Бесплатный фрагмент - Номинация «Поэзия»

Денис Безносов

Подборка стихотворений

коммос

carrying away the little light dead people

t. s. eliot

уносят маленьких легких мертвых

выносят крупных способных дальше

спокойный близится теплый вечер

воспой оставшихся там сивилла

которым дали сжимать меж пальцев

иссохши пригоршни пыли праха

расплывчат контур крошатся тени

единожд сшитый с пустым пейзажем

глухой девятый удар последний

зияют щели на рыхлом небе

в безлюдном бергамо воют птицы

апрель из месяцев самый скучный

по мотивам транстрёмера

в пустом зале слышно громкоговоритель

простуженный диктор перед микрофоном

читает с бумажки мысли сумасшедших

сарай из обломков затонувших суден

ослепшие фуры на сырых дорогах

медные пластины изогнутой кровли

синие скамейки гул глухих моторов

перешепот взрослых остовы барж звезды

в ливневой решетке спокойная морось

заберись повыше смотри как с карнизов

с оголенных веток поджимая лапки

опадают утром замерзшие птицы

устройство жилища

из душного сна

игрушечной чащи

попробуй выбраться

там кормят землей

вращают по кругу

никто в обратную

там рыщут зверей

шершавые туши

ужасно блеющих

и в масках старух

ослепшие дети

в испуге пятятся

кричи не кричи

протаптывай тропы

выспрашивай помощи

пролегомена

земля распухла и проросла в кожу

тело рыхлое вдоль тишины жило

ело обломки неба мякоть почвы

вращалось молча видело процессы

шло послушное по дверным проемам

много дышало знало запах дома

были размыты лица на бумаге

надуты сном рты ползших полулежа

одинаковых к ним везли младенцев

непонятное губами шептали

размышление о трех этюдах

изначально они казались настоящими

вписанные в грязно-рыжий фон обезумевшие

человекоподобные существа с искаженными мордами

выражали ужас необузданный гнев мучительную боль

ощущение предельной беспомощности при созерцании

приемлемого мира с его допустимыми пропорциями

причинами следствиями преимуществами целеполаганием

продуктами жизнедеятельности движением прямоходящих

душными помещениями промозглыми улицами

потом их перевели в геометрически ровное пространство

единое для всех искусственное лишенное признаков хаоса

грязно-рыжего фона грубо покрывающего стены позади

рассадили по местам согласно выверенной композиции

и одному из них добавили небольшую деталь нечто вроде

стальной скобы или хлястика на пуговицах пришитого

к его плоти намекая на механическое происхождение либо

превращая его в изделие из ткани нечто заведомо неживое

неодушевленное похожее на муляж декорацию или куклу

одиночные камеры срослись в сплошной прямоугольник

с разрушенной четвертой стенкой стали большой витриной

с выставленными внутри музейными экспонатами чучелами

существ с искаженными мордами вывернутыми конечностями

фрагментами кукольного театра цирка увечных человекоподобных

потрошенных нанизанных на прочные металлические каркасы

набитых паклей кожаных мешков в заведомо заданных позах

походящих на обрядовые копии тех настоящих из прошлого

когда многое пожалуй казалось чересчур настоящим

эсхатологии

первая

они не помнят что

произойдет потом

на снулом потолке

три насекомых ждут

ни прах ни то что есть

помимо праха сплав

имен и рыхлых тел

не в силах распознать

исследующий связь

бессвязных пятен слеп

остекленевший мозг

в зрачки им помещен

в прихожей у двери

среди картонных бездн

расходится по швам

обыкновенный стук

в какой-нибудь глуши

неведомо для нас

вдруг завершится мир

издав утробный всхлип

вторая

почти никому не говорят

какой впоследствии будет ад

потому сидят у жидкой реки

накормленные речью человеки

сидят молчат ничего не говорят

потому что запрещено говорить

икар

никто ничего не заметил стояла ветреная погода

слепой пастух водил овец по кругу опрокинув кверху

спокойное лицо усталое солнце всплывало над морем

вокруг стояли наспех сколоченные декорации мира

одинаковые прохожие таскали на сгорбленных спинах

парализованные туши тождественных им прохожих

говорят недовольные головами люди собирались в экло

говорят местный пекарь мог вылепить новую из теста

пока голова выпекалась к шее прилаживали кочан капусты

тогда местные собирались грызли колонны жевали железо

с крышками на макушках балаболили двумя ртами женились

под метлами вешали ножницы вставляли в колеса палки

вдоль надтреснутых стен влачили большие тяжелые камни

к виселицам на берегу рыболовным снастям босым воронам

говорят ходил сюда кувшин по воду покуда не разбился

говорят однажды голов не хватило и некоторые остались

с капустными кочанами зевать напротив печки не замечая

пары ног торчащей из воды испражняться на мир из окошка

фанурий и бегемоты

на этих территориях

жили тысячи лет назад

карликовые бегемоты

с огромную размерами

сходны особью дога и

с туловищем свинообразным

по берегам пещеристым

морды рыскали их пока

полностью вид не истребили

потом там некто с острова

указующий вещи был

таинствовал и подвизался

в пещере где он прятался

позже груды нашли костей

в выщербинах окаменелых

изогнутые вросшие

в скалы кости хранились там

выпуклые дугоподобны

в свидетельствах картографа

упомянуто что к местам

мученическим приходили

в шестнадцатом столетии

поклониться костям святым

вычиститься и исцелиться

так было лет четыреста

шли к пещере со всех сторон

требующие исцелений

позднее обнаружился

в недрах каменных древний прах

карликовых парнокопытных

в свидетельствах зоологов

сообщается что сюда

к берегу близ каранаолу

сбредались со всей местности

вглубь пещеры встречать исход

карликовые бегемоты

о несущих

над голубятнями висит вой собакоголовых

остатки здешнего теперь им приносят на спинах

когда бесформенный берут груз в усталые руки

парализованы в воде их не движутся ноги

в продроглом воздухе ползут их послушные тени

но контур берега размыт тускл расплывчат не виден

над обиталищем больших рыб и мягкого ила

волокна вечности растут вспять сгущаясь до вспышки

памяти матери

никогда не писал от первого лица

сознательно сторонился прямолинейности полагая

что литература теряет в содержании если проговаривать

некий частный сюжет вместо запутанной метафоры

изложенной через специально сконструированный механизм

разномастной лексики и прихотливого синтаксиса

неудобного метра и системы чередующихся клаузул

поскольку именно таким видится необходимый текст

способный ничего не говорить в лоб ни в чем не исповедоваться

не заигрывать с той или иной повесткой не спекулировать на чувствах

не быть заведомо понятным всем и каждому

но потом вокруг стали исчезать люди

без которых едва ли можно представить действительность

едва ли можно дальше брезговать простыми мыслями

незамысловатой почти разговорной речью понятной

и до тошноты обыкновенной вроде оборванного разговора

с известным развитием и исходом или очередного действия

ни на что не влияющего но продолжаемого ради заработка

либо для поддержания жизнедеятельности

потом посреди очередного одинакового дня

в душной московской больнице исчез фрагмент прошлого

от начала до настоящего времени то есть почти целиком

прошлое с его сюжетами и персонажами запахами и фотографиями

говорят она перестала дышать во сне

не дождавшись зависимости от обезболивающих

каждое утро подбирая нужные слова

язык теряет дар речи

перед зеркалом

нет ничего страшнее чем оказаться наедине с собой

подолгу разглядывать желто-серого и всезнающего

рассказывать себе о литературе выслушивать ворчание

о построении сюжета ненадежных рассказчиках

потом заунывные жалобы на неверно скроенный мир

скорее кажущийся случайной поделкой нежели шедевром

наконец беспомощное молчание которое пожалуй

ничем не унять как ни старайся что ни выдумывай

разные простые явления

стертые плиты поверх потрошенной глины

гулкая галька холмы протяженность взгляда

вдоль распухает дорога камни набитые ветром

если начать постепенно отсутствовать после

завтра не будет ни скомканных суток ни суммы

прошлого трещин на кафеле в ванной затхлой одежды

в старых картонных коробках в запахе шкафа

в строгом порядке предметов на выцветшем фото

есть объяснение что притворяется чем и какой-то

путаный замысел притча метафора вывод

скопище сведений блеклые кадры живые

мертвые люди нянчат детей улыбаются смотрят

собрание сочинений

известно немногое но все же больше

чем о том которого не существовало

поговаривают в тайне был атеистом

грешником богохульником эпикурейцем

еще фальшивомонетчиком и шпионом

писал в черновиках крамольные мысли

за это и прочее на левом берегу темзы

был однажды майской ночью зарезан

относительно обстоятельств смерти

как всегда бытует несколько теорий

несчастный случай самооборона

пьяная ссора умышленное убийство

по итогам судебных разбирательств

разумеется вымаран ход событий

биография сточилась утратила детали

стала материей с памятью о своем теле

подобно полуабстрактным скульптурам

немецкого француза ханса арпа

буслаев

невозможно сказать что тогда учинилось

молодые старые и разные люди

скрежетали зубами визжали нелепо

густые хоры пришли у окна загудели

из людей вылезали усталые люди

стало умозрительство рассыпано повсюду

наполнен дом был вопля будто гласа трубна

затряслись ноги язык прилпе ко гортани

жалкое давал эхо рыдательна грому

здесь в промозглой густоте туловища стульев

кости сухожилия внутренности дома

все стало очевидным и сплошной массой

в скукожившемся нутре истории кто-то

достоверных деталей выведать не в силах

шевелил суставами сочинял сюжеты

сведений точных собрать оттуда не вышло

ни вне математики ни в пределах ленты

от чего трепетали все элементы

приходили медленные люди

приходили медленные люди

с головами пластиковых кукол

шевелили серыми губами

приносили в сумках циферблаты

им конечно ведомо что дальше

было будет в комнатке с окошком

книжным шкафом и округлой бездной

возле двери

изображение мыслей в виде условного расположения предметов

за четвертой стеной растут деревья

возле ямы стоят книжные полки

под потолком висит рыхлое солнце

из-за прутьев поет осипший голос

нас сюда привели смотреть на память

смутные изучать признаки быта

привыкать к пустоте и молча слушать

как прорастает мох сквозь половицу

конец света

innego końca świata nie będzie

cz. miłosz

в помещении где горят слепящие лампы лежит укутанная

простынкой по пояс невозмутимым взглядом исследуя

линию на стене между грязно-желтыми и кипенно-белыми

полосами изредка шевеля зрачками в сторону приоткрывшейся

двери из-за которой приблизительно каждый час появляются

посторонние чтобы провести в помещении всего несколько

минут проведать бегло осмотреть ощупать всех разложенных

оценить обстановку и тотчас удалиться либо в противоположную

сторону в пластиковый прямоугольник в котором неспешные

покачиваются кроны одинаковых деревьев над подоконником

там лежит рыхлая почва с тканями омертвелыми от нарушенного

кровообращения неспособная шевельнуться поиспещренная

водяными протоками искрошенная полупрозрачными волнами

солнца изгрызенная насквозь дождевыми червями продавленная

бродячими по ней массами продырявленная корневищами

переплетенными взрыхленная зачерствелая сырая озябшая

пористая загрубелая волглая разбухшая задернелая сыпучая

испепеленная вязкая плотная распаренная топкая податливая

а над ней стоят деревья вьются птицы висит сплошная звездная

ночь жужжат насекомые идут люди растет трава цветет настурция

midwinter spring

в бёрнт нортоне идёт снег и закругляется время

над крышами набух дым в нём опрокинутый в небо

процеженный сквозь дым сон шероховатый наощупь

от пухнущей воды взгляд перемещается слепнет

осмелившись ступить вглубь алгебраических формул

разрушенный узрев дом и погребальную пляску

есть в запертом на ключ сне неосязаемый контур

сколоченных в одно тел между зрачком и истлевшим

ландшафтом позади где на обожжённых деревьях

уставившись в глухой свет спят чёрно-белые птицы

где холодно глядеть вдаль и в объектив чтобы позже

под мглистой чешуёй встать запечатлеться исчезнуть

на фото где идёт снег и повторяется время

путь выщерблен ведёт вспять но пролегает обратно

истёртая в муку речь над геометрией кладбищ

ист куокера немой гул заиндевелые кроны

и сгрудившись у трёх скал парализованный хлещет

солёной пустотой день перегнивающий в сумрак

в нём в запертой земле сплошь необитаемый ветер

клубящийся в ушах всхлип все округленные годы

разрыхленный висит свет овеществляя фигуры

расставленных смотреть в кадр не шевелиться ни в коем

разносится вокруг гарь перемещается вдосталь

набравши пустоты в рот распространяясь по лесу

где холодно смотреть сквозь клеть обожженных деревьев

обыденный ползёт час вспять замыкая окружность

вверх сыплется слепой снег кадр растекается меркнет

не что-то из себя взять но улизнуть от исходно

заложенных внутри слов неощутимых последствий

не вызреть а узреть что осуществляется возле

в начале дня конец дня на пожелтелых страницах

ток грифельной реки вдоль шероховатой равнины

обыденный идёт сон перезревающий в утро

опыты

*

когда в январе 38-го возле парижского кинотеатра

некто благоразумный робер жюль совершая попытку

ограбления воткнул нож в грудь некоего ирландца

чудом не задев сердце с левым легким и оставил

раненого истекать кровью на улице он по его

чистосердечному признанию не понимал что делает

позднее в суде он примерно так и сказал

i don’t know perhaps it’s a dream и даже извинился

*

никто из пришедших не заметил что вокруг нет ни площади

ни гудящих улиц с прохожими витринами велосипедами

нет деревьев трамваев машин под кронами деревьев

нет окон стрекочущих насекомых осязаемого пространства

имитации времени ничего что бы хоть как-то напоминало

о привычном порядке вещей только в земле остались

одинаковые люди с телами землистого цвета с оглохшей

речью похожей на трение при колебании маятника

*

оказавшись потом среди книг пищи предметов быта

попадешь в кадр будешь напоминать собой прошлое

*

в крипте сан-северо в стеклянных витринах выставлены

тела мумифицированных мужчины и женщины кровеносные

системы обоих сердце артерии вены сохранили исконные

формы по истечении двух столетий но достоверных сведений

каким образом была достигнута такая сохранность сосудистых

тканей до сих пор не обнаружено хотя конечно бытует несколько

теорий в частности якобы их напоили перед смертью жидкостью

которая растекшись по протокам окаменела потому когда прочие

составные части организмов разложились их затвердевшие

паутины кровеносной системы остались в стеклянных капсулах

над неаполитанской землей соблюдать непрерывность вечности

воспевать собой мир так и не завершившийся после них

*

беспомощные голые люди на прямоугольных койках накрытые

простынями разглядывают слепящие пятна больничных ламп

ворочают головами по сторонам похожи на новорожденных

*

каменистый скат полузатонувшие постройки накренившееся

зеркало воды мелкие рыбешки водоросли густой цвет

деготь мазут черные пятна в шахматном порядке по дороге

сцеженные капли влаги взвесью внутри сырого сквозняка

хлещет ветер в рекьявике так хлестал ветер в городе по нему

брела чеховская учительница пока вдруг не оказалась

по колено в ледяной воде никто не стенал и не сетовал

уставившись в горизонт она что-то бубнит себе под нос

*

как писал поэт шервин стивенс в своем прощании биолога с женой

тут нечего расчитывать на рай и ад ты вся мертва я поскорблю конечно

но скорбь не в силах жизнь продлить дыхания не возродить ей и так далее

а лебядкин тем временем на кухне молча пересчитывал живых тараканов

Михаил Бордуновский

В оптическом парке

Внутри вражды

Преображение птиц над пыльной

провинциальной аллеей славы —

и поливальные тракторы обезоружены, и

дикие гроздья су-24 над городом

в штурмовом фехтовании застывают:

республика светотени, любовь моя,

брось камень в стекло проезжающего автомобиля,

или он выйдет из рук твоих, говоря: «поздно,

раньше я камнем был, но ныне я самый

камень камня, и требую власти». Вещи

и мы вслед за ними вдруг обнаружили — всё это время

за нами из окон следил надломленный

зверь: зной. Слипаясь в страхе пред зноем

мы стали едины со всем, мы и думать забыли,

что летняя жажда падёт, когда в город войдут

чехословаки и белогвардейцы, и песни

отменённых героев заполнят вокзал; в толпе

дымчатое электричество принимает форму людей. Преображение:

чувствовать боль времени точно так же, как головную

боль. Узор вражды, оборотная

сторона реки, там, где блуждают

перелетные пятна греха, облака и военные

преступники: кто их накормит? кто даст имена?

Вот: я изучал алфавит по запретным книгам,

и науку гнева мне преподавали запретные люди —

теперь моя очередь кормить отцов войною,

отнимая у волн имена, чтобы стало тише:

и так уже в угольном воздухе невыносимо

трещит Крым, и Дон, и Дикое поле,

и сухая земля пустырей разламывается, обнажая

мертвые ели, и сосны, и камни — самые камни камней.

*

Голова болит: у дерева

голова болит, у звёзд

голова болит; утомлённые,

они яблоки по углам грызут,

и дерево говорит:

я семечко яблочное проглотило, теперь

яблоня из меня прорастёт, постучится

условным стуком — три раза; гроздья

мыслей моих сорвёт и вуаль

бессонницы срежет мечом обоюдоострым…

и отвечают звёзды: бессильные

иными путями предотвратить

продолжающиеся убийства мы

заявляем о нашей полной

готовности быть расстрелянными в любой

момент и в очереди, какую будет

угодно установить военно-

революционному комитету, взамен

детей, предназначенных к расстрелу.

*

— Уймись — он сказал. За углом, на улице

Свободной России мой друг совершает ошибку.

В клине света: свободен. Уймись. Видишь ли:

тело. Эмаль. Наступление сумерек.

Вечереет. Флейтистка в тумане

мышиных своих волос вечереет. Однажды

он так крепко задумался, что машинально

прямо в метро закурил. Чёрт. Уймись, опомнись.

Бессонница тыкается, как кошка

с подрезанными усами. Устав от гнева,

ты ещё и растерян: всё, что не гнев — тревожно. Ищи

простые предметы. Брюки. Стакан. Ровные

стрелки на брюках. Незамысловатую песенку — всё,

что не играет с тобой в язвящие игры. Беглые

белые облака уходят на юг, салютуя:

к Новороссийску, грезящему о смерти,

и превосходным керченским бастионам. Любовь моя.

Уймись. Найди дело. Среди бумаг

скрыто Дело, воздушный

леопард. Твоя работа. Благородство, дым

пароходов. Простые предметы. Она

мне губу прокусила, представь. Она

упустила меня. Шершавый пейзаж. Мужчина.

Рыба, болтаясь на леске,

визжит от боли. Грязно ругается. Просит прощения.

Простые предметы. Бессонница. Тень дерева,

принятая за тело. Время, выписывающее

петли имён. Читающее наши книги. Кстати,

ты не заметил, что после апреля сразу

настал июнь? Нет, прости, я думаю

о другом. О чём же. О женщине. О

черепахе. О солнечных танцах. Нет. Пытаюсь

проснуться. Деревья владеют; шумят.

В переулке торгуют мясом. Дремлют птичьи

войска. На чердаке, у окна

лежит человек с биноклем и наблюдает

как мы останавливаемся у светофора. Явь.

Яблони вне себя. Опустошающая

полночь ничем не отличается от полудня, смыкаясь

в беглом круге тревоги, в железе;

холодный поручень: прикоснись. Опомнись. Найди причину.

*

Солдаты, одурманенные формой и

муштрой; кастраты; болельщики; три

тройки на автомобильном номере:

сверхзвуковое кино, обнажившее

бледную грудь. Остановка взгляда. Долго —

как если бы кто-то сшивал шёлковые

лоскуты, держа иголку в зубах —

трогается поезд. Женщина, тайком

сфотографированная в вагоне.

Совокупление; кстати следует

поберечься. Волнистый дождь,

скрывающий корабли всероссийской

эвакуации. Их язык — либо пепел,

либо сорвавшийся флаг, либо

поэзия дыма. Мне снилось

твоё липкое гнусное тело.

Сволочь в норковой шубе. Шатры

черноокой полуночи. Всякая

плоть к Тебе прибегает. Но нам

обещана тьма иная: парады,

обморочные тополя. Внутри вражды.

Среди этих полей ушла в землю такая

ненависть, что случайные птицы

вспыхивают в полёте.

*

Высоковольтная линия выгибает

дугу над лесом; она стрекочет;

в углах плацкартных вагонов чёрное

электричество облачается в гимнастёрки:

лишние пассажиры, таких неизменно

высаживали на станции сто

пятнадцатый километр. Теперь

их замечают уже на дорогах просёлочных и

в национальных парках. Теперь,

размыкая оленьи тропы, чёрное

электричество занимает дальние

метеостанции и деревни. И на

сто пятнадцатом километре тесно

от воздуха, обнажающего

недуги, кладущего

ладони свои на асфальт платформы —

так, что негде ступить.

*

…неверное лето. Рёбра, кувшины грозы. Тень

большого орла запрокидывает наши головы; сад

выскоблен до блеска, но в городе — пыльный

рассвет, тела умащают бензином, спорят.

Боль убывает. Электричество, гниющие

мусорные контейнеры. Давний знакомый,

склонившийся у ларька: сигареты, сияние утра.

Голубоглазая тайная музыка нам поёт:

песни ненависти, песни оружия, песни России —

и драгоценная ящерка, оседлавшая камень,

исчезает в траве. Неверное лето. Непредставимое

лето. Парады. Плечи. Раздевающиеся

возлюбленные, череда

ударов: попасть жгутом по глазам,

чтобы вспыхнул мир. Вспыхнул мир. Они

собираются около белого

памятника Примирению, они в кинотеатр

идут смотреть огромные хищные фильмы:

о спальнях и вздохах; о южных

армиях; рукопожатиях; дезертирах. И с каждым

кадром, с каждым упавшим стрелком, дым

холодеет сильнее, сияет неон. Сломив

сопротивление лиственниц, мы вползаем

на улицу светлых знамён. Свиваются тени.

Люди целуют друг друга. По-прежнему полдень.

*

мы в белое поле вошли, как в правое дело;

поле творило нами и говорило нами,

пружина белого поля пела: я не пророк,

и не сын пророка; то, что я говорю

гораздо важнее меня самого. слабые

цепи стрелков пересекали поле. мы рады

бою стекла, деревням, оружию. изнурённый

мыслящий мир песни поёт о царях

и царствах; надвое разрывает книги: вот

первая половина, вот под замком — вторая.

а новые люди? это не люди вовсе.

*

и до сих пор

я порою слышу как дождь бьётся в железной бочке,

глухо падают камни в сухой колодец,

срывается флаг с флагштока, вставленного меж валунов.

там, где издёрганный воздух

надрывается под линией электропередач

поднимаю с земли потерянную монетку:

стоит потереть её рукавом —

и флотилию головной боли

скроет туман.

в тот день

снег шёл вместе с нами,

огонь горел вместе с нами,

всё сбывалось так, как желали мы.

Ульсгор отдалённый

1. Две статуи всадников невдалеке от Ульсгора

Кто говорил другому: «ты есть»? В облаках

уже созревали колосья войны, когда мы

покидали Ульсгор. Покидали Ульсгор — это дело;

не век же болтаться в желудке у горного храма:

сколоть имена, абрикосовой ветвью прикрыть

зевающий рот. Обращайся к ручью

по имени-отчеству, зря пятернёй

не размахивай в воздухе, в запахе

полных полей, винограда смертельно

отяжелевшего. Двинь мне. Ударь, я хочу

очнуться от слепней, ласкающих шею

мою и губы. Явись. В предместьях Ульсгора

падают листья, их птицы хватают за плечи

среди мокрого воздуха соприкасаясь мизинцами,

лапами, грудью. Всем телом дыши, я тебя не замечу:

ты ещё есть, ты повсюду, ты брат мне, ты встречен,

весть обо мне тебя догоняет. Прохожий

в предместьях Ульсгора нас принимает за камни —

но мы движемся много быстрее ручьёв, покидая

чёрный Ульсгор. В руке моей ласточка.

Есть у тебя ум, или весь ты

состоишь из души? Есть лицо,

или твоё лицо — это рыба? Сказать ему нечего,

тёплый воск, лицо твоё не яснее

случайных людей, различенных в толпе. В словарной

статье об Ульсгоре два-три безмятежных слова —

и каждое слово, щёлкнув зубами, свивается; хлопнув

дверью, уходят слова на работу

в час, когда мы покидаем Ульсгор. Обнаружив

исчезновение наших плащей, горожане смеются,

псы собираются в церковь. Листва опадает.

2. Владетельница Ульсгора принимает гостей

Итак, они с гобеленов сходят,

пекут пироги, поочерёдно дуют в трубу,

но гневливые струны скрипки, лопнув, ломают

лицо музыканта. Переводная картинка:

партитуры совестливых оркестров,

что, взявшись за руки, золото звука выносят, серебряный след —

всё смещено, всё немного

не на своих местах. Гребень ливня

луговую траву причесал, сбил с путей, вдоль которых

она росла. Да, покой трудоёмок. Да, сад заперт.

Между тем, фонтаны наши все в чешуе туманной,

гости наесться не могут, над ними

узел сна качается нестерпимый.

Кольца, яблоки. Сторож сада, расколотый натрое

бурным стеклом. Каждый раз, при встрече,

я имя твоё из памяти вынимаю

как из колоды карт…

3. Ульсгор собирает армию

Юноши свиты Хосрова, и

соляные божки Каспийского

моря, пузырь гладкотканой

рыбины, вздутый среди

потрохов, счета с безупречными

столбцами расходов, глубокое

дно вещей, их завязанные

глаза, и я, я — который

младше собственной тени:

всё это необходимо, и всё это будет взято.

Выбор сделан. К вечеру начинается

дождь. Молния смотрит

кино воды. А плечи твои

существуют отдельно, напоминают

дальние перистые облака. На стыке

памяти и покоя мы видим предметы

о которых люди молчат: керамику ада,

фаянс грозы, стеклянный осколок оружия;

спасибо. Это сон. Вздымается шар воздушный,

и за стенами замка, где каждая дверь обладает

именем (Альфа, Альфина, Дельта,

Регина — и Фула), сбираются птицы:

прячутся под козырьком, курят, смеются,

ругаются матом. Герольды

указывают листьям, как правильно погибать.

…а мы ещё иногда замечаем в небе след реактивного самолёта,

или звезду падучую (певчую).

4. Вечером они читают газету

Кто такой министр? Он

схлопнулся внутрь сердечного приступа:

чаем, ввезённым беспошлинно, пахнет теперь

на улицах; лезвием ночи поддета

крышка твоей ладони над белым

листом бумаги. А люди сами —

краткосердечны; под каждым

камнем у них монетка, в карманах —

персики. Солнце уходит за город,

в меркнущие ручьи окуная пальцы.

Ты стала другой за то время, пока я произносил твоё имя.

Вот в книгах-то имён несчётное братство,

и на картах — рек несчётное детство;

все они окружают Ульсгор, как очевидцы

смерти случайной: над телом встают, качаясь,

женщины в тёмных беретах и ослепительные солдаты.

Безмозглый гранит из-под ног утекает, кричит

газовая горелка, придворные врут королю:

это не страшно. Но всё же сегодня ещё и

с веревочной лестницы осень сорвалась, и тихий

рабочий из ямы мне головою кивнул —

будто друзья мы.

5. В город въезжают иностранные послы

Вишни, солеломни, мутнеющие сады;

упавшему с лошади, согласно традиции, раскалывают

череп; песчанощёкая девочка

играет на дудочке гнева. В том и наш хлеб,

и наш герб. Посланник весь бел. А мы

в своих шляпах широких, спрятаны, как в сундуках.

Эти стихи ни на что не годны. Ими не накормить голодных.

Вещество устало, но музыка гривой машет:

так, будто айсберг твоей парадной причёски

ещё иногда заметен в толпе. Что, и ты

не предавал никого? С чужой

женой не ходил, не пил

чужого вина? Так о чем мне с тобой говорить?

О reaumuria oxiana? В пленной воде пруда

загустевает материя, становится уткой;

Ульсгор Отдаленный знаком нам по сводкам погоды,

по крику «добыча! добыча!» с которым ребёнок, играя,

бросается к птицам. Это недопустимо:

твоя ладонь на моём животе — металл на металле.

И люди видят сквозь тусклые стекла:

круглый зверь ходит по кругу, треугольный —

зерно ест. Жгут листья. Двор выметен. Всюду прохлада.

Пора исчезать, но помедлим ещё минуту —

вытряхнуть камешек из твоего ботинка.

6. Я ничего не помню

Безоблачное яблоко догрызаю —

безоблачное яблоко покоя, спрашивающее:

когда? когда ты вернёшься к чтению? когда

липы осядут, падут усадьбы? когда

враги к тебе подойдут с собаками двухголовыми?

Здесь ангелов бессчётно:

ангел-шуба, ангел-зеркало, аспирин-ангел —

и всё же нет у них грузовых кораблей, чтоб везти твоё сердце по миру.

Да, все мы измучались.

Да, однажды меня отец водил по Ульсгору:

выпал снег венценосный, ударила нас

полой плаща проезжавшая тень.

Мы говорили со статуями, неплохо

провели день. Очень устали. Хватит об этом.

Оседают липы, усадьбы трубят к отходу.

Словно моль я с тобою кружился и пил

свет животом. И всё уже было,

кроме зимы Ульсгора.

В оптическом парке

1.

Они, вроде, могилу забытую ищут, или

просто слова подбирают, бродя наугад

там, где раньше шишки на землю падали

в одной рубашке, и так на земле валялись! а нынче

кровь сосен взошедших жидка, им читают

на ночь сказки, но сосны не спят и боятся; в отдельный

угол неба глядят, повторяя слова: нефрит, бирюза, сирень.

Я же как муху сгоняю свой взгляд с твоего обнажённого тела.

Вот забытые яблоки покрыты плесенью: нет им стыда;

и лимон преломил упавший луч света. Кузнечики

скоро треугольные песни свои запоют. Мы устали.

Воздух жужжит; я желаю ещё

песню сложить на языке неправды, но ты

входишь в оптический парк с другой стороны и срываешь

все опыты — едва уловимый, выбеленный

блик на самом краю диска. Мир глух, как солома. Слова

друг друга едят, будто рыбы, почти не открывая рта.

А я только хотел сказать: вон деревья, за тем холмом.

2.

Скучно в оптическом парке. Вдали остались

беспокойные комнаты, в скорлупках которых

дёргаются студенческие вечеринки, бутоны

страха взрываются; люди

срезают пряди волос друг у друга, танцуют, едят,

готовятся: вот уже скоро лежать им на брюхе, вдыхая

сквозь тонкую брешь целлофановый неудобный воздух. Жарко.

Жаль: я, знаешь, совсем разучился

схватывать детали, повествовать. Меня не заводят

ни древние звери, ни магнетизм, ни исчезновение птиц. Пора уходить:

на осколках стекла стоит оптический парк, в снегу обобщений;

я кидаю в него снежок, он снежок разбивает в полёте,

говоря: безветренно здесь, да? и времени много прошло;

действительно, ты же вроде что-то сказать хотел? Да нет.

Я просто пытаюсь мимо тебя смотреть, сквозь деревья.

Мне очень скучно здесь, где сопрягаются линзы,

одышливые механизмы глотают туман; я смутно

всё вижу: одни очертания, молоко. Перчатку стянуть

и прижать уголки глаз; ладно; мы под матовым куполом.

Снег торопится падать. Холодно в мире. Деревья устали;

воздух жужжит, всё никак не может

отрастить и себе глаза, а не только уснувшим мухам.

…наконец сбывается вечер, кусты засыпают вповалку…

3.

Заметает оптический парк. Арки его и вышки

претерпевают смягчение, голову клонят: умаялись.

Получаша луны: тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.

Ты от безделья напеваешь разные глупости? Да, жду

световую атаку. Прислонился к ограде дремоты. Вытянув ноги, сижу.

Зевают холмы

Так всё это длинное время я только с тобой говорил, господин Оптический Парк?

Получается так. Ты, как и все, занимаешься разными бусинками,

но между тобой и неправдой черты не провесть: так тесно —

и, видишь ли, только это мне интересно. Ладно. Но что же насчёт:

<…>

Да, но это для краткости мы отсечем.

Не злись: это радость труда. Я отдаляюсь.

Вот и медленнотелое время вечер берет за запястья —

уводит смотреть кино…

Сорин Брут

Бесконечный район

Орнамент

Я часто вижу с балкона,

как ходят внизу соседи.

Кого-то помню с детства.

Других не знаю совсем.

Этот старик пузатый

живет этажом выше.

Иногда я вижу,

как он возвращается ночью —

пьяный,

еле держится на ногах,

в бесформенной куртке,

тащит какие-то пакеты

и поет на весь двор

— очень красиво.

Переводит дыханье на лавке,

Встает

И, перед тем

как исчезнуть в подъезде,

еще пару минут поет,

а я слушаю.

В дальнем конце двора

По вечерам в мяч

играют таджики. Их крики

доносятся дотемна.

С ними бегает часто

Илья из соседнего дома.

Он в школе был на год старше.

Теперь стал инженером.

Как-то после футбола

мы с ним разговорились.

Он говорит — жена

скоро рожает.

А дальше, мечтая вслух,

сказал, что будет работать

как проклятый тридцать лет,

накопит приличную сумму,

уедет с семьей в Италию,

откроет тратторию,

будет сидеть на веранде,

пить вино и смотреть на море.

А я не знал,

что ему ответить.

Прямо за домом — пруд.

И летом, по вечерам,

вокруг на лавках — битком.

«Приходите в мой дом» —

из колонок, и голоса —

алкашей и школьников,

фанатов и их подруг.

С ними пьет пиво часто

лысый мужик, который

живет в соседнем подъезде —

они празднуют вместе

лето до поздней ночи.

А когда разбредутся,

Он домой не уходит —

садится в машину и долго

сидит. Уже окна погасли,

а фары горят.

И еще одно в доме напротив окно,

я заметил, оно

светит каждую ночь.

И когда я ложусь —

в три, в четыре, в пять —

оно тоже горит,

и когда просыпаюсь днем,

различаю за занавеской

зажженную люстру.

Я не знаю, кто там живет, —

он не гасит свет никогда.

Я немного за ним слежу,

хотя не за ним — за окном.

А рядом с окном — окно.

И рядом — еще окно.

Девять этажей окон.

Еще девять этажей рядом.

Еще девять. Еще семнадцать.

Еще один двор — семнадцать

и девять. Еще один — девять,

двенадцать и двадцать два.

Дома стоят рядами.

За ними — еще рядами.

И дальше ряды домами

растут, за горизонт

уходят. И это все

тянется наш район.

Когда я смотрю с балкона,

я мысленно часто взлетаю,

лечу над домами и вижу,

как зажигаются,

как гаснут

окна.

*** (А помнишь?..)

А помнишь?

Помнишь? Помнишь?

Ночь, Забелина, у Мандельштама

пили пиво, болтали. Уже не вспомнишь,

о чем болтали. Потом связали,

почти связали в кольцо бульвары —

дошли от Яузского до Тверского.

А дальше, честное слово,

глупо.

Ноги натерли. А надо по новой

было следующей ночью

точь-в-точь

так же.

А помнишь?

Помнишь еще такое?

Я писал рекламу на Алексеевской,

а вечером приезжал за тобой

к торговому центру.

Читал Белля, пока ты не выйдешь.

И мы шли домой

мимо старого стадиона.

И что-то в этом было.

А еще, а еще, а еще, помнишь?

Приходил Миша.

Мы сидели всю ночь на балконе.

Часами курили и говорили.

Только решетка нас отделяла от ночи.

И мы столько тогда на троих придумали книг.

Мы придумали свой язык

ночных историй —

трое в лодке балкона в море

двора,

а с утра

похмелье…

На Забелина,

у Мандельштама…

даже странно, что все это осталось там —

нигде —

на Алексеевской.

*** (Это было зимой…)

Это было зимой. Я работал тогда из дома.

Я не помню месяца.

Декабрь? Январь? Февраль?

Я работал из дома —

месяцы плыли мимо,

за окном, во дворе, на улице, на Азовской

было время. А я был дома.

Я работал не дома, а в комнате.

В комнате будет точней.

В комнате были кровать и рабочий стол.

Был и шкаф, и комод, и масса других вещей,

статуэтка Гагарина — погода нелетная

на рабочем столе,

и все равно

я работал из комнаты. В комнате было окно.

Я работал из комнаты, по комнате и бродил.

Бродил туда и бродил сюда.

Так хотелось выйти на улицу,

поехать в центр,

просто пройтись по парку.

Но я брал себя в руки и вновь садился работать,

чтобы вновь отвлечься через две или три минуты.

Нет, не так.

Ведь времени в комнате не было.

Почему неврастеник не может сидеть спокойно

в кресле-качалке?

Качается как безумный,

дергается туда-сюда, словно пытается выбраться,

но никак не может, и не может сидеть спокойно.

Так сидел я в комнате, так работал из дома,

так бродил по комнате, так садился опять.

Так шло время, которого в комнате не было.

В комнате времени не было. В комнате было окно.

За окном был двор. Во дворе коробка, и если играли в мяч,

я выходил и тоже играл в футбол

со школьниками или с дворниками — все равно

с кем.

Стоял в воротах и мерз в снегу.

Мяч стоял в снегу. Мяч вяз в нем и застревал.

А потом взлетал, бился в клетку коробки и вновь,

опять застревал в снегу.

Я работал из дома, и если там, за окном,

во дворе на коробке никто не играл в мяч,

то я сам играл в комнате — вместо ворот стол,

а в воротах голкипер — как правило, чемодан.

Я придумывал клубы, турниры и игроков.

Были важные матчи, я бегал за всех один.

Обводил рюкзак, а за ним и стул, и

забивал голы, промахиваясь, в окно.

Радовался как дурак.

И снова садился за стол,

снова работал,

и опять, и опять отвлекался.

*** (Когда меняется песня…)

Степе Самарину

Когда меняется песня в наушниках, на секунду

проступают звуки квартиры. Чайник кипит на кухне.

Гул стиральной машины и шорох клавиатуры

спелись, сирены вой заносит из окон.

Когда меняется песня — кто-то в мусоропровод

бросил пакет в подъезде. И слышно — пакет летит

вниз по трубе. Соседи — топают те, кричат эти,

за стенкой смотрят вести

— когда меняется песня —

на улице маршрутом —

тем же, что и утром

сегодняшним и вчерашним, и завтрашним, и всегдашним —

люди идут с работы.

А у метро кто-то

в толпе потерял крестик.

Цепочка порвалась — плохая примета.

Когда меняется песня —

студенты курят у торгового центра.

Пришла повестка вчера —

явиться сразу после защиты диплома.

Проспект. Ветерок. Несутся машины мимо.

Крики летят с детской площадки.

А я весь день работаю из дома.

Очень тонкие стены в многоэтажках —

меняется песня в наушниках, и на секунду

все слышно.

*** (Самый конец апреля…)

Самый конец апреля. До праздников несколько дней.

Снег уже стаял. Ветер. Но, в целом, почти тепло.

Лера выходит из школы с подружками. В этом магазе

можно без паспорта купить сигареты и «Шейк».

Чипсы вместо обеда. Дальше почти до ночи

гулять, сидеть у коробки, курить, слушать Шарлота и «Пасош».

Ребята кричат, футболисты. Только что чуть не сцепились —

Вася кому-то дал по ногам. Но снова играют.

Подкатит ментовская тачка — тут же выкинут сиги,

бутылки запрячут в сумки. Везет — проехала мимо.

Подкатит какой-то парень к подружке.

Лера вытянет тонкие ноги

в узких джинсах, будет над ним смеяться.

Подружка не поведется.

А дальше — все еще вечер,

долгий, почти совсем бесконечный,

улыбнется глупым и грустным шуткам,

посочувствует — бывший мутит с Машей из параллели.

Выглянет луна из-за соседнего дома.

Загорятся окна и мачты над полем.

А допить осталось полбутылки.

И бродить-трезветь, чтоб родители не спалили.

Пьяная, пьяная, пьяная и красивая —

тонкие ноги запутались на асфальте,

прыщики на лбу потерялись в сумерках,

и ползет улыбка — красивая и пьяная.

Лера идет домой. Ей так почему-то счастливо —

то ли от ветерка, то ли это небо очень синее.

В арку свернет. Посидит на лавочке.

А дома и двор — все вдруг стало такое маленькое.

Открытки

А. Фомину и его фильму «Кругосветка»

Я путешествую. Мне никуда не нужно.

На экране ноутбука меняются города.

Вот Рим.

И на узенькой улочке

уже разгораются огни тратторий.

У дверей — велосипеды и скутеры,

а над крышей торчит белый краешек кампаниллы.

Вывернешь к площади — там столики у пиццерии.

Вот почему пусто было в проулках —

все итальянцы здесь,

с вином, с закусками.

И так каждый вечер.

Вечные вечера, их можно так же легко

тратить, как легко заработанные евро,

которые завтра каким-то чудесным образом

снова окажутся в кармане.

А ночью

вернешься к себе в Bed and Breakfast.

Соседи уснули, и можно

незамеченным выйти на кухню,

устроиться у окна

с бутылкой немецкого или бельгийского

(лишь бы не итальянского) пива

и глядеть на огромный,

оранжевый от подсветки,

купол Санта-Мария-Маджоре

в каких-то нескольких крышах отсюда.

А проснуться в Афинах значит проснуться в руинах,

здесь так мало осталось, что вспомнился Гераклит

и забылся. Так вскружили эти новые улицы,

с одинаковыми балконами, пробками и суматохой,

и здесь же, прямо тут, заброшенные

дома, граффити и продавцы каштанов,

пакистанцы пытаются всучить

«Филипп Патек» за пять евро.

В детстве я почему-то очень жалел светлячков.

Особенно в августе. Вдруг он остался один.

Вдруг он светит впустую, надеется, что вот-вот

найдут, отыщут, а к нему никто не прилетит.

И он так и будет сидеть

с этим своим фонариком.

Когда вечером я увижу

Где-то в районе Монастираки

африканца, подбрасывающего в небо

светящиеся палочки,

знаю, глупо, но куплю,