Моя смешная жизнь

ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ

Вообще-то это нахальство — гордо называть свои заметочки «Записными книжками», тем более, что никаких записных книжек у меня сроду не бывало. Но слишком часто в течение моей долгой и неправедной жизни со мной случалось что-то забавное или необычное. Говорят, смешное к некоторым людям прилипает — это точно обо мне. Я описываю или пересказываю мелочи, крохотные эпизодики. Однако есть в них главные герои — моя семья, да и немножко я сама, а самое главное — время. Как говаривали жители Чегема у Фазиля Искандера: «Эх, время, в котором стоим…»

Родом из детства

По рассказам ближайших родственников я очень рано начала говорить, еще до года. И вот везет меня бабушка в коляске, встречает нас соседка по двору и сначала говорит: «Ой, какая у нас девочка-красавица…», а потом заглядывает в коляску и уже совсем другим тоном разочарованно продолжает: «…и на кого же наша девочка похожа?» Я смачно, с громким чавканьем, выдергиваю соску изо рта и отвечаю: «Я — КОПИЯ ПАПЫ!» Соседка аж перекрестилась с перепугу.

Бабушка, мамина мама, меня упорно кормила ненавистной манной кашей, впихивала любыми способами: «Ложечку за Ленина, ложечку за Сталина, ложечку за Климент Ефремыча Ворошилова, ложечку за Лазарь Моисеича Кагановича…» — короче, я в ту пору все Политбюро знала наизусть и относилась к ним с таким же отвращением, как и к манной каше. А в конце кормежки, когда я совсем уж давилась, бабушка призывала тяжелую артиллерию: «А теперь ложечку за папу и ложечку за маму!»

Когда мои будущие родители начали встречаться, бабушка страстно мечтала, чтобы их брак состоялся. Когда мама собиралась на свидание, бабушка ее внимательно оглядывала и советовала: «Бэлла, накрась губы, он все-таки майор!» А когда родители уже были женаты, бабушка советовала маме: «Бэлла, ты должна утром днем и вечером благодарить Бога за такого мужа, тебе не по заслугам посланного!» И, конечно, бабушка страшно хвасталась любимым зятем перед соседями. Например, он просила папу его майорскую зарплату в военной академии брать рублями, трешками и пятерками, распихивать мятые сокровища по карманам, а дома вываливать на стол гору этого добра. Тут бабушка, естественно, под каким-нибудь предлогом звала соседку по коммунальной квартире, чтобы та восторженно и завистливо разинула рот…

Теперь я понимаю, что почти всю жизнь жила в теплице, не соприкасаясь с окружающей реальностью. Прибегаю домой как-то и спрашиваю маму, что означает слово на букву Х, написанное мелом на асфальте. Мама, не дрогнув, спокойно отвечает: «Это у нехороших мальчиков пипка». Спрашиваю тогда: «А у хороших это что?» — «А у хороших так и есть — пипка»… Думаю, я свою маму совсем не знала тогда, будучи сугубо папиной дочкой; мама всегда была такая строгая, сдержанная, праведная. А вот однажды, когда папы уже не стало, на торжественном застолье произносил бесконечную речь друг моих родителей, и вдруг мама мне шепчет: «Наверное, он хороший любовник». Я, обалдев, спрашиваю: «Почему это?!» — «ДОЛГО НЕ КОНЧАЕТ…»

Сижу, читаю книжку. Папа спрашивает:

— Ты что читаешь, физику?

— Нет…

— А ЧТО ТОГДА?!

Папа жил перед войной в украинско-еврейском местечке / деревне, где, между прочим, не было тогда никакого антисемитизма: украинцы доили еврейских коров по субботам, а евреи — украинских коров по воскресеньям; батюшка дружил с раввином и каждую неделю играл с ним в шахматы. Бабушка объяснила маленькому папе, что к батюшке нужно относиться со всем уважением, как к раввину, и папа при встрече с батюшкой снимал шапчонку и, сияя ясными голубыми глазищами, приветствовал: «Здравствуйте, батюшка, со всем уважением!» Там папа сначала учился в крохотной сельской школе, где все классы находились в одной и той же комнате, а все уроки вел один и тот же учитель, он же директор школы, Никифор Матвеич. Позже, в старших классах, папа ходил за семь километров в другую школу, в другой деревне. С трех лет пас гусей. И тем не менее свободно знал не только идиш и украинский (русский тогда еще не знал), но также немецкий (который в ту пору везде в СССР учили: как всегда на Руси, прежде всего учат язык потенциального противника) и даже несколько экзотический английский. Переписывался с великим популяризатором науки Яковом Исидоровичем Перельманом. Сам собрал детекторный радиоприемник и связывался со всем миром, получая карточки подтверждения; например, была у него карточка Абдаллы ибн Хусейна, тогда эмира, а после войны короля Иордании. После школы поступил в Москве одновременно на дневное отделение Института связи и на вечернее — в ИФЛИ (института философии, литературы и истории). Прошел финскую войну и Отечественную, а потом закончил академию, стал доктором наук, профессором, заслуженным изобретателем и академиком двух академий.

Это я к тому, что вода дырочку найдет, не погубит человека трудное детство, было бы стремление, ну и ум, конечно.

Интересуюсь на уроке истории, как это Александр Македонский грек, когда Македония в Югославии? Мне объясняют: у Александра была Древняя Македония, а в Югославии — просто Македония, и там живут потомки не древних греков, а древних славян. Ну ладно. Прошло страшно много лет, уже и Югославии никакой нет, а зато Греция нынче судится с Македонией из-за названия, и вообще Александр, оказывается, не совсем даже грек… Так я права была, что ли, в своем недоумении?

Верчусь перед зеркалом. Мама сдержанно замечает: «Теперь ты видишь, что ДОЛЖНА ОЧЕНЬ ХОРОШО УЧИТЬСЯ?»

Только однажды в детстве (и в жизни) я сделала карьеру: в пионерском лагере меня назначили командиром отряда. Увы, недолго я продержалась на высоком посту — минут пятнадцать, с момента моего назначения на утренней линейке и до торжественного входа нашего отряда в столовую на завтрак. В ту пору пионеры всюду ходили, дружно голося строевую песню типа «К нам в отряд, к нам в отряд приходит лучший друг ребят, вожатый наш, он токарь ма-ла-дой!» или речовку типа «Раз-два, Ленин с нами, три-четыре, Ленин жив, выше ленинское знамя, пионерский коллектив! Будь готов — всегда готов! Будь здоров — всегда здоров! Бодрые, веселые, всегда мы тут как тут, пионеры-ленинцы, ленинцы идут! Да здравствует наука, да здравствует прогресс и мирная политика ЦК КПСС!» А тут по моей командирской инициативе мы лихо промаршировали по лагерю, громко распевая песню из свежего кинофильма «Человек-амфибия»: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно! Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино! Там, под океаном, трезвый или пьяный, не видно все равно!..» Шли замечательным строем, да и пели классно. Но мне это не помогло.

Дед мой, папин папа, был весьма привлекателен: правильные черты лица, серо-голубые глаза, пенсне (перешел на очки только в старости), мускулы железные (зарядку делал с эспандером на ПЯТЬ ПРУЖИН); говорил при всем том с ужасающим идишистским акцентом. Не представляю, как это он в юности служил в Первой конной у Буденного, махал шашкой и кричал: «Уг-г-га!» Там он и с бабушкой, девятнадцатилетней революционной фельдшерицей, познакомился; а деду только исполнилось восемнадцать. Буденный даже был посаженым отцом на их «красной свадьбе». Мой папа родился морозной зимой двадцать первого года, когда бабушкин госпитальный бронепоезд остановился в городе Гомеле. На восьмую ночь молодой мой дед на телеге тайно привез раввина сделать папе обрезание. Революция революцией… По убеждениям дед, кстати, так и остался бундовцем и троцкистом; Троцкого всю жизнь ласково называл «Лев Давидович». Бабушка умерла гораздо раньше деда, он еще лет 25, наверное, вдовел. Но недаром говорят: «Если умирает муж — остается вдова, а если умирает жена — остается жених»; дед эту свою последнюю четверть века жил прямо как моряк — в каждом порту по девушке. Его отношение к своим необременительным романам ясно показывает записная книжка с адресами и телефонами. Он остановился у нас в Москве по дороге из Минска в Ленинград, где жила очередная его девушка (понятное дело, тоже бабушка). И вдруг сломал руку, попал в больницу. Мама стала искать в этой его книжечке телефон девушки: надо же ее предупредить, что дед не приедет. Ищет по страничкам первую букву ее имени — нет, первую букву фамилии — нет, букву Л — Ленинград — тоже нет; стала читать все подряд и нашла аж на букву «Р» — в разделе «РАЗНОЕ» (!) Между прочим, рука срослась криво; врач говорит деду: «Да ладно, не ломать же…» — а дед ему возмущенно: «Нет уж, ломайте, как же я девушек буду кривой рукой обнимать!»

Уже будучи студенткой учу в присутствии деда стихотворение Павла Васильева «К Наталье»: «…чтобы твое яростное тело с ядрами грудей позолотело, так, чтоб наглядеться я не мог». Дед возмущается: «Какая ггубая эготика!»

Бабушка, папина мама, в Гражданскую войну была фельдшерицей у Буденного, а в Отечественную стала фронтовым хирургом. В первые месяцы войны мой папа попал в окружение, от него долго не было вестей. Бабушка по 16—17 часов подряд оперировала, а в редкую минуту тишины шла в лесок, обнимала дерево, прижималась лицом к коре (чтобы никто не слышал) и молила Бога, чтобы он спас ее сына. И папа вернулся! Они вышли из окружения с оружием, документами и знаменем, так что СМЕРШ ни к чему не мог придраться; правда, весил папа после скитаний 36 кг. И вот я — вся такая дура-пионерка-атеистка — ехидно спрашиваю бабушку: «А если бы папа не вернулся, ты бы продолжала верить в Бога?» Бабушка тихо отвечает: «Тогда ты бы не родилась на свет и некому было бы задавать идиотские вопросы» — и все гладит сухой жесткой ладошкой мою глупую, бедную мою голову…

Еще немножко, связанное с Буденным. Папин учитель, академик Александр Львович Минц, в молодости служил в Первой Конной, там затеял первое советское радио (электричество добывали молодые бойцы, по очереди крутившие педали велосипеда без колес — типа динамомашины). И вот к его юбилею папин институт сделал подарок со множеством памятных намеков: вроде тачанка, а на ней три ракеты, на которых надеты буденновские шлемы; внутри бутылочки; одна с рисунком в виде трех пятиконечных звездочек (внутри коньяк), другая — с тремя пшеничными колосками (внутри водка), а на третьей изображены три свеколинки, и внутри натуральный самогон, моя мама специально за ним в деревню ездила. Александр Львович сказал, что со всеми поделится коньяком и водкой, но уж самогон выпьет сам, один, лично.

Папа закончил военную академию и служил потом в разных местах, в том числе на аэродроме в степи. Построили аэродром, крохотный военный городок рядом — и все, даже воды нет, привозят питьевую воду раз в трое суток в ржавой цистерне, а раз в неделю приезжает солдатская баня и расставляет брезентовый шатер. Командует всем этим некий генерал. Голос у него был жутко скрипучий, а сам он был ужасно нудный и приставучий. К примеру, видит, что солдатик что-то паяет, встает у него за спиной, долго наблюдает и, наконец, неторопливо спрашивает: «Что ты паяешь, солдат?» — и еще долго уточняет, задавая наводящие вопросы. Однажды в воскресенье обходит он городок снаружи периметра, видит, что пара лейтенантиков в увольнительной неподалеку на взгорке выпивают и закусывают, заходит, как водится, с тыла и внезапно спрашивает их: «С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ ДЕЗЕРТИРОВАЛИ из расположения части?»

Жили мы, как и все, в сборно-щитовом домике; топили торфяными брикетами; снег зимой доходил до самого чердака. Вот мы как-то втроем: папа, младший мой брат Михаил и я, стоим на чердаке, смотрим в окошко, папа и говорит: «Снег такой глубокий, что можно в него сверху прыгнуть — и не будет больно». А братик четырехлетний, не успел папа договорить, тут же вмиг — хоп! — и сиганул в сугроб! Недаром друзья родителей называли нас «МиШустрик и РиМямлик» и говорили, что меня надо перед употреблением взбалтывать.

У брата Михаила и в четыре года характер был нордический, твердый. Я пошла в школу, в первый класс. Школа включала только четыре первых класса, зато завтрак на большой перемене привозили из столовой для летчиков и там давали САРДЕЛЬКИ С ПЮРЕ! Брат заявил, что он первого сентября тоже пойдет в школу, — и, конечно, настоял на своем. Взял папин портфель и, несмотря на свою невероятную подвижность, честно ПРОСИДЕЛ ВСЕ УРОКИ В КЛАССЕ, а на большой перемене с огромным удовольствием съел небывалые эти сардельки с пюре.

Брату шесть лет, а мне почти одиннадцать; во дворе дети играют в пинг-понг «на вылет». Старший мальчик Юра говорит мне: «Ну, ты, Сарочка!» Пока я размышляю, как это он не запомнил, что я не Сарочка, а Риммочка, абсолютно не сообразив, что он меня попросту обозвал жидовкой, мой младший брателло мгновенно среагировал (сеструху обижают!), вспрыгнул на стол для пинг-понга и ВЦЕПИЛСЯ ЗУБКАМИ В ГОРЛО мальчику Юре. Дома вскоре раздался жуткий стук в дверь, звон, вопли; мама открывает — стоит мамаша Юры и орет: «Уймите своего малолетнего убийцу!»

Замечу, что героизм моего братика был не столько связан с тем, что мальчик Юра был в два раза его старше, но именно с мамашей Юры. Например, однажды учительница весь Юрин класс оставила за что-то после уроков и предупредила, что сидеть будут, пока родители не придут забирать. Уже ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ УРОКОВ прибежала мамаша Юры и долго орала на учительницу. Ее все боялись, кроме моего братика!

У него всегда был абсолютный слух, но никакой возможности не было убедить его в детстве учиться играть на фортепиано: он — р-раз! — в одну сторону раскручивался на круглом стульчике, а потом — р-раз! — и в другую сторону, на этом урок и заканчивался.

Однако когда — уже подростком — он САМ РЕШИЛ НАУЧИТЬСЯ играть на гитаре, то САМ И НАУЧИЛСЯ: играл потрясающе на шести- и двенадцатиструнной акустической красавице, играл в агитбригаде, выступал на телевидении; в общем, ему просто была необходима свобода выбора.

Артистизм и чувство юмора оставались с ним в любые годы и при любых обстоятельствах. Так, его фирма стала как-то выпускать электрошокеры в форме складных зонтиков разного цвета и размера. Мало того, что брат их собственноручно изобрел, так еще и собственноручно поименовал: миленький маленький розовенький дамский назвал «Мальвина», стандартный черный мужской — «Арнольд», в честь Шварцнеггера, а здоровенный черный полупрофессиональный получил славное имя «Лука» в честь Луки Мудищева, бессмертного героя поэмы Ивана Баркова, — «имел он на беду величины неимоверной восьмивершковую…». Согласно действовавшим с 1835 года соотношениям, 8 вершков равнялись 35,6 см.

Юля, дочка Михаила, совсем другая. Идеальная была бэбичка: спала с вечера до утра без перерывов. Однажды брат с женой меня с ней оставили вечером и сказали: «Если проснется, ты не волнуйся, напой ей а-а-а-а, она и убаюкается». Ладно. Спит ребенок. В какой-то момент начинает кряхтеть, вроде просыпаться, я только приготовилась, а она вдруг запела а-а-а-а — И САМА СЕБЯ УБАЮКАЛА!

В раннем детстве ее любимая фраза была: «МНЕ ВСЕ ОБИДНО!» — и как я ее теперь понимаю! И еще часто вспоминаю другое Юлино выражение: «ВЫ ВСЕ ПЕРЕПУКАЛИ!»

И еще мне страшно нравится выражение уже взрослой Юли: «ИЛИ ТАК, ИЛИ НИКАК!»

А вот Юлин младший брат, мой племянник Сережа, когда был совсем маленьким, много букв и слов не выговаривал. Но не заморачивался, а как-то умудрялся всех вокруг заражать своими неправильностями. Например, он никак не мог выговорить имя моего папы, своего дедушки: Давид. Тогда ему предложили говорить «дед Додя». А Серега сказал «Дуда» — и всё, и вслед за ним его родители, сестра, другие бабушка и дедушка — все дружно стали говорить «Дуда». Уважаю. А еще он придумал замечательное слово ГАЖА — тут тебе и лужа, и грязь, и гадость…

Николай Иваныч — папин фронтовой друг, соученик по Академии, а потом еще и сотрудник. Его крылатые выражения до сих пор живут в нашей семье.

Вспоминал он, к примеру, как они вместе с папой и нынешним замначальника Генштаба в военной академии учились. На физподготовке, говорит Николай Иваныч, я лично до тридцати раз на турнике подтягивался, Давидушка (мой папа) раз пятнадцать вымучивал, а Валентин (тот, что впоследствии стал замначальника Генштаба) не больше десяти подтягиваний одолевал, да и то С ПЕРДЕЖОМ…

Папин сотрудник Костя дважды женился, оба раза уводя жену от прежнего мужа. На второй его свадьбе Николай Иваныч его мягко упрекнул: «Костя, ну что ж ты все ИЗ-ПОД ЛЮДЕЙ ТЯНЕШЬ?»

Однажды в брежневские времена Николай Иваныч заявил: «Я одним движением резца мог бы создать скульптуру Леонида Ильича, только мне для этого нужен МОРЖ!»

Папин коллега увлекался фотографией, в частности, фотомонтажем (еще не было даже мысли об электронных камерах). Когда у него родился внук, он решил подшутить над сватом — отцом своего зятя — и послал ему по почте в Рязань фотомонтаж новорожденного младенца С ОСТРЫМИ ТРЕУГОЛЬНЫМИ АКУЛЬИМИ ЗУБАМИ, открытыми миру в ясной улыбке. У свата случился инфаркт…

Ч-ев был в папином НИИ вроде интенданта: главный по материальному обеспечению. Здание НИИ гордо протянулось над набережной Волги, а внизу, у самой реки, оказалась ничейная полоса земли. Понятно, сотрудники хотели волейбольную или баскетбольную площадку там устроить и в обеденный перерыв с мячом попрыгать. Однако Ч-ев не допустил и затеял на этом месте торжественный фонтан. Построил. Красиво. Только почему-то никакая вода из него так и не потекла, тем более — не забила. Вот в народе и назвали этот безводный фонтан «Памятник Ч-еву». Так и прижилось. Уже никто не помнит, кто это такой — Ч-ев, а название его, дурака, увековечило.

В гарнизоне мы жили, на аэродроме или просто в микрорайоне немалого города Калинина (ныне Тверь) рядом с папиным НИИ, — фактически мы жили в военном городке, где все всё про всех знали. Например, выхожу я с молодым человеком из подъезда, вежливо здороваюсь с бабаньками на скамеечках, а они мне вслед: «Дочка Давид Соломоныча пошла на набережную с сыном Борис Максимыча…» Прямо как в популярной частушке моего детства: растет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча, а для Клемент Ефремыча и Вячеслав Михалыча…

Тетя Люда, жена папиного коллеги, всегда отличалась прямотой высказываний. Так, когда советские космонавты чуть не год сидели взаперти, проверяя замкнутый цикл жизнеобеспечения (то есть, к примеру, пили воду, полученную в результате перегонки собственной мочи), и их храбрость и терпение всячески восхваляли в советских газетах и по телевизору, она прокомментировала это так: «Пока американцы на Луну летают, наши СВОИ ССАКИ ЛАКАЮТ!»

Папин добрый приятель, закоренелый холостяк Абрам Давидович лет этак, примерно, пятнадцать встречался с одной милой вдовушкой, причем в последние лет восемь она к нему уже даже и переехала. Папа его однажды спрашивает: «Абрам Давидович, вы собираетесь с Ирочкой официально в брак вступать?» А Абрам Давидович отвечает: «Давид Соломонович, ну нельзя же так, ОЧЕРТЯ ГОЛОВУ…»

Когда я поступила в Московский университет, папа был в дальней командировке. Пошла мама к его начальнику: как бы это сообщить Давиду Соломоновичу, что дочку приняли в МГУ? А тот отвечает: легко! И послал папе шифровку: «ВАШЕ ИЗДЕЛИЕ ПРИНЯТО МОСКВОЙ».

Уж замуж невтерпеж

Прошу парикмахершу: «Сделайте, пожалуйста, чтобы у меня был не такой интеллигентный вид!» Она отвечает: «С ЭТИМ ВАМ НИКТО НЕ ПОМОЖЕТ…»

Студенческая гулянка. Сокурсник мужа, узнав, что там будет барышня из МГУ (всего лишь я), долго готовился, чтобы не ударить лицом в грязь. А уже прилично выпив, отважился интеллигентно пошутить и вместо традиционного «спутал х… с пальцем» попытался сказать «спутал одно место с пальцем». Однако вслух сказал: «Спутал Х… С ОДНИМ МЕСТОМ». Тоже красиво.

Станция электрички, с которой отправляемся на дачу по выходным. Пятница. Толпа ждет свой поезд. Группа работяг в оранжевых жилетах перекуривает у платформы. Вбегает типичный чеховский дачный муж с диким взглядом, по-советски обвешанный множеством сумок с продуктами, и, задыхаясь, обращается к работягам: «Э-э, а вот эта электричка, КОТОРАЯ ТОЛЬКО ЧТО УЕХАЛА, она в Румянцево останавливается?». Ближайший работяга неторопливо докуривает, гасит окурок о подошву и отвечает: «А тебе УЖЕ не один х…?»

В нашем дворе с веселым щенком бульдога гуляет серьезный хозяин в камуфляже и подает команды. Вдруг щенок подбегает ко мне и добродушно облизывает мою руку. Хозяин: «Джек, сидеть! Ты с ума сошел, что ли, ПОЧЕМУ НЕ КУСАЕШЬ ТЕТЮ?!»

Мы с мужем в отпуске в Абхазии, в городе Гудауты. В буфете у пляжа табличка на русском языке: «ТУР ХУР СКРЫ». Спрашиваю буфетчика, что это. Отвечает: «Не видишь сама — ТУРУБОЧКИ ХУРУСТЯЩИЕ С КРЭМОМ!» Или, к примеру, в местном гудаутском зоомагазине табличка странного пола: «ЦАПЕЛЬ».

(Кстати, в Москве тоже бывали проблемы с родным русским языком. В нашем гастрономе висела табличка: «Студень ГОВЯЖЬЯ». Я терпела-терпела, а потом говорю продавщице, что студень — мужского рода. Ладно. На следующий день табличку поменяли на: «Студень ГОВ»).

Из Гудаут мы решили съездить в соседний город Сухуми, посмотреть обезьяний питомник. Электричку еще долго ждать, а толпа на перроне уже собралась, у каждого в потном кулаке зажат рубль. Спрашиваем, кого ждут. А вот, говорят, скорый скоро проедет, «Москва — Сухуми». Так он же здесь не останавливается?! А за рубль, говорят, остановится. Что нам терять — достаем два рубля и ждем. Скорый притормаживает, ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ, проводники впускают всех, собирают рубли, поезд трогается и едет себе в Сухуми. Я шучу с проводником: а как насчет самолетов? Оказалось, не шутка это была. Когда мы летели назад в Москву, самолет ДВА ЧАСА ЖДАЛ одного веселого пассажира после банкета по поводу защиты диссертации.

Поехали мы как-то из тех же Гудаут к тетушке нашей квартирной хозяйки по имени Дзаква, жившей в ауле в предгорье. Дома великолепные (не одно поколение строило): первый этаж каменный, второй из бревен. Однако удобств как-то уж очень маловато, то есть ну вообще не видать; я спросила, где можно в туалет сходить, а тетушка Дзаква ответила: «Везде». Как это?! Да так, везде, а лучше всего на огороде: аул же на склоне горы, дожди все смоют, но часть удобрений останется… Зато земля потрясающая, прямо у дома растут и кукуруза, и инжир, и грецкие орехи, да все на свете, и никто ни за какими растениями специально не ухаживает: что-нибудь всегда вырастет само. За коровами тоже особого присмотра нет: утром их доят и выпускают со двора пастись на горе, и вот эти худые лохматые коровы лезут на гору боком — две правые ноги, потом две левые. Вечером они таким же манером спускаются, их опять доят и двор на ночь запирают. Ну и все. Молока они дают по литру в день. Я даже спросила, почему бы не завести хорошую молочную породу. Тетушка Дзаква ответила: «За этими голландскими неженками нужно смотреть, сено им заготовлять, а так если мне нужно будет десять литров молока в день, так я заведу десять таких же неприхотливых коров». Кур, правда, кормят. Однако тетушка рассказала, что на окраине поселились русские пожилые пенсионеры, вот они за своим садом-огородом так ухаживают, что всегда все растет и зреет. Мы пошли поглядеть. Оказалось, правда, что пенсионеры эти — украинцы (через много лет точно так же в Нью-Йорке всех русскоязычных иммигрантов — и грузин, и узбеков, и литовцев, — будут звать русскими); но огород у них был воистину уникальный. Например, на веточку под каждым завязавшимся помидорчиком был надет бумажный воротничок от гусениц, и даже был он вырезан фестончиками по краю! Неудивительно, что паттисоны у них созрели размером с дыню, огурцы — с баклажан, а случайная тыква, семечко которой занесло на навозную кучу, — не с карету, конечно, но с детскую коляску наверняка.

Севастополь в ту пору был закрытым городом, а посему чистым и красивым: женщины в белых платьях, моряки в белых кителях, везде цветут розы (как в Израиле, между прочим: земли практически нет, сплошной камень-известняк). Народ привык к самостоятельности и решал возникающие проблемы, как правило, не привлекая органы и власти. К примеру, мой дядюшка жил в микрорайоне из четырех пятиэтажек, образующих замкнутый колодец. И вот к одной морячке повадился любовник: прикатывал перед рассветом на «Запорожце» и отвратительно гудел; она просыпалась и открывала ему балконную дверь на первом своем этаже. Жильцы ему раз сказали, чтобы он их не будил, два сказали, а на третий раз, пока он услаждался с дамочкой, с пятого этажа аккуратно на жестяную крышу автомобиля сбросили огромный твердый недозрелый арбуз. Крыша «Запорожца», естественно, не выдержала, и арбуз, хрястнув, распластался на заднем сиденье. Больше мужик туда не ездил. Уважаю таких соседей.

Еще немного об отпуске. В курортной Алупке наша квартирная хозяйка интимно делится: «Обычно я беру в жильцы одиноких молодых офицеров — У НИХ КАЖДЫЙ ГОД ДИСПАНСЕРИЗАЦИЯ!»

От папиной работы там была база отдыха, но чтобы оформить путевку, необходимо было не просто пройти диспансеризацию у участкового терапевта, но и принести справку ОБ ОТСУТСТВИИ ВШЕЙ. Папа сказал, что в последний раз он такую бумагу видел в 1944-ом году, разбирая немецкие документы в освобожденном нашими городе: называлась как-то вроде аусляузеншайн, то есть справка об обезвшивлении. Родители долго искали и наконец обнаружили единственную на всю Москву санитарную станцию, где давали нужную справку, на самой дальней окраине. Поехали. Сидит юная барышня. Бросает небрежный взгляд на папу (который наголо брил голову) и немедленно заполняет справку. Папа удивляется: «И все?!» Барышня лениво отвечает: «А что мне, наличие лобковых вшей у вас проверять?»

Справка в Севастополе не понадобилась.

Дежа вю.

Помню из детства: мама с папой собираются в театр. Папа при полном параде стоит и легонько постукивает пальцем по циферблату своих «Командирских» часов (надетых на левую руку, циферблатом к себе), а мама бегает по квартире в юбке и комбинации: «Ну где же моя блузка, только что ведь видела?!»

Через много лет. Я замужем, мы с мужем собираемся в театр. Я в полной боевой раскраске и при полном параде, пусть и штатском, стою и постукиваю пальцем по циферблату сугубо дамских часиков (однако надетых на левую руку, циферблатом к себе), а мой молодой муж бегает по квартире в брюках и майке: «Ну где же моя рубашка, только что ведь видел?!»

Пригласил меня брат на кинофестиваль. Идем, гордые, с билетами в кармане. А у входа бродит такой гоголевский кобелек-попурри на тонких ножках, ко всем подходит, пиджачок распахивает и что-то интимно шепчет. Подошел и к нам, распахнулся — а там понашиты карманы в страшном количестве и изо всех торчат билеты на фестиваль! И шипит он нам рекламно: «Рекомендую, СЕКС И ЖЕСТОКОСТЬ!!» Наврал, между прочим: шел итальянский фильм «Блеф», веселая криминальная комедия с Адриано Челентано.

Ничего никто зря не выбрасывал в те бедноватые времена. Приезжаю к подруге на дачу. А там как раз ее папа-генерал, брат-майор и штатский муж крышу чинят: все трое наряжены в странные такие майки сплошь из дырочек, на головах — носовые платки, завязанные на четырех концах узелками, а главное — в три пары старых ПАРАДНЫХ СИНИХ ГЕНЕРАЛЬСКИХ БРЮК с красными лампасами.

Впрочем, жили и выживали в однаковые времена по-разному. В подъезде над моими родителями поселилась деловая семья: он — зубной врач, она — зубной техник (что он не вылечит, то она протезирует). Однажды мама зашла к ним за каким-то «надом», а хозяева смурные какие-то, опечаленные. Мама спросила, что случилось; они объяснили, что в гостиной на столе под парчовой скатертью они всегда держали три-четыре тысячи рублей на мелкие ежедневные расходы (для сравнения: наш двухкомнатный кооператив стоил пять тысяч рублей, мы его 15 лет выплачивали), так вот эти деньги после визита уборщицы пропали. Мама сразу: а что милиция сказала, вы им звонили? Зубной техник проникновенно посмотрела маме в глаза и говорит: «ЭТО РАДИ СРАНЫХ ЧЕТЫРЕХ ТЫСЯЧ МЫ БУДЕМ МЕНТОВ В ДОМ ПУСКАТЬ?!»