Бесплатный фрагмент - Один день Ивана Денисова

Повесть первая
Один день Ивана Денисова

Иван Денисов, более известный в сети под ником ivan_denisovich, проснулся после беспокойного сна и обнаружил, что не может подняться с кровати. «Что со мной случилось? — подумал он. — Уж не превратился ли я в насекомое?» Однако было не очень похоже, чтобы он во что-то превратился или, во всяком случае, чтобы он превратился в насекомое. Спина его вовсе не была панцирнотвердой (в чем он убедился, потрогав ее), да и руки-ноги были вполне человеческими и вовсе не напоминали убого-тонкие, по сравнению с остальным телом, ножки насекомого. Нет, ни в кого он не превратился, но с ним случилось нечто куда более банальное — он просто не выспался и поэтому-то и не мог встать.

Что ж, на работу ему идти не требовалось: с тех пор, как он стал сообщником ГКП, он мог всего себя посвящать исключительно чтению книг-смотрению фильмов (и писанию рецензий на них) — в абсолютно или почти абсолютно свободном графике. Осознание этого факта довольно долгое время наполняло Ивана радостью и бодростью, но в последнее время он стал чувствовать себя как-то неуютно. Поначалу «неуют» проявлял себя по вечерам, когда ему вдруг ни с того ни с сего становилось тоскливо, однако лечился такого рода дискомфорт просто: надо было просто найти хорошую книгу или хороший фильм — и опасность отступала. Проблема заключалась в том, что с какого-то времени «просто» найти подходящую книгу становилось всё сложнее — на все свои любимые книги и фильмы он уже рецензии написал, да и сами эти книги-фильмы он уже по сту раз пересмотрел-перечитал. Конечно, звучало это довольно самонадеянно-смехотворно — в конце концов, разве можно перечитать все книги и пересмотреть все фильмы? И классику-то всю не перечтешь, а ведь всё время создается и что-то новое. Да, всё это верно, но верно и то, что каждый читатель периодически проходит через кризис «всё-прочтения», то есть когда ему кажется, что читать уже более нечего. Иван помнил, что в первый раз такой кризис накрыл его еще чуть ли не в детстве, когда он ходил по комнате, смотрел на корешки книг и думал: «Нет, не осталось более ничего, что стоило бы читать — и в жизни, соответственно, не осталось более ничего интересного». В общем, уж не ждал от жизни ничего он (правда, в отличие от Лермонтова, сильно сожалея о счастливом читательском прошлом), но через некоторое время появились новые книги и жизнь пошла дальше.

Что ж, видно следовало ждать, что и сейчас, ну, то есть не совсем сейчас, но через некоторое время новые книги-фильмы опять появятся и беспокойство исчезнет. Однако всё же настоящее «сейчас» — это не тогдашнее «тогда»; тогда он еще был мал и огромный пласт литературы-кинематографа был ему просто элементарно неведом, но теперь он-то стал куда более искушенным читателем-зрителем. И этот искушенный читатель едва ли мог ожидать, что вдруг откроет нового автора или произведение, которые снова пробудят все силы его эстетического восприятия и оценки. Но было и еще что-то…

С некоторого времени он буквально чувствовал, как тревога начинает концентрироваться вокруг него, а он… а он как будто бы находился в очерченном магическом круге, и, подобно Хоме Бруту, ему следовало опасаться, как бы окружающая его нечисть этот круг не пробила. Но Хома хотя бы знал, что имеет дело с нечистью и даже воочию видел ее, а вот Иван мог только догадываться, что же это такое вокруг него витает. Поначалу-то всё было не так и страшно, но со временем-то становилось всё страшнее. Беспокойство накрывало его уже и днем, а к вечеру он зачастую находился в состоянии близком к панике; дошло до того, что он начал бояться темноты — ему казалось, что в темноте притаился спрут, который ищет его длинными холодными щупальцами. Только по утрам он по-прежнему чувствовал себя нормально — сон уносил все его бесформенные страхи.

Вот и сейчас, хотя поначалу Иван испугался, что его «накрыло» уже с самого утра, но он встал, умылся, совершил ряд других действий, которые люди обычно совершают по утрам (иначе говоря, сделал зарядку и позавтракал) и убедился — пока что с ним вроде бы всё в порядке. Далее он включил комп, поработал над рецензией и опять-таки всё шло нормально. Утро спасало Ивана, в честь чего он сочинил небольшой стишок:

Спасибо солнцу, —

светить ему пять миллиардов лет не лень,

Спасибо утру,

дарующему силы мне на целый день!

Но это так, к слову. Иван между тем, посидев за компом часа два-три, приготовился выйти на традиционную для себя утреннюю прогулку. Тут начинались проблемы, хотя они и не были напрямую связаны с тем беспокойством, которое стало изводить его в последнее время. Иван всегда был психически не вполне стабилен, мнителен и, как ему иногда говорили, «выключен из реальности». Впрочем, кого сейчас этим удивишь? Это раньше удивляли психически нестабильные люди, теперь же скорее удивляют люди психически стабильные. И всё же Иван… но сейчас вы и сами увидите. Итак, Иван подошел к двери и прислушался — нет ли кого на лестничной площадке его этажа? — он никогда не выходил из квартиры, если на площадке кто-то был. Он побаивался людей и предпочитал лишний раз с ними не контактировать — и этим опять-таки сейчас никого не удивишь. А соседи по дому, при всей их обезличенности, все-таки требовали проявления каких-то реакций: например, Иван никогда не мог понять — надо ли с ними здороваться или нет? Вроде бы не обязательно, потому что его с ними совсем ничего не связывало, но с другой стороны — знакомые все-таки лица, в одном доме живут, пересекаются время от времени. Так надо или не надо? Однажды Иван решил, что не будет ломать себе голову, а будет, не задумываясь, здороваться, но практика, как и обычно, оказалась чуть сложнее теории. По каким-то не совсем понятным и ему самому причинам он не мог произнести банальное «Здравствуйте», а заместо этого выдавливал из себя нечто нечленораздельное — нечто, требующее расшифровки, но, как он надеялся, все-таки воспринимающееся адресатом как приветствие. При этом ему становилось жутко неловко, к тому же он не всегда понимал — ответили на его приветствие или нет, а если не ответили, то всё же, значит, здороваться не надо? Так надо или не надо? Нет, лучше уж ни с кем не пересекаться, — но это требовало внимательности и осторожности. Поэтому он и прислушался — нет ли кого? — но нет, никого не было. Тогда он вышел на площадку, закрыл за собой дверь и стал спускаться вниз по лестнице — лифтом он принципиально не пользовался лет уже, наверное, пять, хотя и жил не на самом низком седьмом этаже. Причина всё та же — если просто с кем-то пересечься и то уже превращалось для Ивана в проблему, то ехать с кем-то в лифте — тут уже попахивало фобией. Последняя такая поездка, длившаяся, наверное, секунд двадцать и ровным счетом ничем не примечательная (то есть ехавший с ним человек не пытался, к примеру, заговорить), вымотала его так, как будто он пробежал двадцать километров, так что он дал себе зарок — ни за что больше, никогда. В общем, чувствуя себя Раскольниковым, не желающим встречаться со своей квартирной хозяйкой и вообще с кем бы то ни было, он проскользнул по лестнице вниз — и, так же, как и Раскольников в самом начале известного всем романа, благополучно избегнул всяческих встреч. Выйдя на улицу, Иван вздохнул полной грудью: «Какое счастье, что я не живу в мегаполисе», — всякий раз думал он, вынырнув из дома. В мегаполисе и правда довольно трудно дышать полной грудью, а особенно летом, а сейчас как раз было лето, причем лето претёплое. Зато если где и хорошо дышать полной грудью, так это в Сосновом Бору — не в лесу, но в городе, в котором Иван и проживал и каковой полностью оправдывал свое лесное название. В общем, выходя на улицу, Иван чувствовал себя Сергеем Леонтьевичем Максудовым — героем «Записок покойника» Булгакова — а Максудов утверждал: когда 29 апреля гроза омыла Москву, то стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось. Видно, и москвичам иногда выпадают такие моменты, ну или выпадали раньше. Но, что было (является) исключением для москвича, для сосновоборца было (является) правилом. Здесь всё время, ну или почти всё время, хотелось жить — даже таким от всех уединенным и не вполне психически стабильным индивидам, как Иван.

Итак, выйдя на улицу, Иван пошел по своему обычному прогулочному маршруту. Пройдя по дороге между мэрией и детской школой искусств, он с удовольствием ступил на дорожку, ведущую в лес, сама же эта дорожка вела к зданию школы, в которой он когда-то учился, и хотя он и не питал к школе никаких добрых чувств, но всё равно почему-то любил почти ежедневно проходить мимо. Впрочем, больше всего он любил сойти с дорожки немного не доходя до школы и, слегка углубившись в лес, подняться на небольшой холмик, с которого открывался не сказать чтобы блестящий, но всегда радующий его вид. Увы, я не Тургенев и не слишком силен в описаниях природы, а потому, если бы вы спросили меня, что же это за вид открывался взгляду Ивана, то я бы, пожалуй, мог бы сказать только следующее: «Деревья, кругом одни деревья». Ну, лес все-таки, ясно, что кругом должны быть деревья. Но помимо деревьев было и что-то еще. Какая-то мозаика успокоения, вдруг складывающаяся в голове у созерцающего. Вот и сейчас, Иван, поднявшись на холм (даже скорее на возвышение, до холма это возвышение, пожалуй, не доросло) и постояв минут пять, дождался момента, когда притихший лес начал шевелиться — в ответ на дуновение ветра. Шепчущая музыка играющей листвы разливалась то тут, то там, то слева, то справа, — затихая в одном месте и тут же возобновляясь в другом. Всматриваясь в лесной пейзаж и слушая лесные звуки, Иван почувствовал себя пережившим просветление Ларри из романа Моэма «Острие Бритвы»; правда, следует признать, что Ларри созерцал куда более величественный вид:

«Горы, поросшие лесом, за верхушки деревьев еще цепляются клочья тумана, а далеко внизу — бездонное озеро. Через расщелину в горах на озеро упал солнечный луч, и оно заблестело, как вороненая сталь. Красота мира захватила меня», — так говорил Ларри о лучшем моменте своего пребывания в Индии.

Что же, как жители Соснового Бора имели (имеют) некоторые преимущества перед жителями мегаполисов, так и паломники в Индию имели (имеют) некоторые преимущества перед жителями Соснового Бора. Здесь, в Сосновом Бору, увы, не было ни гор (вообще не было), ни озера (во всяком случае, подходящего). Может быть, именно поэтому, хотя Иван и представил себя просветленным Ларри, но до реального просветления не дотянул — как и возвышение, на котором он находился, не могло дотянуть до звания холма. И всё же на душе у Ивана почти что воцарилось спокойствие, когда он вдруг услышал:

— А я ему: мотай отсюда. А он мне: сам мотай. Но ушел он, а не я, вы же меня знаете.

Вслед за этим спичем раздался дружный смех. Иван обернулся и увидел приближающуюся группу школьников; состояла группа из двух особ женского и двух — мужского пола. Если для него этот холм был местом медитаций, то для них — местом перекура. Он вспомнил, что так было и тогда, когда он учился, и, как и тогда, всякая группа людей вызывала у него одно единственное желание: держаться подальше от этой группы. А тут еще сыграл свою роль резкий контраст между чувством возможного просветления и «возвышенной» речью вьюноши — впрочем, всякий созерцающий природу человек знает, как даже и один вид человека (даже если тот благоразумно помалкивает) может всё испортить. Такое уж чудо природы человек, что в природе он как-то неуместен. А вообще, Иван почувствовал себя Холденом Колфилдом, который, зайдя в музей этнографии и обретя подобие душевного спокойствия среди могильных плит в зале с мумиями, наткнулся написанное на стене похабное слово, вернувшее его к печальной реальности. А послушав школьников еще немного, он почувствовал себя заодно еще и Генри Торо, который боялся читать газеты — боялся, что даже клочки информации о суетной жизни мира способны бесповоротно засорить его мозг, назначение которого — быть святилищем, а не распивочной. Иван, кстати, испытывал чувства Торо на своем опыте и раньше. Он помнил, как однажды смотрел телевизор и попал на непритязательную американскую комедию с небезызвестным Лесли Нильсеном в главной роли. Иван как-то втянулся в просмотр и даже пару раз улыбнулся, но через некоторое время ему вдруг стало страшно — он именно испугался, что отныне навсегда погрузится в липкую жижу самого непритязательного юмора, слишком ищущего своей чисто развлекательной цели, — и ничего другого его мозг уже воспринимать не сможет. Тогда он выключил телевизор, теперь пошел от школьников прочь, думая по дороге — не стоит ли ему напоследок поворчать по поводу падения нравов и стандартов образования, но решил, что не стоит. В конце концов, ворчи не ворчи, а нравы падают с самого сотворения мира (точнее — с грехопадения), так что… «Лучше возьму — да и сочиню стихотворение», — подумал Иван, и тут же сочинил:

Кино я смотрел, в кино я втянулся:

Местами смешно иногда, улыбнулся…

«О чем же был фильм?» — спросили меня:

«О том, как впустую истратить часть дня…»

Сочинив сей стишок, он пошел дальше. А вот и школа, внутрь которой он вынужденно заходил одиннадцать лет подряд, — а теперь вот уже примерно как те же одиннадцать лет добровольно проходил мимо; не это ли его и притягивало к школе — возможность пройти мимо? Трудно сказать. Думал он, во всяком случае, о другом. Он вдруг вспомнил. Вспомнил и удивился, как это он мог забыть, впрочем, некто Зигмунд Фрейд тут же подсказал ему — как: он хотел забыть — и забыл. Так о чем же он вспомнил, и что же он забыл? Он вспомнил, что на сегодня у него назначена развиртуализационная встреча.

Все, конечно, знают, что такое развиртуализация, но вдруг этот текст будут читать во времена, когда память об инете совершенно сотрется с жесткого диска памяти человечества? Ну а вдруг? Конечно, это событие крайне маловероятное, но всё же совсем невероятным его не назовешь. А даже если мы назовем его и совсем невероятным, то и такие события тоже происходят. Например, Эсхилу, как доподлинно известно, орел уронил на голову черепаху, отчего Эсхил и умер — так, трагикомически, закончил свою жизнь отец трагедии. А теперь представьте, какова вероятность того, чтобы орел уронил черепаху на голову хоть кому-то, а потом еще совместите эту вероятность с вероятностью того, чтобы «кем-то» оказался именно Эсхил. Невероятно. Совершенно невероятно. А вместе с тем это факт — точно такой же, например, как тот факт, что от соития эфиопской львицы с гиеной рождается корокотта — животное, у которого нет десен в верхней и нижней челюсти, а зубы растут сплошняком прямо из кости — во всяком случае, пишет обо всем этом (и об Эсхиле, и о корокотте) один и тот же автор, Плиний Старший, то бишь.

Но о подобных событиях (то есть о падениях различных предметов с неба) есть свидетельства и куда более современные, что станет видно, если вы прочитаете следующую историю:

История про теорию вероятностей

Жил на свете человек, который очень боялся умереть, а по совместительству он являлся одним из ведущих отечественных знатоков теории вероятностей. И решил он поставить теорию вероятностей себе на службу — то есть, говоря по-другому, он решил, что с помощью теории вероятностей сможет существенно продлить срок своей жизни. Чтобы достичь этой цели, надо было просто систематически избегать всех ситуаций, которые предполагали довольно высокую вероятность летального исхода. Вы скажете, что все люди избегают таких ситуаций. Ну, во-первых, это неверно, и многие люди, как кажется, нарочно вовлекаются во всякие опасные для жизни приключения, но даже если мы возьмем большинство людей, которые, действительно, умирать не рвутся, то и они избегают смерти скорее интуитивно, тогда как наш специалист поставил процесс выживания на поистине научные рельсы. Во-первых, он сразу же переехал из мегаполиса в пригород, высчитав, что вероятность того, что с ним может произойти какой-нибудь неприятный инцидент в пригороде намного меньше, чем в мегаполисе, где тебя может ни за что ни про что убить первый же попавшийся маньяк, коих в последнее время развелось совершенно невиданное количество. К тому же и темп жизни в пригороде намного спокойнее, — а где меньше нервотрепки, там дольше жизнь. Опять-таки экология лучше, а он сознательно выбрал «зеленый» город, а поселился так и вовсе в доме возле обширного парка. Затем наш знаток теории вероятностей сознательно отказался от пользования транспортом, так как высчитал, что ДТП — одна из самых серьезных угроз для жизни современного человека. Чтобы иметь личный автомобиль — об этом он даже и не думал, но и никакими автобусами или, не дай бог, маршрутками, не пользовался. Нет, он всегда ходил пешком и только пешком — ведь это наиболее безопасный способ передвижения. «А как же дорога на работу?» — спросите вы; не всегда ведь можно дойти до работы пешком. Но наш знаток работал на дому — его известность в научных кругах позволяла ему ставить некоторые условия, которые не смог бы поставить другой человек. Правда, с некоторых пор его научная продуктивность несколько упала (во всяком случае, количественно), что объяснялось его нежеланием перерабатывать, ведь слишком напряженная работа тоже ведет к сокращению жизни.

Итак, он всё время сидел дома? Нет, конечно, это ведь очень вредно для здоровья, поэтому он каждый день гулял, и обязательно подолгу. Уж если он выходил на прогулку, то проводил на улице не меньше двух часов. Помимо пользы от пребывания на свежем воздухе, здесь был еще и другой резон, объясняемый знатоком теории вероятностей так: «Представьте, что в мое отсутствие в мою квартиру нагрянут воры — я вовсе не хочу вернуться и застать их „в процессе“, ведь в таких случаях преступники часто убивают свидетеля их преступления. И дело тут не обязательно в кровожадности — у них просто сдают нервы. Нет, пусть уж они не торопятся, пограбят в свое удовольствие да и уходят с миром, — зато я останусь жив-живехонек». Довольно оригинальное рассуждение! Что касается прогулок, то гулял он почти исключительно в парке. Здесь тоже действовал один веский довод — он не хотел гулять по городу, чтобы лишний раз не переходить через дорогу. «Вы знаете, сколько раз за день переходите через дорогу?» — бывало, спрашивал он у своего собеседника. Никто не знал. Я же говорю, все кругом были любителями в деле выживания, тогда как наш знаток был настоящим профи — он всё посчитал: «Среднестатистический день среднестатистического человека предполагает как минимум шесть-десять переходов через дорогу. А каждый переход через дорогу — потенциальная возможность попасть под машину. То есть даже просто гуляя, вы, тем не менее, идете навстречу своей смерти, чисто статистически повышая ее вероятность». Так он рассуждал, и сам, соответственно, отказывался лишний раз, так сказать, «повышать вероятность». Но иногда переходить через дорогу ему всё же приходилось — в магазин-то ходить надо, а магазин, к сожалению, располагался, хотя и недалеко от дома, но именно что «через дорогу». Что ж, надо, так надо — но он ходил в магазин не чаще одного раза в три дня, тщательно планируя покупки — чтобы не дай бог не выяснилось, что надо идти в магазин по какому-нибудь непредвиденному поводу и тем самым портить себе статистику, а следовательно, и сокращать себе жизнь.

Спать наш теоретик ложился ровно в двенадцать — вставал ровно в восемь утра. С утра делал зарядку, днем упражнялся с гантелями, но не слишком тяжелыми; потом он еще делал и пробежки, но не слишком длительные и во вполне умеренном темпе. Еду он употреблял, разумеется, только полезную — всегда у него на столе были овощи и фрукты, а вот чтобы съесть что-нибудь канцерогенное или выпить чего-нибудь градусов этак в сорок — об этом он и не думал. Бутылку хорошего пива, правда, он иногда себе позволял — от этого не умирают. Соленого, маринованного, копченого, перченого, а особенно сладкого — избегал. Когда он видел, как мамаши затариваются грудами неполезных продуктов, между делом подкладывая в тележки шоколадные батончики и чипсы для своих чад, то, горько улыбаясь, говорил — как бы от их лица: «И сами умрем рано, но и вам не дадим зажиться». Когда он видел, как люто бухают еще совсем молодые люди, то говорил (опять-таки от их лица): «А что? если мы все так спешим на тот свет, то почему бы нам не ускориться?» Когда же он сам съедал очередную порцию овсянки (на воде и с медом, — ни в коем случае не на молоке и с сахаром!) или выпивал стаканчик свежевыжатого апельсинового сока, то ничего не говорил, а только думал про себя: «Болезнь — отойди, Старость — погоди, Смерть — не подходи». Это присказку он вообще повторял про себя постоянно, она стала прямо-таки его мантрой.

Далее, он узнал, что семейные люди живут в среднем дольше одиноких и решил, что ему срочно необходимо жениться. Решил и женился, но скоро развелся — после первой же устроенной женой бурной сцены, а он чрезвычайно дорожил своим спокойствием. Вторая попытка оказалась успешнее; он нашел себе менее темпераментную подругу жизни. Конечно, семейные ссоры всё равно случались (а нет таких семей, где бы их не было), но, тщательно всё просчитав, знаток теории вероятностей решил, что плюсы перевешивают минусы. Что касается детей, то и они появились — бездетные семьи редко бывают прочными, а какое может быть долголетие в непрочной семье? Правда, дети много шумят, и вообще… Но статистика есть статистика — лучше потерпеть детский шум и семейные ссоры, но прожить подольше, чем недолго радоваться окружающей тишине.

Избранная знатоком теории вероятностей жизненная политика приносила видимые плоды: в то время, как все вокруг него попадали под машины и в больницы, получали инфаркты и инсульты, убивались, самоубивались и спивались, он наслаждался семейным счастьем и отменным здоровьем и потихоньку прикапливал денежки для того, чтобы со временем переселиться на итальянский остров Сардиния, известный своими долгожителями.

Так жил наш знаток, не уставая всё взвешивать на весах теории вероятностей, и весьма вероятно, что он переехал бы на Сардинию и дожил бы там до глубочайшей старости (а сейчас ему было всего пятьдесят три года), если бы не одно досадное и, я бы даже сказал, странное происшествие. Он, как и обычно, гулял по парку, с неудовольствием поглядывая на проносящихся мимо юношей и девушек на роликах, самокатах и прочих штуковинах — в последнее время движение даже и на пешеходных тротуарах становилось всё более интенсивным — людям непременно хотелось переломать себе ноги. Ну, это их личное дело, но он-то тут при чем? Почему он должен рисковать? А теория вероятностей штука неумолимая — если кто-нибудь может в тебя врезаться, то почти обязательно когда-нибудь да врежется. «Эх, придется и в парке выискивать всякие укромные местечки, недоступные для…»

Но ему не удалось довести свою мысль до конца. Дело в том, что в этот самый момент ему на голову упал неопределенный предмет, тут же и положивший конец его тщательно просчитанному существованию. Впоследствии оказалось, что это останки какого-то спутника, чудом долетевшие до Земли. Вероятность, что они могли долететь до Земли, была крайне невелика. Вероятность того, что, долетев, они могли упасть кому-нибудь на голову, была еще меньше. И все-таки, как и в случае с черепахой и Эсхилом, это произошло. После этого происшествия я и сам заинтересовался спутниковой тематикой и задал прямой вопрос специалисту: «Может или не может обломок какого-нибудь спутника вдруг взять да и свалиться мне на голову?» Специалист улыбнулся и ответил: «Речь идет не о том, что обломок спутника упадет именно на вас — вероятность этого ничтожно мала. Но вот что он упадет на кого-нибудь в принципе… — это вполне вероятно». Восхитительный ответ, не правда ли?!

Конец истории о теории вероятностей

Но о чем это я? Ах, да, об инете и о развиртуализации. «Все, конечно, знают, что такое развиртуализация, но вдруг этот текст будут читать во времена, когда память об инете совершенно сотрется с жесткого диска памяти человечества? Ну а вдруг?». Такой вопрос был задан — постараюсь же ответить на него.

Интернет, называемый также инетом (или сетью) или еще (всемирной) паутиной — это такая штука… Но я вижу, что сначала придется объяснить будущему читателю, что такое компьютер — понять, что такое Сеть, не поняв, что такое компьютер, невозможно. Итак, компьютер, называемый еще компом — это прибор, состоящий из пяти ключевых компонентов: экрана, клавиатуры, мышки, системного блока и блока питания. Что касается системного блока, то это ключевой элемент всей конструкции, но, чтобы описать его, нужно быть специалистом, коим я не являюсь. Во всяком случае, выглядит он (чаще всего) как прямоугольный параллелепипед с измерениями приблизительно в 60, 50 и 20 сантиметров (размеры могут варьироваться), а внутри него творится магия высшего порядка — нечто, позволяющее компьютеру функционировать.

Блок питания нужен, чтобы питать комп электроэнергией. Что такое электроэнергия объяснить невозможно, — но это то, благодаря чему функционирует вся вредоносная машина современной цивилизации, можно сказать, ее кровеносная система. Пожалуй, упрощенно электроэнергию можно было бы назвать синонимом огня, так как она дает тепло и свет. Но главное свойство электроэнергии состоит в том, что она оживляет неживое — то есть этого своего рода не только внешний, но и внутренний огонь, или, как уже было сказано, кровь. Кровь машины. Компьютер — это тоже машина, и, как всякая машина, он нуждается в постоянной энергетической подпитке, каковую блок питания и обеспечивает. Теперь, я думаю, вам всё стало ясно, так что иду дальше.

Компьютерный Монитор или Экран — это что-то вроде листа бумаги, только это бесконечный лист, на котором, соответственно, и писать можно бесконечно, так что когда весь экран оказывается заполненным, вы просто продолжаете писать дальше (экранный лист устроен таким образом, что всегда можно начать новую строчку), а уходящий из вашего поля зрения текст тем не менее сохраняется в памяти компьютера, и вы можете обратиться к нему в любой момент (также на экран выводятся различные картинки, а еще и видео — и вообще всё, что угодно). Набивается текст с помощью клавиатуры; клавиатура — это просто технический аналог ручки или пера, или чем вы там сейчас, люди будущего, пишете — возможно, что клавиатура для вас является тем же, чем перо является для нас — не более чем архаическим воспоминанием. И всё же почему-то я думаю, что человечество будущего скорее ждет технический регресс, чем прогресс, отсюда и пояснения мои выстраиваются таким вот странным образом — я как будто скорее обращаюсь к человеку вовсе не будущего, но прошлого. Но в самом деле: еще немного технического прогресса и просто уже никакой жизни на Земле не останется! — одни оживляемые электроэнергией компы. Так что некоторый разумный регресс в исторической перспективе представляется необходимым. Скажем так: хорошо бы, чтоб у вас, люди будущего, было электричество, а вот компьютеры — это, пожалуй, уже и лишнее…

Чтобы покончить с темой компов осталось еще объяснить, что такое мышка. Мышка — это такое небольшое, ползающее по столу, подключенное к компу устройство с проводом-хвостом (правда, современные мышки уже бывают и беспроводными), с помощью которого можно перемещаться еще и по экрану, и управлять всем там происходящим. Например, чтобы исправить опечатку в неправильно написанном слове, вы берете в руки мышку (на экране мышке соответствует специальная стрелочка) и, двигая мышкой по столу, вы заодно перемещаете стрелочку на экране туда, куда вам надо, например, подводите ее к нужному слову и вносите необходимую правку. При этом вам не надо, как на бумаге, черкать в тексте — вы просто убираете (отпечатываете) ненужную вам букву или слово (для этого есть специальная клавиша на клавиатуре), заменяя их на нужные вам. Очень удобно, согласитесь.

Итак, объяснив, что такое комп, можно наконец-то приступить и к объяснению того, что такое интернет. Собственно, инет — это, с одной стороны, склад всевозможной информации, а с другой — куча связанных друг с другом компов. Нет такой единицы информации, которую вы не могли бы найти в инете, и нет такого человека, с которым, при условии наличия у того компа с выходом в инет, вы не моли бы выйти на связь. Причем моментально. Моментально найти и моментально выйти. Что касается информации, то, раз уж на компьютер можно перенести любой текст и любое изображение, то и при связи всех компов воедино оказалось возможным хранить всякого рода информацию в доступном для каждого компа месте — на так называемых серверах. Более того, Сеть, в отличие от отдельного компа, долгое время представлялась чем-то абсолютно безразмерным в плане возможностей ее памяти — да и сейчас еще предел для объема хранимой в Сети информации является чем-то скорее теоретическим, чем практическим. Как следствие, основной особенностью поведения человека в Сети становится ситуация абсолютного выбора — выйдя в интернет, всякий человек может мгновенно как начать читать Аристотеля с Платоном (и даже в оригинале), так и приступить к безостановочному просмотру порнофильмов (а это фильмы, в которых дяди и тети проделывают друг с другом самые невообразимые вещи) или, например, к просмотру всякого рода «забавностей», вроде видео с различными казусами (например, спортсмен поскальзывается и падает перед барьером — а-ха-ха-ха-ха-ха! — или телеведущая делает оговорку, желательно скабрезную — о-хо-хо-хо-хо-хо! — и так далее) и прочего информационного мусора, которого в инете так много, что зачастую Инет называют глобальной помойкой. Но таково уж свойство свободы — большинство использует ее себе во вред, и даже разумное меньшинство, и то с трудом удерживается в рамках разумного, хоть отчасти, да приобщаясь ко всякого рода инет-непристойностям и глупостям. Только единицы, я думаю, даже и не знают, что это такое, продолжая преспокойно читать Платона в оригинале.

Это что касается инета как склада информации. Что касается инета как средства связи, то, связав воедино компы, его создатели добились того, что всякое слово, произнесенное или написанное вами на вашем компе может быть мгновенно прочитано или услышано на другом. Способов связи может быть масса и они постоянно меняются, так что и нет большого смысла перечислять их поименно. Глобально важно лишь то, что любое ваше сообщение может быть моментально донесено до адресата, даже если вы живете в Африке, а ваш адресат — в России. Всё, что написано на одном экране, может быть тут же прочитано на другом. Экран не имеет привязки к месту — миллиарды экранов по всему миру словно бы сосуществуют в одном метафизическом Экране, на котором идет прямая трансляция всех осуществляемых на всех компах действий. Да, трудно в это поверить, но это так — уж поверьте. Это не научная фантастика — это самый трезвый реализм. Но вы, конечно, уверены, что я рассказываю сказки, и что этого не может быть. Надеюсь, что существующие параллельно этому надежные исторические источники убедят вас в обратном.

Итак, с тем, что такое комп и инет мы разобрались, осталось определиться лишь с тем, что такое развиртуализация. Развиртуализация — это когда вы встречаетесь в реальности с человеком, с которым до сих пор общались только посредством компа. Виртуальный друг — это человек с экрана вашего монитора. Вы можете даже и не знать, как он выглядит — хотя обычно найти фотографии почти любого человека из Сети и несложно, но вообще-то «официальным» видом человека в сети является не его фотокарточка, но скорее его аватарка — выбранная им картинка, появляющаяся на экране рядом с его текстом и являющаяся своего рода подписью к этому тексту. Хотя нет, подписью является не аватарка, а ник (или никнейм), то есть выбранное пользователем сетевое имя. Аватаркой, конечно, может быть и фото пользователя, равно как и ником может быть его настоящее имя, — но это, хотя и не исключение, но и совершенно точно не правило. Итак, вы, допустим, активно общаетесь с каким-то человеком в сети, с каким-нибудь пользователем под ником Marat, на чьей аватарке красуется свирепая самурайская физиономия, и вдруг он говорит: «А давай встретимся „в реале“ (то есть в реальности). Кстати, меня зовут Наташа». Момент встречи с Наташей и называется «развиртуализацией». Сделав все эти никому сейчас не нужные, но, возможно, совершенно необходимые для будущего читателя пояснения, я продолжаю.

Иван Денисов, известный в сети под будничным ником ivan_denisovich, вспомнил, что на сегодня у него назначена развиртуализационная встреча с пока что еще неизвестным в сети пользователем под звучным ником svidrigailoff. Настроение у него сразу же упало. Он даже подумал — а не из-за этого ли у него всё последнее время было тяжело на душе? — но нет, глобальная тяжесть бытия вызывалась чем-то другим, куда более глубинно-существенным. А встреча со svidrigailoff… что он знал о нем? Да почти ничего. Он, в общем, даже и в сети с ним особо не приятельствовал. Просто svidrigailoff часто комментировал его рецензии (комментарии не блистали богатым идейным содержанием), а потом вдруг сообщил, что тоже живет в Сосновом Бору и что, следовательно, им совершенно необходимо пересечься в реальности. Иван никакой необходимости в этом не усматривал, но как-то так вышло, что он согласился встретиться. Из вежливости — отказ, пожалуй, прозвучал бы грубовато.

Вообще-то, Иван был против развиртуализаций. Идейно против. Он предпочитал писать слова, а не произносить их и небезосновательно считал, что общение в письменном виде содержательнее общения в виде устном. Конечно, «бла-бла-бла ни о чем» предпочтительнее осуществлять «в реале», — но если хочется поговорить о чем-то содержательно, то ведь формулировка всякой мысли требует времени на обдумывание, внесение корректив и т. д. — то есть письма с сопутствующим редактированием, а именно такого рода письмо и подразумевает обмен комментами. При этом правила, установленные в ГКП, подразумевали достаточно активное взаимодействие всех его сообщников-читателей не только в инете, но и в реале. Как следствие, Иван несколько раз выезжал в Питер на лекции и просмотры фильмов, — но всё это воспринималось им как «обязаловка». В инете у него было несколько достаточно близких ГКП-друзей, «в реале» он так ни с кем и не сошелся. Он знал, что в Сосновом Бору живет поэт Саша Скромный и даже видел его несколько раз, и вот с ним он как раз хотел бы познакомиться «реально», но мешала врожденная застенчивость, плюс он не был уверен, что Саша обрадуется встрече. Встречи писателей и их почитателей — это всегда сложно. Как написал тот же Саша:

Важней натурщика ваятель,

Важней читателя — писатель.

Правильно написал Саша. Важнее. А он, Иван — не писатель, не автор. Эх… С некоторого времени Иван стал чувствовать себя примерно как Джен Эйр, — ведь та, найдя себе место гувернантки в имении Торнфильдхолл, поначалу была очень довольна, но постепенно ее всё более и более стеснял узкий круг ее обязанностей и знакомств, и она стала мечтать о чем-то большем — пока не наткнулась на мистера Рочестера, заполнившего ее жизнь до отказа. Вот и Иван, сбросив с себя иго работы и влившись в ГКП, долгое время был доволен своей ролью (к тому же он стал в сообществе заметной фигурой), но… но писатель важнее читателя, а он, Иван, никогда писателем не станет. Разве что будет периодически кропать стишки для само-забавы…

Имею две всего страстишки:

Пишу стишки, читаю книжки.

Так вот что тяготило его всё последнее время! Роль «всего лишь» читателя… Иван замер, прислушался к себе и сказал: «Нет, и не это». Так что же тогда? Тайна оставалась тайной, а он пока что, пройдя мимо школы, вышел из леса в город, с удовольствием отметив про себя тот факт, что и при выходе в город было не совсем понятно — так в городе он уже или всё еще в лесу? — многие здания буквально терялись в окружавшей их со всех сторон зелени. Поплутав немного по улицам-тропинкам, Иван подошел к кафе, где они, то есть он и svidrigailoff, должны были встретиться. Возле кафе пока что никого не было. Становилось жарковато. Иван посмотрел на часы. 12 часов — на 12 они и договорились. «Жду пять минут и иду домой», — решил Иван. «И пяти минут ждать не буду — иду домой, и всё», — перерешил он, но в следующее мгновение его руку уже энергично тряс невесть откуда появившийся незнакомый ему молодой человек.

— Вы ivan_denisovich?

— А вы, конечно, svidrigailoff?

— Да, то есть меня зовут Алексей на самом деле. Алексей Светликов. А вас?

— А я на самом деле существую в сети, поэтому на самом деле меня зовут именно ivan_denisovich. Ну а так, можно называть меня Иваном.

— Денисовичем?

— Нет, Денисовым.

— Рад познакомиться, Иван. Перейдем на «ты»?

— Перейдем.

Алексей оказался не просто молодым, но очень молодым человеком, почти мальчиком, — навскидку Иван дал бы ему от 18 до 23 лет. «Я определяю ваш возраст в двадцать лет», — мысленно произнес он, почувствовав себя Шерлоком Холмсом, мгновенно определившим возраст мельком увиденной им рукописи. Но разве 20 лет — это еще мальчишеский возраст? Д’Артаньян в 18 лет уже… а Дик Сэнд так и вовсе в пятнадцать! Но большинство современных молодых людей и в двадцать лет трудно представить себе в роли «восемнадцатилетних д’Артаньянов-пятнадцатилетних капитанов». Чрезвычайная продвинутость в пользовании всевозможными техническими игрушками обычно сочетается у них с еще более продвинутым общим инфантилизмом. Впрочем, сделав это обобщение, стоит прибавить: не будем обобщать.

Что еще можно было сказать о наружности Алексея? Мальчишеская молодость сочеталась в нем с детской же застенчивостью; взгляд у него был добрый, а лицо как бы даже немного глуповатое. Возможно, что глуповатость являлась следствием той восторженности, с которой он смотрел на Ивана. Ивану с самого начала не понравилась эта восторженность.

Алексей между тем всё время улыбался и смотрел на Ивана так, как будто чего-то от него ожидал. Ивана этот ожидающий взгляд немного смущал. Он не знал, чего от него можно ждать. Во всяком случае, пока что можно было списать свою неловкость на сам факт развиртуализации — всякое новое знакомство проходит через стадию притирки друг к другу. И все-таки Ивана сразу кольнуло предчувствие, что ничего хорошего из этой встречи не выйдет, и, чем шире становилась улыбка Алексея, тем он становился внутренне мрачнее. Тем временем они прошли в кафе и заказали по кружке пива.

— Я здесь никогда не был. Здесь неплохо, — робко сказал Алексей.

— М-да, — выдавил из себя Иван.

«Ничего, выпью пива, разойдусь», — тут же припомнилось Ивану. И действительно, прохладное пиво, выпиваемое в жаркий день, способно поднять настроение кому угодно, и оно же способно сделать общительным даже самого законченного мизантропа, коим Иван всё же не был.

— Я, главное, вот что хотел сказать… — вдруг выпалил Алексей. — Я очень давно мечтал об этой встрече, уже больше года. Я даже ушам своим не поверил, когда узнал, что ivan_denisovich живет в Сосновом Бору. То есть, что ты живешь. «Вот так подарок судьбы!» — возликовал я. Но я, конечно, не мог так сразу напрашиваться на знакомство. Кто ты, а кто я? Сначала мне следовало должным образом подготовиться. Ну, я зарегистрировался на сайте, попал в число претендентов в сообщники ГКП, стал комментировать твои рецензии, а потом уже решился попросить и о личной встрече, не очень-то надеясь на благоприятный ответ. Но ты согласился — это был один из счастливейших дней в моей жизни. А сегодня — счастливейший день — ведь мы, наконец, встретились.

Нет, никакое пиво в мире неспособно было помочь Ивану спокойно отнестись к такого рода тираде. Счастливейший день в жизни — ну надо же! Больше всего на свете ему захотелось просто встать и уйти, но остатки вежливости всё еще осложняли его жизнь. Вместе с тем Алексей явно ждал ответа. Пришлось выдавить из себя:

— Ну уж, счастливейший день…

— Именно счастливейший. Знаешь, у нас очень красивый город, но все-таки… но все-таки все норовят уехать отсюда в Питер. Вся молодежь, как минимум. Оно и понятно: там — всё, там — все. Ну а если все-таки я хочу жить здесь, ну или просто так получилось, что я живу здесь, что же мне… А то прочитаешь книгу и родятся в голове всякие мысли, но поделиться ими решительно не с кем. Другое дело, если бы найти человека, с которым можно было бы следить за литературным, кинематографическим и вообще культурным процессом… И вот, я нашел такого человека… Разве это не счастье?

И Алексей в очередной раз выжидательно и чуть не просительно посмотрел на Ивана. Ивану становилось всё больше не по себе. Он почувствовал себя… Кем же? Прагматичным дядей восторженного Саши Адуева, Петром Иванычем, всё время пытающимся уклониться от неуместных Сашиных объятий? Пожалуй, да, Петром Иванычем, но и еще кем-то; пока он еще не мог точно сформулировать — кем… Да и как тут сформулируешь, надо ведь думать о том, что отвечать на все эти излияния — думать о том, как поддержать разговор. Иван не смог найти лучшего вопроса, чем:

— А почему svidrigailoff?

Алексей немного как бы смутился.

— Не подходит, да? А мне показалось, что неплохой ник…

— Да почему сразу «не подходит». Я просто спросил.

— Да нет, я понимаю, что на Свидригайлова нисколько не похож. Просто Достоевский — мой любимый писатель, вот я и захотел назваться по имени какого-нибудь персонажа Достоевского. Сначала я хотел взять имя stavrogin, но оно оказалось занято — в ГКП уже есть один Ставрогин. Ну а раз Ставрогин оказался занят, то…

— То, значит, Свидригайлов, — невольно рассмеялся Иван.

— В общем, да, — с улыбкой ответил Алексей.

— А почему же не alesha_karamazoff, к примеру?

— Ну… — Алексей задумался. — Думаешь, мне лучше было бы взять ник alesha_karamazoff?

— Да почему опять — думаю. Так просто сказал. Захотел — выбрал, это же твое дело, не мое. Svidrigailoff — хороший ник.

— Мне тоже кажется, что хороший… Кстати, раз уж разговор у нас перешел на Свидригайлова и, главное, на Достоевского. Я перед встречей перечитал все твои рецензии на его романы. Ты, например, пишешь…

Тут Алеша достал из пакета распечатку — очевидно, с его, Ивана, рецензиями! Достал и начал читать:

«Достоевский (Свидригайлов) говорит, что хорошо было бы проследить все вредоносные влияния, который Петербург оказывает на живущего в нем человека, но еще лучше было бы проследить все влияния, которые сам Достоевский оказывает на своих читателей. Можно предположить, что сам Достоевский сводит своих читателей с ума ничуть не менее эффективно, чем Петербург Достоевского — персонажей его романов. А ведь Россия — страна, где каждый ребенок читал Достоевского, а всякий образованный человек знает его чуть не наизусть — стоит ли удивляться тому, что…»

Здесь Алеша svidrigailoff оторвал взгляд от распечатки и спросил:

— Ты в самом деле думаешь, что Достоевский сводит своего читателя с ума?

— Ну, я тут не без юмора пишу, хотя… В последний раз я смог перечитать «Преступление и наказание» только с третьей попытки. Мне во время чтения не то что психически, а просто физически плохо становилось. Но я-то человек уже несколько, как бы сказать — искушённый и иску́шенный жизнью (ударение ставится по желанию), а в детстве-юношестве сил много — ты просто впитываешь всё в себя, как губка. Вот я и думаю — какое влияние может оказать такое вот основательное пропитывание достоевщиной?

— «Достоевщина» — не люблю это слово, честно говоря. Есть в нем какое-то пренебрежение… И мне кажется, что уж лучше «пропитываться» Достоевским, чем попсой какой-нибудь.

— Кто ж спорит…

— А ты мою рецензию на «Преступление и наказание» читал? Я там как раз отчасти с тобой полемизирую.

Иван внутренне вздохнул. Он опасался, что разговор может скатиться в эту плоскость. Правда состояла в том, что он вообще никаких рецензий Алексея не читал — пробовал читать, но они показались ему скучными. Да это и так должно было быть понятным — всё, что он находил интересным, он комментировал, а раз он не комментировал рецензии Алексея, значит, интересными их не находил. В этом и состояло (в том числе) преимущество общения в сети (on, а не off лайн): тебе интересно — общаешься, неинтересно — не общаешься. А теперь сиди «в реале» и ври, что ты, мол, конечно, читал — или лучше правду сказать? Но Иван не был правдорубом, разделяя где-то вычитанную им мысль, что любители говорить правду в лицо, как правило, не очень-то это лицо любят. К Алексею он, правда, никаких чувств не испытывал, но и быть грубым ему вовсе не хотелось. Не хочешь обижать людей? — тогда ври.

— А ты мою рецензию на «Преступление и наказание» читал? Я там как раз отчасти с тобой полемизирую.

— Читал.

— И?

— И?

— И что ты думаешь?

Что же он думал? «Да, нелегкая эта работа — сочинять с пол-оборота», -сымпровизировал Иван, а затем сымпровизировал и ответ:

— Я человек сетевой, я привык реагировать на конкретные комментарии. Ты вот процитировал отрывок из моей рецензии, — я сделал пояснения. Процитируй отрывок из своей — я отвечу, что я думаю. («Вывернулся, кажись», — с надеждой подумал Иван).

— Я свою рецензию не смогу процитировать так, как твою; мои мысли не так четко выражены… Мне еще до тебя далеко, — тяжело вздохнул Алексей, с надеждой посмотрев на Ивана — а вдруг он скажет, что не так уж далеко? Но Иван промолчал. Хоть он и не был правдорубом, но… но Алексею действительно было далеко до него. Алексею было далеко до него, ему было далеко до Саши Скромного, Саше Скромному было далеко до Пастернака, а до кого было далеко Пастернаку? До Шекспира? Задав себе этот тупиковый вопрос, Иван решил не отвечать на него и вернулся к разговору.

Но в разговоре как раз повисла пауза. Чтобы заполнить ее, Иван неторопливо прихлебывал из кружки — она уже наполовину опустела, из чего вы можете заключить, что едва ли Иван был оптимистом. Алексей продолжал выжидательно смотреть на него, но, кажется, в его взгляде уже начало проявляться и что-то вроде разочарования. Очевидно, Алексею как минимум хотелось бы, чтобы Иван проявлял чуть больше энтузиазма… Ивану было жаль Алексея. Тот так ждал этой встречи, но он с очевидностью неспособен оправдать Алексеевы ожидания. Иван почувствовал себя Антуаном Рокантеном — во время памятной встречи с Самоучкой. Бедняга Самоучка так ждал этой встречи — и как же он обманулся! Да, больше всего их сидение в кафе напоминало именно сцену из «Тошноты». Тошнота, тошнота… Может быть, его неважное самочувствие в последнее время — это что-то вроде сартровско-рокантеновской тошноты? Но нет, опять мимо. Как там говорил сам Рокантен:

«У меня самого никаких неприятностей — я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо — вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь расплывчатая, столь метафизически отвлеченная, что я ее стыжусь».

У Ивана тоже не было никаких явных неприятностей. Ни тебе проблем с деньгами, ни с начальством. Даже работа, если ее можно назвать работой, явно любимая. Неприятность существования? Помнится, Иван далеко не с первого прочтения понял, в чем же эта неприятность существования заключается; она действительно показалась ему слишком отвлеченной. Потом-то он понял. Сознавать, что ты существуешь — это и вправду тяжелая работа — не менее тяжелая, чем развиртуализация с сопутствующим враньем и паузами, слишком явно подсказывающими, что разговаривать собеседникам не о чем. Но всё равно — его глубинная проблема не была связана ни с развиртуализацией, ни с осознанием своего существования. Тут что-то другое… Но он чувствовал, что нащупывает путь к разгадке. Пока что он, правда, скорее походил на лорда Гленарвана сотоварищи, получивших в руки документы, основательно размытые водой, и вынужденных считывать смысл между строк. Но даже и до Гленарвана Ивану было далековато — тот хотя бы точно знал, что искомый предмет, то есть капитан Грант, находится где-то на 37-ой параллели, а он, Иван…

— … Верно ведь?

Это Алексей задал ему какой-то вопрос, а он его и прослушал. Алексей всё еще не сдавался, всё еще на что-то надеялся. Надеялся, что нашел друга. Но Ивану уже было тяжело играть в эту игру, он чувствовал, что его хватит еще минут на пять, не больше:

— Извини, я тут немного задумался, прослушал, что ты сказал.

— То-то я вижу, взгляд у тебя отсутствующий. А о чем задумался, если не секрет?

— Да так, ни о чем конкретном.

— Не хочешь делиться? Ну ладно, я ведь понимаю, сегодня у нас только первая встреча, так сразу близкими людьми не становятся. Вот месяц-другой пообщаемся…

До этого Иван внутренне вздыхал, тут же он внутренне застонал: он живо представил себе этот «месяц-другой», проходящий «в общении» с Алексеем. Алексей же, не услышавший этот внутренний стон, продолжил:

— Кстати, а на «Братьев Карамазовых» ты вроде еще рецензию не писал?

— Нет.

— А ведь этот роман многими считается лучшей книгой Достоевского. Ты с этим согласен?

— Нет.

— Нет? А почему? И какой считаешь лучшим?

— «Бесы».

— «Бесы»… «Бесы», конечно, тоже великий роман. Все романы из «великого пятикнижия» Достоевского — великие, это неоспоримо.

— Ну, почему неоспоримо. «Подростка» я бы великим романом никак не назвал.

Алексей посмотрел на Ивана с иронической улыбкой.

— Не назвал бы?

— Нет.

— А почему?

— Да я его даже и до конца не дочитал.

Ирония во взгляде Алексея достигла своего апогея.

— Это ты так, для эпатажа говоришь. Наверняка дочитал. Да и как может не быть великим роман великого писателя? Вот если бы мы взяли не лучший роман писателя среднего, например…

— Как? Повтори, что ты сказал.

— Я говорю, что если взять книгу писателя средней руки, такого, например, как…

— Нет, ты до этого что-то другое сказал.

— До этого я задал вопрос: «Да и как может не быть великим роман великого писателя»?

— Вот это самое. Красиво сформулировал… А знаешь, на кого я сейчас похож? На дядю Ваню, — когда ненавидимый им профессор Серебряков выдвинул идею поправки дел за счет продажи имения и пошел развивать свою идею дальше, но дядя Ваня остановил профессора — ведь его больше всего интересовал только этот ключевой пункт — продажа имения.

Алексей выглядел явно озадаченным. Иван и сам увидел, что его немного занесло — его привычка к месту и не к месту вспоминать отрывки из различных литературных произведений со стороны, вероятно, выглядела, мягко выражаясь, странноватой — такой же странноватой, как привычка Санчо Панса к месту и не к месту приплетать самые разнообразные пословицы и поговорки («И тут приплел литературу!» — одернул себя Иван). И тут же ему показалось, что он опять напал на след, ведущий к разгадке его недомогания — нащупал, так сказать, 37-ую параллель, по которой теперь и следовало двигаться. И всё же до конца пути еще было далеко, он еще где-то всего лишь в Патагонии, а впереди маячили Австралия и Новая Зеландия… А пока что следовало закругляться с «реалом» — «реал» только отвлекал его от поисков. О чем они там говорили? О «Подростке»? «Хорошо, — подумал Иван, — привру еще немного, но потом — правда и только правда».

— Не обращай на меня внимания. Как говорил всё тот же дядя Ваня: «Я зарапортовался», — хотя с ума еще, вроде бы, не схожу. А что до «Подростка»… Ну, пусть «Подросток» тоже будет великим романом, который я, по своей глупости, не оценил. Ты вроде про «Братьев» еще что-то хотел спросить?

— Да. И для меня это очень важно. Я хотел обсудить с тобой «Легенду о Великом инквизиторе», ведь это, можно сказать, вершина творчества Достоевского. Я понимаю, тут разговор не на один день, но хорошо бы сегодня хотя бы его начать.

«Этот булыжник, как и следовало ожидать, окончательно прихлопнул нашу хиреющую беседу», — подумал про себя Иван. Вслух же он сказал:

— Нет, вряд ли я тот человек, который тебе нужен. Во-первых, я не очень люблю «Легенду», а во-вторых, я с трудом представляю себе многодневную беседу «в реале» о чем бы то ни было. В инете — возможно, но не в реальности. И вообще, в последнее время меня всё меньше тянет обсуждать книги, хотя я тоже когда-то считал, что о книгах я мог бы говорить часами, был бы хороший собеседник. А вот поговоришь, поговоришь и приходишь к выводу, что лучше бы всего остаться с книгой наедине. Томский бы меня за такие слова не похвалил, но что делать…

Закончив свою речь, Иван прикончил и свое пиво и сразу встал:

— Приятно было познакомиться, Алексей.

— А ты что же, уходишь?

В словах Алексея сквозили неподдельные изумление и испуг, смешанные с растерянностью. Ивану было страшно неловко, но он понимал, что лучше уж закончить всё прямо сейчас:

— У меня сегодня еще одно дело есть, надо было мне сразу сказать. Через час мне надо… (опустим ложь Ивана, заметив только, что врать — нехорошо).

— Ну, раз надо… Конечно… Хорошо… Я думал, что мы… подольше. Полчаса всего поговорили… маловато это, Иван.

Теперь Иван почувствовал себя Базаровым, а Алексею в этой сценке досталась роль отца Базарова. Тот, как вы помните, дождался сына, приехавшего погостить после трехлетнего отсутствия — дождался только для того, чтобы стать свидетелем его отъезда уже через три дня…. Слов нет, по сволочному поступил тогда Базаров, по сволочному поступал теперь и он.

— Ну, мы ведь еще пересечемся… наверное, — еще раз соврал Иван. Впрочем, тут уж и помрачневший вдруг Алексей, видимо, понял, что едва ли они встретятся еще раз.

— Да, конечно, — пробормотал он, заметно поскучнев. Иван поспешил выйти из кафе.

Выйдя на улицу, он снова попытался вздохнуть полной грудью, но прежней радости бытия не ощутил. И жара мешала, и неприятный осадок от встречи. «Прямо как Печорин я поступил, — подумал Иван, — когда он отмахнулся от жаждущего (и как искренне жаждущего!) общения Максима Максимовича… Э, постой-ка — то ты Антуан Рокантен, то Базаров, то теперь вдруг Печорин. Так кто же все-таки?» Иван прикинул, какая из трех припомнившихся ему литературных сценок в наибольшей степени соответствовала сцене только что им пережитой, но так и не смог выбрать наилучшую — слишком хороши и в-темны были все три. И слишком грустны — роль Алексея, будь он Самоучкой, отцом Базарова или Максимом Максимовичем, была крайне незавидна.

«И что я, в самом деле… Обидел хорошего, наивного юношу. Найди еще сегодня такого, который не рэп круглыми сутками слушает, а думает о Великом Инквизиторе. Такие ГКП и нужны. А я… Хорошим же старшим товарищем я оказался для младшего. Хоть возвращайся».

Но Иван не возвратился — прошедшая встреча слишком ясно подсказала ему то, что он и так знал — «реал» не для него. Если ему не о чем говорить с человеком в сети — не о чем будет говорить и в реале. Если ему есть о чем говорить с человеком в сети, то он в сети с ним и говорит. И было что-то еще… Ах, да — в концовке встречи с Алексеем он высказал довольно важную мысль, которая долго ворочалась в его голове, но отказывалась четко формулироваться. А тут она вдруг неожиданно выскочила — как бы сама собой. Книги и фильмы всё меньше побуждали его к общению, хотя бы даже и в инете. Ему всё больше хотелось остаться с книгой или с фильмом наедине. Он всё чаще мечтал о необитаемом острове, точнее, о необитаемой библиотеке, где бы он был единственным читателем-Робинзоном — правда, у Робинзона на острове была одна-единственная книга, и вы сами понимаете какая, — но перспектива находиться в обществе одной лишь Библии не слишком прельщала Ивана. Лучше уж в обществе одного лишь «Робинзона» — тут Иван, конечно, не мог не вспомнить о Габриэле Беттередже, которому «Робинзон Крузо» заменял и Библию, и вообще все книги на свете. Но нет, одной книги Ивану всё же было недостаточно, зато одних только книг — достаточно вполне. Его ли это личная черта или процесс такого рода отъединения-замыкания объективен? Ответа на этот вопрос Иван не знал — зато он прекрасно знал ответ на другой вопрос: куда ему теперь идти? Время обеденное, значит, надо идти домой и обедать. Он и пошел. Пока он шел, то думал, что о таких промежутках времени в книгах пишут: «По дороге с ним не случилось ничего примечательного». Или, как выражался Ники Билейн, заказавший выпивку в баре: «А теперь выкиньте на помойку четыре с половиной минуты и забудьте о них. Вот сколько потребовалось бармену, чтобы принести мне стакан». Ивану, впрочем, чтобы дойти до дома, понадобилось минут пятнадцать. Забудем об этих пятнадцати минутах.

Придя домой, Иван приступил к осуществлению обеденного ритуала, то есть, проще говоря, поставил кастрюльку с супом на конфорку. Супа осталось только на одну порцию, значит, сегодня вечером придется варить новый. Иван обычно варил суп на целую неделю, хотя знал, что так делать решительно не рекомендуется (срок годности супа, пусть бы и стоящего в холодильнике — три дня максимум), но варить суп чаще ему было лень. Он почувствовал себя Денисом Григорьевым — героем рассказа Чехова «Злоумышленник», который отвинчивал гайки от рельсов и вовсе не понимал, что тем самым совершает уголовное преступление, а главное — подвергает опасности жизни пассажиров поездов. Все отвинчивают — и я отвинчиваю; а что этой железной дороге сделается? — гаек-то много. Так и тут: все варят суп надолго, и я варю — а что моему здоровью будет? — не помираю ведь. Не помираю, и хорошо. Не помираю, буду, значит, и дальше так варить. Тут он рассуждал еще и как обломовцы, знающие, что галерея возле дома может обрушиться, но… не обрушивается ведь. Не обрушивается, значит, и не обрушится. Обрушилась, естественно… Но здоровье его покрепче какой-то там галереи будет и еще лет десять послужит, а дальше заглядывать нет смысла.

Решив этот вопрос, Иван приступил непосредственно к обеду. Он признался себе, что весьма сожалеет о том, что не обладает желудком господ средней руки навроде Чичикова, «что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает аппетит, — эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба!» Эх… Но нет, желудок у Ивана был совсем другого рода — весьма капризный у него был желудок (следствие общей нервозности), так что он всегда был вынужден следить, как бы не съесть лишнего куска, да и к тому, что ел, всегда относился с некоторым подозрением. А тут еще сиди и ешь недельной выдержки суп. Неполезно это. Ну да съел Иван свою скудную порцию и, прислушавшись к своим ощущениям, пришел к выводу, что желудок сегодня капризничать вроде бы не собирается. Пока, во всяком случае. Хорошо. Теперь можно и чай пить.

Чай. Если пищу Иван принимал всегда на кухне, то чай он пил всегда в комнате, сидя перед телевизором, каковой он и смотрел в основном только в послеобеденное и после-ужинное время — где-то по полчаса. Чай был его любимой трапезой — тут он, можно сказать, чувствовал себя Алешой Бесконвойным из одноименного рассказа Шукшина; Алешей Бесконвойным с его глубочайшей любовью к банному ритуалу. А Алеша так любил париться в бане, что даже отказывался работать по субботам (а суббота была рабочим днем в колхозе), за что его песочили, песочили, но сделать с ним ничего не могли. «В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня суббота. И сразу у него распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел. Он даже не умывался, а шел сразу во двор — колоть дрова. У него была своя наука — как топить баню. Например, дрова в баню шли только березовые: они дают после себя стойкий жар. Он колол их аккуратно, с наслаждением…». Но не об Алеше у нас сейчас речь, а об Иване, а он как раз баню совсем не любил и даже душ принимал далеко не каждый день, но зато любил он пить чай. Конечно, своей науки пить чай у него всё же не было, и сам чай у него был самый обыкновенный, и заваривал он его так, что любители чайных церемоний, верно, только руками бы всплеснули, и всё же когда он включал телевизор, а потом приносил в комнату чашку чая и блюдце с какой-нибудь выпечкой (коржиком или сочнем с творогом, или с песочным кольцом), на душе у него становилось как-то спокойно, умиротворенно. Вроде как всё шло своим чередом — так, как и должно идти. А ведь именно в этом и состоит главная функция любого ритуала — заколдовать реальность, умиротворить ее, сделать ее предсказуемо-приемлемой.

Итак, Иван сел перед телевизором и… нет, так сразу он пить чай не начинал. Минут пять-семь чай должен был подостыть, а он пока что перепрыгивал с канала на канал, ища, на какой бы картинке ему остановиться. Это было важной частью действа — тут не годились какие-нибудь там новости (а особенно криминальные) или первый попавшийся сериал — нет, картинку еще надо было поискать. Лучше бы всего попасть на старый, пусть бы и сто раз просмотренный советский комедийный фильм — просмотр советского кино, вероятно, и для пищеварения полезен — в отличие от чтения советских газет.

Однако пока что Иван не мог найти ни советского фильма, ни чего-нибудь другого. Попал он было на «Солярис» Тарковского, но это всё же не для «после обеда» кино. Можно сказать, сериал наоборот. Одно — слишком низко, другое — слишком высоко, а для «после обеда» требовалась золотая середина. Уже почти совсем смирившись с тем, что ему всё же придется удовольствоваться погружением в новостное месиво, Иван вдруг наткнулся на передачу о довольно известном советском актере. Ну что ж, не само советское кино, так — о советском кино. Вполне подходяще. И пять минут как раз прошли — можно приступать и непосредственно к чаепитию.

Сегодня к чаю у него был коржик. Вообще, Иван очень любил выпечку. Вы скажете, что тоже любите ее? Но люди, скажем, и грибы любят, но, как утверждает Толкиен, до хоббитов им в этой любви весьма далеко. Вот и до Ивана вам, весьма вероятно, было бы далеко в вашей любви к выпечке. Обед без выпечки для Ивана и вовсе не был обедом, и он бы скорее обошелся без супа, чем, допустим, без коржика к чаю. Но коржик коржику рознь, как и песочное кольцо песочному кольцу, или сочень с творогом — сочню с творогом. В этом состоит немалая проблема любви к пище — становишься чересчур разборчивым и даже до абсурда капризным. Нормальный человек поел и пошел себе, а вот тот, кто любит поесть — и то ему не то, и это не это. Уж коржики, казалось бы, все одинаковы. Но нет, стоит вам полюбить выпечку, и вы очень быстро поймете, что нет в природе двух одинаковых коржиков. Один слишком рыхлый, другой, напротив, чересчур твердый, пересушенный. Мелочь, конечно, но настроение уже не то. Непредсказуемые, в общем, это ребята — одинаковые с виду коржики. Соответственно, каждый раз, приступая к чаепитию, Иван с опасливым ожиданием делал первый укус — каким-то будет его сегодняшний коржик? Оказался вполне себе. Бывают и повкуснее, но вполне подходяще. Как и программа по теле, в общем. На крепкую четверку. Иван не торопился — на уничтожение всего одного коржика у него обычно уходило минут десять — он бы с удовольствием уничтожил и два, и три коржа, но приходилось помнить о желудке. Параллельно он следил за программой об актере. Показывали отрывки из кино и спектаклей — некоторые он знал, некоторые видел впервые. Вот, например, отрывок из теле-спектакля «Фома Гордеев», где актер играл крестного Фомы:

«- Жизнь, брат Фома, очень просто поставлена: или всех грызи, иль лежи в грязи…

Старик улыбался, и обломки зубов во рту его вызвали у Фомы острую мысль: «Многих, видно, ты загрыз…»

— Лучше-то ничего нет? Тут — всё?»

Фоме внушалось, что — да, тут всё, а он, видимо, хотел увидеть в жизни и что-то другое. Что-то кроме извечной грызни за кусок побольше. Отрывок этот весьма зацепил Ивана, тем более, что он не только не смотрел спектакля, но и книгу не читал. Тут ему пришлось поставить себя на место Сани Григорьева из «Двух капитанов» Каверина, а Саню его подруга Катя однажды поймала на незнании романа Диккенса — при том, что Саня считался весьма культурно продвинутым индивидом. А тут такой пробел. Это дело надо было исправлять. И Сане, и Ивану.

И вдруг Ивану стало не по себе — он почувствовал приближение той самой неведомой угрозы; он снова почувствовал себя в магическом круге, который пытается пробить некая нечистая сила. Как-то это было связано с только что увиденным отрывком. Но как? Он по-прежнему не мог этого понять. Вместе с тем, сейчас, за чаем, страх не завладел им, но лишь слегка к нему прикоснулся и отступил. Почему? — опять-таки непонятно.

Чаепитие тем временем подошло к концу. Посмотрев телевизор еще минут десять и не увидев ничего интересного, Иван решил пойти и прилечь. Вообще-то, он предпочитал воздерживаться от послеобеденного сна, но иногда не мог удержаться, а сейчас еще сказывался и снотворный эффект от выпитой им ранее кружки пива. Что же, припомнил он, «сама натура назначила, чтобы наевшись, немного отдохнуть» — припомнил да и пошел отдыхать, надеясь, что не увидит во сне белого быка, или как до смерти секут бедную лошадку, или еще что-нибудь в этом роде. Его надежды оправдались — ему удалось и заснуть, и сон его был без сновидений, и даже никто на него не садился и жизнь из него не высасывал.

Проснулся он в три часа ровно и сразу же поспешил выйти в инет. Но нет, не так сразу — до выхода в инет произошло еще одно весьма любопытное происшествие (произошло происшествие, ну или приключилось приключение, а если хотите, то и попросту случился случай). Проснулся он, значит, и хотел уже встать с кровати и срочно выйти в инет, когда его слух уловил некий чужеродный звук: звук шел с улицы и был похож на жужжание комара, но только какое-то искусственное — как будто за окном жужжал механический комар. Иван, пожалуй, и не обратил бы внимание на это жужжание, но оно всё нарастало и нарастало; и вот уже Ивану кажется, что это или целое полчище механических комаров, или один гигантский комар жужжит в непосредственной близости от занавешенного окна. Шутки шутками, но жужжание всё продолжало нарастать (прямо как улыбки и любезности, коими обменивались Остап Бендер и Корейко), дойдя не только до стадии «громкое насколько только возможно жужжание», но и умудрившись перепрыгнуть на уже невозможную стадию «еще громче» — гигантский комар (полчище комаров), подлетел (о), кажется, к самому его окну.

Собрав всё мужество, отпущенное ему природой, Иван откинул занавеску — ни дать ни взять Дон Кихот, бесстрашно встречающий любую напасть. И что же он увидел? Да всего лишь трех газонокосильщиков со своими жужжащими газонокосилками, — и вправду производящими как-то уж слишком, прямо-таки неправдоподобно много шума. Иван рассмеялся, отметив про себя, что ему даже и не требуется выходить из образа благородного рыцаря печального… образа — разве он, Иван, не пережил только что приключение, весьма напоминавшее приключение с сукновальными молотами, так напугавшими своим грохотом странствующую парочку (то есть, конечно, в первую очередь, Санчо, так как напугать Дон Кихота невозможно)? Конечно же, пережил. И, пережив это занимательное приключение, он наконец-таки вышел в инет.

Шутка ли — уже три часа дня, а он еще ни разу не побывал в виртуальном пространстве! А ведь, помимо всего прочего, это его работа, — Иван входил в сотню самых активных ГКП-сообщников и дорожил таким своим положением. Это и престиж, да и пять тысяч долларов в месяц получать приятнее, чем три, хотя, ей богу, Иван не знал бы, что ему делать и с тремя тысячами, а не то что с пятью. Ему вполне хватило бы и тысячи. И всё равно каждые новые пришедшие на карточку пять тысяч грели, ну или хотя бы пригревали душу, и он вспоминал о всех литературных скупцах, с вожделением смотрящих на медленный, но неуклонный рост своих сокровищ. Так уж устроен человек: поставьте самого искреннего бессребреника перед сундуком с сокровищами, и вы увидите, как у него, хотя бы на мгновение, да загорятся глаза. Значит ли это, что все кругом алчны и ни о чем кроме денег и не помышляют? Если вы так думаете, то мне вас искренне жаль, впрочем, я думаю, что те, кто так думает, не дочитали до этих строк — эта книга явно не для них.

Иван же, напомню, вышел в инет. Начинался его рабочий понедельник — тот самый, который начинается в субботу. Когда-то так и было, когда-то он рвался в инет просто потому, что туда рвалась его душа; ему не терпелось поскорее встрять в какую-нибудь дискуссию, а любимым его занятием было сидеть по полчаса (а то и по полдня) над обдумыванием каждого своего комментария, а некоторые из его комментариев по своему объему превосходили комментируемую рецензию. Золотое было времечко, но сейчас оно несколько потускнело. Он уже никуда не рвался, хотя был далек и от тех людей, которые каждый понедельник просыпаются с унылой мыслью: «Поскорее бы дожить до пятницы, а там — выходные». Он никогда не делил дни на рабочие и выходные, — да и никто в ГКП не занимался подобного рода унылой арифметикой.

Ага, вот он и на родном сайте. Первым делом Иван зашел в свой профиль и посмотрел, что там с его рейтингом. 5513 баллов — 67 место в иерархии читателей сообщества. Рейтинг высчитывался исходя из активности читателя — по сгорающей системе — каждый день добавлялись свеже-заработанные баллы, но сгорали те баллы, которые были набраны в этот же день прошлого года. Такая система подсчета порождала различные трагикомичные ситуации, например, когда человек, набравший за день 30 баллов, на другой день обнаруживал, что его рейтинг, тем не менее, упал на 20 баллов — а всё потому, что в прошлом году в этот же день он заработал 50 баллов. Некоторые пользователи вели специальный дневник своих «выигрышей» и «проигрышей» — с тем, чтобы точно знать, что их ожидает в рейтинговом плане. Иван этим не занимался. Вообще, погоня за рейтингом считалась в сообществе чем-то не вполне достойным. С одной стороны, рейтинг, конечно, отражает активность, а потому «Даешь, понимаешь, 200 процентов плана», «Пятилетку — за три года» и так далее, но с другой — естественно, что любая система, замкнутая на рейтинг, порождает особый тип карьеристов, думающих исключительно о росте своего рейтинга. Имелись такие и в ГКП, но пока что их было не очень много, — сообщество само отторгало их. Но даже и те, кто не гнался за рейтингом… Вот, например, определенное количество баллов зачислялось за комментарии — если они считались достойными балло-зачисления, конечно (это определяли специальные люди, занятые оценкой всей активности, совершаемой в сообществе — должность весьма специфическая). Вот и думай после этого — ты комментируешь, потому что хочешь комментировать или чтобы лишний балл заработать? Иван, например, совершенно точно знал, что объем его активности, мотивационно зависящий от поддержки рейтинга на уровне сотни, не такой уж маленький. Иначе говоря, не было бы рейтинга, и активность его была бы существенно меньше. Опять получалось как с пятью тысячами на карточке — вроде бы и не нужны они, но… но престижно быть в сотне. Опять же приятнее подниматься вверх, а не спускаться вниз по рейтинговой лестнице. Иван припомнил памятный монолог Умника из романа Стругацких:

«Странно устроен человек: если перед ним лестница, ему обязательно надо вскарабкаться на самый верх. На самом верху холодно, дуют очень вредные для здоровья сквозняки, падать оттуда смертельно, ступеньки скользкие, опасные, и ты отлично знаешь это, и всё равно лезешь, карабкаешься — язык на плечо. Вопреки обстоятельствам — лезешь, вопреки любым советам — лезешь, вопреки сопротивлению врагов — лезешь, вопреки собственным инстинктам, здравому смыслу, предчувствиям — лезешь, лезешь, лезешь… Тот, кто не лезет вверх, тот падает вниз, это верно. Но и тот, кто лезет вверх, тоже падает вниз…».

Рейтинговая лестница ГКП, конечно, не такая опасная, и всё же… «И всё же есть в ней что-то отвратительно-притягивающее, как и в любой карьерной лестнице. Вот бы совсем забыть об этом гнусном рейтинге и погрузиться в любимое дело — чтение книг и смотрение фильмов». Так подумал Иван и дополнил свою мысль двустишием:

О постороннем не мечтай:

Читай, смотри и обсуждай.