Бесплатный фрагмент - На крючке

Марат Валеев

Марат Хасанович Валеев родился 26 августа 1951 г. в г. Краснотурьинск Свердловской области. Закончил факультет журналистики КазГУ им. Аль-Фараби (г. Алма-Ата).

Работал в газетах Павлодарской области (районных, областной). В 1989 году был приглашён в газету «Советская Эвенкия» (с 1993 г. — «Эвенкийская жизнь») на севере Красноярского края, в которой прошел путь от рядового корреспондента до главного редактора.

Автор и соавтор более двух десятков сборников юмористических рассказов и фельетонов, художественной прозы и публицистики, изданных в Красноярске, Павлодаре, Кишиневе, Новокузнецке, Оренбурге, Южно-Сахалинске, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Москве. Лауреат и дипломант ряда литературных конкурсов, в том числе «Золотое перо Руси-2008» (номинация юмор), Общества любителей русского слова (номинация проза, 2011) «Рождественская звезда-2011» (номинация проза), «Так было» газеты «Комсомольская правда» (2014), имени Виталия Бианки (2017), имени Михаила Пришвина (2018), «Лучшая книга года» русскоязычных авторов (Германия, 2018).

Член Союза российских писателей. Живет в Красноярске.

От автора

Я не случайно дал такое название этому сборнику рассказов и баек о рыбалке. Нет, не только потому, что один из моих рассказов так и называется. Дело в том, что тот, кто хоть раз взял в руки удочку, да при этом еще и поймал свою первую рыбешку, он, за редким исключением, навсегда сам попадает на «крючок» этого древнего промысла — рыбной ловли и уже никогда с него не сойдет (опять же, оговорюсь, за редким исключением). Потому что азарт, восхищение или разочарование и прочие треволнения — все эти эмоции, однажды испытанные вами на рыбалке и переворачивающие вашу душу, будут требовать своего выхода вновь и вновь. И вы снова и снова будете с нетерпением ждать того дня, когда сможете оказаться на излюбленном вами месте у пруда, озера, реки, а то и моря, чтобы, закинув удочку, впиться взглядом в поплавок и ждать поклевки… Вот обо всем этом мои вполне серьезные и самые что ни есть правдивые рассказы. Ну, а бонусом к ним байки, не менее реалистичные, но сдобренные рыбацким юмором. Итак, удачной вам поклевки… то есть, доброго прочтения!

Как я стал рыбаком

Как на духу признаюсь — я за свою жизнь загубил не одну щучью жизнь. А вылавливать их на жерлицу меня пристрастил мой отец. Всё началось после того, как ещё в тысяча девятьсот пятьдесят с чем-то году он почему-то связался с другой женщиной и ушёл от своей жены и моей мамы, оставив, у неё на руках меня, то есть своего первенца, и моего младшего братишку. На двоих нам тогда было шесть лет.

Спасаясь от упрёков и преследований многочисленной родни как с маминой стороны, так и со своей тоже, отец взял и уехал с этой самой нехорошей женщиной в северный Казахстан. Где в это время разворачивалась целинная эпопея, и где только как раз их там и не хватало.

А мама, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутёвого мужа (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.

Папка мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днём. Жил он в небольшой деревушке, бывшей казачьей станице, стоящей на высоком берегу, под которым, среди зелёных-презелёных лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озёра, обрамленные камышами.

Вот на одном из этих озер — Долгом, — мама и нашла нашего отца, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос ещё не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу.

Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в зелёной густой луговой траве, к высокой стене камышей, покачивающих на лёгком ветру пушистыми кисточками.

Младший брат сидел на руках у мамки и противным голосом хныкал, потому что его вовсю кусали комары, а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием.

Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей лысинкой на темени (отец рано облысел).

Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от неё на воду со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зелёным узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку.

А я закричал во всё горло:

— Папка-а-а-а! — и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.

Тут опять заревел примолкший было младший братишка, тоненько заскулила мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим носом, торопливо и косолапо пошёл к нам навстречу, вытянув руки.

Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щёки, шею!

И тут отец краем глаза увидел, что зелёный узелок из камыша (это, как я потом узнал, был самодельный поплавок), пляшущий на мелкой ряби зеленоватой воды, вдруг как-то особенно сильно дрогнул и просел, а потом вообще плавно утонул и поехал-поехал под водой куда-то вбок.

Лицо у папки сразу сделалось каким-то хищным, сосредоточенным, он быстро, но осторожно поставил меня на землю, а сам подобрал валяющееся наполовину в воде, наполовину на берегу, удилище и, выждав несколько секунд, пока узелок поплавка не растворился в зелёной толще воды, плавно и сильно потащил леску вверх.

И тут вода забурлила, на конце натянувшейся до звона лески показалась большая и невероятно красивая рыбина: с алыми плавниками и хвостом, сине-зелёными, переливающимися на солнце крутыми боками и белым брюхом.

Она отчаянно молотила кроваво-красным хвостом и хватала округлым ртом воздух. Но отец подвёл её по воде к вязкому берегу, истоптанному его сапогами, и потом вытянул ещё дальше, к траве.

— Вот, сына, смотри, это окунь! — с ликованием сказал он, вытащив изо рта рыбы крючок и двумя руками поднеся к моему лицу сильно изгибающееся и пытающееся вырваться покрытое мелкой и очень плотной чешуёй веретёнообразное тело.

В лицо мне полетели брызги воды, я испугался и сделал шажок назад. Сейчас отец выглядел как будто куда радостней и оживлённей, чем когда увидел нас.

— Не бойся, сына! — сказал он, улыбаясь. — Это всего лишь рыба. Сегодня вечером узнаешь, какая она вкусная.

Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась.

Я не знаю подробностей того, как был разрешён вопрос с той женщиной, с которой он раньше нас оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели действительно очень вкусную жареную рыбу на квартире отца, другой женщины, кроме матери, с нами не было.

А отец с той поры частенько брал меня на рыбалку и научил ловить не только чебаков и окуней, но и щук на жерлицу. Чему я с удовольствием предавался и в детские годы, и, тем более, став взрослым.

Рассказы

На крючке

Как-то на рыбалку со мной увязался мой младший братишка. Тогда мне самому-то было лет восемь, а брательнику и вовсе пять. И я его категорически не хотел брать — рыбалка, сами понимаете, дело важное, почти интимное, многолюдия не терпит. А малолетний балбес запросто может помешать этому важному делу: начнет там камушки в воду кидать, или, того хуже, сам в нее шлепнется. И всю рыбу распугает к чертовой матери. Нет, мне он там на фиг не нужен!

Но Ринат, когда узнал, что я собираюсь на рыбалку, как начал монотонно ныть с вечера: «Хочу на рыбалку!… Хочу на рыбалку!.. Хочу на рыбалку!..», так остановился только на следующее утро. Когда вышедший из себя отец сказал мне: «Возьми его тоже! Только смотрите там у меня!».

Ну что, пришлось взять. Нас с утра пораньше разбудил отец — он собирался на работу. Мама приготовила нам бутерброды: намазала маслом два куска хлеба, присыпала их сахаром и завернула в газетку. Черви у меня были нарыты еще с вечера. И часам к девяти утра, с благословения мамки, мы с брательником, шаркая сандалиями, ушли на озеро Долгое. Я тащил удочку, Ринат — бидончик, в котором покоилась баночка с червяками и сверток с бутербродами.

Минут через двадцать пути — идти надо было с километр, — мы были уже у цели. С утра в продолговатом озере, обрамленном зелеными камышами, еще никто не купался. хотя день обещал быть жарким. Детвора обычно набегает часам к одиннадцати-двенадцати. Так что эти пару часов нам никто мешать не будет. И брательник тоже!

— Ты садись сзади меня! — велел я ему. — Будешь снимать рыбу с крючка и бросать в битончик (именно битончик — так мы всегда называли эти трехлитровые алюминиевые емкости, предназначавшиеся для молока дома и для рыбы — на рыбалке). Понял?

— Ага! — согласился Ринат.

Я вынул из бидончика бутерброды и червей, положил их на земле рядом с усевшимся на корточки братом, а сам зачерпнул воды из озера — она была уже (или еще) теплая, и м не сразу захотелось искупаться. Но я пересилил себя — искупнуться можно будет потом, со всеми. А сейчас надо заниматься важным мужским делом — ловить рыбу.

Я размотал удочку, с трудом наживил на крючок извивающегося червя, и забросил леску подальше от берега. Пробковый поплавок шлепнулся на неподвижную и слегка курящуюся паром зеленую воду озера метрах в полутора от меня. По воде разбежались круги, и немного покачавшись, поплавок замер.

Я застыл на берегу в классической рыболовно-пацанской позе, выставив для упора одну ногу вперед и сжимая удилище обеими руками.

Но долго стоять, впившись глазами в слегка покачивающийся поплавок, мне не пришлось: он притонул раз, другой, третий, и поехал в сторону. Ага, взяла! Я резко выдернул удочку, и через голову на берег полетел первый улов — трепещущая серебристая сорога с оранжевыми плавниками.

Рыбка сама соскочила с крючка и шлепнулась за спиной брательника, запрыгала на берегу, налепляя на свою серебристую чешую песок.

— Рыба!!! — заорал во все горло мой брат, подбежал к ней и упал на нее животом. — Поймалась!

— Раздавишь! — по-хозяйски прикрикнул я на Ринат. — Неси его в битончик давай!

Ринат, сжимая сторожку обеими руками, вприпрыжку побежал к бидончику. А я в это время поправлял сбитого на крючке червя. Он был цел, только сполз немного вниз.

— А можно, я его помою, а то он грязный? — услышал я вдруг просьбу брательника. И не успел даже в ответ открыть рот, как увидел, что первая моя сегодняшняя рыба плюхнулась в воду, вырвавшись из рук этого растяпы.

— А она уплыла, — убитым голосом сказал Ринат и скривил лицо, собираясь заплакать.

Улов мне, конечно, было очень жаль. Но не лупить же из-за одной рыбки родного брательника? Тем более, судя по первой поклевке, рыбы здесь с утра собралась тьма. И все голодные.

— Ладно, — великодушно сказал я Ринату. — Еще поймаем. Ты только больше не купай их в воде, ладно?

— Ладно, — шмыгнул носом брат, снова устраиваясь на корточках на отведенном ему месте. И покосившись на бумажный сверток, добавил:

— А когда исть будем?

— Когда поймаем пять… нет, десять чебаков, — поставил я перед нами жесткую задачу.

И, оставив рядом с ним на земле леску с наживленным крючком, вернулся к удилищу и, широко размахнувшись, как обычно в те пацанские годы, через плечо закинул свою снасть в воду (это став взрослее, я научился посылать леску от себя). И тут же услышал дикий рев, от которого у меня душа ушла в пятки.

Схватившись обеими руками за рот и упав на землю, орал Ринат. А из-под его ладоней к моему удилищу тянулась леска. Это могло означать лишь одно: я вогнал своему брату в лицо крючок. Случалось, что я цеплял себя сам за рубашку сзади, за штаны, как-то даже палец порвал крючком. Но чтобы так, живого человека… Да еще своего брательника, за которого мне сейчас дома так всыпят, что я надолго забуду про рыбалку!

Но сейчас главное не это. Может, не все еще так страшно?

Я подбежал к брату, упал перед ним на колени и попытался оторвать его грязные ладошки от лица.

— Покажи, куда зацепило… Да отпусти ты руки!

Но брат продолжал верещать как резаный и еще сильнее прижимал руки. В конце концов, рев его перешел во всхлипывания, и он убрал от лица одну ладошку, потом вторую. И меня всего передернуло.

Крючок впился в верхнюю губу. Он вошел туда почти весь, оставив снаружи лишь миллиметра два цевья с ушком, к которому и была привязана свисающая леска. Крови в месте прокола выступило всего лишь пара капелек.

— Ничего страшного, — успокоительно забормотал я испуганно заглядывающему мне в глаза братишке. — Тебе больно?

— Шють-шють, — прошепелявил Ринат, стараясь не двигать верхней губой.

— Ну и нормально. Щас придем в больничку, тебе его быстренько вытащат, и все!

— Боно буит! — испуганно забубнил Ринат, тряся свисающей с губы леской. При этом он выглядел так уморительно, что я не выдержал и хихикнул.

— Такую большую рыбу я еще не ловил!

Брат сморгнул слезинки с глаз и тоже заулыбался. Так, жизнь вроде налаживается. Крючок я, конечно, сам не вытащу, да Толик меня к себе и не подпустит. Значит, надо срочно топать в наш фельдшерский пункт, к тете Любе. Она все сделает как надо.

Но не тащить же брата за собой на крючке? А у меня ни ножика нет, ни спичек, чтобы отрезать или пережечь леску.

Так, а зубы на что? И я, аккуратно перехватив леску у братишки под самым подбородком, чтобы не потревожить сидящий в его губе крючок, перегрыз ее зубами. Так что теперь у Толика с губы свисало всего сантиметров десять лески.

Подобрав бидончик и забыв на берегу червей и бутерброды, мы поспешили с братом в деревню. К счастью, на нас никто особенно внимания и не обратил — ну, идут два брата с рыбалки. Да и улицы были почти пустынны в это время.

Фельдшерица оказалась на месте. В амбулатории было пусто, прохладно и пахло йодом. Тетя Люба охнула и всплеснула руками, увидев, кого и с чем я привел.

— Вот паразиты! — запричитала она, рассматривая Ринатову губу. — А если бы в глаз? Мамка-то уже знает?

— Она на работе, — сказал я. — Мы ей потом скажем. А вы как крючок вытаскивать будете?

Ринат при слове «вытаскивать» начал поскуливать и потихоньку попятился к выходу из амбулатории.

— Ты куда? — укоризненно сказала тетя Люба. — Хочешь с крючком остаться? А как кушать будешь? А целоваться, когда подрастешь?

— Не хошю, — помотал головой братишка. И не понятно было, чего он не хочет: жить с крючком или целоваться, когда вырастет? Наверное, и то, и это. И потому он покорно пошел с фельдшерицой за белую ширму.

Мне тетя Люба велела подождать за дверью. И я нетерпеливо переминался с ноги на ногу у входа в амбулаторию и прислушивался к негромким приглушенным командам тети Любы, доносящимся из-за неплотно прикрытой двери, тревожный дискант моего братки. Потом на какое-то время там стало тихо. Вдруг Ринат очень громко ойкнул. А спустя пять минут его, с заплаканными глазами и залепленным пластырем верхней губой, но при этом уже улыбающегося, за руку вывела на улицу сама фельдшерица.

— На тебе твой крючок, рыболов несчастный! — сказала она и протянула мне пахнущую спиртом разжатую ладонь. А на ней отдельно лежали чем-то откушенное ушко с леской и сам, немного выпачканный в крови, крючок. — В другой раз внимательнее будь, ладно?

— Ладно! — часто закивал я головой. — И это… Спасибо вам большое, тетя Люба!

— Идите уж, рыбачки! — засмеялась фельдшерица, и мы побежали домой.

Конечно, родители, увидев заклеенную губу Рината, тут же выведали, что произошло. Наказывать они меня, не считая словесного выговора, не стали. Но наложили строжайшее табу на наши совместные походы на рыбалку. По крайней мере, года на три.

Однако у Рината тот случай напрочь отбил всякую охоту к рыбалке. Так что в семье у нас главным добытчиком рыбы долго оставался только я…

За стерлядью

Глава 1

…Целый день я мастерил себе два закида на стерлядь, каждый длиной по полста метров. И это еще не особенно длинная снасть. У нас деревне взрослые мужики умело забрасывают закида и по семьдесят, и по восемьдесят метров! А то, что короче, мы называли закидушками.

Задача такой снасти — доставить крючки с насаженными на них червяками до «ходовой» Иртыша, то есть до самой стремнины реки, где наибольшие течение и глубина. Туда, где и любит обитать стерлядь, а то и осетр. Да и мелюзги всякой, которая любит безнаказанно обгладывать наживку, там нет.

Стерлядь самая странная рыба, какая есть в Иртыше (и не только там, конечно, но сейчас речь идет об Иртыше). Остроносая, с плоским ртом в низу треугольной головы, обрамленным жгутиками коротеньких усов, с веретенообразным и жесткокожим ребристым телом, ограненным несколькими рядов костистых шипов и наростов, с акульим хвостом, она для непривычного глаза выглядит отталкивающе.

Но для настоящего рыбака эта самая древняя страховидная рыба и самая желанная. Ее у нас еще называют «красновиной». Хотя мясо у «красновины» вообще-то желтоватое от жира и совершенно бескостное, держащееся на хрящиках.

Горячая и ароматная уха из стерляди, с плавающими на поверхности юшки янтарными кружочками жира, бесподобна, а разваренное очень мясо нежно и буквально тает во рту. Только что выловленную стерлядь можно есть и прямо на берегу. Ее распластывают, присаливают, дают постоять минут десять-пятнадцать, и затем впиваются в сочную мясистую плоть зубами, стараясь при этом не поранить губы и щеки не срезанными с кожи шипами.

Раньше стерляди на Иртыше, говорят, было завались. Она ловилась даже на простые удочки. Но когда аппетиты и рыболовецкие возможности живущих на реке людей, особенно с появлением моторных лодок и наплавных сетей, стали расти, стерляди стало куда меньше, и кучковалась она теперь как можно дальше от берега.

Глава 2

В шестидесятые годы, о которых идет речь, «красновина» на закида еще шла. Главное, надо было уметь как можно дальше закинуть эту снасть от берега.

Мне тринадцать, и я уже умею забрасывать закид — многметровую леску со свинцовым грузом на конце и привязанными повыше от него, на равном расстоянии друг от друга, четырьмя-пятью крючками на длинных поводках.

В моей практике сначала это была двадцатиметровая, потом тридцатиметровая закидушки. Но до стерлядей они, похоже, так и не доставали. Я ловил на закидушку крупных ельцов, окуней, случалось — и подъязков. Однако стерлядки мне так и не попалось — ни одной, даже самого маленького «карандаша», как называли у нас мелочь «красновины».

Но вот я выпросил у матери денег с получки на леску, купил ее аж стометровую бухту, и целый день просидел на полу в горнице. Аккуратно размотал эту бухту, разделил пополам, перемотал уже на две деревянные плашки с V-образными выпилами на торцах, оснастил грузилами, вылитыми в ложке, поводками с крючками и поперечными палочками-хватами в метре высоты от грузил, чтобы удобно было, раскрутив утяжеленный грузилом конец лески, послать ее в реку, туда, где по дну ползают стерляди, нащупывающие своими усиками всякую живность и хватающие ее своими плоскими ртами, оснащенными не зубами, а хрящеватыми терками.

Черви у меня уже были — накопал накануне за огородами целую банку. Стерлядь лучше всего, конечно, ловится на «бормыша» — так у нас называют белесых ракообразных личинок бабочки-однодневки, живущих в глинистых норках под водой. Но тельца этих бормышей очень нежные, и при ударе крючков о воду в процессе закидывания донки просто слетают с них.

А вот на перетяг бормыши годятся как нельзя лучше, так как эта снасть, можно сказать, стационарная, однажды установленная, она «работает» все лето. И ведь кто-то же придумал ее! Берется бухта проволоки с пресс-подборщика, выжигается в костре, чтобы была мягче. От нее, уже выжженной, отмеряется метров сто-сто пятьдесят, на берегу вбивается кол, к которому привязывается один конец проволоки, с оставшимся мотком будущий браконьер (а эта снасть признана браконьерской, хотя и куда щадящей, чем перемет — от берега до берега, с острыми самодельными крючьями), садится в лодку с напарником, и они быстро плывут наискосок по отношению к течению, одновременно разматывая проволоку.

Когда почти вся проволока размотана и натянута, к концу ее привязывают тяжелый груз, обычно пару-тройку башмаков от гусеницы трактора, и сбрасывают в воду. Пока напарники возвращаются обратно, готовят к навязке на перетяг с пару десятков поводков с крючками, тяжелый груз в это время уже основательно просаживается в илистое дно реки, и перетяг, таким образом, оказывается закреплен намертво.

Остается, сидя на корме лодке и подтягиваясь руками за проволоку, навязать поводки с уже наживленным на крючки бормышами через каждые несколько метров, осторожно опустить натянутую течением и гудящую, как гитарная струна, проволоку в воду, и плыть на берег, да ждать — или ловить в это время на удочки и закидушки мелкую рыбку, или отправляться домой и заниматься своими делами.

Перетяги, как правило, наживляются на ночь и проверяются рано утром. Ну и днем снасть можно зарядить пару-тройку раз, хотя надо при этом опасаться инспекторов рыбнадзора — они нередко наезжают на своих моторках из соседнего, всего в пяти километрах, райцентра Иртышск, или из своего — Железинки, та правда, подальше, по реке все тридцать километров.

Это рыбной ловлей назвать, в общем-то нельзя — ты не видишь и не чувствуешь, как клюет и садится на крючок стерлядь. Попавшись, она обычно ведет себя вполне спокойно и с крючка, как правило, не срывается. Так что лишь остается сесть в лодку и, подтягиваясь по проволоке, снимать улов — если он, конечно есть. Но обычно есть. За ночь на перетяг может «сесть» от одной-двух до десятка стерлядок, а то и осетров (они тогда еще тоже водились в Иртыше).

За день можно поймать, таким образом, килограммов восемь-десять ценной рыбы, и оставив что-то себе, еще и торгануть. А наплавной сетью так вообще можно вытянуть из реки за несколько тоней уже десятки килограммов «красновины»!

Глава 3

Но у меня не было ни сетки, ни перетяга, лодки тоже не было. Так что я тогда, даже если бы и захотел, побраконьерничать бы не смог.

И я честно решил сам наловить на мамкин день рождения стерлядок. Я уже и так довольно знатный добытчик в нашей семье — заразившись от отца рыбалкой, я часами мог торчать все лето на пойменных озерах или на Иртыше, вылавливая щук на жерлицы, таская на самодельные удочки с ивовыми удилищами окушков и чебачков. Но стерлядь еще не ловил. И вот настал мой час, вернее, ее, стерляди!

Вооруженный двумя пятидесятиметровыми закидами и донной удочкой (чтобы между делом ловить еще и всякую рыбную мелочь вроде ельцов, сорог, пескарей и окуней), я ранним-ранним июльским утром, когда еще и солнце не выкатилось из-за ивовой рощи на восточной стороне Иртыша, где в тумане плавала верхушка Иртышского элеватора, отправился, позевывая, в сторону Коровьего взвоза.

Миновав еще спящее село с лениво побрехивающими во дворах собаками, но уже задорно орущими петухами, я спустился мимо длинной полосы огородов по гладко утоптанной тропинке под яр.

Там, за Коровьим спуском (сюда пастухи пригоняли на водопой совхозных коров, выпасаемых неподалеку в степи), на берегу уже маячили несколько фигурок рыбаков. Одним из них оказался отец моей одноклассницы дядя Коля Анисин. Он приехал на своем газончике, который оставил перед Коровьим спуском, и сейчас сидел на коряге у воды и покуривал, отгоняя табачный дым от загорелого лица.

Дядя Коля тоже был заядлый рыбак, но я никогда не видел его с удочкой. Он ловил только стерлядей. Вот и сейчас справа и слева от него виднелись сразу четыре или пять закидов с глиняными «кивками», прикрепленными к провисшей над водой леской, перекинутой через воткнутые в песчано-илистый берег рогатины. И дядя Коля внимательно за ними наблюдал, переводя взгляд с одного на другой. Но кивки висели неподвижно.

Дальше, на Белых камнях, торчали две маленькие фигурки кого-то из наших пацанов, но те были с донными удочками — было видно, как они время от времени суматошливо взмахивают над головой удилищами, выдергивая серебристых чебачков.

Глава 4

Я решил далеко от дяди Коли не уходить — это место заведомо было стерляжье, здесь, на береговой ровной полосе протяженностью метров в двести-триста под крутым яром всегда ставились закида. А дальше берег был усыпан обломками известняка, гальки, и закида разматывать было неудобно — леска обязательно за что-нибудь цеплялась.

Проходя мимо дяди Коли, я учтиво поздоровался с ним. И остолбенел: у ног дяди Коли, в воде на проволочном кукане, конец которого был прикручен к воткнутой в землю палке, лениво шевелили хвостами и плавниками, тесно прижавшиеся друг к дружке своими ошипованными боками, остроносые и крупные, под килограмм и более, стерлядки, и один плотный, с более тупым носом, «карыш» — осетренок килограмма на полтора.

— Так вы с ночи здесь сидите, дядя Коля? — севшим от острой зависти голосом спросил я. Дядя Коля хмыкнул:

— Да ну, буду я еще тут ночь торчать! Вот пару часов назад приехал, и самый клев застал…

Пару часов назад… Это что, мне надо было бы в три часа вставать?! Да ни за что! Мама в пять-то меня едва растолкала.

Это она на днях обмолвилась, что соскучилась по стерляжьей ухе и хотела бы прикупить рыбки у нашего известного деревенского браконьера Гришки Качургина (тот ловил красновину наплавной сетью на моторной лодке и продавал ее), но я гордо заявил мамке, что сам наловлю.

И вот я на берегу, стою и капаю слюной над чужим уловом. Надо было и мне не два, а три или четыре закида смастерить! Глядишь, тоже бы наловил такую же ораву красновины. А карыш-то, карыш каков! Чисто водный динозавр!

Взяв, наконец, себя в руки, я быстро прошагал мимо дядиколиных снастей, но далеко отходить не стал, так, метров на двадцать, и стал было выкладывать из своего трехлитрового бидончика закида (для стерлядей у меня в кармане был припасен кукан, только из шпагата). Но дядя Коля заворчал, что я могу перехлестнуть его крайний закид, и я нехотя отодвинулся еще на десяток метров.

Размотал первый закид, воткнул планку в землю, для верности вдавив ее еще и каблуком башмака, насадил на крючки (у меня их было по три на каждом закиде) червей, взялся за поперечный захват и, медленно, с небольшим ускорением раскрутив по вертикальной орбите грузило, и на четвертом или пятом обороте послал его над водой и немного вверх в намеченном направлении.

И сам удивился, как, стремительно унося за собой распрямляющиеся витки лески, грузило точно булькнуло в воду с нужным мне отклонением поперек течения. И пока тяжелый свинец не лег на дно, натягивающуюся леску сносило и сносило. Наконец она натянулась до конца и легла окончательно почти поперек реки и чуть наискосок.

Я хлопотливо воткнул впереди планки одну из принесенных с собой рогатин, приподнял и навесил на ее развилку. Потом разгреб на берегу песок, добрался до влажной и тугой глины, выколупал приличный кусок, немного смочил его и хорошенько размял для пластичности, налепил на протянувшуюся над водой леску. Она тут же провисла под весом кивка.

Теперь, если начнет клевать, я сразу увижу — кивок будет дергаться, подниматься или опускаться. Конечно, я тогда уже знал, что есть специальные звоночки для этого дела. Но у нас в сельском магазине их не было, к нам и леску-то и крючки редко завозили. Так что все рыбаки у нас обычно использовали этот дедовский способ.

Глава 5

Дядя Коля, время от времени поглядывающий в мою сторону, поймал мой взгляд, и с улыбкой, одобрительно оттопырил большой палец. Дескать, все правильно делаешь. А то! Не на Иртыше ли я вырос?!

Второй закид размотал метрах в десяти от первого. Но с ним мне пришлось помучиться. Сначала я рано запустил раскрученное грузило, и оно упало в воду, утащив за собой даже меньше половины лески. Второй раз я закинул все, но со свистом ушедшая за грузилом леска легла не навстречу течению, а за ним. И когда грузило улеглось на дно, то его снесло совсем к берегу. Пришлось снова забрасывать, предварительно насадив новых червей — насаженные ранее были сбиты от ударов об воду.

Пока я провозился со своим закидами, уже и белое колесо солнца выкатилось на юго-востоке, утренний туман над рекой рассеялся, стало заметно припекать. Было уже часов семь утра. Помыв руки в теплой воде (сразу захотелось искупаться), я решил устроиться с удочкой между своими двумя закидами, чтобы потаскать чебачков.

В это время всегда хорошо клюет — вон как снуют у берега стайки мальков, а на гладкой поверхности желтовато-зеленой воды то и дело с бульканьем расплывались круги. Это шустрые ельчики выхватывали падающих в воду мушек и прочих насекомых и все. Иногда из воды вылетали и с плеском падали обратно небольшие щурята, окуни, гоняющие мальков. Жизнь в Иртыше кипела! Интересно, а что творится на его дне, особенно около крючков моих закидов?

Но пока глиняные кивки висели неподвижно. А мой сосед, дядя Коля, начал сматывать свои закида. Он работал на автобазе в райцентре, это ему каждый день надо было ездить туда за двадцать пять километров, чтобы получить путевку и отправиться в очередной рейс. Впрочем, дяде Коле с таким-то уловом можно было отправляться домой с чистой совестью — вон сколько у него на кукане красновины!

Вздохнув, я размотал свою удочку-донку, сбегал за торчащей неподалеку от меня оставленной кем-то рогулиной, выдернул ее и воткнул на своем месте поближе к воде. Наживил крючок, забросил удочку и, закрепив удилище в рогатине, стал ждать поклевки. Она не заставила себя долго ждать.

Глава 6

Сначала пошли пескари — один, второй, третий! Их сменили ельцы — некрупные, сантиметров на восемь-десять, но тугие, с мясистой спинкой. Они энергично ворочались в сжатой ладони, пытаясь вырваться, пока я их снимал с крючка, и ладонь ощущала трепет это тугой рыбной плоти, страстно желающей вернуться обратно в воду. Но ельцам, как и ранее пойманным пескарям, приходилось плюхаться в теснину наполненного водой бидончика, который глухо позвякивал от ударов мечущихся рыб.

Охваченный азартом утреннего клева всякой пузатой и не очень мелочи и едва успевая поправлять сбившегося или менять обглоданного червя, я на какое-то время забыл о своих закидах. Но вот, закинув в очередной раз удочку и закрепив ее на рогульке, я бросил взгляд на закид слева, и у меня перехватило дыхание.

Натянутая леска ослабла настолько, что глиняный кивок лежал в воде. Так могло быть лишь в том случае, если там, далеко от меня и на большой глубине, кто-то хватанул червя на крючке и сдвинул с места тяжелый свинцовый груз. Это могла сделать лишь крупная рыба.

Дрожащей рукой я ухватился за лежащую в воде леску, потянул ее на себя и ощутил чувствительный толчок, потом другой.

«Есть!» — возликовал я и, дернув на себя сильнее обычного — ну как обычно подсекал клевавших на закидушках окуней или подъязков, — стал, попеременно перехватывая обеими руками леску, вытягивать закид из глубины.

Это была долгая история — все же полста метров! — и я все боялся, что тот, кто сидит там, на крючке, а может, он и не один, возьмет да сорвется. Но нет, тяжесть была стабильной, и леску натужно стало водить то влево, то вправо. У меня пересохло в горле, под коленками противно затряслось, гулко билось сердце.

И вот оно, что я страстно хотел увидеть на том конце, всплыло, и, вспарывая задранным кверху носом воду, неумолимо приближалось ко мне. Стерлядка!!! И не маленькая — даже отсюда я видел, — сантиметров сорок, а то и поболе!

Наконец, я выволок свою первую в жизни, самостоятельно выловленную «красновину» на берег, и на всякий случай протащил ее подальше от воды к яру, и она покорно волоклась за мной на крючке, оставляя на песке две параллельные бороздки от костяных шипов на брюшке.

А затем я с дикими криками стал скакать вокруг своего драгоценного улова, исполняя какой-то языческий танец. Хорошо, что дядя Коля уже уехал, а то бы он наверняка немало посмеялся надо мной.

И лишь потешив свою душу, распираемую радостью и гордостью, я присел на корточки над лениво ворочающей своим акульим хвостом стерлядкой, крепко зажал в левой руке ее носатую колючую голову с тусклыми маленькими глазками, а правой стал вытаскивать крючок, застрявший у нее глубоко во рту.