Откровенные романы

Девичий паровозик 1912 г.

Глава 1

Конечно, это было дело случая.

У художников есть выражение: «Искать натуру для картин» и зачастую это черная работа. Находишься, ноги гудят, но если повезет, то доволен и, кажется, нет тебя счастливей. В тот раз меня потянуло в центр Москвы.

Я свернул с Лубянской площади к Кремлю и прошел в маленький двор возле Николо-Греческого монастыря.

Глухие стены, заборы, решетки — все было сделано, чтобы не пустить непрошенного гостя. Я уже хотел вернуться, как обратил внимание на узкую щель в сочленениях соседних стен. Если проходит голова — можно пробовать. Я еле протиснулся, замарав куртку, сделав петлю, обогнул старый тополь, и, глазам моим неожиданно открылся большой двор, сплошь заваленный строительным мусором. Меня окружали: крупные блоки кирпичей с остатками белой и желтой побелки, листы ржавого железа, старые рамы, подгнившие балки с остатками черных досок — а в центре возвышались остатки дома. Первый этаж его еще не сломали, и за ним торчала стрела экскаватора, с подвешенным ядром.

«Да! Опоздал запечатлеть кусочек старой Москвы!» — с сожалением подумал я, и тут мои глаза, среди груды строительного мусора, наткнулись на книгу или тетрадь. Я стряхнул с нее красную кирпичную пыль. Она была обрамлена вензельной рамкой, с голубями и ангелами по углам, а по низу, очень мелко, типографским текстом было набрано:

«С-Петербургъ Главное управленiе Удъловъ, Моховая №40 1911»

В центре каллиграфическим почерком бледными чернилами было написано:

«Сетрорецкъ. 1912. Тетрадь — II»

Обложка изобиловала желтыми и коричневыми разводами. Я попробовал открыть тетрадь, но не тут, то было. Страницы были как монолит и рвались.

«Да! Вторая часть! — с сожалением подумал я, — а где же первая?» Найдя палку, с расщепленным концом, я начал исследовать строительный мусор. «А вдруг!?». И удача, улыбнулась мне во второй раз!! Я вытащил из-под кирпичей старое зеркало на деревянном основании, с точеными украшениями по периметру. Слой амальгамы взялся чешуйками и почернел. Половина зеркала, видимо при падении откололась, но из-под оставшейся половины, виднелся уголок еще одной тетради. В этом я уже не сомневался. Я сделал попытку ее вытащить — не получилось. Из-за суеверий, я не захотел разбивать зеркало и решил домашними ключами отогнуть скобки, что держали фальц стекла. Скобки из-за ветхости почти без усилий сломались. К моим ногам упали тетрадь и плотный конверт, лежавшие в потайном углублении!

Трудно описать это чувство! Наверно если кто-то бы посмотрел на меня в ту минуту — обязательно сказал бы, что этот человек ненормальный. Не знаю, что я там хотел обнаружить, но я так резко поднял мои находки!!! Эти чувства наверно знакомы кладоискателю, когда, сообразуясь с рассказами или картой, после долгих поисков, его лопата неожиданно натыкается на металлический ящик с неизвестным содержимым.

Почти дрожащими руками я торопливо вскрыл конверт! В нем, к моему разочарованию, не было ничего особенного. Просто старые почтовые открытки, отпечатанные в Финляндии -CARTE POSTALE SUOMI FINLAND: на одной вид Выборга, на другой изображение пляжа в Терийоках, лодки, кабинки для переодевания и павильон-кафе, на третьей Курзал Сестрорецкого Курорта. Были и другие открытки, а на обратной стороне — расплывшиеся местами штемпели и личная переписка между мужчиной и женщиной. Чувства столетней давности показались мне, интересны.

Я был так увлечен, что не сразу услышал, что орут мне «московские строители из южных республик». Они стояли на остатках первого этажа, махали руками и, видимо, ругались на своем языке. Я понял, что испытывать судьбу и оставаться, мне не стоит, и поспешно прижав найденное богатство, проделал обратный путь, используя, знакомый лаз.

В нетерпении я вернулся домой, но как, ни пытался открыть записи — мне это не удавалось. Что уж я только не делал: и грел паром из чайника, и засовывал вязальные спицы, и аккуратно поддевал скальпелем — ничего не помогало. Отчаявшись, я вдруг вспомнил про Андрея Васильевича — моего соседа по старой квартире. Он работал экспертом в лаборатории судебной экспертизы на Старой Басманной. Если не уволился — может, поможет! У них то, наверно, бывают задачки и посложнее!

Василич встретил меня по доброму и, кажется, совсем не удивился моему приходу.

— Соскучился!? Пропустили тебя? Тут у нас все по-новому. Консьержка. Кодовые замки. Проходи… Проходи.

Я рассказал о своей проблеме. Он долго вертел мой антиквариат, ругал меня, что я как медведь полез, куда мне соваться не следовало. Потом разгладил бороду и лукаво посмотрел на меня:

— Ладно. Сделаю. С тебя ничего не возьму — ну пару бутылок коньяка — это уж сам бог велел. Идет?

— Идет! Конечно, идет! — с радостью, запальчиво воскликнул я.

— Но хорошего: не менее 10-лет выдержки, — добавил он, улыбаясь, видя по моей реакции, что продешевил.

— Все будет Василич!!! Звони! Жду!

Прошло не менее недели, пока я дождался долгожданной весточки. Я как на крыльях помчался к нему.

— Получилось?

— Да получилось то, получилось, но уж больно хлопотно. Неделю до полуночи пришлось задерживаться. Представляешь!

— Ну-у-у да, — протянул я — понимая, куда он клонит.

— По-хорошему тут и пяти бутылок мало. Сколько стоит мой рабочий день: знаешь? Специалист-эксперт высшей квалификации! То-то! Но ты не тушуйся, не тушуйся, — сменил он тон, видя мою скисшую физиономию, — это я так сказал, между прочим. Давай, что принес, и забирай свои манускрипты.

Я взял в руки две папки. В них лежали отдельные листки.

— А что ты смотришь? Пришлось разъединять по листочку.

— Понимаю! Это ничего, — согласился я.

— Я еще не все сказал, … да коньяк добрый. Кизляр. 12-лет выдержки, — он отставил в сторону бутылки, которые изучал. — Это ты правильно сделал, уважил старика, но у меня к тебе одна просьба…

— Какая?

— Ты это… так не держи. Не надо у себя. Компьютер в руках есть: по страничке, по две, настучи и опубликуй. Бог его знает, кто это написал, но человек, то писал для нас. Верил, что наступит время и все можно напечатать! Договорились?

— Хорошо, я постараюсь Андрей Васильевич.

— На-ка, вот, тебе обратно одну бутылку, и помни наш уговор.

— Да зачем? Я и так хотел, — смущенно запротестовал я.

— Бери, бери, — он лукаво посмотрел на меня, разгладил бороду, — дело то молодое: у меня деньги есть, надо я этого добра куплю… и не куплю сойдет.

Дома, я в полном одиночестве, распечатал коньячок. Налил, на дне широкого бокала, и с вожделением попробовал волшебный напиток — и только тогда, с волнением, отрыл первую папку и углубился в чтение. Какой-то неизвестный человек вошел в мою жизнь. Что с ним стало: убили на войне 1914 года или он погиб во время революции, или заболел тифом, а может, умер от голода? Кто знает!? Но почему-то, мне кажется, судьба впоследствии обошлась с ним несправедливо. Неровные, косые строчки запрыгали у меня перед глазами, и я окунулся в другой мир: когда еще не было мировых войн, революций — и люди были наивней, лучше и верили в ценности, которые нам порой сегодня кажутся смешными.

Глава 2

СЕСТРОРЕЦК 1912.

Это было через семь лет после окончания Борисоглебской гимназии.

Я отправлялся из Петербурга: с нового вокзала Приморской железной дороги. Вокзал еще не был готов. Верхнее строение пути — довели до угла Флюгова переулка и Большого Сампсониевского проспекта.

Вечерело. Подачу поезда задерживали почти на двадцать минут. Петербург в июле 1912 года изнывал от жары: и кирпичные многоэтажные громады, и каменные мостовые, и тротуары были раскалены — а воздух насыщен пылью, копотью и смрадом.

В ожидании, мои глаза скользнули по мрачному ближайшему фасаду: " Магазины Бр. Поляковых. Имъется громадный выборъ обуви кожаной, сукон. и парусинной механич. произ. — Варшавская, Саратовская, Кунгурская чесаная, валяная, бурочная, кукморская, Нижегородская, Тюменская Магазинъ въ городскомъ корпусъ №№9, 24. Большой выборъ шляпъ, шапокъ и фуражекъ. Складъ резиновыхъ галошъ. Товарищество Россiйской американской резиновой мануфактуры. Прошу почтенниiйшую публику обратить вниманiе»

Какой-то тучный господин, в очередной раз доставал из нагрудного кармашка, который был специально вшит на сюртуке, — часы-луковицу BREUGET в золотой скорлупе, поросячьими глазками смотрел на золоченые стрелки и, не обращаясь конкретно ни к кому — тяжело вздыхал:

— Безобразие! Это просто — какое-то безобразие!

Вот он в вновь проделал то же самое, утер красное потное лицо платком — и тут, наконец, подали состав. Паровоз был не новый, но хорошо отмытый, блестящий, производства шведской фирмы «Motala». Истомившиеся в ожидании пассажиры, дружно кинулись по вагонам.

У меня был билет в последний — шестой вагон. В него село около десяти человек. Я отметил для себя миловидную девушку. Она была в сером платье, из шелковой креповой ткани с умеренным блеском. Крепдешин, мягко облегал ее стройную фигуру, струился вспыхивающими складками — а плечи, и верхняя половина тела, были прикрыты, короткой белой кофточкой-разлетайкой. На голове, чуть набок, крепилась пристегнутая булавками, полупрозрачная шляпка из китайской чесучи. Ее тонкие губы совершенно не улыбались, хотя глаза смотрели на мир восторженно и радостно.

Не успел я устроиться и разложить скромный багаж, как ко мне подсел тот самый тучный господин, с предложением поиграть в вист. В руках он держал полную колоду — 52 карты и ловко ее тасовал.

— Податной инспектор Прудаев.

Я тоже представился и сказал, не разделяя его оптимизма:

— В эту игру лучше играть вчетвером.

— Но что делать. Надо как-то убить время, — попытался оправдаться он.

От его голоса и внешности исходило что-то неприятное. Я считал себя неплохим игроком, а чтобы им прослыть, следует научиться запоминать ходы. Главное в висте — запомнить 26 карт своих и своего партнера, а порой карты приходится угадывать. Я любил это занятие, особенно в дороге, но, тут повинуясь шестому чувству — отказался — сославшись на усталость. Он не уходил и еще долго сидел, напротив, сверля меня своими маленькими рыбьими глазками. Видимо, он ждал, что я передумаю. Это было, в конце концов, невежливо и я, встав, прошелся по вагону, оставив его одного.

Оказывается, за тонкой дощатой переборкой, в соседнем купе ехала моя незнакомка.

Дверь была приоткрыта и, встретившись глазами, я учтиво поклонился ей, как старый знакомый. Она немного испуганно кивнула в ответ и, засмущавшись, сразу отвела взгляд; руки ее при этом, быстро и нервно стали перебирать замок небольшой сумочки, что лежала у нее на коленях; а ноги, обутые в белые сафьяновые полусапожки, она спрятала под полку. Девушка смотрела в окно и была напряжена.

Я, с сожалением скользнув в последний раз взглядом, по ее фигуре, прошествовал к себе. К счастью, тучный господин, видимо поняв бестактность своего присутствия, покинул меня и я, скинув туфли, с удовольствием вытянулся на полке.

Тут я вспомнил о газетах. Это было очень кстати. Развернул «Русское слово» и «Новое время», что взял у разносчика на вокзале. В нос ударил запах свежей типографской краски. Я пробежал заголовки: Мальта — «Итало-турецкая война. С места событий»; Будапешт — «Анти-венгерская демонстрация в Праге»; общество «Русский инвалид» извещает, — новое направление в живописи после «кубистов»; неуловимый разбойник «Зелим-хан».

На третьей странице я задержался немного больше:

КРИМИНАЛЬНЫЕ НОВОСТИ

ПЕТЕРБУРГЪ (По телефону отъ нашихъ корреспондентовъ).

Сегодня, в склад изданий Острогорского, по Моховой улице, в д. №28, вошли два подростка 13 — 15 лет, и спросили книгу. Управляющая складом г-жа Берникова выдала книгу и открыла кассу, чтобы разменять деньги. Мальчишки, с криком: «Руки вверх!», бросились на Берникову, повалили ее на пол и стали душить полотенцем. Г-жа Берникова взмолилась и просила оставить ее в живых, взять все, что имеется в кассе. Они забрали около 70-ти рублей, — всю наличность кассы и бежали.

«Да! В какое страшное время мы живем! — подумал я, поглядывая на унылый пейзаж за стеклом. — Совсем дети. Толи дело было раньше?! Страшно становится. Куда катится этот мир!». Хотя убить время было нечем, я без сожаления перелистнул мир криминала. На последней странице взгляд мой привлекли два сообщения:

КНУТ

Он снова сделался злобой дня для городовых. Дело в том, что некоторые извозчики и биндюжники, испытанные противники «Кнутовой реформы», — почувствовав ослабление надзора в этом направлении, вновь обзавелись кнутами. По их убеждению, лошадь без кнута, это все равно, что лошадь — без хвоста. Между тем, городовые — отметив такое непослушание, установили бдительный надзор за ослушниками. Напрасно извозчик, заметив городового, старается скрыть пребывание в санях кнута. Городовой — старый волк — его не проведешь. По слухам, старое помещение для склада извозчичьих кнутов заполнено. Того и гляди, что городской управе придется ассигновать сумму на постройку специального дома для склада кнутов.

ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ «ВОДКА».

Николай Тесла — тот самый чешско-американский изобретатель, который намерен передавать электрическую энергию без проводов — изобрел электрическую водку. Приготовляется она очень просто — пропусканием тока от батареи через особый подкисленный состав.

На последнем собрании докторов, в лондонском Меншьон-Гаузе, трезвенник, Томас Барлоу, выступил против обыкновенного алкоголя, в пользу электрической «водки».

«Забавно!» — подумал я и, отложив газеты, попытался задремать, но ничего не вышло. Неясные шорохи из соседнего купе тревожили мне душу. Я представлял себе, что буквально в нескольких перстах, за этой тонкой перегородкой, сидит девушка, молодая женщина, очень приятной наружности и может так же скучает, как и я. Это было нелепо и неправильно, и такая мысль не давала мне расслабиться. Отчаявшись задремать, я скатал постель и присел к окну. Поезд шел по приморской Санкт-Петербург-Сестрорецкой железной дороге. Это была частная железная дорога на северо-западе России. Она соединяла Санкт-Петербург с курортами, расположенными на северном побережье Финского залива. Видимо барышня следовала в один из них. Неожиданно я услышал легкие шаги, шорох юбок и боковым зрением уловил белое одеяние моей изящной незнакомки.

— Извините! Не могу открыть сельтерскую воду. Вы не поможете? — сказала она, сильно смущаясь, и краска бросилась ей в лицо.

Я ловко справился с бутылкой, подцепив крышку краем серебряного перстня. Это был подарок матери — на совершеннолетие. Бедная мама! Знала бы она, для чего я его использую.

— Пожалуйста!

— Здорово у вас получилось, — заметила моя попутчица, все еще смущаясь.

Я, пользуясь предоставленным случаем, представился:

— Михаил. Михаил Громадин. Инженер — еду на Сестрорецкий оружейный завод. По делам.

— Маша, — барышня потупила глаза, — Мария Александровна. Еду на отдых, — ответила она в том же ритме в полголоса.

Мы помолчали немного. Я, передавая сельтерскую, задержал бутылку, не отпуская совсем. Она уловила этот жест, подняла глаза и, взглянув строго, еще тише добавила.- Замужем!

Я отпустил бутылку, но она не уходила, … пребывая некоторое время в нерешительности.

— Ах! Да! Еще пробочка! — спохватился я, поняв, что она ждет.

— Благодарю! Вы очень любезны.

— Вам не скучно одной? — поинтересовался я, напуская равнодушный вид и как бы говоря это из вежливости.

— Что вы! Конечно, нет, — воскликнула барышня. — Я люблю скучать.

— Не попали мы с вами в одно купе. Может, пообщались — и дорога показалась короче.

— Может быть. Но пусть будет, все как есть.

— А что если нам исправить эту ошибку — скрасить наше одиночество? — бросил я пробный шар, ловя ее ускользающий взгляд.

— Это ни к чему, — сказала он сухо.

— Да! Это ни к чему вас не обязывает, я выйду спустя несколько часов на станции в Сестрорецке, а вы поедете дальше…

— Разве вы находите, что это удобно?

— А вы как считаете?

— Еще час назад меня провожал муж. Вы видели, … такой высокий важный господин, с цилиндром на голове?

— Кажется, припоминаю, — соврал я, и внимательно посмотрел ей в глаза, — он, по-моему, не молод, — наудачу ляпнул я.

— Да! Да, это есть. Но он очень хороший человек. Мне бы не хотелось так… — она замялась, не зная как продолжить начатую фразу.

— Я вас прекрасно понимаю. Не продолжайте. Дело ваше Мария Александровна. Хотя жаль… очень жаль, ваше общество бы украсило наш путь.

Мы обменялись взглядами. Она была слегка расстроена и почти не скрывала этого, но приличия были превыше всего. Другого — от замужней женщины, я и не ожидал.

— Может дать вам прессу: свежая, но я почти прочитал ее, только объявления остались? — добавил я, оставляя надежду на перемены в ее настроении.

— Что ж! Как закончите и их — приносите, я не откажусь, — выпалила она скороговоркой и, покраснев, быстро, как ветер, удалилась к себе.

— Ого! Неожиданный поворот! — Сказал я себе и, достав из портфеля, бросил в рот кусочек мускатного ореха для освежения дыхания. Так я и стоял не присев больше ни на секунду, держась за хромированный поручень и глядя нетерпеливо в окно. Выждав минут десять, я собрал газеты, аккуратно свернул их в трубочку и, напустив нарочито небрежный вид, отправился в соседнее купе.

— Merci. Vous êtes très bons mon monsieur, — поблагодарила она, стараясь не улыбнуться при этом.

У нее был превосходный французский, четкое произношение и особый прононс, что достигается долгими упражнениями.

— Это совершенно ничего не стоит для меня Мария Александровна. Прочитанные газеты? О чем вы говорите?

— Pouvez m’appeler Masha.

— Хорошо, договорились, буду называть вас Маша. Но я не так хорошо знаю французский как вы. Мы технари. Наше дело чертежи, железки и еще много скучных вещей, о которых неудобно говорить в обществе милой дамы.

— Это я понимаю. Оружейный завод! Наверно это страшно и опасно порой!?

Мне ее слова показались приятными. Мужчины все одинаковы. Внутри поднялась волна своей исключительности и величия.

— Ну, не стоит преувеличивать. Все бывает, конечно, — уточнил я немного вальяжно и снисходительно.

— Как вы думаете, война будет? Все об этом говорят! Вот давеча читала: «Ангел мира в опасности!?»

— Помилуйте! Это выдумки газетных писак, — заключил я убежденно.- Сейчас общество достигло такой стадии развития, что все прекрасно понимают, к чему это может привести. Страшное оружие в изобилии наделано во всех странах. Массовое уничтожение: победителей по большому счету не будет. Ну не самоубийцы же мы!? Цивилизованная Европа на это никогда не решится!

— Значит, вся эта шумиха, что бы поднять тиражи газет? — усомнилась моя юная попутчица, почти расставшись со своей прежней застенчивостью.

— Ну не совсем. Иначе бы мне не пришлось ехать на оружейный завод, — многозначительно заключил я.

— Срочное дело?

— Командировка. Надо помочь. Секретное производство.

— Это тайна? — осведомилась барышня.

— Государственная. Российской империи, — заверил я ее, — но об этом лучше не распространяться.

— Вот видите! — она посмотрела на меня чуть восторженно.- Значит, вам доверяют. А мне ничего нельзя сказать. Я болтушка!

Маша встала, подошла к окну и замолчала. Показались низкие черные строения.

— Какая-то станция? — поинтересовалась она, показывая кивком головы.

— Это Раздельная. Помилуйте, … нет, это Лахта., — поправился я. — Обычно поезд здесь стоит минут пять.

— Давайте закажем чай! — вдруг, предложила барышня, не оборачиваясь. — У меня есть прекрасное варенье. Наша бабушка Агафья в вишневое варенье добавляет, абрикосовые косточки, липовый цвет. Она его не кипятит, а только долго томит в русской печке, и оно получается как английский джем.

— Хорошо. Будем пить чай. … Будем пить и разговаривать.

— Нет! Просто пить, — немного растеряно возразила моя милая собеседница.

— Как скажете, — пряча улыбку, согласился я и пошел сделать заказ.

Проводник, лукавый дядька, разглаживая, мягкие рыжие усы, занес нам спустя минуту, два кованных вороненых подстаканника. В них простые стаканы из зеленоватого стекла и жидкий чай. Отдельно он держал посеребренный поднос со сдобой.

— Пышка, слойка, сдобные калачи, крендель, плетенка — все из Филипповской булочной, господа! На выбор если желаете? — протараторил он заученную фразу.

— Неужели! Прямо оттуда?

— Обижаете милостивый господин! Настоящие парижские рецепты от придворного пекаря Филиппова. Не «сумневайтесь».

Я отложил всех наименований по одной штуке и сразу расплатился за все. Старик ушел очень довольный, подкручивая вверх кавалерийские прокуренные усы и что-то напевая под нос.

— Вы совершенно зря потратились, — сказала моя прелестная спутница, — мне есть на ночь, совсем ни к чему.

— Все нормально, может, только придется чай повторить. А как вы сударыня смотрите на бутылочку Белого Сурожа из Массандры?

— Нет что вы! — возмутилась она. — Это уж точно зря вы придумали.

— Я принесу, а там решим — раз уж заикнулся, а то неудобно получится.

Я сходил за бутылкой и дополнительно, зашел, взял стаканы у проводника. Она смотрела во все глаза и неодобрительно качала головой.

— Оставьте. Вы такой молодой. Будет у вас еще повод и друзья с кем ее распечатать.

— Вы про оружейный завод? Не мелочитесь Мария Александровна! Не говорите пустое! Я часто там бываю по делам. Поверьте — скукота там полная. «И скучно и грустно и некому руку подать» …Если вы мне составите кампанию, я был бы вам — превелико благодарен!

— Все-таки вы напрасно это затеяли — и чай стынет? — покачала она с укором головой.

— А мы и то, и другое будем. По очереди.

— Какой вы право! Так меня еще и уговорите, — в сомнении сказала она

— Конечно. Мне побольше, а вы давайте пригубите маленько. Вам понравится. Надеюсь!

— Ну, хорошо, — согласилась она с трудом. — За знакомство.

— А вы знаете, Маша, откуда это вино получило название? Что означает «Сурож»? — оживился я, придвигаясь к ней ближе.

Она заинтересованно оживилась, приготовившись слушать.

— Нет. Никаких мыслей, — ответила моя прелестная собеседница.

— Это древнерусское название города Судак. Видите, какое оно золотистое? А аромат? Ничего не напоминает?

— Что-то знакомое… Медовое или яблочное, — предположила она, слегка сморщив лобик.

— Токайское не напоминает?

— Точно! Вы сказали, и я сразу вспомнила, — всплеснула она руками.

— А вообще его делают из винограда сорта — Кокур белый.

Я рассказал ей, как мне довелось быть в Судаке. Про развалины Генуэзской крепости, глиняные водопроводы в горах, обычаи крымских татар. Она была очень хорошим слушателем. Кивала в такт мои словам, ресницы ее дрожали, на лице ясно читалась заинтересованность и неподдельный интерес.

Незаметно пролетели несколько часов, но казалось, все длилось один миг.

— Слушайте! Мы так и допьем ваш Кокур Михаил! — сказала она весело, и удивленно, и в глазах ее блеснули озорные огоньки.

— Это будет чудесно, — заверил я.

— Я же совсем не хотела, но вино правда, отменное, — призналась Маша, благодарно посматривая на меня.

— Расскажите о себе немножко, — решив что, настал нужный момент, попросил я, стараясь говорить как можно естественней.

— Вы считаете, это удобно? — стушевалась она, не ожидая такой смены разговора.

— Ну, не знаю — вам решать, — уклончиво промолвил я, с надеждой глядя ей в лицо.

— Да! Да, конечно, — улыбнулась она. — А что рассказать?

— Правду! Вот все как на духу! Вы можете… быть откровенной?

— С близкими, родными наверно.

— А мне казалось — людям, которые больше не встретятся в вашей жизни — можно поведать гораздо больше. Они не опасные. Никогда эти откровения не используют против вас, никому больше ни о чем не расскажут, во всяком случае, вашим знакомым — точно.

— Хм! Конечно. В этом есть резон, — задумалась она, протирая платочком губы.

— Вы мне — я вам. Такая откровенность на откровенность и все на доверии! Вроде игры, — не унимался я, ища подходящие слова.

— Странный вы! Все так неожиданно. Умом понимаю, но этого мало…

— Не торопитесь с ответом, — сказал я, поднимаясь и приближаясь к окну.

Перестук колес стал слышней. За стеклами уныло однообразно мелькали: клочки полей, одинокие деревья, петляющие деревенские дороги, прошлогодние скирды почерневшей соломы.

Даже не знаю, что вам сказать. Давайте попробуем. Спрашивайте, — сказала она немного глухо.

Я вернулся на место. Мы встретились глазами.

— Начнем с главного. Вы когда-нибудь любили? — выпалил я, и сам понял в ту же секунду, что это перебор и начинать надо было не с этого.

— Mon dieu!!! Миша! Как вы прямо и в лоб, — промолвила она, немало смутившись.

— Извините. Вырвалось.

Моя попутчица испытывающе и недоверчиво посмотрела на меня, боясь включиться в эту игру, но все же чудесный напиток из Сурожа не позволил ей совсем закрепоститься.

— Говорить об этом? — она помолчала.- Конечно, нет! Ну, как можно?! Об этом я не буду с вами беседовать. Все-таки вы мужчина.

— В том то и прелесть. Мы как бы поглядим на себя с позиции противоположного пола.

— Миша! Миша! Вы настойчивый молодой человек, а я слабая женщина. И все это так заманчиво.

— Решайтесь.

— Господи! Я работаю учительницей в церковно-приходской школе для девушек Новодевичьего Монастыря. У меня малолетняя дочка, недавно отняла от груди, сейчас сидит с няней. Кто бы знал, на что вы меня толкаете!

— Вы считаете, поговорить о любви — это недостойное занятие? — не отступал я, пытаясь найти аргументы в поддержку моего предложения.

— Par le chemin de Micha. Тут речь не об этом.

— Ваши ученицы из церковно-приходской школы не увидят и не узнают, … что с того?

— А муж? — задумчиво произнесла она.

— А муж и тем более, — безапелляционно заверил я.

— Знаете, создается впечатление — мы с вами как заговорщики беседуем.

— Давайте тогда шепотом, — предложил я, шутливо снижая голос.

— И все-таки нет, мой дорогой Миша. Понимаю. А душа противится.

— Потому что ничего не было! — выпалил я решительно, уверенный в своей правоте. — Я не сомневаюсь, вас отдали замуж без любви!!! Или скажете, не так все было!?

— Без любви, без любви. … Вы же ничего не знаете мой дорогой. … Если бы только можно было все изменить!! Нет, что уж там! Лучше не начинать этот разговор вовсе.

Она замолчала в волнении, подошла к проему купе, приоткрыла дверь и тут же плотно захлопнула, очевидно, убедившись, что никто не подслушивает.

— Ничего вы не знаете, — подтвердила моя попутчица уверенно.

— Мне и знать нечего.

Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она торопливо взглянула на меня снизу вверх, не убрала руки, но посмотрела затравленно и с легким испугом.

— У меня это на лице написано?!!! Что я страдаю — и у меня не было в жизни настоящей любви?

— Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная — робость и послушание Мария Александровна!

— Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ!

— Нет. Это от отчаяния. Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Туда нельзя, туда не ходи.

— Вот вы говорите Миша, душа сопротивляется? Умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне противно. В то время — когда мы с ним брачное ложе делим — мне больше противно, чем хорошо.

— И выхода нет?

— La sortie je ne vois pas. (Выхода не вижу. фр.)

Я крепче сжал ее руки. Моя спутница не противилась. Лицо ее оказалось близко. Я прижался к ее горячей щеке.

— Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.

Она отстранилась, но только слегка, не по настоящему.

— О чем?

— Так просто. Мне все равно — лишь бы слышать ваш голос!

Мои губы были совсем рядом с ее лицом. Я ощущал ее горячее дыхание.

— Все что мы делаем, это так скоропалительно и нехорошо, — урезонивала она меня, — я себя не узнаю. Что вы можете обо мне подумать!? Я веду себя как девка!

— Вы до невозможности красивы и очаровательны… до невозможности!

— А от чего вы не освободите мои руки?

— Вы этого хотите?

— Я сама не знаю — что хочу.

Маша сильней отвернулась к окну, опуская голову вниз, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.

Я взял ее за подбородок и повернул к себе. Она слегка приоткрыла рот и «послушно-обреченно» закрыла глаза. Я коснулся ее воспаленно сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым. Наконец она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол — заплакала.

— О чем вы плачете? Зачем вы так огорчаетесь?

— Я ничего не могу. Все во мне восстает. Сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному — за спасением. Это насилие надо мной. Это все пошло. Пошло! Да! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, вы сейчас же должны уйти. Слышите! Я не могу вас выгнать. Вы сами это должны сделать! Прошу вас. Заклинаю всем святым!

Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки, и каждый пальчик в отдельности. Потом встал. Поклонился и вышел в коридор.

Проводник уже зажег тусклые фонари в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его — сколько давали направление для движения. Я зашел в свое купе и стал смотреть в окно. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 300-аршинный свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я не смотрел в ночь — дамбы не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.

«Скоро Сестрорецк, — замелькали мысли в голове. — И все кончится. Один поцелуй! Бесконечно долгий поцелуй! Такая умопомрачительная красавица, а так нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее трепет в моих руках!? А почему она меня гнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений — но всю. Это было единение! Не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство. Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может не очень? Что с того? Как молния, что-то вспыхнуло между нами, и тут же оборвалась — как струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент, и будь ты самим великим музыкантом, уже не сыграть на нем. Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую — осознаю! Так бы и ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом — совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы — всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!»

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на дорожку на краешек полки. Стало так одиноко. Обидно. Других мыслей — кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которой вынесли абсолютно все вещи и даже вынули окна и двери, и сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие, и колеса по рельсам застучали медленней — все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок, и он тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом бегущие по купе тени, перемежаясь, накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» — подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях еще раз купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться!» загадал я. Наконец, рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

— Вы не зашли!?

— Зачем?

— Попрощаться.

— Зачем, — тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.

— Пра-а-авда за-а-чем, — сказала она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

— Так глупо, — сказал я, — один миг счастья!

— Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, — неуверенно промолвила она.

— На счет вас не знаю, а мне, … а мне, ну как-то, … — растерялся я, не зная как продолжить.

— Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, — с грустной улыбкой в голосе сказала Маша.

— Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

— Вот так! — она спрятала ее у себя в кулачке.

— На память? — грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

— На память! — согласилась Маша, и голос ее дрогнул.

— Будете меня вспоминать!? Это хорошо.

— Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.