Бесплатный фрагмент - Неровное дыхание

Поводы и доводы

Задушевная цензура рынка

Власть денег над культурой формирует из личности агрессивный желудок, из хора толпу

Размышляя о причинах забвения на многие сотни лет «Слова о полку Игореве», жемчужины древнерусского поэтического искусства, писатель и философ Василий Розанов восклицал: «Не горе бы, если бы его уничтожили, вырвали, убили. Нет, произошло хуже: оно всем стало не нужно, не интересно. Грамотные жили, но его не читали. Списывали много, но его не списывали. „Не интересно! Не влечёт!“. Вот ужас, вот настоящий ужас: и сохранилось, завалилось, спаслось чудом всего два списка. Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным, что его сохранится всего два экземпляра в России… Вот это забвение! Вот это искоренение! Вот это цензура, своеохотная, с порывом к ней самих цензурируемых, подлинная, настоящая цензура, душевная цензура». (Розанов В. Около церковных стен. СПб., 1906, т. 1).

Привычно понимать цензуру, как запрет или ограничение со стороны власти. А если человек сам, без стороннего понуждения, отказывается приобрести и прочитать какую-либо книгу, кидает её прочь со словами «не интересно, не влечёт», то кто же тут выступает цензором? Ну, расхотели люди древней Руси читать «Слово» — и что тут поделаешь? Станет Пушкин «не нужным, не интересным» — перестанут и его печатать и продавать. Так что «своеохотная, душевная цензура» может быть куда злее и беспощаднее государственной, она и без видимого внешнего вмешательства способна привести к оскудению духовного мира людей.

«…В роли властной инстанции выступает теперь не государство, а рынок, — пишет в „Литературной газете“ известный деятель ельцинской поры Сергей Филатов. — И мы свидетели того, как жизнь, а точнее условия жизни, заставили многих литераторов, филологов быстро переквалифицироваться в поставщиков коммерчески успешных фэнтези, детективов, а то и порнографических сочинений».

Хорошо, пусть рынку свойственно действовать по закону удовлетворения платежеспособного спроса, других законов он не признает. Но и нам позволительно спросить: отчего спрос-то у нас возник именно такой — преимущественно на порно и примитив — а не на что-либо более достойное развитого человека? Кто формирует данный спрос и в каких целях? Для того, чтобы в обществе утвердилась культура серьёзного чтения, чтобы вместо прежних фэнтези и детективов «мужик Белинского и Гоголя с базара понёс», потребовалась целая эпоха, десятки лет целенаправленных усилий. Вспомним, как мгновенно сметались с прилавков гигантские по нынешним временам выпуски русской и зарубежной классики, исторических и философских сочинений, какими были тиражи научно-популярных изданий и «толстых» литературных журналов. В обществе существовала мода на добротную литературу. Ныне же вновь «тёмные века»: по данным Центра Юрия Левады, 47 процентов взрослого населения России совсем не читают книг, а 55 процентов никогда их не покупают. Только ли интернет тому причиной?

Общераспространенную ещё два десятилетия назад тягу к чтению некоторые склонны объяснять тем, что существовавшая тогда система не давала, мол, людям свободы экономической и социальной деятельности, оставляла из всех форм досуга только книжки да познавательные телепередачи. Доля правды в этом утверждении есть. Но главное, пожалуй, в другом: люди тогда не разрывались между двумя-тремя работами, не дрожали за свое будущее перед работодателями, а молодежь не колотили по головам по всем каналам примитивной попсой, не заманивали в угар ночных заведений, не совали под нос завернутую в красивые обложки порнографию. Человек, который лихорадочно подсчитывает, в каком магазине купить продукты дешевле, где и на сколько его обманули, как лучше сэкономить на самом необходимом для физического выживания, является неважным читателем. Счёт съедает его время, ум и энергию, и самое большее, на что он остается способен — заглянуть в дешёвую книжицу, не требующую от него особых знаний и развитого художественного вкуса, заглянуть не для того, чтобы думать, а чтобы отвлечься от дум, от уродующей его жизнь действительности. До углублённого ли чтения человеку, если его со всех сторон подстерегают опасности, гнетёт несправедливость, отупляет беснование жирующих? Он нуждается в литературных, театральных, эстрадных произведениях-антидепрессантах с наркотическим, отвлекающим эффектом.

В советские времена к культуре относились предельно серьезно, писатели назывались «инженерами человеческих душ» и пользовались всеобщим вниманием. О да, слышу голоса, пользовались, конечно, пользовались, в том числе и вниманием «компетентных органов». Но вот что интересно: сейчас творцы культуры говорят о случавшихся с ними прецедентах как правило с большой гордостью: это ли не признание значимости их творчества! Издатель и редактор зарубежного антисоветского журнала «Синтаксис» Мария Розанова, вспоминая своего мужа писателя Андрея Синявского (псевдоним — Абрам Терц), семь лет отсидевшего за диссидентскую деятельность, выразилась на первый взгляд парадоксальным образом: «Абрам Терц жил в счастливое время. Он жил, когда слово что-то стоило, за слово сажали. И это было большое благо. Это значило, что правители хотели выглядеть лучше, и чтобы их любили, а если чье-то диссидентское слово их небесный облик или деяния подвергало сомнению — им от этого было больно. А сегодняшним правителям чего-то там в глаза, а они все про божью росу. Слово девальвировалось. Но зачем вам свобода слова, если оно ничего не стоит?». (И для чего цензура, добавил бы я, если люди перестают читать?)

Разумеется, никому не пожелаешь тюремного заключения даже ради ревальвации слова. Речь о том, что запреты, преследования и репрессии не так опасны для человеческого духа, для творчества, как подмена свободы наплевательским равнодушием, индивидуальности — обезличиванием, культуры — нивелирующей массовкой.

Шлюзы для низкопробной масс-культуры в нашей стране были открыты, стоит напомнить, одновременно с импортным потоком убийственно-дешёвого спирта «Роял». И то, и другое являлось, по-видимому, необходимым условием успешного проведения приватизации, кланового присвоения национальных богатств, создания олигархического строя. Новые хозяева жизни прекрасно понимали: с помутненным разумом, расслабленной волей, отравленной душой человек не только не в силах протестовать против совершаемой несправедливости, но не способен даже и осознавать происходящее. Процесс передачи национальной собственности частным лицам, сосредоточения ее в руках тонкого слоя избранных, понятно, не мог ограничиться областью экономики, финансов, материального производства и обращения. Напрасно нас пытались уверить, что приватизирована, превращена в рынок будет только материальная сфера, духовная же сторона жизни после отмены партийно-идеологического контроля станет по-настоящему свободной, не зависимой, плюралистичной. Это, как наиболее прозорливые умы и предсказывали, оказалось заведомой ложью. Присвоив активы банков и предприятий, олигархия тут же постаралась взять под контроль прессу, театры, кинематографию, поставить себе на службу писателей, художников, композиторов, весь творческий и мыслящий мир. Вкусы народившейся рыночно-криминальной буржуазии стали диктовать моду в культуре.

Свойство подлинно-художественного слова прояснять суть происходящего для неправедно разбогатевшей верхушки общества просто опасно. Вот и разгадка того, почему в современной либеральной критике, в решениях разных конкурсных жюри, словно в насмешку, посредственное объявляется хорошим, отвратное — лучшим, а всё высшее и честное осмеивается и изгоняется. Нельзя признать случайностью, что на телевидении и радио — а они в большей мере определяют ныне духовный мир человека — первоочередным порядком была проведена жесткая зачистка от таких рудиментов прежней эпохи, как классическая литература и музыка. Пролеткультовский опыт «сбрасывания классиков с корабля современности» был повторен радикальнейшим образом. Приснопамятное «Лебединое озеро» августа 1991 года оказалось на ведущих телеканалах последним спектаклем классического репертуара. На страну пошел мутный вал чернухи и похабщины, культивирования звериных инстинктов и пещерных суеверий, цинизма и мракобесия, бесконечного кривлянья эстрадных покемонов. «Каков народ, таковы и зрелища» — оправдывают свою политику телемагнаты. Но в лицемерном этом утверждении все поставлено с ног на голову. На самом деле потребитель дурноты неустанно взращивается и воспитывается все эти годы, населению упорно внушается: высокая культура не для него. Народ, как об этом говорил еще Конфуций, будет таким, какое у него культивируется искусство.

Даже растения и животные, как показали исследования ученых-биологов, не равнодушны к гармоничной музыке и предпочитают классику: при регулярном транслировании Моцарта и Чайковского у коров улучшается настроение, повышаются надои, а овощи и злаки растут быстрее. Но российских обывателей, видимо, считают ниже травы, примитивнее жвачных. Тоталитаризм телевидения и многих программ радио вылился в засилье одного откровенно пошлого художественного вкуса, одного культурного типа, неприятного в общении и к тому же импортированного. С каждым годом набирает обороты «американизация» нашего культурного пространства, причем заполняется оно самыми худшими образцами, можно сказать, отбросами заокеанской культуры. На месте госдепартамента США или хотя бы посольства в Москве я бы выразил решительный протест против злостного искажения образа их страны в сознании россиян, приводящего к настроениям антиамериканизма.

Однако наивно было бы объяснять изгнание искусства и литературы с поля масс-медиа только невоспитанностью и дурновкусием их хозяев. Проблема намного серьезнее — она заключается в глубоком, коренном антагонизме идеологии «первоначального накопления» и рынка с традициями большого искусства, национальной классики. Народолюбие русских писателей, их внимание к «маленькому человеку», сочувствие «униженным и оскорбленным» невозможно примирить с шоковой терапией и пропагандой лозунгов «больше наглости!», «возьми от жизни всё!», «мы этого достойны». Нас целенаправленно отлучают от национального культурного наследия, от созданного классиками великого духовного пространства, чтобы сделать манипулируемыми, легко поддающимися внушениям, не способными на протест и сопротивление. Человека, в соответствии с духовной традицией России, отзывчивого на «вселенские» вопросы, думающего категориями добра и зла, мировой справедливости, генерирующего новаторские научные и художественные идеи, хотят превратить в «прагматика», годного воспринимать лишь свою эгоистическую, примитивно понятую «пользу», интересоваться искусно препарированной для него телевизионной «политикой», довольствоваться бытовым комфортом и грубыми развлечениями. С этой целью Достоевский и Толстой препарируются в комиксы, в театрах посредством «реинтерпретации» классические произведения превращаются в выставку физических и моральных уродов, извращенцев, патологических злодеев, а мысль и мораль авторов подменяются на прямо противоположные. Зрителям внушается: «Видите, всегда было так, и не существовало никогда другой России, только такая — грязная, жестокая, придавленная злом». Культуру заставляют капитулировать перед «современностью», играть в ее игры.

Отлучение людей от культуры, от освоенного предками духовного пространства процесс даже более опасный, чем отстранение от собственности или бесплатного здравоохранения. Если человек, как и народ в целом, сохранил «душу живу», он еще может вернуть собственность, даже утраченные территории, заново накопить богатства. Восстановить же порушенные духовные традиции, поруганные святыни, нравственные ориентиры, свою национальную идентичность представляется делом почти безнадежным.

О том, что люди не желают примириться с отведенной им ролью быдла, потребителей псевдокультурной баланды, свидетельствуют многочисленные протесты против насилия и пошлости телевизионных программ, их развращающего и отупляющего влияния на молодежь. Но этих протестов не слышат. Или объясняют, нередко на самом высоком уровне, что подобный товар пользуется спросом зрителей, от популярности передач зависят рейтинги телеканалов, а от рейтингов в свою очередь — объем привлеченной рекламы. Так что, мол, ничего не поделаешь — рынок диктует! Прибыли телемагнатов оказываются предпочтительнее духовного здоровья нации.

Но как не втирают наш народ в грязь, он все еще остается нравственнее власти и так называемой элиты. Он ищет свои, может быть, наивные способы со средствами массового разложения. Народ как бы уходит во внутреннюю оппозицию. Он перестает читать газеты, ходить в кинозалы, смотреть телевизор. Хотя, по правде сказать, и это не выход. Почему мы должны сдавать позицию за позицией и оставлять не желающим нас знать и с нами считаться хозяевам жизни столь мощное средство воздействия на души, как уже оставили им в повсеместно покинутых старшими поколениями кинозалах «важнейшее из искусств». Одним и тем же факелом можно осветить дорогу, а можно поджечь дом. Телевидение с его беспредельными техническими возможностями способно и будет служить правде и добру, красоте и доблести, работать на будущее России, сплачивать и развивать общество, если только суметь вырвать его из лап экспроприаторов, прикрывающих корпоративные интересы и своекорыстие пресловутыми рейтингами.

Но что такое эти рейтинги, эти священные фетиши, и кто их определяет? Скажем, вас, читатель, или ваших знакомых, хоть единожды спросили, какие телеканалы и передачи вам хотелось бы видеть? Нет? Вот и моим мнением тоже никто пока не поинтересовался. А мы-то простодушно думаем: если у некой передачи называется рейтинг в 10 процентов, значит, её смотрела десятая часть зрителей — в Воронеже сто тысяч, а в Москве аж миллион человек. Но как же сумели пересчитать? Оказывается, все проще: ТВ-рейтинги составляются в столице анонимными постоянными экспертами с помощью телеметров (между собой телевизионщики называют их пиплметрами), специальных приборов, подключенных к телевизору. Прибор фиксирует, что именно смотрят в данный момент и кто именно смотрит. Отбор экспертов, в чьих квартирах установлены пиплметры, ведет специальная всемирная организация «Гэллап Медиа». На весь десятимиллионный мегаполис всего 550 пиплметров. Эти 550 семей постоянны, им гарантируется анонимность, имена их держатся в тайне. За согласие поставить у себя дома прибор и работать с ним (фиксировать все включения-выключения телевизора, переключения каналов) дарят дорогие подарки. Год за годом награды за правильное поведение все дороже. Если люди перестанут включать прибор, у них его отберут. Значит, они смотрят не как зрители, а как наемники. Их вкус все более опускается, их естественное восприятие нарушено.

Привычка смотреть гадость становится потребностью и оборачивается спросом на гадости. Человек, согласившийся за мзду на тотальный внешний контроль своего поведения и своего образа мыслей, становится проводником тотального же влияния телевидения на общество. А глубокомысленные специалисты (за ними и легкомысленные журналисты), и боссы главных каналов затем в оправдание своей политики ссылаются на то, что «народ предпочитает», «зрители любят» (между собой-то они обычно говорят проще — «пипл хавает»), не разглашая главного профессионального секрета — что их козырный аргумент, рейтинг, есть производное 550 людей-приборов. Но дело даже не в числе экспертов, важнее их душевные качества. Откровенно говоря, только бездельники и психически неполноценные могут по десять и более часов в день таращиться в ящик. И можно ли оставаться нормальным, если ежедневно смотришь и слушаешь психов, дураков, моральных уродов? И этим маргиналам, «подпольным людям» доверяют формировать телепрограмму страны, определять вкусы, воспитывать наших детей, программировать будущее. Вот откуда подспудное отвращение большинства: на экране — чужой выбор.

Телевидение, подобно Франкенштейну, уже вышло из-под всякого контроля общества, начало само диктовать, особенно молодым, модели поведения, поведения, угрожающего уже не только социальной и духовной «архаике», оставшейся с советских времен, не только христианским заповедям, но и самим либеральным ценностям, ради утверждения которых собственно и начинали огород городить (правда, по остроумному замечанию Юрия Полякова, то, что нагородила у нас команда «младореформаторов», имеет с либерализмом общего не больше, чем садомазохизм с садоводством). Это встревожило людей даже и либеральной ориентации.

Писатель Даниил Гранин: «Иногда кажется, что наше телевидение — это заговор с целью превратить народ в зомбированную массу, у которой нет никаких других интересов, кроме детективов, секса и жратвы. Я не люблю слово „заговор“, оно возвращает нас куда-то, но все происходящее заставляет об этом думать. Слишком единодушны все телевизионные каналы. Слишком единодушны все газеты».

Петербургский писатель Александр Мелихов: «Если это заговор, то более саморазрушительного заговора в истории человечества еще не было. Любой Нерон, любой Калигула, как бы он сам ни предавался разврату, все-таки понимал, что солдаты на границах должны быть храбрыми, готовыми рисковать жизнью во имя родины, — думаю, солдат и тогда не хотели развращать намеренно. Власть, которая подрывает основы собственного существования, развращая тех, на ком и покоится сила государства, — такого в истории, кажется, еще не бывало».

Бывший уполномоченный по правам человека в РФ Владимир Лукин: «Надо сказать еще об одной причине размаха коррупции, о ее новой форме — „попсово-интеллектуальной“. Это не мелко и не смешно, так как речь идет о создании почвы для ослабления воли граждан к защите своих конституционных прав, нарушаемых в коррупционном государстве. Я огорчаюсь пассивностью людей. Но у нее есть свое объяснение… Круглосуточно идут беспрерывные тупые хохотушки, аншлаги, низкопробные жестокие фильмы и прочие поделки. Делается это сознательно. Это не проблема недосмотра начальства. Это создание сознательных структурных отношений между народом и властью. Это очередной опиум. Как будто накурившиеся опиумом люди — хороший материал для стабильного общества. Совсем наоборот».

На Западе давно осознали опасность телевизионного диктата для демократического устройства общества и его нравственного здоровья. Известный французский социолог Пьер Бурдье в книге «О телевидении и журналистике» пишет: «Через рейтинговый механизм оказывается экономическое давление на телевидение, а через него на все остальные СМИ, даже на самые „независимые“ из них, и на журналистов, постепенно позволяющих навязать себе телевизионную проблематику. Точно так же влияние журналистского поля в целом оказывает на все другие поля производства культурной продукции». В конечном счёте, это экономическое давление переходит в откровенный нажим на свободу слова, мысли и творчества. «Доступ на телевидение связан с сильной цензурой, с потерей независимости из-за того, что сюжет разговора определяется другими, — пишет Бурдье. — Люди в студии сами подвергают себя сознательной или неосознанной цензуре, поэтому нет никакой необходимости призывать их к порядку. Они тем лучше манипулируют, чем больше сами манипулируемы и чем меньше отдают себе в этом отчет…».

Между тем в странах Европы опробован и довольно успешно действует механизм общественного контроля за содержанием телепрограмм, частный коммерческий интерес здесь научились сочетать с национальными интересами, с требованиями благоразумия и нравственности. У нас же не только на ТВ, но и в кинематографии, в театре и на эстраде, в книгоиздательстве только нарастает прессинг «продюсерской цензуры», цензуры денег.

— Это страшней, чем всякие преследования и запреты. Начальника, цензора можно было иногда обойти, обмануть, можно было найти другой способ высказаться; а деньги — это такой цензор, которого не обойдешь и не обманешь, — говорит культуролог Валентин Непомнящий.

При этом режиссеры политических и культовых массовок, заказчики тотального дурмана продолжают твердить о толерантности, то есть терпимости к иным взглядам и вкусам. Однако их толерантность на удивление избирательна: терпимые и поощрительные ко всем видам пороков и уродств человеческих, они на дух не переносят добродетели, твердых, осмысленных принципов, религиозного и даже просто граждански ответственного взгляда на жизнь.

Деструктивно-смутные времена хоть и бывают затяжными, но не окончательными. Кажется, и сегодняшний шабаш начинает надоедать обществу и раздражать власть имущих. Являются признаки, пусть ещё слабые и нерешительные, что в правящих структурах вызревает некая сознательная сила, способная укоротить стаю телебесов, продюсеров разврата, издателей пошлости, дать возможность пробиться к читателям и зрителям авторам думающим, патриотично настроенным, откликающимся на сложную и неоднозначную современность. Чуда ждать, наверное, не приходится, но воздух явно свежеет. Если бы в верхах смогли признать создавшуюся в российской культуре ситуацию уродливой, несовместимой с русскими традициями, а дальнейшую её коммерциализацию опасной для общества, то современная литература, книгоиздание, театр, кинематография и, конечно же, телевидение стали бы со временем заботой государства, а не нынешних рыночников, ничего не желающих знать кроме прибыли. Такая культурная политика была бы способна в известной мере изменить в лучшую сторону саму картину общества, его политических настроений, укрепить государственные скрепы. Но именно поэтому процессу оздоровления культуры противостоят и будут противостоять серьёзные внутренние и внешние силы.

…На вопрос «Нужна ли стране нравственная цензура?» отвечаю встречным вопросом: «А как по-вашему — нужен ли человеку иммунитет?».

С точки зрения холерных бацилл, конечно, не нужен. И даже опасен. Но организм-то борется с болезнью. И не перестанет до последней минуты дыхания.

Стали ли мы жить не по лжи?

Юбилей А. И. Солженицына напомнил о встречах с великим русским писателем и о преподанных им уроках

27 мая 1994 года авиалайнером из Анкориджа, приземлившимся в аэропорту Магадана, после двадцати лет изгнания вернулся в Отечество Солженицын, один из самых значительных русских писателей ХХ века. Его высылали на Запад — а он замыслил возвратиться с востока. Александр Исаевич не спешил — целых 55 дней длилась дорога из Владивостока в Москву со всеми многочисленными остановками и встречами в попутных городах и селах. Писатель как будто не мог надышаться воздухом России, наговориться с людьми, набраться впечатлений. Пять недель на устройство и отдых в Москве — и снова в путь, теперь на родной ему юг, в Ставрополье, Ростов-на-Дону. Оттуда Солженицын заехал на пару дней в Воронеж.

В гости приезжают к родным и друзьям. И хотя раньше Солженицыну, по его словам, доводилось бывать в Воронеже только проездом, но и здесь нашлись люди, поддержавшие писателя в годы гонений и травли. Они и встречали Александра Исаевича ранним утром 4 октября на железнодорожном вокзале. Один из них — поэт Владимир Гордейчев, не побоявшийся послать в конце 60-х годов автору «Ивана Денисовича» слова уважения и поддержки. Тогда его поступок стоил Владимиру Григорьевичу должности ответственного секретаря областной писательской организации. Пришел на вокзал и пожилой, убеленный сединами человек — Дмитрий Федорович Кулаков, товарищ Солженицына по «шарашке», описанной в романе «В круге первом».

В тот же день Солженицын был приглашен в мэрию Воронежа. Мы с женой тоже решили пойти. Началось с курьёза. Только вошли в вестибюль администрации города, как стоявшие там служащие с каким-то торжественным вниманием уставились на нас, начали поправлять галстуки, а одетые в парадное милиционеры стали по стойке «смирно». И уж совсем удивительное. Сам мэр Анатолий Гольц метнулся навстречу и, крепко взяв меня под руку, запел на ухо:

— С приездом! Так ждали, так ждали! Все в сборе! Вот сюда, пройдемте. Ступеньки!

Что за притча! Откуда такое внимание к скромному журналисту?

Так, под ручку поднялись до второго этажа, пока я, наконец, обо всем догадавшись, не прервал любезного мэра:

— Извините, но вы, похоже, не за того меня принимаете.

— Да за кого же еще? Так ждали! А впрочем, постойте…

Гольц отстранился от меня и, глянув с расстояния, вскричал:

— Что за черт! Так вы не?.. И точно ведь, извините, обознался, вы и моложе…

— Да вон он стоит, встречайте же наконец! — показал я мэру рукой вниз, на сиротливо стоявшего у двери с портфельчиком Александра Исаевича.

Так обманула главу города моя густая и тёмная в ту пору борода, действительно придававшая некоторое сходство с Солженицыным. Ну а жена, стало быть, сошла за Наталью Дмитриевну. Из-за бороды в те дни и на улице некоторые обознавались, подходили знакомиться, а один интеллигентный воронежец приглашал в гости. Впрочем, радоваться тут особенно было нечему: все же Александр Исаевич почти на тридцать лет меня старше. Но выглядел он в свои 75 лет вполне бодро, даже, я бы сказал, молодцевато, ничего стариковского ни в фигуре, ни в походке, ни в манере говорить у него тогда не было, что, несомненно, шло от духовной силы, внутренней свободы и независимости. Так должны выглядеть люди, поправшие смерть, насилие, достигшие высот человеческой мудрости, получившие право учить людей не от власти, а от собственного опыта жизни.

— Ваш город центральный в России, очень своеобразный, можно сказать, узловой, — говорил Солженицын в мэрии. — И мне важно узнать, что тут у вас происходит, какие у людей настроения.

Приглашенные городские чиновники выступали в привычном жанре отчетов перед начальством: всё хорошее объясняли своим персональным усердием, неудачи и трудности сваливали на «отсутствие законов и общее неустройство». Александр Исаевич хмурился, но старательно строчил что-то в блокноте.

На другой день состоялась встреча с жителями города. Солженицын поставил условие: пускать всех, без всяких ограничений. Огромный зал был полон. Писателя встретили аплодисментами. А вот между собой штатные активисты не терпящих друг друга течений не смогли поладить и на вечере: захлопывали выступающих, кричали, шумели. Дошло до драки на сцене у микрофона. Александру Исаевичу пришлось вставать и растаскивать сцепившихся двух ораторов, как, наверное, в лагере, бывало, разнимал подравшихся зэков.

— Вот пример того, как мы распустились за семьдесят лет, — сказал с укоризной писатель. — Давайте же слушать и стараться понимать друг друга, чувствовать себя соотечественниками.

Немало горьких и справедливых слов сказал он в заключительной речи о нравственном состоянии нашего общества, о том, что мешает подлинному духовному и экономическому возрождению страны. Для того, чтобы понять суть воронежского выступления Солженицына, следует вспомнить атмосферу того времени, наэлектризованного острейшими политическими и идейными схватками, разрядами столкнувшихся друг с другом социально-экономических систем — старой и нарождавшейся новой, глухим недовольством народа начинавшимся криминально-олигархическим произволом, «прихватизацией» всего и вся, в том числе и самой «демократической» власти.

Возвращение Солженицына стало для ельцинского окружения нелегким испытанием. Писатель поставил несколько принципиальных условий. Он приедет — но не раньше, чем «Архипелаг ГУЛАГ» будет напечатан массовым тиражом. Он приедет — но прежде окончит «Красное Колесо», работу всей жизни, то есть «живо и бережно уберет свой урожай». Он приедет — но прежде с него должны публично снять позорное обвинение в измене.

«Солженицын показал пример несуетного поведения в момент наивысшего общественного нетерпения, и потому его физическое возвращение домой пришлось как раз вовремя: остыла горячка ожидания („приедет“, „возглавит“, „рассудит“), осталось позади опьянение гласностью, рассеялся псевдодемократический туман. На смену романтической, хмельной эпохе пришли продажность и цинизм. Самое время, чтобы заговорить о национальном самосознании, исторической памяти, моральной ответственности; самое время, чтобы начать кропотливую работу», — пишет Людмила Сараскина, автор наиболее основательной биографии нобелевского лауреата.

Однако не о «национальном самосознании» думалось новым хозяевам жизни, всякое напоминание о «моральной ответственности» было им как острый нож к горлу. Сама перспектива присутствия в стране писателя, призывавшего «Жить не по лжи!», многим отравляло существование. «Жить не по Солженицыну!» — такой «альтернативный» девиз накануне приезда писателя бросила в массы одна из столичных газет, выразив тем самым жажду «новых русских» действовать и дальше без оглядок на мораль, с правом на бесчестье, так, чтобы вокруг никто и ничто не посмело колоть глаза.

«Является в Россию безнадежно устаревший протопоп Аввакум, вермонтский Вольтер! А кому он, в сущности, нужен? Время Солженицына прошло. В нафталин его! И на покой». Подобное яростное шипение либеральных СМИ не один раз придется услышать Солженицыну в первый год своего возвращения. Самые известные перья заявляли публично, что ни в коем случае не станут ни единомышленниками, ни соратниками, ни придворными Солженицына. Ждали и боялись, что явится стране подлинно моральный авторитет, действительно совесть нации, обнаружив тем самым духовное и идейное убожество партии власти. И еще неизвестно, какое знамя подымет, какую партию создаст и возглавит, с кем пойдет на выборы или даст выдвинуть себя — подобные гадания стали привычными для журналистов и политических аналитиков. Нашелся такой из них, что возмутился даже средством передвижения: «В Россию нельзя возвращаться на самолете или на поезде. Если уж Солженицын взвалил на себя ношу пророка, надо было возвращаться пешком».

Разумеется, раздавались и другие голоса — лучших людей России. «Как будет выглядеть на фоне бойко тусующихся „пародистов действительности“ огромный человек, который перерос литературу и сам стал героической действительностью ХХ века?» (Евгений Евтушенко). «Приезд Солженицына — настоящий праздник для всех нас. Сам он, его жизнь и то, что он приезжает, — настоящее Чудо Божье» (Иннокентий Смоктуновский). «Счастлив, что мое преображающееся Отечество может вернуть народу своего великого изгнанника. Думаю, что Александру Исаевичу будет у нас интересно…» (Марк Захаров). «Он возвращается ни к правым, ни к левым, а в Россию. И думаю, что он употребит свой огромный мировой авторитет на поддержку России национальной и самостоятельной» (Валентин Распутин).

Однако новостные телепрограммы держали страну на голодном пайке — мы не видели ни встреч, ни пресс-конференций. Секундные включения, невнятные сообщения — и предвзятые комментарии ведущих: «Есть ли повод для ажиотажа? Приезжает пожилой человек, книги которого лежат в магазинах и большим спросом не пользуются». «В Россию возвращается русский националист», — встревожено объявили «Итоги».

Следуя по Транссибу, Александр Солженицын выступал в особом, «вечевом», по слову Бориса Можаева, жанре. 55 дней он обращался к людям с просьбой выйти и сказать о главном — что нужно сделать для возрождения страны, для улучшения их жизни. Обычно выступало человек пятнадцать-двадцать. И только потом слово брал сам писатель. Постепенно втягиваясь в проблемы, он все более загорался, говорил образно, горячо. Мигом пролетали два-три часа захватывающего действа. «По сравнению с ними заседания нашей думы — жалкий и скучный лепет младенцев», — писал один из сопровождавших Солженицына журналистов.

Очевидцы и участники общения Александра Исаевича в российской провинции свидетельствовали об обоюдном дружелюбии встреч, о многих тысячах людей, приходивших услышать слово писателя. Ему жаловались, его упрекали, его побуждали выступать, от него требовали объяснений, но все происходившее было подлинным, от души, без глума и зубоскальства. Русская провинция оказалась той самой аудиторией, с которой можно было говорить на одном языке. Солженицын назвал его языком боли.

«Что слышно об Александре Исаевиче?» — такой вопрос, говорят, Ельцин задавал каждое утро. И однажды добавил: «Солженицын будет на нашей стороне, он мощное оружие». Но первые же шаги писателя по русской земле поставили президента в тупик.

Патриот и антикоммунист, Солженицын говорил правду без оглядки на власть и оппозицию, называл режим «мнимой демократией», ставил тяжелейший диагноз: «Россия сегодня в большой, многосторонней беде. Стон стоит. Деревня работает бесплатно. Крестьянство по-прежнему во власти колхозно-совхозного начальства. Сельское хозяйство может иссякнуть. Врачи и учителя работают уже по инерции долга. 63% населения или бедны, или нищие. Людям не во что одеться, ходят в старом запасе. Двух буханок хлеба в день уже не купить, нельзя поехать к родным даже на похороны. Позвонить в другой город, другую республику — месячный заработок. Рождение ребенка — подвиг, почти безрассудство. Вымирают люди среднего возраста, людей низа выбросили из жизни. Москва отвернулась от России». На встрече в Москве: «Народ у нас сейчас не хозяин своей судьбы. А поэтому мы не можем говорить, что у нас демократия. У нас нет демократии. Демократия — не игра политических партий, а народ — не материал для избирательных кампаний».

1994-й, напомню, был первым годом, когда страна жила по новой Конституции, когда президент победил всех своих врагов, и ему уже не мешал Верховный совет. Но радости от того у населения не прибавилось: шла нахальная «прихватизация», отстранившая народ от созданной им собственности, порождавшая олигархию, финансовые пирамиды, залоговые аукционы, жуликов неслыханно крупных размеров, захваты и переделы, заказные убийства и прочие отличительные признаки дичайшего капитализма. Под хохот и улюлюканье победителей и их политической и журнально-эстрадной обслуги страна катилась к неведомой бездне, а Солженицын, способный видеть дальше и глубже, начал писать книгу «Россия в обвале».

И на юге России, куда Александр Исаевич отправился с женой после непродолжительного обустройства в Москве, и позже у нас в Воронеже, он продолжал «секретарствовать», то есть слушать людей и записывать их вопросы. «Я сейчас объезжаю страну, чтобы лучше понять ее общие и местные проблемы, потому прошу вас поднимать вопросы не личного, но общего значения, имеющие интерес для всей России», — говорил Солженицын. Зал поначалу терялся, повисало тягостное молчание, затем публика понемногу освобождалась от скованности и тянулась к микрофонам. «Я не раз повторял и продолжаю повторять: в возрождение России я верю, и произойдет оно тогда, когда сорок самых крупных старинных городов России будут иметь такой же культурный потенциал, как Москва», — говорил он.

В вестибюле воронежской гостиницы «Дон» Солженицын устроил общественную приемную, где несколько часов принимал людей с просьбами, бедами, вел задушевные разговоры о будущем и насущном. Каждый день выслушивал по 25—30 человек. Как не похожи были его встречи на модные в годы перестройки поездки «прогрессивных писателей» к простому народу или на «концерты» популярных экономистов в лучших залах столицы.

Комментируя состоявшуюся 16 ноября того же 1994 года встречу Солженицына с президентом, «Комсомольская правда» писала: «На наших глазах происходит реставрация Слова как глубинной, почти геологической силы. Солженицын пытается повлиять не на Бориса Ельцина, а на ход истории Отечества… То, чем сейчас занимается Солженицын, — не текущая политика, а текущая история, попытка понять течение истории в его невидимых даже из Кремля глубинах». Понять «глубины», ощутить боль России писателю помогло многодневное сердечное общение с народом «один на один», поверх всех барьеров — официальных и не официальных.

Актуален ли Солженицын в наши дни? Как вам сказать…

Да вот как, пожалуй, — перечтите-ка лучше его работы «Жить не по лжи!», «Как нам обустроить Россию?», «Россия в обвале». А после озадачьте себя вопросами: «Так стали ли мы жить не по лжи?», «Обустроена ли Россия?», «Вышла ли страна из обвала?».

Сами тогда и ответите, нужен ли Солженицын сегодня.

2014

Плевок

Дрянная история, а не отпускает

Не то в девяносто третьем, не то годом позже, осенью, тогдашний московский начальник Гайдар приехал в Воронеж проведать, как в провинции справляются с реформаторскими директивами, прощупать настроения, поучить местных «вперёд идущих» современно мыслить. К назначенному часу здание облсовета до отказа наполнилось тучными фигурами в дорогих костюмах, сюда же к крылечку подтянулись с камерами телевизионщики, а вдоль дорожки, по обе стороны, самочинно выстроился потрепанный жизнью простой люд. Старичьё не только пришло незваным, так ещё и натащило с собой самодельные плакаты с надписями «Не лишайте нас хлеба!». «Не ешьте заживо!», «Хватит ломать, начинайте строить!», и прочее, и тому подобное.

Кортеж опаздывал. Встречающие воронежские начальники и охранная милиция уже истомились держать выправку, расслабились, стали покуривать, а то и благодушно вступать в разговоры с демонстрантами, красно-коричневыми от незавершенного огородного сезона. Охранники попытались выдавить упёртых с площадки, но те знали о дарованных правах и на уговоры не поддавались. «Да пускай их стоят, пусть Егор Тимурович убедится, что у нас демократия», — молвил один из встречающих заправил, и на том охранники отвязались.

Наконец блеснули чёрные лакированные машины, под хлопанье дверец высыпало на землю с десяток ражих молодчиков в одинаковых костюмах. Только заняли они позиции по обе стороны людского коридора, как возникло, вспучилось большое, круглое, блестящее как намасленный блин с глазами, узнаваемое лицо гостя в сопровождении толстых же, но калибром помельче, местных лиц. Встречающие потянулись заулыбавшимися физиономиями в их сторону, как подсолнухи тянутся к солнцу, а демонстранты, хоть и тоже стали по стойке «смирно», но всё же набрались дерзости развернуть и вскинуть вверх свои бумажные заготовки. Гайдар, ни на кого не взглядывая, тяжко колыхая щеками и навесным пузом, прошествовал и скрылся за парадной дверью. Вслед за ним потянулась и вся челядь.

И тут случилось то, из-за чего и запомнился на столько лет, а может быть, и навсегда, тот приезд Гайдара, что навеки связалось с его именем и его реформами. Один из замыкавших процессию приезжих молодчиков вдруг подскочил к стоявшему в стороне старику и, не говоря ни слова, смачно харкнул ему в лицо. За что и почему — об этом охранник никому не заявлял, а спросить не успели. Может, не понравилась физиономия, может, в глазах старика прочёл что неположенное — как знать. Плюнул да и всё, не сбавляя шага, никого не спросясь, озорства ради, раз уж подставились, и тут же вслед за хозяином улизнул в двери.

Оплеванный и сам не сразу даже и понял. «Чего это? Это за что же?» — спрашивал он в разные стороны. Сотоварищи его, сообразив, было загалдели, но милиция дала строгий знак расходиться, и они, скомкав строй, поплелись по улице, сворачивая на ходу наглядную агитацию и озираясь. И только оплеванный старик всё не мог опомниться и громко вопрошал улицу: «Это как же он? В лицо! Вот какую власть взяли!» Да никто ему не ответил.

За прошедшие двадцать лет мы как-то разуверились в протестах, да и вообще в контактах с властью, наезжающее начальство не встречаем — ни с цветами, ни с плакатами, на «встречи» не ходим. Оно и спокойнее. Народ разделился по этажам. Верхний этаж фланирует на мерседесах, живёт за высоченными заборами укрепрайонов, отдыхает в эмпиреях, где-то там, где нам никогда не бывать. Нижний этаж крутится по городу в ржавых дребезжащих автобусах, прикупленных по случаю на мировых свалках, в поисках пропавшей дешевизны толкается на барахолках, жуёт что-то в грязноватых «стекляшках». Два этажа, как две параллели в эвклидовой геометрии, не пересекаются, а потому не видят и не знают друг друга.

К этому привыкли.

2012

Без вуали

Изнанка «либеральной весны»

В мае 1968 года, когда на берегах Влтавы бурлила «пражская весна», у нас черёмухой зацветала своя, уральская.

Было мне тогда двадцать лет. И я был влюблён. Нас с ней лихорадило — бросало от огня к холоду и обратно в огонь. И всё, что творилось вокруг и в целом мире, воспринималось мною сквозь «магический кристалл».

Я учился на втором курсе. Студенты-историки, как водится, своевольничали и много говорили между собой о «лице социализма». В коридорах факультета веял долетавший издалека воздух Праги.

Как-то попала мне в руки подшивка «Руде право». Я зашёл с газетой в аудиторию и стал торопливо листать и рассматривать, потом пытался что-то прочесть на первой странице, на ходу осваивая чешский язык. Со второй страницы пошло лучше, с третьей я понимал вполовину, остальное додумывал.

Наконец притомился и стал просто разглядывать фотографии. На одной из них, размером в полстраницы, помещалась снятая во весь рост девушка. Она стояла спиной с рассыпанными по плечам кудрями, обернувшись с манящей улыбкой. И она была нагой от волос и до пят. Над снимком располагалась крупная надпись «Красота без вуали». Внизу — адрес заведения в Праге и, кажется, цена входного билета.

Помню, меня разбередило лицо девушки. Она хоть и улыбалась, стараясь казаться весёлой, но сквозь гримаску проглядывали и робость, и смущение, и детский испуг. Было видно, что позорная роль прилюдного стояния «без вуали» ещё внове ей, что природная стыдливость не совсем ещё оставила её младенческую душу, что перед зрителями представала не жрица любви, а жертва чьей-то злой похоти и поганства.

Я быстрее сложил газету — не потому, что мне не хотелось смотреть на девушку, нет, её глаза ещё долго вспоминались потом — но побоявшись, что подойдёт кто-нибудь из друзей, увидит и уличит меня в постыдном подсматривании. Мне стало досадно и гадко, как если бы на месте той пражской девушки оказалась однокурсница или сама возлюбленная моя.

Почему, спрашивал я, слом запретов одним оборачивается правом свободно делать всякие гадости и возможностью принуждать к гадостям, а другим — подвергаться принуждению? Кто освобождает потребителей гадостей от уважения к человеку, от сочувствия к слабому, от благоговения перед красотой, и позволяет услаждаться их покорностью и унижением? Как получилось, что реабилитируется и признаётся допустимым то низкое и животное, что ещё недавно принято было скрывать и стыдиться? И к чему это может привести, наконец? Вот только-только забрезжило манящей свободой — и тут же потребовались забавы, которыми попираются невинность и стыд, прелестное полудетское существо выставляется к позорному столбу на потеху зверинцу, на возбуждение старческого бессилия.

Тогда я ещё не знал современных оправданий подобных сцен эксбиционистскими наклонностями самих жертв, якобы желающих распинаться у шеста, наслаждаясь собственным бесстыдством и лёгким заработком. Но как не оправдывай это зрелище, а есть в нём нечто садистское, импотентное, чуждое и мерзкое пылкой юности и подлинной мужской силе, жаждущих любви, страсти, а не порока.

По-иному показалось мне тогда же всё происходившее в Праге. Холодок отторжения и брезгливости от буржуазных «свобод без вуали», будивших в человеке блудливую обезьяну, тёмного зверя, безразличного к чувствам другого, остудил наивно-восторженные мечтания. И позволил на многое посмотреть другими глазами. Не изменился взгляд и теперь, когда понатыканы шесты по всей России, и заказать женщину так же просто, как пиво или пиццу.

Спустя сорок лет довелось и мне оказаться в Праге. Несмотря на позднюю осень, город полнился гомоном приезжих со всей земли. Из-за тесноты на Карловом мосту, если не остеречься, можно было слететь в реку. Всюду пили и ели. Местная пресса пишет, что в Праге и вообще в Чехии процветает секс-туризм, многие иностранцы едут «за этим». Для блудников здесь, как и в Амстердаме, средоточие мира. Они съезжаются, чтобы дуреть от травки, сношаться, как собачки, на газонах, изучать анатомию на выставленных во множестве заведений напоказ женщинах. Недавно на Старомеской площади проводился фестиваль онанистов. Это крайнее самоунижение человека в сраме они именуют свободой. И готовы платить за такую свободу полным отказом от своей души. Мефистофелю тут незачем подписывать контракт с каждым поимённо — достаточно иметь трастовый договор с турагентствами и хозяевами сети разврата. В конце такой свободы — застенок постыдного рабства.

2014

Юдашкин против Фидия

Гламур жалок при свете искусства

Искусство наполняет жизнь смыслом, красотой, подлинностью. Взглядом на Нику Самофракийскую хорошо бы начинать день, а стоянием пред Пьетой Микеланджело оканчивать. Но в Москве бываешь не часто. И не всякий раз удаётся найти время для музеев и выставок. В этот раз — получилось.

И вот поднимаюсь на второй этаж Пушкинского Музея, предвкушая встречу с Вечностью. Но что это?! В зале — пёстро расфуфыренные цветными шелками и стеклярусом женские фигуры, словно по недоразумению занесло меня на маскарад, элитную pre-party, ярмарку девиц для миллионеров. Предложение большое, но выбирать не из кого — модели все как одна с мелкими головками, с плоскими, лишенными всяких индивидуальных черт лицами. Между тем они в центре, на свету, а античные шедевры, скульптуры и барельефы, теснятся в тенечке вдоль стен. Пытаюсь выбрать позицию, чтобы увидеть всё же творения Фидия, Пифокрита, Праксителя, заслониться как-то от нашествия назойливых манекенов. Но разряженные куклы бесцеремонны, нахальны, смотрят пустыми глазами в уверенности, что это они, а не солнечные боги и богини правят сейчас миром, что сдан им и зал, и музей, и весь город. И это ради них, пластмассовых красоток в цветном тряпье и бриллиантах, а не для Афродиты Милосской подъезжают богатые и столь же разряженные господа.

Оказывается, в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина развернулась двухмесячная выставка «Валентин Юдашкин. Мода в пространстве искусства». Вечерние платья демонстрируются среди статуй Древней Греции, ювелирные украшения — в зале Средних веков, каскады складок громоздятся рядом с шедеврами Высокого Возрождения. Организаторы выставки называют такое совмещение экспериментом, не сомневаясь в его успехе. Многочисленные гости презентации раздают затее пышные похвалы.

Действительно, большинство посетителей (скорее, посетительниц), не замечая искусства, кружатся вокруг нарядов от Юдашкина, чья коллекция, проникнув в залы Греции и Рима, итальянского Ренессанса, немецкой Реформации, в нелепой гордыне вознамерилась затмить и посрамить духовное наследие человечества.

Скажут: изделия известного модельера — тоже в своём роде искусство. Кто же спорит, искусство, только гламурное, вроде поп-арта. Но возможно ли соединить вечное и сезонное, божественное и утилитарное, подлинное и глянцевое? Какой-то нелепый «сюр» вышел из этой затеи. Думаю, и модели Юдашкина выиграли бы, если б их разместить в другом, автономном, специально для них отведенном пространстве. Соседство же с богинями и грациями только подчёркивало их жалкую простоту, создавало впечатление мишуры и барахольности. Так смотрятся бумажные цветы среди живых роз, церетелевы зверушки рядом с кремлёвскими башнями. Так терзает слух сигнал мобильника в час литургии.

В искусстве есть понятие «контрапункта», сопоставления, конфликта понятий, характеров, мировоззрений. Пункт против пункта, утверждение против утверждения. В Пушкинском Музее я это остро почувствовал. Гламур и глянец сами по себе бесплодны и бескровны, им нужен внешний фон, антураж. Вот почему им так важно попасть в музей, лучше — в соседство с классикой, с искусством, уже получившим санкцию вечности. Это придаёт важности, респектабельности, кладёт на сиюминутное барахло отсвет подлинности. Вне музея экспонаты «от кутюр» — всего лишь одёжка, пусть и безумно дорогая, для избранных. Экспозиция могла бы занять самые шикарные залы столицы, отдельный дворец — но этого мало. Хочется оттеснить Фидия, занять место Рембрандта. Как попрыгуньям из нашумевшей группы мало покривляться на улице или в подворотне, надо в храме. Поп-арт и гламур не хотят признавать, что их предназначение быть обслугой — декораторами, официантами, портными. А между тем жалко заискивают перед богатством, перед хамом, перед невеждой. Это-то и показывает их настоящее место — лакея в передней, которому ещё недавно не полагалось появляться в гостиной.

2013

Музыку жалко

«Не забуду чудного вечера в яснополянском зале, когда Гольденвейзер долго и прекрасно играл Шопена. Лев Николаевич слушал-слушал и, наконец, не выдержал:

— Вся эта цивилизация, — воскликнул он дрожащим голосом и со слезами на глазах, — пускай она пропадёт к чертовой матери, только… музыку жалко!

(Из мемуаров Валентина Федоровича Булгакова, секретаря Толстого).

В машине звучала музыка, Радио России передавало концерт «по заявкам», слало музыкальные приветы радиослушателей супругам и родственникам, коллегам по работе, соседям по даче. Стало даже интересно: что же выбирают нынешние меломаны? Увы, репертуар концерта свёлся к вездесущему «топу», «попсе», валовой продукции «фабрики звёзд». Никто не заказал народную песню, романс, что-либо из классической музыки, да хотя бы качественную эстраду.

Такие концерты, кажется, лучше всяких опросов отображают массовый вкус. И невольно вспомнилось, что прежде по радио и телевидению, в том числе и в концертах по заявкам, время почти наполовину заполнялось классикой. Серьёзная музыка звучала часами. Полюбить Бетховена, Грига, Чайковского, научиться распознавать музыкальные жанры и стили мне в детстве, проходившем вдалеке от консерваторий и филармоний, помогло московское радио. Что ж, вот философ Григорий Померанц получал музыкальное образование в ещё менее подходящих условиях: «Самое главное, что я там, в лагере, ощутил, это начало моей любви к музыке, — вспоминал он. — В темные зимние ночи, в мороз градусов тридцать пять, хорошо было слушать то, что передают по радио. А надо отдать должное тогдашнему режиму — популяризировали они хорошую музыку, передавали по радио симфонии и оперы. Так как работа у меня была теплая, я не намерзался за день, и валенки у меня были. Я гулял по лагпункту и слушал. В окружающей темноте я мог наконец сосредоточиться и воспринимать классическую музыку. И я вынес из лагеря то, к чему на воле безуспешно стремился шестнадцать лет».

Последним спектаклем музыкальной классики на центральных каналах ТВ (канал «Культура» не в счёт) был, кажется, балет «Лебединое озеро» в приснопамятном августе 1991-го. За прошедшие с того времени годы музыкальная культура приобрела катакомбный оттенок, стала привилегией неисправимых чудаков или отверженных.

На симфонических концертах видишь стариков и учащихся музыкальных колледжей. Не знаю, как в Москве, но в воронежской филармонии «не светятся» представители «элиты», модной молодежи, да и нашего брата-журналиста никогда не увидишь.

Не престижно, не принято… Выросло поколение, даже не подозревающее о существовании иной, непопсовой, музыки.

Однажды в большом книжном магазине я выбрал диск с симфониями Гайдна. Продавец посоветовала подойти к администратору и прослушать хотя бы начало. «Знаете, нередко на дисках записано совсем не то, что значится на этикетке», — пояснила она.

Нет, на этот раз записано было то самое. Когда администратор поставила диск и вместо бренчавшей до этого повсеместной ерунды полнозвучно вошли в зал, наполнили и осветили его начальные аккорды симфонии фа диез минор («Прощальной»), все, кто ни был там, невольно оставили свои занятия и, пораженно застыв, внимали Музыке.

Миг волшебства длился недолго, буквально две-три минуты. Поблагодарив администратора, я забрал покупку и направился к выходу. И тут ко мне бросилась девушка с раскрытой книгой в руках. «Скажите, пожалуйста, что это было?» — спросила она. Я показал ей диск. «А где это можно взять?» «Да вон же стенд, у той двери». «Спасибо, я никогда не слышала ничего подобного. Чудо какое-то!». Я пожелал ей новых открытий.

Кто же, когда и с какой целью отлучил нас от великой музыки, большого искусства, подсунув вместо них низкопробную масс-культуру? Шлюзы для всякой «развлекаловки» и «развратиловки» в нашей стране были открыты, стоит напомнить, одновременно с потоками убийственно-дешёвого спирта «Роял». И то, и другое являлось, по-видимому, необходимым условием успешного проведения приватизации, кланового присвоения национальных богатств, создания олигархического строя. Реформаторы прекрасно понимали: с помутненным разумом, расслабленной волей, отравленной душой человек не только не в силах протестовать против совершаемой несправедливости, но не способен даже и осознавать происходящее.

«Разрушение любого государства начинается именно с разрушения его музыки. Не имеющий чистой и светлой музыки народ обречен на вырождение», — в глубокой древности говорил Конфуций. И добавлял: «Народ будет таким, какое у него культивируется искусство».

Исследования ученых-биологов показали, что даже растения и животные неравнодушны к гармоничной музыке и предпочитают классику: при регулярном транслировании Вивальди, Моцарта, Чайковского у коров улучшается настроение, повышаются надои, а овощи и зерновые растут быстрее. Но нас, видимо, считают ниже травы, примитивнее жвачных. Тоталитаризм телевидения и радио вылился в засилье одного откровенно пошлого художественного вкуса, одного культурного типа. Однако наивно было бы объяснять изгнание искусства и литературы с поля массмедиа только невоспитанностью и дурновкусием их хозяев. Проблема намного серьезнее — она заключается в глубоком, коренном антагонизме идеологии «первоначального накопления» и рынка с подлинной культурой.

2013

Волин не волен

Прессу «поставили на место». Но она всегда его занимала

Журналисты и другие заинтересованные лица продолжают обсуждать (и почти единодушно осуждать) выходку (выступление) заместителя министра связи и массовых коммуникаций РФ Алексей Волина на конференции факультета журналистики МГУ. Основной мотив комментариев: «Конечно, нынешняя журналистика и впрямь в ужасной зависимости от власти, от капитала, она теряет профессиональные качества, влечет жалкое существование, теряет уважение сограждан. Но зачем это нужно было говорить при студентах! Да ещё в таких выражениях: „Слушайтесь дядю, который платит вам деньги“. Фуй, как дурно, как непедагогично!»

В самом деле, сановник вел себя грубовато, высказывался в особо циничной форме. Но чего ему стесняться? «Верхи», олигархия, хозяева нынешней жизни давно привыкли не различать первую и вторую древнейшие профессии, видеть в приобретенных по случаю изданиях, когда-то гордых своей независимостью, простую обслугу, даже не очень и дорогую. Коллективы редакций продаются и покупаются вместе с брендом, главные редакторы отстраняются по телефону. Да, хозяева просто звонят им и сплевывают с барственной небрежностью: «Что ты там вчера настряпал? Так пошёл вон!»

Процесс передачи национальной собственности частным лицам, сосредоточения ее в руках тонкого слоя избранных, понятно, не мог ограничиться областью экономики, финансов, материального производства и обращения. Присвоив активы банков и предприятий, олигархия тут же постаралась взять под контроль прессу, театры, кинематографию, поставить себе на службу журналистов, писателей, художников, композиторов, весь творческий и мыслящий мир. Вкусы и интересы народившейся рыночно-криминальной буржуазии стали диктовать моду в культуре и в нравах.

Но ведь вы этого хотели, господа либеральные журналисты, радетели демократии? Это вы воспевали и оправдывали всё, что нельзя было ничем оправдать: раздел страны, бандитский передел имущества, диктатуру олигархии, уничтожение экономики, обнищание народа, нравственное разложение, культурное одичание. Любую попытку сопротивления данным процессам вы называли разными скверными именами, подвергали поношению, осмеянию, помогая опорочивать и додавливать. В ваших идеалах и приоритетах, за которые вы готовы сражаться со всем обществом, со всей страной, — пляски «пусек» на алтарях, продажа российских детей за рубеж, ничем не ограниченная свобода разврата.

Да, чиновник сказал правду, для вас унизительную и горькую. Но он не просчитал всех последствий. Власть и олигархия не могут совсем уж игнорировать проблему деградации политических ресурсов, к которым относятся и подконтрольные им СМИ. А без них даже и отлаженная политическая машина может забуксовать, особенно при избирательных кампаниях. Доверие населения к СМИ сильно подорвано, а восстановить его невозможно без умения находить и формулировать ответы на острые актуальные вопросы, доходчиво и увлекательно их преподносить. С этим в нынешних российских СМИ просто беда. На журфаках и в редакциях с советских времен натаскивали либо «лизать», либо «мочить», но никак не анализировать или хотя бы качественно сервировать полученную фактуру. Максимум, на что способны нынешние медиа, — «озвучивать», «передавать», да и то часто неграмотно.

Конечно, опыт — дело наживное, людей обучить можно. Главное в другом: у нынешних редакций и их сотрудников нет никакой экономической и профессиональной мотивации становиться грамотнее, искусней, умнее. Та часть аудитории, что «за правдой» ушла в интернет, назад к газетам и ТВ уже не вернется. Ни остросюжетные расследования, ни модный инфотейнмент «из-под кровати звёзд» сегодня никак не сказываются на экономическом положении редакций, их руководства, а тем более рядовых бойцов. Рекламные бюджеты распределяются не по рейтингам, а в соответствии с идеологией и политической позицией изданий и каналов. И это главная причина сервильной политики многих СМИ.

А самые «независимые» издания и голоса находятся в наиболее жесткой зависимости от зарубежного финансирования, только в этом и разница. Вот и выходит, что все эти мощные и дорогостоящие издания и каналы просто перестают играть предназначенную им роль формирователей общественного мнения, функцию политического ресурса. Как и социальные сети, порванные насквозь недавними провокациями и информационными стычками, как и профессиональные блогеры, падкие на элементарный подкуп.

Между тем начавшаяся по общему признанию эпоха глобальных информационных войн потребует нового, несравнимо более высокого качества журналистской работы. Разумеется, она будет отличаться по всем направлениям от эпохи «классической» журналистики. В первую очередь возрастает фактор идеологической оснащенности, идейной убежденности, затем — национальной ориентированности. Но к этому-то как раз не готовы ни наша элита, ни журналисты. Господин Волин продолжает рассуждать в понятиях «хозяев» и «поденщиков». Да и способен ли он, волен ли рассуждать иначе?

2013

Госслужба и стойло Пегаса

По поводу возвращения к власти одного сановника

Не так давно одного государственного деятеля за какую-то провинность, нам неведомую, провожали в рядовые граждане. Того самого, которому, по слухам, принадлежит авторство нескольких занимательных романов, фантастических по содержанию и постмодернистских по форме. Дабы не компрометировать госслужбу, сановник, занимавший весьма значительный пост, издавал свои опусы под псевдонимом. Теперь псевдоним рассекретили. И некоторые знатоки художественного жанра предсказывали отставнику замечательную писательскую будущность.

И стало понятным, отчего на всяких ответственных заседаниях сановник присутствовал с видом полного отсутствия, в таинственном молчании, не участвуя в словопрениях и не подавая никаких реплик. Далече пребывал он в то время — в творческих эмпиреях! Ведь всякое художество тем и отличается от более приземлённых видов деятельности, что не отпускает человека ни на минуту, не даёт душе покоя и отдыха. Процесс сочинительства с той или иной степенью интенсивности продолжается днём и ночью, в будни и праздники. Многие писатели признавались, что замыслы, пока не воплотятся, съедают их заживо, называли творческое состояние блаженной каторгой, своеобразной душевной болезнью, не позволяющей ни жить нормально, ни помышлять о чём-то другом.

И вот представьте себе: сидит загоревшийся очередным романическим сюжетом писатель в ответственном кресле, так сказать, у кормила власти. Способен ли он разбирать ход коммунальной реформы, соображать что-то там по тарифам на энергоносители, обдумывать меры поддержки аграрного сектора и другие далекие от внутреннего горения вещи, когда в голове у него рисуются сцены, роятся образы, слышатся монологи и диалоги героев, а то и просто течёт модный сейчас «поток сознания»? Только записывай! Не утерпит ведь дождаться конца рабочего дня — значит, строчит тут же, обложившись для вида деловыми бумагами. Нет, не ради гонорара, чистое это искусство, чиновников с таким жалованьем гонорары от сочинений интересовать не могут.

Известно и то, что художественно одаренные люди за пределами своих вдохновений вполне бесполезны, а для насущных дел бывают даже вредны. Не зря Чехов давал такой совет родителям гимназистов, пойманных за сочинительством: нещадно сечь розгами с приговором «Не пиши! Не пиши! Не занимайся сочинительством!» Потому что настоящим писателем сорванец может и не стать, а вот интерес и пригодность к ремеслу, торговле, коневодству и всем остальным человеческим занятиям в погоне за манящим призраком славы потеряет.

Помните, лет десять-пятнадцать назад у нас в стране держалась мода выбирать в депутаты всех уровней популярных артистов. То-то было проку от них! Нет, актёры — народ интересный, только у них один несомненный талант — перевоплощаться, всё другое может быть спорно. И вот сидит такой артист с мандатом на заседании, например, Государственной Думы, а сам никак выйти не может из образа, скажем, Хлестакова или Манилова, Дон-Кихота или, не дай Бог, Ричарда Третьего, и чувствует себя как на сцене. Соответственно образу рассуждает и голосует. Соответствующие образам выходят постановления и законы.

В самом деле, художественно одаренные натуры — люди, как правило, увлекающиеся, фантазии свои и вымыслы порой не отличают от реальности. Дай им власть — они из жизни нашей такой сюрреализм могут устроить, такой «натюрморт с битой птицей» сотворить, что только держись. Так что неожиданный поворот с московским сановником многие граждане восторженно приветствовали: дескать, государственную службу спасли, наконец, от фантаста-постмодерниста, заменявшего реальную политику фокусами политтехнологий, а самого его избавили от обременительной власти и надоедливой чиновной суеты. А то вынужден был человек заниматься не своим делом.

Напрасно радовались. Только что сочинителя романов вернули на госслужбу в высоком чине. Эх, талантище пропадает!

2013

Человек по имени Хап

«Безумны вы!» — пора сказать дарителям народных миллиардов на спортивные игры

Последние дни едва ли не все российские СМИ безудержно оплакивали несчастную судьбину страны, которую собирается покинуть человек по имени Халк. В некоторых газетах голосили, как по дорогому покойнику: «На кого ты нас оставляешь?! Как нам жить без тебя?!»

Кто он такой, в самом деле, этот Халк? Интернет подсказал: заядлый футболист. И только-то? Что-то я не припомню рыданий, да хотя бы простейших сожалений, по поводу отъезда на ПМЖ известных ученых, даровитых конструкторов, прорывных селекционеров, наконец, талантливых артистов или писателей. Правда, футболист сей ненаглядный и обошелся нашей стране дороже всех ученых, конструкторов и других «мозгов» вместе взятых: пишут, что купили Халка для клуба «Зенит» за 60 миллионов евро. За него да ещё за другого игрока Витселя выложили в сентябре 100 миллионов евро (более четырех миллиардов рублей!). А «дорогой» взял да демонстративно отказался пожать руку тренеру Спаллетти, поскандалил на скамейке, а после матча пригрозил скорым отъездом. Пропали денежки: гарантии на халков не выписывают, и денег никто обратно не вернет.

Оно бы и пусть, если деньги заработаны футбольным клубом или нашлись богатые дяди — любители этой самой игры. Но, пишут, «дядя» тут один — руководитель Газпрома господин Миллер. Это он щедрой рукой оплачивает такие приобретения «Зениту», чтобы держать на плаву чем-то ему дорогую команду. Так, может быть, оплачивает из собственной зарплаты или вскладчину из личных сбережений членов правления, благо оклады им позволяют? Нет, говорят, из средств компании. Конечно, Газпром, по рекламе, «народное достояние». А народ, понятно, как хочет, так и распоряжается своим добром. Ему, народу, видно, деньги девать некуда: все у нас сыты, одеты, трудоустроены, старость обеспечена, детство защищено. Всюду гладкие дороги, газ доведен до самой последней деревни, страна кормится собственным продовольствием, цветут науки и искусства. Преподаватели вузов, как недавно выяснил их вузовский министр, получают не меньше футболистов. Так не жалко, пусть и Халк с Витселем порезвятся, погоняют мячик, если уж нашим спортсменам лень побегать, как говорится, ради престижа страны.

Но что-то свербит мне, что в стране нашей не всё так радостно и остались кое-какие нерешенные задачки. Возьмем тот же спорт, о котором так радеют власти всех уровней. В отчете об итогах деятельности Министерства спорта Российской Федерации за 2010 год говорится, что объем финансирования из федерального бюджета всех научно-исследовательских работ в том году (методические разработки в спорте, антидопинговые программы, совершенствование медицинского обеспечения и прочее) составил 25 миллионов рублей. То есть на Халка и Витселя потрачено средств больше в 162 раза! В том же 2010-м на выплаты 2878 президентских стипендий спортсменам-олимпийцам и их тренерам (не только действующим, но и бывшим) официально «ушло» 524,9 миллиона рублей. Считаем: на деньги, потраченные на двух новичков «Зенита», как минимум восемь лет можно было спокойно обеспечивать всех героев отечественного спорта. На федеральную целевую программу Минспорта «Дети России» (поддержка детей, находящихся в трудной жизненной ситуации) в 2010 году было потрачено 1 миллион 175 тысяч рублей. Сравните: один день Халка (независимо от того, спит он или резвится на поле) стоит около 10 миллионов рублей.

Но, может быть, халки и другие купленные на наши кровные конквистадоры спорта — дело временное, пока подрастут отечественные мастера? Но откуда им взяться, если в стране замирает детско-юношеский и массовый спорт? «Мы существуем только на частные инвестиции, поступающие от ряда крупных российских компаний. Вот уже 20 лет нам не помогает ни государство, ни Минспорта, ни Российский футбольный союз, — говорит генеральный директор Детской футбольной лиги Кирилл Терешин. — На детский футбол тратятся на самом деле копейки. Это никому не нужно. В России должны, наконец, прийти к пониманию того, что нужно больше всего средств вкладывать именно в основание пирамиды. Зарплата детских тренеров в Москве может достигать 70–80 тысяч рублей в месяц, но в провинции средний оклад составляет что-то порядка 10 тысяч рублей. Надо вкладывать деньги не в покупку иностранцев, а в воспитание собственных кадров».

Каким бы ни был большим начальником господин Миллер, а всё-таки бросаться миллиардами рублей — не на развитие своей отрасли, не на прокладку труб в сельскую глубинку, не на инвестирование отечественной экономики, а на игру, пустую забаву — самовольно, думаю, не посмел бы. Получил он, видно, такое разрешение. И пока не дело, а игра будет у нас в национальных приоритетах, причем игра бессовестная, основанная не на честной спортивной соревновательности, а на купле-продаже игроков и очков, добра нам не видать. Кому охота от души стараться пахать-сеять, бурить в тундре, поддерживать давление в трубах, если все потом улетает в виде иллюзорного и глупого «престижа»? Если вместо здоровой, прилежной к труду, учебе и настоящему спорту молодежи взращиваются орды зверствующих «фанатов», для защиты от которых стадионы потом приходится густо оцеплять полицейскими кордонами?

Когда прекратится это сумасшествие с профессиональным спортом в ущерб спорту массовому, всеохватному, без дутых и никому не нужных рекордов? Кто положит предел растранжириванию национальных богатств на нелепые, в общем-то, забавы? Года два назад из-за долга Белоруссии за газ Миллер пригрозил заморозить братскую страну, оставить без топлива. Долг тот величиной был сравним с нынешними тратами на четыре футбольных ноги. Так не пора ли кому-то поговорить с руководителем Газпрома по-мужски, серьезно, без политеса, постараться убедить его не тратиться на пустое, не повышать ради футбольных ристалищ цены на голубое топливо. Ведь не безнадежный же он человек, наверное, способен понять, что нельзя в стране с нищим вымирающим населением бросать миллиарды под ноги игрунам в мячик. Почему молчат депутаты Госдумы, почему не приструнят мота товарищи по партии? Где оппозиция, контрольно-счетная палата? Понимаю, конечно, что на всех этажах власти у нас полно любителей разных игр, спортивных и не спортивных, но есть же и государственно мыслящие люди. Как есть и настоящие футбольные болельщики, любящие честную игру без подковёрных интриг и продаж. На их месте объявить бы бойкот клубам вроде «Зенита», покупающим игроков за народные миллиарды, не ходить на их матчи. Да и другие команды, не допущенные до государственной «халявы», имеют моральное право отказаться от встреч с «газпромовцами» до тех пор, пока они не вернутся на путь честной спортивной борьбы.

P.S.

На днях спортивную и особенно футбольную общественность тряхнуло воззванием болельщиков петербургского ФК «Зенит» (манифест «Селекция-12»). Болельщики (их ещё называют фанатами, но это прозвище, по-моему, сродни оскорблению) недовольны порядком подбора и расстановки кадров в родной команде. Но не только этим.

«Современный футбол за последнее десятилетие постепенно перестает быть «народной игрой» и становится бизнесом чистой воды, — говорится в манифесте. — Футбольные клубы развиваются по принципу компаний и корпораций, когда основным мерилом успеха считается прибыль по итогам года (сезона). Мы не желаем допустить превращения «Зенита» из, скажем так, уникального авторского кино в очередной голливудский блокбастер. Именно поэтому для нас важно донести до руководства нашего клуба и широких слоев общественности собственное видение того, каких игроков мы хотим видеть в составе команды и какова, на наш взгляд, должна быть селекционная политика «Зенита».

В общем, болельщики хотели бы, чтоб команда игроков «Зенита» набиралась прежде всего из воспитанников собственной школы, уроженцев Санкт-Петербурга и Ленинградской области, а также жителей центральной части России. Не возбраняется привлекать представителей других российских регионов, Украины, Белоруссии, славянских стран, Балтии и Скандинавии. Отдельным пунктом авторы манифеста заявляют о нежелании видеть в команде чернокожих футболистов, которые, мол, не позволяют клубу сохранять свою идентичность, и лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Этот-то пункт вызвал больше всего вопросов и восклицаний в СМИ, в том числе иностранных, вплоть до обвинения петербургских болельщиков в расизме и нетерпимости.

Однако в манифесте, если отвеять плевелы и полемическую шелуху, содержится, по-моему, полновесное зерно справедливой критики порядков, сложившихся в отечественном футболе, да и во всем профессиональном спорте, и вполне разумных предложений по устранению перекосов. Меня, например, искренне порадовало, что наконец-то до протеста против покупки дорогостоящих иностранных игроков дозрели сами болельщики, что они осознали необходимость сделать упор в «селекционной работе» (прибегну уж к этому принятому в спортивных кругах термину, хотя он тоже из разряда сельскохозяйственных, словно речь идет не о людях) на собственную молодежь. Только надо бы авторам манифеста быть более последовательными: требовать прекращения всяких трансферов из-за рубежа, независимо каких игроков — черных, рыжих или каурых. Не в масти дело. Разве нельзя обойтись совсем без легионеров? Не лучше ли вернуться к правилам честной спортивной игры без покупки игроков и арбитров, в которой побеждали бы не деньги толстосумов-спонсоров, а упорство и мастерство в поиске и воспитании талантов из молодежи собственной страны? Кого могут обмануть «звёздные» рекорды и рейтинги команд-фаворитов, если цена их всем известна — в рублях и валюте?

2012

Награда или пощечина?

Премия Европарламента досталась иранским диссидентам

Ежегодная премия Европарламента им. Сахарова «За свободу мысли» после долгих примерок присуждена иранским диссидентам Насрин Сотудех и Джафару Панахи. Лишь на финальном этапе отбора евродепутаты предпочли их российской женской группе с неприличным названием, прославившейся циничным хулиганством в храме Христа Спасителя.

Вообще-то премию этого года Европарламенту логично было бы отдать, на мой взгляд, Нобелевскому комитету — ведь наградил же он Премией мира Евросоюз. Так что следовало ответить любезностью на любезность — от нашего, так сказать, стола вашему столу. Однако мое предложение, а я его высказывал публично, у евродепутатов почему-то не прошло (допускаю, что просто не было замечено).

В результате Европарламент был поставлен перед нелегким выбором. В прошлом году было проще — адепты демократии и плюрализма наградили премией «За свободу мысли» активистов «арабской весны» из Туниса, Египта и Ливии, что сыграло свою роль в обретении ими легитимности. Ребята хорошо справились с порученным делом. Правда, перестарались, слишком уж намочили кровью столичные площади Каира и Триполи. Да и зачем надо было труп свергнутого руководителя страны выставлять на базаре в мясной лавке? Конечно же варварство, но самодеятельное, в Европарламенте их этому не учили!

Нынче интрига закрутилась вокруг московских плясуний из группы с названием, которое и произнести-то неприлично. Но произносили в самых представительных аудиториях, при детях и женщинах — и стыд никому глаза не ел. На продавливание группы в премианты работала тяжелая артиллерия всесветного правозащитного легиона, озабоченных гомосексуальными проблемами политиков и свободных от вкуса художников. Эксцентричный мэр Рейкьявика куролесил на виду всего города в женском платье. Подключились такие тяжеловесы попсового мира, как певчий сэр Пол Маккартни и американская всепорочная порно-звезда Мадонна.

Нашкодившая в Москве группа евродепутатам вполне приглянулась — сразу видно, девицы без комплексов, родные, так сказать, души, не побоялись нагадить этим русским ортодоксам в их главном святилище, бросить вызов всяким там ценностям и табу ненавистной, духовно непокорной страны. Прекрасный случай и Путину указать на место. Журналисты мирового пула вовсю постарались: ужимки и прыжки девиц с оргиастическими воплями представили высшим достижением современного музыкального, да и всякого иного искусства, величайшим актом сопротивления тоталитаризму. Радио Свобода протрубило победу: «Группа сегодня — самые известные в мире музыкальные исполнители из России. Домохозяйки в Словакии и Новой Зеландии читали в таблоидах о героических русских девушках в балаклавах и всем сердцем сочувствуют им».

Всё хорошо, господа депутаты, мы ценим вкус домохозяек, но премия-то ваша как называется? За свободу мысли? Девиц же, отскакавших в храме с напяленными на голову чулками, при всём старании ну никак не выдать за людей, хоть сколько-нибудь способных к умственной деятельности. Оно, конечно, и «весенние» египтяне-ливийцы не из вольтеров и гегелей, но тех хоть никто и в глаза не видел. Эти же примелькались. А ну как на людях рот раскроют? Вон глава комитета Госдумы по международным делам Алексей Пушков и так уж обидно выразился, что выдвижение скандальных девиц на премию им. Сахарова говорит не о каких-то их «заслугах», а о «тщедушном состоянии умов ряда евродепутатов». «Хочется надеяться, что Европарламент не безнадежен, хотя иногда так кажется», — добавил он. В самом деле, этак можно ведь и саму премию превратить в нечто противоположное — из награды в пощёчину, приличные люди станут отказываться.

В общем, подумав-подумав, парламентарии дрогнули и в высочайшем своём одобрении московским выскочкам отказали. Но осадок-то, как говорится, остался. Сначала либеральные СМИ, мировая арттусовка, а затем и европейский политический бомонд послали недвусмысленный сигнал всем бесталанным геростратам, людям с помутненным разумом, растленной душой и гипертрофированным апломбом: хотите быть прославленными — беситесь, разбивайте иконы, спаривайтесь в музеях, колите глаза Рафаэлю, — и мы вас прославим, озолотим, никому не дадим в обиду. Вы нам нужны, осквернители алтарей, развратители душ, отмычка ненавистных нам цитаделей, тля и гниль, пожирающая сады!

Вот так первыми среди финалистов на премию оказались иранцы. Адвокат Сотудех, кинорежиссер Панахи… Звучит, конечно, солиднее московских попрыгуний. «Осуждены по обвинению в покушении на безопасность государства». А мы скажем — за правозащитную деятельность. Иранский выбор Европарламента, по мнению обозревателей, был абсолютно предсказуем. Патрон Евросоюза — Соединенные Штаты другого варианта в нынешней ситуации информационной войны с Ираном просто бы не поняли. Депутат Европарламента Вернер Шульц, продвигавший иранских диссидентов, высказался определенно: «Премия госпоже Сотудех — наше очень ясное „нет“ иранскому режиму».

Не только в США и Европе, но и в нашей стране найдётся немало людей, готовых критиковать Иран за «теократию», «религиозный фанатизм», нехватку различных либеральных свобод. Они отказываются понимать, что у нынешнего иранского общества, с одной стороны, и его критиков на Западе и в России, с другой, разные базовые ценности, причём принципиально разные, можно сказать, диаметрально противоположные. Поэтому им так трудно понять друг друга. То, что на Западе называют «нарушениями прав человека», по сути, нарушает только западные либеральные представления об этих правах. Скажем, тот же Европарламент ничем так не озабочен, как свободой гомосексуалистов и любых половых извращенцев демонстрировать себя на улицах и навязывать обществу свои понятия и вкусы. Разумеется, в Иране не разделяют и не могут разделить эту озабоченность. Зато здесь блюдут и защищают фундаментальное право человека — право стремиться к согласию с Богом, устраивать жизнь в соответствии с заповедями своей веры и национальными традициями. А вот это-то естественное право пуще всего и ненавистно глобалистским нивелировщикам мира.

Религия в Иране понимается не как «наследие предков», а как целостное универсальное мировоззрение, определяющее буквально все стороны жизни. Отсюда некоторые установления, которые нам трудно принять, как, например, запрет женщинам выходить из дому без хиджаба, отключение интернет-сайтов, признанных «антиисламскими», запрет некоторых видов попсовой западной музыки, алкоголя и т. д. Но, я бы сказал, всё это внутреннее дело Ирана. Его жителям, вероятно, не нравятся в Европе, да и у нас в России, слишком свободные сексуальные нравы, публичное употребление алкоголя, порнография и наркотики, проституция и стриптиз. Так имеют ли право адепты западных нравов иранцам «читать мораль»?

А вообще-то депутатам Европарламента стоило бы поискать кандидатов для своей премии поближе, в собственных странах. На территории Евросоюза, право, заслуженные есть люди, действительно свободно мыслящие и нуждающиеся в моральной поддержке. Немецкий писатель Гюнтер Грасс выступил нынешним летом против бездоказательных обвинений и угроз в адрес Ирана, с предупреждением об опасности развязывания войны на Ближнем и Среднем Востоке. И что же? Против патриарха европейской литературы, автора антифашистского романа «Жестяной барабан», лауреата Нобелевской премии, либеральными кругами была развернута кампания разнузданной, с вульгарными оскорблениями, травли. В некоторых странах писатель был даже объявлен «персоной нон грата»! Или другой пример: политик из Литвы Альгирдас Палецкис подвергся судебному преследованию только за то, что посмел высказать сомнение в официальной версии событий января 1991 года у вильнюской телебашни. За одну только фразу — «Свои стреляли в своих» — против Палецкиса было выдвинуто обвинение в «отрицании советской оккупации» (а на это в Литве существует уголовная статья!) На судилище в Вильнюсе обратил внимание даже Женевский комитет ООН по правам человека, настоятельно порекомендовавший странам-членам ООН «не регулировать в судебном порядке исторические версии». Это ли не поводы евродепутатам поговорить о положении со «свободой мысли» и толерантностью в своих странах?

2012

Приёмы против взлома

Интернет — не для информационных войн

Калифорнийский IТ-ресурс Wired включил российского разработчика антивирусных программ Евгения Касперского в десятку самых опасных людей в мире. Свой выбор Wired объяснил тем, что «Лаборатория Касперского» активно участвует в обезвреживании вирусных атак со стороны США на Иран. В частности, именно этой лаборатории приписывается в США срыв ряда электронных диверсий против Бушерской АЭС. Если это так, то честь и хвала российским специалистам, подтверждающим старую истину: на каждый яд найдется противоядие, на силу — контрсила. Включение же Касперского в рейтинг «мировых злодеев» говорит о том, что кибер-пространство рассматривается американцами как основное поле борьбы за господство в мире. Понимают это и те, кто не согласен с планами такой гегемонии.

С 3 по 14 декабря в Дубае проходил Всемирный конгресс по международным телекоммуникациям, организованный Международным союзом электросвязи (специальное агентство ООН). Россия, Китай и ряд арабских государств внесли в повестку конгресса предложения об усилении национального контроля за Интернетом, направленные против монополии американских компаний на распределение IP-адресов и имен доменов. Противники этой инициативы, в первую очередь США, обвинили Москву и Пекин в желании установить в Интернете цензуру. В итоге была принята компромиссная редакция регламента работы союза. В текст самого документа положения о регулировании Сети не были внесены. Но вместе с регламентом принята резолюция «Обеспечение безопасной среды для более активного развития Интернета». В ней каждому государству-члену предложено выработать собственную позицию по данному вопросу. Фактически это как раз то, чего и добивались сторонники национального регулирования — преодоления опасного для суверенитета и независимости государств американского диктата в области международных телекоммуникаций.

В 2004 году в Иране был принят «Закон о наказании за преступления в области Интернета». Ответственность за мониторинг контента возложен на интернет-провайдеров, контент-провайдеров и провайдеров хостинга. Данный закон подвергается резкой критике на Западе, как якобы нарушающий права граждан на свободу информации и общения. Однако инициатива запрета на определенный контент в Интернете принадлежит отнюдь не иранскому правительству. О необходимости контролировать содержимое Сети первыми заговорила общественность США, педагоги и родители, обеспокоенные психическим здоровьем американских детей. В 1996 году Конгрессом США был подготовлен «Акт о нормах приличия в телекоммуникациях» («Communications Decency Act»), согласно которому запрещалось размещение в Сети информации непристойного или откровенно оскорбительного характера. Оказалось, что он противоречит Первой поправке к Конституции США, и его действие было приостановлено. Тем не менее многие страны ввели у себя практику фильтрации Интернета на государственном уровне.

Хорошо это или плохо? Как всегда, встречаются разные мнения. Как известно, «своя цензура — защита общества, чужая — запрет свободы». Но никто не станет отрицать того, что в современном мире политические конфликты все более решаются методами информационной войны. Бывший министр обороны США Дональд Рамсфельд 17 февраля 2006 года сказал об этом определенно: «В современных войнах самые главные баталии проходят не в горах Афганистана или на улицах Ирака, но в студиях новостей в таких местах, как Нью-Йорк, Лондон, Каир и т.п.». Страны, которые не в состоянии создать мощного наступательного информационного оружия, вынуждены защищаться, хотя бы, например, в форме фильтрации контента Интернета. При этом очевидно, что защита особенно остро необходима в том случае, если страна исповедует собственную идеологию, ведет независимую политику.

Недавно США ввели односторонние санкции против ряда иранских должностных лиц, а также некоторых министерств и ведомств ИРИ. В «черный список» попали министр связи и информационных технологий Реза Тагипур, министерство культуры и исламской ориентации и подчиненный ему совет по надзору за прессой, другие «ключевые физические лица и организации, несущие ответственность за применение цензуры в отношении иранского народа». Американская администрация, как говорится в заявлении пресс-службы госдепартамента, намерена «продолжить поддерживать иранский народ в его стремлении защитить свои достоинство и свободы» и будет препятствовать попыткам Ирана создать электронный занавес, отсекающий страну от «свободного обмена информацией».

Трудно сказать, что послужило непосредственным поводом для введения новых санкций: антииранская кампания в Вашингтоне не стихает вот уже много лет. Независимая политика Исламской Республики, твердое следование её руководства национальным интересам, нежелание подчиняться окрикам из-за океана буквально бесят американских политиков, не дают им покойного житья. А при таком настрое поводы, конечно, находятся. Недавно в Иране блокировались сервисы Google, включая Gmail. Сделано это было с целью исключить просмотр на YouTube оскорбительной для мусульман американской видео-поделки, вызвавшей бурные протесты жителей всех исламских стран, в том числе и ИРИ. Так можно ли порицать стремление властей оградить население страны от порождающих всплески насилия провокационных материалов?