался ещё один смешливый женский голос, и тут уже вытягиваться пришлось Игорю. Он и забыл, что по средам приходит Аллочка и проводит уроки английского для всей семьи. Так было принято во многих семьях, которые собирались выезжать в Израиль. Тут Игорь с мамой были аутсайдерами, находясь приблизительно на одном уровне; зато сестра вдруг преображалась и из серой мышки превращалась в настоящую американку: одуловатое лицо её с мышиного же цвета оправой вдруг облагораживалось и становилось этакого западного образца. Сестра была ещё одной проблемой в жизни Игоря. Точнее сказать, сестра и отец представляли собой один лагерь, а он с матерью — другой. Игорь, как и его мать, был немногословен, деятелен и собран, сестра же была в отца: размазанная, с вечными недомоганиями и переменчивым настроением.

Сестру — чтобы ей не надо было слишком рано вставать — определили в ближайшую районную школу. Отец вызвался её по утрам сопровождать. После школы она была на продлёнке и возвращалась почти одновременно с отцом. Намного позже приходила мама, и только потом Игорь — с тренировки. К приходу Игоря все уже расползались по комнатам; впрочем, расползаться особенно было некуда: две комнаты, одна, спальня, — его с сестрой, вторая, «гостиная», — родительская, проходная, между прочим…

С сестрой он не ссорился, но и не дружил. Когда она родилась, приходилось помогать маме: гулять с ней, ходить на молочную кухню или сидеть дома, когда сестра болела. Пару раз даже пришлось пропустить школу: мама должна была проводить районную олимпиаду по химии и не могла взять больничный. Игорь выполнял все обязанности по уходу за сестрой добросовестно, но симпатии, а, тем более, любви к ней никогда не испытывал. И имя ей дали неприятное в сочетании с фамилией — Маша. Маша и Дубровский — Маша Дубровская. Ребёнком она была плаксивым, рыхлым и не очень симпатичным, хотя отец в ней души не чаял. Может быть, это тоже охлаждало чувства Игоря. В школе, вопреки его ожиданиям, её никто не обижал, хотя Игорь, зная, как к таким девочкам относятся в классе, был готов отстоять честь семьи. То, что она училась в другой школе, его не смущало. Впрочем, с малолетками он драться не собирался, достаточно их было припугнуть. Но, видимо, не такой уж бесхребетной была Маша Дубровская, раз, несмотря на полное отсутствие популярности и подруг, ухитрялась не давать себя в обиду.

Да и Игоря она держала на расстоянии, и он с ней никогда не связывался, несмотря на то, что его отчаянно раздражали вечно разбросанные по комнате вещи, и он никак не мог понять, как среди всего этого бедлама можно лежать на кровати, задрав ноги, и читать Блока с мечтательно-идиотским выражением лица. Он старался поменьше бывать дома, ему это легко удавалось, — сначала школа и спорт, потом школа, спорт и девочки, потом работа, спорт и женщины. И уж его женщины были полной противоположностью его сестре.

ГЛАВА 3

Маша была в своей стихии. Во-первых, она обожала говорить по-английски (всегда приятно делать то, что хорошо получается); во-вторых, ей доставляло истинное удовольствие осадить своего задаваку-братца. Куда только его спесь делась… а ведь помимо общих занятий, он берёт уроки английского индивидуально. Видишь, молчит, как воды в рот набрал.

Читать и переводить каждый дурак может, а ты попробуй поговорить. И перед англичанкой хвост распустить не может, а та — женщина вполне ничего; (старовата, правда, и полновата: ей уже тридцать, но держит себя, как леди), да ещё этот английский прононс. Аллочка, как она сама себя мило называла, что снимало ей минимум лет пять, проходила практику после института в Манчестере. Как зло подшучивала Маша, у их учительницы должен был быть акцент рабочих окраин, ведь Манчестер — это рабочий город; но эту шутку дома никто не подхватывал — куда им, с их английским, рассуждать о произношении. Вот и мамочка сидит, слова не может сказать. Конечно, на русском команды легко раздавать: «Маша, помой посуду, Игорь сегодня на тренировке. Маша, сходи купи хлеб, ты заканчиваешь позже Игоря; Маша, сложи свои вещи в шкаф, Игорь пройти не может к окну…»

Вот оно, ключевое слово, — Игорь. Игорь мамин любимчик, а чем он лучше её? Троек не получает (в маминой школе тот, кто до десятого класса читать научился, считается хорошим учеником). Да и спорт брат выбрал самый тупой из всех возможных. Маша как-то была на соревнованиях у Игоря, так её стошнило от запаха пота и самого вида этих пыхтящих и противных полуголых тел. Пусть сейчас родители оценят, чего она стоит. И иврит ей давался легко — так же, как и Игорь, она ходила на уроки в так называемый «ульпан». Религиозные, в кипах и с длинными пейсами, которые там иногда появлялись, были ей неприятны, особенно когда в одном из них она признала бывшего комсорга их школы. А вот иврит её потряс своей новизной, простотой построения фраз, гортанными звуками.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.