Музыка из чулана

Меня зовут Лиза, и мои глаза ничего не видят.

Лили, Лизонька, Лиза, а теперь уже Елизавета Павловна.

Когда я говорю «ничего», это значит действительно ни-че-го. Я абсолютно слепа. Вот уже сорок лет.

Раньше, когда я звалась Лили и ещё могла видеть, то закрывала глаза и представляла себе, каково это — быть слепой? На веки опускался кроваво-красный занавес, а я — смешно вспомнить — думала, что это и есть слепота. Я натыкалась на кровать и стены, путалась в нежданно возникших передо мной шторах и смеялась, смеялась…

Я мало что помню из того времени. Мне было всего три года, когда это случилось. Когда тьма стала надвигаться. Но кое-что помню.

Мир тогда был ярким, очень солнечным, даже зимой. Особенно зимой. Искры солнца, отскакивая от снега, били в глаза без промаха. Свет отражался в лужах под ногами и окон соседних домов. Помню цветы: синие, красные, белые, лиловые. И много-много зелёного.

***

Руки — моё сокровище. Что бы я без них делала?

Ими я вижу мир. Чтобы оставить нас, незрячих, в строю живых, роль глаз берут на себя другие чувства: слух, обоняние, осязание.

Так вот, я осязаю. Каждый предмет в нашей с мамой квартире был изучен моими любопытными пальцами вдоль и поперёк, каждый его сантиметр. Ворсистый ковёр на ощупь похож на травяное поле, плед на кровати — на мягкий сухой песок. Лампа горячая, стекло прохладное. Мама мягкая и тёплая.

Руками я строю мир заново, рисую карту в своей голове, чтобы никогда не ошибаться. Чтобы не выглядеть глупо, когда я натыкаюсь на предательские ножки стульев и болезненно-острые углы.

Мама ничего не сдвигала в нашей квартире целых двадцать два года.

Я знала, что дома меня никто не увидит, но глупо выглядеть не хотела. Особенно перед собой.

Мир за пределами квартиры изучать сложнее. Приходится напрягать все остальные чувства, даже те, о которых я раньше не подозревала. Руки и тут мне помогают: сжимают трость, и она становится продолжением меня, словно уродливая — наверное — тощая конечность.

С собакой было бы проще, но я всё понимаю: нас много, собак мало, на всех не хватает.

***

Когда всё начиналось, я ходила гулять только с мамой или бабушкой. Они в один голос пугали меня притаившимися повсюду опасностями. Они пугали — я боялась. Боялась всю жизнь и сейчас боюсь, но вида не показываю. Поднимаю голову, расправляю плечи и иду, постукивая уродливой — наверное — тростью по тротуару.

Я знаю, что люди меня обходят, огибают и сторонятся. Чувствую это кожей даже сквозь слои одежды. Чувствую всем своим нутром: они меня тоже боятся, будто я через прикосновение или даже воздушно-капельно передам им свою немощь. А ещё им любопытно. Не спрашивай, как я это ощущаю — сама не знаю. Говорю же, о некоторых чувствах я даже не подозревала. Им любопытно, как я справляюсь с трудностями, ведь для меня сложно то, что у них выходит само собой, без усилий: перейти оживлённый перекресток, найти скамейку, выбрать красивое платье. Они смотрят на меня и примеряют мою жизнь, натягивают мою шкуру, словно одежду, чтобы узнать: а справились бы они? Смогли бы жить так?..

Я не зверь в зоопарке, я — платье из чулана. Пыльное и страшное, костюм на Хэллоуин, который достают, только чтобы напугать и повесить обратно, с глаз долой.

***

Надо сказать, что я довольно стойко перенесла то, что со мной случилось. Может, потому что была ещё крохой.

Я быстро приспособилась к окружившей меня темноте, постоянным неудобствам и даже к мысли, что это навсегда. Я представляла, что живу теперь в чулане и с моими глазами всё в порядке, просто вокруг слишком темно. Это не со мной что-то не так, а с миром.

Во всём остальном я была обычным ребёнком, пока не поняла, что всё-таки отличаюсь от других.

В детстве мама с бабушкой пытались завести мне друзей. Приводили ко мне в комнату мальчиков и девочек, не таких, как я. Нормальных.

Подкладывали детишек мне в чулан, словно чужих щенков к собаке: не разорвёт ли? Признает и накормит молоком или не обратит внимания?

Мы пытались играть, но всё заканчивалось одинаково: ребёнок просился домой от скуки. Я не могла как следует нарядить куклу да и в карты со мной не поиграешь. Даже книжки у меня странные, с бугорками и без картинок. Тогда для слепых были только такие.

Однажды девочка, которую сватали мне в подруги, даже расплакалась: «Не хочу с ней играть! Она странная, я её боюсь…»

Боялись дети не случайно. На улице, копаясь в песке и поправляя вечно сползающие очки, я порой слышала, как мамы говорят своим чадам: «Не бросайся песком — ослепнешь».

Или: «Вот упадёшь, разобьёшь башку — станешь таким же».

Я представляла, как они показывают на меня пальцем. Мама с бабушкой, пока та не умерла, напускались на таких мамаш с бранью, но такие, как насморк, — неизбежны.

Я была наглядным устрашающим пособием для всего двора.

«Сломанная ты моя», — вздыхала бабушка.

***

Мама меня очень любит. Хотя её любовь давно утонула в чувстве вины, и теперь не отличить одно от другого.

Она не уследила, и я стала такой. Это её бремя, её крест за грехи и глупость молодости.

Бабушка утешала её, как могла: «Дурёха, не брани себя, тебя и рядом тогда не было».

«Вот именно что не было», — отвечала мама.