Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу

Глава 12. Царь горы

Макет снова вывезли на стартовую площадку. В этот раз планировалось проведение комплекса работ по предстартовой подготовке, включая заправку топливом. Это должна быть своеобразная репетиция перед пуском летного изделия.

Снова начались постоянные дежурства. В этот раз любопытствующих высоких чинов было гораздо больше, чем обычно. Ко мне по нескольку раз в день подходил руководитель работ с небольшими группками старших офицеров, либо штатских. Как правило, меня просили провести небольшую экскурсию, с показом ракеты и посещением башни обслуживания.

Обычно вез группу лифтом до верхней площадки. Оттуда, с высоты более ста метров, открывался прекрасный вид. В ясную погоду можно было видеть даже город Ленинск. Желающим предлагал подняться пешком еще выше — на площадку, с которой доступен круговой обзор. Постепенно, спускаясь вниз, посетители знакомились со всеми рабочими местами обслуживания ракеты.

Не все посетители нормально переносили высоту. Примерно четверть сразу же требовала немедленно спустить их вниз. Встречались и такие, кто, судорожно вцепившись в меня, спускались с закрытыми глазами, открывая их только на земле. Я докладывал руководителю работ, что доступ на башню возможен только для тех, кто допущен к работе на высоте. И это правило должно распространяться на всех, независимо от степени важности персоны. Но мои доклады игнорировали. Меня удивляло такое отношение руководителя работ к безопасности случайных людей.

В ветреную погоду было особенно заметно, как раскачивалась башня обслуживания под напором ветра. Амплитуда колебаний самой верхней — подкрановой площадки — была существенной, шаткая опора буквально уходила из-под ног то в одну, то в другую сторону.

В свободное время, мне нравилось забираться сюда. Я выбирал угол площадки, откуда не было видно ничего, кроме неба с бегущими облаками. И тогда вновь и вновь вспоминал незабываемые ощущения свободного полета и глаза моей Людочки, которые всегда были перед мысленным взором, когда парил на планере в бескрайнем крымском небе. Она смотрела на меня тем особенным взглядом, как тогда в нише старого дома, где мы впервые открылись друг другу. Именно тот взгляд и восторг полета слились у меня в одно целое — в ощущение безграничного счастья…

Как-то раз в поле зрения попали молниеотводы — две гигантские, отдельно стоящие стальные фермы. Высота ферм превышала двести метров. Каждая из них заканчивалась развилкой, в виде буквы V, наклоненной в сторону башни с ракетой. Эти «усы», собственно и были приемниками атмосферных зарядов. С земли усы казались небольшими прутиками. Но, присмотревшись, на прутиках усов молниеотводов легко разглядеть монтажные скобы, по которым можно попасть на самый кончик такого уса. К самой развилке подходила лестница, наподобие той, что имеется у обычных строительных кранов.

Естественно, амплитуда колебаний кончика такого уса должна быть существенно больше, чем верхней площадки башни. И, конечно же, у меня зародилась мысль подняться туда в ветреную погоду.

И вот такая возможность представилась во время моего дежурства. Вечером поднялся на башню и оттуда внимательно изучил весь предстоящий путь. А рано утром, еще до восхода солнца, надел монтажный пояс и начал подъем.

Он оказался не таким уж простым, как представлял. Я довольно быстро преодолел зону обычных лестничных маршей, но потом надо было подниматься по вертикальным ступеням, представляющим собой обычные металлические прутья. Вскоре почувствовал, как ноги наливаются свинцом. Надо было немного передохнуть. А я не преодолел и трети пути. И надо было спешить, чтобы вернуться к моменту, когда на площадке появятся люди.

«Часовой у ракеты вряд ли меня заметит. У него свои проблемы. Да и какое ему дело до меня? Мало ли кто чем занят по работе? Может, так надо. А если заметят другие люди? Что с того, кто теперь сможет меня остановить?» — размышлял, отдыхая.

И вот я у развилки. Взглянув на часы, поразился тому, что подъем уже занял полчаса, а мне еще предстоял самый сложный его участок. Очень мешал сильный ветер. Он продувал буквально насквозь. Но ничего не поделаешь — именно ветра я ждал, когда выбирал момент проведения операции «молниеотвод».

Выход на ус выполнял буквально по-пластунски, надежно страхуясь при помощи монтажного пояса. Со средины уса уже не было никаких ограждений, и порывистый ветер настойчиво пытался сдуть меня со столь эфемерной опоры. К ветру добавлялись жуткие колебания этой самой опоры. «А выдержит ли она такую нагрузку? Наверняка выход на ус при ветре запрещен», — мелькнула запоздалая, но вполне здравая мысль труса.

И вот я у последней скобы — практически на самом кончике уса. Удобно разместиться не удалось, а равномерные колебания уже начали вызывать нечто вроде приступа морской болезни. Нет, это совсем не похоже на ощущения, которые испытываешь в защищенном от ветра кокпите планера. Там крылья — твоя опора, а воздушные потоки — твоя стихия. Здесь ветер — твой враг, а опора, угрожающе раскачиваясь, с удовольствием избавилась бы от своего бестолкового седока, так беспомощно к ней прижавшегося.

И тут я увидел глаза моей Людочки. Казалось, она насмешливо смотрела на меня с очень близкого расстояния, и глаза ее сияли от озорной улыбки. И я сразу вспомнил тот случай, когда это было.

А было это зимой, вскоре после памятного «вечера той зимней метели», когда мы с Людочкой, взявшись за руки и постепенно превращаясь в две белые снежные бабы, прогуливались вокруг угольной кучи, занесенной снегом. С того момента Людочка все чаще выходила гулять одна, без сестрички, правда ненадолго, всего на полчасика. Я с удовольствием ее перехватывал, и мы делали с ней небольшой круг по прилегающим улицам. Потом она шла домой за сестричкой, я за братиком, и мы продолжали наши разговоры под наблюдением ревнивой парочки.

В тот раз мы с Людочкой, вместо прогулки по улицам, зашли в наш двор. Он весь был завален огромной кучей снега. Зима была необыкновенно снежной. В наше время снег с улиц дворники убирали во дворы, вывозя его туда вручную в больших санках. И мы, дворовые малыши и подростки, с удовольствием помогали дворнику катить эти тяжелые санки со снегом. Потому что на обратном пути в них, вместо снега, уже катились мы. Весной проходила обратная операция: снег вывозили из дворов на улицы и разбрасывали на дорогу, под колеса идущего транспорта.

На снежной куче шла традиционная игра «в царя горы». Переглянувшись, мы с Людочкой дружно бросились вперед — на штурм той самой горы. Слаженно действуя против всех, вскоре были на вершине. И мы стояли с ней рядом, не желая сражаться друг с другом. Но царь-то должен быть один…

Неожиданно получив сильный толчок в спину, упал и покатился по самому крутому склону. Сверху, прямо на меня, свалился еще кто-то, и мы вместе кубарем скатились к подножию горы. Очень близко увидел смеющиеся глаза Людочки. Это была она. Мы вскочили на ноги и через какое-то мгновение снова были на вершине. Вдруг Людочка лукаво взглянула на меня, и, подставив подножку, ловко толкнула корпусом. И почему-то оказалось, что она снова падала вместе со мной. И снова очень близко увидел ее озорные смеющиеся глаза. Несколько секунд мы лежали в снегу рядом, смотрели друг на друга, и нам совсем не хотелось вставать.

— Жених и невеста, — громко, нараспев затянули чьи-то гнусные голоса традиционную детскую дразнилку. Мы с Людочкой, смеясь, вскочили на ноги и, взявшись за руки, выбежали со двора на улицу. Похоже, нам обоим понравилась та песенка. А до нашей первой весны оставались еще полных два года…

И вот я один на вершине горы. Выше некуда. Но что-то я совсем не похож на царя горы. Скорее на жалкого червячка, прильнувшего к раскачивающейся на ветру ветке огромного дерева.

Людочка, любимая, своей озорной улыбкой ты подбодрила меня. Я что-нибудь придумаю. Я найду выход из моего дурацкого положения. Не разворачиваясь, потихоньку переместился по усу до ограждения. Здесь мне удалось, наконец, сесть, опираясь спиной на ограждение и зацепившись ногами за скобу. Я застраховался и сидел, чувствуя себя достаточно уверенно. Ус по-прежнему жестоко раскачивало. Похоже, я добавлял толику парусности всей системе. Но уже привык к этой качке и почти забыл о ней.

И вдруг осознал всю бессмысленность совершенного деяния. Зачем я здесь? Испытать забытые ощущения? Вспомнить прошлые несбывшиеся мечты? Но это совсем не похоже на полет. Не может летать то, что лишено крыльев. Даже имитировать полет не может.

Но любое опасное действие необходимо выполнять во имя чего-то. И это что-то должно быть самым важным для тебя. А что сейчас самое важное в моей жизни — в жизни человека, потерявшего эти самые крылья?

Долг перед страной? Это давно для меня абстрактное понятие. Не могу я чувствовать никакого долга перед сообществом неинтересных мне людей, каждый из которых живет своей жизнью, ничего не зная о моем существовании.

Любимая работа? То, чем сейчас занимаюсь, не приносит никакого удовлетворения. Потому что это не инженерная работа. И в перспективе — она все та же. Даже работа по оборудованию спецкласса была намного интереснее. Тогда я, по крайней мере, решал типичные инженерные задачи.

Тогда что? Ведь было же в моей жизни то, что составляло смысл моего существования. Ради чего готов был на любые поступки, на любые жертвы.

Этим главным в моей жизни была ты, моя любимая Людочка. Мы с тобой были созданы друг для друга. Судьба определила нас как половинки одного целого. И это целое могло быть прекрасным.

Наша первая любовь стала незабываемым событием и для тебя, и для меня. Мы оба пронесли ее, как святыню, через годы нашей разлуки, когда каждому из нас уже казалось, что он навсегда потерял свою вторую половинку. Мы страдали, но каждый думал, что в том повинен не он. Ни ты, ни я за все эти годы так и не встретили человека, которого определили бы, как достойного быть рядом.

А когда злые чары рассеялись, мы устремились друг к другу, жертвуя, ради второй половинки, всем, что у нас было. Ты, зная о своей болезни, была готова отказаться от счастья быть рядом со мной — ради моего мнимого счастья с другой женщиной, не такой безнадежно больной, как ты. Я готов был бросить все на свете, ради счастья просто быть рядом с тобой, даже в таком твоем состоянии. Я готов был сделать и делал все, чтобы спасти тебя от участи, которую тебе предопределила судьба.

А что сейчас, когда тебя нет в этом мире? Что у меня осталось? Только имя твое, которое даже не могу произнести вслух, не расплакавшись… Людочка… Лю-ю-дочка…

Если когда-нибудь у меня все-таки будет семья и родится дочь, я даже не смогу, в память о тебе, назвать ее твоим именем. Ведь тогда, глядя на нее, всегда буду думать только о тебе, а не о ней. Уж лучше назову ее именем твоей сестрички, которую мы воспитывали с тобой, как нашего малыша, и которую мы оба тогда любили и опекали, совсем как нашу доченьку.

И еще осталась память о тебе, любимая. Мне кажется, на всем белом свете только я один вспоминаю тебя с такой любовью и с такой болью.

Твоя мама, конечно же, помнит тебя, и не забудет никогда, пока жива. Но у нее есть «запасная» дочь — это наша Светланка. Всю свою любовь, которую в последнее время отдавала тебе, она перенесла на нее. И это правильно. Так ей легче перенести горе.

И Светланка помнит тебя. Но время, конечно же, сотрет ее воспоминания. А сейчас, когда удвоенная любовь матери обращена только на нее, это не может ни нравится молоденькой девушке в расцвете юности.

Помню тот первый выходной, когда ты попыталась сдружить меня со Светланкой. Это было еще в первые дни восстановления наших отношений, еще до нашего объяснения. Тебе тогда, видно, показалось, что мне скучно находиться с тобой. Особенно, когда ты подолгу спала. Ты не могла даже подумать, что каждый час, проведенный рядом с тобой, любимая, был для меня самым дорогим подарком. Мне никогда не было скучно с тобой. И позже ты это поняла, потому что испытывала такие же чувства. Ты скучала, когда я по нескольку дней не мог бывать у вас.

Но тогда ты предложила нам со Светланкой сходить в кино. Я видел, как удивилась твоя сестричка. Ведь я пришел не к ней, а к тебе. А для нее я довольно долго был «дядей Толей». Я носил ее на руках, а потом на плечах. Моему братику это очень не нравилось, потому что она занимала его место. Им больше нравилось, когда они оба восседали на мне. Конечно же, я занял место в ее детских воспоминаниях. Но когда мы еще дружили, она играла в куклы со своими девятилетними сверстницами. И мы с тобой уже были ей неинтересны. А теперь Светланка была в том возрасте, в котором была ты, когда судьба подарила нашу первую любовь. И ты тогда, очевидно, подумала…

Нет, Людочка, ты зря тогда так подумала. Светланку я мог бы любить только, как отец любит дочь. Естественно, если бы она нуждалась в такой моей любви.

Любимая, я счастлив, что судьба все-таки подарила нам с тобой эти полгода нашей большой любви, пусть и закончившиеся так быстро и так трагически.

Я не мог поверить в случившееся. Ведь всего сутки назад разговаривал с тобой. Ты улыбалась и шутила, впервые увидев меня в форме. Да и потом, в наши последние полчаса, мы не говорили о грустном.

Мы даже помечтали о нашем будущем, не осознавая, что с каждым произнесенным кем-то из нас словом, с каждым вздохом и с каждым ударом сердца, мы стремительно приближаемся к рубежу, за которым для нас с тобой уже не будет ничего, кроме моих воспоминаний о тебе и нашем прошлом…

Как пережить эту боль бесконечную,

Если случилось непоправимое —

Если навеки уходит любимая,

Так и оставшись невестою вечною.

Жутко представить, что станет землею

Всё, что когда-то мне дорого было.

В школу ходила, дышала, любила,

В детстве лошадок кормила травою.

Выросла девочка стройной, красивою,

С теплой улыбкой глаз «чайного» цвета.

С первой любовью проклюнулось лето

В дни, когда вместе мы были счастливыми.

Ложью подруги, с душой бессердечною,

Годы страдания нас искалечили…

Только любовь стала раны залечивать,

В бездну сорвалась по имени Вечность.

Нет больше глаз, отражавших Вселенную.

Жизнь твоя — чудо неповторимое —

Вмиг промелькнула, неудержимая,

В светлую память, в твой образ нетленный.

А назавтра я не узнал тебя. Ты в одну ночь состарилась лет на сорок. Твоя мама выглядела моложе. Так распорядилась природа. И мы, обнявшись, плакали, потому что она тоже не верила, что это ты…

Безжалостная судьба, как увядшую бесплодную ветку, навсегда срезала тебя с дерева жизни, так и не дав возможности возродиться в своих потомках.

Но ты была и осталась для меня самым ярким цветком на этом дереве жизни. И я счастлив, что хоть так недолго, но был рядом с тобой на одной его ветке, и видел это твое цветение, мой единственный и неповторимый цветочек…

Через полчаса я уже был на земле, уставший и опустошенный. Никто так и не обратил внимания ни на мое отсутствие, ни на молниеотвод, по которому кто-то зачем-то перемещался. Все были заняты своими делами. Я сдал дежурство и поехал на площадку отдыхать. Как всегда, остался без завтрака, потому что столовая была закрыта. И я знал, что, как всегда, обязательно просплю обед. Так что, впереди только ужин, а назавтра все сначала.

Во сне я снова мучительно долго поднимался по бесконечным лестницам молниеотвода. А потом снова видел озорную улыбку Людочки.

— Ну и зачем ты сюда забрался? — допытывалась двенадцатилетняя Людочка, — Ты думаешь, стал царем горы? А вот если я сейчас, как тогда на горке, столкну тебя отсюда?

— Я не боюсь. Будем падать вместе. А потом будем лежать рядом, и смотреть друг на друга. А Ирка с Талкой будут нам кричать: «Жених и невеста».

— Нет, Толик. Я уже упала. Я даже столкнуть тебя не смогу, — отвечала мгновенно повзрослевшая лет на восемь Людочка, — Если хочешь быть рядом со мной, ты должен прыгнуть сам.

— Я же разобьюсь.

— А как иначе ты сможешь попасть ко мне? Разве не для этого ты сюда забрался?

— Не знаю, Людочка… Прыгнуть в бездну даже с парашютом трудно. Я знаю состояние перед прыжком. Знаю ощущения падения. Без парашюта — все то же. Только чуть больше страха… А что потом? Ты знаешь… Ничего, пустота… И отец мне говорил: «В бою страшно живым. Убитым уже ничего не страшно»… Знаешь, Людочка, жить с болью в душе тяжелее, чем сразу умереть… И я живу, не показывая свою боль никому… Это еще ужаснее, чем прыжок в никуда… Только вот, зачем живу?.. Что бы ни сделал в жизни, мне это не интересно. Потому что ты никогда об этом не узнаешь. Не будешь гордиться мной. Мне так плохо без тебя… И если ты зовешь — я лечу к тебе, любовь моя!

Не раздумывая, выпрямился во весь рост и, как когда-то от борта самолета, резко оттолкнулся от опоры. Земля стремительно ринулась навстречу. Почти сразу раздался характерный хлопок раскрывающегося парашюта.

— Теперь я не сомневаюсь… Ты любишь меня… И я снова спасла тебя, — непонятно откуда донесся затихающий голос Людочки.

— Зачем?!! Зачем?!! — закричал в отчаянии…

Я проснулся, сердце стучало, как будильник. В комнате было душно, часы показывали пять часов. Часа через два можно и на ужин. Спать больше не хотелось.

Людочка, Людочка… Ты не отпускаешь от себя и не принимаешь к себе мою несчастную душу. И я ничего не могу изменить ни в себе, ни вокруг себя.

Я уже дважды простился с тобой навсегда, любимая. В первый раз это было в моих стихах. Все пять лет нашей разлуки, только в них я говорил с тобой о нашей первой любви. В них рассказывал о чувствах к тебе, об отчаянии, что невозможно вернуть наше прошлое — нашу дружбу и нашу весну. Я страдал, думая, что ты покинула меня, потому что разлюбила. И в моих стихах я прощался с тобой, с моей первой любовью, навсегда.

Понимал ли тогда, что такое навсегда? Вряд ли. Потому что, несмотря ни на что, всегда теплилась надежда. И рождались стихи, полные оптимизма и этой самой надежды. Надежда не покидала даже в моменты, казалось бы, полного отчаяния…

Тебе достаточно было прочесть мои стихи, чтобы понять, как ты ошибалась все эти долгие годы. Я счастлив, что ты все-таки прочла те стихи о нашей первой любви. Они спасли любовь, сделав ее бессмертной.

А потом я простился с тобой навсегда во второй раз, именно в тот момент, когда мы оба устремились друг к другу всеми силами наших любящих сердец. Когда мы, наконец, объяснились, и ты стала моей невестой — ты вдруг покинула этот мир.

И нет меры моему горю и отчаянию от осознания, что в этот раз я действительно потерял тебя навсегда.

Тебя больше нет, моя невеста, и никогда больше не будет. Это бесповоротно. Это навсегда. И это страшно, потому что нет больше надежды.

А я обречен судьбой, любить тебя и страдать без тебя всю мою жизнь…

Я лежал с открытыми глазами и вспоминал наши детские и юношеские годы. И на душе становилось светлее. Душа постепенно успокаивалась. Потому что мыслями погружался в то время, когда, несмотря ни на что, нам в нем было так уютно и так хорошо, как никогда потом.

Рядом с Людочкой я всегда чувствовал себя спокойно и уверенно. Казалось, она придавала мне силы. Она была светлым человечком. Я никогда не слышал, чтобы она кого-нибудь обидела, или с кем-нибудь ссорилась. Правда, в наши детские годы ссориться было почти не с кем. Нас, детей, было не так уж много. Тем не менее, все было, как у всех.

С первых дней нашего знакомства, рядом с Людочкой я почувствовал себя мужчиной. Мне хотелось заботиться о ней, опекать ее, защищать, если требуется. Она была маленькой и хрупкой, и всегда казалась такой беззащитной. Она была неважно одета и все время хотела есть. Сначала я следил, чтобы она не была голодной. Кроме традиционного хлеба с подсолнечным маслом, мне иногда удавалось покормить ее супом, или жареной картошкой у нас дома. У нее не было никаких игрушек. И вскоре часть моих игрушек — тех самых, из немецкого лагеря, перекочевала к ней. Людочка была счастлива.

Постепенно жизнь ее маленькой семьи налаживалась. Проблема хронической нехватки еды отпала. И когда наши мамы разрешили нам гулять не только под окнами их комнаты, но и в ближайших дворах, у нас с Людочкой появилась «работа». А вышло это так. Моя мама иногда давала нам с братом деньги, чтобы мы могли самостоятельно купить по стаканчику газированной воды с сиропом. Вода продавалась в киоске, куда можно было попасть, пройдя через большой двор, соседствующий с нашим. Тогда нам это путешествие казалось таким значительным, словно мы посетили соседний город.

С братом у меня всегда были проблемы. Когда подходила наша очередь к киоску, я подавал свои деньги продавщице, брат же никогда не хотел отдавать свои. Он упрямо молчал, опустив глаза и зажав деньги в кулачке. Мы с соседями по очереди и с продавщицей уговаривали его, но все было бесполезно. Тогда мне отпускали только один стакан воды. И тут брат начинал капризничать, требуя эту воду себе. Конечно же, мы выпивали мой стакан пополам. А после этого он покупал себе свой стакан воды. Но со мной никогда не делился. Меня это возмущало, но все вокруг убеждали, что он так себя ведет, потому что еще маленький. Однако, со временем, такое поведение стало правилом его жизни.

Как-то раз, мы взяли с собой Людочку. Естественно, свой стакан воды отдал ей. Брат похныкал-похныкал, но вынужден был тут же купить свой стакан. Без воды остался только я. А когда мы уже подходили к большому двору, двигаясь мимо огромной очереди за хлебом, меня окликнула незнакомая женщина из очереди. Я подошел к ней, и она попросила меня, вместе с братиком и сестричкой, как она назвала Людочку, постоять с ней. Тогда она вместо одной буханки хлеба, сможет купить сразу четыре. За это она угостит нас газированной водой — она, похоже, видела сцену у киоска. Минут через десять мы втроем наслаждались вкусной водой, каждый из своего стаканчика.

Но не успели мы снова подойти к той же очереди, нас вновь перехватили покупатели. На этот раз мы получили на водичку деньгами. Через полчаса денег уже хватило бы на три порции мороженого. Продавцы хлеба улыбались, увидев нас в пятый раз за утро, но не препятствовали нашему «заработку».

C тех пор я больше никогда не брал денег на воду и мороженое у мамы. И чаще всего ходил на наш промысел только вдвоем с моей «сестричкой» Людочкой. Добычу честно делили пополам. Иногда Людочка отдавала свои деньги маме. Когда это случилось впервые, ее мама очень удивилась и даже испугалась. Она успокоилась только, когда я подтвердил все, что рассказала ей Людочка, вручая деньги. В ее семье они были совсем не лишними.

А однажды мы с Людочкой совершили большой поход. Я часто рассказывал подружке про лагерь, где когда-то жил, про немецких друзей, которые подарили те самые игрушки, в которые мы играли. Мне очень хотелось увидеть всех, кого уже не видел больше года. Я знал, как дойти до лагеря. Это было не очень далеко от нашего дома. Но не знал, пустят ли меня в лагерь. Ведь столько времени прошло. Может, и самого лагеря давно нет.

Лагерь оказался на месте. Вход в зону теперь был у нашего бывшего домика. Смело подошел к вахтеру, стоявшему на посту у входа.

— Стой! Куда идешь? — строго спросил вахтер. Я его никогда не видел. Значит, новенький.

— Я Толик. Я здесь жил. У меня здесь живет подружка Любочка. Вон, в том домике. И мои друзья немцы. А еще дядя Вова Макаров здесь работает. Я хочу их увидеть и показать моей сестричке Людочке, — сказал ему.

— Старшины Макарова сегодня не будет. Никакая Любочка здесь не живет. Здесь вообще никто не живет. Это поликлиника. И какие у тебя могут быть друзья немцы, мальчик? Они наши враги. Иди отсюда, — подвел итог вахтер. В это время я увидел знакомого немецкого солдата.

— Ганс, — позвал его, — Я Толик. Мне нужен мой друг — гер Бехтлов. Позови его, пожалуйста, — крикнул ему по-немецки. Заслышав немецкую речь, вахтер в недоумении уставился на меня.

— Ты говоришь по-немецки? — удивился он, — Все равно нельзя. С ними вообще нельзя разговаривать, особенно посторонним. Иди отсюда, — окончательно рассердился вахтер. Немец не понимал, что он говорит, но, подойдя, терпеливо ждал.

— Ганс, позови вашего офицера, пожалуйста, — попросил его, зная, что наши солдаты не ссорятся с немецкими офицерами. А вот немецких солдат они не уважают, хотя, по-моему, солдаты лучше.

— Яволь, гер Толик, — улыбнувшись мне и Людочке, сказал Ганс и, махнув на прощанье рукой, быстро скрылся в огромном здании института.

Минут через десять к нам вышел немецкий офицер. Я его помнил и по давней привычке вытянулся по стойке смирно, снова удивив вахтера. Он поворчал для порядка, но все же пропустил нас с Людочкой в зону к офицеру и закрыл за нами калитку.

— Я помню тебя, мальчик, — улыбнулся офицер, и, как обычно, похлопал по плечу, — Гер Бехтлов уже в Германии. Скоро мы все уедем отсюда. А солдаты на работе. Я скажу им, что ты приходил. Они будут рады. А это твоя сестричка? — улыбнулся он Людочке.

Я взглянул на Людочку и увидел, что она испуганно смотрит на немца. Да и как не испугаться, увидев вблизи настоящего немецкого офицера в невиданной форме, затянутого в портупею с кобурой для пистолета, да еще говорящего что-то непонятное на незнакомом языке.

— Так точно, господин офицер. Ее зовут Людочка, — отрапортовал офицеру, — Не бойся. Он просто спросил о тебе. Я сказал, что тебя зовут Людочка, — пояснил «сестричке» смысл нашего разговора с офицером.

— Я не боюсь, — сказала Людочка, с опаской поглядывая на офицера.

— Подожди меня, мальчик, — сказал офицер и быстро ушел.

Вахтер больше не гнал нас. И я с удовольствием показывал Людочке мои бывшие владения.

Минут через пятнадцать офицер снова вышел к нам. Он протянул Людочке маленькую фарфоровую куколку и шоколадку:

— Это кукла моей дочери. Она всегда была со мной. Пожалуйста, девочка, — «сестричка» посмотрела на меня. Я кивнул, и она взяла подарок офицера, — Скоро я увижу мою дочь. Она уже выросла, и кукла ей не нужна, — пояснил офицер. Я перевел Людочке слова офицера.

— Спасибо, — поблагодарила Людочка. Я перевел, добавив от себя привет его дочери от нас с Людочкой.

— Пожалуйста, мальчик, — подал он шоколадку и мне. Я поблагодарил. Вдруг он открыл кобуру, вытащил оттуда пистолет и протянул его мне, — Вот и все. Конец войне, — улыбнулся он.

Я давно знал, что некоторые немецкие офицеры носили игрушечные пистолеты из дерева. Они лишь выглядели, как настоящие, а были для того, чтобы кобура не выглядела пустой, некрасивой.

Но вдруг увидел, что Людочка испугалась. Неожиданно испугался вахтер и в панике схватился за оружие. Похоже, как новенький, он не знал, что у немца пистолет не настоящий. Я тут же ему все объяснил. Вахтер рассмеялся. Людочка успокоилась.

Я еще раз поблагодарил офицера и вахтера, и мы с Людочкой навсегда покинули лагерь немецких военнопленных.

Зимой я купил у Толика Фрица старые лыжи без палок и без креплений. Крепления сделал из ремней старой отцовской портупеи. Сделал и самодельные палки, которые, правда, приходилось ремонтировать после каждого лыжного похода. Я проложил лыжню вокруг угольной кучи. И всю зиму мы по очереди катались на лыжах. Круг — я, круг — Людочка, круг — мой брат.

К следующей зиме попытался сделать коньки. Просто выпилил их лобзиком из фанеры. Конечно же, у меня ничего не получилось. На моих коньках нельзя было даже стоять — не то, чтобы куда-то двинуться. Глянув на мою работу, отец сказал, что в детстве они тоже делали коньки, но не из фанеры, а из поленьев, прибивая к низу каждого конька металлическую полоску. Вскоре такие коньки были готовы. Я прикрутил их веревками на валенки. Для этих коньков оказался ненужным лед. На них можно было кататься по плотному снегу, то есть скользить по любым утоптанным дорожкам. Меняясь обувью, мы теперь, как и прежде, по очереди катались на этих самодельных коньках.

Но как только мне удалось еще немного «заработать», купил в магазине коньки «пионеры», которые по-прежнему приходилось прикручивать веревками все к тем же валенкам. Зато можно было выходить на лед.

Когда подросли, нам уже не запрещали бывать там, где пожелаем. Сначала мы посещали большой двор, где были качели и небольшая карусель. Позже освоили дорогу в центральный парк, где был целый детский городок с качелями, каруселями, лестницами, бочками и прочими приспособлениями для детских забав. В парк уже ходили вчетвером. К нашей троице к тому времени уже давно присоединилась Ирочка.

У Ирочки был трехколесный велосипед. У нас с братом тоже был велосипед, и тоже трехколесный, но попроще, и без одной педали. На этих велосипедах мы проводили гонки по трассе, проложенной в нашем дворе.

Вскоре отвалилась и вторая педаль. И тогда велосипед превратился в тележку. Вместо лошади, обычно впрягался я. Кучер сидел в велосипедном седле, а сзади, на перекладине, стоял пассажир. Таким вот был наш личный транспорт.

Когда мы все уже учились в школе, как-то летом мы с братом обнаружили, что совсем недалеко от нашей улицы есть небольшой пляж на речке Лопань, протекающей через город. Взрослые там не купались, потому что речка в том месте была мелковата, да и вода в ней была чаще грязной, чем чистой. Но для нас все было в самый раз.

И у меня возникла проблема, в чем купаться. В деревне, куда нас с братом обычно отправляли на все лето, такой проблемы не было. Дети нашего возраста в деревне купались голыми. Мальчики в одном месте, девочки в другом. Здесь же я стеснялся купаться при Людочке в «семейных» трусах. У девочек, похоже, были свои проблемы. Они уже стеснялись купаться без лифчиков, хотя их еще не носили. Так что тот пляж так и не стал нашим.

И только гораздо позже, когда была построена плотина и возникло целое водохранилище с большой зоной отдыха, а у нас не стало проблем с купальниками, мы открыли для себя эти новые пляжи. В то лето мы с братом вернулись из деревни в начале августа. Уж очень нам там все надоело, и было скучно. Родители сжалились и вернули нас в город. Но август в городе оказался на редкость жарким. Так на весь август, и вплоть до средины сентября, мы, с нашими девочками, стали завсегдатаями этих новых пляжей. До нашей с Людочкой первой весны оставалось чуть меньше двух лет.

А за год до памятной весны я впервые увидел Людочку в качестве участницы спортивных соревнований. Тогда соревнования школьников в масштабе города часто проводились в новом большом спортивном зале нашей школы.

Я так обрадовался, когда увидел мою подружку среди гостей школы. Подошел к ней и пригласил ее к нам — в нашу команду. Мне хотелось показать ей школу, наши кабинеты и мастерские, подобных которым еще не было ни в одной школе города. Но Людочка улыбнулась и сказала, что она — участница соревнований, а потому будет очень занята. Я удивился, хотя и знал, что она вот уже года три занималась художественной гимнастикой. Иногда она развлекала нас, ловко орудуя палочкой с привязанной к ней ленточкой. Это было красиво, но мы как-то не воспринимали всерьез такой несерьезный вид спорта.

— Хорошо, Людочка, успехов тебе. Мы все будем болеть за тебя, — сказал ей просто так, потому что совершенно не знал, как моя подруга подготовлена к этим соревнованиям и на что она способна.

— Спасибо, Толик. Но ваша школа — наш основной соперник. Так за кого ты будешь болеть? — озорно улыбнулась Людочка.

— Людочка, ты еще сомневаешься? Конечно же, за нашу команду, — я намеренно сделал паузу и увидел, что Людочка вдруг потускнела после моих слов, — А Ирочка тоже в нашей команде? — спросил ее с намеком. Людочка, тут же поняла, какую команду я имел в виду, и снова приветливо улыбнулась:

— Конечно. Но от нее особых результатов пока не ждут.

— А от тебя ждут результаты? — спросил ее удивленно.

— Смотри и сам увидишь, — загадочно ответила Людочка, и, приветливо махнув рукой, быстро скрылась в раздевалке.

Подошел к нашим гимнасткам и поинтересовался шансами школы, в которой училась Людочка. Конечно же, мне сказали, что командные шансы невелики. А вот есть там одна девочка, которая вполне на уровне. Она, пожалуй, может даже претендовать на призовое место. Уточнять ничего не стал, но подговорил нескольких наших ребят из класса посодействовать и поболеть за моих подруг из другой школы. Они пообещали.

И вот уже почти все выступили. Неплохо выступила Ирочка. Мы ее громко подбадривали. Но, увы, она сделала несколько ошибок, и ее результат действительно оказался невысоким.

Еле дождался, пока, наконец, появилась Людочка. Ее, как надежду школы, поставили под занавес соревнований. Я ее не узнал. Выглядела она великолепно. По телосложению она казалась далеко не тринадцатилетней девочкой-подростком. Я всегда считал ее очень худенькой и маленькой. Такой видел ее в прошлом году на пляже. Но на ковре стояла идеально сложенная девушка, на вид лет шестнадцати, в красивом спортивном купальнике новейшей модели. Людочка была собрана и сосредоточена. Ее смуглое личико было слегка бледным, очевидно, от внутреннего волнения. Волосы аккуратно убраны. Но ее взгляд… Он был жестким и решительным. Такой Людочки я еще никогда не видел. Мои ребята переглянулись.

— Да-а-а, Толик, эта подружка у тебя, что надо. За такую и без твоей просьбы можно поболеть, — сказал кто-то из наших.

Пошла музыка. От неожиданно охватившего меня сильного волнения, дальнейшее видел, как в тумане. Мне казалось, что смотрю в киножурнале выступление какой-нибудь известной спортсменки. Настолько необычным для рядовых школьных соревнований было это выступление моей подружки.

Каскад сложных элементов был выполнен так безукоризненно и с такой непостижимой для хрупкой девичьей фигурки легкостью, что, казалось, временами ее подхватывали невидимые крылья. При этом девушка сияла своей открытой всему миру улыбкой.

Я не ожидал от Людочки ни такой техники, ни такого артистизма. Я вообще ничего такого от нее не ожидал. Когда она закончила свое выступление, зал чуть ни обрушился от шквала аплодисментов. Аплодировали все, даже ее недавние соперницы. Естественно, она заняла первое место. До нашей первой весны оставалось восемь месяцев.

Увидеть Людочку сразу после выступления не удалось. После награждения все рвались ее поздравить. Но тренеры никого к ней не допускали. Мы встретились с Людочкой, как всегда, вечером. Она была немного уставшей, но довольной. А главное — она была той Людочкой, которую знал всегда. Одним словом, она снова была самой собой.

— Ну, Людочка, мои друзья от тебя в восторге. Ты всех покорила своим выступлением. Тебе аплодировали даже твои соперницы. Поздравляю, — высказал ей свои впечатления.

— А тебе понравилось?

— Людочка, конечно!.. Я смотрел на тебя и от волнения боялся дышать. В себя пришел, когда стихла музыка, и все зааплодировали.

— Я очень хотела, чтобы тебе понравилось.

— Людочка, я в восторге от тебя. Очень понравилось. Честно, не ожидал.

— Я очень старалась, — сказала довольная Людочка, и мы отправились с ней по нашему обычному маршруту.

Теперь мне стало ясно, откуда в Людочке временами проявлялась необычайная координация движений, быстрота реакции и прочее, что может быть названо одним словом — ловкость.

— А я на тебя сегодня чуть было ни обиделась, — неожиданно для меня заявила Людочка. Я насторожился:

— За что?

— Пока оказалось не за что. Хорошо, сразу поняла твою шутку. А вот если бы от волнения не поняла?.. И выступила бы хуже. Тогда уж точно обиделась.

— Ну, Людочка, ты меня сегодня целый день удивляешь. Да разве я мог бы за кого другого болеть, если ты выступаешь? — горячась, ответил ей. Людочка удовлетворенно улыбнулась:

— Нас, девушек, легко обидеть, — выдала она очередную неожиданность.

— Людочка, откуда ты знаешь? Разве я когда-нибудь тебя хоть чем-нибудь обидел? Вот сейчас возьму, да и обижусь на тебя за твою обидчивость, — еще больше вознегодовал я. И мы оба рассмеялись — сначала Людочка, а за ней я.

— Мама часто любит повторять эту фразу. Видно, обидел ее кто-то когда-то… А от тебя, Толик, я ничего плохого не видела. Тебе я всегда верила, как самой себе, — снова потрясла меня Людочка. Похоже, сегодня был ее день, — Знаешь, я так хотела, чтоб ты видел мое выступление. А когда увидела тебя в зале, уже знала, что выступлю, как никогда, и обязательно буду первой, — Людочка замолчала, а я впервые не знал, что ответить — так хорошо она все сказала.

Я вдруг понял, что маленькая девочка Людочка выросла. Она уже вполне взрослая девушка. А вот бывают ли девушки подружками? Не знаю, но думаю, скорее нет, чем да. И что тогда? Конец нашей дружбе? Вряд ли, судя по ее последним словам. Ну и загадку загадала подружка.

Людочка нравилась мне всегда — с нашей самой первой встречи. Она казалась привлекательной, даже когда была совсем маленькой девочкой. Но с этого поворотного дня я почувствовал к ней какое-то особое, еще не до конца осознанное влечение. Не знаю, чувствовала ли тогда Людочка что-то подобное. Но, судя по ее словам, вполне возможно. Она вдруг как-то по-взрослому стала высказывать свои, или услышанные от кого-то, но разделяемые ею, суждения о жизни. В тот вечер она впервые говорила со мной так, что не знал, как ей ответить.

Я еще не был готов к таким разговорам. Ведь до сих пор в отношениях с Людочкой вел себя, как старший по возрасту. И она никогда не спорила, принимая мои слова и поступки на веру. Я опекал ее, и ей всегда нравилась эта опека. Сегодня же интуитивно почувствовал, что Людочка предложила совсем другие отношения — отношения равных личностей. Похоже, победа в соревнованиях, которую она хотела и которую добилась, как бы опираясь на мою моральную поддержку, но, безусловно, самостоятельно, позволила ей почувствовать себя личностью.

Целую неделю я размышлял, чувствуя, что мое отношение к Людочке с каждым днем меняется радикальным образом. Я вспоминал наши наивные и трогательные детские отношения, когда представлял себя старшим братом моей маленькой подружки и старательно исполнял эти обязанности. И даже одно время, как старший ребенок, которому доверен младший, обсуждал некоторые особенности поведения «сестрички» с ее мамой. Я вспоминал, как она впервые удивила меня тем, что совсем как взрослая, ухаживала за своей едва научившейся ходить сестричкой. А мне еще не доверяли младшего брата.

И вот теперь, когда она удивила тем, что блестяще выполнила то, что мне, да и большинству людей, сделать не удастся никогда, я вдруг увидел ее в новом свете. Она заявила о себе, как о неординарной девушке, у которой со временем может оказаться множество поклонников — целые толпы, не дающие прохода. И я видел, какими глазами мои друзья, да и многие в том зале, смотрели на это чудо расцветающей женской красоты и гармонии — на мою подружку. В тот момент я ревновал мою Людочку ко всем присутствующим в зале, лишь потому, что они смотрели на нее с восторгом и обожанием.

И я вдруг ясно понял, что люблю Людочку. «Я люблю Людочку, и не уступлю ее никому на свете», — эта мысль впервые заставила затрепетать мое юное сердце.

Но одновременно с этой мыслью отчетливо понял, что для всех, и даже для самой Людочки, отныне моя юная подружка осталась таковой только на словах, потому что она вдруг стала для меня недосягаемым небожителем. И женское сердце этого божества мне еще предстоит завоевывать в битвах с множеством потенциальных соперников, самым сильным из которых буду я сам. И мне придется постоянно сражаться с самим собой. Потому что одно из этих моих я будет по-прежнему видеть в Людочке несмышленыша. А это — залог поражения в битве, которая может вскоре развернуться.

Прежде всего, мне надо измениться самому. А много ли у меня для этого возможностей? Есть ли они вообще? Ведь я еще только старшеклассник. Ну, учусь хорошо. А что еще могу предъявить такой шикарной девушке, какой в скором времени наверняка станет моя Людочка? Ну, мечтаю стать то ли летчиком, то ли физиком. Пока еще не решил. А что я сделал для того, чтобы приблизить мою мечту? Ничего…

Людочка, потихоньку от меня, вдруг стала чемпионкой города среди школьников, получила первый юношеский разряд по художественной гимнастике. А я — друг, даже не знал об этих ее достижениях последних лет. Или не принимал ее занятия всерьез, считая их пустым делом. Но ведь Людочка так не считала. А значит, я совсем не знал Людочку. Вот это друг! А еще рассчитываю на ее признание, и даже на любовь. Так не бывает. Пока она по инерции еще признает во мне лидера, потому что так было, сколько она себя помнит. Но будет ли так всегда? Если я не удивлю ее в ближайшее время так, как она удивила меня, мне не на что надеяться. Только на ее сочувствие к бывшему другу. А можно ли любить человека, которому всего лишь сочувствуешь? Такой человек не может стать идеалом для молоденькой девушки, ищущей свой путь в этом мире и достойного спутника на нелегком пути…