Бесплатный фрагмент - Обновка из секонд-хенда

НАГЛАЯ АГЛАЯ

— Не понимаю, зачем человеку в 75 лет зубные импланты? Это же как целую квартиру захорони… сунуть себе в рот.

Внучка, подперев кулаком розовую щёчку, вилкой в тарелке складывала из салата мозаику. Что такого, она лишь сказала то, что все думают. Лицемеры.

Только что юбиляршу Аглаю Петровну спросили, куда она потратит содержимое конвертов? «Добавлю пенсионные накопления — и на зубы», — поделилась та. Мелкое сухое личико у неё так и сияло.

Возникла неловкость. Гости примолкли, затем рассыпались в преувеличенных восторгах.

— Кушайте курочку, с пылу-жару, — заторопилась сноха. На блюде крупная смуглая, бронзовая курица шипела и плевалась фонтанчиками жира. В душе сноха была согласна с дочерью. На восьмом десятке унести с собой в могилу полмиллиона… Выискалась голливудская звезда Мила Кунис, понимаешь. А сами виноваты. Надо было дарить, как всем старушкам: сервиз, банный халат, постельное бельё — нужные в хозяйстве вещи. А тут — наглость какая…

Идея с конвертами принадлежала самой снохе. Не сомневалась, что свекровь — тоже как все старушки — поможет с ипотекой любимой внучке.

Сноха упустила из виду, что Аглая не как все старушки. Вон, легко уговорила полбутылки красного, глазки блестят. О душе надо думать, а она учит инглиш. Заче-ем, с богом на том свете по-английски шпрехать?! На старости лет с такими же хипповыми подружками скачет по кафе, хвастается, как за ними волочились молодые люди. Ага, чтобы выставить в тик-токе с заголовком: «Иногда они возвращаются». Или: «Прикиньте, мумии тоже ходят в кафе».

Запечённая курица превзошла все ожидания и сгладила неловкость. Вот ещё шпилька в адрес свекрови: не умеет и не хочет готовить. К еде относится с ужасом и обречённостью. Как кошка Муся: та тоже шарахается и обходит миску за версту, будто мину замедленного действия. Еда для Аглаи — опасное, но, увы, необходимое для жизнедеятельности забрасывание в организм топлива. Белки, жиры, углеводы, минералы. Не более чем.

Категорически запрещает гостям приносить торты. «Имейте в виду, я этот торт вам на голову надену». И ведь наденет.

Все остальные в доме любили покушать плотно, вкусно и… вредно. «Она ещё нас всех переживёт», — с неприязнью думала сноха.

***

— Доброе утро, ножки! Доброе утро, пальчики-горошинки на ножках! Большой, указательный, средний, безымянный, мизинчик — все здравствуйте! Шевелитесь, сжимайтесь, радуйтесь!

Аглая следует советам из женского журнала — с опозданием в полвека. С опозданием в жизнь. С другой стороны, когда и здороваться с ногами и шевелить пальчиками, как не на пенсии?

Молодость и зрелость — суматошный бег с препятствиями. Вскинешься по звонку будильника, быстро-быстро в душ, потом, полусонная, лезешь в холодильник. Хлеб, масло, колбаса, заветренный сыр. Сынишку под мышку — и на пятидневку. Выходные — отсыпной. За жизнью не увидела жизни. И все так по утрам, смирись, разве кроме любовниц олигархов. Но в Аглаиной юности этот экзотический вид хищного зверька ещё не зародился.

Поболтала ногами в воздухе. Ноги были стройненькие, тощие — как у манекенов в витринах. С той разницей, что у тех они двадцатилетние и секси, а у Аглаи семидесятилетние и жалкие.

Вдруг вспомнила, что видела интересный сон. По мере воспоминания сон истончался, осыпался прахом, как крыло бабочки. Таял, как игольчатые снежинки — и вот уже в ладони лужица. А такой был упругий, крепкий, яркий сюжет. Но, при попытке вынуть его из глубин сознания, сох и морщился, как вынутая из глубин моря медуза.

Связано с детством, с противным соседом по парте Сёмкой. Он её обзывал «Наглая Аглая», с ударением на первый слог, что неверно. Однажды подрались, и она воткнула ручку ему прямо в переносицу. И сама испугалась. Перо было острое, стальное. Ручка качалась и трепетала как дротик, струйки крови и чернил перемешались. Сёмку увели в медпункт.

— А если бы в глаз? — спросила Сёмкина мать. Это была насмерть усталая женщина. Одна поднимала шестерых, выматывалась на ферме так, что на эмоции не хватало сил.

Сами виноваты, Аглая давно просила, чтобы рассадили. И ещё эпизод вспомнился, уже в старших классах. Аглая набирала у колонки воду, несла тяжёлые вёдра на коромысле. Гордилась, что ни капли не выплеснула.

Сёмка нёсся навстречу на велике. Спрыгнул и… обеими руками ухватил Аглаю за грудь. За недавно набухшие пухлые болезненные бугорки, они натягивали тонкий ситец халатика. Тогда все девочки ходили в халатах на пуговицах.

Дать отпор Аглая не могла: обе руки заняты. Так и стояла и ртом ловила воздух, пока он её вволю лапал. Сёмка сатанински захохотал, оседлал велик и умчался. Нестерпимо ныла грудь. Дома Аглая сняла тяжёлые вёдра, перехватила коромысло и пошла к Сёмке. Мимо копошившейся во дворе мелюзги, мимо матери в кухне. Сёмка за занавеской даже с койки вскочить не успел. Небось, перебирал в уме волшебные мгновения. Ладони хранили несказанное ощущение девичьих мягких округлостей. У неё с трудом отобрали коромысло: излупила похабника так, что пришлось вызывать фельдшера. И снова Сёмкина мать устало спросила:

— Аглая, а если бы насмерть?

…Так ярко, чётко, будто всё случилось час назад. А что сегодня произошло час назад — нужно напрячься, чтобы вспомнить. Первый звоночек. Так начиналось у подруги Кати. Она включала воду и топила нижние этажи. От неё прятали газовый краник, она находила и ставила чайник. Включала газ, а огонь зажечь забывала. От неё прятали телефон, но Катя его находила. Набирала полицию и кричала шёпотом: «Меня травят цикутой!». Приехавший наряд обнаруживал, что её поили растворимым цикорием.

От Кати отказались все сиделки, она у них шла в чёрном списке под номером один. Сын сел искать образцовые частные дома престарелых. От рекламных картинок разбежались глаза: мраморные холлы, цветники, фонтаны, молельные комнаты, актовые залы, мастерские для кружков… Уютные палаты на двух — трёх женщин. (Именно женщин: мужчины до такого возраста не доживают.) Катя не уживётся ни с кем, ей подавай личную комнату с отдельным туалетом.

— Ну у вас запросы! — удивились в телефоне. — Таких комнат у нас проектом не предусмотрены.

— Простите, а вы сами хотели бы коротать старость в спальне на три койки? Не мраморный шик нужен старушкам, а уединённое гнёздышко. Они ведь не пионеры в лагере. Зачем же вы взялись за устройство пансионатов, если глухи к психологии пожилых людей? — сорвался Катин сын. — Или вам важно пыль в глаза пустить?

Катя перессорилась с сиделками, а сын — с местными богадельнями. Яблоко от яблони. Но ведь он прав: нечего чёрствым и некомпетентным людям браться за такое тонкое, деликатное дело.

— Ну и нянчитесь со своей капризной мадам сами.

— Ну и буду.

Краники выкручены, на окнах и балконе установлены решётки, мебель перевязана скотчем. Будто в квартире завелось буйное дитя. А так и есть. Катерина приникает к решётке и кричит: «Свободу попугаям!» или: «Свободу Анжеле Дэвис!», или: «Свобода слова!». В её бедной голове перемешались мультики, советские передовицы и перестроечные лозунги. Но сквозь двухкамерные стёкла её не слышно.

***

Аглая с подругами боятся участи Кати. Чтобы этого избежать, нужно усиленно развивать оба полушария мозга. Решать кроссворды, штудировать иностранные языки, зубрить стихи. Активно общаться, наполнять жизнь новыми лицами и свежими впечатлениями.

У Аглаи жизнь бедна событиями. Даже не бедна — их у неё 0 (ноль). Полное отсутствие (кафешки не в счёт). Отсюда апатия. Порой сил хватает только на утреннее шевеление пальцами. Потом хочется снова завернуться в мягкий рулетик одеялка, включить телевизор и лежать весь день. Нет, нет, нужно срочно выбираться из кокона одеяла, из кокона вязких мыслей.

…Позвонила подруга: «Несчастье, Катюша умерла». Пошли в магазин ритуальных услуг. Магазин нарядный, пушистый, будто поросший изнутри пышной зеленью и яркими цветами. Похож на корзиночку или домик феи. Пахнет воском, свечами.

В тишине, во тьме печальной

Гроб качается хрустальный…

Катин сын рассказал: перед самым уходом мама вдруг пришла в себя, стала прежней Катериной. Лицо прояснело и посветлело, мысли стали прозрачные, разумные. Дала наказ: «Сплошной гранит не клади. Плита давить будет, тяжело груди дышать. Оставь окошечко в земле. Как будто глазок, я через него смотреть на вас буду. Цветочки посадите, только не сильно поливайте, а то быстро сгнию».

Цветы так цветы. Пакетики с семенами продавались на втором этаже. Туда вела узенькая крутая лесенка — такой и полагается быть в домике феи. Шаткие перильца обвешаны гроздьями искусственных букетов. Стена заставлена стеллажами, какими-то лакированными выпуклостями.

Дела в магазине шли отлично, товару было тесно. Вымирающее население активно способствовало процветанию похоронного бизнеса. Владелец давно собирался расширяться, открыть точку в центре города. Аглая поднималась бочком, чтобы суеверно не коснуться зловещей зелени, мёртвых кружев и бахромы. Тут раздался грохот, и на неё свалилось что-то большое и тяжёлое. И сразу в мире для Аглаи всё стало темно и тихо.

Это рухнул гроб, он был выставлен в качестве рекламы. Нарядный, угольно-чёрный, бархатный, в серебряных галунах. Гроб приглашал, манил, демонстрировал, как мягко и уютно будет лежать во взбитом шёлке, в пене гипюра. Странно, что до сих пор не нашлось желающих. Судя по ядовито-розовому ракушечному нутру, предназначался женщине.

Гроб подсёк Аглаю, она в него упала и поскакала по ступеням, вцепившись в края, как в корыте. Или как в фильме «Вий» Панночка. Под конец он подпрыгнул, перевернулся и погрёб Аглаю под собой. Пока подруги суетились, пытались поднять тяжёлую домовину, искали грузчика — она лежала с широко открытыми глазами. Ресницы щекотала атласная рюша. Видит бог, не таких впечатлений она искала! Бойтесь желаний: они имеют свойство сбываться.

Аглая лежала вторую неделю с широко открытыми глазами. Она знала, что её дела плохи по тому, что сноха к ней резко подобрела. Врачи говорили про время, которое лечит, и про шок. Так слепому ясно, что шок. Хотели увезти в больницу, но сноха не дала. Свекровь лежала тихо как ангелок, никому не мешала — всегда бы так. Владелец ритуального магазина в знак извинения принёс огромный фруктовый торт. Аглая с удовольствием бы надела коробку с тортом ему на голову — но не могла шевельнуть пальцем.

Гробовщик расщедрился на похороны «он клюзив» (всё включено). Венки, памятник эконом-класса, катафалк. Гроб — не исключено, тот самый, выбравший Аглаю. Сноха пыталась выбить бонусом ещё и поминки в кафе — но гробовщик возвёл очи горе и пробасил: «Побойтесь бога».

Голоса за стеной был тихие, подобающие случаю, но у Аглаи слух обострился, как у летучей мыши. Возможно, открылся и третий глаз. Вдруг её осенило, что смерть — это ведь то же самое рождение, только наоборот. Рождаешься наружу — это называется жизнь, а потом рождаешься обратно в Небытие. Просто тихо открываешь ту же самую дверь, только ручка с другой стороны.

Вошла заплаканная сноха, поправила одеяло, назвала мамой, поцеловала в лоб. Видимо, уже скоро. Не целуйте меня в лоб, как покойника, пожалуйста… Интересно, как всё происходит? Вот подруга Катя перед самым концом встрепенулась, вскинулась, позвала самого близкого человека — сына. Значит, почувствовала. Как почувствовала, что именно? Не торопи события, скоро сама узнаешь.

Аглае стало страшно. Она вовсе не хотела ничего узнавать, всяких таких событий. Значит, её время ещё не пришло. Это умирающим всё равно, им не до этого, они уже перебоялись. Мизинчик на ноге слабо дрыгнул в знак протеста. Задел безымянный, и тот откликнулся. Передал эстафету среднему, тот — указательному. Указательный палец на ноге — смешно, на что указывать-то?!На дырку в носке?

Тепло возвращалось в Аглаино тело, юмор — в мысли, гримаса слабой улыбки — в сморщенные губы. Она вытащила сама себя, как Мюнхаузен за волосы. Страстно хотелось жить. Запах жизни — это запах кофе. Аглая умирающим голосом попросила сварить кофе. Уточнила: Эль Густо.

Сноха стояла у плиты, варила кофе и на её лице читалось: «Наглость какая». Она уже вымерила спальню: если выбросить кровать, поместится ли новый ковёр три на полтора?

***

Нужно было брать себя в руки. Как минимум, снять с тела мятую сорочку, а с лица — остекленевшее выражение. А какое выражение может быть у человека, который две недели неотрывно глядел в могилу?

Аглая начала потихоньку разминаться. Ходила сначала с подружками, потом одна, сначала с палочкой, потом без, сначала по двору, потом в скверике. Жмурилась как котёнок. Сколько щедрого доброго тепла опрокидывает на людей солнце. Как славно кричат малыши, мягко шуршат автомобильные шины, шелестят деревья над головой. Если закрыть глаза — будто в лесу.

Идиллию нарушил стремительный одеколонный ветерок, он овеял её буквально в сантиметре. Мимо пронёсся электросамокат. Аглая до тошноты боялась велосипедистов и самокатчиков, они вечно бесшумно выныривали откуда-то из-под мышки, яко тати в нощи. Неужели трудно приделать звоночки? Хотя если за спиной будут непрестанно трезвонить — это же будет город неврастеников.

— Совсем с ума сошли?! А если бы я нечаянно подняла руку — вы бы мне сустав выбили! А ещё пожилой человек, не стыдно?

Аглая пробовала голос, и он возвращался: прежний молодой, сочный, звонкий. Она как-то не обратила внимания, что сама виновата. Забылась и шла по велосипедной дорожке.

Бывает старость грязноватая, сивая, а бывает светлая, серебряная. Именно такой серебряный старик едва не сбил её. Промчался с развевающимися длинными, редкими локонами, крикнул: «Какие глазки!». Пронёсся в конец аллеи, лихо развернулся и вновь подкатил к Аглае. Прислонил самокат к дереву, с церемонией поклонился.

— Не угодно ли присесть? — будто приглашал на венецианский стул, а не на облезлую парковую скамейку. Представился: «Семён». Странно. Конечно, не тот Сёмка из детства, всё равно странно. Судьба пытается всё время что-то нам подсказать совпадением имён, чисел. Что именно, как разобраться в этой нумерологии?.. Но третий глаз уже закрылся.

***

— Он крутой адвокат, — рассказывала Аглая подружкам. — Его заинтересовал мой случай. У гробовщика в кармане с потрохами весь город: газеты, полиция, врачи. Но Семён пригрозил, что раздует скандал на всю страну. Тогда мой физический ущерб и моральные страдания выльются ему в копеечку. Тот пошёл на мировую — хватит и на зубы, и на ипотеку.

Аглая пока отложила то и другое. Загорелась сумасшедшей идеей: устроить в брошенном сельском детском садике пансионат для стариков. Малюсенький и скромный, непременно с отдельными гнёздышками. Семён со своими связями поможет. Оказывается, нынче дома престарелых — рисковое дело. Конкуренция бешеная, старики — вторая нефть.

— Так что роман с адвокатом? — сгорали от любопытства подружки.

А нет никакого романа. Страшный бабник, не пропустит ни одной юбки, от 18 до 90. Прочно и счастливо женат, куча детей и внучат.

***

Её среди ночи разбуди, отбарабанит статьи Трудового кодекса, как таблицу умножения. Будьте уверены, оба полушария мозга задействованы на полную катушку.

Расклад сил таков: Аглая — директор, сноха — бухгалтер, внучка — администратор. Трое решительных женщин покинули очередной кабинет. Вооружены до зубов кипами законных и подзаконных актов, всевозможных согласований и разрешений. Особенно нахально себя вела шустрая маленькая старушка. Пришлось всё подписать. Оторопевшая чиновница смотрела вслед: даже ручку не позолотили, как заведено. Наглость какая!

ВЕНЬКА И ВАЛЕЖНИК

Так размышлял Венька. Ему шло это имя: с его круглым пухлым лицом, с крошечным, вечно красным носиком пипочкой. Копна волос — крупными кольцами, как у амурчика. В бане шампунем помоет — золото высшей пробы, мечта модели.

В компании, соображающей на троих, вечно найдётся такой балагур и лёгкий человек, вроде Веньки. Утром после вчерашнего потешно хватается за голову и по-бабьи тоненько причитает: «Ой-ёй-ёй!». Мужики, как ни морщатся с похмелья, рассмеются. «Слабак, с непривычки. Давай приучайся к мужичьему-то ремеслу».

Ему бы жену хорошую — выправился бы в крепкого крестьянина, расстался с непутёвыми дружками. Неплохой ведь парень, башковитый, работящий. Но все его ровесницы навострили хвосты в город.

Венька — скотник в телятнике. Своих тихих, лобастых и большеглазых подопечных любит. Они у него в тепле, сытенькие, всегда в сухой соломе. Летом на выпасе зарплата нормальная выходит, а зимой — кошкины слёзы. А избу топить надо. КАМаз кругляка неделового — двадцать тыщ. Если зима суровая — одной машиной не обойтись. Золотые дровишки выходят.

Венькина деревня окружена непроходимыми лесами. С дальних делянок непрерывно тянутся вереницы лесовозов. Янтарные брёвнышки, одно к одному, упакованы добротно, любовно, в неблизкий путь. Кто карман набивает — молчок, страшная тайна. Закон Цербером стоит на страже бизнеса. Деревня однажды взбунтовалась, особенно шумели бабы. Перегородили трассу баррикадой: мотиками, мотоблоками, кто-то вытащил и перевернул старый шифоньер.

Крикунов и бузотёров штрафанули, но решили народ не дразнить. Во избежание эксцессов, лесовозам было велено ездить по ночам. Двигались будто на цыпочках, даже мотор приглушали. Ещё вот разрешили собирать валежник.

Венька по такому делу поехал в город экипироваться. Купил лёгонькую, на шесть килограмм, китайскую бензопилу «Чемпион». Пока придирчиво выбирал, продавца довёл до белого каления. На рынке справил новые большие, мягкие валенки-самокатки. Там ещё висели рыбацкие толстые зимние костюмы. Облачился — чуть не помер со смеху. Телепузик кудрявый. В таком сопреешь бегать с пилой по сугробам. Это рыбаки сидят сиднем, как мешки с картошкой. Ладно, пока сойдёт старенькая телогреечка.

Покупки обмыл с друзьями в закутке на ферме. Все трое выпили, синхронно перекосились, передёрнулись с отвращением, трижды выдохнули в рукав: «Фух, фух, фух». Это вместо закуски.

— Бумагу выправи в лесхозе, — посоветовали ему.

Венька возмутился. Какая ещё бумага? Пускай глаза разуют: трухлявое дерево не отличат от сырого?

— Не психуй, Вениамин. Без бумажки ты кто? Правильно: какашка.

В лесхозе секретарша провела Веньку к начальнику. Хорошенькая до невозможности, будто вырезана из модной картинки. Где надо — тоненькая, в нужных местах — кругленькая.

А гонору-то, гонору, нос в потолок! Будто её после завтрака забросили на грешную землю из параллельной Вселенной. Венька шёл за нею, подражая её походке. Изо всех сил крутил-вилял задом в толстых непромокаемых штанах: туда-сюда, туда-сюда. Болонья свистела на всю приёмную: вжих, вжих. Несколько мужиков на стульчиках тоже ждали решения своих вопросов, с одобрением фыркнули. Уж этот Венька, не может без хохмы.

Директор лесхоза сидел за столом, наодеколоненный, болезненный, с тонкими бледными пальцами. Такими пальцами на пианино брямкать. Объяснил, что никакой бумаги не требуется. Главное: валежник пилить можно, а сухостой ни-ни. Валежник от слова «валяться», «поваленный». А сухостой — от слова «стоять». И не трогать пеньки. Пень — это вещдок. Остановит патруль, вернёт на место происшествия — как будешь доказывать?

Венька удивился подозрительности и недалёкости начальства:

— Дык у нас пол-леса сухостоя, чё не трогать? Пожары из-за него каждый год страшенные. Людям по грибы не продраться. А я знаешь что? (Он всем говорил «ты»). Я на телефон сфоткаю, что дерево мёртвое, мертвей не бывает, — предложил Венька.

— Закон есть закон, — отказался от щедрого Венькиного предложения директор. — И пожалуйста, после себя ветки прибирайте, чтобы всё культурно.

— Я насчёт оплаты труда, — вспомнил в дверях Венька. — Я узнавал: в городе спил дерева стоит пять тыщ. Я на тыщу согласен. Бензин там, амортизация. Ну, как раньше лесникам за очистку леса платили.

— Какая оплата труда? — искренне не поняли его. — Государство разрешает гражданам собирать валежник абсолютно бесплатно.

Ему про Фому, а он про Ерёму. Они говорили на разных языках. Как глухие: «Федот, айда сено копнить». — «Спасибо, я уже покушал». Государство-скряга тряслось как паралитик над копейкой. Эх, пролетел Венька с деньгами. А суммочка аккуратная, аппетитная вырисовывалась, кругленькая. Как попка у секретарши.

Та, легка на помине, в приёмной одним пальчиком тюкала по клавиатуре. Тянула в телефон:

— Ну не зна-аю… Не-ет, только не к абхазам. Проходу не даю-ют, в шортиках выйти невозможно. Сразу думают, я такая, а я не така-ая. В Турцию? Ну не зна-аю… Ксюшка летала в шопинг-тур, вроде ничего.

Венька за дверями натягивал вязаную шапчонку на тугие золотые кудри. Хотелось подслушать, куда соберётся секретарша. За границей он сам ни разу не бывал, хотя передачи всякие про путешествия любил. Когда смотрел — вскакивал, в возбуждении мерил избу шагами, иногда подпрыгивал, касаясь рукой потолка. Ему переставало хватать движения, порывистости, простора, воздуха. Хотелось очутиться одновременно и там, и там, и тут.

Эх, столько всего изобрели, а до виртуальных путешествий не додумались. Чтобы не выходя из избы, побывать везде будто по-всамделишному. Нет, он не имел в виду комнату виртуальной реальности — что-нибудь круче. Венька бывал в такой комнате в областном центре, на него не произвело впечатления. Баловство, глупость, маньяки какие-то, самураи. Все для виду визжат, а на самом деле чтобы показать, что деньги не зря потрачены.

Венька бы придумал такую штуку. Тоже входишь в кабинку. Сначала выбираешь часть света, куда твоя левая нога возжелает. Допустим, Антарктида. Жмёшь кнопочку, надеваешь дисплей — и ты на Южном полюсе… Ветрище, мороз щиплет нос, изо рта клубится банный пар. Карабкаешься по ледяным торосам, грозя сорваться в километровые трещины. Вот нерпа плюхнулась в чёрную воду и обрызгала тебя по-настоящему. Вот твёрдый холодный нос ткнулся в ладонь, с шумом вдохнул запах человека. Шершавый язык лизнул ладонь… Полярный медведь!

А не то африканская саванна. Воздух от зноя плавится прозрачными струями, как над костром. Утробный львиный рык — скорее спасаться в раскалённом зарешеченном джипе. От растрескавшейся земли пахнет пылью и навозом, от зацветшей реки — болотом. Венька толком не знал, чем пахнет Африка. Выгоревшей травой, наверно, печёным хлебом.

Ну, тут Венька немного бы поработал над пультом управления, над регулировкой. Всякие ведь люди путешествуют: и дети с аллергией, и пожилые, у которых диабет и давление. Кому-то следует понизить или повысить температуру окружающей среды, влажность, степень адреналина. Это пусть молодёжь ищет экстрим. Пускай удирает сквозь колючий кустарник, карабкается на дуплистые акации, слизывая с верхней губы солёные ручейки пота. Львица — как сплошной упругий, гибкий подрагивающий мускул…

И чтобы давали расписку: мол, при форс-мажоре изобретатель кабинки — то есть Венька — ответственности не несёт.

— Венька, опять воды не наносил! — крикнула мать.

Венька вскочил, побежал к колодцу, скользя подшитыми валенками, гремя вёдрами. И настоящий, не виртуальный ветер обдал его лицо, и живой сопливый нос Шарика преданно ткнулся ему в руку.

Венька полдня лазил по бурелому. Проклял дебильные законы. Язвил про себя: оно ведь, конечно, там в Москве, в Думе все сплошь культурные, наодеколоненные, в костюмах. Сидят за две тыщи километров и больше в деревьях понимают, чем мужики. Сколько вокруг сушняка, а трогать не моги: видите ли, не упал. А куда ему падать, соседние деревья со всех сторон подпирают? Так и торчит полвека, горемычный. Заражает здоровых зелёных товарищей, не даёт им расти. Или, что хуже, ждёт молнии, чтобы заполыхать, сжечь заживо зверьё.

Венька умаялся, хотя особо от дороги не удалялся. На обочине поставил «Ижика» с волокушами. Сделал две ездки до дома. Ну ничё так… Всяко дешевле, чем заказывать через контору. И уж точно лучше, чем на печи валяться, говорит мать, и Венька с ней полностью согласен.

Пока ездил, заприметил поваленную толстую иву. Лежит гладкая, толстая, чистая, отливает драгоценной платиной. Венька не любил возиться с корьём: грязь от него, в печке копоть. «Ижика» решил не гонять, пускай остынет. Сам впрягся в волокушу — тут всего ничего, километра два. Как раз успеет до метели: позёмка вилась по полю, закручивала снежные смерчики в сером поле.

Пока пилил, пока очищал от веток, грузился — стемнело. В кармане булькала четвертинка. Брал на вечер перед теликом посидеть, но, раз такое дело, прихватил с собой в лес… Надо, надо себя вознаградить.

Запустил пустой бутылкой в снег, утёр мокрый рот грубой рукавицей. Хорошо, славно на душе стало. Ну трогай, Саврасушка, трогай, натягивай крепче гужи. Продирался сквозь заросли — тихо было, только верхушки елей сильно раскачивались и роняли Веньке за шиворот снежные охапки. А вышел из леса — неба и земли не видать. Задувала белая круговерть. Снег февральский, колючий встречный ветер валил с ног, горстями швырял льдинки, больно сёк лицо. Глаза будто залепило стеклянным крошевом.

Вмиг прохватило стужей мокрую спину. Когда проваливался, наст царапал колени сквозь толстые штаны. Венька брёл, почти ложась на ветер, на плотную снежную стену. Закружились бесы разны… Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… Он любил литературу, Венька-то, в школе у него была крепкая четвёрка. Старая учительница уговаривала поступать на филолога: в учителях недобор, а парни всегда в цене.

Нынче учительница при встречах опускала глаза. Как на грех, Венька попадался ей то с дружками, то тёпленький. Вот и сейчас: спрашивается, к чему на пустой желудок вылакал чекушку? Ноги налились гирями, хотелось спать. У него была такая реакция на выпивку: упасть где стоял и всласть покемарить. «Раздавить храповицкого», — говорили друзья. Сани с кряжами он давно бросил.

Скоро понял, что идёт не туда. Не чернели впереди ряды домов, не светились огоньки… «Переждать, ва-ва-ва… Зарыться… Ва-ва-ва». Ямку в сыпучем сухом снегу копали будто не родные руки, а мёрзлые чурки. Венька запахнулся в обледенелую жестяную курточку, надвинул на нос капюшон с жиденьким мехом. Скрючился, подтянул ноги к животу. Его трясло от озноба, всё тело подбрасывало. Зубы колотились друг о дружку: «Ва-ва-ва». А жалко, что не купил в городе камуфляжный костюм. Говорят, рыбаки в таких преспокойно спят на льду, как на русской печке. Он представил, что лежит на горячих кирпичах — и вправду помаленьку согрелся…

Открыл глаза, когда стояла тихая ночь, светлая как днём. Погода утихомирилась. Поднял голову, стряхнул свежий невесомый снег. Вот те на: деревня-то рядом. Так и замерзают люди в нескольких шагах от дома.

Улица спала, только во всех окнах Венькиной избы горел яркий электрический свет. На крыльце снег утоптан многими ногами, в сугроб воткнуто множество пар чужих лыж. Искали, беспокоились. Уже в сенях было слышно, как убивается мать, бедная. У Веньки от жалости вздулись губы как у ребёнка, сам был готов зареветь.

Мать стояла на коленях посреди кухни и выла, её пытались поднять женщины. Венька врезался в толпу, пробился: вот он я, не реви, родимая. Мать не видела его, раскачивалась как дерево на ветру. Перед нею на полу вытянулось тело. Знакомая чёрная обледенелая курточка с капюшоном, заснеженные штаны колом. В рассыпанной по половицам золотой шевелюре не таял снег… Венька узнал себя. Это он лежал наискосок. Только слишком длинный, занимал почти всю кухню.

Значит, он умер. Замёрз. И теперь стоит и смотрит на себя со стороны. Значит, правда насчёт души. И что никаких особенных чувств люди при этом не испытывают: удивление там, страх, жалость, горе. Сплошная отстранённость. Смотрел на себя мёртвого, вытянул шею, как посторонний зевака. Некоторое любопытство, непривычно — и всё.

А может, он того? В кабинке виртуальной реальности? Если можно попасть в Африку, в Антарктиду, в космос — отчего не заглянуть на тот свет: как там всё устроено? После нажать кнопку и вернуться.

Веньку грубо толкали, и это было странно. Хотя… В фильме «Привидение» сквозь Патрика Суэйзи вообще проходят люди и проносятся машины — и хоть бы хны. Душа, она ведь бесплотная. Но если бесплотная, отчего чувствует тычки? Даже в нынешнем незавидном положении Венька оставался въедливым и дотошным, пытался докопаться до всего.