Бесплатный фрагмент - Очарованный странник

Предисловие

Наш язык не стоит на месте, жизнь стала насыщенной и быстрой, да такой, что даже и прожить ее не успеваешь, не то, что прочитать лишнюю книгу.

Неужели мы скоро поставим Лескова, Достоевского, Гоголя, Толстого на полку рядом с «Повестью о новгородском клобуке»? Читать не будем, только пыль смахивать. Сердца современников уже наполняются чем угодно, только не родной классической литературой. Но выход есть.

Можно читать краткий пересказ из Интернета, само по себе это не плохо. Например, он помогает не получить «два» на уроке или освежить в памяти сюжет повести. Только в пересказе теряется атмосфера «сказки», нет настоящих эмоций, которые мы получаем от чтения хороших книг. А вот адаптация — совсем другое дело.

Теперь "Очарованный странник" Н. С. Лескова стал гораздо проще для восприятия, вся повесть читается примерно за час. Сокращены диалоги с пассажирами парохода, повторяющиеся описания, пропали второстепенные детали и трудные слова. Зато сохранился народный язык писателя, поэзия образов, философский смысл и комические мелочи.

Приятного и полезного чтения.

На пароходе

Мы плыли на пароходе по Ладожскому озеру мимо корельской пристани, и среди пассажиров речь зашла об этом грустном бедном крае.

На судне один из них заметил: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять в ссыку далеко, хотя возле столицы есть такое место как Корела со скучной гнетущей природой. Кто-то, ответил на это:

— Я слышал, что одного студента сюда за провинность отправили. Он здесь так запил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его как можно скорее велели расстрелять или в солдаты отдать. Да только не дождался ответа: без разрешения начальства повесился.

— А на том свете что ему будет? — обеспокоился один религиозный купец, — за самоубийц даже и молиться никто не может.

Неожиданно в разговор вступил новый пассажир: молчаливый могучий седой человек лет пятидесяти, в одежде монастырского послушника и притом простодушный - добрый русский богатырь, точно Илья Муромец.

— Это не правда, что за них некому молиться, потому что есть в подмосковном селе за них особый молитвенник: священник. Только он горький пьяница.

— Как же вам это известно?

— Повествуют так: владыке Филарету донос принесли, что этот поп пьянствует, значит для церкви не годится; и решили, чтоб выгнать его. Тогда поп все убивается: «До чего, — думает, — я себя довел, и что мне делать, как не руки на себя наложить?» А владыке во сне видение было. Много черных рыцарей на лошадях мчатся, грохот стоит, и сатана командует: «Терзайте их: теперь нет за них молитвенника». А души умершие жалостно и тихо стонут: «Отпусти его! — он один за нас богу молится». Владыко, проснувшись, сейчас посылает за тем священником и расспрашивает, а поп сознается: «Виноват, — говорит, — что сам, от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на богослужении за самоубийц молюсь…» Тогда опять его на место в церковь вернули.

— А вы сами в каком духовном звании? — продолжил разговор купец.

— Я еще просто в рясофоре, первая степень монашества.

— Только из рясофора-то еще можно и в солдаты попасть.

— Можно, да я уже стар, но мне военная служба знакома. Я в лошадях знаток и при людях состоял, что лошадей для армии отбирали, потому что я к этому особенное дарование имею. Меня лошадь всякая любила и чувствовала. В Москве, например, один конь был, совсем у наездников от рук отбился, стал за колени седока есть. Схватит зубищами, так всю коленную чашку и сгрызет. Сколько людей так пострадало. Уж я-то его потом укротил.

— Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?

— Свели мы коня в поводьях в лощину, тут место просторное и удобное. Был я без рубахи, босой, в одних штанах, а в руках у меня плеть да глиняный горшок с тестом. Уселся верхом, а четверо человек тому коню морду поводьями в разные стороны тянут, чтобы он на которого-нибудь из них не кинулся. «Снимайте, говорю, скорее с него узду». Они узду сдернули, да сами кто куда бросились бежать. А я в ту же минуту трах! об лоб коню горшок разбил. Тесто ему потекло в глаза и в ноздри. Я скорее еще больше на глаза теста натираю и плетью его по боку — щелк. Носил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол. С той поры он смирный стал, но только скоро умер.

— Издох, однако?

— Издох-с; гордая очень тварь был. После этого случая один богатый англичанин хотел у меня секрет выведать, но не вышло.

— Расскажите, что это еще за история? — подключились другие пассажиры.

— Так все было. Он говорит: «Открой мне, братец, твой секрет — я тебе большие деньги дам,» — в трактир меня повел; выпили вдвоем с ним очень много рому. Он спрашивает: «Ну, теперь открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что...» Глянул на него как можно пострашнее, зубами заскрипел, а раз горшка с тестом на ту пору при мне не было, то взял да стаканом его по голове припечатал. Он вдруг скатился под стол, да потом убежал прочь. С тех пор мы с ним уже и не видались.

— А когда вы к монашеству призвание почувствовали?

— Не знаю, как это объяснить... Как же наверное сказать, когда я всей моей жизни понять не могу? Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал, а по родительскому обещанию. Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.

— Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.

— Извольте, расскажу, но только я иначе не могу-с, как с самого первоначала.

Моленый сын

Я родился в крепостном звании из дворовых людей графа К. Мать моя долго детей не имела и ребенка у бога все выпрашивала. Умерла она при родах, оттого что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван Флягин, а просто Голован.

Отец мой, Северьян Иваныч, правил шестериком, повозкой с шестью лошадьми, а когда я подрос, так меня к нему в этот же шестерик посадили, то есть верхом на переднюю лошадь, чтоб первою парой править. А мне в ту пору было еще одиннадцать лет. Должность нелегкая.

Бывало, едешь верхом, да все хочешь какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе стегнуть. Это озорство известное было. Вот этак мы раз и едем с графом, а кто-то впереди нас ехал. Я обрадовался случаю удаль свою показать. Как стали мы нагонять тот парный воз, я приподнялся и вижу, что монах лежит на сене на возу. Ничего не опасается, крепко спит. Поравнявшись с ним, я тогда заскрипел зубами да как вдарю его во всю мочь вдоль спины кнутом.

Мне, и отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, да человек тот кувыркнулся, выпал, а его лошади у моста остановились. Мы ближе подъехали, я гляжу, а монах разбился: весь серый, в пыли. Граф велел остановиться. Посмотрели и говорят: «Убит».

Потом меня отец кнутом по штанам продрал, но сильно пороть не стали, потому что мне опять верхом надо было садиться. Тем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот монах, которого я засек, и плачет:

— Ты, — говорит, — меня без покаяния жизни лишил.

— Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно.

— Теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе: знаешь ли, что ты у нее моленый сын? Ты богу обещан.

— Кто же меня ему обещал?

— Мать твоя обещала. И будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в монастырь.

Другой раз я запряг с отцом лошадей, выезжаем, а спуск впереди крутой, сбоку обрыв. Граф и говорит: «Смотри, Голован, осторожнее».

Спускаем экипаж: я коня усмиряю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в крови от удилов, а сам я вдруг слышу, что у экипажа нашего тормоз лопнул! Я кричу отцу: «Держи! держи!» И он сам орет: «Держи! держи!» А уж чего держать, когда кони вперед в пропасть несутся...

Кое-как лошадей унял. На самом краю обрыва остановился, да сам не удержался, полетел вниз и ничего уже не помню.

Очнулся не знаю через сколько времени. Вижу, что я в какой-то избе, и здоровый мужик говорит: «Ну что, неужели ты, малый, жив? А помнишь ли, что с тобою было? Тебя это словно какая невидимая сила спасла: ты на глиняную глыбу упал, так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Ну, а теперь, если можешь, вставай, к графу поедем».

Как мы приехали, граф призвал меня и говорит:

«Вот, мы этому мальчишке спасением своей жизни обязаны. Проси у меня, Голован, что хочешь, я все тебе сделаю». А я думал-думал да и говорю: «Гармонь хочу».

Дали мне гармонь. Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и сейчас ее бросил. Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда же в монастырь проситься; а я сам не знаю зачем, себе гармонию выпросил.

И пошел я от одной беды к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока не сбылось все в том видении предреченное.

Беглый

Случилось мне однажды у себя в конюшне на полочке хохлатых голубей приметить — голубя и голубочку с птенцами. Очень они мне нравились. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется.

Вскочил и гляжу: кошка на птенцов покушается. Я сейчас же ее схватил, воткнул мордою в голенище, в сапог, чтобы не царапалась, да и пошел ее плеточкой учить. А чтобы ей еще страшнее было, так я взял да и хвост ей отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил и очень этим был доволен. Кошка тут же вся вздрогнула и да и побежала.

Но только утром, смотрю, вбегает горничная, кричит:

— Ага, ага! вот это кто! Это ты мою Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?

— Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен? А она как смела моих голубят есть?

Со злости она рукою ударила меня по щеке, а я, как сам тоже с детства был скор на руку, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии... Боже мой, что тут поднялось!

Повели меня в контору к немцу-управителю, и он рассудил, чтобы меня как можно жестче выпороть и направить на тяжкую работу: молотком большие камни колоть для дорожек в саду. Отодрали меня сильно - но это бы ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить, это уже домучило меня до того, что я решился со своею жизнью покончить.

Припас я себе крепкую веревочку, пошел вечером в осиновый лесок, стал на колены, помолился за вся християны, приготовил петлю. Осталося скакнуть, да и вся б недолга была... Только что прыгнул, как, гляжу - уже я на земле оказался, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется. Он-то веревку и перерезал.

— Что это, — говорит, — ты делаешь? Так чем своей рукой вешаться, пойдем, лучше с нами жить, в разбойниках.

Махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.

С этим цыганом мы у барина одного коней украли, а как на рынке их продали, то стали деньги делить. Цыган мне кукиш сует под нос и говорит, злодей:

— Вот тебе твоя доля.

— Это еще что за такое!?

— Потому, что я мастер, а ты еще ученик.

— А раз так, я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.

— И отстань, брат, Христа ради, потому что ты вор, еще с тобою спутаешься.

Так мы и разошлись.

Я было пошел к чиновнику, чтобы объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит:

— Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?

— Нет, — говорю, — только цепочка и крест серебряный.

— Ну, давай их мне, я тебе отпускной документ напишу, и уходи в город Николаев, там много людей рабочих нужно, и много туда от нас бродяг бежит.

Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься. Ко мне подошел один барин, огромный-преогромный. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и говорит:

— Скажи правду: ты ведь беглый?

Я говорю:

— Беглый. На что вам это расспрашивать?

— А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.

Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и говорит:

— Такого мне и надо! Ты, если голубят жалел, так можешь и мое дитя выходить: я тебя в няньки беру. У меня жена с военным отсюда сбежала и оставила мне грудную дочку, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить. Козу куплю: ты ее доить будешь да тем молочком мою дочку воспитывать.

Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое: все пищит.

Год я так прожил, и дитя мое подросло, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. К лекарю водили, тот велел ее в песок сажать.

Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку и туда с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку по пояс и дам ей палочек играть и камушков. Коза наша вокруг ходит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и сплю.

Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, только вдруг слышу голос: «Иван! пойдем, брат Иван!» Так и не понял откуда это, кричу: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» Вдруг вижу, это надо мною стоит тот монах, которого я давно кнутом засек: «Пойдем, — говорит, — брат Иван! тебе еще много надо терпеть». И он вдруг показал мне, и сам не знаю что: степь, люди такие в больших шапках лохматых и со стрелами, на страшных диких конях. А потом где-то колокол тихо звонит, и стоит там большой белый монастырь.

«Ну, — думаю, — опять видение про монашество!» С досадою проснулся и в удивлении гляжу, что какая-то дама девочку мою из песку выкопала, схватила ее на руки, и целует, и плачет.

Я спрашиваю ее:

— Что надо?

Она ко мне бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:

— Это мое дитя, это дочь моя! Отдай мне ее. Видишь, как она ко мне жмется.

— Она тоже и ко мне жмется, а отдать я ее не отдам. Она мне на соблюдение поверена.

— Ну, не хочешь дитя мне отдать, так по крайней мере не сказывай моему мужу — твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.

— Ладно, это, другое дело.

И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того... замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана злою мачехою и того... этого мужа своего она не могла полюбить. А другого, офицера, полюбила.

А потом говорит: «Мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду. Послушай, Иван, нынче мой офицер сам сюда придет. Он тебе тысячу рублей даст, а ты нам дочку отдай».

— Ну, уж вот этого, — говорю, — никогда не будет. Я себя не продавал и не продам.

Она плакать:

— Ты бессердечный, ты каменный.

— И совсем я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный. Я человек должностной и верный. Хоть жалко мне вас, а раз я взялся хранить дитя, то и берегу его.

Вижу, к нам по степи легкий улан идет, такой осанистый, руки в боки, шинель несет. Силы в нем, может быть, и нисколько нет, а напыщенный. Гляжу на этого гостя и думаю: «Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть, подраться».

Наперепор

Офицер подходит прямо к той своей барыньке. По головке гладит и говорит:

— Ничего, душенька, ничего. Тысячу ему дадим; а если и это средство не подействует, так просто отнимем у него ребенка, — и с этим самым словом подает мне пучок денег, а сам говорит:

— Вот, отдай нам дитя, а деньги бери и ступай, куда хочешь.

А я нарочно ему сгрубил: «Нет,» — говорю. А сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил.