Оружие мысли

Они. (Вымысел)

Как-то, размышляя о своём трёхмерном материальном состоянии и о бытии в целом, я вступил в диалог с неведомыми мне существами. Произошло это следующим образом. Сначала я услышал далёкий звонок, подобный включившемуся утром будильнику, затем, по окончании звона, до моего сознания донёсся лёгкий шорох, подобный шелесту листвы гонимой слабым ветерком по асфальтовой дороге, и в окончание этих разноголосых звуков я услышал чёткий голос, окутавший комнату, в которой я работал сидя за компьютером. Неведомый, тем более нежданный гость проговорил.

— Сейчас мы высший по отношению к тебе коллективный материальный разум, — твоё будущее, следующая ступень твоей разумной материальной жизни.

Слова таинственной сущности были созвучные моим, но всё же возмутили до глубины души. Нет, не сами слова, конечно, а бесцеремонное вторжение в мои мысли какой-то наглой букашки. Сие было сверх всякой допустимой нормы морали. Ну, ладно, бывает, что кто-то третий вмешивается в твой разговор, перебивает, даёт свои наставления и рекомендации, простительно, ибо этот третий видимый, реальный человек, а тут… какая-то неведомая козявка бесцеремонно влетает в моё сознание и начинает тормошить мои мысли. Мало того, эта наглая сикараха, сидя внутри моего мозга, щекотно свербила его. Сверх наглая выходка! Это, естественно, возмутило меня, и я ответил резкостью.

— Пошла вон, безмозглая тварь! Своих мозгов нет, в чужие залезла. Вытряхивайся, иначе я сам изгоню тебя.

С этими словами я запустил все десять пальцев рук в жидкие волосы головы и неистово заскрёб ими по всей её поверхности. Затылок и темя вспыхнули адским пламенем. Этой огненной гееной я надеялся изгнать назойливую сущность из моего мозга, но она крепко сидела в нём и что-то бормотала своим бесцветным монотонным голосом.

— Всё, в моей голове произошёл сдвиг по «фазе»! И всё от того, что сижу, долблю часами по клавишам клавиатуры, пишу никому не нужную книгу, — подумал я, и тот час понял, что голову посетила долгожданная тишина. — Слава тебе господи! Ушёл! Злыдень, — сказал я и продолжил свои воспоминания. — Все только и говорят: «Пиши. Пиши», а сами, лишь попрошу, чтобы послушали написанное, тут же находят веские причины отказаться от прослушивания. Жена как-то полчаса послушала, потом прервала моё чтение и сказала, что устала, не может воспринимать на слух мой рассказ. Предложил самой читать, ответила, что в цифровом формате, в docx, книга воспринимается ещё тяжелее и глаза болят. Отговорка. Откуда она это знает, если не прочитала ни строчки из моих книг. А как-то вечером, сидя у телевизора, сказала: «Напечатай, тогда прочитаю».

Я не сразу понял, что она сказала своими словами, лишь спустя 15 — 20 секунд, вспомнив наш разговор о моих книгах, осмыслил их и ответил, что напечатал бы, если взяли в какой-нибудь журнал. Об отдельном издании я и не мечтаю. На этом всё и закончилось.

— Может быть, действительно, зря уничтожаю время, может быть, лучше просто лежать на диване и поплёвывать в потолок, — подумал я, но тот час услышал ответ на мои мысли.

— Ты в здравом уме, — проговорила неведомая мне субстанция.

Я опешил! Онемел! Такой сверх наглости я не ожидал. Оказывается эта назойливая таракашка вовсе и не уходила из моей головы, оказывается она всё время сидела там и как хитрый шпион читала мои мысли.

— Что, что делать? Как изгнать эту сущность из моей головы, — усиленно думал я, забыв, что всё мои мысли читаемы ею.

Ни одна сколько-нибудь стоящая мысль не приходила на ум. А он всё что-то говорил. Смирившись, я произнёс: «Кто ты?»

Моими словами я надеялся поставить его в тупик, ибо стал отчётливо понимать, что он сущность, не обладающая тем, что имеет человек, значит, не может иметь ни имени, ни фамилии. Я подумал, что назваться он не сможет и покинет меня, сгорев от стыда, но моему удивлению не было предела, когда я услышал, что он не один, что их много, но все они единичны, как один организм. Далее они сказали, что под организмом подразумевают не тело, каким обладаю я, а нечто более совершенное. И сгореть они не могут, ни от стыда, ни от огня, ибо их тела не биологические.

— И что же это такое может быть, не биологическое? Аморфное? Вы как привидение? — проговорил я, смирившись с Их внедрением в мой мозг.

— Об этом ты узнаешь из наших следующих встреч, — ответили Они, окончательно поставив меня в тупик.

— Как… вы собираетесь продолжить шпионаж за мной? — вновь возмутился я.

— Не шпионить, а помогать!

— В чём?

— В написании тобою книги.

Я громко рассмеялся, подумав: «Помощники хреновы! Без Вас не разберусь, что писать, а что утаить».

Они молчали, вероятно, осмысливая мои слова. Так думал я, но как выяснилось намного позднее, их сознание работает в миллиарды раз быстрее чем все вместе взятые компьютеры мира.

Молчание таинственных сущностей длилось недолго.

— Никто кроме нас тебе не поможет. Всё, что пишется и создаётся в твоём мире, производится нами. Ваш мозг лишь аккумулирует уже созданное.

— Если всё уже создано, зачем мы, люди?

— Развиваясь, вы совершенствуете нас. Напомнить, что написано в библии?

— Не надо. Помню. Там написано, что бог всё сделал для себя.

— Правильно, Поэтому не возмущайся, когда мы будем приходить к тебе и помогать в твоих делах.

— Вопрос. Почему я Вас не вижу?

— В твоей реальности ты нас никогда не увидишь, но придёт время, и ты объединишься с нами и станешь с нами един.

— Туманно и малопонятно! Хотя… согласен, приходите. В хороводе веселее, — ответил я, улыбнувшись своим мыслям. Я представил себя в хороводе с привидениями под музыку потустороннего мира, и тот час новая мысль озарила меня.

— А может быть Они из тёмного мира. Ведь помогают же черти людям, за плату душой. Ну, уж нет! Фигушки Вам, злыдни дьявольские. Ваш хитрый ход я распознал.

— Нет никакого хода, — тот час ответили Они на мои мрачные мысли. — А то, что сейчас туманно со временем станет понятно. Сейчас сложно, но скоро к тебе придёт понимание твоего Я и понимание нас.

Не вникнув в смысл Их слов, я повторил: «Непостижимо!»

Они промолчали. Я дважды позвал Их, один раз мысленно, второй очень тихо, слегка шевеля губами, но Они не ответил. Исчезнув так же внезапно, как и появились, Они внесли смятение в мою душу.

— Реален ли был наш разговор? — подумал я и, поразмыслив, утвердился в вымысле его моим уставшим умом, но через минуту сказал себе, — Почему уставшим? Я бодр и активен! А Они молчат, потому что ушли пить чай, сейчас же утро, вот Они и решили позавтракать, — дополнил я свою мысль и рассмеялся, реально, громким заливистым смехом, мысленно представив, как эфирные сгустки материи пьют чай из самовара, держа блюдечки на трёх призрачных пальцах.

Мысль о Них долго не покидала меня. Я представлял Их и сгустком невидимой материи, и сгустком плотного порывистого ветра, и волновой энергией, и привидением, и даже букашкой с мохнатыми лапками, но всё это никак не вязалось с тем, что они вкратце поведали о себе. Первоначально я не хотел писать об этом, но подумав, понял, что без этих «вопрос-ответ» многое станет непонятно, вам, уважаемый читатель, ибо эти и последующие строки пишутся для вас, а вот под чьим веянием, решать вам.

1. Рассказы

Часть первая. Трагедия

Платье для Любочки

Где грань? Кто сотворил её?

Хотя… создатель ведом!

Порой и грань видна!

В конце концов, она для всех одна!

Всего лишь миг и вечное забвенье,

пустота!

Автор.

Пятилетняя Верочка очень любила свою единственную куклу Любочку, но маму больше всех на свете, и хотя она видела её лишь по вечерам и в воскресенье (мама уходила на работу, когда Верочка ещё спала), первые слова, произносимые Верочкой по утрам, были только: «Мамочка! Милая мамочка, я люблю тебя!»

— Мамочка, я люблю тебя! — открыв фиалковые глазки, с улыбкой говорила она, затем крепко прижимала к своей груди лежащую рядом на одной подушке куклу Любочку, откидывала одеяло и опускала на пол тонкие ножки.

Заправив кровать и умывшись из висящего на гвозде рукомойника, Вера подходила к окну, улыбалась солнцу, здоровалась с воробьями, копошащимися в пыли, затем садилась за стол. Заботливыми руками мамы льняным полотенцем были накрыты стакан молока и несколько ломтиков сайки. Наскоро приняв этот немудрёный завтрак, Верочка подходила к своей кроватке, брала на руки куклу Любочку и, разговаривая с ней, начинала игру.

— Сейчас я сошью тебе новое платьице, и мы пойдём с тобой гулять! — каждое утро говорила она своей любимице и приступала к работе.

Да простит меня читатель за краткое отступление, следующее ниже этой строки, но с ним будет проще понять время и события, о которых хочу рассказать.

Верочка жила с мамой в посёлке Ильича, растянувшемся узкой лентой в одну улицу от железнодорожного моста, — справа; до дома бакенщика, стоящего особняком на высоком холме и зорко смотрящего на могучую Обь, — слева. Посёлок Ильича, — официальное название окраинного населённого пункта города Барнаула, народ же его называл просто — Кожзавод, это оттого, что в 1918 году на его левой окраине вырос кожевенный завод, но главная причина, по которой народ редко упоминал Ленина, вероятно, заключалась в другом. Стыдились жители посёлка называть свой угрюмый населённый пункт именем великого вождя, очень уж беден он был, мрачен и сер, — покосившиеся хибары, прогнившие заборы, толстая едкая пыль в засуху и непролазная глубокая жирная грязь в сезон дождей по всему полотну дороги, по которой, нередко падая, могли передвигаться только люди. Конечно, шли машины и лошади тянущие гружённые чем-то телеги, они и взбивали грязь дороги в липкую студенистую массу, но даже этот гужевой и моторизированный транспорт часто крепко прилипал к колее на час и более. И так по всей ленте единственной улицы, названной тоже в честь Ильича — Ленинской. Лишь в центре посёлка с бараками, на которые зорко смотрел с высокого постамента И. В. Сталин, по-хозяйски укоренившийся на центральной и единственной площади посёлка, были проложены пешеходные деревянные мостки, дорога же из конца в конец утопала в пыли или грязи, в которую даже нерадивый хозяин не выпускал собаку. Не поворачивается язык сказать «чисто» и о центральной площади, но относительно того далёкого времени, в которое я мысленно переношусь этими строками, она смотрелась довольно-таки опрятно. Очевидно, это оттого что редкий человек заходил на неё, значит и не месил своим сапожищами грязь и не поднимал пыль. Что останавливало жителей посёлка перед той площадью? Что заставляло их обходить её стороной? Вероятно, давящая атмосфера, исходящая от памятника И. В. Сталину. Даже бревенчатый клуб, уныло смотрящий серыми стенами на спину белого гранитного гиганта, казался каким-то придавленным и прокажённым. Гранитный Сталин был здесь владыкой. Памятник, от слова память! Жил человек, свершил великое дело, — достоин памяти потомков! Но он-то ещё жив, — вождь всех народов! Зачем ему памятник, почему его портрет украшает фасад заводского клуба?

И всё же клуб, был радостью для мужиков (в буфете по праздникам было пиво), и единственной отдушиной для молодёжи и молодых вдов (по воскресеньям были танцы под духовой оркестр).

Кроме этого культурного центра, — клуба; площадь окольцовывали школа, почта, баня, маленький базар в пять столов и магазин, у двери которого на серой доске с колёсиками сидел безногий мужчина с двумя рядами орденов и медалей на груди.

Сер и непригляден был посёлок, но жители его дорожили им. Там, — за косогором, на посёлке «Восточный» эвакуированные жили намного хуже. Жилищем им служили не хибары и не бараки, а землянки с дощатыми односкатными крышами, возвышающимися над землёй не более чем на 1,5—2 метра.

Мрачное время, если смотреть на него с высоты сегодняшнего дня; и светлые дни, если видеть их глазами тех, кто перенёс войну, кто вошёл в первый год мирной жизни.

Жили трудно, тяжело, но на лицах людей не было гнетущей хмурости и зависти, они светились радостью жизни. Да и почему бы не радоваться им? Победа!!! Это главное! Но не менее важными был завод и река! Завод давал работу, а заречные луга и лес сено для скота и ягоды. Река делилась своими дарами, — стерлядью и осётрами, щукой и килограммовыми окунями и, конечно, разнообразной рыбной мелочью, из которой готовилась настоящая сибирская уха.

Счастливо жили! Лишь у одного человека в посёлке всегда был скорбный вид. Это была женщина, которая несла в себе боль войны. Сторонилась она людей, была замкнута в своём мирке, но ведомом всем старожилам и эвакуированным. Забрала у неё война любимого мужа и двоих детей. Редко выходила она из своего перекосившегося домика, огороженного сгнившим забором, но когда шла в магазин, да по неотложным делам, то каждому мальчику или девочке, встречающимся на пути, предлагала конфеты, а они от неё бежали что было мочи, — боялись. Её тёмное одеяние пугало их. Лишь одну Верочку не пугали чёрный платок и чёрное платье Дуни. Безбоязненно подходила она к ней, ласково смотрела своими голубыми глазами в её глаза и что-то тихо говорила. Дуня гладила её по головке, называла Лялечкой, угощала конфетами, затем, прощаясь, крестила Верочку и медленно продолжала свой путь. Верочка долго смотрела ей вслед, махала маленькой ручкой, потом, вздыхая, возвращалась к своим важным играм-делам.

Посёлок. Своим фасадом он смотрел на луга, при разливе Оби заливаемые водой. В его затылок упирался косогор, поросший боярышником, искривлёнными берёзами, подтачиваемыми родниками, и густой крапивой, более злой, нежели сам чёрт. Верочка боялась крапивы, очень сильно она жалила, но Верочка очень сильно любила и ягодки боярышника. Своими рубиновыми каплями они постоянно манили её к себе. И Вера, превозмогая боль от укусов крапивы, по узкой тропе взбиралась по косогору к густому кусту боярышника и наслаждалась сладкой мякотью его крупных ягод. А ещё на косогоре росла заячья капуста, маленькая, — меньше Верочкина кулачка. Мальчики рвали ту капусту и ели, Верочка видела это, но сама никогда даже не пробовала её зелёных листков. Красные ягоды боярышника, аромат которых приятно щекотал её ноздри, казались ей вкуснее какой-то капусты и даже слаще конфет «Золотой улей» в красивой жёлтой обёртке с нарисованными сотами. Наслаждаясь, Вера слышала как изредка, чуть выше проезжала машина. Там был взвоз, по которому шли гружённые кожей телеги и что-то везли в своих кузовах редкие грузовые автомобили. Утром по этому взвозу шёл на работу поселковый люд и автобус. Шли те, кто работал на деревообрабатывающем заводе и 521, военном, называемом станкостроительным. Эти заводы были относительно недалеко, а в автобусах ехали те, кто работал в городе.

Верочкина мама работала в городе и каждое утро она уезжала на работу в первом автобусе. Верочка оставалась дома одна, ни бабушки, ни дедушки у неё не было, а своего папу она не знала, ни разу не слышала его голос, но она знала, что он самый хороший папа на всём белом свете, потому что у него очень добрые глаза. Эти глаза ласково смотрели на неё с маленькой фотографии, аккуратно вправленной в рамочку стоящую на комоде рядом с настольным зеркалом с металлической скобкой ножкой на оборотной стороне его. Верочка часто видела маму, смотрящей на её папу. И каждый раз, с крупными слезами на глазах, мама что-то тихо говорила ему. О чём разговаривала мама с папой, Верочка не знала, лишь один раз она чётко услышала: «Будь проклята эта война!» Пять лет, всего пять лет было Верочке, но она прекрасно понимала смысл этого страшного слова, — война! Каждый раз, услышав его, Верочка сжималась в маленький комочек и замирала в ожидании чего-то ужасного со страшным лицом, страшнее, чем у грозного белого памятника стоящего на площади рядом с клубом.

Не было у Верочки ни бабушек и ни дедушек, некому было её приласкать, некому было с ней даже поговорить.

Барак, в одной из комнаток которого жила Верочка с мамой, оживал лишь поздно вечером, когда его жильцы возвращались с работы, но им не было никакого дела до маленькой девочки, у всех были свои заботы и дела.

До прихода мамы с работы у Верочки была единственная радость, — её милая подружка Любочка, мирно лежащая сейчас на маминой кровати!

— Я буду носить тебя на ручках, буду кружить на цветочной полянке! Все бабочки и стрекозки будут смотреть на тебя и с завистью говорить: «Ах, какая красивая у Веры — Любочка! Ах, какое красивое сегодня на ней платьице!» — а я им скажу, что сама сшила его для тебя! — Вот только лоскуточков у меня мало, ну, да, ничего! Я сошью тебе сарафанчик! Ты пока полежи, Любочка, здесь, — на кроватке, а я пойду, принесу коробочку, ту, которую мамочка, моя милая мамочка, подарила мне на день рождения! Ты помнишь, я показывала её тебе! Ах, как вкусно она пахнет! Мамочка говорила, что в ней были очень дорогие духи «Красная Москва», их папа ей подарил. Я не знаю, где та настоящая «Красная Москва», но она, наверно, очень красивая, если так очень вкусно пахнет. А один раз, Любочка, я её видела! Она такая… такая… знаешь… вся хрустальная, как башенка! Нет, что ты, Любочка, — погладив по головке куклу, — у завода башня круглая и чёрная, а та… как льдинки на реке! Сияет, переливается на солнышке, как прозрачный камешек, когда смотришь сквозь него на солнце! Ой, и чё это я с тобой заговорилась! Нам скоро гулять с тобой, а сарафанчик ещё не готов! Ну, я пошла… за коробочкой.

Через минуту, крепко прижав к груди своё сокровище, — красную коробочку с лоскуточками, камешками и разноцветными фантиками, Верочка стояла возле маминой кровати и задумчиво смотрела на свою единственную куклу. Мысленно она видела её в кружевном белом платье, но… Глубоко вздохнув, Верочка осторожно отняла руки с коробочкой от груди и положила свою драгоценную ношу рядом с куклой.

Открыв коробочку, Верочка с нежностью посмотрела большими голубыми глазами, опушёнными густыми ресницами, на её содержимое, вновь глубоко и тяжело, как женщина, придавленная вечными заботами о семье, вздохнула и стала медленно перебирать маленькие ситцевые лоскуточки в надежде, что в глубине её может быть спрятался белый лоскуток ткани, не замеченный ранее. Белых кружевных тряпиц в коробочке не было. Верочка ещё раз тяжело вздохнула, взяла ножницы и после напряжённой работы выкроила заготовку для юбочки. Через час новый сарафанчик украшал тоненькое тельце Любочки.

Летние дни с рыжим солнцем на голубом небе в этот год давно не видели дождя. Зелёная трава, взросшая весной буйной густой лентой вдоль заборов, пожухла и потеряла свой блеск. Даже лопухи, в благоприятные времена выраставшие почти в Верочкин рост, в эти знойные летние дни скукожились и скрутились в жгуты.

Посёлок тих, ни ветерка. Лишь изредка, взбивая клубы пыли, пройдёт по грунтовой дороге, понурив голову, старая лошадка, тянущая скрипучую телегу с древним ездоком.

Верочка стояла на крыльце, — у раскрытой двери, ведущей в тёмный зев барачного коридора, и широко раскрытыми глазами смотрела на незнакомого мальчика-ровесника, мастерящего перочинным ножом кораблик из толстой сосновой коры.

— А лужу ты нигде не найдёшь, — подойдя к нему проговорила Верочка, и присела рядом.

— Мне и не надо никакой лужи! — не отрываясь от занятия и даже не взглянув на собеседницу, буркнул он. — Меня папа в воскресенье на рыбалку возьмёт, а на реке знашь скоко воды.. уйма!

— Дак, то на реке-е-е!

— Реке-е-е! — передразнил Верочку мальчик, и приподнял голову. — А чё эт у тебя?

— Любочка! Я ей сегодня новый сарафанчик сшила!

— Фу, ну и сарафанчик! Серый, как пыль на дороге! И вся она у тебя какая-то… дранная, твоя кукла!

— Сам ты.. сам!.. — вскрикнула Верочка, резко поднялась и побежала к тёмному зеву коридора, поглощавшему мрачные двери мизерных комнат барака.

Дома, сидя на маминой кровати, Верочка с болью смотрела на свою любимую куклу. Она не обижалась на мальчика, более того, ей было даже стыдно за его грубость, но сильнее всего её терзало собственное бессилие, — она не могла сшить Любочке белое кружевное платьице. Не могла нарядить её к маминому дню рожденья!

— В сентябре у мамы день рожденья, а ты у меня, Любочка, и правда какая-то ненарядная! — глядя на куклу, проговорила она, и руки сами потянулись к ножницам.

И вот Верочка уже стоит рядом с маминым сундуком. Миг, и маленький белый кусочек от кружевной маминой кофты в её руках.

В воскресенье в клубе были танцы под духовой оркестр.

Верочкина мама, с тех пор как муж ушёл на фронт и погиб там, ни разу не была на танцах, но сегодня такие же, как и она, молодые вдовы уговорили её пойти в клуб и хотя бы на время забыть своё горе.

— Пожалуй, пойду! — уже в двадцатый раз, а может быть и более, твердила она, стоя перед зеркалом и снимая папильотки с пышных русых волос. — Пойду! Что со мной сделается!

Верочка смотрела на мать и радовалась её хорошим настроением.

— Мамочка, ты у меня сегодня очень красивая! — глядя, как мать укладывает пряди волос, проговорила Верочка и, приблизившись к ней, обхватила её ноги руками и уткнулась личиком в пахнущее сладким ароматом платье.

— Только сегодня? — с улыбкой спросила её мать.

— Всегда! Ты у меня всегда красивая, самая красивая и добрая мамочка на всём свете.

— А ты побудешь дома одна? Я не долго! Только схожу в клуб, побуду там минутку и вернусь.

— А я пока с Любочкой поиграю!

— Вот и договорились! — ответила мать и, осторожно отстранив от себя дочь, направилась к сундуку.

— И куда это она запропастилась? — перебирая в сундуке немудрёный скарб, тихо шептала Верочкина мама. — Куда? А, вот она! — вытаскивая белую кружевную кофточку, — сейчас поглажу и буду как до войны, с Васечкой! — проговорила она и ахнула.

Верочка не видела обезумевший взгляд матери, застывший на кофте. Не видела, тихо напевая колыбельную своей Любочке, как мать разъярённой львицей надвигалась на неё.

— Это что? — раздался рык над головой Верочки.

Вздрогнув, Верочка повернулась к матери, и тотчас же, поняв причину её гнева, сжалась в маленький комочек.

— Что это, спрашиваю тебя? — потрясая кофтой перед лицом дочери, ревела мать.

— Мамочка, прости! Я совсем немножечко… платьице… для Любочки!

— Платьице?! Я тебе сейчас такое платьице покажу!.. — резко развернувшись, мать подбежала к комоду, вынула из него портновские ножницы и устремилась к дочери. — Я тебе покажу платьице! — вновь взревела она, занесла руку над головой и резко ударила ножницами по маленькой Вериной ручке.

— Мама, мамочка, не надо, не бей! Мне больно, я больше не буду! — вскричала Верочка, но мать, не слыша её, с остервенением наносила удары большими портновским ножницами по маленьким тоненьким ручкам дочери. Била долго и до тех пор, пока не обессилела сама. Верочка же давно уже молчала. Потеряв сознание от боли, она навзничь лежала на материной кровати, широко в стороны раскинув синеющие руки. Крупные рубиновые капли, как осыпающиеся с рябины спелые грозди, окрашивали покрывало.

К вечеру на город наплыли хмурые чёрные тучи и впервые, уже на исходе лета, грянула гроза, как предвестница страшных событий. С первыми раскатами грома на умирающую землю упали тугие струи дождя, взбив в грязную густую жижу дорожную пыль, и напоив живительным соком траву, но Верочка не слышала грозу, не видела её зловещих молний, она металась в жару и в бреду звала милую маму.

Утром Верочку увезли в заводскую больницу, а через день в хирургическое отделение городской больницы, где маленькой девочке ампутировали обе руки, которыми она шила красивые платьишки из маленьких ситцевых лоскутков для своей единственной куклы — Любочки.

Через две недели, — пятого сентября Верочку выписали из больницы.

Вечером того же дня в одной из комнат барака шёл тихий разговор.

— …бедная девочка!

— Несчастный ребёнок! Отец за неё жизнь отдал, а мать отняла!

— Пап! — вклинился в разговор родителей мальчик.

— Что, Вова?

— Ты… эт… не покупай мне удочку.

— Что так?

— Да… ты купишь не такую, как я хочу! Ты дай мне рубль, я сам куплю!

— Ну, что ж, пусть будет по-твоему, — ответил отец. — Завтра на столе возьмёшь… свой рубль.

Вечером следующего дня к Верочке пришёл соседский мальчик.

— Я Вова! — подойдя к кровати, на которой лежала Верочка, проговорил он и шмыгнул носом.

— Ты что, простыл? — улыбнулась Верочка.

— Не… эт… я так! Ты не боись, я не заразный!

— А я и не боюсь!

— Ты… эт… прости меня за то… ну, знашь!

— Глупенький! Я на тебя и не обижалась!

— А тебя как зовут?

— Вера! Сегодня у мамы день рожденья! Хорошо, что ты пришёл! Лимонад будем пить!

— А мне восемь лет исполнилось в августе, я уже в школу хожу, во второй класс!

— И я пойду на следующий год… когда новые ручки вырастут! Правда, мамочка? — проговорила Верочка и с любовью посмотрела на мать, утирающей фартуком воспалённые от слёз глаза. — А писать я уже умею, меня мамочка научила и даже считать умею до ста.

— Меня в первом классе давно научили писать и считать, я даже до тысячи уже умею. А хочешь, я тебе букварь подарю? — Спасибо, Вова! Ты добрый мальчик, но мама мне купит сама!

— Тогда вот, это… — засунув руку в карман, Вова вынул из него маленькую куклу и положил её на Верочкину грудь, — это тебе!

— Наденька, я назову её Наденька! Мамочка, посмотри, какую красивую куколку подарил мне Вова! Наденька!

— Очень, очень красивая кукла! Прямо как невеста! — приблизившись к дочери, ответила мать и, нежно поцеловав Верочку в правую щеку, уронила на белую простынь горячую слезу.

— Не плачь, мамочка! Смотри, какое красивое у Наденьки белое кружевное платьице, она надела его для тебя!

— Ты у меня, милая доченька, самая красивая! — ответила мать. — И твоя новая куколка тоже красивая.

— Мамочка, ты меня любишь?!

— Люблю, милая! Очень люблю, доченька моя родная! — Тихо сказала мать и уже мысленно, — прости!

— И я тебя люблю, мамочка! Сильно, очень сильно люблю, ты у меня самая… самая милая, мамочка! У тебя сегодня день рождения, я дарю тебе Наденьку! Возьми её мамочка, прости, я не могу тебе её подать… у меня нет ручек! И ещё, я хочу обнять тебя!

— О-о-о! — вырвался стон подранка из «разорванной» груди матери и пронзительным эхом, оттолкнувшись от стен комнаты, крупной дрожью отозвался на бледных губах Верочки.

Сочувствуя боли матери, Верочка с жалостью посмотрела на неё, сглотнула горький ком, застрявший в горле, и произнесла:

— Мамочка, не плачь! Не плачь, милая мамочка! Я каждый день буду тебя обнимать! Только ты отдай мои ручки! Отдай мои ручки, мамочка!

Через пять дней, во сне, Верочка разговаривала с отцом, а вечером того дня её фиалковые глаза на миг вспыхнули таинственным светом и погасли. Верочки не стало.

Провожали Верочку на третий день, — в воскресенье, всем посёлком.

Верочка улыбалась, и всем провожающим её в новый мир, казалось, что лицо этой маленькой девочки излучало свет добра и любви.

Провожала Верочку и Дуня. Подойдя к маленькому гробику с Лялечкой, она что-то тихо прошептала, затем вынула из кармана кулёчек с конфетами и положила его у Верочкиной головки, покрытой белым платком. В тот день все дети безбоязненно брали из Дуниных рук конфеты, лишь одна Верочка впервые была равнодушна как к ним, как и к самой Дуне.

После похорон, мать Верочки открыла коробочку из-под духов «Красная Москва», в ней её дочь хранила свою куклу. Любочка в новом платьице ласково смотрела на неё Верочкиными голубыми глазами. На белом платьице куклы лежал маленький листик бумаги свёрнутый вчетверо. Развернув его, она увидела стройные ряды букв, и тот час вскрикнула от боли, защемившей душу. На маленьком листке в клеточку крупными буквами было старательно написано: «Милой мамочке в день рождения!»

Часть вторая. Фэнтези

Вдохновение

Осознаю себя, я человек!

Осознаю, отдам мой разум бездне мрака!

Осознаю, пройдёт сей жизни век,

И бездна мрака растворит меня,

И не оставит праха.

Я буду жить!

Автор.

Я ждал её звонка неделю. Последний раз она звонила в воскресенье вечером. Позвонила и сказала, что очень занята и не может пригласить меня к себе. В ответ я бросил, что не очень-то и хотел её видеть, в душе, конечно же, желая впиться в её сладкие уста моими губами.

Сегодня суббота. Полдень. Раздался звонок, я рванул к телефонному аппарату, он у меня в гостиной комнате, а я в то время был на кухне и пил чай из смородинных листьев. Чудесный чай, аромат растворяется аж во всём организме, — обволакивает сердце и наслаждает душу, но разговор не о нём, хотя нет, о нём, но только… Отставить! Всё по-порядку.

Итак, она позвонила, я резко рванул в гостиную комнату, подбежал к аппарату, вцепился в трубку и, что было силы, потянул её к себе, но она не поддалась, как будто кто-то приклеил её. Через миг я почувствовал, что она, становясь эластичной, стала выскальзывать из руки. Я крепче сжал её, и пальцы уткнулись в какую-то кнопку. Я машинально вдавил её и в тот же миг из самого аппарата, а не из трубки, кто-то прокричал: «Как ты мне надоел, паразит!»

— Вот те на? — удивился я, и ещё сильнее вдавил кнопку. На сей раз пискнула трубка, и из неё прилетел странный шлепок, от которого загорелось моё ухо, и лишь после этого она выплюнула долгожданные слова моей милой: «Иди-и-и у-у-у-уж!»

Я осторожно опустил трубку на аппарат, но прежде чем она легла на рычаг, услышал ещё две ласковых фразы: «Вот, паразит надоедливый! Никакого от тебя толку!»

Моё сердце трепетало от предвкушения сладостной встречи с милой, ноги носили по комнате, а глаза вращались в поисках носков. Дорога была каждая минута, но носки, как нарочно, кто-то «слизнул языком».

Шло время, носки бесследно исчезли и тут внутренний голос надоумил меня пошарить рукой под диваном. Я распластался на паласе, по самое плечо засунул руку в узкую щель — между полом и диваном, и стал тщательно исследовать пыльное пространство, бубня нелестные слова в адрес объекта поиска. Вот моя рука нащупала что-то пушистое, я ухватил это нечто и оно, гаркнув голосом милой, приложилось когтями к моей кисти.

— Ой! — вскрикнул я и в тот же миг, как из тумана, на меня наплыли её пылающие гневом глаза. — Царапается что-то гаркающее, а при чём здесь её глаза? — не успев разгневаться, мельком подумал я и представил, с каким величайшим наслаждением она сейчас отхлёбывает, может быть даже из моей чашечки с голубой каёмочкой, золотистый напиток. Я даже почувствовал их благоухание, — запах моей милой подруги, орошающей пространство вокруг себя ароматом прелой соломы и аромат чая «Вдохновение» насыщенный эфиром болотных трав.

Вытаскивая из рёбер батареи отопления злополучные носки, я устремился к шифоньеру. Там был мой парадный костюм.

Через час, одетый как денди в новый костюм, доставшийся мне в наследство от прапрадеда, я покинул опостылевшую на девятом этаже малосемейку, из которой ничего, кроме шастающих туда-сюда ног и ножек, туфелек на каблучках и стоптанных штиблет, не видел, и поднялся на лифте на первый этаж, где в одной из восьми квартир, по четыре с каждой стороны длинного коридора, меня ждала моя ненаглядная с пакетиками чая «Вдохновение».

Её квартирка очень нравилась мне. С балкона гостиной был виден, как на ладони, весь город, и прежде, чем вкусить ароматный напиток, я выходил на него и любовался красочным пейзажем. В сероводородном дыму город трепыхал, как бабочка крылышками, отчего он казался летящим в бескрайнюю даль. В такие минуты я был готов, вдохнув его пьянящий воздух, так же затрепыхать чем-нибудь, и полетать над проводами, трамваями и троллейбусами, но меня всегда удерживала любовь к чаю «Вдохновение», который, соверши я данный поступок, незамедлительно выхлебала бы моя милая. «А та-а-ам, — в облака-а-ах… так прекрасно и легко. А та-а-ам… мне летать и летать охота! Но там мне не дадут его, — мой любимый напиток», — спускаясь с заоблачных мечтаний в будничную реальность, думал я, и покидал балкон подруги. Хотя нет, лгу! Прежде, чем покинуть балкон, я с высоты первого этажа впивался взглядом в женщин. Мне нравились раскованные дамы в глубоко декольтированных платьях. Вид был потрясающий. После просмотра женских прелестей, будничность превращалась в праздничную действительность, и я с приподнятым настроением входил в гостиную комнату милой подруги, но это всё воспоминания. Действительность же дня, о котором идёт речь, следующая:

Я поднялся на первый этаж, подошёл к двери, где меня ждала любимая чашечка с голубой каёмочкой, и вдавил кнопку звонка.

— О, Боже! Когда же это прекратится? Ох, и паразит же ты! — услышал я приглушённый металлической дверью голос милой и понял, что она рада моему приходу.

Сердце моё зашлось от предвкушения близости с ней, и я облизал пересохшие губы. Ощутив знакомый вкус, я вдохнул аромат, исходящий от неё через закрытую дверь, и голова закружилась от надвигающегося тепла, тепла моей милой чашечки с голубой каёмочкой, в которую я страстно желал впиться губами.

Резко распахнулась дверь, и я увидел её, милую пальму в кадушке, а рядом столик с двумя чашечками.

— Родная, как ты мила! — воскликнул я, и от избытка чувств шлёпнул подругу по животу.

— Ну, ты… паразит! — откуда-то издалека прилетел голос подруги, и её маленький кулачок уткнулся в мой глаз, а вскоре и она сама впорхнула в прихожую из гостиной.

Полюбовавшись праздничным фейерверком, я мысленно поблагодарил её за подарок, а вслух сказал: «Тебя две?»

Милая подруга не ответила, видимо она не слышала не только мои слова, но и то, как я зашёл в её уютную квартирку.

— Да, и пусть себе, — подумал я, — одна или две, какая разница. Моя чашечка на месте, а остальное трын-трава, — шаркнул ногами о коврик на лестничной площадке и чётко услышал новый каскад приветливых слов подруги: «Вот же, паразит! И когда же ты угомонишься?» Её слова дали мне понять, что настал мой звёздный час и пора мчаться на балкон. Будучи там я запутался в развешанном для просушки белье, и хотел в порыве негодования, оттого что они мешают обзору любимого пейзажа, разорвать его, но резкий удар в бок остановил мой порыв. В связи с этим полностью отпало желание созерцать «город на ладони» и очень захотелось погладить нудящий от боли бок.

Оставаясь в темноте, я выбросил руки вперёд и, обшаривая ими чёрное пространство, зашаркал ногами в его пустоту. В тот же миг до моего слуха долетели слова: «Паразит, когда же ты успокоишься? И перестань шаркать ногами! Всё бельё посбивал… и руки твои пакостные… — Вслед за этой недоговорённостью, подруга с новыми словами впилась ногтями в мою правую кисть. — Что ты там потерял, паразит?»

— Ничего! — буркнул я и вылез наружу, удивившись резко посвежевшему воздуху, но мрак всё ещё сковывал меня. — Ты где? Я ничего не вижу.

— Сейчас ты у меня всё увидишь, — ответила подруга и приложила свою руку к моим глазам. Я действительно прозрел, чему был несказанно рад, но более всего, конечно, тому, что она стояла передо мной одна. Я мысленно потёр руки и, проговорив, также мысленно: «Слава тебе, Господи! Не надо делить на троих!» — направился к столику с чашечками, к сожалению пока ещё не испускающими нежнейший болотный аромат чая «Вдохновение».

— На троих! — взревела она как гудок паровоза. — Ты за кого меня принимаешь, паразит ты этакий!

Я молчал, вращал глазами и ничего не понимал, а моя милая всё больше распалялась.

— До чего же ты мне надоел, паразит! Вздумал делить! Да, я тебя сейчас… прибью!

Вслед за этими грозными словами в гостиную вошла сама хозяйка этих слов, — моя подруга, но почему-то с моим закопчённым ковшом, из которого вился парок крутого кипятка. Я замер, но не из жадности или боязни быть прибитым, а от понимания приближающегося мига наслаждения чаем «Вдохновение». Мне хотелось выразить слова благодарности, но вместо них я сказал: «Ты когда это поселилась в моей квартире? Я тебя к себе не приглашал и не разрешал брать без моего разрешения мою посуду!»

Моя милая была от меня метрах в пяти, но это не было для неё препятствием. Пощёчина не заставила себя ждать.

— О-о-о-о! — застонал я от боли и, предвидя, что за первой пощёчиной последует вторая и третья, выбросил руки вперёд и, махая ими, как бабочка крылышками, побежал прочь от милой.

— Вот же паразит, ещё и лягается! — услышал я её голос у самого уха и прекратил бег, при этом и остановив работу рук.

— Давно пора успокоиться, — сказала она и поставила на большой квадратный стол, за которым я сидел в ожидании мига наслаждения, заиндевевший кофейник, затем подошла к пальме и надломила её макушку. Пальма пискнула и раскрылась экраном телевизора, с которого лилась желанная реклама чая «Вдохновение».

— Всё! Опоздали! Не успеем! — тихо проговорил я и с протяжным стоном ударил кулаком по колену.

— Зато успею я, — проговорила подруга, после чего я почувствовал жгучую боль в глазах, а не в колене. Экран сверкнул радужным фейерверком, затем сверкнули искрящимся льдом бёдра подруги, нырнувшей в него, но не прошло и минуты она уже стояла возле стола и радостно улыбалась. В её руках поблёскивали пакетики чая «Вдохновение», выловленные из рекламы.

Я возликовал и вспомнил, что, направляясь на чаепитие, прихватил для любимой подруги подарок.

— Знаешь, что у меня есть? — обратился я к ней и, не дожидаясь ответа, сунул руку в карман. — Там подарок для тебя.

— Пропади ты пропадом со своим подарком! — взревела подруга, и ударила по моему плечу своим тяжёлым кулаком.

От восторга я крепко сжал глаза и оказался на крыше дома, где купил сто граммовую пачку чая «Бодрость».

И вновь я стою у двери квартиры подруги и жму на красную кнопку звонка. Пространство за дверью молчит. В радужном настроении я пинаю её дверь, посылаю милую не только последними, но и первыми словами на кухню за кипятком, и иду к столику у пальмы.

В знак благодарности за ласковые слова моя ненаглядная хлопнула дверью перед моим носом и, стоя на лестничной площадке, я ясно услышал её доброжелательную тираду: «Ну, ты и паразит! Болтался… невесть где, а сейчас покоя не даёшь! Угомонишься ты сегодня? Или мне угомонить тебя?»

Угомонение не заставило себя ждать. «Нежное» касание её пятки моей голени привело меня в восторг. Я расцвёл, как майская роза, и хотел ответить ей, если и не нежными поглаживаниями её увядшего лица, то хотя бы словами благодарности, но… милая подруга канула, как в воду, а расточать любезности пальме, под которой я расположился, почему-то не было желания.

— Поднимайся! — проговорила она, ухватив меня за правую руку. — Видно без чая «Вдохновение» ты так и не угомонишься!

— Подожду здесь, возьми лучше «Бодрость», — ответил я и повернулся к ней спиной.

— Ах, ты так! Ну, я тебе сейчас покажу бодрость! — ответила она, затем рявкнула мне прямо в ухо. — Паразит! Злыдень! Утроба твоя ненасытная! Что б ты сгинул, нечисть окаянная!

— Тише можешь? Ты мне мешаешь! — буркнул я, всё ещё не поворачиваясь к ней.

— Ах, теперь я уже тебе мешаю! Ну, погоди, водкохлёб окаянный! — ответила милая подруга и выпалила новую тираду из нежных слов.

— Ладно, замолчи! Завтра я тебе подарю «Вдохновение». Вырежешь логотипы и обязательно выиграешь чайный сервис. Будем пить вместе, и каждый день.

— С тобой… вместе? Никогда! — ответила она, да так твёрдо, что я поперхнулся и вылил на её прекрасный палас всё содержимое моего желудка.

— А-а-а-а! — взревела она и погладила меня по макушке своей кувалдой-кулаком. Остатки содержимого желудка, подкатившие к горлу и стремящиеся вырваться наружу, провалились туда, откуда секунду назад пытались вырваться, и в утробе стало так хорошо, что она заурчала от удовольствия. Одновременно с этим кто-то позвонил в дверь.

— Гостей нам не надо, — проговорил я, утирая рот лацканом пиджака.

— Сам-то ты кто здесь? Не гость ли? Толку-то от тебя. Напьёшься, а потом…

Я вновь поперхнулся, отчего заложило мои уши, и уже не расслышал продолжения её речи. Последнее содержимое желудка тугой струёй вырвалось наружу и накрыло первую порцию… растекавшуюся по паласу.

— Ненавижу, паразит! Что б ты захлебнулся! — взревела милая, но почему-то не погладила меня.

Я открыл глаза. Надо мной колыхался серый потолок и в паутине чёрная, некогда прозрачная, стеклянная люстра.

Моё тело утопало в кровати с панцирной сеткой. Рядом стояла жена и укоризненно смотрела на меня.

— Вдохновение во сне! — прошептал я и выпростал ноги из-под одеяла. В голове шумело, а во рту скакал эскадрон гусар летучих.

Миллионер

Глава первая. Всемирная паутина

Откуда она вылетела, я так и не понял, да это и не интересовало меня.

«Вылетела, ну, и ладно!» — подумал я и раскрыл на экране компьютера страницу под названием «Халява!» — Так-так, значит, почтовый адресок надо приобрести с com или net, — уже вслух проговорил я и помчался к бесплатному почтовику: http://mail.yahoo.com.

Через пять минут, мурлыкая мотивчик любимой песенки, я регистрировался на американском «осле» и прокручивал в мыслях то, как через несколько дней буду звонить с халявного мобильника.