• Чёрный дрозд в неволе поёт
Gesang einer gefangenen Amsel
В ветвиях зелени — веянье тайное.
В нимбе цветов голубых — Лик
Одинокого, поступь его золотая
Под сенью маслин замирает.
Плещет ночь опьянёнными крыльями.
Так тиха умаления кровь,
Роса, что с цветущего тёрна по капле сочится.
Милость руками лучистыми
Льётся в сердце разбитое.
Георг Тракль
Огненность кротости
Слово о Георге Тракле
Сердце поэта — твердыня его, Стихи — певучие символы веры
Эльзы Ласкер-Шулер
(Из стихотворения, посвящённого Георгу Траклю)
• Интонация гения
Кто мы? Синие плачи
Родника в глуби мшистого леса,
Там где утайно фиалки
Благоухают весной.
Г. Тракль
Поэтика Тракля темна и загадочна. Экстатическая и странно-надломленная, она наполнена видениями иных миров и отголосками неведомых таинств. И вряд ли переводима. На языке смыслов она допускает множество различных толкований, каждое из которых в состоянии осветить только фрагмент в бесконечной и неумопостигаемой мозаике целого. Поэтому без всякого преувеличения можно сказать, что даже все вместе взятые эти толкования никогда не смогут не только «окончательно» разобраться в парадоксальном «хаосе ритмов и образов» Тракля, но и тем более «раскрыть» главную — и обворожительную! — тайну, заключенную в стихах поэта — красоту их потустороннего песнопения.
Что же наделяет стихи Тракля такой возвышенной прелестью и одновременно непостижимой и болезненной силой — Неестественное? Сверхъестественное? Противоестественное?
«Они вне моего разумения» —
признался друг Тракля — философ Людвиг Витгенштейн, автор «Tractatus logico-philosophicus» —
«но их интонация переполняет меня счастьем. Это интонация во истину гения».
После многократных и безуспешных попыток аналитически разобраться в фантасмагорическом калейдоскопе образов Тракля на основе логических форм языка, Витгенштейн сделал в своём дневнике потрясающую запись об источнике метафорического мышления поэта:
«В действительности имеет место невыразимое. Оно манифестирует себя, это явление мистическое».
Другой великий современник Тракля, поэт Райнер Мария Рильке был не менее потрясён необъяснимыми «мелодическими подъёмами и спадами» и лирическими откровениями Тракля:
«Глубоко тронутый, удивлённый, в смутных догадках, растерянный…» —
так он описал своё состояние после прочтения «Себастьяна во сне» — второй книги Тракля, которая увидела свет уже после смерти автора.
«Переживания Тракля происходят как будто бы в мире зеркальных отражений и заполняют собой всё его пространство, которое остаётся недоступным подобно пространству в зеркале»
— продолжает Рильке, и невольно задаётся вопросом о поэте, создавшем такие неповторимые по образности и интонации стихи:
«Кем же он всё-таки был?».
• «Poite maudit»
…и Господь возложил на Него грехи всех нас.
Ис.53:6
«Я родился лишь наполовину» —
заявил о себе Георг Тракль — певец экстаза и смерти, безумец распада, без сомнения, принадлежавший к числу «проклятых поэтов». Истязая свой дух между светом и тьмой, он — и неприкаянный нищий, ведущий никчемную жизнь, распутник и наркоман с репутацией кровосмесителя из-за двусмысленной связи со своей младшей сестрой Гретой — музой всей его непродолжительной жизни. Но он же и ангел, отрок невинный, аскет, низринутый с неба под гнетом проклятия, тяготеющим над всем человеческим родом: он — обиталище боли, недуг бытия, кровавый закат человечества.
«Духу предай своё пламя, отчаянье жгучее;
Воздыхая, голова подымается к полночи
На всхолмье весны зеленеющей; где кровью когда-то
Изошел кроткий Агнец, что скорбь претерпел
Глубочайшую; но следует Тёмный за призраком
Зла, или же влажные крылья он расправляет
К золотому нимбу солнечному, и содрогается
От колокольного звона грудь его, болью истерзанная,
Упование дикое; мрак низвержения пламенного».
Так «кем же он всё-таки был» — автор этих «воздыхающих», «болью истерзанных» строк?
«Агнец» и «Тёмный»? … — не узнаём ли мы в этих двух образах — казалось бы, таких несовместимых и в тоже время таких нераздельных! — противоречивые лики самого поэта, его «упование дикое» и «отчаянье жгучее» — его дух, его «кровь», его «пламя»? Словно приговор самому себе Тракль произнесёт однажды во истину стоические слова о своём предназначении и участи:
«Я не смею уклоняться от ада» —
не догадываясь ещё о том, что восстание ада уже уготовано ему, и в самом скором времени «мрак низвержения пламенного» всецело охватит его — в смертоносной бойне при Гродеке.
• «Духом сошедши в темницу духов»
Уже в раннем возрасте в поведении будущего поэта наметилась тревожное отклонение от нормы, которое заставляло задуматься о его душевном здоровье и приводило в недоумение жителей города: однажды без всякой видимой причины он бросился наперерез бегущей лошади; в другой раз, явно испытывая судьбу, он кинулся на рельсы, увидев приближение локомотива — к счастью, обе попытки не имели каких-либо серьёзных последствий для юного Георга. Как знать, быть может под впечатлением подобных бессознательных «опытов» и появились годы спустя такие поразительные строки в «Себастьяне во сне»:
«И когда под копыта взбешённых коней вороных он бросился камнем
Взошла над ним в беспросветности ночи — звезда».
В этой связи вспоминается ещё один экстраординарный случай, когда Георг (которому было от пяти до восьми лет) предпринял попытку войти в озеро так, чтобы полностью исчезнуть в его водах — прежде чем он утонул, спасателям тогда чудом удалось найти его только по расположению шляпы, которая плавала на поверхности. И снова годы спустя:
«И выдался мрачный день года, печальное детство,
Когда в прохладные воды Отрок вошёл бестревожно, к серебряным рыбам спустился,
Упокоенье и Лик».
Можно только догадываться о природе подобного бестревожного «схождения» души отрока, которое очень напоминает её возвращение в материнское лоно, погружение в первородные воды. По словам известного траклеведа Альфреда Допплера
«в детстве и смерти внутреннее и наружное, пространство и время представляют собой великое и таинственное единство».
Эта гипнотическая тяга к «великому и таинственному единству», к восхитительному состоянию прабытия, действие которой было подобно смертельной интоксикации после выхода из запредельных глубин, усугубилась ещё и тем, что Тракль рано пристрастился к наркотикам и к 14 годам уже регулярно их принимал, используя хлороформ и сигареты, смоченные в опиуме. Позже, когда он устроился фармацевтом в аптеку «Белый ангел», он приобрёл навыки употребления и других наркотических средств. Чтобы избавлять себя от мучительных видений, порождаемых этим миром, он, возможно, вводил себя в пограничные состояния сознания к видениям иного порядка — к «великолепному, но опасному состоянию» предсуществования, «балансируя на грани между жизнью и смертью, не отдавая предпочтения ни той, ни другой».
Однажды в беседе с писателем Теодором Дойблером Тракль признался:
«Разновидность смерти неважна. Cмерть так ужасна из-за паденья, и ничтожным покажется всё, что может предшествовать этому и продолжится после. Мы падаем в запредельную черноту. Как может умирание, миг, что ввергает нас в вечность, быть скоротечным?»
Культуролог и библеист Сергей Аверинцев, рассуждая об истоках поэзии Тракля, нашёл для неё удивительно ёмкие слова:
«время, в которое погружены его стихотворения, и есть предсмертная секунда, „вводящая в вечность“ и сама становящаяся вечностью…»
«Зачарованность самоубийством» во многом и определила сюжет судьбы Тракля и превратилась в один из главных мотивов его поэзии — мотив смерти.
• Incestus
О, ты — кровь от моей крови, стезя ты и Грезящая в лунной ночи.
Г. Тракль
Но невозможно обойти вниманием ещё одну явную странность в поведении Тракля — зачарованность своей младшей сестрой Гретой, которая была на пять лет младше его. Со всей очевидностью можно сказать, что только к сестре Грете на протяжении всей своей жизни Георг испытывал настоящую привязанность и глубокую любовь. Но эта любовь к самому близкому существу на свете, своей спасительнице и святой, «Невесте сладчайшей», которая словно
«Мирт Непорочный над восторженным ликом склоняется Мёртвого»,
пробуждала в душе Георга и демонические чувства:
«Ненависть поедала огнём его сердце, сладострастие, когда в зеленеющем летнем саду молчаливое дитя он насиловал, в лучистом сиянье которого он свой лик, окутанный мраком, узнал».
Надо признать, что несмотря на многочисленные рассуждения биографов о имевших место кровосмесительных отношениях между братом и сестрой, до сих пор не представлено никаких заслуживающих доверия свидетельств в подтверждение этих домыслов — разумеется, кроме лирических «откровений» самого поэта. Известный биограф и исследователь творчества Тракля, психиатр Теодор Шперри утверждал, однако, что обнаружил неопровержимые доказательства предосудительной связи, но отказался раскрывать свой источник, объясняя это тем, что на тот момент были ещё живы некоторые члены семьи Траклей, чувства которых эта информация могла бы травмировать. Но какой бы ни была истина, нельзя отрицать, что инцест является ещё одним главным мотивом в поэзии Тракля, с особой остротой принимая на себя весь трагический пафос архетипического грехопадения и изгнания из рая:
«Виновные бродят в саду
В диких объятиях тени,
Так что древо и зверь в могучем на них обрушились гневе».
Запретная любовь, которую испытал лирический герой, порождает в его душе комплекс вины и чувство страха:
«Временами он вспоминал своё детство, наполненное болезнями, мраком и ужасом, потаенными играми в звёздном саду…»,
и тогда
«из голубого зеркала проступал истонченный облик сестры, и он замертво проваливался во тьму».
Но после каждого провала во тьму и приступов раскаяния в душе героя наступает и спасительное просветление, «гармония нежная» в «волнах хрустальных», когда
«розовый ангел из погребенья влюблённых ступает».
Маргарета ненадолго пережила брата. Под влиянием Георга у неё сформировалась очень ранняя и сильная зависимость от наркотиков; после неудачного брака и выкидыша в 1914 году, в условиях крайней нужды, испытывая длительные приступы депрессии, она в возрасте 25 лет покончила с собой на вечеринке в Берлине в 1917 году.
• «Стоны разорванных уст»
И Он излил на них ярость гнева Своего и лютость войны.
Ис.42:25
Ад, который предрёк себе Тракль, разверзся в его судьбе в августе 1914 года, в начале Первой мировой войны, когда он в порыве патриотических чувств вызвался добровольцем на фронт и в качестве медицинского работника был отправлен в Галицию. В битве под Гродеком встретились русские и австрийские войска, и разыгралось одно из самых кровопролитных сражений этой войны, схлестнулась
«тёмная ярость народов».
Австрийцы были разбиты и отступали в беспорядке. При полном отсутствии полевых хирургов Траклю было приказано заботиться о множестве тяжелораненых, которых сносили умирать в обычный амбар.
«Битвы пурпурный прибой»
не стихал в течение двух нескончаемых суток. Тракль слышал только, как «от убийственных залпов орудий» гудели «леса среди осени, золотые равнины, и озёра лазурные», и как страдали умирающие —
«дикие стоны разорванных уст».
Не имея необходимых средств и навыков, чтобы оказать несчастным надлежащую медицинскую помощь, Тракль был доведен до состояния исступления, когда на его глазах один из раненых, не выдержав боли, разнёс себе голову, всадив пулю в свой лоб:
«На ужасающих рифах
Захлебнулась пурпурная плоть».
От одуряющего зрелища разбрызганной по стене крови Тракль бросился на улицу — на звук канонады, но вместо того, чтобы отдышаться и перевести дух, он оцепенел: перед ним предстала леденящая картина иного ужаса:
«Группа странно застывших деревьев, сбившихся вместе, на каждом из которых качался человек» —
то были казнённые русины — местные жители, заподозренные в нелояльности к австрийцам: казалось, повсюду их
«убиенные души вздыхают».
Говорят, в довершение всех ужасов Тракль стал невольным свидетелем того, как «один из тех, кто был в последнюю очередь вздёрнут, сам надевал себе петлю на шею».
Потрясение Тракля было безмерно: прикоснувшись к смиренному горю этого приговорённого к смерти крестьянина, поэту вдруг открылось вся тяжесть ада, «всё горе человечества», которое обрушилась на него:
«Пустошь терниями град опоясывает.
С окровавленной лестницы месяц гонит
Жён перепуганных.
Во врата дикие волки ворвалась».
От пережитого шока поэт так и не смог оправиться. Через несколько дней в отравленной атмосфере всеобщего отступления и в ожидании «конца света» Тракль неожиданно объявил своим товарищам, что больше не в силах продолжать жить и предпринял попытку застрелиться — потребовались усилия шести офицеров, чтобы удержать его от самоубийства.
• Dementia praecox
…в конце концов, разразится та гроза, которая скапливается у меня внутри: выльется в болезнь или меланхолию.
Г. Тракль
Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым.
1 Кор: 3: 18—18
Четырнадцать дней спустя Тракль был переведен в Краковскую гарнизонную больницу, причём не на должность фармацевта, как он поначалу наивно полагал, а в качестве «психиатрического» пациента.
После получения известия о госпитализации Тракля его близкий друг Людвиг фон Фикер незамедлительно приехал навестить поэта и даже попытался вызволить его из «чистилища» психиатрического отделения больницы, атмосфера которой ничем не отличалась от тюремной, и где «лик жестокости и безумия» со свинцовой тяжестью проглядывал отовсюду. Однако настойчивые увещевания и просьбы Фикера о том, чтобы Тракля для его же скорейшего выздоровления перевели под домашнее наблюдение, вызвали только удивление со стороны врачей. По мнению Фикера, возможной причиной тому было проявление повышенного интереса одного из врачей к истории болезни Тракля, как к уникальной возможности изучить случай «гения и безумия»: скорее всего доктор натолкнулся на эту идею, изучая некоторые откровения поэта в ходе негласной цензуры его писем.
В подавленном состоянии покидая своего друга и с каким-то дурным предчувствием Фикер спросил его, есть ли у него наркотики? Тракль признался, что есть, и с улыбкой добавил: «А как иначе я остался бы жив?». Прощальный взгляд поэта особенно поразил Фикера: на его «до скорого свидания» Тракль никак не ответил и остался лежать неподвижно на больничной койке: «Он только смотрел на меня. Всё смотрел и смотрел… Никогда я не забуду этот взгляд».
«…одинокий крик птицы, умирающей в синем покое»
Несмотря на то, что предварительный диагноз армейских психиатров сводился к тому, что Тракль стал жертвой dementia praecox на ранней стадии, о чём был составлен официальный отчёт, подписанный тремя врачами, Фикер был убеждён, что поэта довели до самоубийства путём принудительного психиатрического лечения, которое неизбежно усугубило его душевное расстройство.
Окончательный диагноз в истории болезни и судьбы Тракля так и не был поставлен: 4 ноября 1914 г. поэт навсегда покинул этот горестный «сад для сирот», «пристанище мрачной лечебницы»: он умер, проведя один день в коме от передозировки кокаином.
«Когда он слёг в прохладу постели, его переполняли несказанные слёзы. Но не нашлось никого, кто бы возложил на чело его свою руку».
Накануне вечером Матиас Рот, денщик Тракля, наблюдал сквозь замочную скважину, что «сердце его господина всё ещё билось, поскольку его грудь с усилием то поднималась, то опускалась».
«Сон и смерть, орлы мрака
Всю ночь ворожили над этой главой,
Чтобы лик золотой человека
В ледяных волнах вечности
Канул».
Лишь на следующее утро Тракль отмучился; его тело лежало на кровати, покрытое простынёй.
«Он плыл, Ясновидящий, по бурым лугам. О, часы первобытного восхищения. <…> О, душа, что нежно воспела песнь камыша пожелтевшего, огненность кротости».
Несмотря на то, что наиболее информированный биограф поэта Теодор Шперри высказал предположение о том, что Тракль предпринял преднамеренный полет в пограничную зону между жизнью и смертью и оставил окончательное решение своей судьбы на волю случая, вопрос, была ли передозировка осознанной или произошла вследствие роковой случайности, останется навсегда без ответа. Так же как навсегда останется тайной тот исход внутренней брани, который в последние часы своей земной жизни испытал на себе великий безумец и одинокий страдалец.
«О, сестра рвущей душу тоски,
Смотри, трепещущий тонет челнок
Под звёздами
Перед ликом безмолвной ночи».
• К истокам Зари
…и ранами Его мы исцелились…
Ис.53:5
Лирика Тракля отличаются нарочито замедленным дыханием, медитативной монотонностью, частыми, словно заклинания, повторами одних и тех же звуков и слов, отчего стихотворные строки обретают медиумический тон, суггестивную силу воздействия. И хотя внешне они порождают череду спонтанных видений и бессвязных галлюцинаций, внутренне мы безотчетно чувствуем подчинение всех образов какому-то сокровенному замыслу, неведомой литургии, тайна которых приоткрывается только за гранью траклевского Заката.
«Я ощущаю себя почти по ту сторону мира» —
так поэт описал в письме своему другу Фикеру свое душевное состояние, находясь в Краковском лазарете и предчувствуя скорую развязку своей судьбы. И приложил к письму два последних своих стихотворения — «Гродек» и «Плач». Но по ту сторону мира в прозрениях Тракля пребывают не только духовные сумерки и вселенская ночь,
«когда в почерневших водах мы каменный лик созерцаем».
Доходя до самых пределов распада и боли, заглядывая в бездны отчаянья — где-то там, за гранью постижимого — над зловонным гниением плоти чудесным образом воскуряется ладан, а в глубинах абсолютного Ничто брезжит серафический свет. По словам философа Мартина Хайдеггера траклевская «страна Заката есть переход к самым истокам укорененной в ней тайно Зари». Той Зари, на которой
«лучезарно подъемлются посеребрённые веки возлюбленных»,
преображённая плоть пребывает единой и
«песнопенье воскресших сладостно».
Не потому ли удивительным образом — в унисон с огласительным словом на Пасху: «Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!» –звучит и «Весна души» Тракля:
«Чистота! Всюду одна чистота! Где теперь, смерть, твои тропы ужасные,
Где безмолвие серое, в камне застывшее, где скалы ночи,
Тени где неприкаянные? Лучистое солнце из бездны сияет!»
• На пути к Траклю
Разве не знаете? разве вы не слышали? разве вам не говорено было от начала? разве вы не уразумели из оснований земли?
Ис.40:21
…разум Его неисследим...
Ис.40:28
Замкнутый в себе поэтический мир Тракля с трудом поддаётся пониманию и интерпретации. Особую сложность в его передаче создаёт такая парадоксальная особенность траклевского мироощущения, как расщепленная оптика восприятия, мозаичность сознания, многочисленные переотражения лирического «Я», вследствие чего от стихотворения к стихотворению в воображении поэта возникают всё новые и новые его фантомы — многочисленные двойники,: «Тот», «Иной», «Потаенный», «Сновидящий», «Пришелец»…. Даже образ сестры-отроковицы в этом мире может стать продолжением отрока-брата:
«Отрок лучистый
Проступает Сестра среди осени…»,
образуя андрогинное с ним единение. Лирический герой в поэзии Тракля настолько многолик, что иногда легко ускользает от переводческого взгляда.
В качестве иллюстрации можно привести один очень характерный пример: словосочетание «aus der Kehle des Tönenden» (которое я перевожу как «горлом Поющего») в стихотворении «Опочившему в юности» интересно тем, что здесь явным образом обозначен лирический герой, который предстаёт как «Поющий/Поющее», но в переводах, получивших широкое распространение, его субъектность попросту исчезает: «из певчего горла» (С. Аверинцев, В. Летучий, О. Бараш), «из отверстой гортани» (К. Соколова), «из горла мелодией!» (Н. Болдырев). Так и хочется воскликнуть: о «бедном „Поющем“» замолвите слово!
Приведённый пример — песчинка в многомерной картине поэтического мышления Тракля. Неповторимая мелодика его меланхолии, суггестивный слог, сакральная образность, восходящая к Мифу, блуждающий синтаксис письма создают подчас труднопреодолимые проблемы для переводчика и невольно поднимают извечный вопрос: переводима ли в принципе поэзия, передаваем ли голос поэта, его интонация и обертона — слышим ли мы их в переводах?
Несмотря на то, что на сегодняшний день практически всё лирическое наследие Тракля доступно на русском языке, и даже представлено несколько достаточно полных переводческих версий, самый поверхностный анализ этих работ позволяет увидеть в них немало «тёмных» мест и противоречий, трудностей в передаче подлинного голоса поэта. Наверное, по-другому и не может быть, когда мы прикасаемся к сокровенной поэзии, которая намеренно укрылась тайной как покровом своим. Можно с уверенностью сказать, что Тракль в пространстве русского слова пока явно «недопереведён», а его поэтический слог «недосказан», и на пути к Траклю потребуется ещё немало усилий, чтобы раскрыть «запечатанный свиток» его поэзии. Ибо найдётся ли тот, «кто исчерпал воды горстью своею, и пядью измерил небеса» «напоённого маковым соком» тёмного пения этого загадочного мистика и поэта?
От составителя и переводчика
Несмотря на то, что настоящее издание включает в себя далеко не полный свод лирических произведений Георга Тракля, книга составлена таким образом, чтобы читатель смог получить не только целостное представление о неповторимом «сновидческом» опыте поэта, относящегося к «зрелому» периоду его творчества, но и почувствовать из предлагаемых переводов новые оттенки и грани уникального мира его «потусторонних» откровений. Для искушённого ценителя творчества Тракля в книгу включён «Драматический фрагмент» («Dramenfragment», 2 Fassung), который впервые переведён на русский язык — по словам Отто Базиля, этот «Фрагмент» в своём «вулканическом циклопизме» напоминает извержение «чёрной лавы». Дополнительный интерес у читателя могут вызвать ранние версии некоторые известных стихотворений поэта, которые также впервые представлены на русском языке: в их числе хотелось бы особо отметить «Страсти» («Passion») и «Закат» («Untergang»).
Перед приобретением предлагаемой книги заинтересованный читатель может ознакомиться с моими переводами лирики Тракля, опубликованными ранее: как в бумажном виде — в альманахе «У Никитских ворот» (№1, 2019 г.)., так и в электронном формате — в небольшой по объёму книге «Псалом Отрешённого», которую легко найти в свободном доступе в Интернете. Дополнительная подборка моих переводов «Явлен свет, что ветром погашен» размещена на страницах интернет-журнала «Русский переплёт».
Хотелось бы обратить внимание читателя и на то, что все иллюстрации в представленной книге выполнены мной собственноручно, а деление книги на главы условно и предпринято для удобства восприятия стихотворных текстов. Особо отмечу, что разбивка прозаического стихотворения «Откровение и закат» на несколько частей также условна: это вызвано необходимостью наглядно разместить некоторые комментарии.
Погружаясь в причудливый мир стихотворной «мозаики» Тракля, невозможно не отметить, насколько неожиданными и многообразными бывают «переотражения» его лирического героя, так что зачастую возникает невольный вопрос, а «Кто» (или «Что») этим героем не является в медиумическом калейдоскопе траклевских грёз? Не удивительно, что среди переводчиков и интерпретаторов поэзии Тракля возникает великая «разноголосица» по этому поводу. Чтобы не усложнять и без того непростые для понимания тексты, я постарался выделить только некоторые — наиболее «явные» — лики этих «двойников» — прописными первыми буквами их «имён» — разумеется, в меру своего понимания своеобразия «призраков» Тракля. В разделе «В поисках Чужестранника» собран сопоставительный материал, иллюстрирующий трудности в понимании особенностей проявления лирического героя Тракля — на примере работ целого ряда русских и англоязычных переводчиков.
Приступая к работе над книгой, я с удивлением обнаружил, что в то время как неослабевающий интерес к литературному наследию Тракля со стороны сообщества русских переводчиков не вызывает сомнений, о чём может свидетельствовать, к примеру, издание внушительной антологии под редакцией А. Белобратова, в области русскоязычного траклеведения имеет место явный дефицит содержательных исследований, которые могли бы послужить действенным подспорьем для расширения кругозора переводчика, не говоря уж о том, чтобы облегчить нелёгкую участь обычного читателя, впервые сталкивающегося с парадоксальной поэзией Тракля. Поэтому я дополнил книгу небольшой литературоведческой «мозаикой», составленной из цитат и кратких извлечений, взятых из работ двух крупнейших, на мой взгляд, исследователей творчества Тракля — Альфреда Допплера (Alfred Doppler) и Фрэнсиса Шарпа (Francis M. Sharp), а так же двух интересных англоязычных переводчиков — Роберта Фёрмиджа (Robert Firmage) и Лючии Гетси (Lucia Getsi). Надеюсь, палитра их мыслей прольёт «дополнительный» свет в темноту песнопения Тракля и обогатит новыми красками представление читателя о его неумопостигаемом «хаосе».
Известно, с какой щепетильностью Тракль вычитывал гранки своих произведений, обращая особое внимание на сохранение всех нестандартных приёмов своей авторской пунктуации. Поэтому в своих переводах я «приложил» некоторые усилия, чтобы следовать оригинальному тексту и не злоупотреблять «лишними» знаками препинания, сохраняя, по возможности, верность правилам русской грамматики — особенно в тех случаях, когда это непреклонно «подсказывалось» контекстом произведения. Читатель должен быть готов к тому, что местами — ввиду отсутствия искусственных опор — от него потребуется приложить дополнительные усилия — для более глубокого «вчитывания» в тексты.
Все стихи и цитаты в книге приводятся в моём переводе (кроме отдельных случаев заимствований — с обязательным указанием на их авторов: переводы Марии Павчинской и Александра Белобратова отмечены значками «М.П.®» и «А.Б.®» соответственно).
В заключение, я хотел бы выразить огромную благодарность одному необыкновенному человеку, уже покинувшему этот белый свет, но чьё незримое присутствие я постоянно ощущал во время работы над этой книгой — Станиславу Бемовичу Джимбинову (1938—2016), профессору кафедры зарубежной литературы Литературного института им. А. М. Горького, учёному-энциклопедисту и неординарному педагогу, непоколебимому подвижнику слова, незабываемые беседы с которым во время моей учёбы на Высших литературных курсах (2009—2011) зажгли в моём сердце интерес к немецкому языку и переводческой работе.
«Облако в злате сиянья — и время. В одиноком затворе
Ты всё чаще теперь ожидаешь Усопшего в гости,
По водам реки зеленеющей в задушевной беседе нисходишь под вязами».
Г. Тракль
В.Ц.
«Явлен свет, что ветром погашен»
…трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит…
Ис.42:3
• Из посвящения Карла Крауса
Георгу Траклю
«Есть совершенные дети, которые созревают тогда, когда становится уже слишком поздно. С криком стыда они являются миру, травмированные только одним, первым и последним чувством: назад в твоё лоно, о мать, где было так хорошо».
Карл Краус (1874—1936) — австрийский писатель, с которым Георга Тракля связывали не только литературные интересы, но и чувство духовного единства. Благодаря Краусу Тракль получил возможность опубликоваться в престижном журнале «Факел».
• Из телеграммы Георга Тракля
Карлу Краусу
«Благодарю Вас за миг болезненной просветлённости».
•••
«В контексте европейского эстетического движения конца XIX века в немецкой литературе наблюдалась проявление характерной поэтической интонации, которую Гофманнсталь назвал состоянием предсуществования».
Альфред Допплер
Рождение
Geburt
Цепи гор: чернота, безмолвие, снег.
Красная из чащобы в долину устремляется травля;
О, мшистый взор лани.
Тишь материнская; в черном сумраке елей
Распростерты дремотные длани,
Когда на ущербе месяц холодный сияет.
О, человека рожденье. Трепещет в ночи
Родник голубой в расщелине скал;
Потрясенный, падший ангел зрит свое отраженье,
Пробуждается очертание Бледное в затворе глухом.
Две луны
Два ока сверкают окаменевшей старухи.
О горе, схватки и вопль Роженицы. Черным крылом
Ночь виски обвивает младенца,
Снег, что с пурпурного облака осыпается тихо.
•••
«Предсуществование… чувство счастья „быть наедине со всем, что живет“ есть „великолепное, но опасное состояние“. Великолепное, потому что духовный и физический мир воспринимаются как великое единство; опасное, потому что и мгновения отражения достаточно, чтобы упасть с этой высоты».
Альфред Допплер
Детство
Kindheit
Ягодный рай бузины. Безоблачно детство таилось
В лазурной пещере.
Теперь над тропинкой заброшенной,
Где дикие травы ржавея вздыхают,
Ветви свисают в раздумьях притихшие. Шепчутся листья,
Словно воды поют голубые в расщелине скал.
Нежны плачи дрозда. Приумолкший пастух
Солнце вдаль провожает, что по осеннему склону закатывается.
Голубое мгновенье — это проблеск души без остатка.
Проступает пугливая лань на опушке лесной
И покоятся с миром в долине
Колокольни старинные, деревушки угрюмые.
Всё смиренней теперь постигаешь промысел сумрачных лет,
Прохладу и осень келий пустынных;
И в священной лазури отдаётся со звоном светоносная поступь.
Тихо мается створка в окне приоткрытом; и слёз не сдержать
При виде погоста, на всхолмье ветшающего,
Поминаешь былое, преданья изустные; но, бывает, душа просветлеет нечаянно,
Вспоминая улыбку на лицах людей, дни весенние в сумрачном золоте.
•••
«По сути, можно выделить три образа, в которых формируется опыт предсуществования: образ ребенка, образ смерти и опыт сна. В детстве и смерти внутреннее и наружное, время и пространство представляют собой великое таинственное единство, в сновидениях противоположности жизни находятся в неустойчивом равновесии, и сохраняется возможность их нивелировать и погасить. Но то, что переживается в волшебный момент [вдохновения] и обретает форму стихотворения, — это не сами детство, смерть или сон, а всегда только их образы; воспоминание о прошлом, ожидание будущего и метаморфозы текущего содержания сознания».
Альфред Допплер
Из письма Г. Тракля
• 8 июля 1913 г.
г. Зальцбург
Людвигу фон Фикеру
«…Прилагаю к письму новую редакцию „Часословной песни“ — из полного мрака и отчаяния…» А.Б.®
•••
«<…> Предсуществование <…> означало „ожидаемое мировое владение“ юности, предвосхищаемое „состояние мудрости века“, в котором можно мечтательно постичь и представить всю совокупность мира».
«Опыт предсуществования характеризуется не только переживанием приступа экзальтации и волшебной целостностью созерцания, но также исподволь усугубляет чувство вины: „Если отчуждение от мира привело к экзистенциальному концу мира, то отчуждение от „я“ — к экзистенциальному суду над человечеством“. Развитие подобного опыта <…> приводит к серьезному творческому кризису <…> Георга Тракля».
Альфред Допплер
Часословная
Stundenlied
Темными взорами созерцают друг друга влюбленные,
Златокудрые, лучезарные. В стынущем мраке
Истосковавшиеся руки сплетаются в хрупких объятьях.
Пурпурно разорваны благословенных уста. В очах округлённых
Темное злато весны отражается после полудня,
Опушка лесная и чернота, тревоги вечерние в зелени;
Быть может, невыразимое птичье круженье, Нерожденного
Путь мимо мрачных селений, вдоль одинокого лета за летом,
А порою из голубизны угасающей проступает очертанье Отжившее.
Тихо шепчутся в поле колоски золотистые.
Жизнь сурова, и взлетают размашисто крестьянские косы стальные,
Плотник обтесывает бревна могучие.
Нарядилась пурпурно в осеннюю пору листва; монашеский дух
В дни веселья прогуливается; наливается гроздь виноградная,
И полон праздника воздух во дворах распахнувшихся.
Слаще дух пожелтевших плодов; тихо сиянье улыбки
Счастливого, музыка в погребке затенённом и танцы;
В сумерках сада шаги и затишье умершего Отрока.
•••
«Орфическая песня ранних стихов [Тракля] превращается в апокалиптическую песню; за преображением мира следует его разрушение. Или точнее: преображенный мир уже несет в себе семена отчуждения, маскировки и ужаса, которые в преображающем песнопении опосредованно предвещают приближающуюся катастрофу и надвигающийся суд над миром».
Альфред Допплер
В пути
Unterwegs
В час вечерний понесли в мертвецкую Странника;
Дух смольный витал; шёпоты красных платанов;
Взмахи галок сумрачно-тёмные; заступала стража на площади;
Солнце гасло скрываясь под простынёй исчернённой; неизбывно
Проживается в памяти этот вечер минувший.
В комнате рядом мелодия Шуберта льется: сестра исполняет сонату.
Бестревожно тонет улыбка её в обветшалом колодце,
Голубовато мерцающем в сумерках. О, как древен наш род!
Чей-то шепот в саду ещё не затих; кто-то оставил небесную твердь эту чёрную.
На комоде яблоки пахнут — дух ароматный разносится. Теплит бабушка свечку — горит золотая.
О, как осень печально нежна. С замираньем звенит наша поступь в стареющем парке
Под сенью деревьев высоких. Гиацинтовый лик полумрака как он строго взирает на нас.
Стопы твои ласкает родник голубой, алый покой твоих уст таинственно дышит,
Дремлет в них сумрак листвы, темное злато увядших подсолнухов.
Веки твои хмелея от мака, на челе моём грезят украдкой.
Нежный звон колокольный сердце до боли пронзает. Облаком синим
Лик твой нисходит осеняя меня в полумраке.
Песня звучит под гитару в далёком-далёком трактире,
Там где кусты бузины одичалые, день ноября из давнишнего прошлого,
Ступанье доверчивое по лестнице меркнущей, вид побуревших от времени бревен,
Окно нараспашку, в котором лишь сладость надежды осталась навеки —
Несказанно всё это, о Боже, отчего до глубин потрясенный, встаешь на колени.
О, эта ночь омрачённая. Пламя пурпурное
На моих угасает устах. Тишине отдаваясь, смолкает
Гармония струн одиноких в душе до краёв растревоженной.
Так смелей опьяняй эту голову хмелем — пусть катится в сточную яму.
•••
«Состояние, характерное для предрасположенности к творчеству, наполнено бесконечным повторением „уже пережитого“ или „впервые достигаемого“, между воспоминаниями и ожиданиями остается пустое настоящее, которое переживается как гнетущая бренность. Это чувство мимолетности пропитывает безвозвратно [прожитое] мгновение предсуществования мрачностью и тоской или обесценивает его через осознание упадка, разложения и страха: такова магия предсуществования, „царство слов, в котором присутствуют все вещи“ — разумеется, это присутствие оторвано от повседневной жизни, — оно неспособно „возносить каждое отдельное мгновение — тем более целую череду мгновений — в порыве восторга в Вечное“»
Альфред Допплер
De profundis
De profundis
Вот оно — сжатое поле, в которое плачами черными излились дожди.
Вот оно — бурое деревце, что одиноко в сторонке стоит.
Вот оно — беснование ветра, что рыщет вокруг опустевших лачуг.
Эта вечерня, как она скорбна.
За околицей где-то
Сиротинушка кроткая остатки колосьев ещё собирает.
В полумраке блаженно пасутся глаза её золотисто-округлые
О Женихе о Небесном её лоно тоскует.
По дороге домой
Набрели пастухи на плоть её на сладчайшую
Что истлела в колючем терновнике.
Я — тень вдалеке от угрюмых селений.
Из источника в роще
Испил я безгласие Господа.
Хладный металл на челе моём проступает,
Ищут сердце моё пауки.
Вот он — свет, что в устах моих гаснет.
Ночью я очутился на пустоши
Весь в нечистотах и среди звёздного праха.
В кущах орешника
Хрустальные ангелы вновь зазвенели.
•••
«Можно было бы сказать, что он [лирический герой] находится на грани отчаяния, но это отчаяние отмечено одной особенностью, которая является почти универсальной для поэзии Тракля — непосредственным соседством противоположностей, сменяющих друг друга с поразительной скоростью: изображений ужаса или психического расстройства, [с одной стороны], и изображений возвышенного, но зачастую горьковато-сладостного умиротворения, [с другой]. Такие словосочетания как „сладкий труп“ или „нечистоты и звёздная пыль“ иллюстрируют эту технику на уровне первичных элементов текста. Мы также наблюдаем подобную технику в чередовании целых фраз, таких как „Испил я / молчание Бога из источника в роще“ и „пауки ищут мое сердце“. И, более того, всё стихотворение оказывается обрамлённым контрастом между „чёрным дождём“ и „хрустальными ангелами“»
Роберт Фёрмидж
Псалом
Psalm («Es ist ein Licht…»)
• 2-я редакция
Посвящается Карлу Краусу
Явлен свет, что ветром погашен.
Явлен кабак на отшибе, откуда Подвыпивший выбрался после полудня.
Явлен выжженный виноградник, почерневший от нор переполненных пауками.
Явлен затвор, который они молоком убелили.
Умер Безумствующий. Явлен остров в южных морях,
Чтобы бога солнца приветствовать. Бьют барабаны.
В воинственном танце мужчины.
Гибки талии женщин в лианах и огненных маках,
Когда поёт океан. О наш потерянный рай.
Покинули нимфы леса золотые.
В могилу кладут Чужестранного. Следом мерцающий дождь проливается.
Отпрыск Пана в облике землекопа является,
Который до полудня спит беспробудно на асфальте расплавленном.
Явлены девочки во дворе в таких обветшалых от бедности платьицах что душа разрывается!
Явлены комнаты, по которым льётся соната аккордами.
Явлены тени, что перед ослепшим обнимаются зеркалом.
Идущие на поправку больные в окнах лечебницы греются.
Вверх по каналу белое судно кровавые язвы мора разносит.
Сестра чужестранная снова в зловещих грезах Кого-то является.
Покоясь в орешнике играет она с Его звёздами.
Студент, возможно — Двойник, подолгу за ней из окна наблюдает.
Прямо за ним Брат его мертвый стоит, а порою Он сходит по древней спирально изогнутой лестнице.
Очертанье Послушника юного в сумраке бурых каштанов бледнеет.
Cад ввечеру. По галерее собора мыши летучие мечутся.
Дети привратника оставили игры и злато небесное ищут.
Финал из аккордов квартета. Содрогаясь слепая малютка бежит по аллее,
А следом за ней вдоль стены ледяной тень её пробирается ощупью, в объятиях сказок и преданий святых.
Явлена лодка пустая, что под вечер по каналу чернеющему вниз устремляется.
Во мраке приюта старинного истлевают останки людские.
Мёртвые сироты у садовой ограды лежат.
Из серых затворов ангелы проступают с крыльями осквернёнными нечистотами.
Из под их век пожелтевших сыплются черви.
Соборная площадь мрачна и безмолвна, как в дни детства когда-то.
На серебристых подошвах прошедшие жизни прочь ускользают
И призраки проклятых сходят к вздыхающим водам.
Белый маг в гробнице своей играет со змеями.
Над Голгофой безмолвно отверзаются золотые очи Господни.
•••
«Подобно сновидениям стихи Тракля имеют внутреннюю согласованность, то есть [для них характерны] настроение и тон, а не логика. Все уровни проявления эмоций, все настроения и оттенки чувств объективируются в образы. Эти образы играют роль метафор, которые раскрывают сущность единого „я“ среди [проявлений] множественного „я“ поэта, а также придают особый настрой ситуации, в которой [каждая] компонента индивидуальности обнаруживает себя».
Лючия Гетси
«„Я“, испытывающее непосредственный опыт, и рефлексирующее „я“ несовместимы друг с другом, хотя принадлежат одному и тому же человеку. Это приводит к расщеплению сознания: „я“, которое ощущает природу во всем и себя во всей природе, постоянно выпадает „из этого высшего мира“ и встречает рефлексивное „я“ как двойника».
Альфред Допплер
«Мы слышим голос незнакомца в стихах Тракля на протяжении всей его творческой жизни».
Роберт Фёрмидж
Псалом
Psalm («Stille, als sänken Blinde…»)
Затишье; словно Слепец у осенней ограды долу припал,
Взмахи ворон ощущая висками гноящимися;
Золотое затишье осени; лик отца в мерцании солнечном
Ввечеру деревушка дряхлеющая чахнет в буром покое дубравы,
В кузнице молот стучит докрасна раскаленный, сердце бьющееся.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.