Бесплатный фрагмент - Надежное средство для самых отчаянных

По утрам, бредя в школу над рекою, Лера отпускала сдавленную душу, и та изливалась слезами. У моста Лера хоронилась за неохватным стволом старой ольхи. Потом, выплакавшись там допуста, утиралась, дышала глубоко, чтобы уж вконец успокоиться, и шла дальше.

В конце мая эти краткие передышки кончились — в ее жизнь вмешалась бездомная старуха.

Это была Митрофаниха — городская сумасшедшая, выряженная в линялое от стирок тряпье и вечно волочащая за собою скрипучую чемоданную тележку, набитую бесполезным скарбом. Видно, все ее имущество.

Теперь уж три утра подряд она поджидала Леру на пути в школу, потом со скрипом плелась позади и бормотала себе под нос про Лерку, про ее малый росточек, про грустные глаза, белые носочки и тяжелый портфель.

Умилялась, всхлипывала и бранила воображаемых злодеев. Перед мостом же обязательно набирала ходу, обгоняла и резко сворачивала в заросли громадных сорняков, похожие на джунгли. На их «опушке» она замирала, оборачивалась, зачем-то одобрительно кивала и встречалась с Лерой взглядом. Но не таким, каким обыкновенно пусто скользят по людям, а проникающим взглядом, каким к людям прикасаются, стараясь разглядеть самую их душу.

И чего она хотела?

Сумасшедшая, пойми тут.

Но Лера ее не боялась, а уж начала даже привыкать, как привыкают к охране или новым соседям.

А потом и вовсе, возвращаясь из школы, Лерка юркнула по Митрофанихиным утренним следам в дебри, сама не ведая ради чего. Она пробилась сквозь сочные бурьяны и, сопротивляясь цепким веткам тернов, погрузилась в темно-зеленую, влажную тишину. Лес расступился пред нею пространной поляной и разлившимся прохладным ручьем.

Тишина и безлюдность показалась Лере подходящими для важного шага.

Раскидистые заросли молодого борщевика, юные синеватые чертополохи и густые побеги древесной молоди надежно прятали этот лесочек от людей. И здесь, под покровом старой раскидистой вербы, вязкий воздух наполнялся звуками тишины — шелестом и шуршанием, смешиваясь с шипением ветерка где-то в верхушках крон.

Местечко это казалось Лере мрачным и тревожным. Вполне под стать ее жизни, а потому таким удобным.

Лерка высмотрела в полумраке павшую бревнину, уселась на нее и огляделась.

Отсюда открывался вид на заросший розовыми мальвами песчаный островок, неуклюжим зеленовато-желтым холмом громоздящийся посреди водного разлива. Над островом ветви не свисали, ибо далеко от берега, и потому туда проникало солнце. Этот солнечный холм напоминал Лере жизнь обыкновенных людей — теплую и светлую, а розовые пятнышки мальвовых цветков — вспышки-искорки человеческого счастья: улыбки, подарки, сочувствие, обнимашки, прощение без мести и истязания… Да мало ли у нормальных людей поводов для счастья?

Лера привстала, глазами выискивая путь к островку, но, как и к собственному счастию, пути не различила: глубокий ил не пускал пробраться туда. Значит, Лерино место здесь, в этой тяжкой темноте, а не со счастливыми и везучими.

Все лето Лерка хоронилась и отсиживалась здесь, в личной берлоге на бревне промеж мощного ствола вербы и непроглядно-густого тернового куста, если совсем уж тяготилась душа.

Здесь она отпускала душу, и та истекала из ее сердечной тесноты слезами, капая на рыхлую, мокрую от капель вербового сока землю.

Выплакавшись, она долго сидела на бревне, бессмысленно покачивалась и слепо глядела на желтое пятно счастливого острова.

Давно Лерка уповала на эдакое бегство и верила, что непременно оно окрылит ее и дарует упокоение.

Но к середине лета она поняла, что исчезнуть в никуда не вышло — дикое потайное убежище, как щель за шкафом, оказалось годным только для короткой и незаметной передышки. Только дух перевести. Сгинуть же в этом болотце насовсем — это пустая и глупая детская мечта.

А потому Лера задумалась о том, чтобы уйти из дома навсегда. Из дома, из школы и вообще из этого мира. Взлететь выше неба и раствориться в пустоте облаков, такой же бессмысленной, как и непустота Земли.

Оставалось только придумать как.

В конце лета она явилась сюда уже подготовленная: раздобыла средство! Но в дело нежданно вторгся дождь и гроза, мокрый слизкий мох под ногами, дурно пахнущий ил и черные тени деревьев, казавшиеся жутковатыми. Она разрыдалась с дождем, сотрясаясь вместе с грозовым небом и дрожа с листвой, промокла до нитки и сама себя испугалась.

Так смело и громко она еще не рыдала.

Пришлось уйти.

Не взлетать же в вечность с ужасом в сердце?

И не зря ушла: целую половину вечера мама феном сушила ее бледные волосы, обнимала и гладила по худеньким плечикам. Потом они вспоминали прошлое, вспоминали Леркино детство. Какая она была смешная и смышленая, сколько подавала надежд, и сколько веселых и забавных случаев приключалось в их дружной семье в те давние времена, когда семья еще была целой.

И так тепло они умилялись, пока не добрели по воспоминаниям до настоящего, и мама не вспомнила, какая Лерка стала неумеха и безнадежная, робкая рохля.

Потому мама вновь остыла, глаза ее охладели, а голос снова сделался чужим и недобрым.

Но теперь Лера надеялась, что мама одумается. Она прождала до ночи, украдкой подбираясь к занавескам и дверным проемам, из-за которых с трепетом следила за нею.

Но, ударяясь взглядом о мамины ледяные глаза и лицо, будто зачеканенное в стальную маску, робела и так же незаметно отступала. Ложилась на свою постель и сдерживала предательские слезы, растирая их по щеками тонкими пальцами, чтобы влага побыстрее испарялась.

Плакать было нельзя. Слезы — признак слабости, в какую Лерку итак уже окрестили, как в нежеланное имя. И теперь она умела быть только слабой.

Вечер мама отдала бухгалтерии, как и все другие вечера, перемещая цифры из одних колонок в другие и высеивая из строк в таблицах доходные статьи, позволяющие выжать из общей схемы еще немного чистой прибыли. В конце концов, в бизнесе важен не доход, а его процент. И мама выгрызала, выбивала и выдавливала, дополнительно работая после работы.

И жал��ла, что людям приходится спать каждую ночь, теряя время.