Бесплатный фрагмент - Марина Цветаева: рождённая мимо времени

Свежее солнечное утро. Во дворе городского морга Елабуги стоит чёрная лошадёнка со спутанной гривой, запряжённая в телегу. Возле лошадёнки стоит, поправляя сбрую, небритый полупьяный мужичонка лет пятидесяти. Из дверей морга два пожилых санитара в нечистых халатах выносят длинный, завязанный бечёвкой мешок из дерюги. В мешке — нечто. Лица санитаров заспаны и равнодушны. Санитары забрасывают нечто в мешке — в телегу. Один из санитаров говорит возчику:

— Трогай, Васька.

Возчик подходит к телеге, смотрит на нечто в мешке. Не спеша вынимает из кармана старенького пиджака небольшой кисет, газету, свёртывает «козью ножку», закуривает. Санитары тянут руки к его кисету. Возчик недоволен, но не возражает. Все курят, смотря на нечто в мешке на дне телеги. Возчик спрашивает:

— Почто не в гробу?

Один из санитаров, молча, сплёвывает под ноги. Другой санитар отвечает:

— Никто не заказывал, гроб-то. Даром — кто даст? Гроб денег стоит. И могилу отдельную никто не заказывал. В общую свалишь.

Молча курят. Возчик спрашивает:

— Мужик иль баба?

— Баба. Руки на себя наложила.

Возчик дёргает рукой — перекреститься, но передумывает:

— Ни хрена себе! У неё, что — нет никого?

— Вакуированная. Хрен её знает! Видно, никого.

Молча, курят, отойдя от телеги.

Дребезжат, поскрипывают по сухой земле, по камням разбитой дороги деревянные колёса, обитые железом. Чёрная лошадёнка устало перебирает ногами, таща тяжёлую телегу. Возчик держит вожжи в левой руке. Правая рука привычно подносит к губам «козью ножку». Улицы, по бокам которых стоят деревянные домишки с палисадниками, пустынны. Время от времени возчик оглядывается на груз, который лежит на дне телеги, покачиваясь, когда колесо попадает на камень. Высокое прозрачное небо с белыми пушистыми облаками смотрит вниз на дорогу и на телегу, на дне которой лежит нечто в дерюжном мешке.

Летнее утро 1896 года. Дом профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева в Трёхпрудном переулке. Трёхпрудный переулок расположен в самом сердце Москвы. Неподалёку — Патриаршие пруды, Бронная, Страстной бульвар с памятником Пушкину и Страстным девичьим монастырём. Тверская улица с магазинами. Ещё дальше — Московский Кремль. С улицы дом Цветаевых кажется одноэтажным. Он выкрашен в шоколадный цвет. Семь больших окон по фасаду, каменный цоколь, а сам дом — деревянный. Так часто ставили дома в XIX веке в Москве. За домом зелёный двор в тополях, акациях, сирени, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельно стоящий от дома флигель, где размещается кухня. В глубине двора под деревьями крытый колодец с деревянным насосом. От ворот, через весь двор, к дому и кухне ведут дощатые мостки. Двор зарос густой травой. У ворот — столетний, серебристый тополь. Его тяжёлые ветви перевешиваются через забор на улицу. Со двора видно, что дом — двухэтажный. Вход в дом со двора. Парадный подъезд имеет полосатый тамбур в красную и белую полоску. Тёмные ступени ведут к тяжёлой двери с медной ручкой старинного звонка-колокольчика. На двери медная табличка, на которой выгравировано: профессор И. В. Цветаев. В доме одиннадцать комнат. Лучшие комнаты в доме — белый высокий просторный зал с пятью окнами. Рядом тёмно-красная большая гостиная. Дальше кабинет Ивана Владимировича с большим письменным столом, книжными шкафами по стенам. Книги по истории, филологии, искусству, философии. Наверху книжных шкафов белые бюсты Зевса, Платона, Сократа, Марка Аврелия, Сенеки и других великих людей древности. Сразу видно, что это — кабинет учёного. Далее — родительская спальня. На втором этаже — детские комнаты. Хотя дом стоит в центре Москвы, он больше похож на помещичью усадьбу. Этот дом был дан в приданое отцом первой жены Ивана Владимировича, умершей после рождения второго ребёнка, от чахотки, Варваре Дмитриевне. Отец первой жены Цветаева — знаменитый историк Дмитрий Иванович Иловайский, писавший труды по истории государства Российского. Дмитрий Иванович — друг Ивана Владимировича. Он тоже преподаёт в Московском университете. Из окон дома слышна музыка. Кто-то великолепно играет на рояле: полонез Шопена сменяет фантазия Шумана.

Помещение кухни, как уже было сказано, расположено во дворе, отдельно от барского дома. Так удобнее. В барском доме нет неприятных кухонных запахов, которые нередко присутствуют на кухне: то подгорит жаркое, то молоко убежит, то капуста прокиснет. Мало ли что! Да и кухарке Насте так удобнее — подальше от барыниных глаз. Хотя нет-нет, да и зайдёт барыня, Мария Александровна, проверить, что да как. Барыня всё контролирует: какие продукты куплены, да сколько куплено, да по какой цене, да как готовит Настя то, что барин с барыней заказали, да надет ли на Насте фартук, когда она готовит, да моет ли руки, прежде, чем начнёт готовить. Не любит Настя барыниных посещений, да ничего не поделаешь! Вот сейчас можно и расслабиться. В полдень барыня точно не придёт. Отдыхает, поутру на рояле всласть наигравшись. У прислуги маленькая передышка. Возле плиты стол, за которым кухарка Настя и дворник Илья угощаются баранками и чаем из сверкающего ведёрного самовара. Кухарка заботливо ухаживает за Ильёй — наливает чай, кладёт в чашку больше сахару, и по всему видно, что она сильно заинтересована во внимании Ильи. Илья снисходительно позволяет ухаживать за собою.

— Всё играет? — спрашивает Илья, шумно отдуваясь и отрыгиваясь.

— Играет, — подтверждает словоохотливая кухарка. — Цельными днями играет. Аж, надоедает, иной раз. А ей — всё нипочём. Вот щас немножко отдохнёт, и опять заиграет. Да пусть её — днём. Иной раз ночью как начнёт! Всех перебудит. И что ей неймётся? Дня што ль не хватает на музыку эту? И барабанит, и барабанит! До утра! Не высписся как следует, а утром завтрак свежий подавай. А ей, как с гуся вода! Сидит, приказывает, ровно всю ночь спала. Странная она.

— А прежняя-то барыня, всё пела? — снова спрашивает Илья, придвигая к себе огромную полную чашку чая, налитую Настей.

— А прежняя-то всё пела, — подтверждает кухарка. — Чистый соловей! Пела-пела и в одночасье от чахотки-то и сгорела. То горлом песня шла, а то кровь хлынула, и нет её, голубки.

Кухарка вытирает кулаком увлажнившиеся глаза. Затем громко сморкается в край белоснежного фартука.

— Хорошая барыня была. Весё-ё-ё-лая. Никогда не бранила.

— А эта — бранит? — спрашивает Илья, утирая пот со лба стареньким, серым, много в своей жизни повидавшем, картузом.

— А эта — бранит. Крутенька! Нервенная! Чуть что не так, чуть что не по ней, так отчихвостит, аж вспотеешь иной раз. И деткам ейным от неё достаётся.

— А старшенькой что-то не видно, Леры-то.

— Старшенькую — отдали в институт благородных девиц, — кухарка явно гордится тем, что умеет всё это выговорить. — Что-то с мачехой не заладили. Да и что сказать! Мачеха, она и есть мачеха!

— А младшенького-то не обижает?

— Андрюшу-то? Нет, не обижает. Она же его с года воспитывает. А Лере-то, когда новая барыня пришла в дом, уже восемь годков было. Так и не привыкла она к мачехе. Нет, младшенького не обижает. Свою старшенькую обижает, Марусю. Асю не скажу, не обижает. Ася слабенькая родилась. Вот она, мать-то, на неё и не надышится. А Марусю-то я слышала, всё шпыняет, да шпыняет. А девочка хорошая. Ходит всё вокруг матери, или вокруг няни, или вокруг Августы Ивановны, гувернантки ейной, и всё слова какие-то произносит, всё какие-то песенки складывает. И ловко так. Барыня однажды и говорит: «Марина — поэт будет». А потом ручку её взяла в свои руки-то, поглядела и говорит: «Хорошая рука. Пусть лучше пианисткой будет». Значит, чтобы девочка, как сама барыня, весь день-деньской бы на рояле играла. Но Марусю она больше всех шпыняет. И то ей не так, и это — не так. Намедни Маруся за столом спрашивает барыню, — я как раз суп подавала, — кто такой Наполеон? А барыня как вскричит. — (Кухарка вскакивает, и пытается изобразить барыню в гневе). — «Как, Маруся! Ты до сих пор не знаешь, кто такой Наполеон?! И это — моя дочь! Да это же в воздухе носится!». — (Кухарка пощелкивает в воздухе пальцами). — Как это Наполеон может в воздухе носиться?! А дитю-то всего пять лет!

— Наполеон нас воевал, — с гордостью, что он это знает, произносит дворник. — А мы этому Наполеону пинка под жопу дали. Мой прадед с ним воевал.

— Да знаю я! — досадует кухарка.– И мои деды воевали. Только дитю-то, объясни! А то — (передразнивает барыню) — «в воздухе носится»!

— Набздел, вот до сих пор и носится в воздухе, — резюмирует дворник. И ржёт, довольный собственной шуткой.

— Да ну, тебя! — сердится кухарка, но и сама начинает смеяться, игриво подталкивая плечом Илью. Перестав смеяться, кухарка задумчиво говорит:

— Стала я замечать за новой барыней, что она кыхыкать стала. Прежняя-то всё кыхыкала да кыхыкала, пока горлом кровь не пошла. Как бы и с этой беды не случилось. Барину што ль сказать? —

— Ты в эти дела барские не вмешивайся, — солидно говорит Илья, норовя ущипнуть кухарку половчее за толстый зад. — Барин и сам всё видит и слышит. У тебя-то чахотки нет! Ишь, пышная какая!

Зала в доме Цветаевых — угловая пятиоконная комната, очень высокая, как и все фасадные комнаты. В белом зале — огромный чёрный концертный рояль. Между окон — два зеркала. Зеркала узкие, высокие, с подобием столиков-полок. По наружным стенам — филодендроны в кадрах. В наружном углу — полукруглый зелёный диван. Спинка его из трёх полуовалов, пружинная, как и сиденье, окаймлена выгнутыми ободками орехового дерева. По дереву — резьба: гирлянды. На белых с золотом обоях высоко висит портрет молодой женщины в раме из красного дерева. Голубой шёлк корсажа, роза, волна каштановых волос, удлинённый овал лица, большие карие глаза, тонкий нос. Это первая жена Ивана Владимировича Цветаева — Варвара Дмитриевна Цветаева, урождённая Иловайская. Она родила Ивану Владимировичу дочь Валерию и сына Андрея. Сбоку от портрета и немного ниже его — матовый шар стенной лампы. Когда вечером лампа загорается, портрет погружается во тьму. Напольные часы показывают 9 утра. Весь зал выдержан в чёрно-белых, строгих тонах. За роялем, как и по стенам, расположены филодендроны в кадках. Цветы и рояль отражаются в зеркальном полу. У рояля сидит Мария Александровна Цветаева (в девичестве — Мейн). Она играет самозабвенно, откинув назад темноволосую, коротко стриженую голову, полу-прикрыв веки. Вся её поза свидетельствует о гордом, непреклонном, строгом характере. Когда она чуть-чуть больше приоткрывает глаза, то видит перед собою на стене портрет красавицы Варвары Дмитриевны. Встретившись глазами с глазами первой жены Ивана Владимировича, Мария Александровна морщится, слегка отворачивает голову вбок, и снова опускаются тяжёлые веки. Пока она самозабвенно играет, где ползком, где на четвереньках пробираются по блестящему сверкающему полу под рояль Марина, пяти лет, и за нею — Ася, трёх лет. Они устраиваются под роялем у ног матери. Бледная хрупкая Ася, высунув набок от усердия язык, вырезает из картона нарисованную куклу и её придание — одежду. Марина, крепкая, круглолицая, обхватив чёрную ножку рояля ручонками, следит за работой ног матери, нажимающих педали рояля. Часы показывают половину одиннадцатого. В дверном проёме залы показывается верхом на деревянной лошадке шестилетний Андрюша, корчит страшные рожи и грозит кулаками девочкам, которые, впрочем, не обращают на него ни малейшего внимания. Наконец, Ася поднимает глаза и видит усилия Андрея:

— А я маме скажу! — звонко кричит она. — Мама, а Андрей опять дразнится.

Андрей мгновенно исчезает. Мария Александровна перестаёт играть, наклоняется, и заглядывает под рояль. Её лицо — строго.

— Что вы там делаете?

Ася, сжавшись, молчит. Марина отвечает громким шёпотом:

— Слушаем!

Мария Александрова мгновенно вскипает гневом:

— Немедленно выходите оттуда! Музыкальное ухо не может вынести этого грома! Ведь оглохнуть можно! — грозно гремит над детьми голос матери.

— Так лучше слышно! — объясняет Марина.

— Лучше слышно! Барабанная перепонка треснуть может! — продолжает сердиться мать.

— А я, мама, ничего не слышала, честное слово! — торопливо и хвастливо вклинивается в диалог матери и Марины Ася. — Я всё думала про этот маленький, маленький, ма-ленький зубчик!

Ася сует матери под нос кукольные панталонные фестоны.

— Как, ты вдобавок ещё острыми ножницами резала! — мать совершенно сражена этим новым открытием. Снова вскипая гневом она кричит:

— Фройляйн! Няня! Где вы? Одной лучше слышно, а другая вовсе ничего не слышала. И это дедушкины внучки, мои дочери! О, Господи!

У Аси начинают дрожать губы, она готова вот-вот расплакаться. Мать замечает это.

— Асеньке — ещё простительно… Асенька ещё маленькая… Но ты, ты, которой на Иоанна Богослова пять стукнуло! Выходите оттуда немедленно!

Сконфуженные Марина и Ася вылезают из-под рояля. Вбегает на громкий голос Марии Александровны встревоженная гувернантка, высокая с пучком на темени немка Августа Ивановна:

— Што слючился? Пошему ви пересталь играть? Што сделаль дети?

За гувернанткой несется толстая раскрасневшаяся нянька Александра Мухина.

Мария Александрова напускается на гувернантку и няньку:

— Августа Ивановна, почему Вы не следите за детьми? Почему дети ничем не заняты? Почему дети сидят под роялем? Почему Андрюша не за книгой? Александра, почему у Аси — ножницы? Почему все бездельничают в этом доме? Почему я одна должна следить за порядком?

Расстроенные Августа Ивановна и нянька поспешно уводят детей. Августа Ивановна приговаривает:

— Всё карашо! Всё карашо! Дети пошёль гулять! Няня пошёль гулять с дети!

Мария Александрова кричит им вслед:

— Няня, с другими детьми не знакомьтесь и не играйте. Как бы заразные болезни не подцепить. — (И вполголоса добавляет, когда её уже никто не может слышать). — И дурное влияние ни к чему!

С видом мученицы, сухо покашливая, Мария Александровна снова садится за рояль. Из окон профессорского дома льётся на улицу и во двор страстный поток «Патетической» бетховенской сонаты.

Под звуки бетховенской сонаты из дома выходят и идут к воротам: расфуфыренная нянька Александра и девочки. На няньке новое сине-белое платье в мелкий цветочек, на голове белый чепец с голубыми лентами. Девочки одеты скромно в серые платьица с белыми воротниками и синие шерстяные кофточки. Дети, взявшись за руки, скачут впереди. Няньке Александре трудно угнаться за ними, и она то и дело жалобно покрикивает:

— Муся! Ася! Да не бегите вы! — и приговаривает тихо сквозь зубы. — Вот зараза! Вот сорванцы!

Нянька, переваливаясь с боку на бок, — ленты чепца развеваются — с трудом догоняет девочек у ворот, берёт Асю за руку:

— Ну, куды пойдём, на Патриаршие, аль к Пушкину?

Марина, подскакивая к няньке на одной ножке, кричит:

— Аль к Пушкину! Да не к Пушкину, а к Памятник-Пушкину! На Патриарших патриарха — нет! К Памятник-Пушкину!

Компания выходит на улицу. Нянька крепко держит за руку Асю.

— Как хотите, мне что! Рядом с Памятник, рядом с Пушкину посидим. Хотя оно у пруда-то бы лучше. Муся, дай ручку!

Марина скачет впереди, срывая на ходу с себя тесную и слишком тёплую для летней погоды кофточку.

— Вот ещё! Ты — не моя нянька, а Аськина! Сколько раз тебе говорить, не к Пушкину, а к Памятник-Пушкину.

— Ну, пусть, Памятник-Пушкину! Нянька — неучёна! Нянька — дура! Что с няньки взять! Всё одно — посидим. Дай руку, неслух! Я вот барыне скажу! — ворчит Александра Мухина, впрочем, вполне добродушно.

Марина показывает няньке Александре и сестре язык, и продолжает бежать впереди них. Совсем не слушается, девчонка. Своенравная, упрямая, дерзкая, думает Александра. Другое дело — Ася. Ласковая девочка, послушная, одно удовольствие, а не ребёнок! Вдалеке высоко на фоне голубого неба показывается тёмная чугунная спина памятника Пушкину. Ася вырывает руку из руки няньки и девочки наперегонки бегут к Памятник-Пушкину. Позади вприпрыжку, тихо, чтобы барские дети не услышали, весело, матерно поругиваясь сквозь зубы, скачет толстая нянька.

Ася с другими детьми качается на цепях, окружающих памятник Пушкину. Александра Мухина сидит среди других, таких же, как она, нянь на скамейке, с упоением сплетничая о своих барынях. Марина сначала обскакивает чёрного великана на одной ножке, затем подходит вплотную к подножию памятника и смотрит вверх на лицо чёрного гиганта. Над чёрной головой поэта величаво проплывают белые кучевые облака. Марина вынимает из кармана фартучка белую фарфоровую куколку, величиной с мизинец, и приставляет её к подножию памятника. Белая куколка — на чёрном подножии. Марина шепчет:

— Белое — чёрное! Белое — чёрное! Маленькая — большой! Маленькая — большой! Интересно, сколько фигурок можно поставить одна на другую, чтобы получился памятник Пушкину? Раз, два, три, десять. Сколько ни ставь… А сколько меня надо, чтобы получился памятник-Пушкину? Сейчас — много. А потом — меньше. Куколка — не вырастет. А я-то — вырасту! Я — вырасту! И стану, как Памятник-Пушкину! Я вырасту, потому что я живая, а она — фарфоровая. Куколка — для меня, всё равно, что я — для памятника. Но я вырасту, потому что я живая, а она никогда не вырастет, потому что она — фарфоровая. Я — вырасту, и стану, как ты!

Марина показывает язык Пушкину. И в полном восторге, что она вырастет и станет, как Памятник-Пушкину, Марина снова начинает на одной ножке обскакивать чёрного гиганта. Пушкин задумчиво смотрит сверху вниз на скачущую девочку.

Вечер. Мария Александровна сидит в белом пеньюаре за изящным туалетным столиком в спальне. Позади Марии Александровны — две широких деревянных кровати — изголовьем к глухой стене. Одна постель разобрана. Откинут край красного ватного одеяла в белоснежном пододеяльнике. Терпеливо ждёт подушка, взбитая горничной. Отошёл день. Можно лечь и отдохнуть. Самое милое время суток — предвкушение отдыха. Предвкушение грёз. Отошли дневные заботы. Можно побыть наедине с собой, со своими мыслями.

На стене, кроме портрета маменьки, Марии (Бернацкой) Мейн, картина художника Наумова «Дуэль Пушкина». Снег. Чёрные, чётко прочерченные на фоне светло-серого неба ветви деревьев, двое мужчин в чёрных сюртуках проводят третьего, под мышки, к саням, — а ещё один, другой, отходит. Уводимый — Пушкин, отходящий — Дантес. Дуэль завершилась. Снег скрипит под ногами идущих людей. Бедный, бедный Пушкин! Жить осталось совсем немного. Храпят кони и косятся на подходящих к саням людей. Беда пришла! Сейчас секунданты положат раненого Пушкина в сани, и заскрипят полозья по белому снегу, и заскрипят белые зубы поэта от боли, и искривятся страдальчески полные негрские губы. И будет смотреть вслед саням раненый Дантес — орудие рока. Бедный Пушкин! Жизнь утекает, утекает, утекает с каждой каплей крови.

Полусонная Александра приводит Марину и Асю попрощаться с матерью перед сном. Ася быстро целует мать и убегает, провожаемая её ласковым любящим взглядом. Александра, вперевалку, позёвывая, уходит за Асей. Марина тоже целует мать, не сводя взора с картины Наумова:

— Мама, а можно спросить?

— Спроси, Муся.

— Кто этот, кого ведут двое?

— Это — Пушкин. Поэт Пушкин.

— Тот самый, к кому мы гулять ходим?

— Тот самый. «Руслан и Людмила», помнишь?

— Конечно. А что тут на картине случилось?

Мария Александровна задумывается, говорить или не говорить. Может быть, ещё рано. Затем решается:

— Это дуэль поэта Пушкина и француза Дантеса. Дантес возненавидел Пушкина за то, что Пушкин мог, а он не мог писать стихи. Поэтому Дантес вызвал Пушкина на дуэль, заманил на снег, и там ранил поэта из пистолета в живот. Представляешь, Маруся, нет, ты только представь себе, смертельно раненый, в снегу, Пушкин не отказался от выстрела! Прицелился, попал, и ещё сам себе сказал: браво!

В голосе Марии Александровны нескрываемое восхищение. Марина внимательно смотрит на мать, затем на картину. Её рука инстинктивно ложится на живот жестом защиты.

— Ступай, Муся! Спокойной ночи.

Мария Александровна наклоняется, целует дочь, и замечает в её глазах еле сдерживаемые слёзы:

— Что такое? О чём ты, Мусенька?

Марина отвечает шёпотом, чтобы не заплакать:

— Мне Пушкина жалко!

Жалко! Дантес хотел отнять жену, а отнял жизнь. Хотел отнять честь, а отнял жизнь. Отнял жизнь, и обрёл — нежданно-негаданно — славу и бессмертие Герострата. Мария Александровна отвела взор от картины. А вот Асенька, сколько раз видела эту картину, но ничего не спросила, что на ней изображено. Но Асеньке простительно. Она младше Марины. А Марина чересчур впечатлительна. Когда она наказана, от неё ни раскаяния, ни слёз не дождёшься. А тут — неожиданные слёзы. Пушкина жалко! Марина — вещь в себе! Марина не только чересчур впечатлительна, но и чересчур, не по летам, развита. Надо строже следить за нею. Надо контролировать круг её чтения. Хватает с полок все книги подряд. Надо укротить и упорядочить буйную натуру старшей дочери. Труд, дисциплина, долг, ответственность! Только так! Мария Александровна нежно отирает слёзы со щёк Марины, целует её в лоб:

— Ступай спать, Муся! Ему уже не больно.

Мария Александровна, по-прежнему, сидя у туалетного столика, причёсывается у зеркала. Лицо её задумчиво и грустно. Странно, что именно Муся проявила такую чувствительность. Ася чувствительна, но Марина…

В дверь стучат.

— Войдите! — приглашает Мария Александровна.

Входит муж, Иван Владимирович Цветаев. Он в длинном халате, полуседые волосы на круглой голове слегка встрёпаны, вид слегка рассеянный, слегка отсутствующий, словно он слушает кого-то внутри самого себя.

— Пришёл попрощаться на ночь, Манечка. Я ещё поработаю в кабинете. Спокойной ночи, голубка!

Иван Владимирович тянется к жене, пытаясь поцеловать её в щёку. Жена наклоняет голову, и поцелуй приходится в лоб. Иван Владимирович слегка конфузится, и не повторяет попытки.

— Иван Владимирович, я хочу поговорить с Вами о детях.

Иван Владимирович озадаченно произносит:

— А что — дети? Что-то случилось? Кто-то заболел?

— Никто не заболел. Все здоровы.

— Слава Богу!

Иван Владимирович крестится.

— Так в чём же тогда дело?

— Андрюша не хочет читать. Я всё время дарю ему самые лучшие книги, а они лежат непрочитанные.

Иван Владимирович хмурит брови:

— Читать не любит? Плохо! Очень плохо! А что он любит?

— На мандолине играть.

— Ну, вот видите, Манечка, он же не бездельничает. Хорошо, очень хорошо! Может, музыкант растёт?

— Он часами играет. Музыканту тоже надо читать!

— Ну, да. Но что же я могу сделать?

Иван Владимирович в полном недоумении и затруднении разводит руками. Мария Александровна начинает слегка раздражаться:

— А Марина читает слишком много. Не успела научиться четырёх лет читать, и все Андрюшины книги уже перечитала. Она тайком книги для взрослых читает, хотя я ей это запретила. Берёт книги Валерии и читает.

Иван Владимирович расцветает улыбкой:

— Так это же — хорошо, Манечка.

Мария Александровна с трудом сдерживает раздражение:

— Вы не понимаете. Это слишком бурное умственное развитие меня беспокоит. Она слишком чувствительна. Это меня тоже беспокоит. Я решила переключить её внимание на музыку. Недаром же её первое слово было — «гамма». Я решила учить её сама.

Иван Владимирович разводит руки в стороны, недоумевая:

— Так, Андрюша не любит читать, любит играть на мандолине, будет музыкант. Марина любит читать, но будет пианисткой. Что-то я запутался! Да, запутался. Читать или не читать, вот в чём вопрос! Впрочем, я очень рад! Да, рад! Вы — прекрасно их научите, и читать, и на рояле играть. Вы — прекрасная пианистка! И Вы так много читаете!

Иван Владимирович норовит поймать руку жены, чтобы поцеловать её. Мария Александровна нервно отдёргивает руку.

— У Марины отличный музыкальный слух, хорошая рука. Из неё может выйти великолепная пианистка. Может быть, хоть ей удастся стать концертирующей пианисткой.

В голосе Марии Александровны вызов и невысказанный упрёк.

— Дай Бог! Дай Бог! — бормочет Иван Владимирович, но чувствуется, что мысли его далеко.

— Так вы повлияете на Андрюшу? Он должен больше читать.

Иван Владимирович рассеянно:

— Да, да, Андрюша — больше, Марина — меньше. Голубушка, Манечка, может быть, Вы как-то сами справитесь. Право, я не знаю, что должен сделать. Не пороть же мне Андрюшу! Как я могу его заставить? Может быть, вы его в угол поставите, если он читать не захочет? Ставите же вы в угол девочек.

Мария Александровна вспыхивает негодованием:

— Вы же понимаете, что его я не могу в угол ставить! Его — именно его! — не могу. Я — мачеха. А Вы — его родной отец.

Иван Владимирович искренне огорчается раздражительностью жены:

— Ах, Манечка, всё это для меня так сложно. Постарайтесь сами справиться с детьми. Я вас прошу. Мне завтра утром рано на службу. — Лицо Ивана Владимировича внезапно просияло. — Кажется, дело с музеем сдвинулось с мёртвой точки. Кажется, богатые люди дают деньги. И сам Государь сделает вклад. И правительство деньги даёт. Ах, Манечка, у меня столько забот, а Вы — с пустяками. Право, с пустяками. Ну, не читает, и не надо. Не всем же читать. Может, он писать будет. Хе-хе-хе!

Иван Владимирович добродушно смеётся, делает ещё одну неудачную попытку поцеловать жену, и удаляется в свой кабинет, напевая арию Радамеса из Аиды. Музыкального слуха и голоса у него явно нет. Мария Александровна, сухо и нервно покашливая, продолжает глядеться в зеркало. Выражение лица — мученическое. Она мерно и тщательно расчесывает свои короткие волнистые тёмные волосы. Слишком долго расчёсывает. Слишком пристально вглядывается в своё отражение в зеркале.

Послеполуденный отдых в доме. Дремлет, сидя на стуле возле кроватки Аси, нянька Александра. Дремлет в гостиной, сидя в креслах, гувернантка Августа Ивановна с немецкой книгой на коленях. Лёжа на своей постели, читает французский роман Мария Александровна. Тихо — босиком! — перебегает из своей комнаты Марина в комнату своей сводной, старшей сестры Валерии. Комната Валерии хранит тайну, которая притягивает Марину. Эта комната выдержана в красных тонах. Возле окна девичья кровать. На этажерке рассыпаны в беспорядке ноты. В углу комнаты — книжный шкаф с зеркальными дверцами. Крадучись, Марина подходит к шкафу и открывает дверцы. Шкаф забит книгами. Марина, разместившись между двух зеркальных створок шкафа сначала корчит страшные рожи, любуясь своим отражением. Затем пальчик Марины скользит по корешкам книг и останавливается на толстом сине-лиловом томе. Марина с трудом вытаскивает этот сине-лиловый том. На обложке написано — Собрание сочинений А. С. Пушкина. Марина, с трудом удерживая толстый том, раскрывает его, и, уткнувшись носом в книгу, — она очень близорука — шёпотом читает заголовок:

— «Цыганы».

Зима. Окна в зале заледенели от стужи. Марина играет одна. Бегает от ларя к зеркалу, лбом в уровень подзеркальнику. Затем залезает под рояль, упираясь затылком в кадку с филодендроном. В передней звонят. Слышно, как в доме забегали горничная, нянька, гувернантка. Марина вылезает из-под рояля. В это время через залу в гостиную прошёл какой-то господин. Тотчас же из гостиной выходит Мария Александровна, и тихо говорит Марине:

— Муся! Ты видела этого господина?

— Да.

— Так это — сын Пушкина. Ты ведь знаешь памятник Пушкину? Так это его сын. Почётный опекун. Не уходи, и не шуми, а когда пройдёт обратно — гляди. Он очень похож на отца, поэта Пушкина.

Мария Александровна уходит в гостиную. Марина сидит одна на венском стуле в холодном зале, не шумит, и глядит. Как это — сын памятник-Пушкину? Значит, у Пушкина был сын? А может, и не один? Значит, у Пушкина была жена? Кто была его жена? Отчего мама не сказала ничего о его жене, когда говорила о дуэли Пушкина? Надо потом спросить. Часы показывают, что прошло полчаса. Марина сидит, не смея встать. Внезапно через зал вместе с отцом и матерью проходит тот самый господин. Марина теряется, не знает — куда глядеть. Глядит — на мать. Мать перехватывает взгляд Марины и гневно отшвыривает его на господина. Марина переводит взгляд на господина, и видит у него на груди — звезду. Через минуту мать и отец возвращаются. Мать спрашивает:

— Ну, Муся, видела сына Пушкина?

— Видела.

— Ну, и какой же он?

— У него на груди — звезда.

— Звезда! Мало ли у кого на груди звезда! У тебя какой-то особенный дар смотреть не туда и не на то…

Отец торжественно улыбаясь:

— Так смотри, Муся, запомни — что ты сегодня шести лет от роду, видела сына Пушкина. Потом своим внукам будешь рассказывать.

Часы показывают девять часов утра. Белый зал. Иван Владимирович, проходя мимо рояля, рассеянно кладёт на крышку газеты и шествует в свой кабинет. Мария Александровна и Марина входят в зал. Увидев на крышке рояля газеты, Мария Александровна вспыхивает, но сдерживается, и с мученическим выражением лица брезгливо берёт газеты и перекладывает их на шахматный столик. Начинается очередной урок музыки.

— И-раз, и-два, и-три, — поёт сидящая подле Марины Мария Александровна, изредка поправляя пальцы дочери на клавиатуре.

Марина играет пьеску Скарлатти. Когда она заканчивает, мать хвалит её:

— Молодец, Муся! — (и холодно прибавляет) — Впрочем, ты здесь не при чём. Слух — от Бога. Твоё — только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить. А теперь — гаммы. Как всегда — два часа. Я буду слушать из красной гостиной.

Десять утра. Щёлкает мерно метроном. Красная гостиная пуста. Мария Александровна во флигеле на кухне даёт какие-то указания кухарке. В доме красная, потная Марина играет гаммы. Иногда она с ненавистью взглядывает на метроном, которому — всё равно. Он, знай себе, щёлкает. Ася подбегает к роялю, быстро шепчет Марине, не прерывающей игры:

— Мама на кухне!

Ася стремительно убегает, боясь быть застигнутой. Марина, ухом не поведя, упорно продолжает играть.

Появляется нянька Александра, которая довольно громко говорит в сторону кабинета Ивана Владимировича:

— Совсем дитя замучили!

И ещё громче, чтобы быть услышанной:

— Дитя, говорю, замучили совсем!

Марина закусывает нижнюю губу, продолжая играть. Мерно и равнодушно щёлкает метроном. Нянька ложится животом на крышку рояля, подпирает голову рукой и жалостливо смотрит на Марину.

В дверях залы показывается Иван Владимирович, волосы слегка встрёпаны, держит ручку — что-то перед этим писал, и робко говорит:

— А как будто два часа уже прошли? Я тебя уж точно полных три часа слышу.

Марина бросает взгляд назад на часы. Часы показывают половину одиннадцатого. Марина встряхивает головой и упорно продолжает играть. Немного постояв, шумно вздохнув, Иван Владимирович забирает со столика газеты и исчезает в кабинете.

Нянька, тяжело вздохнув, уходит по своим делам. Дворник Илья проносит через зал в кабинет Ивана Владимировича охапку дров. Проходя мимо Марины, он тихо говорит:

— Пойди-ка, Мусенька, пробегись! Маменька-то на кухне приказы отдаёт.

У Марины — каменное лицо, но глаза полны слёз. Мерно щёлкает метроном. Через заснеженный двор в дом спешит Мария Александровна. Часы показывают одиннадцать. Мария Александровна входит в зал. Марина оглядывается на часы, снимает руки с клавиатуры, и блаженно спрыгивает с табурета. Выключает метроном. Показывает ему язык. Корчит ему страшную рожу.

— И это — моя дочь! Нет, ты не любишь музыку! — сердится Мария Александровна, видя это неприкрытое, бесстыдное блаженство. — Какой позор! Ты музыку не любишь!

— Нет, люблю! — вспыхивает вдруг Марина. — Я люблю, когда Вы играете. Я люблю слушать. А играть эти гаммы я ненавижу. Хотя и буду! А метроном — урод! Дурак механический!

Мария Александровна несколько растерянно:

— И что же из тебя выйдет? Ты, что, не хочешь быть концертирующей пианисткой?

Марина дерзко, с вызовом:

— Не хочу!

— А что же ты хочешь? — голос матери снова становится строгим. — Кем ты хочешь быть?

— А я уже — есть! — неожиданно заявляет Марина. — Я — поэт! Как Пушкин!

— Что-о-о! Кто это тебе внушил? — смеётся и возмущается одновременно Мария Александровна. — Ничего себе — заявление!

— Я сейчас! — Марина срывается с места и несётся, сбивая всё на своём пути, в свою комнату. Через некоторое время она возвращается, держа обеими руками тоненькую гимназическую тетрадку, и подаёт её матери. Она напряжённо смотрит, как Мария Александровна открывает тетрадь и начинает читать. На строгом лице матери появляется нескрываемая усмешка, в глазах — ирония:

— Значит, как Пушкин? Ты вот тут рифмуешь «курицев — улицев», рифма-то есть, но это разве по-русски сказано? Так разве рифмуют? Это же безграмотно написано! Так только няньке простительно говорить, потому что она — безграмотная. А ты — Пушкина читаешь. Стыдно! Где ты у Пушкина видела слово такое — «улицев»?

Красная от стыда и огорчения слушает шестилетняя Марина отповедь матери. Глаза девочки постепенно наполняются слезами.

— И вообще, — продолжает мать, — кто тебе сказал, что ты — поэт? Никакого поэта — не вижу! Вижу безграмотность и бумагомарательство. Вижу пустое рифмоплётство. И ничего больше! У нас в семье никогда не было поэтов. От кого тебе иметь способности — стихи писать?

Марина — тишайшим шёпотом:

— От Бога!

Мать, как будто не расслышала, отдаёт тетрадь дочери:

— На, возьми, и больше этого стыда никому не показывай! Вечером — гаммы, как всегда — два часа! Ступай!

Марина прижимает тетрадку к груди и, опустив ресницы, чтобы мать не заметила слёз, неудержимо полившихся по щекам, отступает к двери.

Нянька Александра просовывает голову в дверь:

— Иловайские приехамши!

— Пригласи в гостиную, — приказывает Мария Александровна.

Марина вихрем мчится из залы, зажав в руке злополучную тетрадку. Выбегает в переднюю и налетает с размаху прямо на Серёжу и Надю Иловайских, брата и сестру. Это дети знаменитого историка Дмитрия Ивановича Иловайского от его второго брака. Дочь Дмитрия Ивановича Варвара Дмитриевна была первой женой Ивана Владимировича.

Брат и сестра юны, и ослепительно красивы, особенно — Надя с её каштановыми вьющимися волосами и ясными карими глазами. Серёжа в студенческой тужурке с голубым воротником. Оба улыбаются, увидев Марину. Серёжа обхватывает её обеими руками, приподнимает, кружит, и целует. То же проделывает и Надя. Вдруг они замечают мокрые глаза и щёки Марины. Серёжа участливо спрашивает:

— Что-то случилось, Маруся? Почему ты плачешь?

Марина начинает тихо и сдержанно рыдать. Серёжа и Надя — в растерянности. Надя опускается перед Мариной на колени, прижимает её к себе:

— Тише! Тише! Расскажи, что случилось? Почему мы плачем? Что у нас за горе такое?

Серёжа бережно берёт из рук рыдающей Марины тетрадь:

— Можно?

Марина кивает, обеими ладонями вытирая лицо. Серёжа открывает тетрадь. Он удивлён.

— Ты пишешь стихи? Посмотри-ка, Надя, а Маруся-то у нас — поэт.

Рыдания Марины становятся тише, теперь она только судорожно всхлипывает. Серёжа догадливо спрашивает:

— Ты это кому-то показала?

Марина кивает утвердительно.

— И этот кто-то твои стихи раскритиковал?

Снова утвердительное кивание головой. Серёжа прочитывает две страницы тетрадки. Ещё более удивлённо:

— Знаешь, Маруся, а стихи-то — хорошие. Правда, хорошие стихи. Я бы сказал, что очень хорошие стихи. Конечно, они пока немного наивные, детские. Но ведь и ты — ребёнок. Посмотри, Надя, размер, рифма, всё, как надо, как будто её кто-то учил писать. Это поразительно! Тебя кто-нибудь учил писать стихи, Маруся?

Надя выпускает Марину из объятий и берёт тетрадку у Серёжи. Глаза и щеки Марины уже осушились от слёз. Восторженно она смотрит на красавцев: брата и сестру Иловайских, на щеках которых играет коварный чахоточный румянец.

— Я сама. Никто не учил.

— Маруся, — говорит с удивлением Надя, — а ты и правда — поэт! Подумать только! Продолжай писать! Не бросай! Обещаешь?

Марина радостно кивает головой. Она обещает. Она — не бросит, если у неё уже есть читатели и поклонники.

Лето 1902 года. Тихий свежий майский вечер. Станция Ивановская. Из вагона поезда грузчики выгружают багаж, и переносят его в экипаж — карету с фонарями. Тарусский извозчик Медвежаткин приветствует семью Цветаевых. Смеркается. Медвежаткин зажигает фонари. Вся семья размещается внутри экипажа. Сонные дети — десятилетняя Марина и восьмилетняя Ася — льнут к матери. Мария Александровна обнимает их обеими руками. Головы детей покоятся на её груди. Удостоверившись, что девочки спят, Мария Александровна осторожно, чтобы не разбудить, по очереди целует их в лоб. Напротив расположились Иван Владимирович, Августа Ивановна и Андрюша. Гувернантка клюёт носом. Иван Владимирович откровенно спит, откинув голову, изредка всхрапывая. Андрюша глядит в окно экипажа, но за окном темно и он видит только своё отражение в стекле. Нянька Александра сидит рядом с извозчиком и, привалившись к его боку, тоже клюёт носом. Все устали. Медленно движется экипаж по глубокой колее дороги среди тёмных полей и перелесков. Наконец, экипаж въезжает на паром, который переправляется через Оку. Ока тёмная и таинственная. Съехав с парома, экипаж движется вдоль реки к даче, которую снимает на лето Иван Владимирович. Экипаж подъезжает к хорошо освещённому дому с мезонином и большой террасой.

— Приехали! — громко объявляет Медвежаткин, и крепко обнимает няньку Александру, пытаясь поцеловать её в щёку. Нянька взвизгивает и притворно сердится на Медвежаткина, пытаясь вырваться из его крепких объятий. Иван Владимирович медленно и осторожно выходит из кареты, разминает затёкшие ноги. Затем принимает сонных детей, которых передаёт ему из рук в руки Мария Александровна. Асю он несёт к дому на плече. Марина, проснувшись, идёт сама.

Деревянный дом, который снимает Иван Владимирович под дачу для семьи много лет подряд, уютен, обжит, с террасами — одна над другой. Окна со ставнями. Высокий фундамент приподнимает первый этаж на уровень второго. На нижнюю террасу ведёт лестница с перилами. Дом, хоть и незатейлив, но с небольшой претензией на классичность. Фасад с фронтоном. Четыре деревянных колонны поддерживают пол верхней террасы. Верхняя терраса забрана до самого верха деревянными часто посаженными палками, чтобы дети нечаянно не выпали. Раннее майское утро в Тарусе. Солнце только-только показалось над тёмным леском. Плавно льёт воды вдаль голубая Ока. Поют свои утренние песни птицы. Широко раскинулись заливные луга за Окой. Тёплый ветер колышет роскошный травяной ковёр.

Марина просыпается в своей постельке, разбуженная пением птиц. Осторожно, чтобы не разбудить Асю, Марина торопливо надевает серое холстинковое платье и босиком тихо пробирается по спящему дому на нижнюю террасу. Она сбегает вниз по высокой лестнице, и несётся по откосу к реке по росистой траве. С разбегу Марина прямо в платье вбегает по колено в реку, плещется в холодной воде, смеётся, радуется солнцу, пению птиц. Вниз по Оке плывут золотые плоты. Плотогоны на плотах варят на кострах кашу. Вьётся в голубое небо жемчужная струйка дыма. Марина машет плотогонам рукой. Плотогоны смеются, и машут ей в ответ.

Вниз по тропинке к реке скачет, приподняв юбки, гувернантка Августа Ивановна. Увидев Марину, она останавливается, еле дыша. Отдохнув, она идёт к Марине степенным шагом:

— Муся, я Вас потеряль! Ви зачем один убегаль? Ви есть маленький разбойник, Муся. Маменька вставаль, Вас потеряль, я Вас нашёль. Идемте. Маменька сердит.

Марина, стоя по колено в воде, с намокшим подолом, восторженно кричит:

— Августа Ивановна, посмотрите, как красиво! Как здесь хорошо! Я так счастлива! Я так счастлива!

Марина наклоняется, опускает обе руки в реку и брызгает водой себе в лицо, смеясь от восторга. Августа Ивановна делает строгое лицо:

— Идемте, Муся! Ваш маменька будет ошень сердит. Ви будет простудиться. Ви будет болеть.

Марина смотрит на неё исподлобья и внезапно взрывается:

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! Вечно вы мне всё портите! Я уже большая! Что вы за мною бегаете? Бегали бы за Аськой. Как Вы мне надоели!

— Муся! Ви меня ругать? Это не есть хорошо. Я вашей маменьке сказать.

— Не Вас я ругаю чёртом. Просто ругаюсь, и всё!

— Идёмте, Муся.

Марина нехотя выходит из воды. С потемневшего подола холстинкового платья стекают ручейки на траву. Оставив гувернантку далеко позади, Марина резво скачет вверх по косогору к дому. Августа Ивановна, слегка приподняв юбки, чтобы не замочить их в росе, степенно поднимается вслед за Мариной.

На нижней террасе накрыт стол к завтраку, но обитатели дома ещё не появились. Нянька Александра гоняет по террасе полосатого, как тигр, кота, норовя шлёпнуть его вдвое сложенным посудным полотенцем:

— Ах, ты, разбойник! Ах, прохиндей! Я тебе покажу, как по столам лазить!

В тот момент, когда Марина взбегает по ступеням лестницы, няньке удаётся зажать кота в углу. Раздаётся сочный шлепок полотенца по спине кота. Кот взвывает, и стремглав, прорвав линию фронта, улепётывает с террасы вниз по лестнице мимо Марины, мимо Августы Ивановны — в кусты. Марина подскакивает к няньке с воплем:

— Не смей! Не смей! Вот зараза! Гадина!

Марина выхватывает у опешившей няньки полотенце и начинает яростно хлестать няньку по ногам, по бокам. Подоспевшая Августа Ивановна хватает Марину за руки. Начинается потасовка с гувернанткой. Терраса наполняется людьми, сбежавшимися со всех сторон. Марину оттаскивают совместными усилиями Мария Александровна и Валерия.

— Стыд-то, какой! — отчитывает растрепанную, раскрасневшуюся от гнева Марину Мария Александровна.

— И это — моя дочь! И это — внучка своего дедушки! Немедленно извинись!

— Нет! — кричит Марина. — Ни за что! Никогда! Она била кота! Полотенцем! Я защищала — кота! Она — толстая и сильная, а он — голодный и маленький!

Мария Александровна выпрямляется:

— Если не извинишься, пойдёшь в чулан! — холодно говорит мать.

— Хочу — в чулан! — с вызовом кричит Марина. — Хочу в чулан!

Мария Александровна несколько растерянно оглядывается на мужа. Такого взрыва гнева и такого непослушания она что-то не припомнит. Надо что-то срочно предпринимать. Иван Владимирович — примирительно:

— Давайте не портить такой хороший день! Мусенька больше не будет! Конечно, кота бить не следует. Мы кота покормим, правда, няня? Няня больше не будет бить кота. А Муся сожалеет, что дралась! Муся, ты ведь сожалеешь?

Марина тяжело дышит, опустив голову. Все замерли и ждут. Марина, идя навстречу усилиям отца оградить её от наказания, выдавливает:

— Да! — и поспешно добавляет — Но не совсем!

Обрадованный неожиданным успехом, Иван Владимирович поворачивается к няне:

— Няня, вы ведь прощаете Мусю? Она больше не будет драться и ругаться. Прощаете?

Надутая нянька, польщённая всеобщим вниманием, отмякает:

— Да уж ладно! Чего там! Мир!

Все облегчённо вздыхают и рассаживаются вокруг стола. Марина медлит, остывая. Ей жаль кота, но становится жаль и няньку, которую она отлупила полотенцем. Мария Александровна, уже сев за стол, поворачивается к Марине:

— Может быть, Вам особое приглашение нужно, сударыня?

Марина, не глядя ни на кого, медленно идёт к своему стулу.

За столом, накрытом для завтрака, кроме семьи Цветаевых, сидят двоюродная сестра Ивана Владимировича — Ольга Александровна Добротворская, её муж — Иван Зиновьевич, земский врач. Марина сидит рядом с Тётей. Тётя — швейцарка Сусанна Давыдовна Мейн. вторая супруга Александра Даниловича Мейна, дедушки Марины по матери. Когда-то Сусанна Давыдовна была гувернанткой Марии Александровны. Когда первая жена Александра Даниловича умерла, он женился на гувернантке дочери из уважения к преданности швейцарки. Сусанна Давыдовна плохо владеет русским языком. Вместо «тётя» у неё получается «тьо». Так все её и зовут — Тьо. Она постоянно живёт в Тарусе, где у неё свой дом, который славится необыкновенной чистотой и уютом. Добрейшая старушка сидит возле мрачной Марины и старается развеселить её. За столом идёт общий разговор о погоде в Тарусе, о купании, о рыбной ловле, о грибах. Общий разговор прерывает Иван Владимирович:

— Господа, я хочу вам всем сообщить, что мы с Марией Александровной едем на Урал за образцами мрамора для моего музея. Вот прямо на этой неделе и едем. Сусанна Давыдовна, голубушка, вы не поможете няне и Августе Ивановне присмотреть за детьми? Вы тут — полная хозяйка.

Круглое розовое лицо Тьо обрамлённое белоснежными кружевами чепца расцветает улыбкой:

— Конешн, конешн! Я присмотреть! Я люблю наш дети! С радость!

Тьо обнимает за плечи Марину и целует её в голову. Марина, просияв, прижимается к груди Тьо.

— Вот и славно! — Иван Владимирович тоже сияет. Он любит, когда в доме мир, и покой, когда все друг с другом согласны, и друг друга любят и поддерживают. Взгляд его обращён к Марине:

— Мусенька, что тебе привезти с Урала?

Муся — громко и отчётливо:

— Уральского кота! Огро-о-много!

Все хлопают в ладоши и смеются. Муся наклоняется к Сусанне Давыдовне и говорит ей вполголоса:

— Тьо, уральского и огромного кота Александра не посмеет — тряпкой!

На стриженой лужайке за домом, в тени тополей два плетёных кресла и столик. В креслах расположились и пьют кофе после завтрака Мария Александровна и Сусанна Давыдовна. Мария Александровна советует, какие давать распоряжения по дому, по хозяйству. Сусанна Давыдовна слушает и благодушно кивает головой:

— Тётя, Андрюшу читать заставляйте каждый день. Ленив. Ему бы всё на мандолине играть, да собак гонять. С Асей забот больших не будет. Она послушна и трудолюбива. Что скажете, то и будет делать. Однако, ябедничать любит. Вы это не поощряйте. Наказывать — не наказывайте за это, но внимания не обращайте на её ябеды, чтобы у неё это в привычку не вошло. Впрочем, привычка уже есть. Просто не обращайте внимания, и — всё! К воде её близко не подпускайте, особенно вечером. Она слабенькая здоровьем. Боюсь за неё.

Сусанна Давыдовна — благодушно:

— Тьо всё сделать! Не волновайся, Маня.

Мария Александровна хмурит брови:

— А вот с Мусей, боюсь, будут большие заботы. Много воли ей не давайте. Она трудный ребёнок. Ну, Вы сегодня сами видели. Чуть что — впадает в гнев. Третьего дня перед самым отъездом гувернантке жестянкой, в которой зубной порошок лежит, в зубы дала. Правда, гувернантка призналась, что дразнила Мусю. Но разве это дело, сразу — в зубы!

Тьо — озабоченно:

— Тьо понимать. Трудный лет!

Мария Александровна тяжело вздыхает:

— Боюсь, что это не только трудный возраст, но трудный характер. При её болезненной застенчивости — через зал, где гости сидят, её надо пятнадцать минут уговаривать, чтобы прошла и поздоровалась — вспышки дерзости. Няню вон при всех — «гадиной» назвала. Может, и другие ругательства знает. Хотя — от кого? Никто же в доме не ругается. Скрытная стала. В комнату её никто не войди. Запирается на ключ. Что она одна там делает? Зачем запирается? Может, читает? Читает она запоем. Её от книг отрывать силой надо, чтобы погуляла. Но зачем запираться? С Асей и Андреем дерётся по сто раз на день. Неправой себя почти никогда не признаёт. Чем дальше, тем мне с нею сложнее. Знаете, Тётя, я хочу из неё пианистку сделать. Способности замечательные! Слух прекрасный! Рука уже в четыре года почти октаву могла взять. Схватывает всё — на лету! Но я — её редко хвалю, чтобы самомнения не было. И вы не хвалите. Я знаю, Вы её любите, но портить её похвалами — не надо. Она и так чересчур гордая. Слышали, как про чулан ответила?

Тьо кивает головою, и пытается утешить падчерицу:

— Тьо слышаль. Не волновайся, Маня. Тьо — быль гувернант. Тьо знать, как разговаривать с дети.

Мария Александровна усмехается. Вспомнила, как отвадила дочь от писания стихов:

— Знаешь, Тётя, Муся-то в шесть лет стихи писать стала. Я её едва отучила! Есть цель — музыка! К ней и надо стремиться, всё отбросив. А стихи? Пусть лучше стихи хороших поэтов — читает. Лучше читать хорошие стихи, чем писать — плохие. Правда, Тётя?

Тьо — по-прежнему — благодушно:

— Совершенный правда!

Внезапно без всякого перехода Мария Александровна меняет тему:

— Тётя, мне кажется, что я умру. Я чувствую себя всё хуже и хуже. Слабость страшная. Иной раз руку поднять тяжело. Двигаться тяжело. На рояле играть тяжело, а ведь я так люблю играть! Кашляю по утрам. Недавно — кровь на носовом платке обнаружила. Тётя, это чахотка. Как у моей матери. Она ведь рано от чахотки умерла. Ей и тридцати не было. Мне за детей страшно. Подумать только, я умру и не увижу их взрослыми, в то время как кто попало и кому всё равно — увидит!

Тётя всплёскивает полными ручками. Она встревожена этим неожиданным заявлением:

— Откуда такой настроений? Не надо допускать страшный мысль Маня. Почему сразу — чахотка? Ты здорофф. Всё будет карашо.

Мария Александровна, сжав на груди руки, с внезапной острой тоской:

— Я чувствую, что хорошо — не будет. Я нездорова, Тётя. Это — точно чахотка. Врач сказал, что мне надо ехать лечиться в Италию. Так хочется увидеть детей большими! Не увижу!

Тьо, потерявшись, и не зная, что сказать, с ужасом смотрит на Марию Александровну.

Спаленка Марины в мезонине. Проверив, заперта ли дверь, Марина вынимает из-под матраца тетрадь. Ручку с чернильницей вынимает из платяного шкафа и садится к столику у окна. Марина что-то бормочет, выпевает, слушая себя. Записывает строчки, склонив русозолотистую голову близко к листу тетради. Зачёркивает написанное, и снова бормочет, и снова записывает. Когда в коридоре слышится шум чьих-то шагов, Марина замирает, и на цыпочках перебегает к кровати, чтобы в случае опасности спрятать тетрадь под матрац. Когда опасность минует, тетрадь возвращается на стол. У Марины — тайна. Марина пишет стихи.

Москва. Осень 1902 года. В доме в Трёхпрудном — суматоха. Нянька Александра под пристальным и требовательным взглядом Марии Александровны, пакует чемоданы. Ей помогает Августа Ивановна. Мария Александровна, сидя в креслах, то и дело заходится в сильнейшем кашлем, задыхается, прикладывает платок к губам. Потом смотрит на него, ища следов крови. Но платок — чист. Мария Александровна облегчённо вздыхает. Она очень слаба. Нянька и гувернантка сочувственно переглядываются. Мария Александровна слегка приподнимается в креслах. Голос её звучит требовательно и капризно:

— Няня, не сюда. Зачем ты кладёшь платье Аси в мой чемодан?

Нянька — ворчливо:

— Детский-то чемодан — уже полон.

Мария Александровна моментально вспыхивает:

— Неужели нельзя как-нибудь затолкать в детский чемодан? Я люблю во всём порядок, ты ведь знаешь. Я забуду, что оно лежит в моём чемодане, и стану искать в детском. Пожалуйста, няня! Неужели мне надо самой встать и сделать?

Нянька Александра машет в испуге руками:

— Сидите, сидите! Вам доктор приказал сидеть, а больше лежать. Затолкаю — в детский, чтоб он лопнул!

— Няня!

— Молчу! Молчу!

Нянька вынимает из большого чемодана детское платьице и передаёт его гувернантке. Мария Александровна переключает внимание на хлопочущую возле чемодана с детскими вещами, гувернантку:

— Августа Ивановна, когда приедет экипаж?

Гувернантка — педантично:

— До отхода поезд ещё три час. Экипаж приехать через час.

Мария Александровна — озабоченно:

— Всё ли мы взяли? Проверьте ещё раз по списку, Августа Ивановна

Няня — невинно:

— Так ведь уже три раза проверяли.

Мария Александровна снова вспыхивает:

— И четвёртый проверьте! И — понадобится — пятый раз! Не на соседнюю улицу в гости едем. В Италию! Ничего нельзя забыть!

Мария Александровна снова заходится в приступе сильнейшего кашля. Нянька — смиренно:

— Проверим, проверим! Хоть сто раз проверим, барыня! Не расстраивайтесь Вы так! Вам нельзя расстраиваться. Ишь, как кашляешь, сердешная.

Через двор по деревянным мосткам к кухне бежит вприпрыжку без пальто Марина. За ней несётся Ася. Она тоже без пальто. По дороге они догоняют дворника Илью, который тоже идёт в направлении кухни. Марина, обгоняя дворника, радостно кричит:

— Илья! Мы к морю едем! К морю! К морю!

Илья, снимает старенький картуз, кивает лохматой головой:

— Знаю, барышня! Знаю! С Богом!

Марина влетает на кухню. Следом за нею — Ася. А уж потом

степенно входит дворник. Кухарка меланхолично помешивает что-то в кастрюльке на плите. Марина:

— Настя, мы к морю едем! К морю! В Нерви!

Настя, прервав своё занятие на минуту, — удивлённо:

— В Нев-ри?

Марина — нетерпеливо:

— Настя, в Нер-ви! В Нерви! Это в Италии.

— Без польт — чего шастаете по двору? — ворчит кухарка. — Холод! Застудитесь! Нянька да вернантка-то — куды смотрят? Да уж лучше б не ехали вы никуда, ни в какой Неври! Не от радости едете-то!

Марина не обращает ни малейшего внимания на смысл, сказанного Настей:

— Настя, это же — море! Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые, И блещешь гордою красой! Пушкин! Я это всё — увижу! А ты, Настя — зануда!

Настя снимает кастрюльку с огня, и — смиренно:

— Зануда и есть, барышня. Это вы сами написали стишок-то?

— Нет, Настя, я же сказала, что это Пушкин написал. Никогда-то ты толком не слушаешь! Всё, до свидания! Аська, пошли с Полканом прощаться!

Марина и Ася следом вылетают из кухни и бегут к собачьей будке, где их ждёт любимый пёс Полкан.

— Дитё! — вздыхает кухарка. — Не понимает, что не от радости едут. Помнишь Илья, я говорила тебе ещё давно, что барыня кыхыкает? Как в воду глядела! Ой, не быть бы беде! Бедный, бедный наш барин! И у первой — чахотка. И у второй — чахотка. А ведь молоденьки обе! Ты пошто пришёл? Так просто? Не стой чурбаном! Пойди, дров принеси!

У ворот усадьбы в Трёхпрудном стоит экипаж. Дворник Илья загружает последние чемоданы, привязывает их к задку экипажа. В спальне Марии Александровны толчея. Иван Владимирович подаёт жене пальто. Нянька Александра и Августа Ивановна помогают барыне застегнуть пальто, надеть шляпу. Мария Александровна озабоченно спрашивает:

— Всё ли взяли? Ничего не забыли? Дети одеты? Где дети?

— Не извольте беспокоиться, барыня, — говорит со слезами в голос нянька. — Всё взяли. Дети с собакой прощаться побежали. Экипаж ждёт.

Отклонив помощь мужа, няньки и гувернантки, Мария Александровна медленно выходит из спальни, пересекает белый зал. По пути с мученическим видом снимает с рояля газеты и перекладывает их на шахматный столик. Иван Владимирович идёт вслед за женою, протянув вперёд руки, чтобы в любой момент поддержать её. На крыльце топчутся Марина и Ася. На них длинные тяжёлые пальто с пелеринами, шляпки. Проходя мимо них, спокойная, прямая и непреклонная Мария Александровна говорит:

— Я уже больше не вернусь в этот дом, дети!

Марина и Ася в недоумении переглядываются. Иван Владимирович горячо возражает:

— Полно, полно! Вот съездим в Италию, подлечимся. Потом в Швейцарию, оттуда — в Германию, а потом, выздоровев, назад — в Россию.

Вздохнув, окинув сумрачным взглядом двор, Мария Александровна твёрдым шагом идёт к воротам.

Мимо ворот дома в Трёхпрудном переулке тихо тронулся экипаж. Городовой Игнатьев уважительно берёт под козырёк. Нянька Александра, кухарка Настя, дворник Илья, горничная Таня, гувернантка Августа Ивановна глядят вслед отъезжающему экипажу. Нянька крестит его. Жёлтые листья заметают улицу.

В начале лета 1906 года семья из Ялты перебралась в Тарусу. 5 июля 1906 года Мария Александровна умерла.

Июль 1906 года. Москва. Медленно к дому в Трёхпрудном переулке приближается похоронная процессия. За гробом Марии Александровны идут в чёрных платьях, чёрных чулках и башмаках сильно выросшие четырнадцатилетняя Марина и двенадцатилетняя Ася. Опустив седую круглую голову, идёт Иван Владимирович. Идут другие члены семьи, близкие, друзья и знакомые. У ворот дома стоят плачущие нянька, кухарка, Августа Ивановна, угрюмый дворник Илья. Постояв некоторое время у дома — прощание! — процессия двигается дальше, пока не исчезает за поворотом. Городовой Игнатьев глядит вслед процессии, держа руку у козырька форменной фуражки.

Зимнее декабрьское утро. Небольшая комната Марины в мезонине дома в Трёхпрудном переулке. Комната оклеена обоями: по красному полю золотые звёзды. Впрочем, звёзд почти не видно, так как все три стены увешаны портретами Наполеона Бонапарта и его сына, герцога Рейхштадского. Всё это превосходные копии Жерара, Давида, Гро, Лавренса, Мейссонье, Верещагина. Книжные полки вдоль одной стены: на полках книги на трёх языках — почти все о Наполеоне. Узенький диван, к которому вплотную приставлен письменный стол. На столе — горящая керосиновая лампа, раскрытый том пьес Ростана на французском языке, огромный франко-русский словарь, раскрытая толстая тетрадь, письменный прибор, чашка холодного крепкого чёрного чая. На раскрытой тетради — очки с толстыми линзами в стальной оправе. Окна плотно забраны синими шторами. Марина, которой в октябре месяце исполнилось шестнадцать лет, сидит на аккуратно застеленном диване — видно, что ночью на нём никто не спал — и задумчиво курит. На ней серое домашнее платье. Золотистые русые волосы падают на плечи. В последний год Марина увлеклась Наполеоном, и собирает всё, с ним связанное. Впрочем, это даже не увлечение, это — страсть! Страсть, которой Марина полностью подчинила свою жизнь. В этот год для неё не существует ничего и никого, кроме великого корсиканца. Ей нравится в нём всё — внешность (она находит его очень красивым), поступки, мысли, деяния и слава. Марина переживает его жизнь, и страдает вместе с ним. Ей чудится что-то общее в его характере, и её собственном. Ей кажется, что она повторит его судьбу. В дверь тихо стучат заговорщицким кодовым стуком. Марина встаёт и идёт открывать дверь. На пороге Ася в гимназической форме:

— Марина, ты ещё не готова?

Марина отрицательно кивает головой и делает глубокую затяжку.

— Дай! — Ася берёт из руки Марины папиросу и тоже затягивается, но, поперхнувшись, начинает кашлять. Марина отбирает папиросу:

— Нечего обезьянничать! Заболеешь ещё!

— Ты что, опять в гимназию не идёшь?

— Опять не иду!

— Ты же с понедельника не была, а сегодня — четверг.

— Да ну её к чертям, эту гимназию! Всё равно в математике — ничего не понимаю. А по литературе, французскому языку и истории всё равно пятёрки получу, хожу я в гимназию или нет. И потом, мне сейчас — не до гимназии. У меня — очень важное дело!

— Ой, Марина, а если папа узнает? Вот будет скандал!

— Не будет, если ты не донесёшь. Ты ведь любишь жаловаться.

— Тоже, вспомнила! Когда это было! При царе Горохе! А прислугу-тоты не учла? Прислуга — может!

— Комнату я сама убираю, горничную на порог не пускаю — она привыкла. Терпеть не могу посторонних в моей комнате! А остальным — что тут делать?

— Ты и меня в комнату не пускаешь! Чем ты занимаешься? — Ася пытается заглянуть в комнату Марины через её плечо. Марина стоит, как скала:

— Рано ещё! Потом, когда закончу — скажу!

Ася молитвенно складывает руки:

— Маринушка, золотце! Ну, скажи сейчас! Ну, что тебе стоит! Я — могила! Ни-ко-му!

— Ася сказано — потом!

Внизу слышен шум и голоса. Марина, прислушиваясь:

— Папа скоро на службу уйдёт. Ты не могла бы мне сюда чашку горячего чаю принести? Покрепче! Скажешь экономке, что для себя.

— Принесу. А расскажешь, чем занимаешься? Пустишь в комнату? А то — не принесу!

Марина хмуро кивает головою в знак согласия. Ладно, так и быть, Аське она скажет о своей тайне. А то, пожалуй, и правда, без чаю сидеть придётся.

Спальня Ивана Владимировича Цветаева. При свете керосиновой лампы Иван Владимирович собирается на службу. Повязывает галстук, надевает сюртук. С глубоким вздохом печали останавливается он перед двумя портретами, висящими на стене почти рядом. На первом портрете — его первая жена, Варвара Дмитриевна Иловайская-Цветаева — в гробу. На втором — его вторая жена, Мария Александровна Мейн-Цветаева — тоже в гробу. Постояв поочерёдно у каждого портрета и перекрестившись, Иван Владимирович идёт в столовую, где его встречает приветствием опрятно одетая женщина лет сорока — экономка, появившаяся в доме после смерти Марии Александровны — Александра Олимпиевна. Иван Владимирович садится за большой обеденный стол. На столе — столовый прибор только для одного человека. Иван Владимирович с тоской оглядывает пустынное пространство стола:

— Девочки проснулись? — спрашивает Иван Владимирович. — Может, они позавтракают со мною?

Александра Олимпиевна кивает и направляется к скрипучей деревянной лестнице, ведущей наверх, где находятся комнаты Марины и Аси.

Марина и Ася всё ещё стоят на пороге Марининой комнаты. Слышен скрип ступеней, по которым медленно — одышка! — поднимается Александра Олимпиевна. Ася стремительно убегает в свою комнату. Марина столь же стремительно выбегает из своей комнаты, плотно прикрыв дверь, перебегает коридор, и оказывается перед дверью, ведущей на чердак.

На чердаке полно всякого хлама: поломанной мебели, устаревших вещей, ненужных в хозяйстве. Прикрыв за собою дверь, поёживаясь, Марина подходит к старому креслу. Это её постоянное временное убежище, где она прячется от прислуги и отца. На кресле — старое ватное, красное одеяло. Марина закутывается в него с головой и садится в кресло.

Экономка Александра Олимпиевна подходит к двери Асиной комнаты и стучит. Ася выглядывает.

— Доброе утро, Ася! Как спалось?

— Доброе утро, Олимпиевна! Спалось отлично! Вот если бы ещё так рано не вставать!

— Ваш папенька спрашивает, не изволите ли вы с ним вместе откушать?

— Хорошо, откушаю! Скажи, что я сейчас спущусь.

Ася пытается опередить вопрос экономки:

— А Марина уже ушла в гимназию.

Экономка понимающе кивает, но при этом брови её удивлённо приподнимаются. Почему это средняя барышня так рано стала уходить в гимназию? Уж не встречается ли с кем перед уроками? Да и то — шестнадцать лет! Вполне возможно! Хотя, всё это странно. Уходит, не позавтракав. Странно! Ася скрывается. Александра Олимпиевна на всякий случай останавливается у двери Марининой комнаты и стучит. Никто не отзывается. Экономка с сознанием выполненного долга спускается вниз по ступеням. Ася, приоткрыв дверь, дожидается, когда ступени перестанут скрипеть, и летит предупредить Марину, что опасность миновала. Снова кодовый стук в дверь, ведущую на чердак. Марина приоткрывает дверь на стук:

— Всё! Ушла! Папа звал с ним завтракать. Придётся пойти!

— Ты завтракай быстрее, всё равно тебе в гимназию торопиться. А то начнёте чаи распивать да разговоры разговаривать. Я здесь посижу, пока папа на службу не уйдёт. Чай для меня не забудь!

Марина возвращается в кресло и снова закутывается в одеяло с головой. Холодно.

Ася идёт в свою комнату, но по пути не может удержаться от искушения, чтобы не заглянуть в Маринину комнату. Заглянув, обнаруживает горящую керосиновую лампу и стол, заваленный книгами и тетрадями. Ася торопливо гасит керосиновую лампу. Вдруг Олимпиевна заглянет! Что она подумает?

Иван Владимирович в столовой терпеливо ждёт, не начиная завтрака, когда придёт Ася. Белоснежная накрахмаленная салфетка расправлена на груди. Экономка ставит вторую тарелку и кладёт столовый прибор.

— Почему — один? — спрашивает Иван Владимирович.

— Средняя барышня уже ушли, — ответствует экономка.

Иван Владимирович вынимает карманные часы и озадаченно сверяет их с большими напольными часами, стоящими в столовой:

— Странно, так рано? Почему она стала так рано уходить, и без завтрака? Это же нехорошо.

Влетает Ася. Приветствует отца. Садится за стол, и стремительно справляется со свежей булочкой с маслом и сыром, в столь же бурном темпе пьёт чай. Иван Владимирович пытается завязать разговор:

— Булочка — от Филиппова. Видишь, какая свежая. Утренней выпечки. Александра Олимпиевна, спасибо ей, утром принесла.

Ася — с полным ртом:

— Угу!

— Что это Марина так рано уходит? Ещё целых три четверти часа можно быть дома. Позавтракали бы вместе. Я вас почти совсем не вижу.

— Угу!

— Как дела в гимназии?

— Угу!

Александра Олимпиевна сочувственно оглядывается на Ивана Владимировича. Он, не дождавшись ответа от Аси, начинает покорно прихлёбывать чай. Но по всему видно, что он обижен. Девочки совсем от рук отбились. Поговорить дома не с кем.

Ася, стремительно отзавтракав, бросает салфетку на стол, наливает большую чашку крепкого чаю, и идёт к двери:

— Спасибо, Олимпиевна! До вечера, папа!

Иван Владимирович остаётся один. Он тоскливо оглядывает пустое пространство большого обеденного стола:

— Александра Олимпиевна, позавтракайте со мной, пожалуйста.

Экономка, у которой уже под рукой готов столовый прибор и тарелка с чашкой — судя по этой готовности, она частенько скрашивает одиночество Ивана Владимировича за завтраком, а возможно за обедом и ужином — садится к столу:

— С большой радостью! Спасибо!

На холодном чердаке, закутанная в старое одеяло, сидит Марина. В одной руке у неё книга, которую она, читая, близко подносит к глазам. В другой руке — чашка крепкого горячего чаю, доставленная Асей. Марина наслаждается одиночеством и свободой.

Дворник Илья в тулупе и шапке убирает от снега дощатые мостки, ведущие от кухни к дому. Рядом крутится лохматый огромный молодой пёс, мешая хозяину работать:

— Уймись, Серый! — советует хозяин. — Вот зараза! Ей-Богу, на цепь посажу!

Когда дворник находится почти у самого дома, в открытую форточку окна мезонина вылетает пустая бутылка из-под рябиновки и падает у самых его ног. Пёс испуганно отскакивает в сторону, поджав хвост. Дворник отступает на три шага, задирает голову вверх, так что шапка чуть не падает, и кричит:

Эй, там, полегче! Чуть человека не убили!

Форточка захлопывается. Шторы на окне не шевелятся. Дворник подходит к бутылке, поднимает её, осматривает и сообщает подошедшему псу:

— Та самая, что я вчерась барышне принёс! Смотри ты, — кажный день по бутылочке высасывает, и в фортку выкидывает. Этак, и спиться недолго, барышня всё же! Барину што ль сказать? Или не говорить, а, Серый?

Серый скромно молчит, деловито обнюхивая бутылку. Дворник заглядывает в горлышко бутылки одним глазом, и продолжает общение с псом:

— И покуривает, барышня-то, я замечаю. Меня не проведешь! Сам покуриваю! Так сказать барину? Или не наше собачье дело? Только я тебе так скажу, будь она моей дочкой, всыпал бы я ей по первое число по заднице!

Серый в полном согласии с хозяином весело помахивает хвостом.

Вечер того же дня. Идёт тихий снег. К воротам дома в Трёхпрудном переулке подъезжает экипаж. Медленно выбирается из экипажа Иван Владимирович и медленно, по-стариковски сгорбившись, идёт к дому. На пути ему встречается Илья, который, увидев барина, снимает шапку и кланяется:

— Надень, надень, холодно.

— Никак нет, барин. Потеплело. Как снег пошёл, так и потеплело.

— Да? А я и не заметил, едучи. Всё ли в порядке?

— Бог милостив, барин.

— Ну, хорошо!

Иван Владимирович медленно поднимается по ступеням крыльца. Дворник смотрит ему вслед:

— Крепко сдал барин. Эх, жисть!

Иван Владимирович входит в гостиную. Навстречу ему понимается из кресел Валерия, его старшая дочь. Лёра дома не живёт. Снимает где-то квартиру и учительствует. К отцу приходит в гости. Она красива, но красота её строга и холодновата. Она целует отца. Иван Владимирович расцветает добрейшей улыбкой:

— Лёра! Вспомнила старика! Я рад! Право слово, очень рад! Сейчас ужинать подадут. Александра Олимпиевна!

— А я уже распорядилась, папа. Ничего?

— Лёра, ты же дома! Это — твой дом! И зачем ты уехала на съёмную квартиру? Жила бы здесь, с нами. Места-то всем хватит. И мне бы веселее, старику. Может, вернёшься? А, Лёра? А то девочки совсем от рук отбились. Марину неделями не вижу.

Лёра — мягко, чтобы не обидеть отца:

— Нет, папа. Мне так удобнее. Я хочу быть себе хозяйкой. А тут экономка, горничная, кухарка, дворник — столько глаз! Нет уж! Уволь! Я сама себе и экономка, и горничная, и кухарка! Только что — не дворник. Мне так жить, как я сейчас живу, больше нравится! Не сердись, папа. Я ведь давно привыкла быть самостоятельной, с восьми лет, с тех пор, как стала жить в институте благородных девиц.

Иван Владимирович — встревожено:

— Ты меня упрекаешь?

— Нет, папочка. Дело прошлое! Просто, так сложилась жизнь. Ничего не поделаешь! Если бы не умерла мама, всё было бы иначе. Но она — умерла.

— Странно, что с Марией Александровной у тебя отношения так и не сложились. Она была добрым и прекрасным человеком!

— А я и не спорю, папа. Только я хорошо, в отличие от Андрюши, помнила маму. И с чужой женщиной на месте моей мамы я смириться не могла. Да и Мария Александровна, согласись, была в 22 года слишком молодой и неопытной матерью для восьмилетнего ребёнка. Она мне по возрасту в матери не годилась. Я её не принимала. А она не знала — как обходиться со мной.

Появляется экономка:

— Иван Владимирович, барышня, кушать подано.

Лёра и Иван Владимирович переходят в столовую. Стол накрыт для двух персон. Лёра удивлённо спрашивает:

— А девочки, что — отужинали?

Александра Олимпиевна с готовностью докладывает:

— Младшая барышня пришли из гимназии, отобедали, а ужин приказали подать в комнату. Среднюю барышню я весь день не видела!

В столовую влетает Ася:

— Олимпиевна, есть хочу! О, папа! Лёра! Добрый вечер!

Иван Владимирович несколько растерян.

— Ася! А где Марина?

— Как — где? У себя в комнате.

— А вот Александра Олимпиевна говорит, что весь день её не видала.

— Ну, и что! Марина не обязана перед Олимпиевной появляться и отчитываться, где она есть и что делает.

У Лёры довольное выражение лица, которое означает: так я и знала, что этим кончиться!

Иван Владимирович начинает слегка сердиться:

— Ася, не дерзи!

Ася разворачивается и убегает наверх.

— Трудный возраст! — со вздохом произносит Иван Владимирович.

Лёра решительно приступает к делу:

— Давай-ка, папа, сядем и поговорим!

Дочь и отец садятся за стол. Экономка вносит фарфоровую суповую миску.

Тарелка с остывшим нетронутым супом отставлена в сторону. Иван Владимирович внимательно слушает Лёру, которая с возмущением на лице что-то рассказывает отцу. У буфета экономка с отсутствующим выражением лица перетирает полотенцем столовое серебро.

— Трудно поверить, Лера, — произносит потрясённый Иван Владимирович. — Если она неделями не ходит в гимназию, то где она бывает? Что делает?

— Директриса гимназии, когда я её случайно на улице встретила, мне сказала, что Марина на уроки не ходит. Так, иногда захаживает — именно, захаживает! — так директриса выразилась — на уроки литературы или истории, или французского языка. Посидит на задней парте, книжку посторонюю почитывая, или пишет что-то в тетрадке, и удаляется. А учитель спросит выученный урок, она говорит, что сегодня не в настроении отвечать. Представляешь, не в настроении! На математике вообще не появляется. Её спросят — почему, а она отвечает: математику не понимаю, мне математика не нужна, только время на неё терять! А вот где она проводит время, это знает Илья.

— Илья? Дворник?

— Дворник!

Иван Владимирович удивлён:

— И что же известно Илье?

— А то, что Марина никуда не выходит. Дома сидит.

Иван Владимирович облегчённо вздыхает:

— Слава Богу! А я-то подумал!

Лёра — с возмущением:

— Папа!

— Ну, я в том смысле, что лучше дома, чем где попало.

— Надо что-то предпринять. Она же выйдет из гимназии без аттестата.

— Что предпринять? Что? Поговорить, что ли? И неужели — выпивает?

— Папа, Илья сказывал, что Марина регулярно посылает его в колониальную лавочку за рябиновкой. Деньги ему из форточки выкидывает. А он купит, придёт, а Марина верёвочку из форточки спускает. Илья бутылку привязывает, и Марина — поднимает. А потом пустая бутылка из форточки на головы людям летит. Папа, это разве нормально?

— И курит? Ей же только шестнадцать лет!

— Папа, раскрой глаза. Она уже год, как курит!

— Уже год? Крепкие?

— Не совсем крепкие.

— Ну, слава Богу!

— Папа!

— Ну, я в том смысле, что хоть — не крепкие. Н-да!

— А Ася ей еду наверх таскает. Ася-то всё знает про Маринины фокусы.

— Знает, и молчит?

— Знает! И молчит!

— Молодец!

— Папа!

— Я в том смысле, что не ябедничает на сестру! Раньше-то она всё ябедничала матери. Значит, нравственно растёт! Я рад! Рад! Н-да!

— Папа! Чему ты рад?! И потом, получается, что я сейчас — ябедничаю?

— Боже упаси, Лёра! Как ты могла такое сказать! Мы — взрослые люди! Мы беседуем — о проблемах младших девочек. И я тебе очень благодарен, да! Благодарен за эту откровенность. Вот прямо сейчас пойду к Марине, и потребую отчёт за всё! Прямо сейчас!

Иван Владимирович решительно поднимается со стула. Лёра иронично смотрит на него.

— Прямо — сейчас?

— Немедленно!

Иван Владимирович решительным шагом движется к выходу из столовой. На пороге он оборачивается:

— Ты не уходи, пожалуйста. Я с Мариной поговорю, и мы продолжим ужинать.

— А мы ещё и не начинали, — говорит ему в спину Лёра.

Иван Владимирович поднимается по скрипучей лестнице. Чем выше он поднимается, тем медленнее его шаги. На лице его трудноуловимое выражение, но по всему видно, что он не знает, как приступить к делу. Прямо беда с младшими дочерьми! Была бы жива Манечка, она бы решила все проблемы! Но Манечки нет! Бедная Манечка! Как поговорить с Мариной? Что ей сказать? Как ей внушить, что пить, курить и не посещать гимназию — нехорошо. Дойдя до двери Марининой комнаты, он откашливается и стучит.

— Кто там? — спрашивает из-за двери голос Марины.

— Это я, папа. Открой, Марина, нам надо поговорить.

Через мгновение дверь распахивается. На пороге — Марина. В её глазах удивление. Отец никогда прежде в её комнате не появлялся.

— Может быть, ты пригласишь отца в свою комнату?

Секунду Марина колеблется:

— Конечно, папа, проходи.

Марина отступает в сторону. Иван Владимирович проходит и садится на узенький диван. Обводит глазами тесное помещение.

— Что-то темно и тесно у тебя. Может, тебе переехать в спальню мамы?

— Нет, нет, — торопливо перебивает Марина. — Мне здесь отлично.

Она садится напротив отца на стул.

— Отлично? Ну, хорошо. Хотя, на мой взгляд, всё-таки тесно. Н-да! Я вот зачем пришёл, Марина. Как у тебя дела в гимназии?

Иван Владимирович пытается сделать вид, что ничего ему не известно. Он пытается быть одновременно доброжелательным и строгим. Марина опускает ресницы. Молчит. Затем произносит:

— Хорошо.

— Разве? Марина, за последние три года ты переменила три гимназии. Я понимаю, что тебе трудно ужиться с твоим характером с гимназическими порядками. Но так мы все московские гимназии переберём.

— Папа, меня из последней гимназии ещё не выгнали. И сама я ещё из неё не уходила.

— Мне сказали, что ты не все уроки посещаешь, это правда?

— Вообще-то, правда. Но папа, мне совершенно не интересна математика. Считать я научилась, этого мне вполне достаточно. А всякие там корни из чего-то извлекать, к чему мне это? Только время тратить зря. Есть вещи интереснее извлечения этих корней.

— Но если ты не будешь посещать все уроки, тебя не переведут в последний класс.

— В педагогический? А я и не хочу в нём учиться.

— То есть — как?

— Папа, у меня нет ни малейшего желания учиться в педагогическом классе и тратить зря год своей жизни. Я не хочу, как Лёра, преподавать. Это — не моё!

— Ну, хорошо, — смягчается Иван Владимирович. Долго быть строгим ему не удаётся. — Может быть, у тебя нет педагогического призвания. Но из гимназии-то надо выйти.

— Я выйду. Не беспокойся. До весны ещё время есть.

— Марина, я что-то редко слышу, что ты играешь на рояле. Мама говорила, что у тебя большие способности. Может, я найму тебе хорошего учителя, чтобы как-то упорядочить занятия? Может быть, твоё будущее связано с музыкой? Хотя бы в память мамы.

Вот чёрт! Что это сегодня с отцом? К чему он ведёт эти разговоры? Кто ему донёс? Уж не Ася ли? Ну, покажет она Аське! Марина твёрдо произносит:

— Нет, папа. Я не буду музыкантом. Не надо учителя. Если я и буду когда играть на рояле, то только для собственного удовольствия.

Иван Владимирович вглядывается в лицо дочери. Что-то подсказывает ему, что настаивать — безполезно и безсмысленно.

— Как знаешь. Только очень жаль. Мама говорила… Впрочем, если ты не хочешь, то — не стоит. Но чем же ты хочешь заниматься?

— Чем я хочу, тем я и занимаюсь, папа.

Иван Владимирович опускает глаза. Чем дальше, тем ему труднее разговаривать с дочерью. Скрытная девочка. Слова лишнего из неё не вытянешь! Вот уж, характер! И в кого она — такая? Но с другой стороны, эта прямота и твёрдость убеждений ему нравятся. Его средняя дочь явно знает, чего хочет. А вот её манера уклонять взгляд, когда смотришь ей в глаза, ему не нравится. Впрочем, она ведь очень близорука. Когда она в очках, то смотрит прямо в глаза. Да, да, надо быть справедливым. Иван Владимирович поднимает глаза и пытается продолжить разговор:

— А чем же ты занимаешься? Какая наука тебя увлекает?

Марина усмехается:

— Папа, науки меня не увлекают.

— Г-м, не увлекают. Жаль, жаль! Я подумал, если музыка не увлекает, так, может, какая-нибудь наука? История, например, не увлекает?

— Папа, мне очень нравятся некоторые науки, но не до такой степени, чтобы ими увлекаться.

Иван Владимирович набирает в грудь побольше воздуху и, как в воду прыгает — неожиданно:

— Марина, ты куришь?

Марина слегка улыбается:

— О, ты уже знаешь? Я уже год курю, и бросать не собираюсь. Мне нравится.

Иван Владимирович с вздохом:

— Но ведь вредно. И ты ведь барышня. Барышне курить как-то — нехорошо.

Марина пожимает плечами. Иван Владимирович раздумчиво:

— Конечно, я мог бы тебе запретить.

В голосе Марины появляются металлические ноты:

— Папа, нельзя мне запретить жить так, как я хочу, и делать то, что я хочу!

Иван Владимирович, набрав полную грудь воздуха, выпаливает:

— А рябиновка?

На лице Марины появляется брезгливое выражение. Чёрт! Наверное, не Аська донесла, а Илья. Аська про рябиновку не знает.

— Рябиновка? Ну, и дом! И об этом доложили! Рябиновки больше не будет, это я тебе обещаю. Не очень-то мне это состояние после рябиновки нравится.

Иван Владимирович обрадовано:

— Вот и отлично! Вот и хорошо!

Он рад, что чего-то добился от строптивой дочери.

— Ты говоришь, что историей не увлекаешься, но я ведь не случайно спросил. Я вижу, что тут у тебя кругом Наполеон. Прекрасные копии! Отличные труды по истории! Тебе нравится это время?

Марина — снисходительно:

— Мне нравится Наполеон, папа.

— Похвально! Похвально! И ты всё это читаешь?

— Конечно, читаю. Иначе, зачем бы я это всё из Парижа выписывала?

— А почему Наполеон — нравится?

— Он предельно целеустремлён! Ничто не важно, кроме цели! Он велик, потому что шёл прямо к цели, ни на что не отвлекаясь.

— Г-м! Верно, верно! Точнее не скажешь.

— Потому и стал великим.

Иван Владимирович кидает испытующий взгляд на дочь. Осторожно прощупывает почву:

— В этом смысле — прекрасный пример для подражания. А в какой области знания хотела бы ты… ну, стать, если не великой, то хотя бы знаменитой? Уж, не в актрисы ли ты решила пойти? Упаси Бог!

Актёркой! Марина презрительно фыркает. Вот, ещё! Да они все… все… дуры!

— В литературе, папа. А если не знаменитой, и не великой, то и жить не стоит!

— Ну, ты, голубушка, хватила через край! Впрочем, в твоём возрасте не удивительно. В литературе, знаешь, надо иметь способности.

Марина — твёрдо:

— У меня есть способности, папа. Я с детства пишу стихи. Очень хорошие стихи! Скоро я их опубликую.

Вот это — неожиданность! А ведь Манечка была уверена, что отбила охоту у дочери писать стихи. Так, так, так! Стихи, так стихи! Ничего страшного! Как же теперь закончить разговор? Иван Владимирович начинает искать предлог, чтобы покинуть комнату дочери. Главное он выяснил. Он начинает рассматривать картины на стене. Взгляд его переходит от картины к картине, и, наконец, упирается в икону. Однако, вместо образа Богоматери в киоте его изумлённый взор наталкивается на красивое лицо Наполеона. Мгновенно Иван Владимирович преображается:

— Что — это?!

Он тычет возмущенно пальцем в лицо Наполеону в киоте. Марина впервые видит отца в таком гневе. Однако она пытается сохранить хладнокровие:

— Это — Наполеон. Разве ты — не видишь?

Иван Владимирович задыхается от гнева и топает ногами:

— В киоте! Наполеон! Внучка священника! Кощунство! Кощунство! Убрать немедленно! Немедленно!

Он тянется руками к киоту, чтобы вынуть портрет Наполеона. И тогда — происходит невероятное. Марина хватает с письменного стола тяжёлую каменную пепельницу из зелёного малахита, становится между киотом и отцом и замахивается:

— Не подходи!

Её голос звенит от ярости. Иван Владимирович в изумлении отступает. Его гнев мгновенно улетучивается. Он пятится к двери:

— Марина, опомнись!

Марина, тяжело дыша, опускает руку с пепельницей. Отец открывает дверь и тихо говорит:

— Тебе потом будет стыдно за это, Марина.

Марина, всё ещё тяжело дыша, опускает руку с пепельницей. Чёрт! Что она, чуть было, не наделала! Какой ужас! Но зачем же отец вмешивается в её внутренние дела?! Она любит Наполеона, и никому, даже отцу не позволит прикасаться к его портрету. Ох, какая дрянь! Совсем от гнева потеряла голову. Бедный отец!

Иван Владимирович тихо закрывает за собою дверь.

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — сжав кулаки, шепотом ругается Марина, садится на свой диванчик и закрывает лицо руками.

Вечер того же дня. Александра Олимпиевна и Глаша в комнате у экономки пьют чай. Внезапно обе принюхиваются. Глаша — испуганно:

— Да никак горит что-то?

— Верно, горит!

Глаша и экономка начинают метаться в поисках огня по дому. Пожара нет. Пахнет гарью — сверху. Обе женщины мчатся через три ступени наверх. Останавливаются, принюхиваются. Глаша — в панике:

— Это на чердаке! Батюшки! Горим!

Из своей комнаты выскакивает Ася.

— Что случилось?!

Экономка — тоже в панике:

— Горит где-то, барышня! Глаша, зовите дворника! Звоните пожарным!

Открывается дверь Марининой комнаты. Выглядывает Марина:

— Не надо пожарных! Не надо дворника! Всё в порядке!

— Так ведь гарью пахнет, барышня! Сгорим!

Марина — спокойно:

— Не сгорим! Успокойтесь! Это я бумаги жгу!

— В комнате, барышня? Так ведь кухня есть! Там печка!

— Довольно — трескотни! Ступайте! Всё в порядке!

Экономка и горничная спускаются вниз. Экономка держится за сердце:

— Вон что придумала, бумагу в комнате жечь! Долго ли до беды!

Глаша — с чувством:

— Скорее бы барин из Каира приехали! Дался им этот Каир! Дома сплошные безобразия, а они — по Каирам разъезжают! Где этот Каир-то? Во Франции иль в Испании?

Экономка — устало:

— Должно быть, в Германии. Или в Италии. Нет, точно, в Германии.

Ася в комнате Марины. На полу металлический поднос, на котором догорают какие-то бумаги. Ася — с испугом:

— Марина, что ты сожгла?

— Свой перевод «Орлёнка».

— Не может быть! Столько труда и всё — в огонь?

Марина — жёстко:

— Раз он кем-то уже переведён, то — не надо! Он должен был быть один, и только — мой! Никто не любит его так, как я люблю! А его взяли и присвоили! А он — мой!

Ася приседает возле подноса, на котором догораютлисты бумаги:

— Как жаль, Марина! И не осталось ничего?

— Ни строчки! Я ревнива.

— Марина, это уже не ревность, это безрассудство какое-то! Столько труда! И всё — в огонь! Это же сокровище! Сокровище — в огонь? Марина — задумчиво:

— Я думаю, в любви всегда так: сокровища — в огонь, и всегда — задаром!

Иван Владимирович вернулся из Каира. У себя в кабинете, одетый, по-домашнему, в старом любимом халате, напевая по-итальянски арию Радамеса из «Аиды», он разбирает на письменном столе деловые бумаги. В дверь стучат.

— Войдите!

Входит Марина. У неё решительный вид.

— Папа, я хочу с тобой поговорить.

— Конечно, проходи. Присаживайся. О чём будем говорить?

Марина садится. На секунду задумывается:

— Папа, во-первых, я хочу извиниться. Наполеона из киота я вынула. Это действительно кощунство.

Иван Владимирович — обрадованно:

— Что ты, милая! Я уж и забыл давно! Это ты меня извини! Пришёл! Нашумел! Извини, старика! Я вот что вспомнил, Владимир Соловьёв в юности на спор все иконы во двор выкинул из окна, а потом на них качучу станцевал. И ничего! Потом стал религиозным философом! Замечательным философом! Молодо-зелено! Кстати, его батюшка, Сергей Соловьёв, историк, тоже очень рассердился. С кем не бывает! Ничего! Вот и славно!

Марина выпаливает:

— Папа, я хочу на всё лето уехать в Париж.

— Куда? В Париж? Г-м! Понимаешь, я летом в Париж не могу. У меня дела в Петербурге.

— Ты не понял, папа. Я хочу уехать одна.

Иван Владимирович в ужасе всплёскивает руками:

— Помилуй Бог, Марина! Одна?! Без меня? Без спутников? Ты же барышня! Как можно?!

Марина — просительно:

— Папа, мы с Асей в десять-одиннадцать лет жили в Германии и Швейцарии одни. Совершенно одни!

— Мусенька, вы жили в пансионах, там были воспитатели, учителя. Вы не были — одни. И потом — я иногда приезжал. И мама вас иногда забирала, чтобы вместе погулять.

Марина — с металлом в голосе:

— Папа, мне шестнадцать лет, и я совершенно взрослый человек. Мне очень надо быть в Париже! Отпустишь ты меня или нет, я всё равно — уеду! Так что лучше — отпусти меня, пожалуйста, добром — одну — в Париж.

— Но зачем? Зачем?

— Я хочу прослушать курс средневековой французской литературы в Сорбонне.

— Ах, ты, Господи! От сердца отлегло! Так бы сразу и сказала! А то — в Париж! В Париж! Мало ли зачем — в Париж! Курсы — дело почтенное! Конечно, поезжай!

— Спасибо, папа!

Марина, просветлев, выходит из кабинета. Иван Владимирович задумчиво стоит над своими бумагами, раскиданными на столе. Сорбонна! Сорбонна! Сорбонна это хорошо! Это солидно — Сорбонна! Литература! Г-м! Пусть — литература! Может, учёным станет! По моим стопам. Славно! Славно! А, может, писательницей? Тоже славно!

Лето 1909 года. Париж, улица Бонапарта, 59 bis, где Марина снимает комнату у Мадам Гари. Утро. Из подъезда выходит Марина, сопровождаемая хозяйкой. Хозяйка немолодая, седая дама. — (Говорят по-французски). — Мадам Гари:

— Очень приятно видеть столь молодую и целеустремлённую особу. В наше время женщины и девушки становятся самостоятельны. Это хорошо. В России, видимо, идут те же процессы, что и во Франции. Ваш батюшка должен быть Вами очень доволен. Вы говорите, он — профессор?

— Да. Кроме того, директор Румянцевского музея в Москве.

— Очень, очень приятно. Я еду сейчас по делам. А Вы, конечно, в университет?

— Совершенно верно. В университет.

— Удачи Вам, Мари, до вечера. Вот и извозчик! Берите, берите, я подожду следующего.

Марина садится в пролётку. Извозчик — молодой и усатый — весело оглядывается на неё:

— Куда прикажете, Мадемуазель?

Марина — важно и громко:

— В Сорбонну.

Улыбаясь, смотрит вслед удаляющейся пролётке Мадам Гари.

Извозчик останавливает пролётку возле здания Сорбонны.

— Приехали, Мадемуазель. Сорбонна!

Марина, наклонившись вперёд, рассматривает фасад здания. Затем, откинувшись на спинку сидения, чётко и весело произносит по-русски:

— А, на кой чёрт — мне — твоя Сорбонна, дурак! — (Переходит на французский язык) — Месьё, поезжайте, пожалуйста, к театру Сары Бернар!

Извозчик весело поднимает брови:

— О, Мадемуазель, к Саре Бернар? Я не ослышался?

— Давай, давай, погоняй! Сначала — в Пантеон! Потом к Саре Бернар! Я приехала в Париж к Наполеону и Саре, а не к этой занудной, чёртовой Сорбонне! Поехали!

Весело цокают копыта лошади по мостовой. Весело посмеиваясь, покручивает свободной рукой чёрный ус извозчик.

Театр Сары Бернар. Закончен только что спектакль «Орлёнок», в котором главную роль играет великая актриса. Она выходит кланяться публике. На ней белый, австрийский мундир — в таком же похоронили сына Наполеона. Она стара, опирается на костыль, поскольку у неё болит нога. Публика неистовствует. Сара обводит глазами галерку, кланяется. Публика встаёт. Неподвижно, с горящими глазами, сжав на груди руки, сидит Марина. На её коленях — огромный букет тёмно-красных роз.

На подступах в артистическую комнату Сары Бернар стоит осанистая дама. Толпа журналистов и зрителей пытается прорваться в артистическую комнату. В толпе — Марина с букетом роз. Дама стоит спиной к двери в артистическую комнату, и уговаривает посетителей:

— Господа, прошу вас удалиться. Не создавайте давки. Госпожа Бернар сегодня не может вас принять. Она устала и плохо себя чувствует. Господа, прошу вас удалиться. Господа, Сара Бернар сегодня не принимает!

Разочарованная толпа постепенно расходится. Остаётся одна Марина. Она стоит перед дамой, умоляюще глядя на неё. Дама кивает ей:

— Подождите.

Дама скрывается за дверью артистической комнаты.

В артистической комнате в огромном кресле устало полулежит великая Сара. Господи, как она устала! Так болит нога! Совсем нет сил! Надо позвать мадам Жюли, пусть поможет снять мундир. Но сначала вот так — тихо — посидеть, придти в себя. Посетителей сегодня она принять не в силах. Никто не должен видеть, как она устала, как ей тяжело. Входит мадам Жюли.

— Ну, что там ещё? Ушли?

— Госпожа Бернар, там ждёт девушка, очень молодая, почти ребёнок. Она приходит третий день. Каждый день с огромным букетом свежих роз.

Опять девушка! Снова девушка! Сколько их, желающих стать актрисами! Милые девушки, Сара Бернар — единственная! Вы не будете такими, как Сара Бернар, хотя вам и очень хочется.

— Что она хочет? Стать моей протеже? Тоже — в актрисы?

— Она хочет подарить Вам — розы. Ей нужен — автограф.

Лжёт, наверное! Сейчас и заговорит о театре, дай только волю! Автограф? Пусть получит автограф! Сара берёт со столика ручное зеркало и внимательно вглядывается в своё лицо, тщательно убирая с него следы усталости:

— Автограф? Всего-то? Зови!

Дама выходит к Марине:

— Вы можете войти. Но — недолго, прошу Вас, Мадемуазель.

Марина входит. Увидев великую актрису, она становится перед ней на колени и рассыпает розы на полу возле её ног.

Безумная девчонка! Кажется, бедная девочка влюблена в меня! Занятно! На вид — не больше шестнадцати. Золотые волосы, правильные черты лица, серо-зелёные глаза, нежная кожа. Красивая девочка! В ней есть что-то от юноши. Жаль, что не юноша!

— Встаньте, Мадемуазель!

Великая Сара слегка розовеет от лёгкого волнения. Ей, несомненно, приятно и лестно видеть коленопреклонённую девушку.

— Я Вас — люблю! — произносит Марина таким тоном, словно сейчас ей придётся умереть.

О, девочка не влюблена! Это уже похоже на любовь, похоже на страсть! Это уже не забавно! Что же мне делать?

— Встаньте, встаньте, — нервно посмеивается Сара. — Мне в таком положении неудобно с Вами разговаривать. Присядьте вот сюда.

Сара указывает на низенькую скамейку рядом со своим креслом. Марина, встав с колен, послушно садится.

— Мне лестна Ваша любовь, спасибо. Как Вас зовут?

— Марина. Марина Цветаева.

— Вы — русская?

— Да, Мадам.

— Кто Ваши родители?

— Моя мать умерла. Мой отец — профессор Цветаев.

— Кем Вы хотите стать? Актрисой?

— Нет, Мадам. Я — поэт.

Сара с интересом взглядывает на странную, экзальтированную девушку:

— Поэт? О, это многое объясняет. Только поэт может встать на колени перед старой, больной актрисой. Мне сказали, Вы хотите автограф?

— Да, Мадам, если можно.

— Хорошо! На чём Вам написать?

— На Ваших фотографиях, Мадам.

Марина достаёт из сумочки три фотографии Сары и подаёт ей. Сара берёт фотографии, и внезапно выпрямляется в кресле. В её глазах появляется холодный блеск:

— Господи, где Вы это взяли?

— Продаются в книжных магазинах, Мадам.

— Вот эта — плохая фотография! Очень плохая фотография! Это вообще не я!

Сара берёт ручку и размашисто подписывает две фотографии: «Souvenir la grande Sarah Bernardt». На третьей поперёк своего изображения пишет: «Ce n`est pas moi!!».

Подаёт фотографии Марине.

Марина прижимает фотографии к сердцу.

— Спасибо, Мадам. Я сохраню это на всю жизнь! Спасибо Вам за Герцога Рейхштадского! Можно Вам задать вопрос?

— Извольте!

— А правда, что в Вашей спальне живёт приручённый тигр?

Сара, откинувшись в кресле, смеётся:

— А что, если — правда?

— Если это правда, то я завидую Вашему тигру! Я хотела бы быть на его месте!

Сара перестаёт смеяться и внимательно смотрит на Марину. Это и в самом деле любовь! Бедная девочка! Я же старая больная женщина! Что же ей сказать в утешение?

— Поверь мне, девочка! Будь я моложе, а Вы — постарше, мы, я думаю, подружились бы. Но, увы!

Марина наклоняется и целует руку Сары, покоящуюся на подлокотнике кресла. Сара мысленно ахает. Как пылают губы этой русской девочки! Не прожгла ли она ей руку поцелуем насквозь? Всё, всё, всё! Пора заканчивать это свидание! Девочка очень смела и даже дерзка! Всё начинается с целования рук! Ничего не начнётся! Я старая больная усталая женщина!

— Прощайте, Мари. Будьте счастливы!

Марина выходит из артистической комнаты. Дама, охраняющая подступы к ней, спрашивает:

— Вы довольны, Мадемуазель, что видели госпожу Бернар?

Марины останавливает на даме недоумевающий взгляд:

— Довольна ли я? Мадам, теперь я могу спокойно умереть от счастья!

Октябрь 1910 года. Комната Марины в Трёхпрудном переулке. Марина собирается выходить из дома. Она, перекрестившись, берёт с собою рукопись своих стихотворений. На верхней странице написано — «Вечерний альбом». Марина берёт из шкатулки в кабинете отца деньги. Выходит из дома.

Служащий типографии Мамонтова в Леонтьевском переулке внимательно слушает молодую посетительницу.

— Я хочу опубликовать сборник моих стихотворений. Разумеется за свой счёт. Возможно ли это?

Служащий — почтительно:

— Разумеется, мадемуазель. Сколько желаете экземпляров?

— Пятьсот.

— Прекрасно! Сделаем пятьсот. Рукопись при Вас, мадемуазель?

— Да, вот она.

— Отлично! Вот квитанция, — служащий выписывает квитанцию. — Ступайте в кассу и заплатите эту сумму. Недельки через три — наведайтесь. Думаю, что к этому времени Ваша книга будет готова.

Из типографии Марина вылетает как на крыльях. Первый сборник её стихов будет издан!

В комнату Марины врывается без стука Ася. Она в возбуждённом состоянии, в её руках пачка газет и журналов.

— Марина, тебя заметили! Смотри — «Утро России» — отзыв М. Волошина. Кто этот Волошин?

— Поэт и художник. Ему тридцать три. Пишет отличные статьи про искусство. Обошёл пешком пол-Европы. Мы с ним встретились в «Мусагете». Я ему подарила свой сборник. В он — мне, свой. Представляешь, у него это тоже первый сборник. Какие стихи! По стихам видно, как он великолепно образован и как умён. Я рядом с ним — щенок!

— Так дай и мне почитать. Вечно ты, вцепишься в книгу, и не не даёшь.

— Дам. Ну, так что он пишет? Впрочем, если ругает — не читай.

— Не ругает. Совсем наоборот. «Это очень юная и неопытная книга. Многие стихи, если их раскрыть случайно, могут вызвать улыбку. Её нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что её автор владеет не только стихом, но и чёткой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга „Невзрослый“ стих Цветаевой иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому. „Вечерний альбом“ — это прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием».

Ася торжествующе потрясает в воздухе газетой:

— Марина — прекрасная книга! Прекрасная! А вот — отзыв В. Брюсова. Представляешь, самого Брюсова! «Стихи Марины Цветаевой всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь, действительно пережитого, что придаёт её стихам жуткую интимность. Когда читаешь её книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, которую видеть не должны бы посторонние». Читать дальше?

Марина — сурово:

— Читай!

— Дальше: «Получаются уже не поэтические создания, а просто страницы личного дневника, и притом страницы довольно пресные». Дальше — читать?

— Читай!

— Может, не стоит?

— Читай!

— «Мы будем также думать, что поэт найдёт в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в «Вечернем альбоме», и мысли более нужные, чем повторение старой истины: «Надменность фарисея ненавистна…». Что-то про фарисея я не поняла. И вообще не поняла: он тебя хвалит, или ругает?

Марина — с ожесточением:

— Засранец! Ну, я тебе покажу!

— Значит — обругал?

— И да, и нет!

— Да ну, его! Он никого не любит, только себя одного. Смотри-ка, а тут ещё отзыв Брюсова о стихах Волошина. Читать?

— Читай!

— Я не полностью, а кусочки прочту. «Волошин пишет лишь тогда, когда ему есть, что сказать или показать читателю нового, такого, что ещё не было сказано или испробовано в русской литературе», «это литература, но хорошая литература», «в каждом его стихотворении есть своеобразие выраженного в нём чувства, или смелость положенной в основание мысли (большей частью крайне парадоксальной), или ормгмнальность размера стиха, новые эпитеты, новые рифмы», «Волошин много читал, притом таких писателей и такие книги, которые читаются немногими» «особенно полезной книга Волошина должна быть для начинающих поэтов, которые по ней прямо могут учиться технике своего дела». Хвалит!

— Дурак!

— Кто?

— Брюсов — дурак! Нашёл букварь для начинающих! Нельзя научиться технике стиха, и нельзя научить! Это Бог даёт! Или не даёт!

— Давай лучше я тебе отзыв Гумилёва про тебя прочту: «Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например детская влюблённость; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга — не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов». Марина, прекрасных стихов! Ты слышишь? Это — сам Гумилёв!

— Вот скотина!

— Кто? А! Ты опять о Брюсове? Да плюнь ты на него! Вон сколько ещё отличных отзывов! Подумаешь, Брюсов! Злопыхатель! Завистник! Забудь о нём!

— Нет! Я его отзыв никогда не забуду!

— Марина! Ну, что ты сидишь, как каменная? Давай радоваться! Давай сделаем что-нибудь такое….такое!.. не могу придумать!

Марина встаёт и подходит к зеркалу, внимательно смотрит на своё отражение. В зеркале серьёзное лицо в очках, обрамлённое прямыми золотисто-русыми волосами. Ася недоумевает:

— Да что с тобой?

Марина отрывается от зеркала:

— Давай, сделаем что-нибудь такое, чтобы запомнить этот день! Помоги мне побрить голову!

— Что?! Ну, это уж слишком! Ты с ума сошла!

— Я — поэт?

— Поэт!

— Пушкин был кудрявым?

— Был!

— Блок был кудрявым?

Ася неуверенно:

— Кажется, был.

— Волошин — кудрявый?

— Не знаю.

— Кудрявый-раскудрявый! У него на голове — буйство! А я! Посмотри! Прямые, как палки волосы. Я прочитала в одном журнале, что, если несколько раз побрить голову, то волосы станут кудрявыми. Всё! Решено! Бреем голову! Хочешь, и ты тоже?

Ася в ужасе:

— Нет! Нет! НЕТ!

— Хорошо, я одна! Тащи сюда тазик с горячей водой, ножницы и возьми папину бритву! Но для начала новой жизни выбрасываем очки! Поэт — и очки! Поэт не может быть в очках!

Ася в сомнении:

— Но ведь ты так близорука! Ты ведь видеть ничего не будешь!

Марина снимает очки, открывает форточку, и взмахом руки выбрасывает их наружу.

— Всё! Дело сделано! А теперь — тазик, воду, бритву!

Ася выбегает за дверь выполнять поручение.

Падают на пол пряди золотисто-русых волос. Щёлкают ножницы.

Ася шёпотом:

— Я боюсь брить. Я бритву никогда в руках не держала.

— Хорошо, я сама. Только сзади всё-таки тебе придётся помочь. Как я сзади-то справлюсь. Смотри, как я её держу. Так и ты держи, осторожненько.

Марина, стоя у зеркала, надевает чёрный чепчик на обритую наголо голову.

— А ты боялась! Всё отлично!

Ася дрожащим голосом:

— Ну, и ну! Что теперь папа скажет?

— Что бы ни сказал, это — моя голова! Да он и не заметит, спорим? Он такой рассеянный.

Стук в дверь. Ася бежит открывать:

— Кто там?

— Глаша.

— Что тебе?

— Барышня, дворник очки во дворе нашедши. Говорит, что такие же — на барышне видел. Видно, барышня потеряли.

Ася прыскает:

— Так они, поди, разбились?

— Никак нет, целые-с. В сугроб угодили. А Илья как раз снег разгребал. И нашедши. Извольте взять.

Марина с вздохом:

— Возьми, раз не разбились. Видно, пока не судьба от них отвязаться.

Ася открывает дверь и берёт у Глаши очки. Отдаёт их Марине. Марина внимательно осматривает их:

— Смотри-ка, не разбились.

Она надевает очки и смотрится в зеркало:

— Ужас какой! Бритая — в очках!

Девочки валяться на диван в приступе неудержимого хохота.

Дом в Трёхпрудном переулке. Марина в гимназической форме, чепце и очках подходит к роялю в гостиной открывает его, пробует клавиши. Смотрит на портрет матери. С вздохом закрывает рояль. Не хочется играть. Так, как играла мать, она всё равно не может, значит, и не стоит. Звонок. Марина кричит:

— Александра Олимпиевна!

Молчание.

— Глаша!

Молчание.

Марина, раздражаясь:

— Чёрт! Куда они все подевались? Полон дом прислуги, а открывать я должна сама.

Марина идёт к двери. На пороге толстый человек в цилиндре. Из-под цилиндра полное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчиво полный господин спрашивает

— Марина Ивановна, к Вам — можно?

Марина смущена. Ещё никто не называл её по отчеству:

— Конечно. Милости прошу, Максимилиан Александрович.

Подоспевает Глаша и принимает у Волошина цилиндр и шубу. Обнаруживается роскошная максова шевелюра, придающая ему сходство с Зевсом. Марина ведёт Макса в зал. Макс неотрывно смотрит на Марину, чем ещё больше смущает её. Макс зябко потирает руки. Марина спохватывается:

— Здесь же холодно, как в погребе. Идёмте наверх, там теплее.

Пока поднимаются наверх по лестнице, Марина овладевает собою. Лестница кряхтит и скрипит под тяжестью тела Макса. На площадке запыхавшийся Макс спрашивает:

— Вы читали мой отзыв о Вас?

— Читала. Вернее, мне Ася читала, моя сестра. Я газет не читаю и никого не вижу. Мой отец до сих пор не знает, что я выпустила книгу. Может быть, знает, но молчит. И в гимназии молчат. Наверное, всё-таки — не знают.

Марина и Макс входят в бывшую детскую, где теперь живёт Ася. Макс оглядывается по сторонам.

— А Вы — в гимназии? Ну, да! Когда я учился в гимназии, я её ненавидел. Ничего из гимназии не вынес. Впрочем, из университета — тоже ничего. А что Вы делаете в гимназии?

— Пишу стихи.

— Правильно! Что там ещё делать!

Некоторое молчание. Макс пристально смотрит на Марину. Во всё лицо его расплывается широчайшая улыбка:

— А Вы всегда носите это?

— Чепец? Всегда. Я бритая.

— Всегда бритая?

— Всегда.

— А нельзя было бы… это… снять, чтобы я мог увидеть форму Вашей головы. Ничто так не даёт человека, как форма его головы.

— Пожалуйста.

Марина не успевает поднять руки, как Макс обеими руками — по-мужски и по-медвежьи — снимает с её головы чепец.

— У Вас отличная голова, самой правильной формы, я совершенно не понимаю…

Макс смотрит глазом ваятеля, или резчика по дереву на голову Марины. Глаза у Макса, как у Врубелевского Пана: две светящиеся точки. Наконец, Макс просительно:

— А нельзя ли было бы уж зараз снять и…

— Очки?

Макс радостно:

— Да. Да, очки, потому что, знаете, ничто так не скрывает человека, как очки.

Марина, опережая жест Макса, сама снимает очки:

— Но предупреждаю Вас, что я без очков ничего не вижу.

Макс спокойно:

— Вам видеть не надо, это мне нужно видеть.

Макс отступает на щаг и, созерцательно:

— Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят?

— Никогда, потому что никто не видел меня бритой.

— Но зачем Вы тогда бреетесь?

— Чтобы носить чепец.

— И Вы… всегда будете так бриться?

— Всегда.

Макс с негодованием:

— И неужели никто никогда не полюбопытствовал узнать, какая у Вас голова? Голова, ведь это — у поэта — главное! А теперь давайте беседовать. Что Вы сейчас пишете?

— Хочу издать вторую книгу стихов. Темы те же, что и в «Вечернем альбоме».

— Как хотите назвать?

— Возможно, «Волшебный фонарь».

— А как Вы пишете?

— Не знаю. Начинается всё с последней строки. А остальное — потом к ней дописываю.

— Чудесно! Так пишут все настоящие поэты. В последних строках заключён, как правило, весь смысл. А что Вы любите?

— Что люблю? Лучше — так: кого люблю.

— Хорошо, кого и что любите?

— Люблю Наполеона. Всё знаю о нём. Выписывала книги из Франции. Люблю сына Наполеона — герцога Рейхштадского. Обожаю Сарру Бернар за то, что играет в «Орлёнке» Ростана. Год назад я была в Париже специально, чтобы увидеть Сарру в этой роли. Отцу сказала, что еду слушать лекции по литературе в Сорбонне. Поселилась на улице Бонапарта. Специально. Обошла в Париже все места, связанные с Наполеоном. Бегала в театр, где играет Сарра. Три раза я видела её за кулисами, просила дать мне автограф. На третий раз она согласилась, но ей не понравилась одна фотография. Ей, видимо, показалось, что этой фотографии она выглядит некрасивой. Сарра размашисто подписала: «Это не я! Сарра Бернар». Этот автограф храню, как самое дорогое. Хотите, покажу?

— Так Вы влюблены в Сарру? И, небось, цветы бросали к ногам?

— Бросала!

— А кого Вы любили до Наполеона и Сарры?

— Марию Башкирцеву. Я ведь именно ей посвятила свой первый сборник.

— Да, я помню. Мария Башкирцева — гениальная девочка! Как была одарена: и красотою, и живописным даром, и литературным. И какая целеустремлённость! У Вас — такая же?

— Надеюсь! Мне кажется, что у нас с нею много общего.

— А Бодлера Вы никогда не любили? А Артюра Рембо — Вы знаете?

— Знаю, не любила, никогда не буду любить, люблю только Ростана, Наполеона и его сына — и какое горе, что я не мужчина, и не тогда жила, чтобы пойти с Первым на Святую Елену и со Вторым в Шенбрунн.

— Вы здесь живёте?

— Да, то есть не здесь, конечно…

— Я понимаю: в Шенбрунне. И на Святой Елене. Но я спрашиваю: это Ваша комната?

— Это — детская, бывшая, конечно, а теперь Асина.

— Я бы хотел посмотреть — Вашу.

Марина ведёт Макса в свою комнату, размером с каюту. В ней обои — золотистые звёзды по красному полю.

— Хотела купить обои с наполеоновскими пчёлами. В Москве не оказалось. Пришлось примириться на звёздах.

Макс, стоя в дверях:

— Как здесь — тесно! А Франси и Жамма Вы никогда не читали? А Клоделя? А Гюго? А Генриха Манна?

— Нет, нет! Я люблю только Ростана!

— А Анри де Ренье Вы не читали «Дважды любовница»? А Стефана Малларме? А Верхарна?

— Нет! Я живу сейчас только Ростаном.

— И долго Вы собираетесь жить только Ростаном? Кроме Ростана есть много других прекрасных поэтов и прозаиков. Вы, что, не собираетесь расти и развиваться? Так и будете — коконом и никогда — бабочкой?

Марина озадаченно смотрит на Макса.

Макс внезапно:

— А нельзя ли будет пойти куда-нибудь в другое место? У меня астма, и я совсем не переношу низких потолков — знаете… задыхаюсь

— Можно, конечно, вниз тогда, но там семь градусов и больше не бывает.

Макс и Марина осторожно спускаются в зал. Зал пустой и ледяной. Макс вздыхает полной грудью, и с улыбкой, нежнейше:

— У меня как-то в глазах зарябило — от звезд.

— Идёмте в столовую. Там немного теплее и Глаша сейчас чай подаст. Глаша! Подавай чай!

— Слушаюсь, барышня.

Макс и Марина проходят в столовую и садятся к столу. Макс, ласково глядя на Марину:

— Вы должны летом приехать ко мне в Коктебель. Там я и моя матушка живём всё лето. Только зимой в Москве. У меня там народу много всякого наезжает из Москвы и Петербурга: философы, поэты, живописцы, прозаики, режиссёры, актёры и актрисы. Вам полезно будет с ними познакомиться и пообщаться. Я вижу Вы живёте отшельницей. Нельзя жить годами только любовью к Наполеону, его сыну и Сарре Бернар! Вы — поэт! Хороший поэт! Но Вы, пока что — набросок к собственному портрету. Сидя в своей комнате, Вы не станете крупным поэтом. Поверьте мне. Стихи требуют страдания. Стихи родятся только из переживаний и страданий. Страдания и переживания детской комнаты и гостиной Вы уже пережили. Пора на простор большой жизни! Приезжайте летом ко мне в Коктебель. Матушка моя, Елена Оттобальдовна, Вам будет рада. Молодёжь называет её — Пра, — от прабабушки. В детстве, живя в Калуге, она часто сиживала на коленях у Шамиля, доживавшего в этом городе последние дни. Как тут не станешь Надеждой Дуровой! Подросла, её отдали в институт благородных девиц. В шестнадцать лет — замуж за пожилого и нелюбимого. В замужестве, тонкая, как тростинка, похожа на мальчишку, потому что одевается в мальчишескую одежду. Первый ребёнок — девочка, умер. Меня двухлетнего забрав, уходит от мужа. Служит на телеграфе. Потом каким-то чудом накопила денег и купила кусок земли в Коктебеле, даже не земли, а взморья. Там и жили. Я в феодосийскую гимназию на велосипеде ездил. Хотите ко мне в Коктебель?

— Хочу!

Макс лукаво:

— А давайте, я Вам погадаю по руке.

— Вы умеете?

— Научился от цыган. Дайте мне руку.

Марина послушно даёт руку Максу. Макс долго смотрит на ладонь Марины:

— Говорить?

— Конечно, говорите. Я не боюсь.

— Сначала всё будет хорошо. Но во второй половине жизни будут тяжкие испытания. Очень тяжкие испытания, Марина.

— Говорите всё до конца.

— Разлука, дальняя дорога, казённые дома, снова дальняя дорога, и…

— Всё говорите!

— Дальше не пойму. Довольно гадать! Сейчас могу сказать одно: когда Вы любите человека, Вам всегда хочется, чтобы он ушёл, чтобы о нём помечтать подольше.

— Это правда? Это что, тоже на руке написано?

— На руке, Марина, записана вся судьба человека, все его привычки и пристрастия. Кстати, я должен идти, до свидания, спасибо Вам.

— Как? Уже?

— А Вы знаете, сколько мы с Вами беседовали? Я скоро опять приду.

Макс и Марина выходят в переднюю. Глаша подаёт Максу шубу и цилиндр и уходит. Марина подаёт Максу руку на прощание. Макс берёт её руку и озадаченно говорит:

— Марина Ивановна, почему Вы даёте руку так, точно подкидываете мёртвого младенца?

Марина с негодованием:

— То есть?

Макс спокойно:

— Да. Да, именно мёртвого младенца — без всякого пожатия, как посторонний предмет. Руку нужно давать открыто, прижимать вплоть, всей ладонью к ладони, в этом и весь смысл рукопожатия, потому что ладонь — жизнь. А не подсовывать как-то боком, как какую-то гадость, ненужную ни Вам, ни другому. В Вашем рукопожатии отсутствие доверия, просто обидеться можно. Ну. дайте мне руку, как следует! Руку дайте, а не…

Марина подаёт руку:

— Так?

Макс, сияя:

— Так!

Марина — робко:

— А можно мне Ваши волосы потрогать?

Макс мгновенно, наклоняет голову, как бык, готовый бодаться. Марина осторожно дотрагивается до его крутых изобильных кудрей.

— Какое великолепие! Вы — настоящий поэт!

Макс поднимает голову, в глазах усмешка:

— Марина! Настоящий поэт не тот, у кого голова кудрява. У Вас дворник кудряв. Он, что, стихи пишет?

Марина опускает глаза и вспыхивает. Макс ласково смотрит на неё:

— Вы мои стихи — читали?

Марина поднимает глаза:

— Читала. Я Асе сказала, что я против Вас — щенок.

— В мои годы Вы будете большая — нет! — огромная лохматая собака! А я буду возле Вас — щенок! И все будут рядом с Вами — щенки! Попомните моё слово! Если, конечно, Вы не застрянете навеки на Ростане.

Пустая передняя, скрип парадного, скрип мостков под ногами, калитка…

Марина стоит посреди пустого и ледяного зала. Щёки её горят. Глаша заглядывает в зал:

— Барышня, а гость-то наш — никак ушли?..

— Только что проводила.

— Да, неужто, Вам, барышня, не стыдно — с голой головой — при таком полном барине, да ещё кудреватом таком! А в цилиндре пришли — ай жених?

— Не жених, а писатель. А чепец снять — сам велел.

— А-а-а! Ну, ежели писатель — им виднее. Очень они мне пондравились, как я вам чай подавала: полные, румяные, солидные и улыбчивые. И бородатые. А Вы уж, барышня, не сердитесь, а Вы им видать — Ух! — пондравились: уж так на Вас глядел! Уж так глядел: в самый рот Вам! А может, барышня, ещё пойдёте за них замуж? Только поскорей бы косе отрость!

Горничная приносит Марине в комнату письмо. Марина вскрывает конверт. В конверте — стихи от Волошина:

К Вам душа так радостно влекома…

О, какая веет благодать

От страниц «Вечернего альбома»!

(Почему «Альбом», а не «Тетрадь»? )

Почему скрывает чепчик чёрный

Чистый лоб и на глазах очки?

Я заметил только взгляд покорный

И младенческий овал щеки,

Детский рот и простоту движений,

Связанность спокойно-скромных поз…

В Вашей книге столько достижений…

Кто же Вы? Простите мой вопрос.

………………………………………..

Кто Вам дал такую ясность красок?

Кто Вам дал такую точность слов?

Смелость всё сказать: от детских ласок

До весенних новолунных снов?

Ваша книга — это весть «оттуда» —

Утренняя, благостная весть…

Я давно уж не приемлю чуда…

Но как сладко слышать: «Чудо есть!»

Марина прижимает письмо к сердцу. Кто ей дал всё это? Что за странные вопросы — кто дал? Бог дал! Кто же ещё? Всё — от Бога! Так говорила мать, а она — знала.

5 мая 1911 года в Коктебеле. Сияет, поднимаясь над морем, солнце. Слегка волнуется под утренним ветерком голубое море. Дом Макса Волошина расположен на самом побережье. В этом доме собираются к завтраку многочисленные обитатели: молодые актёры и актрисы, поэты, прозаики, живописцы. Среди присутствующих Вера и Елизавета Эфрон — актрисы. Пра (Елена Оттбальдовна, мать Макса Волошина) восседает во главе стола, разливая чай и раскладывая по чашкам лапшу. Она экзотично одета. На ней шаровары, расшитый серебром кафтан, татарские красные мягкой кожи сапоги. Впрочем, почти все обитатели этого дома одеты весьма эксцентрично, в древнегреческом духе. На всех свободная белая парусиновая одежда, напоминающая древнегреческие хитоны. У иных на головах тюрбаны. Все смуглы, веселы и голодны. Пра курит самокрутки, вставляя их в серебряный мундштук.

Скрипят колёса, лениво тащит арбу тощий конь. Татарин-возчик поёт заунывную песнь. Марина, сидя в арбе, озирается вокруг. Слева — степь, справа — море, впереди — горы. Пространство синего воздуха, залитое горячим золотым солнцем. Арба, скрипнув в последний раз, останавливается у двухэтажного дома, стоящего на побережье. Вокруг — ничего и никого. Только море, степь и горы.

— Приехали, барышень!

— Это Коктебель?

— Коктебель в двух верстах отсюда. Вам ведь хату Волошина?

— Верно.

— Это хата Волошина и есть. Его здесь все знают.

Марина спрыгивает на землю. Тянется за багажом. Татарин помогает ей спустить с арбы чемодан.

— Прощайте, барышень.

— Прощайте!

По белой наружной лестнице огромными прыжками несётся вниз Макс. Макс в «хитоне» — длинной белой полотняной рубашке с цветной подпояской, в сандалиях на босу ногу, на лохматой кудрявой голове полынный венок. Макс похож не то на Зевса, не то на Посейдона. Макс широко улыбается:

— Приехали, Марина Ивановна! Безумно рад!

Макс и Марина обмениваются рукопожатием. Макс — весело подняв брови:

— О! Это уже не мёртвый младенец! Замечательное рукопожатие! Крепкое! Открытое!

Марина, смеясь:

— У меня — хороший учитель! Макс, как Вы чудно — и чудно одеты!

— Здесь удобно именно так одеваться. Все дамы в Феодосии обсуждают вопрос — есть ли под этой рубахой — штаны.

— И?

— Так ни к какому выводу и не пришли.

Марина смеётся.

Макс подхватывает, как пёрышко, чемодан Марины и ведёт её в дом.

— Это — Ваша хата?

Макс, распахивая двери:

— Милости прошу!

Макс входит на террасу, где завтракают гости. Все радостно приветствуют его криками. Макс собирается сделать всем сюрприз. Из-за его широкой спины показывается Марина Цветаева. Она в городском, скромном сером платье. Короткие, недавно отросшие золотые волосы, вьются. Марина добилась своего.

Макс — с широким жестом в сторону Марины:

— Господа, это Марина Цветаева, поэт. Прошу любить и жаловать! А это, Марина, наши друзья. Постепенно со всеми познакомитесь, а сейчас — завтракать. А после завтрака — в горы! Любите горы?

— Я ведь только что из Гурзуфа. Там я понималась на Аю-Даг.

Макс — важно:

— Я Вас поведу на Карадаг. Пойдёмте, я представлю Вас моей маме. Зовут её Елена Оттобальдовна, но все здешние обитатели зовут её — Пра, от — праматерь. Я уже говорил Вам в Москве.

Макс подводит Марину к своей матери. Елена Оттобальдовна внимательно и проницательно смотрит в глаза девушке.

Макс — полусерьёзно, полушутливо:

— Мама, это Марина Цветаева, юный поэт, надежда русской поэзии. Без неё русская поэзия зачахнет.

Пра — одновременно милостиво и ласково:

— Здравствуйте! Садитесь, милая, возле меня. Макс мне про Вас все уши прожужжал.

Марина послушно садится возле странной и властной женщины.

— Имя у Вас для здешних мест весьма подходящее — Марина. Вы знаете, что означает Ваше имя?

— Морская.

— Это только перевод. А глубже? Макс, ты Марине не сказал ещё — откуда у неё это имя?

— Нет, мама, не успел.

— Марина — морская — Афродита, рождённая из пены морской.

Пра торжествующе смотрит на несколько смущенную всеобщим вниманием Марину.

— Вам нужно одеться по здешнему. Есть у Вас шаровары?

Марина — смущённо:

— Нет.

— Я дам Вам — свои, а потом мы Вам сошьём. В шароварах удобно и в горы и по степи. Макс, знакомь Марину с нашими гостями.

Макс подходит к юноше замечательной красоты — шапка тёмных волос — непокорная прядь падает на лоб — огромные серо-синие глаза в длинных пушистых ресницах, правильные черты смуглого узкого лица:

— Поэт Игорь Северянин

Когда юноша привстаёт, приветствуя Марину, обнаруживается. великолепный рост и стройная фигура.

Пра наклоняется к Марине и сообщает шёпотом:

— Глупый, самодовольный позёр. Но стихи — хорошие.

«Игорь Северянин» берёт розу, лежащую у его тарелки, и томно нюхает её.

Макс подходит к молодой женщине с красивыми карими глазами:

— Это испанка Кончита, она попала ко мне в гости случайно. Говорит только по-испански. Никто не понимает, что она говорит. Очень любит смеяться.

Услышав своё имя, Кончита заливается великолепным заразительным смехом.

Пра шепчет на ухо Марине:

— Влюблена в Макса, как кошка. Ревнует ко всем женщинам. Устраивает сцены. Макс просто не знает, что ему с этим делать.

Марина — тоже шёпотом:

— А Макс не влюблён?

— А Макс не влюблён. Он, по моим наблюдениям, в Вас влюблён. Очень Вас ждал.

Цветаева опускает ресницы. Ресницы нервно вздрагивают.

Макс подходит к странно одетой молодой женщине. Она в зелёной тунике, в одной руке — бутафорский меч. Она чем-то неуловимо похожа на Кончиту:

— А это поэтесса Мария Папер.

Макс наклоняется и целует Папер в голову.

Пра — шёпотом:

— Пишет прескверные стихи и любит их читать вслух. Её жалеют. Достала где-то меч и ходит с ним, как с посохом, в горы. Не все дома! Бедная!

Макс подходит к молодому мужчине:

— А это страховой агент Сидоров.

Пра — шёпотом:

— Никакой он не страховой агент, а сыщик из Одессы. Будьте с ним поосторожнее. Лишнего не говорите. Обещаете?

Марина — упавшим голосом:

— Обещаю. А нормальные среди них — есть?

Пра — широко раскрыв голубые глаза, отрицательно качает головой:

— Только мы с Максом. Ну, вот и вы теперь.

Макс:

— Ну, а с другими гостями Вы, Марина, познакомитесь попозже.

Внезапно Кончитта вскакивает и разражается длинной фразой на испанском. Пра — невозмутимо:

— Опять ревнует к Папер. Как бы до драки не дошло.

Марина — в ужасе:

— Они и подраться могут?

Пра — весело:

— Могут! Каждый день дерутся.

Внезапно Кончита выбегает из комнаты. Папер начинает рыдать, бьётся в истерике. Кто-то вбегает в столовую и кричит, что Кончита отправилась топиться. Поднимается невообразимая суматоха: бегают, кричат, хлопают дверьми, отыскивают спасательный круг, роняют табуретки. Вносят утопленницу. Она без чувств, волосы распущены. У неё подозрительно картинная поза. Её кладут на пол и Пра начинает делать ей искусственное дыхание. Через минуту Пра объявляет:

— Бесполезно! Она окончательно и бесповоротно утопла!

Марина — изумлённо:

— Но её купальник — сухой!

И тут все начинают хохотать. Мнимая утопленница в сухом купальном костюме вскакивает с пола и присоединяется к хохочущим. Все пускаются в пляс. Марина с изумлением глядит на происходящее. Макс подходит к ней:

— Поверили?

— Поверила!

— Это коктебельское крещение каждому новому гостю. Это Вас сёстры Эфрон разыграли, Вера и Лиля. Они актрисы. А Игорь Северянин — их брат, Серёжа Эфрон.

Постепенно все успокаиваются, снова садятся за стол, принимаются за еду. Пра окидывает всех зорким взглядом.

Пра — Марине шёпотом:

— Это сёстры Эфрон, актрисы. С ними — их брат, гимназист. Тоже театром балуется. Год назад в Париже у них четырнадцатилетний братик Костя повесился. А мать не вынесла, и на том же крюке через день тоже повесилась. Ужасная история! Между прочим, мать их — в девичестве Дурново, знатной русской фамилии женщина. Вышла замуж за еврея, народовольца Эфрона. Тоже стала народоволкой. Почему Костик повесился — никто не знает. Тоскует Серёженька по брату и матери. А теперь — завтракать! Завтрак у нас простой, но голодны — не будете.

Марина — недоверчиво:

— А это, про Эфронов — не розыгрыш?

Пра отрицательно кивает головой. Макс — весело:

— Когда приедет Ася, мы её также разыграем.

Марина — задумчиво:

— Мать так любила сына! Не каждая мать способна на такую любовь!

В гору понимаются Макс и Марина. Она в красных шароварах Пра. Макс немного выше и впереди. Палит солнце. Марина тяжело дышит. Макс замечает это и протягивает ей сверху руку:

— Держитесь, Марина!

Марина — весело:

— Нет, я сама!

— Хорошо, сама! Любите ходить пешком?

— Не знаю, но мне определённо нравится. В особенности, когда рядом такой спутник, как Вы.

— А я люблю ходить пешком, лазить по горам. Правда, у меня нет постоянного спутника. Или спутницы. А хотелось бы. Скучно одному. С такой спутницей, как Вы, ходить пешком и в горы — просто замечательно! Вы не ноете! Не капризничаете. Я ведь всю свою молодость посвятил пешеходным путешествиям. Я обошёл пешком всё побережье Средиземного моря. Не говоря о Киммерии. Отдохнём! Я понимаю, с непривычки — трудно. Пить — хочется?

— Да.

— В пешем путешествии пить нельзя. Чтобы не хотелось пить, путники берут в рот камешек. В следующий раз мы так и поступим.

Макс и Марина присаживаются на камни. Марина достаёт из кармана папиросы и закуривает.

Макс — хитро прищуриваясь:

— Марина, а я Вашу тайну разгадал!

— Какую тайну?

— Зачем Вы так испугались? Или у Вас много тайн?

— Макс, какую тайну?

— Я догадался, зачем Вы брили голову!

— Зачем?

— Чтобы волосы закудрявились! Что — отгадал?

Марина — смеясь:

— Отгадал!

— Поэт должен быть тонок, худ, хрупок, и непременно с кудрями! А я вот, хоть и кудряв, но толст! Семь пудов мужской красоты! Что же мне делать?

— Ничего, Макс! Вы похожи на Зевса!

— Да, уж! Не на Аполлона! Кого из старых поэтов Вы любите?

— Пушкина, конечно. Я выросла на его стихах и поэмах.

— А кого — из современных?

— Недолго любила Брюсова. Но он мне быстро разонравился. По-моему, он холодный, и никого не любит, кроме себя самого.

— Согласен. Я с ним встречался. Он похож не то на волка, не то на рысь. И ещё — на цыгана. Хищник! Его мучит желание, чтобы его назвали первым поэтом России. Мне бы хотелось написать о Брюсове книгу. Апофеоз воли и честолюбия. А Блок? Как Вам Блок?

— О, Блок! Это — поэт!

— Поэт-мечтатель! Тип поэта, вышедший из моды. Его поэзия — поэзия сонного сознания. В таком состоянии живут созерцатели, охваченные религиозной мечтой. Трубадуры — из их числа.

— Да, именно, современный Трубадур!

— Рад слышать, что наши вкусы — совпадают. Должен Вам сказать, Марина Ивановна, что Вы очень переменились с тех пор, как я видел Вас в Москве. Что-то в Вас появилось такое, как бы это лучше сказать, определённое, что ли. Весь Ваш облик переменился. Тогда я видел перед собою гимназистку в очках и с бритой головой, а ныне я вижу очаровательную девушку, знающую цену своей красоте, своему уму и таланту. В Вас появилась уверенность, и, знаете, некоторая властность во взгляде. В Вас появилась гармония внутреннего мира и внешности. Ну, отдохнули? Полезем выше?

— Вперёд!

— Нет, Марина! — Ввысь! К вершине!

Макс и Марина добираются до вершины. Оттуда открывается дивный вид на море. Справа бухту охватывают скалы Карадага. Широко распахивая руки, Макс — Марине:

— Всё это я — Вам — дарю!

Марина всматривается вдаль:

— Это же царский подарок! Макс, да это же Ваш профиль! Вон та скала! Как здорово! Честное слово, это Ваш профиль!

Макс — скромно:

— Мой! Всё говорят. Не случайно же я ждесь живу! В мире — ничто не случайно, Марина. В следующий раз полезем на Карадаг. Сегодня — подготовка. Вы должны привыкнуть.

Макс и Марина садятся на траву.

— Здесь, Марина, я хочу быть похороненным. Чудное место! Здесь — я! А там — мой профиль! Я хочу показать Вам Карадаг поближе. Подплывём к нему с моря на лодке. Он с моря похож на реймские и шартрские соборы. Готика в красных тонах! Архитектуру — любите?

— Люблю! Особенно — древнегреческую! И средневековую готику тоже люблю!

— Значит, Вам понравится. И ещё Вы любите театр, судя по Вашему отношению к Ростану, и Сарре Бернар.

— Нет, Макс! Я не люблю театр. Ростан и Сарра — исключение. Я их люблю из-за Наполеона.

— Любопытно. Отчего Вы не любите театр?

— Зрелища вообще не люблю. Ну, что такое театр? — Ложь! Фальшь! Театр — сердце фальши. Потом, что такое театр без Слова? Вначале было Слово. Всегда — Слово! Я ведь родилась в день Иоанна Богослова — 8 октября. Слово — основа всему! Значит, нет ничего выше Поэзии! Театр! Что он без Слова? — Пустое место! Представляете немых актёров? Актёров, которым нечего сказать?

— Но ведь есть пантомима.

— Жестом, движением тела, мимикой заменить — Божественное Слово! Жалкое зрелище! Убожество! Убывание божества! Чем дальше от Слова, тем больше убожества! Вспомните, «И Слово было — Бог!».

— О, Марина! С Вами не поспоришь! Бедная Сарра! Не ей ли Вы бросали цветы к ногам?

— Не ей, а сыну Наполеона. Сыну, которого она изображала. Впрочем, Сарра сама по себе тоже прекрасна! Но вообще-то я актёрам не поклонница. Мне не нужна была бы Сарра, если бы был жив сын Наполеона. Я бросила бы цветы не к её, а к его царственным ногам. Что такое Сарра — без Ростана? Актёр — это вторичное. Актёр — упырь, актёр — плющ, обвивающийся вокруг дуба — поэта, драматурга. И недаром же актёров всегда хоронили за оградой кладбища. Посадите поэта и актёра на необитаемый остров. Поэт и на острове — поэт. А актёр! Какое жалкое зрелище! Остров — и актёр! Театр всегда мне кажется подспорьем для нищих духом.

— Ой, Марина! Не вздумайте всё это произнести в присутствии Эфронов. Они обожают театр. Они играют в театре.

— Я делаю исключение для актрис, играющих самих себя. И ещё, меня в актрисах может пленить голос! Я больше люблю слухом, чем зрением. У Сарры — дивный голос!

— Значит, Вы не любите живопись?

— Не могу сказать, что не люблю. Но Слово я ставлю выше живописи. А за Словом сразу — Музыка. А архитектура и живопись — потом.

— Хорошо. В Феодосии Вы увидите картины. Айвазовского. Марина. Интересно, что Вы о них скажете, когда увидите. Давайте и с Вами устроим мистификацию.

— Какую?

— В Вас, по моим наблюдениям, много поэтов, Марина. В Вас есть избыток, которым Вы себе вредите. В Вас материал десяти поэтов и сплошь — замечательных! А не напечатать ли нам Ваши стихи о России от лица какого-нибудь его, ну хоть Петухова? Вы увидите, что через десять дней вся Москва и весь Петербург будут эти стихи знать наизусть. Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие. И Вы никогда не скажете, что это Вы написали. Брюсов будет Вас колоть стихами Петухова. А потом, когда нам надоест Петухов, мы создадим поэтессу и поэта — близнецов! Скажем, брата и сестру Крюковых! Два гениальных близнеца!

— Макс, а мне что останется?

— Вам? Всё, Марина. Всё, чем Вы ещё будете!

— Нет, Макс! Я буду подписывать всё, что пишу, своим именем.

— Жаль, Марина! Это была бы лучшая мистификация! Лучше, чем Черубина де Габриак!

— Нет, Макс! Не могу! Стихи — мои дети! Я не могу отречься от них.

— Жаль, но ничего не поделаешь! Ваша гордыня мне нравится. А теперь — вниз? Дайте руку!

— Нет, Макс! Я — сама!

— Хорошо! Сама! Спустимся, возьмём лодку. Я покажу Вам мой Карадаг.

Острая и быстрая лодка. На вёслах — турки-контрабандисты. Макс — на носу. Марина — на корме. Лодка летит вперёд. Марину то и дело обдают брызги, летящие из-под вёсел. Она с наслаждением подставляет им лицо. Как здорово! Вот это жизнь! Вот это приключения! Как хорошо, что она приехала! Столько событий сразу! Столько людей! И с Максом не страшно ни на горе, ни на море!

Макс — Марине:

— Смотрите на скалы! Правда, они похожи на готические соборы!

Марина — восхищённо:

— И на языки пламени!

Лодка подплывает к гроту в груди скалы.

Макс — таинственно:

— А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой. Знаете миф об Орфее?

— Мне рассказывал Нилендер, переводчик Гераклита.

— А теперь, Марина, идёмте!

Макс и Марина входят в грот. В гроте — темно. Голос Макса:

— В Аид, Марина, нужно входить по одному. И Вы — одна вошли. Я не в счёт. Я только средство. Как эти вёсла, что помогли гнать лодку по воде. Вам не страшно?

— Не страшно. Но дальше — не пойдём. Я ничего не вижу.

— В следующий раз захватим фонарь и пройдём дальше. Вы увидите, что у этого грота нет конца. Он тянется — в глубь скалы, а потом — вниз.

— Вниз мы не пойдём.

— Нет, вниз мы не пойдём. К чему искушать судьбу. Вы верите в судьбу, Марина?

Макс и Марина выходят из грота.

Марина — серьёзно:

— Я верю — в рок!

Лодка плывёт назад. Макс — Марине:

— Надо, чтобы Вы познакомились с одной замечательной женщиной, тоже поэтом, Аделаидой Казимировной Герцык. Она лет на двадцать Вас старше. Глухая. Некрасивая. Неотразимая. Замечательная женщина! Замечательный поэт! Возможно, она ко мне приедет этим летом. Вы её полюбите. Дал ей почитать Ваши стихи. Она в полном восторге. Очень хочет с Вами познакомиться. А вот и наша бухта! До ужина Вы можете побродить по побережью. Глядите внимательно под ноги. Здесь иногда попадаются сердолики. Они изумительно красивы! Некоторые из моих гостей заболевают «каменной болезнью» — приносят камни в ведре с пляжа домой, высыпают на стол, внимательно изучают их, потом снова собирают в ведро и несут назад на пляж. Иногда им попадается что-нибудь стоящее. Смотрите, не заболейте!

Марина блаженно улыбается.

— Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.

Макс — вкрадчиво:

— Марина! Влюблённые, как тебе уже известно, — глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесёт тебе… булыжник, ты совершенно искренно поверишь, что это твой любимый камень! Впрочем, я знаю, какой у тебя любимый камень!

— Какой?

— Сердолик!

Марина изумлена:

— Откуда ты знаешь, Макс? Ты угадал!

Макс таинственно улыбается:

— Знаю! Я много что знаю! Теперь тебе придётся выйти за меня замуж!

— Ты шутишь, Макс? Так только в сказках бывает, или в мифах.

Макс задумчиво смотрит на Марину:

— Марина, жизнь это и есть — миф!

Вечер того же дня. Марина бредёт по берегу моря, внимательно разглядывая камешки под ногами. Ей хочется найти красивый сердолик. Подняв глаза, она видит, что на скамье сидит Сергей Эфрон. Марина подходит к скамье, на которой сидит юноша. В её глазах — восхищение:

— Меня зовут Марина Цветаева. Я сегодня приехала. А Вы — играли роль Игоря Северянина.

Юноша улыбается и встаёт:

— Сергей Эфрон. Вы ищете камешки? Вам помочь искать?

— Очень хочу!

— Идёмте!

Девушка и юноша бредут рядом по побережью, высматривая камешки под ногами.

Марина спрашивает:

— Чем Вы занимаетесь?

— Ничем. То есть сейчас отдыхаю. А вообще-то учусь в гимназии. Впрочем я давно уже не хожу в гимназию. Плохое здоровье. Подозрение на туберкулёз. Впрочем, я не знаю. Врачи говорят, что на всякий случай надо беречься. Люблю играть на сцене. Иногда играю с сёстрами. Они — актрисы. Мне нравится быть актёром. Впрочем, всё равно надо закончить гимназию. А вдруг я захочу поступить в университет? Придётся заканчивать экстерном. Впрочем, не знаю. мне ещё хочется стать литератором. Я пробую писать рассказы. А Вы? Чем Вам хочется заняться? Вы, верно, уже вышли из гимназии?

— Вышла. Но я не хочу ничем заняться. Я уже занята, с пяти лет.

Эфрон даже останавливается от удивления:

— То есть?

— Я — поэт. Я нынче уже выпустила свою первую книгу стихов, а теперь — с осени — буду готовить вторую.

— Вот здорово! Дадите почитать?

— Конечно, дам.

Марина думает про себя: «Если он найдёт сердолик, я выйду за него замуж!». Она поднимает глаза на юношу:

— Угадайте, какой мой любимый камень?

Эфрон сдвигает брови, думает, медленно произносит:

— У Вас серо-зелёные глаза. Наверное, изумруд. Угадал?

Марина — уклончиво:

— Не совсем. Хотя, изумруд я тоже люблю. Давайте, поищем здесь какие-нибудь камни. Говорят, здесь есть полудрагоценные, прямо под ногами.

Не успевает она произнести эту фразу, как Эфрон наклоняется и поднимает с песка генуэзскую сердоликовую бусу:

— Смотрите, Марина, что я нашёл!

Эфрон подаёт Марине сердоликовую бусу.

Марина берёт сердолик. Думает: «Я выйду за него замуж! Он нашёл сердолик. А Макс — только угадал. Хотя странно, что Макс — угадал. Но замуж я выйду за Серёжу. Это — рок!».

Вечер. Макс приводит в свою мастерскую Марину. Хоры вокруг стен, многоэтажная библиотека, пёстрые драпировки вперемежку с акварелями и японскими эстампами, в глубокой нише — гипсовая голова царевны Таиах. Слева и справа в нише самодельные лежанки, покрытые пёстрыми домотканными покрывалами. На многочисленных полках — кисти и краски, куски базальта и фантастические корневища, выбасываемые морем. Макс подводит Марину к нише:

— Видите, это царевна Таиах. Я привёз её из Парижа. Бесплатно работал в музее, чтобы получить её. И получил. Здесь Вы будете спать. А завтра мама подготовит Вам комнату в своём доме. Хотите взглянуть на мой кабинет? Он — наверху. Там я и сплю.

— Конечно, хочу.

— Идёмте.

По внутренней лестнице Макс и Марина поднимаются к нему в кабинет. На стенах развешены копии посмертных масок Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Петра. Марина внимательно их разглядывает. На стенах развешаны также копии химер с Нотр-Дам. Кругом книги, как и в мастерской. Огромный письменный стол. Низкая софа.

Макс — гордо:

— Нравится?

Марина:

— Очень!

— Многое я сделал своими руками. Например, те лежанки внизу. И эти — тоже. И полки для книг. Практически всю мебель в доме сделал сам. Даже мольберты. А письменный стол — чертёжная доска на козлах.

Марина заглядывает под обширную поверхность стола.

— Да, действительно, на козлах.

Макс:

— За таким столом удобно работать. Всё под рукой. А мама в доме наводила уют. Все эти накидки, покрывала, занавески — всё своими руками шила. А теперь идём вниз. Думаю, что возле царевны Таиах Вам приснятся удивительные сны. Может быть, приснится жених!

Марина:

— Смешное слово — «жених». Похоже на — «петух».

Марина и Макс смеются. Марина берёт руку Макса, прижимается к ней щекой:

— Макс, здесь так чудно! Так чудно, что и спать не хочется!

Макс нежно проводит рукой по золотистым волосам Марины.

Пустая лежанка возле царевны Таиах. Южная тёплая ночь. На берегу моря любовное свидание Марины и Сергея Эфрона. Эфрон сидит на песке, Марина — рядом. Не глядя на Эфрона, Марина говорит, задыхаясь от волнения:

— Когда я увидела Вас, это было, как удар в сердце. Такая красота! Боже мой, как Вы красивы! И я сразу сказала себе: «если он найдёт сердолик, я выйду за него замуж!». И Вы находите сердоликовую бусу! Разве это не знак свыше? Вы так юны! Вы так страдаете! Я всё знаю! Не надо ничего рассказывать. Это так больно! Моя мать умерла, когда мне было четырнадцать лет. Я никогда ни с кем не говорила о своей потере. Только с одной женщиной, другом семьи, Лидией Александровной Тамбурер. Она нашла для меня слова утешения. Но мне так не хватало матери! Она была строгая, иногда даже суровая. Особенно со мной. Потому что Ася была младше и болезненна. А я была старше и здорова. Но моя мать многому научила меня: любить музыку, любить литературу, быть честной даже в мелочах, быть скромной и непритязательной в быту. Это после её смерти я стала наряжаться, потому что мне нравятся красивые вещи. А в людях я ценю породу. Вот в Вас чувствуется порода! Мать редко ласкала меня. Почти никогда. Но я знала, что всё-таки она меня любит. Потому что обычно ты требователен с тем, кого любишь. А моя мать была очень требовательна. Она мне никакую слабость не спускала. И когда она умерла, я поняла удивительную вещь — мне именно такая — суровая и требовательная — мать и была нужна, потому что у меня, честно говоря, буйный темперамент и дикий характер. Я очень тоскую о ней. Я представляю, как Вы тоскуете по своей матери. И по брату. Мальчик мой!

Эфрон опускает голову на колени, которые он обхватил руками. Его плечи слегка вздрагивают. Марина становится на колени перед ним, обхватывает его голову руками и начинает гладить её. Она прижимает голову юноши к своей груди, целует его густые, тёмные волосы. Она силой запрокидывает голову юноши, который старается справиться со слезами, целует его лоб, щёки, глаза, приговаривая: «Бедный мой! Мальчик мой! Любимый мой! Солнышко моё!». Губы юноши и девушки встречаются. Поцелуй длится и длится. Эфрон обнимает Марину, прижимает её к себе, целует её, прячет лицо у неё на груди, как бы ища спасения. Марина — торжественно:

— Я — Вас — никогда не оставлю! Я буду — Ваша верная собака!

Столовая в доме Макса. Макс, стуча вилкой по графину с водой:

— Сегодня — в поход! Дела — откладываем! Все — в поход! Взбираемся на Карадаг. Возражения?

Кто-то — робко:

— Тучи! Дождь собирается.

Макс — решительно

— Какие пустки! Впрочем, дамы могут остаться.

Лиля Эфрон — Серёже:

— Останься, пожалуйста. Тебе нельзя простуживаться.

Макс — строго:

— Сергей — не дама!

Эфрон вопросительно смотрит на Марину. Марина — ласково:

— Останьтесь, Серёженька. Лиля права. Вы можете простудиться.

Лиля переглядывается с Верой. Макс поднимает удивлённо брови.

Макс идёт во главе своего отряда. За ним растянулись человек двенадцать гостей. Макс идёт легко, постукивая о каменистую землю палкой. Рядом с ним в голубых шароварах (сама сшила под руководством Пра) и сандалиях на босу ногу — Марина. Макс искоса поглядывает на неё. Некоторое время Макс и Марина карабкаются вверх молча.

— Не устали, Марина?

— Нисколько!

— Тогда — вперёд!

— Нет, Макс, — ввысь!

Макс и Марина карабкаются всё выше. Их спутники давно отстали и разбрелись — кто куда. Начинается дождь. Погромыхивает гром.

Макс — озабоченно:

— Вернёмся, Марина?

— Нет! Мы ещё не у вершины.

— Тогда — к вершине!

Дождь становится сильным. Макс и Марина набредают на небольшой татарский аул — белые хаты. Макс стучит в дверь. Просовывает голову внутрь:

— Можно войти и переждать грозу?

— Можно, можно.

— Но мы совершенно мокрые.

— Можно ошаг посушить.

Макс и Марина входят в хату. Старушка в белом чепце подбрасывает кизяку в очаг. Её гости садятся возле самого огня. Дымятся максов балахон и маринины шаровары. Старичок, дымя трубкой:

— Как барышня похож на свой папаш!

Макс, авторски-скромно:

— Все говорят.

— А папаш ошень похож на свой дочк. У вас много дочк?

Макс — уклончиво:

— Она у меня старшая.

— А папаш и дочк ошень похож на свой царь.

Макс и Марина следят за направленим пальца и сквозь дым очага и пар одежд различают Александра III, голубого и розового, во всю стену.

Макс:

— Этот царь тоже папаш: нынешнего царя и дедушка будущего.

Старичок:

— Как вы хорошо сказаль: дедушк будущ! Дай Бог здорофь и царь, и папаш, и дочк!

Старушка — созерцательно:

— А дочк ф панталон.

Макс:

— Так удобнее лазить по горам.

Старичок — созерцательно:

— А папаш в камизоль.

Макс, опережая вопрос о штанах:

— А давно вы здесь живёте?

Старушка и старичок (в один голос):

— Дафно. Сто и двадцать лет.

Макс — Марине:

— Колонисты времён Екатерины.

Старушка приносит Максу и Марине по кружке молока. Макс, отхлёбывая молоко:

— Марина, раз уж я — ваш папашк, не перейти ли нам на ты?

— С радостью, Макс. Ты — настоящий друг. Я так понимаю дружбу: дружба (впрочем и любовь) — дело! Ты первым откликнулся на мой сборник стихов. Я сразу поняла — друг! А потом ты сам пришёл ко мне. Брюсов никогда бы не пришёл. Макс, книгу Швоба я в Москве не нашла. Но зато я прочитала Генриха Манна «Герцогиню», «В погоне за любовью», «Флейты и кинжалы», «Актрису», «Чудесное». Прочла также «Консуэло» и «Графиню Рудольштадт», «Жак». Какая прелесть! Прочла «Труженников моря» Гюго, и «Три мушкетёра» Дюма. Прочла Жан Поля «Озорные годы». Ренье, как ты знаешь, мне не понравился. Ты мною доволен?

— Доволен? Да не совсем. Ты ещё многих книг не прочитала, Марина!

— Я прочту. Я только начала. Но вот что меня смущает: чем больше читаешь, тем меньше живёшь сам. Каждая книга — кража у собственной жизни. И потом, много читавший не может быть счастлив. Счастье — бессознательно. И я должна признать: книги дают мне больше, чем люди. Книга — это душа. В людях мне мешает их тело. Тело — стена! Сквозь тело не видно душу. Я ненавижу эту стену! Макс, составишь список книг, которые я непременно должна прочесть в ближайшие три года?

— Конечно.

— Спасибо, Макс. Знаешь, как здорово, что у меня есть такой друг, как ты?!

— Знаешь, Марина, как здорово, что у меня есть такая подруга, как ты?! Марина, есть у тебя девиз?

— Девиз?

— Ну, да! У каждого человека должен быть девиз на всю жизнь. И потом всю жизнь ему следуешь. Есть у тебя такой?

— А у тебя, Макс?

— У меня есть. Но называть его я не стану. Это только для себя девиз. Если у тебя — есть, то и ты не называй.

— Пока нет. Но я — подумаю, Макс.

— Непременно подумай, Марина. По-моему, дождь прошёл. К вершине?

— К вершине!

Макс и Марина прощаются со стариками.

Глубокий вечер. Все гости Макса собрались на вышке башни. Все непринуждённо расположились как кому угодно: кто-то лежит на деревянном полу, кто-то сидит на полу, кто-то на табурете. Рядом с Мариной на полу сидят Ася и Сергей Эфрон. Он держит её руку в своей. По другую руку Марины — Герцык. Марина оживлённо разговаривает о чём-то с Аделаидой Казимировной. Эфрон смотрит на сияющие звёзды на тёмном небе. Макс рассказывает всем о Марине, обнявшей свирепого пса Лапко:

— Представляете, она его целует, а он — не возражает. Даже ни разу не рыкнул. Попробовал бы кто-нибудь из нас! Значит, в Марине есть что-то такое, чего нет у нас. Пёс это понял сразу. Животные иногда мне кажутся куда умнее людей. Знаете, какую надпись я прочёл однажды в «Собачьем Некрополе» в Париже «Чем больше я вижу людей, тем больше я люблю животных». Это сказал Шамфор, французский писатель восемнадцатого века. Кстати там похоронен знаменитый сенбернар Барри, спасший сорок человек. Сорок первый убил его. На могиле Барри — большой мраморный памятник. — (Неожиданно) — Марина, мы тебя ещё не слышали. Прочтёшь что-нибудь?

Марина медленно встаёт. Она ещё никогда не читала свои стихи публике. Ей немного страшно. Макс ободряюще ей улыбается.

— Я прочту:

Бежит тропинка с бугорка,

Как бы под детскими ногами,

Всё так же сонными лугами

Лениво движется Ока.

Колокола звонят в тени,

Спешат удары за ударом,

И всё поют о добром, старом,

О детском времени они.

О, дни, где утро было рай,

И полдень рай и все закаты!

Где были шпагами лопаты,

И замком царственным сарай.

Куда ушли, в какую даль вы?

Что между нами пролегло?

Всё так же сонно-тяжело

Качаются на клумбах мальвы…

Все шумно приветствуют стихотворение. Макс — поднимает руку. Все затихают. Макс:

— Прекрасно! Отчётливо прочитывается мысль — зреющий человек между уходящим детством и наступающей юностью. Тонко и точно схвачено — «что между нами пролегло?», ибо действительно что-то пролегло! И мы об этом думаем, слушая стихотворение, и ни о чём другом. А другое — техника стихосложения. Она у Марины — от Бога. Её не замечаешь, ибо она только орудие для передачи мысли и настроения: орудие великое, важное и могучее, котором художник должен владеть так же, как виртуоз пальцами своей руки. Если я останавливаюсь перед картиной и начинаю прежде всего рассматривать её колорит, мазки и краски, то это значит, что, хотя, может быть, картина и гениальна в смысле разрешения какой-нибудь новой задачи живописи, но она всё-таки не истинное произведение искусства, а только материал, подготовляющийся для будущего великого мастера. Техника только тогда будет вполне совершенна, когда её не будет заметно. Настоящее произведение искусства — соединение чувства, мысли и техники. Попробуйте меня опровергнуть!

Все смеются. Никто не хочет опровергать сказанного Максом.

Голос:

— Макс, скажите какое-нибудь пророчество.

— Ну, я — не пророк. Но одно дать могу. Знаете, кто первым погиб под колёсами первого автобуса? — В 1906 году профессор Кюри. Мозг, открывший радий, был расплющен этим бронтозавром машинной фауны больших городов. Это было только начало. Иногда мне нажется, что все мы будем раздавлены автомобилями. Если не под колёсами погибнем, то от их возрастающего количества и растущей скорости. Автомобили могут нас пожрать! Вот вам моё пророчество!

— Ещё, Макс!

— Давайте поговорим о чём-нибудь другом. Только не о театре.

Голос из темноты:

— Расскажите, кого из современных художников Вы видели в Париже?

— Я видел Ренуара, Дега и Клода Моне. И скульптора Родена видел. Ренуар и Дега выглядят дряхлыми. Я видел Ренуара беспомощным старцем перед мольбертом в глубоком кресле. В его онемевшие руки со склеротическими жилами, с пальцами, скрюченными от ревматизма, чужая рука вставляет кисть, чужая рука выжимает ему на палитру краски, и он, кидая из-под тяжёлых век пронзительные взгляды хищной птицы, всё-таки не прекращает работы.

Дега такой же дряхлый, но ещё способен передвигаться. Тоже работает, не покладая рук. Вернее, не покладая кисти.

Только Роден и Клод Моне похожи на два дубовых ствола. У них крепкое телосложение. Времени не так-то дегко их сбить с ног.

Как мне хотелось бы работать до самого смертного часа. Нет ничего хуже вынужденного бездействия!

Голос Марины:

— Ты, Макс, поэт. Это у художника может выпасть кисть из рук. У поэта может только остановиться сердце. Поэт до самой смерти — поэт!

Утро. Макс и сёстры Эфрон — Лиля и Вера — гуляют по берегу. Макс — стараясь быть дипломатичным:

— Я не совсем понимаю, что вас так взволновало?

Лиля — возбуждённо:

— Макс, пойми, Серёжа ещё ребёнок! Больной ребёнок! За ним нужен уход. Его надо вовремя кормить.

Вера — нервно:

— Ему нужно много и хорошо спать. Ему режим нужен. У него ведь нет матери, которая за всем бы следила, обо всём бы позаботилась.

Макс — разводя руками и переставая следить за дипломатией:

— Ну, это вы обе преувеличиваете. Сергей — взрослый и, по моим наблюдениям, вполне здоровый юноша. Какой он ребёнок? Что вы обе кудахчете над ним? Испортите его, избалуете. Что вы всё его за ручку водите? От меня-то — что вы хотите? Что я могу сделать?

Лиля — с жаром:

— Убеди Марину, что ей не нужно ехать с Серёжей в Уфимскую губернию.

Вера — страстно:

— Макс, Марина хочет сопровождать его. Он хочет ехать только с нею. Нам он сказал, чтобы мы из Коктебеля возвращались в Москву. А мы хотели ехать с ним. Ему кумыс пить надо. Ему лечиться надо. А тут — роман! Он же ещё ребёнок!

Макс — задумчиво:

— Марина тоже ещё ребенок. Почему вы решили, что у них — роман?

Лиля — гневно:

─ Она старше его на год! Конечно, роман! Разве ты не видишь, Макс?

Макс в задумчивости останавливается. Поднимает плоские камни и пытается «делать блины», но волны мешают этому.

Вера — настойчиво:

— Год разницы — это много!

Макс — растерянно:

— Да что же вы обе от меня-то хотите? Предположим, у них роман, хотя, с чего вы это взяли? Я-то при чём?

Лиля — умоляюще:

— Поговори с Мариной, Макс!

Вера:

— Макс, отговори её ехать с Серёжей! Этот роман разрушит его здоровье! Мы так много сделали, чтобы поставить Серёжу на ноги после смерти мамы. Макс, сделай что-нибудь!

Макс — неуверенно:

— Это дело такое деликатное… Может, мама?

Лиля — твёрдо:

— Пра мы просили. Она отказалась. В конце концов, это ты Марину к себе пригласил!

Макс — обиженно:

— Ещё немного, и вы меня обвинять станете?

Лиля и Вера — в голос:

— Макс, сделай что-нибудь!

Макс — решительно:

— Хорошо, я поговорю и с Серёжей и с Мариной. Поговорить — обещаю. Но результат — непредсказуем.

По берегу моря гуляют Макс и Марина. Максу тяжело заговорить с Мариной на интересующую его тему. Чёртовы бабы! Втянули его в эту дурацкую историю. Ну, роман! Ну, и что?! Молодо-зелено! Разъедутся по домам, вот и конец роману. У них, у самих — романов что ли не было?! Но он обещал, а раз обещал поговорить, то придётся. Наконец, он решается «подъехать» издалека:

— Марина, я — твой духовный папашк?

— О, Макс, несомненно! Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приёмной дочерью, кроме как твоей.

— Спасибо! Тебе хорошо в Коктебеле?

— Это лето в Коктебеле было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе. Я тебе страшно благодарна за Коктебель.

— Я рад. Марина. Ты из Коктебеля — в Москву?

Марина бросает косой молниеносный взгляд на Макса.

— Нет! Я буду сопровождать Серёжу в Уфимскую губернию. Он едет туда лечиться — на кумыс. Ты пробовал кумыс, Макс?

— Пробовал.

— И — как? Вкусно?

— Вкусно.

— Я тоже попробую.

— А я слышал, что Серёжа едет с сёстрами.

— Он передумал. И зачем сёстры, если есть — я?!

— Но это как-то странно. Они — сёстры. А ты в качестве кого поедешь? Разве это удобно?

— Вот не ожидала от тебя, Макс! Да ты старомоден, как мой отец! Меня совершенно не заботит мой статус. Я еду, как его подруга. Доволен?

— Г-м! Чем мне быть довольным? И сёстры Серёжи очень недовольны.

— Ничего. Они это переживут. Не может он жить постоянно с сёстрами. Ему уже семнадцать лет.

— Марина, Серёжа, они говорят, болен.

— Я вылечу его.

— Они говорят, что о нём надо заботиться, как о ребёнке.

— Я буду о нём заботиться даже лучше, чем о ребёнке.

— Марина, у вас что — роман?

— Макс, у нас — роман!

— Марина, ты любишь Серёжу!

— Я люблю его!

— А может быть ты его жалеешь? У него нет родителей. У тебя нет матери. А, Марина?

— Макс, Я люблю его! Серёжа — прекрасен!

— Марина, Серёжа не прекрасен, но — красив. Прекрасным он может стать со временем. Но может и не стать! А красота поблекнет! Что тогда останется? Ты должна понимать, как поэт, что есть разница между красотою и тем, что называется — прекрасным.

— Макс, о чём ты?

— Как всякий поэт, ты легко пленяешься красотою. Но что у Серёжи — внутри? Какой он человек? Каковы его взгляды на жизнь и искусство? Есть ли вообще эти взгляды? Кто и в каком духе воспитывал его до тебя? Знаешь ли ты, кто был его отец? Чем занималась его мать? Что они вложили в своих детей?

— Макс, я знаю, что его отец — еврей, что он был народовольцем. Но Серёжа воспитан в русском духе русской матерью. Я знаю, что его мать из аристократической высокопоставленной семьи.

— Его мать — тоже революционерка-народоволка, Марина. И она, и её муж не раз сиживали в тюрьмах, и не раз бывали в ссылках. Это накладывает отпечаток на человека, и на его семью.

— Что мне до этого? Я люблю Серёжу, а не его родителей.

— Хорошо! Пусть так! Только не вздумай выходить за Серёжу замуж.

— Именно этого я хочу больше всего!

— Марина, ты сошла с ума! Он — мальчик!

— Я тоже не старая тётка!

— Ему только семнадцать лет!

— Молодость — легко исправимый недостаток.

— Он не завершил ещё гимназического курса!

— Я помогу ему его завершить — экстерном!

— Марина, ты совершаешь ошибку, ценой которой может быть судьба и жизнь! Потом, когда-нибудь, ты вспомнишь мою эту фразу!

— Что мне до этого — «потом»? Может быть завтра или послезавтра я умру! А ты — мне о — «потом»! Я живу нынче! Я всего хочу немедленно! И любви — тоже! Макс, он любит меня!

— Понимаю! Мои аргументы исчерпаны. Я сдаюсь. Но только в одном не сдаюсь — не надо выходить замуж. Таких, как Серёжа, у тебя будет множество. Ты — поэт! Ты — существо особенное. Ты не сможешь писать стихов, не увлекаясь людьми. Подумай, на какую пытку ты обречёшь своего предполагаемого мужа. Вступая в брак, ты рискуешь своим талантом. Тебя захлестнут домашние заботы, дети. От быта — стихов не бывает! Стихи рождаются только на свободе и от свободного человека! Или брак, или стихи! Третьего — не дано! Сколько я знаю талантливых замечательных женщин, которые были вынуждены посвятить себя семье, и их талант — иссяк! Талант — это колодец, из которого надо черпать. Если из него не черпать, его засыплет песком времени.

— У меня всё будет не так, как ты говоришь. Это Серёжа — существо особенное! Таких много быть не может! Его красота — чудесна! Он — замечательный! И потом, неужели нельзя совместить брак и поэзию? Я буду — первой, кто совместит!

─ Марина, Серёжа пока что — никто. Мальчик без особенных талантов и способностей. Марина, тебе не такой человек нужен! Не такой муж! Может быть, рядом с тобою есть кто-то, кто больше тебе подходит, кто любит то же, что и ты, кто понимает тебя! Кто будет тебе опорой! Серёжа тебе — не опора! Ему самому нужна опора, и долго ещё будет нужна. Ты сделаешь ошибку, Марина! Помнишь, я гадал тебе? Помнишь? Так вот, я до конца не сказал тебе, потому что испугался. На твоей руке — два варианта. Если ты выйдешь замуж за человека, который станет твоей опорой и будет понимать тебя, ты проживёшь долгую и счастливую жизнь. Но если ты выйдешь за человека, которому сама станешь опорой, твоя жизнь будет полна несчастий, превратностей и — увы! Твоя жизнь оборвётся во цвете лет! Оглянись вокруг, Марина! Может быть рядом с тобою есть человек, не настолько красивый, как Эфрон, но — надёжный друг на всю жизнь?

— Макс, я всё понимаю! Я страшно тебе благодарна за всё! Но я люблю его!

Макс опускает голову:

— Убеждать влюблённого человека — бесплодная работа. Не забудь о нашем разговоре, Марина. Я исчерпал не все аргументы. Последние я выдвину в крайнем случае. Но я очень надеюсь, что его не будет. Я не скрою от тебя, Марина, что в это время сёстры разговаривают с Серёжей.

— Результат, я уверена, будет тот же.

Сентябрь 1911 года. Утро. В столовой завтракают Ася со своим мужем Борисом Трухачёвым, Марина и Сергей Эфрон. Марина — наигранно весело:

— Сегодня приезжает папа. Александра Олимпиевна, что там, в телеграмме сказано — когда приходит поезд?

Александра Олимпиевна неторопливо надевает очки:

— В 14.30

Марина — бодро:

— Спасибо. Значит, план такой: папа возвращается из Германии, где был по делам Музея. В Германии он месяц лежал в клинике под Дрезденом. Опять сердце. Вы, Ася и Борис, поезжайте после завтрака к себе. Приедете завтра, когда я приму первый удар на себя. Позвоните вечером, чтобы узнать, как прошёл разговор. Серёжа посидит в своей комнате наверху, пока я буду с папой разговаривать. Без моей команды не выходить. Надо всё осторожно сделать. Всё-таки — сердце! Я буду предельно осторожна. Если можно было бы не говорить! Но нельзя не говорить! Как иначе мы объясним уход из дома? Придётся говорить всё, как есть. Ася, ты не звони, пусть Борис! Тебе нельзя волноваться. Вообще, что бы ни случилось, ведите себя спокойно. Папа посердится, и перестанет. Особенно когда узнает, что станет дедом. Всем всё понятно?

Все согласно кивают головами. Марина — с вздохом:

— А я поеду встречать папу. Жаль, что мы все не можем поехать! Кстати, я отправила письмо-извещение Максу в Париж, что мы с Серёжей решили пожениться. Представьте, вместо одобрения или, по крайней мере, ободрения он прислал самые настояшие соболезнования, полагая нас обоих — слишком настоящими для такой лживой формы общей жизни, как брак. Я, конечно, вскипела: либо признавай меня всю, со всем, что я делаю (и не то ещё сделаю!) — либо, вообще со мной не знайся. Словом, я послала ему в Париж открытку, написав, что его письмо — большая ошибка. Что в его издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение. Жаль, а ведь я так хотела, чтобы он был шафером на нашей свадьбе.

Ася — задумчиво:

— И Макс ничего не ответил на твоё письмо?

Марина — живо:

— Ответил! Извинился! Всё вернулось на круги своя. Он милый медведюшка! Теперь он — за нас!

Ася — грустно:

— Все — против нас! Серёжины сёстры, родственники Бориса. Как будто мы виноваты в том, что полюбили друг друга. Почему выходить замуж надо непременно тогда, когда станешь старым. Даже двадцать лет — уже старость. Какая гадость! Теперь вот ещё — папа! Я ужасно боюсь его приезда, а ещё больше — что он скажет. Вряд ли он обрадуется. Я так и слышу, как он говорит: «Что?! Вышли замуж за гимназистов?! За мальчишек?!».

Все, сидящие за столом, смеются. Все, кроме Александры Олимпиевны. Действительно, привели в дом мальчишек. Какие из них мужья! Приедет барин, а ему такой удар! Ну, и молодёжь пошла, своевольная! Что хотят, то и творят! Ой, быть беде! Сердиться будет барин!

Извозчик останавливается подле дома в Трёхпрудном переулке. Из пролётки легко выскакивает Марина. Следом за нею тяжело и грузно высаживается Иван Владимирович. Дворник Илья выгружает чемоданы. На крыльце Ивана Владимировича встречают Александра Олимпиевна, Глаша и кухарка Настя. Марина поддерживает отца под руку. Иван Владимирович, тяжело дыша, понимается по ступеням. Здоровается со всеми. Входит в дом. Дворник вносит чемоданы. Иван Владимирович, снимая пальто:

— Открытки ваши получал, спасибо. Одно только не пойму, зачем ты, Муся, ездила в Уфимскую губернию. Зачем так далеко, и что ты там делала?

— Кумыс пила, папа.

— Кумыс можно и в Москве купить, если тебе уж так захотелось.

— В Москве — привезённый кумыс, а там — свежий.

— Причуды! Причуды! Но всё-таки — странно!

Александра Олимпиевна — торжественно:

— Через пятнадцать минут, барин, кушать будет подано!

Иван Владимирович — добродушно:

— Вот и славно! Пообедаем! Жаль только, что Ася всё ещё в Крыму.

Марина и Александра Олимпиевна обмениваются молниеносными взглядами. Иван Владимирович ничего не замечает:

— Да, кстати, я забыл сказать. В Германию из Москвы мне пришло уведомление, что все обвинения с меня сняты, и я восстановлен в прежней должности.

Марина — радостно:

— Отлично! Просто замечательная новость, папа. Поздравляю!

Александра Олимпиевна, вытирая глаза платочком:

— Слава тебе Господи! Слава тебе!

Иван Владимирович отдыхает в своём кабинете на диване. На нём старенький домашний халат. Как хорошо быть дома! Устал ездить по заграницам. Если бы не дела Музея, ни за что не поехал бы больше. Вот и в сердце боль. Что-то не проходит. Надо бы капель принять. Раньше такого не было. Хоть бы Музей поскорее открыть. Успеть бы! В дверь стучат. Иван Владимирович садится:

— Кто там? Войдите!

Входит Марина. Она в красивом, но скромном платье. Ей короткие русо-золотистые волосы слегка вьются. На носу её очки, которые, впрочем, войдя, она снимает и держит в руке. Она очень хороша в свои восемнадцать лет. Иван Владимирович широко улыбается ей навстречу:

— Мусенька! Входи! Как ты похорошела! Прямо взрослая барышня! Садись, милая, вот сюда, рядом со мною. Как жаль, что Ася всё ещё в Крыму. Скоро она приедет? Что осенью делать в Крыму?

— Скоро, папа. Со дня на день. Может быть даже завтра. Скорее всего, что завтра.

— Вот и славно! Вот и хорошо! И заживём втроём на славу, как раньше.

Марина решает подойти к делу издалека:

— Папа, а как ты себя чувствуешь?

— Вполне хорошо. Немецкие врачи меня основательно подлечили. Вполне хорошо себя чувствую. Только вот что-то устаю быстро. Раньше днём никогда не лежал. А вот — захотелось прилечь. Н-да! Хе-хе-хе!

— Папа, у меня к тебе важный разговор.

— Важный? Ну, что ж! Давай, поговорим! Что-нибудь случилось?

Марина — нарочито небрежно:

— Да ничего особенного. Ты только не волнуйся. Совершенно ничего особенного. Ася вышла замуж.

Иван Владимирович несколько секунд молчит, пытаясь осознать новость.

— Замуж? Как — замуж? Какой-такой замуж? Ей только шестнадцать лет!

— Папа, мне Эллис и Нилендер в мои шестнадцать лет предложения руки и сердца делали.

— Ну, так ты же не приняла! В тебе же было довольно благоразумия.

— Папа, я их — не любила. А Ася — своего мужа — любит.

Иван Владимирович молчит, осознавая новость. Марина с беспокойством следит за выражением его лица. Иван Владимирович — медленно:

— И кто же он — мой зять?

— Борис Трухачёв, гимназист.

Иван Владимирович подскакивает, как будто его укололи, лицо его краснеет:

— Что-о-о?! Гим-на-зист?! Ты сказала — гимназист?!

Иван Владимирович вскакивает с дивана и начинает ходить из угла в угол. Видно, что он потрясён новостью.

— Моя дочь — за гимназиста?! О, Господи! За гимназиста!! Она что, с ума сошла?!

Марина — обеспокоено:

— Папа, пожалуйста, не волнуйся. Ну, и что! Он очень красивый!

Иван Владимирович круто останавливается перед дочерью:

— Так ведь он же — мальчишка!

— Папа, это ещё не всё.

— Ещё не всё! Что же ещё?!

— Ася ждёт ребёнка — Вашего внука.

Иван Владимирович садится снова на диван, и некоторое время, молча, смотрит на Марину.

— Они венчались?

— Нет ещё. Мы решили обвенчаться вместе. Две пары сразу.

Глаза Ивана Владимировича выражают полное недоумение. Ему кажется, что он ослышался:

— Что-то я не понял!

— Я тоже выхожу замуж, папа.

В кабинете повисает молчание. Наконец, Иван Владимирович — грозно:

— Я надеюсь, что ты выбрала достойного молодого человека, Муся?

— Да, папа. Сергея Эфрона. Он очень красив!

— Что ты заладила — про красоту! Он — еврей?

— Он русский. Правда, отец его — еврей. Но мать — русская, очень хорошей фамилии, Дурново.

Иван Владимирович, осмысляя:

— Дурново? Да, действительно, хорошая русская фамилия. А чем занимаются родители твоего жениха?

— Они умерли, папа. Но занимались революционной деятельностью.

Иван Владимирович в ужасе смотрит на Марину.

— Господи! Я надеюсь, что твой жених имеет приличное занятие.

— Он тоже гимназист, папа.

Иван Владимирович вскакивает:

— Опять гимназист! Снова гимназист! Женихи и мужья — гимназисты!! Вы что, с ума все посходили?! Мало того, что замуж с бухты-барахты, так ещё и за гимназистов! Сумасшедший дом! Знал бы я, куда еду! Я знаю, что в ваше время принято никого не слушаться! Ты даже со мной не посоветовалась! Не говоря уж об Асе! Пришла — и «выхожу замуж»!

— Но папа. Как же я могла с тобой советоваться? Ты непременно был бы против.

— Может, и был бы! Вы так молоды! Вы неопытны! За гимназистов! За мальчишек, у которых ничего нет за душой! Боже мой! Боже мой! Если бы ваша мать знала! Если бы она — знала!

— Папа, ничего страшного ведь не произошло. Мы выходим замуж за людей, котроых любим, и которые любят нас. Вот и всё! Надо это принять, как должное. Всё равно ничего изменить нельзя! И потом, наши мужья не останутся же навсегда гимназистами.

Иван Владимирович — слегка смягчаясь:

— Ну, да. Ну, да. И кем же они хотят стать?

— Поступят в Университет на филологический факультет.

Иван Владимирович — ещё более смягчаясь:

— На филологический? Это хорошо. У твоего будущего мужа есть способности к филологии?

— Он пытается писать рассказы.

— Г-м! Хорошо. Но на свадьбах ваших я, конечно, не буду. Нет, нет, нет!

— Папа, какая свадьба без тебя!

— Когда вы замуж собрались повыскакивать за своих гимназистов, вам папа не был нужен. На свадьбах — не буду! Ну, а когда вы думаете венчаться?

— Мы хотели бы венчаться за границей.

— За границей? Почему — за границей?! За какой границей?!

— Мы хотим поехать в свадебное путешествие — в Швейцарию.

— Но венчаться-то, почему не дома, не в Москве?! Или у вас на то есть особые причины?

— Нет, папа. Особых причин нет. Можем и в Москве венчаться.

— То-то! Только в Москве! Взяли моду — важные дела делать за границей. Будто и родного дома нет!

Марина решается выложить всё сразу:

— Папа, мы будем жить отдельно. Ася с Борисом уже сняли квартиру. И мы с Серёжей — тоже. В Сивцевом Вражке. Четыре отдельные комнаты в только что отстроенном доме. Итальянские окна. Вся Москва — как на ладони. Недалеко от Трёхпрудного. Папа, так будет лучше. Этот дом всё равно не наш, а твой, Валерии и Андрея, по матери — Иловайских. Так что так будет лучше.

Иван Владимирович тяжело вздыхает:

— Вот и остался на старости — один.

— Мы к тебе часто будем приходить, папа.

— Это ты сейчас так говоришь, а выйдешь замуж, и некогда станет к отцу-старику заглянуть. А где Сергей сейчас? У родственников? Есть у него родственники?

— Есть старшие сёстры и братья. Одна сестра живёт в Петербурге. Замужем за юристом.

Иван Владимирович — укоризненно:

— Вот, вышла замуж за приличного человека с положением в обществе.

— Есть в Москве две сестры — Вера и Лиля. Не замужем. Они — актрисы.

Иван Владимирович — подозрительно:

— Ещё не хватало! Актрисы!

— Папа, они очень хорошие и добрые люди. И очень любят брата.

— Так он сейчас — у них?

— Нет, папа, я им его не отдала.

У Ивана Владимировича округляются глаза:

— Что значит — не отдала?! Что значит — не отдала?!

— Не отдала, и всё!

— Так, где же он?!

— Здесь. Наверху. Я его поселила в свободной комнате.

Иван Владимирович молча осмысливает ситуацию.

— Муся, это же как-то — неудобно. Вы ещё не женаты. Прилично ли это — до свадьбы? Господи, ну почему у вас всё не как у людей!

— Папа, мы живём в разных комнатах. Не переживай! Все приличия — пустяки! Завтра мы уедем на свою квартиру в Сивцевом Вражке. Ну, папа! Не волнуйся! Что в этом особенного?! Все условности — пустяки!

— О. Господи! Всё-то у тебя, Муся, пустяки! Так он — гимназист?

— Папа, он не учился, потому что был болен.

— Так, мало того, что он недоучившийся гимназист, так он ещё и болен!

— Врачи подозревают — туберкулёз. Но это только подозрение. Но здоровья Серёжа — хрупкого. С ним надо — осторожнее. А гимназию он закончит экстерном. Ты ведь ему поможешь?

Иван Владимирович с величайшим изумлением:

— Я?!

— Ну, да! У тебя ведь связи, и всё такое. Мы решили, что Серёжа сдаст курс за весь гимназический курс экстерном в Феодосии. Там легче, чем в Москве будет сдавать. Ты напишешь директору гимназии письмо, чтобы к Серёже отнеслись внимательней. Тебя ведь вся просвещённая Россия знает.

— Когда я сдавал экзамены, за меня никто не хлопотал.

— Папа, Серёжа такого слабого здоровья. Впрочем, мы потом это обсудим. Попозже.

— Так, так, так! Всё интереснее и интереснее. Так говоришь, он хотя бы красив?

— Очень, папа. Огромного роста.

— Ну, хоть какой-то плюс. Ну, раз уж он здесь, зови, будем знакомиться.

Марина — радостно:

— Можно?

— Можно, можно!

— Папа, ты — самый лучший! Ты увидишь, какой Серёжа красавец! Какой он благородный! Какой он умный! Он — лучше всех!

— Зови своего огромноростого красавца. Некуда деваться, будем знакомиться. Хотя, всё так странно! Так неожиданно!

Марина, оглядываясь по сторонам, звонит в передней по телефону. Говорит в телефонную трубку вполголоса, чтобы её не услышал Иван Владимирович:

— Борис, всё прошло хорошо. Вы завтра приезжаете из Крыма и сразу — к нам. Понял? Конечно, старик погремел, как Зевс. Пометал молнии. Но смирился. Познакомился с Серёжей. Кажется, ему Серёжа понравился. Так что завтра к завтраку — подъезжайте. Хорошо. Передай Ася, чтобы не волновалась. Всё. До встречи.

Малиновая комната Марины в Сивцевом Вражке. Марина в красивом белом пеньюаре с кружевами сидит за своим письменным столом. Она что-то пишет. Стук в дверь. Марина приглашает войти того, кто за дверью. Входит Сергей:

— Вы заняты? Я приду попозже.

— Входите, входите Серёженька. От Вас у меня нет тайн.

Эфрон подходит к Марине и целует её. После этого садится возле Марины. Марина, улыбаясь, любуется мужем.

— Я пишу письмо Максу. Он у Штейнера в Германии, помогает строить антропософский посёлок в Дорнахе. Андрей Белый тоже там. Написала, что комнаты у нас с Вами vis a vis, Ваша — тёмно-зелёная, а моя — малиновая. Описываю, что стоит у меня в комнате.

Марина с гордостью окидывает взглядом свою комнату.

— Пишу, что у меня большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, и лиловый граммофон с деревянной трубой. А также глобус. А в Вашей комнате — мягкая серая мебель. Написала, что отпраздновали Ваше 18-летие, и моё 19-летие 26 сентября. Приглашаю его на нашу свадьбу.

— А о своей новой книге Вы написали?

— Конечно. Написала, чтобы через месяц ждал сборника, что вчера отдала его в печать. Знаете, Серёжа, я уверена, что Максу не понравится мой второй сборник. Макс говорил мне, что второй сборник должен быть лучше первого или будет плох. «En poesie, comme en amour, rester a la meme place — c`est reculer?» (В поэзии, как и в любви, остаться на одном и том же месте — значит, отступать?) Это прекрасное высказывание, способное воодушевить меня, но не изменить!

— Вы не забыли, что в начале января мы едем в Петербург к Нюте?

— Не забыла, Серёженька. А это обязательно — ехать?

— Должен же я познакомить Вас с моей старшей сестрой.

— Да, да, и она будет, как Вера и Лиля, пилить Вас, чтобы Вы сдали экзамены в гимназии и поступили в Университет. Как это всё скучно! «Наслаждаться университетом», как выразилась в письме к Вам Нюта. Наслаждаться — университетом, когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля! Мир очень велик, жизнь безумно коротка, зачем приучаться к чужому, к чему попытки полюбить его?

— Я мужчина, Мариночка. Мне необходимо заниматься серьёзным делом.

— Ну, да! Уютная квартира, муж-адвокат — или кто там ещё! — жена адвоката, интересующаяся «новинками литературы». О, как скучно, скучно!

— Ну, а какой жизни Вы бы хотели?

— Серёженька, я считаю нас достойными всей красоты мира, чтобы терпеливо и терпимо выносить каждую участь! Я хочу путешествовать! Видеть мир! Знакомиться с разными людьми! Я хочу, чтобы жизнь была, как праздник! Хочу увидеть все Музеи и картинные галереи мира! Хочу побывать во всех оперных театрах! Хочу увидеть карнавал в Венеции! О, как много я хочу! А Вы со своими экзаменами! Неужели нельзя просто наслаждаться жизнью? Молодость ведь быстро пройдёт.

— Понимаю! Вы — поэт! Вам нужны впечатления, новые встречи. Обещаю Вам, когда я выучусь на адвоката, или филолога, или историка, мы не будем сидеть дома. Мы будем путешествовать. У нас будут увлекательные приключения.

— Когда это будет?! Я хочу сейчас! Немедленно! И потом, почему, чтобы путешествовать, Вам непременно нужно быть адвокатом, или инженером? Или историком? Всё равно Вы не будете работать по специальности. Или служба, или путешествия! Это нельзя совместить.

Серёжа опускает глаза:

— Ну, так принято, чтобы у мужчины было какое-нибудь занятие. Может быть, мне в офицерское училище пойти? Мундир, эполеты, это так красиво! Впрочем, не знаю. А путешествовать мы будем. Скоро у нас будет свадебное путешествие.

— А потом эти занудные экзамены?

— А потом — эти гнусные экзамены!

— Ну, хорошо! А после экзаменов — снова в путешествие.

— Что Вам дома не сидится? Смотрите, как у нас хорошо, как уютно, как славно! Я вообще мечтаю купить когда-нибудь поместье и жить в деревне.

Марина — быстро:

— Я не люблю деревни. Я люблю Москву!

— А зимой мы будем жить в Москве. Хотя мне зимой в деревне нравится. Топится камин. Ветер завывает в трубе. Снег белый-белый. Тихо. Покойно.

— Да Вы дразните меня! «Покойно»! Не покойно, а омерзительно скучно! Вы, может быть, себе и халат стёганый заведёте, чтобы окончательно на помещика походить?

Эфрон вздыхает.

— А что, я бы завёл. Что плохого в стёганом халате? Можно, я в конце Вашего письма к Максу припишу несколько строк?

— Конечно, Серёженька.

Зима 1912 года. Праздничный вечер на «Курсах драмы» Софьи Васильевны Халютиной — актрисы Московского Художественного театра. Марина и Эфрон снимают шубы в раздевалке. Марина великолепно и необычно одета, и это сразу замечают все женщины, собравшиеся на вечер. Марина одета в шёлковое, коричнево-золотое платье. Широкая пышная юбка до полу, наверху густые сборки обняли её тонкую талию. Старинный корсаж: у чуть открытой шеи — камея. На фоне всех остальных женщин, одетых по моде 1912 года в узкие юбки с разрезом и белые блузки, Марина выглядит принцессой XVIII века. Глядя в зеркало, Марина поправляет причёску. Её золотые пышные волосы прекрасно подстрижены и хорошо лежат. Лицо — нежно-розовое. Рядом с Мариной слегка сутулится Эфрон. Его смущает его высокий рост. Его чёрные волосы причёсаны на косой пробор. Он в чёрном сюртуке и галстуке бабочкой.

Две девушки, пробегая мимо, увидев красивую пару, останавливаются, якобы тоже посмотреться в зеркало. На самом деле они исподтишка разглядывают изумительное платье Марины. Одна девушка шепчет другой:

— Кто это?

— Это брат нашей Веры Эфрон с женой. Она — поэтесса, Марина Цветаева. Неужели ты не слышала о ней?

— Нет! Никогда! И никогда не видела такого очарования!

Появляется распорядитель. Он громко объявляет:

— Пожалуйте в зал, господа! Прошу занять места!

Небольшой зал шумит и заполняется, оставляя узкий проход к сцене. Распорядитель почтительно провожает Эфрона с Цветаевой в первый ряд. Надменно шуршит шёлковое пышное золотое платье.

Девушка в пятом ряду наклоняется к своей спутнице:

— Такое носит, наверно, во всей Москве только она.

— Точно такие платья я видела в сундуке у моей мачехи, это были платья её двух бабушек.

— Какая очаровательная смелость — прийти в таком платье в общество!

— Это явное презрение к моде, а заодно и к нам, будущим актёркам, как Вы думаете? Всё делает наперекор!

— Что Вы хотите! Цветаева — поэт!

— Правильно! Поэт всегда свободен. Это мы зависим от общественного мнения, от режиссёра, директора, партнёра. А поэт зависит только от вдохновения.

Шум в зале постепенно стихает. Голос из зала:

— Давайте, начнём вечер стихами госпожи Цветаевой.

Лицо Марины розовеет. Она высоко поднимает голову и застывает, пытаясь справиться с волнением.

Голос из зала:

— Тише, господа! Начинаем!

Марина встаёт и быстро идёт к сцене. Приподняв спереди длинную юбку двумя руками, она легко взбегает на сцену.

Она чувствует себя красивой. Все глядят на неё. Она чувствует всеобщее восхищение и удивление. Это так приятно! Но сейчас она их удивит ещё больше! Она стала писать по-новому. У неё обнаружилась новая манера — острая, страстная, откровенная. Она начала понимать, о чём хочет и как надо писать. Поэт на сцене. Актриса на сцене! Видела бы её сегодня Сара Бернар! Да, но актриса говорит чужой текст, а поэт — свой собственный. Начнём!

Марина начинает читать свои последние стихи. Манера читать стихи у Цветаевой интимная, ритмическая, музыкальная.

Всё таить, чтобы люди забыли,

Как растаявший снег и свечу?

Быть в грядущем лишь горсточкой пыли

Под могильным крестом? Не хочу!

Каждый миг, содрогаясь от боли,

К одному возвращаясь опять:

Навсегда умереть! Для того ли

Мне судьбою дано всё понять?

Вечер в детской, где с куклами сяду.

На лугу паутинную нить,

Осуждённую душу по взгляду…

Всё понять и за всех пережить!

Для того я (в проявленном — сила)

Всё родное на суд отдаю,

Чтобы молодость вечно хранила

Беспокойную юность мою.

Зал разражается аплодисментами. Ага, кажется, их задело!

Цветаева, окружённая поклонниками и поклонницами, идёт в раздевалку. За толпой идёт Эфрон. Он рад за Марину. Какой успех! И это — его жена! Честно говоря, он не ожидал, что у неё будет такой успех. Невероятно! Оказывается, его жена — действительно поэт! А он ещё и гимназии не закончил. Надо непременно закончить. И заняться чем-нибудь, чтобы и у него был такой же успех. Интересно, к чему у него есть способности? Может быть, стать писателем? Пробовал же он писать рассказы. Надо их тоже напечатать. Пока Цветаева одевается, происходит нечто вроде блиц-конференции. Цветаевой задают вопросы, она отвечает:

— Вы давно пишете стихи?

— С пяти лет.

— Вы печатаете свои стихи?

— Да. У меня вышли две книги стихотворений: «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь».

— А как Вы пишете?

— Я не поняла вопроса.

— Вы ждёте вдохновения? Как оно приходит?

— Как это — «ждать вдохновения»? Оно всегда со мной? Встаю утром, сажусь ск столу и начинаю писать.

— Но вот у Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, В заботы суетного света он малодушно погружён».

— Это не обо мне. Меня Аполлон почему-то всегда требует к священной жертве. Каждый день.

Цветаева ищет глазами Эфрона. Увидев его, улыбается, подзывает к себе. Эфрон протискивает через толпу, берёт жену под руку, ведёт к выходу.

Вдогонку супружеской паре несутся крики:

— Марина Ивановна! Приходите к нам ещё! Пожалуйста! Мы Вам будем очень, очень рады! Сергей Яковлевич! Приходите непременно!

Одна молодая актриса — другой:

— А какой муж у неё красавец! Брат Веры?

— И Лили.

— А он чем занимается?

— Кажется, тоже на сцене поигрывает.

На заснеженной улице горят фонари. Под ногами скрипит снег. Эфрон — довольным тоном:

— Вы сегодня блистали, Мариночка! Я ужасно рад за Вас! Всё прошло отлично.

— Спасибо, Серёженька. Я так волновалась, когда выходила на сцену. А когда вышла, волноваться перестала. Я читала, как будто Вам одному, а других как будто не было.

— Так всегда и читайте, мне одному.

Подкатывает извозчик:

— Подвезти, барин?

Эфрон подсаживает Марину. Садится сам.

— Куда прикажете?

— Марина, домой или в обормотник?

— Куда?

— На Малую Молчановку. Разве Вы не знаете, что Алексей Толстой — он ведь живёт в этом же доме на 5-м этаже — пришёл и спросил Веру: дома ли обормоты? Вера засмеялась и говорит ему: «Алехан, Вам не стыдно называть нас так?». «Почему стыдно?» — отвечает он. — «Я весь ваш обормотник очень люблю». Отныне квартиру на Малой Молчановке мы называем — обормотником. Так куда? Домой или в обормотник?

— Конечно, в обормотник! Не хочется домой в такой вечер.

— Эй, на Малую Молчановку, дом №8.

— Слушаюсь, барин.

27 января 1912 года в Палашёвской церкви венчание Цветаевой и Эфрона. Священник обводит пару вокруг аналоя. Цветаева первой ступает на коврик. По примете, она будет верховодить в доме. Радостные поздравления приглашённых гостей. Эфрон — Марине — тихо:

— Жаль, Макс не приехал.

Марина — тихо:

— И мне — жаль. Мне его не хватает.

Здесь весь обормотник. Свидетелей просят расписаться в большой приходской книге. Пра одета в кафтан, но в юбке, свидетельница, через весь лист неожиданно и неудержимо подмахивает: «Неутешная вдова Кириенко-Волошина» и торжествующе смотрит на священника. Цветаева не может удержиться от смеха. Эфрон пытается сдержаться, но не может и тоже начинает хохотать. Пра — невозмутимо отходит в сторону. Священник неодобрительно смотрит на Пра и брачующихся:

— Весёлые господа!

Апрельское утро в Сивцевом Вражке. Цветаева и Эфрон завтракают. Цветаева в свободном красивом розовом пеньюаре. Наконец-то, она может позволить себе наряжаться. Она может распоряжаться процентами с капитала, лежащего в банке. Правда, мать сделала распоряжение, чтобы девочки не могли воспользоваться основным капиталом до достижения сорокалетнего возраста. Боялась, что девочки потратят деньги на революционную деятельность и останутся ни с чем. Напрасны были страхи матери. Девочки её не так глупы, как ей казалось. К чему им эта революционная деятельность?! Есть занятия интереснее. Жизнь так прекрасна! Слава Богу, процентов с капитала хватает не только на основные нужды, но и на приятные вещи, вроде нарядной одежды. Мать всегда одевала их с Асей скромно. Слишком скромно.

Эфрон читает жене выдержки из рецензий из журналов и газет на её второй сборник «Волшебный фонарь»:

— Как Вы и предвидели, Мариночка, рецензии не очень хороши на этот раз. Может быть, в Вашем положении, лучше их не читать?

— Читайте, читайте! Беременность не болезнь. Я переживу!

— «Верна себе и г-жа Цветаева, продолжая упорно брать свои темы из области узко-интимной личной жизни, даже как бы похваляясь ею („острых чувст и нужных мыслей мне от Бога не дано“). <…> Пять-шесть истинно поэтических красивых стихотворений тонут в её книге в волнах чисто „альбомных“ стишков, которые если кому-то и интересны, то только её добрым знакомым».

— Кто это?

— Догадайтесь!

— Брюсов, конечно!

— Верно!

— Процитировал-таки меня. Стишок я ему написала не из лучших, но не в этом дело. Я ему ещё напишу. У него не сердце, а ночник. Он просто завистник! Ранний старик! Так и напишу — ранний старик! Ещё есть?

— Может, хватит?

— Продолжайте!

— Газета «Речь». Это Городецкий. Он пишет, что в некоторых стихах есть «отрава вундеркиндства». В общем, он называет Ваши стихи — женским рукоделием.

— Так! Дальше! Что пишут в толстых журналах?

— «В «Аполлоне» выступил Гумилёв. О «Вечернем альбоме» отзывается хорошо. Но «Волшебный фонарь» называет — подделкой, изданной в поддельном, стилизованном «под детей» книгоиздательстве «Оле Лукойле». В каталоге этого издательства помечены всего три книги. (Одна из них — мои рассказы). «Те же темы, те же образы, только бледнее и суше, словно это не переживания и не воспоминания о пережитом, а лишь воспоминания о воспоминаниях. <…> Стих уже не льётся, а тянется и обрывается. <…> Длинных стихотворений больше нет — как будто не хватает дыхания. Маленькие — часто построены на повторении о пережитом или перефразировании одной и той же строки. Говорят, что у молодых поэтов вторая книга обыкновенно бывает самой неудачной. Будем рассчитывать на то, что…». Продолжать?

— Не надо. Это всё? Или кто-то ещё?

— Пока что — всё.

— О Ваших рассказах есть что-нибудь?

— Ничего.

— Брюсов — понятно. Я у него, как кость в горле. А Городеций и Гумилёв участники какого-то цеха. Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду.

— Не расстраивайтесь, Мариночка.

— А я и не расстраиваюсь. Папе книгу я подарила, он её тоже забраковал. Давайте, лучше поговорим о покупке нашего дома. Эта тема куда интереснее! Тьо уже интересовалась, купили ли мы особняк?

— Дом купеческий. Я его хорошо осмотрел. Завтра можем поехать вдвоём и посмотреть. Мезонин, очень солнечный. Зала с аркой. Есть садик, мохнато-лохматый двор. Дом стоит 18,5 тысяч. Да, чуть не забыл. Во дворе живёт мохнато-лохматый пёс, похожий на льва — Осман. За него хозяин просит 3 рубля. Покупаем?

— Османа? Конечно! У нас будет свой пёс! Чудесно!

— Только не вздумайте его целовать, как Лапко в Коктебеле! Этот пёс — цепной.

— Мы с ним подружимся. Осман — не Брюсов!

— Дался Вам этот злой Брюсов! Забудьте о нём.

— Я бы забыла, но он обо мне не забывает.

«Общество Свободной Эстетики». Зелёная комната, в которой ждут выхода на сцену поэты, приглашённые Брюсовым читать стихи. Чёрная густая мужская группа поэтов. На голову выше их — Валерий Брюсов, надменно озирающий всех с высоты своего роста. Входит Цветаева. Останавливается. Вот он, её любимый враг! Смотрит на неё. И, правда — похож на волка. Брюсов делает шаг ей навстречу, но останавливается на полпути. Полуобернувшись к группе поэтов, представляет Цветаеву:

— А это — поэтесса Марина Цветаева. Но так как «все друзья в семье поэтов», то можно — (поворот в сторону Цветаевой) — обойтись без рукопожатий.

Ах ты, чёрт! Он мне просто руку подавать не хочет! Отлично! Не подавай! Я тебе сейчас покажу!

Обойдя Брюсова, Цветаева подходит к группе поэтов и здоровается за руку с ближайшим поэтом — «Цветаева», затем с его соседом, и со всеми по очереди, вкруговую, пока не перездоровалась со всеми, а всех — человек двадцать. В комнате во время церемонии рукопожатия царит молчание. Брюсов терпеливо ждёт с лёгкой усмешкой на губах. К нему Цветаева не подходит. Закончив церемонию, она неторопливо закуривает, подходит к Брюсову и пускает дым ему в лицо, и ласково, с улыбкой произносит:

— Фимиам!

Брюсов, сверкнув глазами, — не говорит, а как бы лает:

— А теперь, господа, можно и начинать?

Цветаева — отчётливо в тишине:

— Теперь — можно!

Утро в Трёхпрудном переулке. 31 мая 1912 года. Все собираются на открытие Музея. Мечется горничная с платьями Марины, Аси и Валерии. Иван Владимирович в прекрасном расположении духа ходит из угла в угол по кабинету. На нём домашний старый серо-зеленоватый халат, цвета Времени. Он волнуется, напевает арию из «Аиды». Время от времени останавливается подле портрета Марии Александровны и долго глядит, что-то шепча. Звонок в дверь. Иван Владимирович выходит в залу. Навстречу ему из других дверей явление очень красивой, очень высокой тридцатипятилетней дамы — с громадными зелёными глазами в тёмной широкой и глубокой оправе ресниц и век, как у Кармен. На лице смуглый терракотовый румянец. Это Лидия Александровна Тамбурер — зубной врач, друг семьи:

Иван Владимирович устремляется навстречу ей:

— Лидия Александровна! Дорогая! Здравствуйте! Ради Бога, извините! Я в таком виде. По-домашнему. Не знал, что это — Вы. Думал — курьер. Позвольте, я…

Смущенно показывает на халат.

— Нет, нет, нет, дорогой мой, глубокоуважаемый Иван Владимирович! Так гораздо лучше. В этот знаменательный день халат Ваш похож на римскую тогу. Вот именно — тогу. Даже на греческий пеплум. Да!

В залу сбегаются Ася, Марина, Трухачёв, Эфрон, ночевавшие в доме Ивана Владимировича перед открытием Музея. Ася и Марина виснут на шее Лидии Александровны.

Иван Владимирович — сконфуженно:

— Но… я, знаете… как-то не привык…

— Уверяю Вас — настоящая тога мудреца! К тому же через несколько часов вы предстанете нам во всём своём блеске. Я так рано, потому что хотела первой поздравить Вас с этим великим днём, самым прекрасным днём Вашей жизни — и моей тоже. Да, и моей! В которой мне никогда ничего не дано было создать. Мне не было дано этого счастья. Поэтому я Вас так и полюбила. Сразу полюбила. И буду любить до последнего вздоха. За то, что Вы — созидатель. Я должна была первой поблагодарить Вас за подвиг Вашей жизни, за подвиг Вашего труда. От имени России и от своего имени я принесла Вам — вот это.

Перед ошеломлённым Иваном Владимировичем — лавровый венок.

— Позвольте, позвольте, позвольте…

— Наденьте его — сейчас же, тут же, на моих глазах. Пусть он увенчает Ваше прекрасное, Ваше благородное чело!

— Чело? Лидия Александровна, голубушка, я бесконечно тронут, но… лавровый венок… мне?! Это, право, как-то даже и некстати!

Лидия Александровна — со слезами в голосе:

— Нет, нет, нет! Не спорьте! Я должна увенчать Вас, хотя бы на мгновение!

Пользуясь тем, что благодарный и смущенный Иван Владимирович протягивает ей обе руки, Лидия Александровна быстрым жестом надевает ему на голову венок. Иван Владимирович отбивается:

— Прошу Вас, не надо! Не надо!

Лидия Александровна — умоляюще:

— О. не снимайте! Он Вам так к лицу!

В восхищении Лидия Александровна целует Ивана Владимировича в увенчанный лаврами лоб.

Мгновение спустя венок снят и бережно уложен на стол. Лидия Александровна, всё ещё сжимая руки Ивана Владимировича:

— Хочу, чтоб Вы знали: это — римский лавр. Я его выписала из Рима. Деревце в кадке. А венок сплела сама. Да. Пусть Вы родились во Владимирской губернии, Рим — город Вашей юности, и душа у Вас — римская. Ах, если бы Ваша жена имела счастье дожить до этого дня! Это был бы её подарок!

Немного позже. Открытие Музея изящных искусств, имени императора Александра III. На густой синеве неба — белое здание музея с классическими колоннами по фасаду. По сторонам входа двойные ряды лицеистов, прислонившихся к колоннам. По лестнице поднимается почтенный старец в длиннополой бобровой шубе — историк Дмитрий Иловайский. Он обращается к подбежавшему церемониймейстеру:

— А где тут у вас раздеваются?

Церемониймейстер изгибается в поклоне:

— Пожалуйте, Ваше превосходительство.

— А нумера даёте? А то шуба-то, небось, бобровая, как бы при торжестве-то не спёрли.

— Не извольте беспокоиться, Ваше превосходительство.

Валерия, стоящая подле Ивана Владимировича, замечает:

— Дедушка Иловайский пришёл!

В вестибюле Иловайского сердечно приветствует его коллега и друг Иван Владимирович Цветаев. Цветаев в расшитом золотом мундире, сияет. Сегодня открывается его детище — музей, созданию которого он отдал много лет своей жизни. Многочисленные гости разбрелись по залам музея. Рядом с Иваном Владимировичем — его семья: Валерия, Андрей, Марина с мужем, Анастасия с мужем. Все гости в основном старики в расшитых золотом мундирах, на мундирах блистают ордена. Кроме мужей Марины и Аси, и их сводного брата Андрея молодых людей больше нет. Неподалёку расположилась группа молодых великих князей. Но их молодость, как бы, не в счёт. Они стоят, как статуи. Эфрон во фраке и шапокляке не может устоять на месте. Он всё хочет видеть, суетится, перебегает с одного места на другое, и нечаянно задевает поднос с кавказскими минеральными водами. Все испуганно оборачиваются на шум и звон разбитого стекла, и, увидев сверкающие потоки воды, льющейся вниз по лестнице, убедившись, что это не бомба, успокаиваются. Эфрон испуганно замирает возле жены. В этот момент, поднимающийся по лестнице старичок, спотыкается и падает. Он не может подняться, и только ворочает головой. Эфрон стремительно сбегает по лестнице к нему и ставит на ноги, как куклу. Старичок в знак благодарности слегка наклоняет голову. Дамы тоже похожи на кукол, затянутых в высокие корсеты, в высоких стягивающих горло воротниках, с высокими «подъездами» причёсок. Среди гостей видны и купцы. Они ведут себя степенно и чинно. Стоит в ожидании молебна духовенство. Между гостями мечется церемониймейстер:

— Господа, Mesdames… Их величества сейчас будут… Прошу… Прошу… Прошу… Дамы — направо. Господа — налево.

Никто не слушает церемониймейстера. Внимание всех направлено на грузного, массивного, с умным лицом сановника, который с плавными и вескими жестами, что-то говорит — одному — для всех. Это — министр Витте. Нечаев-Мальцев с Белым Орлом на груди стоит подле Ивана Владимировича. Он тоже — сияет. Эфрон уже покинул своё место подле жены, и пытается вклиниться в группу людей, стоящих подле Витте. Церемониймейстер натыкается на него:

— Сударь, вы — кто? Журналист?

Эфрон — важно:

— Я — литератор.

— Ваше приглашение?

Эфрон немного теряет важность:

— Я — зять Ивана Владимировича.

— Сударь, вам — налево.

Эфрон послушно идёт налево. Цветаева делает ему знак приблизиться. В толпе нарастающий шум, волнение: «Идут! Приехали! Идут! Сейчас будут!»

Сами собою дамы — направо, мужчины — налево. По красной дорожке лестницы поднимается Государь. Он движется бодрым ровным скорым шагом, с добрым радостным выражением больших голубых глаз. Цветаева, стоящая рядом с отцом, смотрит на Государя. Их глаза встречаются. Государь слегка улыбается ей. Цветаева вспыхивает и приседает в глубоком реверансе. Дамы, когда мимо них проходит Государь, тоже склоняются в глубоком реверансе — живое и плавное опускание волны. Когда Цветаева выпрямляется, в её лице — глубокое волнение. Она видела самого Государя! Он на неё — посмотрел и ей улыбнулся. Никогда она этого не забудет! Никогда! За Государем — сонм белых девочек, Великих Княжон в белых мелокодонных шляпах с изогнутыми полями. Как прелестны эти девочки! За детьми, кивая и улыбаясь, тоже в белом, не спеша, с обаятельной улыбкой Государыня Мария Фёдоровна. Живая стена людей распрямляется. Начинается молебен:

— Благослови, Владыко!

После молебна Государь говорит с Иваном Владимировичем. Иван Владимирович, чуть склонив круглую голову набок, отвечает. Государь, оглянувшись на дочерей, улыбается. Улыбается и Иван Владимирович. Свита Государя почтительно стоит поодаль.

Церемониймейстер подводит Государыне Марии Фёдоровне московских дам. Дамы приседают в реверансе перед Государыней.

Государь, сопровождаемый Иваном Владимировичем, идёт по залам. Вслед течёт река сановников, дам, купцов. Теперь все смотрят на статуи. Слышны названия греческих богов и богинь. Слышны возгласы одобрения.

Государь движется к выходу из Музея и спускается по лестнице. Вслед за ним течёт поток Великих Княжон, свита. Иван Владимирович остаётся стоять у входа в Музей. Поклонница Ивана Владимировича, Лидия Александровна Тамбурер, всё время скромно державшаяся в тени, вдруг, решившись, выступает вперёд, хватает Ивана Владимировича за рукав:

— Иван Владимирович, Вы должны выйти — и встать! Выйти — и встать! Выйти — и встать!

Иван Владимирович выходит и встаёт у главного входа, среди белых колонн, под самым фронтоном музея. Он стоит, склонив набок голову, и толпа, глядящая на него, рукоплещет ему. Государь, услышав рукоплескания, оборачивается и смотрит. Свита расступается. На верху лестницы стоит Иван Владимирович, напротив него, уже во дворе стоит Государь. Внимание всех присутствующих устремлено на Ивана Владимировича. Государь улыбается, дружески кивает ему. Руки Государя в белых перчатках приветствуют создателя Музея аплодисментами. Толпа разражается криками восторга. Это — триумф Ивана Владимировича!

Вечером того же дня в доме в Трёхпрудном переулке за ужином вся семья в сборе. Обсуждается главное событие дня. Цветаева с любопытством:

— Папа, а что Государь с тобою говорил?

Иван Владимирович слегка улыбается:

— «А скажите, профессор, что за красивая зала, где мы слушали молебен, такая светлая, просторная?» — «Греческий дворик, Ваше Величество» — «А почему он, собственно, греческий, когда всё здесь греческое?» Ну, я начинаю объяснять, а Государь дочерям: «Марья! Настасья! Идите сюда и слушайте, что говорит профессор!» Тут я ему: «Помилуйте, Ваше Величество, разве таким козам может быть интересно, что говорит старый профессор?». А потом сказал, что подписал указ о назначении меня Почётным опекуном моего музея.

Все домочадцы радостно приветствуют это сообщение.

Иван Владимирович с глубоким вздохом:

— Нечему радоваться! Мне надо ехать в Петербург на приём к Государыне. И велят явиться в парадном мундире Почетного опекуна. А его надо — шить! Не меньше восьмисот рублей! С золотым шитьём! Потом «маленький» мундир, не меньше 160 рублей! И фрачная одежда! Это же разорение сплошное! Для поповича такая трата как будто и зазорна.

Марина — возмущенно:

— Папа, ты больше бедным студентам отдаёшь! А на себя — зазорно?

— Студентам — на жизнь, на нужную поездку по Италии! А мне на что расфуфыренным ходить! Господи! Но ведь без мундира — нельзя к Императрице?!

Все — в голос:

— Нельзя!

Иван Владимирович горестно всплескивает руками. Марина с плохо скрываемой гордостью:

— Папа, а на меня Государь посмотрел!

Иван Владимирович добродушно:

— Так на тебя и посмотрел?

— Честное слово! У него глаза прозрачные, чистые, льдистые — детские.

Иван Владимирович философски:

— Всё может быть, нужно же куда-нибудь смотреть.

Молодёжь хихикает. Марина, не обращая внимания, с удовлетворением:

— Он мне — улыбнулся!

— Так прямо и улыбнулся?

— Честное слово!

Иван Владимирович философски:

— Всё может быть, нужно же ему было кому-то улыбаться!

Марина упрямо:

— А из всех-то он выбрал — меня!

Иван Владимирович с вздохом:

— Нужно же ему было кого-нибудь выбрать!

Марина упрямо:

— Нет, это — не случайно! Ничто в мире не случайно. Придёт время, я — его выберу!

Валерия саркастически:

— Интересно, в каком это смысле?

Марина задумчиво:

— Не знаю пока. Но — чувствую.

Ася с детской непосредственностью:

— Папа, в августе у тебя будет внук!

Марина поправляет:

— И внучка в сентябре! Поздравляем тебя!

Напряжённое молчание. Юные мужья дочерей несколько смущены. У Валерии на лице написано нескрываемое выражение: «Допрыгались!».

Иван Владимирович вздыхает, переводит взгляд на последний портрет Марии Александровны:

— Что ж, замечательно! Поздравляю! Дай Бог! Дай Бог! Вот и открыл Музей!

20 декабря 1912 года. В церкви — крестины внуков Ивана Владимировича: Андрея — сына Аси и Бориса, и внучки Ариадны — дочери Марины и Эфрона. Иван Владимирович — крёстный отец. Присутствуют Лиля и Вера Эфрон, Макс Волошин. В крёстные матери выбрана Елена Оттобальдовна Волошина (Пра). Пра по случаю крестин оделась по-женски, т.е. заменила шаровары — юбкой. Но шитый золотом белый кафтан остался. Иван Владимирович несколько смущён. Роль крёстного отца и деда ему непривычна. Пра, напротив, сияет решимостью. Её орлиная голова гордо поднята.

Священник, собираясь опустить девочку в купель, неуверенно оглядывается на Ивана Владимировича:

— Так, Ариадна?

Иван Владимирович смущённо:

— Так мать хочет.

Священник, немного помедлив:

— Имя-то хоть и христианское, да непривычное.

Пра решительно:

— Ариадна! Это ответственно! Крестите!

Священник опускает младенца в купель:

— Крещается раба Божия Ариадна!

Раздаётся звонкий плач младенца.

Иван Владимирович принимает поздравления. Священник, отведя Веру Эфрон немного в сторонку, говорит:

— Мать по лестницам бегает, волнуется, волоса короткие — как у мальчика, а крёстная мать и вовсе мужчина…

Вера, улыбаясь:

— Не мужчина! Просто она всегда так одевается.

Священник — строго:

— Вообще-то в мужеском — женщине в церкви — не положено!

Вера пожимает плечами:

— Вот ей сами и скажите.

Лето. Коктебелью. 1913 г.. Макс собирается на этюды в своей мастерской. Он складывает в небольшой чемоданчик краски и кисти. В дверь стучит Цветаева:

— Макс, к тебе можно?

— Войди, Марина.

— Макс, с тех пор, как мы приехали к тебе, ты от нас отдалился. Что происходит?

— Ничего не происходит, Марина. Просто я очень занят. У меня — жажда работы. И остальные тоже работают. Разве нет?

— Макс, давай начистоту. Мы в каких-то неестественных, натянутых отношениях, не о чём говорить и надо быть милым. Ты чем-то смущён. Всё время начеку. Неужели после моего замужества не могут быть прежние сердечные и простые отношения между нами? Может быть, ты не знаешь, как относиться к Серёже?

— Марина, я чувствую себя третьим лишним. Что делать третьему, когда есть — двое?!

— Ты никогда не лишний, Макс. И не забывай, что ты — мой духовный папашк. Макс, люби нас вместе или по отдельности, только люби и непременно обоих. Я тебя об этом прошу. Мне плохо без твоего внимания.

Макс — сияя:

— Я думал, что больше тебе не нужен.

— Максинька, медведюшка, очень нужен!

— Я тебя очень люблю, Марина, а теперь я полюблю вас обоих. Обещаю!

— Макс, ты чудный! А с нами — пойдёшь?

— В другой раз! Я, правда, хочу работать.

В комнате Цветаевой и Эфрона, отведённой им в дома Пра, Ася Цветаева и Эфрон обсуждают свои планы на ближайшее будущее. Цветаева:

— Дня через два Серёжа едет в Ялту подлечиться. Я — в Москву. Мы решили продать дом на Полянке. Аля побудет здесь с Лилей и кормилицей. Пра будет присматривать за порядком.

Ася — разочарованно:

— Почему решили продать дом? Всё-таки — свой свобственный!

— Ася, девять комнат для двух взрослых и ребёнка! Я за день обойти все комнаты не успеваю. А порядок в них поддерживать! Да ещё двор! Нужно держать дворника-сторожа, кухарку, горничную, няню. Нет, это слишком. Четыре комнаты — вполне достаточно. Снимем что-нибудь подходящее. Папа тоже скоро приедет в Москву. Он под Клином отдыхает в семье одного помещика. Валерия устроила. Встретимся, поговорим. Я что-то соскучилась по нему.

Ася:

— И я — тоже. Но мне непременно нужно быть в Воронеже.

— Осенью встретимся в Москве?

— Осенью — встретимся.

12 февраля 1913 года. Зал Политехнического музея, где должна состояться публичная лекция Волошина. Волошин в чёрном сюртуке стоит у кафедры, беседуя с группой молодых людей. В первом ряду сидят Цветаева, очень нарядно одетая, и Эфрон. Эфрон явно скучая, смотрит по сторонам. Цветаева не сводит глаз с Волошина. Поймав её взгляд, он улыбается. Цветаева машет ему рукой. Эфрон:

— А о чём, собьственно говоря, пойдёт речь?

Цветаева — взволнованно:

— Помните того сумасшедшего Балашова, который порезал картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына»?

— И что?

— Как «и что»?! Репин повсюду рассказывает, будто бы молодые художники из группы «Бубновый валет» п о д к у п и л и Балашова, чтобы он испортил полотно. Волошин защищает представителей нового искусства, хотя сам к «Бубновому валету» не имеет никакого отношения. Он — сам по себе! Но какое благородство — вступиться за молодых! В этом — весь Волошин! Молодым-то, по протоколу, пристав слова не дал. Каково?!

Эфрон внимательно рассматривает свои ногти.

— Вы меня не слушаете, Серёженька?

— Я слушаю, Мариночка. После лекции поедемте в театр.

— Вы же не играете сегодня.

— И что?! Мне хочется в театр. Правду говоря, мне здесь скучно. Я люблю живопись, но так, чтобы без лекций.

— Потерпите, Серёженька. Мне так хочется послушать Макса. Макс умён, очень умён! Он должен отмутузить Репина, как следует!

Эфрон обречённо вздыхает.

Один из молодых людей в окружении Волошина — озабоченно:

— Максимилиан Александрович, мне сказали, что Репин пришёл.

— Где он?

— В амфитеатре.

— Спасибо, что сказали. Чёрт, я даже не знаю, как он выглядит!

Волошин срывается с места и идёт на верх амфитеатра, где сидит Репин, окружённый своими учениками и сторонниками. Волошин подходит вплотную к Репину:

— Не Вы ли, Илья Ефимович Репин?

Репин, церемонно наклонив голову:

— Да, это я. С кем имею честь говорить?

— Я — Волошин Максимилиан Александрович. Прошу простить меня, что вопреки моему распоряжению, Вам не было послано почётного приглашения.

Репин — холодно и враждебно:

— Если бы я его получил, господин Волошин, я бы не пошёл. Я не хочу, чтобы о моём присутствии публике стало известно.

— Спасибо Вам, что Вы пришли лично выслушать мою лекцию. Мне гораздо приятнее высказать мои обвинения против Вашей картины Вам в глаза, чем Вы стали бы потом узнавать их из газет. К тому же газетчики всё искажают. Предупреждаю Вас, что мои обвинения будут корректны, но жестоки.

Репин — надменно:

— Я нападений не боюсь. Я привык.

Противники пожимают друг другу руки. Волошин сбегает по ступенькам к кафедре. Звенит колокольчик, призывая слушателей к тишине. Волошин становится за кафедру.

— Господа! Благодарю Вас за честь, оказанную мне! Благодарю Вас за то, чтоб Вы пришли выслушать меня! Тема моей лекции «О художественной ценности пострадавшей картины Репина». Все материальные хлопоты по устройству лекции приняла на себя группа «Бубновый валет», правда, к моему глубокому сожалению, ни один из членов общества «Бубновый валет» не допущен полицией к участию в диспуте. Я принял на себя моральное обязательство представлять интересы вышеуказанного общества, хотя сам у нему не принадлежу.

Господа, прежде всего я хочу задать вопросы моим оппонентам: видят ли они разницу между реалистическим и натуралистическим искусством? Между реализмом и натурализмом? И если они видят эту разницу, что в чём именно? До какой степени художник может отважиться щекотать нервы зрителю? Обязан или не обязан художник щадить чувства зрителя? Однако, по моим наблюдениям, господин Репин и его ученики этой разницы не видят, смешивая одно с другим. А между тем разница между реализмом и натурализмом глубока.

Цветаева, подавшись вперёд, ловит каждое слово Волошина. Репин надменно внимает. Волошин продолжает:

— Мне хотелось бы мне задать господину Репину и его сторонникам следующие вопросы: в какой степени ужасное может присутствовать в искусстве? Какова роль ужасного в искусстве? Хочу заметить, что известный английский эстетик Эдмуд Бёрк, рассуждая о красоте, вообще ни разу не упомянул об ужасном, полагая, видимо, что ужасное находится вне пределов искусства. Может быть, Гегель сказал нам в своей «Эстетике» об ужасном? Может, Гегель сказал какова его роль в искусстве? Но и у Гегеля нет упоминаниям о нём, следовательно, и Гегель выводил ужасное за пределы искусства. Отчего же господин Репин вообразил, что он знает об искусстве больше, чем Бёрк, или, тем паче, Гегель?!

Господа, мы забыли великий завет древних греков — мы забыли о чувстве меры. Мне Суриков признался, что когда писал «Стральцов», то видел ужаснейшие сны: каждую ночь видел во сне казни. Боялся спать. Просыпался в ужасе и глядел на картину, и думал, слава Богу, что ужаса в ней нет. Всё была у него мысль, как бы зрителя не потревожить. Всё боялся пробудить в зрителе неприятные чувства. У него в картине крови нет, и казнь ещё не начиналась. Всё это, и кровь и казни Суриков в себе переживал. Ему хотелось передать торжественность последних минут, а не ужасы казни. Но вот однажды приезжает к Сурикову Илья Ефимович Репин — мне это сам Суриков рассказывал, — приезжает посмотреть картину ещё не доконченную. Посмотрел и говорит: «Что же это у Вас ни одного казнённого нет? Вот бы здесь хоть на виселице, на правом плане, повесили бы». Репин уехал, а Суриков захотел попробовать казнённого написать. Знал, что нельзя, а захотелось знать, что получилось бы. И пририсовал мелом фигуру стрельца повешенного. А тут как раз нянька в комнату вошла, — как увидела, так без чувств и грохнулась. В тот же день заехал Павел Михайлович Третьяков и говорит, посмотрев: «Что же Вы это картину испортить хотите? Душу свою погубить хотите?». Суриков ему и отвечает: «Да чтобы я душу свою так продал! Да разве можно?! Вон у Репина на „Иоанне Грозном“ сгусток крови, чёрный, липкий… Разве это так бывает? Ведь это он только так, для страху. Она ведь широкой струёй течёт — алой, светлой. Это только через час так застыть может». И стёр Суриков со своей картины казнённого стрельца. И слава Богу, что стёр! И никакому Балашову в голову не придёт кидаться на картину Сурикова с ножом, потому что в душе зрителя эта картина не будит зверские инстинкты.

Волошин закончил речь. Зал взрывается. Одна часть публики аплодирует Волошину. Другая часть — свистит. Поднимается Репин и под рёв зала, узнавшего его, спускается к кафедре. Волошин уступает ему место за кафедрой, и стоит неподалёку — весь внимание. Репин поднимает руку. Зал утихает. Репин прокашливается. Начинает спосойно, с достоинством говорить:

— Господа! Я со вниманием выслушал всё, что тут говорил господин Волошин. Я не жалею, что приехал сюда. Я не потерял времени. Господин Волошин — человек высокообразованный, прекрасный оратор. У него много знаний. Но со смыслом его лекции я согласиться никак не могу. Смысл его лекции тенденциозен, с чем я принципиально не могу согласиться. Удивляюсь, как образованный человек может нести всякий вздор.

Репин постепенно начинает терять самообладание.

— Я не могу согласитьься, что моя картина — оперная. Это — чушь, чушь и ещё раз — чушь! Полная ахинея! Что в ней оперного?! Я сто раз объяснял, как я её писал. Что перед моей картиной посетители галереи падают в обмороки и с посетителями случаются истерики — тенденциозный вздор! Я ни разу этого не видел! Не видел! Не знаю! Моя картина написана двадцать восемь лет назад, и за этот долгий срок я не перестаю получать тысячи восторженных писем о ней, и охи, и ахи, и так далее… Мне часто приходилось бывать за границей, и все художники, с которыми я знакомлся, выражали мне свой восторг. Значит, теперь и Шекспира надо запретить?

Волошин бросает реплику:

— А Шекспир здесь — при чём?! Что общего между Вами и Шекспиром?

Цветаева беззвучно аплодирует и смеётся.

Репин нервно дёргается, и окончательно теряет самообладание:

— Я не сравниваю себя с Шекспиром, хотя, отчего бы не сравнить! Чем я меньше Шекспира! Про меня опять скажут, что я самохвальством занимаюсь. Да, занимаюсь! Я цену себе знаю! Главное в моей картине — не внешний ужас, а любовь отца к сыну и ужас Иоанна, что вместе с сыном он свой род загубил, может быть, царство загубил! Балашов — дурак! Дурака легко подкупить! Я уверен, что его подкупили.

Волошин — спокойно:

— Балашов — не дурак, а человек неуравновешенный. И врачи это определили, а не я, что он не дурак, а психопат. Утверждать обратное, значит, обвинять врачей в некомпетентности. Это неправильно и несолидно. Целая комиссия по этому делу работала. Или господин Репин считает, что всех врачей в университете недоучили?

Смех в зале. Волошину аплодируют.

Репин бессильно взмахивает рукой и идёт на своё место. К кафедре выскакивает ученик Репина Щербиновский, пожилой мужчина:

— Дайте! Дайте мне слово!

Зал взрывается криками. Волошин поднимает руку, и зал утихает. Щербиновский начинает выкрикивать в зал:

— Я не могу молчать, когда мой гениальный учитель плачет! Я не могу молчать, когда моего гениального учителя оскорбляют! Мой учитель — ранен! Да, господа, он ранен! И я встаю на его защиту! Мне пятьдесят пять лет, а я один из младших учеников гениального Репина! По сравнению с ним я — мальчишка и щенок! Репин — это русский Веласкес! Нет, господа! Выше! Выше Веласкеса! Рафаэль!

Волошин — спокойно подсказывает:

— Леонардо.

Щербиновский с ненавистью оглядывается на Волошина:

— Да, русский да Винчи! Именно! Леонардо да Винчи! А вы все господа, новые художники — мазилки, мазилки, мазилки! Вы Репину сапоги чистить недостойны! Да!

Чрезвычайно возбуждённый, Щербиновский, гордо вскинув голову, идёт на своё место. Зал хохочет. Волошин, кротко улыбаясь:

— Господа, это всё эмоции, а где же дискуссия по существу, с аргументами?

Щербиновский подходит к Репину. Репин, отодвинув ученика рукой, вместе со своей свитой покидает зал. Волошин снова становится за кафедру:

— Уважаемые дамы и господа! Прежде всего, я хочу поблагодарить Илью Ефимовича Репина, хотя теперь и заочно, так как он покинул аудиторию. Хочу поблагодарить за то, что он оказал мне честь, лично придя на мою лекцию. К сожалению, отвечая мне, он совсем не коснулся вопросов моей лекции по существу: он не ответил ни на устанавливаемое мною различие реального и натуралистического искусства, ни на поставленный мною вопрос о роли ужасного в искусстве. В последнем вопросе, я нарочно подчёркиваю и упираю на это, заключается весь смысл моей лекции и моих нападений на картину Репина. Противник, отказавшись от диспута, бежал, покинув поле боя, оставив мои вопросы без ответа! Юпитер, ты сердишься, следовательно,…

Зал — хором: — Ты неправ!

Зал аплодирует Волошину. Цветаева встаёт с горящими глазами и аплодирует стоя. Эфрон лениво хлопает в ладоши. У него кислое выражение лица. Цветаева оглядывается на мужа, перестаёт аплодировать, заботливо наклоняется к нему:

— Как Вы себя чувствуете? Вы — в порядке?

Эфрон — расслабленно:

— Здесь так душно. Меня тошнит.

— Идёмте! Идёмте, Серёженька! Скорее на воздух!

Цветаева, помахав рукой Волошину, указывая на Эфрона, даёт понять, что они уходят. Волошин провожает их взглядом. Во взгляде грусть и смирение.

22 августа 1913 года. Дом в Трёхпрудном переулке. Сильно постаревший Иван Владимирович и Марина беседуют в его кабинете.

— Как ты себя чувствуешь, папа?

— Ничего, хорошо, Бог милостив. Живу на природе, на даче. Всё замечательно. Очень милые люди. Хотя, как-то я обмяк. Знаешь, когда Музей открыли, словно что-то оборвалось. В Опекунском совете — один почёт, а дела никакого нет. Никого не опекают, и ничем не управляют. Почетный опекун! Не понимаю смысла ношения этого титула. Ездить в Петербург в полном обмундировании и отмечаться в Опекунском совете — скучно. Зачем приехал? Дела стоящего всё равно нет. Если дела никакого не дают, если не полагается на этой должности никакого денежного оклада, то, какое значение имеет этот титул? А посетители в Музей валят тысячами. Путеводители нарасхват — печатать не успевают. А у меня кружок молодых учёных — желают изучать древние иероглифы.

— Это хорошо, папа!

— Да, это как-то ободряет. А как твои дела? Продала дом, Муся?

— Подала объявление в газету о продаже или аренде. Были два человека, подходили к дворнику. Один хочет снять дом, другой — купить. Лучше бы его купили. Оказался — обузой. Снимем лучше квартиру.

— Как Алечка?

— Растёт! Глаза, лоб, уши, ресницы — Серёжины. Рот, нос, руки — мои. Хорошо ходит. Начала говорить.

— Дай Бог! Дай Бог! Ася — как?

— С Борисом — сложно.

— Не нравился мне он с самого начала!

— Ничего не поделаешь, папа. Зато у нас с Серёжей, всё замечательно.

— Вот, что Муся. Давай махнём к Мюру. Я хочу вам всем подарки сделать. Вот просто так — купить подарки. Мне очень хочется.

— С удовольствием, папа. Я давно хочу красивый плед.– Плюшевый. С одной стороны — коричневый, с другой — золотой.

— Вот и замечательно! Завтра же поедем к Мюру и купим!

1 сентября 1913 года. Панихида на Ваганьковском кладбище при большом стечении народа. Хоронят Ивана Владимировича. У гроба все его дети: Марина, Ася, Валерия, Андрей. Рядом муж Марины — Эфрон. Гроб с телом опускают в могилу рядом с могилой Марии Александровны.

Марина — Асе:

— Вот мы окончательно и осиротели! Мы совсем недавно ездили к Мюру за подарками, потом прогулялись. Когда проходили по Театральной площади, он вдруг остановился, показал рукой на мальвы и грустно сказал: «А помнишь, у нас на даче были мальвы?» Я тогда подумала: «Господи, а вдруг мы встретились в последний раз?» Я тогда сказала ему, что 29-го приедем к нему на дачу с тобой. Не успели.

Ася тихо плачет:

— Не успели!

— 27-го его привезли с дачи почти умирающего. Врач сказал, что 75% людей умерло бы во время переезда. Я не узнала его. Лицо белое-белое. Встретил меня ласково. Расспрашивал о доме. Письмо продиктовал одному молодому сослуживцу. Последний день был без памяти. Умер без священника. Значит, не думал, что умирает. Ты же знаешь, папа был религиозен. А за несколько лет до его смерти разбилось несколько стеклянныз предметов в доме. Две лампы, стакан, стеклянный шкаф, а главное — его любимый фонарь, 30 лет провисевший в его кабинете. Это были — знаки!

Ася плачет, упершись лбом в плечо старшей сестры.

Канун Нового 1914 года. Феодосия. Снежная метель. Цветаева, Эфрон и Ася садятся в рыдван. Извозчик Адам кладёт в рыдван большую корзину со снедью, закутывает всю компанию попоной, а сверху закрывает — кожаным фартуком. Эфрон — шутливо отворачивая нос от попоны:

— Пока доедем до Макса, пропахнем лощадиным потом.

— Зато — в тепле, панычи! — благодушно ответствует Адам.

Две лошади, везущие рыдван, скользят по свежему снегу, останавливаются, снова идут. Метёт метель, забивается в глаза. Эфрон — отбиваясь от снега:

— Норд-ост!

Адам поворачивается. Его борода забита снегом:

— Что, как, панычи, живы?

— Живы, живы! Погоняй!

— Тут погонишь! Шагом бы дойти!

Из рыдвана слышен молодой жизнерадостный смех компании, которой всё нипочём.

— Адам, ты слишком быстро едешь! Разобьёшь бутылки с рислингом! Макс этого нам не простит!

Адам усмехается в заснеженную бороду:

— Весёлые панычи! Хоть бы доехать!

Рыдван медленно подползает к дому Макса. Макс несется большими прыжками по внешней лестнице, скользит и падает на снегу. Вывалившаяся из рыдвана компания валится на упавшего Макса сверху с воплями: «Куча мала!». Макс, хохоча, отбивается сразу от троих. Все сидят на снегу, изнемогая от смеха. Адам заботливо накрывает попонами лошадей, косясь на веселящихся панычей. «А пусть их, смеются! Не понимают, глупые, что могли бы и замёрзнуть в пути, если бы, не вы!» — тихо сообщает он лошадям, — «Спасибо, милые, что вывезли». Макс, сидя на снегу, обнимает — загребает! — всех троих гостей руками:

— Серёжа! Марина! Ася! Это — невозможно! Это — невероятно!

— Макс, а разве ты забыл:

Я давно уж не приемлю чуда,

Но как сладко видеть: чудо — есть!

Адам философски и громко:

— Лошадям — спасибо! Вот и всё чудо!

Четверо чудаков, не сговариваясь, становятся на колени и кланяются — лбом в снег — лошадям. После чего опять валятся в кучу малу от смеха. Отвернувшись от них, так, чтобы панычи не видели, а видели лошади, Адам выразительно крутит указательным пальцем у виска.

Жарко топится печь в мастерской Макса. Вся прибывшая компания выпрастывается из мокрых верхних одежд. На полу — лужи. Марина остаётся в каком-то странном длиннополом кафтане, наподобие кафтанов Пра. Макс вынимает из корзины припасы, в том числе бутылки с любимым им рислингом.

Макс — откупоривая бутылку и щедро наливая в первую попавшуюся чашку без ручки

— Адам, выпейте с дороги!

Адам, приняв чашку обеими руками, неторопливо пьёт, вытирает усы.

— Ну, я пошёл. Коней поить надо. Да обратно поеду. С Новым Годом!

— С Новым Годом!

Воет ветер в трубе. Жарко трещат дрова в печи. Море ворочается у самого изножия башни. Вся компания разместилась на топчанах возле царевны Таиах. Макс носится вверх и вниз с чашками без ручек и ножами без черенков.

— Мама, уезжая, всё заперла, чтобы не растащили, а кому растаскивать? — собаки вилками не едят.

— Макс, а где же собаки?

— Все ушли на дачу к Юнге, потому что, ты знаешь, от меня и объедков не остаётся. Я ем всё! Пожили, пожили со мною недели две, видят, это верная голодная смерть, и ушли к Юнге. Просыпаюсь — ни одной.

Компания весело уписывает хлеб, колбасу и запивает еду рислингом. Цветаева — весело:

— Макс, а вот если поменять местами числа, не 1914, а 1941! Что с нами будет в 1941 году? Будем старыми, будем вспоминать, как мы встречали этот Новый год! А я сшила себе новое платье — страшно праздничное: ослепительно-синий атлас с ослепительно-красными маленькими розами. Оно совсем старинное и волшебное! Господи, к чему эти унылые английские кофточки, когда так мало жить! Я сейчас под очарованием костюмов. Прекрасно — прекрасно, а особенно — где-нибудь на необитаемом острове — только для себя! Сохраню это платье до 1941 года, и, встречая тот новый год — надену!

Эфрон — подтрунивая:

— К тому времени Вы станете толстой, Мариночка, и Ваша талия в этом платье не поместится. Платье лопнет по швам!

Марина — возмущённо:

— Я никогда не потолстею!

Макс — укоризненно:

— Отчего ты не надела его, когда ехала ко мне? У меня тут почти остров, где обитаем только мы, четверо.

Марина встаёт, и торжественно сбрасывает с плеч длиннополый кафтан. Под ним синее атласное платье с маленькими красными розами. Пышная юбка до пола, узкий лиф, небольшое декольте. Марина — очаровательна!

Все молчат, ошеломлённые. Первым опомнился Макс:

— Ай, да Марина! Вот это сюрпиз! Прекрасно!

— Представляешь, Макс, — кричит Эфрон, — даже я не знал!

Ася кидается к Марине целовать её. Марина смущённо отбивается:

— Ася, подожди, помнёшь!

— Так выпьем за новое платье! — предлагает Макс.

Марина — просительно:

— Макс, погадаем по твоей Библии на Новый год?

— Давай сначала погадаем, доехал Адам или нет?

Марина открывает Библию наугад и читает:

— «Когда же подходил он к Иерихону, один слепой сидел у дороги, прося милостыню…». Макс, как это истолковать?

— Раз подошёл к Иерихону, значит, Адам доехал до Феодосии.

Эфрон — одобрительно:

— Разумное толкование! Макс, а эти часы на стене у тебя — правильно идут? — Эфрон указывает на настенные часы над головою царевны Таиах.

Макс — философски:

— Будем считать, что они идут правильно, потому что никаких других часов у нас здесь нет.

Ася — взволнованно:

— Значит, до Нового Года — десять минут! Скорее, наливайте!

Макс поспешно наполняет три стакана и чашку. Стаканы и чашку сдвигаются:

— С Новым Годом! Да здравствует 1914 год! Ура! Ура! Ура!

После троекратного — «ура!», все целуются и пьют вино, неспешно закусывают. Ася — озабоченно:

— Макс, ты не находишь, что странно пахнет?

— Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост.

— Правда? Странный запах.

— Давайте читать стихи! Марина, начинай! Новые!

Марина отставляет стакан:

ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ

Я поднимаюсь по белой дороге,

Пыльной, звенящей, крутой.

Не устают мои лёгкие ноги

Выситься над высотой.

Слева — крутая спина Аю-Дага,

Синяя бездна — ткрест.

Я вспоминаю курчавого мага

Этиъ лирических мест.

Вижу его на дороге и в гроте…

Смуглую руку у лба…

— Точно стеклянная на повороте

Продребезжала арба…

Запах — из детства — какого-то дыма

Или каких-то племён…

Очарование прежнего Крыма

Пушкинских милых времён.

Пушкин! — Ты знал бы по первому взору,

Кто у тебя на пути.

И просиял бы, и под руку в гору

Не предложил мне идти.

Не опираясь о смуглую руку,

Я говорила б, идя,

Как глубоко презираю науку

И отвергаю вождя,

Как я люблю имена и знамёна,

Волосы и голоса,

Старые вина и старые троны,

— Каждого встречного пса! —

Полуулыбки в ответ на вопросы,

И молодых королей…

Как я люблю огонёк папиросы

В бархатной чаще аллей,

Комедиантов и звон тамбурина,

Золото и серебро,

Неповторимое имя: Марина,

Байрона и болеро,

Ладанки, карты, флаконы и свечи

Запах кочевий и шуб,

Лживые, в душу идущие речи

Очаровательных губ.

Эти слова: никогда и навека,

За колесом — колею…

Смуглые Гуки и синие реки,

— Ах, — Мариулу твою! —

Треск барабана — мундир властелина —

Окна дворцов и карет…

Рощи в сияющей пасти камина,

Красные звёзды ракет…

Вечное солнце своё и служенье

Только ему, Королю!

Сердце своё и своё отраженье

В зеркале… — Как я люблю…

Кончено… — Я бы уж не говорила,

Я посмотрела бы вниз…

Вы бы молчали, так грустно, так мило,

Тонкий обняв кипарис.

Мы помолчали бы оба — не так ли? —

Глядя, как где-то у ног,

В милой какой-нибудь маленькой сакле

Первый блеснул огонёк.

И — потому что от худшей печали

Шаг — и не больше — к игре!

Мы рассмеялись бы и побежали

За руку вниз по горе.

Макс — сияя:

— Слышал бы Брюсов, как ты стала писать!

Марина, дёргая нервно плечом:

— Брюсов! Век не забуду, как мои стихи на поэтическом конкурсе взяли первое место. А он, когда узнал, чьи они, первого места не дал, а дал первое из двух вторых. Ну, не смешно?! Теперь ты, Макс!

Ася — мечтательно:

— «Запах из детства — какого-то — дыма…»…Клянусь, не из детства! Макс, смотри!

Из-под пола, на аршин от печки, струечка дыма.

Макс — спокойно:

— Заметает из печки.

Эфрон — приглядываясь:

— Макс, кажется, не из печки. Кажется, из-под пола…

Все внимательно вглядываются в струечку дыма. Переглядываются. Эфрон срывается с места:

— Макс, да это пожар! Башня горит!

У Макса становится бледным лицо, а глаза делаются огромными. Эфрон — нетерпеливо:

— Внизу вёдра — есть? Хотя бы — одно?

— Неужели ты думаешь, Серёжа, что можно затушить вёдрами?

Эфрон, Марина, Ася мчатся вниз, достают два ведра и кувшин, скачут к морю по камням, наполняют порожнюю посуду, мчатся назад, заливая лестницу — и опять к морю, и опять на башню…

Дым растёт. Уже две струйки, Уже три. Макс сидит, не двигаясь, как заворожённый. Внимательно смотрит в огонь, всем телом и всей душой.

Марина — пробегая мимо:

— Макс, очнись, неужели ты не понимаешь, что сгореть может! Ну??

Макс вздрагивает, в его глазах — первый проблеск жизни:

— Мы — водой, а ты… Да ну же!

И снова все летят вниз к морю, в норд-ост, за водой. Взбежав в башню, все видят Макса, который стоит с воздетыми руками, и что-то неслышно и раздельно говорит в огонь.

Пожар — унимается. Дым пропадает. Эфрон:

— Горело подполье. И давно горело. Ася сразу почувствовала. Но как это сразу прекратилось?

Марина, поставив уже ненужное ведро на пол, с люботытством глядя на Макса:

— Макс, ты пожар остановил — словом!

Макс, молча, смотрит на Марину. Внезапно Ася и Марина плавно опускаются на пол, где стояли и засыпают каменным сном. Эфрон изумлённо глядит на происходящее.

— Макс, что это с ними?

— Не трогай их! Это от избытка волнения! Пусть поспят. Давай-ка, перенесём их на лежанки.

Макс подхватывает на руки спящую Асю, Эфрон — Марину и несут их на лежанки подле царевны Таиах. Заботливо уложив и укутав женщин, Макс и Эфрон пристраиваются у них в ногах. Эфрон:

— Макс, странно начинается год!

Макс, наливая в стаканы рислинг:

— Странно, Серёжа! Этот буран и этот пожар, и эти обмороки — знак! Плохой знак!

Май 1914 года. Феодосия. Дом Редлихов, в котором снимает две комнатки семья Цветаевой. Дом покрыт розовой черепицей и стоит над городом и бухтой. За ним по склону поднимаются несколько мазанок слободки, а дальше — белая известковая гора, покрытая веточками полыни. Вокруг дома Редлихов — сад. По стенам до самой крыши вьются розы. На каждой стороне дома — свой сорт.

В саду беседка, утопающая в зелени. В беседке стоит стол и несколько стульев. За столом сидит Эфрон в лёгкой рубашке с распахнутым воротом. Перед ним — гора книг. Эфрон углублён в чтение одной из них. Время от времени, он отрывается от книги, чтобы взглянуть на прелестную картину напротив — Марина с Алей на руках. Перед Мариной на столе раскрытая тетрадь. Марина играет с ребёнком: Аля гладит Марину по волосам и убаюкивает её: «Спи! Спи!». Марина притворяется, что спит. Однако через мгновение она открывает глаза и страшно рычит. Аля с визгом закрывает ручками лицо. Затем процесс повторяется.

Эфрон, глядя на жену и дочь, смеётся. Затем вздыхает и вновь углубляется в чтение. Марина отдаёт Алю подошедшей няне Груше. Няня удаляется с Алей на руках в глубь сада. Глядя им вслед, Марина говорит:

— Грушу уволю! Вчера ушла без спросу и отсутствовала 12 часов. Я её уже предупредила и ищу новую няньку.

Эфрон, не отрываясь от книги:

— Это будет уже пятая нянька.

Марина — ворчливо:

— А хоть двадцать пятая! Они должны выполнять свои обязанности как следует. Ведь, когда я их нанимаю, я их подробно инструктирую. И что?! Хоть бы одна их выполняла мои указания до конца! — (Мечтательно) — Вообще я для Али хотела бы настоящего барского строя жизни, — сенных девушек, нянюшек, лакеев, девчонок, — чтобы все они были к её услугам. Я отношусь к Але, как к принцессе: у неё полный аристократизм физической природы.

Эфрон — мгновенно:

— Вот и я говорю: хорошо бы жить в деревне!

— Это — невозможно. Эти времена прошли!

Марина прикуривает папиросу и принимается писать. Через несколько минут, Эфрон роняет голову на стол с возгласом:

— Не могу больше!

Встревоженная Марина вскакивает и подбегает к мужу:

— Что случилось? Вам — плохо?

Эфрон поднимает голову. У него страдальческое выражение лица:

— Девятнадцать экзаменов! Мариночка, я не выдержу! Это безумие! Сижу с утра до ночи! Я устал! Устал! Устал! Я не выдержу!

Марина — нежно:

— Вы выдержите! Вы сильный! Надо выдержать! Серёженька, надо!

— Мариночка, девятнадцать! У меня всё в голове перемешалось. Экзамены на носу, а ещё столько читать!

— Надо, Серёженька! У Вас всё получится! Вот увидите! Вы отдохните немного, и — вперёд!

— Вперёд ногами!

— Не шутите так! Это нехорошо!

Эфрон снова роняет голову на стол. Марина гладит его по чёрной гриве волос, и приговаривает:

— Всё получится, мальчик мой! Немного отдохните, и снова — за учебники. Надо сдать экзамены! А потом — в Университет! Вы будете студентом! Это так замечательно — быть студентом! Помните, когда мы были у Нюты в Петербурге, она говорила, что Вы будете — наслаждаться Университетом!

Эфрон поднимает голову — с энтузиазмом:

— Да, да! Дайте мне развиться хорошенько умственно и физически, я тогда покажу, что Эфроны что-нибудь да значат! Мои мысли направлены только в эту точку. Знаете, Мариночка, временами я в отчаянии, но иногда у меня такая грандиозная жажда, а чего? Я и сам не знаю!

— Вот таким Вы мне нравитесь гораздо больше! Со временем Вы определитесь — чего Вы хотите. А теперь я Вам открою секрет! Я Вам — помогу! Вы легко сдадите экзамены!

— Как это?

— Угадайте, кому я сейчас пишу письмо?

— Я думал, Вы пишете «Чародея».

— Нет, нет! «Чародей» ненадолго отложен. Сейчас важны Ваши дела. Так, кому я пишу?!

— Право, я не знаю.

Марина — торжествующе:

— Розанову Василию Васильевичу! Знаменитому философу! Он Вам поможет!

У Эфрона искренне недоумевающее выражение лица.

— Что-то я не понимаю…

— Ах, Сереженька! Розанов был другом папы. План мой таков. Я пишу Розанову, напоминаю ему о папе, рассказываю о маме, о нас. И прошу его прислать свою книгу «Опавшие листья» с автографом — директору гимназии, где Вы будете сдавать экзамены. Директор гимназии Бельцман — поклонник Розанова. Теперь, понимаете?

— Ещё не совсем?

— Ах, Серёженька! Я была у Бельцмана, он меня очень мило принял. Я рассказала ему, что папа дружил с Розановым, что Вы — зять папы, что тебе предстоит сдавать 19 экзаменов. Розанов пришлёт Бельцману свою книгу с автографом, и Бельцман не будет к Вам придираться. Теперь — понятно?

— А если не пришлёт?

— Не сможет не прислать! Я пишу ему такие письма! Он — писатель, он не может не оценить!

— Очень хитроумный план!

— И я уверена, что он — заработает.

— А если не заработает, я завалю все экзамены, куплю имение под Москвой и стану помещиком, а Вы помещицей-Коробочкой!

— А Вы — Плюшкиным!

Оба хохочут.

Июнь 1914 года. Коктебель. Марина, Эфрон сопровождении новой няни, девушки лет 16, с Алей на руках, поднимаются по ступеням террасы Максова дома. Навстречу им выходит Пра с протянутыми руками:

— Наконец-то! Ждём, ждём!

Марина и Эфрон целуются с Пра. Пра берёт на руки Алю, любуясь ею:

— Ну, крестница, здравствуй!

Марина:

— А где Макс?

— В мастерской с Аделаидой Казимировной. Показывает ей новые акварели. Сейчас мы его крикнем. Макс! Ма-а-акс! Ну, о Ваших подвигах, Серёжа, мы наслышаны. Даже в местную газету попал. Поздравляю!

— Спасибо! Сдать-то сдал, но, честно говоря, сдал паршиво. Сами понимаете — сдать 19 экзаменов! Историю и Закон Божий чуть было не завалил.

— Ничего! Главное — сдал! Другие-то экстерны — срезались. В газете так пишут.

Все входят на террасу. Вбегает Макс, за ним идёт Аделаида Герцык. Макс — радостно:

— Всё знаем! Поздравляем!

Макс жмёт руку Эфрону. Герцык подходит к Пра с Алей на руках:

— О, она мне нравится всё больше и больше! Иди ко мне!

Аля отворачивается и прячет лицо на плече Пра. Герцык:

Это ничего, что она ко мне не идёт. Идут ко всем только банальные дети. Какие у неё глаза! Озёра! Какая у Вас крестница!

Пра — гордо:

— Моя крестница — всем крестницам крестница! Ну, идём устраиваться! Подождите, вернусь, чай пить будем.

Пра ведёт няню с Алей на руках в свой дом — устраивать.

Макс — озабоченно:

— Что твой брат? Как он?

Эфрон — хмуро:

— Плохи дела. После приезда в Москву слёг. Все надеемся на Манухина. Он изобрёл новый метод лечения туберкулёза лёгких. Подробностей я не знаю, но слышал, что доктор применяет рентгеновские лучи. Скоро поеду сам в Москву. Сёстры пишут, что Петя очень плох.

20 июля 1914 года. Москва. Комната Веры. На диване сидят — Вера и Эфрон, пришедший к ней в гости. Эфрон молчалив и хмур. Вера пытается растормошить его:

— Ты чем-то расстроен, Серёжа. Это из-за Пети?

— Из-за Пети? Конечно. Я понял, что ему осталось недолго.

— К сожалению, ты прав. Мне тоже так кажется. Ему ничего не помогает. Он угасает. А почему ты один? Где Марина?

— В больнице, с Петей. Она всё время проводит там. Только на ночь домой приходит.

— Как это понимать? Там ведь есть сиделка. Наконец, мы приходим каждый день.

— Вы уходите, а она — остаётся до позднего вечера. Я бы сам хотел что-нибудь понять. Она не отходит от него. Они всё время беседуют. Когда я пытаюсь присоединиться к разговору, они замолкают, и слишком явно ждут, чтобы я отошёл. Я и отхожу, чтобы не мешать. Но то, что они говорят, я слышу. Чтобы не слышать, я вынужден уходить.

— Серёжа, я что-то не понимаю. Не может быть, чтобы Марина жалела его больше нас — близких родственников?!

— Она его не только жалеет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что есть. Она им увлечена.

— Серёженька, как это — «увлечена»? В каком смысле — «увлечена»? Петя болен! Петя умирает! Какие тут могут быть увлечения?!

— Оказывается, могут! У Марины идея fix, что Петю может спасти от смерти сильная любовь. У неё убеждение, что своей любовью она может оттащить Петю от могилы. Марина открыто восхищается его красотой, умом, благородством. Она всё время ему об этом твердит. Правда, она при этом не забывает сказать, что мы с Петей похожи. Называет его мальчиком своим ненаглядным. Деточкой. Целует ему руки. Говорит, что преклоняется перед его страданием. Говорит ему о своей любви, чтобы он поверил в её любовь, и тогда это даст ему силы. Честно говоря, я не знаю, что мне делать. Не ревновать же мне к собственному умирающему брату. В этом положении есть что-то очень странное. Марину я не совсем понимаю. Если она хочет ободрить умирающего, к чему эти признания в любви? И в то же время, я знаю, что она мне предана. Она так и говорит: «я за Вас и Алю перед Богом отвечаю».

Вера изумлена признаниями брата, но пытается объяснить ему поведение невестки:

— Ты пойми, Марина — поэт. Она экзальтировнна, эксцентрична. Она не приемлет общей морали. Она живёт по своим собственным законам. Когда ты на ней собрался жениться, мы с Лилей тебя предупреждали. Разве нет?!

Эфрон — уныло:

— Да, я помню. Но всё равно — как-то неожиданно. До этого всё было ровно, хорошо, обычно. Хотя временами я видел, что в чувствах у Марины всё перехлёстывает через край, а не как у обычных людей. Она совершенно не знает меры. Ни в чём. Но пока это было внутри семьи, я был снисходителен. А теперь, когда это выплеснулось за пределы семьи, я перестаю быть снисходителен. Я недоумеваю, даже сержусь. Но ничего не могу поделать. Что можно сделать со стихией?! Марина — стихия! Её ничто не может удержать, тем более соображения элементарного приличия. Всё это увлечение происходит на глазах врачей, сиделок, сестёр, больных. А Марине — всё нипочём! Вечером, придя из госпиталя, пишет Пете длинные письма и стихи. Мы почти перестали общаться. Мне даже в госпиталь не хочется идти. Не понимаю, что вдруг случилось?! И объяснений не могу потребовать. На днях я попытался было. Спросил: что происходит? Что у Вас с Петей? И знаешь, что она мне ответила?

— Что?

— Ответила стихами Пушкина:

Зачем от гор и мимо башен

Летит орёл, тяжёл и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Орлу подобно он летает

И, не спросясь ни у кого,

Как Дездемона избирает

Кумир для сердца своего.

— Орёл — на чахлый пень! Очень подходит образ. Серёженька, это только начало.

— Начало — чего?

— Серёженька, ты женился не на обыкновенной женщине, а на поэте. А поэты часто увлекаются. Очень часто, Серёженька. Постоянно! Они питаются впечатлениями и увлечениями, иначе не будет стихов. А не писать стихов они не могут. Иначе захлебнутся. Это как две стороны одной медали. Увлечения — стихи. Да, она будет тебе предана. Она ведь из породы пушкинских женщин: «Но я другому отдана, И буду век ему верна». Но одновременно она — сам — увлекающийся — Пушкин, т.е. поэт. И тебе либо придётся с этим смириться, либо…

— Что — либо?

— Либо — развестись!

— Я не хочу разводиться.

— Значит, смирись.

— Я знаю третий способ решить проблему.

— Какой способ?

— Я ухожу добровольцем в армию. Низшим чином.

Вера всплёскивает руками:

— Ты сошёл с ума. Мало мне проблем?! Петя умирает! Ты — в армию собрался! Я немедленно телеграфирую Лиле! Война началась, а ты — в армию! Добровольцем! Ты сошёл с ума! Все вы посходили с ума! Тебе нельзя на войну! У тебя — слабые лёгкие!

Эфрон — твёрдо:

— Я решил! Как я решил, так и будет!

— А Университет? Ты же собирался поступать в Университет?!

— Вера, война на дворе. Университет — подождёт. Я иду добровольцем.

— Ты просто бежишь от трудностей. Ты просто — собираешься сбежать! Вот и вся причина!

— Это единственный способ разрешить проблему.

— Убежав от неё?! Но на войне могут убить!

— Могут! А могут — не убить.

— Ты сказал Марине?

— Да!

— И что Марина?

— Она, как и ты, говорит, что я — сумасшедший. Что это безумное дело. Что по-прежнему любит меня. И тоже шлёт письма Лиле, чтобы она меня остановила.

— Вот!

— Я решил идти на войну! Хватит с меня! Я устал от проблем!

Проблема решилась сама собою. 28 июля 1914 года Петр Эфрон скончался. На этот раз Эфрону не пришлось идти в армию. Осень 1914 года. Литературный вечер в доме Аделаиды Герцык-Жуковских в Кречетниковском переулке. В гостиной много народу. Герцык:

— Говорят, вы сняли какую-то необыкновенную квартиру в Борисоглебском переулке?

Марина:

— Да, квартира и впрямь необыкновенная. Представляете, если с улицы смотреть — два этажа. А внутри — три. Или точнее, два с половиной. Какие-то лестницы, переходы, закоулки, чуланчики, лабиринты. Комнат всего семь или восемь, я до сих пор толком не знаю. Все на разных уровнях. Очень похоже на корабль с каютами. Гостиная, представляете, без окон. Только потолочный фонарь. И камин! Я так люблю смотреть в огонь! Уже предвкушаю, как зимой мы будем его топить и лежать на полу возле огня.

Серёжа — иронично:

— Квартира похожа не только на корабль, но и на Маринин характер. Романтическая квартира!

Кто-то из гостей:

— Говорят, Вас можно поздравить. Вы — студент.

Эфрон:

— Да, поступил в Университет на филологический факультет.

Входит горничная и что-то шепчет на ухо Герцык:

Герцык:

— Господа, прошу перейти в столовую. Прошу к столу. Надо отметить поступление Сергея Яковлевича в Университет. А потом почитаем стихи. Марина, есть у Вас новые стихи?

Марина улыбается:

— Конечно.

Эфрон тихо, чтобы никто не расслышал:

— Только не читайте стихов, посвященных Пете, я Вас очень прошу!

Цветаева вспыхивает, но сдерживается. Почему это она должна стыдиться своих стихов?! Они прекрасны! Всё, без исключения!

Все рассаживаются вокруг стола. Герцык усаживает Марину и Эфрона возле себя. Не успевают гости и хозяева поднять рюмки с вином и выпить за Эфрона, как в передней раздаётся звонок.

Герцык:

— Погодите одну минуту. Кажется, пришла новая гостья. Я её приглашала. Думала, что не придёт. Пришла!

Действительно, входит новая гостья. Это некрасивая рыжеволосая женщина лет тридцати с умным волевым лицом и внимательными выразительными глазами.

Герцык:

— Господа, позвольте представить вам поэта Софью Парнок. Софья Яковлевна, прошу за стол. Мы уже начали. Первый тост за Сергея Яковлевича, мужа поэта Марины Цветаевой. Он стал студентом.

Парнок кланяется и занимает место за столом. Гости выпивают в честь Эфрона и принимаются за угощение. Идёт общий разговор.

— Герцык — Марине:

— Марина Ивановна, я хотела бы познакомить Вас поближе с Софьей Яковлевной. У вас найдётся много общего. Она — пишет замечательные стихи. Обожает путешествовать. Обожает музыку. Соня, можно Вас на минуту.

Парнок встаёт и подходит к Герцык.

— Соня, это Марина Цветаева, о которой я Вам недавно говорила. Знакомьтесь же, господа.

Марина и Парнок подают друг другу руки. Марина — приветливо улыбаясь:

— О, Макс одобрил бы Ваше рукопожатие. Крепкое какое! Но почему у Вас такие руки холодные? Вы замёрзли?

Парнок — быстро:

— У меня жаркое сердце. А руки, когда надо, становятся горячими. Надеюсь, мы подружимся. Я читала Ваши стихи, и нахожу их очень талантливыми. А Вы — мои читали?

Цветаева:

— Нет, мне очень жаль.

Парнок — властно:

— Я Вам почитаю, когда мы будем одни. Мы ведь встретимся, не так ли? Вам кто-нибудь говорил, что Вы красивы?

Мгновение Парнок остро и внимательно смотрит в лицо Марины, затем отходит и садится на своё место. Оттуда она продолжает пристально смотреть в лицо Цветаевой, медленно переводя взгляд с её глаз на губы. Голубые глаза Парнок под тёмными пушистыми ресницами странно мерцают.

Цветаева вспыхивает. Почему эта незнакомка так странно смотрит на неё?! Какой пристальный, какой проникающий в душу взгляд! Такое чувство, что эта молодая женщина знает что-то такое, чего не знает больше никто… Цветаева, не в силах вынести этот странный, зовущий взгляд, опускает ресницы.

Ужин закончен. Гости переходят из столовой в гостиную, садятся в уютные кресла. Кресел, однако, не хватает. Молодёжь садится прямо на пол. Когда Марина переходит в гостиную, её нагоняет Алексей Толстой:

— Берегитесь, Марина Ивановна. Софья Яковлевна на Вас положила глаз. Это все заметили.

Цветаева — надменно:

— Что-то я не понимаю…

Ах, как сильно вдруг затрепетало сердце!

— А Парнок-то у нас Дон Жуан в юбке.

Цветаева — ещё более надменно:

— Какое отношение…

— Это имеет к Вам? Никакого отношения! Поэтому-то я Вас и предупреждаю.

Цветаева — (Ах, как сильно бьётся её сердце! Почему бы — это?!) — проходит в гостиную. Эфрон уступает ей кресло. Сам становится сзади. Неожиданно Парнок пересекает гостиную, подходит к креслу, опускается рядом на пол. Внимательно глядит на руку Цветаевой, лежащую на подлокотнике, и тихо ей говорит:

— Как прекрасна Ваша рука!

Цветаева быстрым движением испуганно убирает руки на колени. Герцык:

— Господа, начнёмте читать новые стихи! Кто начнёт?

— Я!

Парнок встаёт и выходит на середину гостиной. Она бледна и серьёзна. Она читает свои стихи, повернувшись лицом к Цветаевой:

Я не люблю церквей, где зодчий

Слышнее Бога говорит,

Где гений в споре с волей Отчей

В ней не затерян, и не слит.

Где человечий дух тщеславный

Как бы возносится над ней, —

Мне византийский купол плавный

Колючей готики родней.

Собор Миланский! Мне чужая

Краса! — Дивлюсь ему и я. —

Он, точно небу угрожая,

Свои вздымает острия.

Но оттого ли, что так мирно

Сияет небо, он — как крик?

Под небом, мудростью надмирной,

Он суетливо так велик.

Вы, башни! В высоте орлиной

Мятежным духом взнесены,

Как мысли вы, когда единой

Они не объединены!

И вот другой собор… Был смуглый

Закат и желтоват и ал,

Когда впервые очерк круглый

Мне куполов твоих предстал.

Как упоительно неярко

На плавном небе, плавный, ты

Блеснул мне, благостный Сан-Марко,

Подъемля тонкие кресты!

Ложился, как налёт загара,

На мрамор твой — закатный свет…

Мне думалось: какою чарой

Одушевлён ты и согрет?

Что есть в тебе, что инокиней

Готова я пред Богом пасть?

— Господней воли плавность линий

Святую знаменует власть.

Пять куполов твоих — как волны…

Их плавной силой поднята,

Душа моя, как кубок полный,

До края Богом налита.

Не успевает Парнок произнести последнюю строку, как Цветаева восторженно срывается с кресла:

— Великолепно! Это просто великолепно! Само совершенство! Я не написала бы лучше! Дайте, я пожму Вашу руку!

Парнок с разгоревшимся лицом протягивает руку Марине:

— Мы ведь, правда — подружимся? Вы придёте ко мне в гости?

Чем, кроме поэтического таланта, могла увлечь Парнок Цветаеву! Впервые Цветаева поняла, что может увлечься не только телесной красотою, но блеском ума, нежностью души и недюжинным талантом. Это было для неё важным открытием. Двадцатидвухлетняя Цветаева продолжала познавать самоё себя. Но открытий будет ещё больше!

Квартира, которую снимает в Москве Софья Парнок. В кабинете, которая одновременно является спальней, письменный стол, за которым обычно работает хозяйка, мягкое огромное кресло возле широкой кровати под балдахином. В кресле сидит несколько скованная Цветаева в очень красивом платье из золотого фая. Парнок — у её ног, на полу. Парнок — глубоким грудным голосом:

— Вы пришли! Как я счастлива! Когда я увидела Вас впервые, сердце моё вздрогнуло, как от удара. Я сразу же погибла! Вы — прекрасны! Вы — гениальны! Я люблю Вас! Я схожу с ума от любви к Вам!

Заметно, что Цветаеву пронизывает от этих фраз лёгкая дрожь. Парнок берёт руку Марины, лежащую на подлокотнике, и целует её в ладонь. Марина не отнимает руки. Парнок продолжает пылко целовать её руку всё выше и выше. Наконец, стоя на коленях подле Марины, Парнок осторожно раздвигает её колени, становится между ними. Она обнимает Марину, прижимает к себе, пытаясь поцеловать в губы. Марину сотрясает крупная дрожь. Она тяжело дышит. Но не сопротивляется. Только испуганно отклоняет лицо, когда губы Парнок оказываются в опасной близости от её губ. Руки Парнок проворно расстёгивают лиф платья Марины. Она целует Марину в обнажённую шею, приговаривая лихорадочным шёпотом: «Не бойся! Ничего не бойся! Я люблю тебя! Я обожаю тебя! Ты — моя госпожа! Ты — прекрасна! Дикая, иди ко мне!». Наконец, Парнок удаётся поцеловать Марину в губы. Поцелуй длится и длится. Марина с лёгким стоном освобождения закидывает руки за шею Парнок и с жаром отвечает на её поцелуи. Парнок встаёт, увлекая за собою Марину. Держа её за талию обеими руками, не отрывая губ от губ Марины, Парнок увлекает её на кровать. Лёжа подле Марины, Парнок продолжает неотрывно целовать её. Руки Парнок медленно, но неизбежно освобождают Марину от её одежд. Марина закрывает глаза, отдаваясь любовной ласке подруги. Голос Парнок читает стихи:

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:

Два синих солнца под бахромой ресниц,

И кудри тёмноструйным вихрем,

Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!

Ты начал кубок, ныне вручённый мне, —

К устам любимой приникая,

Мыслью себя веселю печальной:

Не ты, о юный, расколдовал её.

Дивясь на пламень этих любовных уст,

О, первый, не твоё ревниво, —

Имя моё помянет любовник.

Зима 1914 года. Эфрон и Марина в марининой комнате. Марина собирает небольшой чемодан. Эфрон наблюдает за нею, сидя в креслах. Он хмур и обижен:

— Мариночка, давайте, поговорим.

Не отрываясь от дела, Цветаева рассеянно соглашается:

— Давайте, Серёженька.

Эфрон слегка раздражается:

— Да сядьте же, наконец! Я не могу разговаривать, когда Вы бегаете по комнате.

Марина, нехотя, садится во второе кресло. Видно, что ей хотелось бы избежать разговора.

К чему все эти выяснения отношений?! Они ни к чему не приведут! Она любит, безумно любит Соню! И хочет быть с нею! И даже если сейчас небо обрушится на землю, она будет с Соней!

Эфрон — недовольным тоном:

— Почему Вы уезжаете на Рождество? Неужели нельзя съездить, если уж Вам так захотелось, в другое время?

— Серёженька, я же еду в Ростов Великий. И совсем ненадолго. Представляете, на Рождество — в Ростов Великий! Там столько церквей!

— Я думал, что мы встретим Рождество дома. Позовём Лилю и Веру, и Герцык, если хотите. Или пойдём к Пра в «обормотник». Там будет весело, как всегда. Может быть, Макс вернётся из Парижа.

Марина — твёрдо:

— Нет, на этот раз я хочу встречать Рождество в Ростове Великом.

Она встаёт и начинает ходить из угла в угол. Эта привычка у неё от отца.

— Но мне-то Вы не предлагаете поехать с Вами!

— Дело в том, что меня пригласили.

— Интересно, кто же Вас пригласил, позвольте узнать?

Прекрасно он знает, кто её пригласил! Притворяется, что не знает. Хочет услышать от неё самой. Хорошо! Пусть услышит!

Марина нервно закуривает, и продолжает ходить из угла в угол, дымя папиросой.

— Меня пригласила Соня.

Эфрон — менторским тоном:

— У Софьи Яковлевны нет семьи, в отличие от Вас. Она свободная птица.

Цветаева останавливаясь резко перед мужем:

— Серёженька, я тоже не курица, которая сидит на насесте. Помните, мы перед свадьбой обещали друг другу полную свободу. В том числе свободу передвижения. Я Вас люблю, я люблю свой дом, но сегодня мне хочется ехать на два-три дня в Ростов Великий с человеком, который меня пригласил. Что в этом такого?

— Мариночка, а я, что буду делать один?

— Почему — один! Пойдёте к своим сёстрам, Вы же их так любите! Вам будет весело в «обормотнике». Вы не успеете соскучиться, как я буду уже дома.

Эфрон, набравшись решимости:

— Хорошо! Мариночка, Вы меня вынуждаете говорить на темы, для меня неприятные. Вы подружились с женщиной, о которой по Москве, да и по Петербургу тоже, ходит дурная слава.

Марина, возобновившая было хождение из угла в угол, резко останавливается на скаку:

— Какая слава?

— Дурная!

— О чём это Вы?

— Мариночка, эта женщина — опасна!

— Опасна?! Не понимаю, о чём Вы? Она убийца? Воровка? Грабительница? Насильница? Разбойница? Налётчица? Мошенница? Что она сделала?!

Эфрон ошеломлён напором жены:

— Да, нет! Что Вы! Я не это имел в виду.

— А что Вы имели в виду?

— Ну, как бы Вам это сказать…

— Не знаете, как сказать, так я — Вам скажу! Я знаю обо всех этих гнусных сплетнях — о Соне. И я Вам скажу: она чистейшее и нежнейшее создание. Соня меня очень любит, и я её — люблю — и это вечно, и от неё я не смогу уйти. Да, да! Не удивляйтесь, и постарайтесь принять это, как должное. Я — её — люблю! Я ничего не могу с собой поделать! Это — сильнее меня! И Вас я люблю! Сердце моё всё совмещает. Я не хочу делать Вам больно и не могу не делать.

Эфрон — с мукой в голосе:

— Если Вы не прекратите Вашу связь, я всё брошу и уеду на фронт.

Эфрон встаёт, давая понять, что разговор закончен:

— Я не исполнил задуманного в прошлый раз, потому что Петя умер. Но на этот раз, клянусь, я это сделаю.

Эфрон выходит из комнаты.

Марина бросается в кресло, и, сжав руку в кулак, бьёт по подлокотнику:

— Чёрт! Чёрт! Чёрт!!

Ну, почему он не хочет понять?! К чему этот шантаж?! Всё равно не поможет! Никакого фронта не будет! Его не возьмут в армию по здоровью. Никакого фронта! Это пустые угрозы. И вообще, Серёжа — студент. Студентов, кажется, ещё не берут.

Цветаева решительно встаёт и продолжает собирать чемодан. В Ростов Великий она с Соней — поедет.

Март 1915 года. Несмотря на весну, холодно. Вьюга. Перрон. Санитарный поезд №187. У вагона отъезжающие на фронт Эфрон и Ася Жуковская, племянница мужа Аделаиды Казимировны Герцык, двадцатичетырёхлетняя девушка. На ней тёмный платок, скрывающий лоб. Под тёмным платком — ещё один, белый, с красным крестом. Тёплая куртка. Тёмная юбка. Эфрон одет в жёлтую кожаную куртку с погонами, сапоги. Он отчаянно мёрзнет в своём наряде. Провожают отъезжающих Марина и Ася Цветаевы. Рядом с Асей — Маврикий Александрович Минц, рыжий еврей небольшого роста, покорно несущий в руках шесть экземпляров «Королевских размышлений» — последний плод фантазии Аси Цветаевой. Михаил Соломонович Фельдштейн, юрист, мужчина тридцатипремерно лет, его жена Эва Адольфовна, Аделаида Казимировна Герцык, её муж Дмитрий Евгеньевич Жуковский. Эфрон невесел, видно, что его что-то гнетёт. Смотрит поверх голов провожающих. Ася Цветаева, беря из рук Минца свою книгу, передаёт её Эфрону. Второй экземпляр — Асе Жуковской:

— Это вам — в подарок. Только что вышла. Будете в дороге читать. Приедете, скажете, понравилось ли.

Ася раздаёт оставшиеся экземпляры остальным провожающим.

Марина, молча, смотрит на Эфрона.

Исполнил-таки свою угрозу! Правда, едет на фронт в качестве санитара, и это мнее опасно, чем солдатом на передовую. Но всё-таки — зачем?! Она ведь любит его. Но и Соню любит не меньше. Как всё запуталось! И что же делать?!

Эфрон старается не смотреть ни на кого. Аделаида Казимировна — заботливо:

— Берегите себя. Не переутомляйтесь. Отдыхайте, как следует. Голодом не сидите.

Ася Жуковская на все фразы Герцык согласно кивает головой. Эфрон упорно молчит, ёжится в своей курточке и притоптывает начищенными до блеска сапогами. Михаил Соломонович — недоуменно:

— Не пойму, Сергей Яковлевич, хоть убейте — не пойму! — зачем Вы бросаете Университет и едете на войну. Санитаром может быть всякий крепкий мужчина. Но вы-то — не всякий. Вы — студент. И совсем не крепкого здоровья. Зачем Вы это делаете? Из патриотизма? Я тоже люблю родину, но ведь это совсем не значит, что я должен бросить свою адвокатскую практику и идти в санитары. Юристы в военное время тоже нужны. А филологи после войны тоже нужны будут. Не понимаю!

Эфрон переводит взгляд со своих начищенных сапог на Фельдштейна:

— Так надо! Поверьте мне — так надо!

— Кому?

— Мне.

Ася Цветаева:

— Только Вы, Серёженька, непременно мою книгу прочтите.

Герцык:

— Пишите. Обязательно пишите в дороге. И из Варшавы — тоже.

Паровоз свистит. Все начинают суетиться и целовать отъезжающих: «Скорее! Скорее! Садитесь! Поезд трогается!». Марина целует мужа. Эфрон поднимается по ступеням в вагон и протягивает руку Асе Жуковской, помогая ей войти в вагон. Марина, не отрываясь, смотрит на Эфрона. Он смотрит на неё. Поезд трогается. Провожающие машут вслед поезду. Поезд исчезает вдали. Провожающие идут по перрону к выходу. Позади всех идут Марина и Герцык. Марина — с горечью:

— Вы меня, наверное, осуждаете?

Герцык — матерински нежно:

— Я не Господь, чтобы осуждать, тем более — Вас, Марина. А Сергей Яковлевич не один. Ася за ним присмотрит.

Марина — горячо:

— Только Вы меня поймёте, потому что Вы — поэт. Такая тяжесть на сердце. Казалось бы, любовь должна давать радость. И нет радости. Не могу делать больно и не могу не делать. Вы меня понимаете?

Герцык — тихо:

— Понимаю. Что Вы будете делать теперь?

— В мае поедем с Соней и Алей в Крым. Может быть, с нами поедет сестра Сони — Лиза. Ася тоже поедет с Андрюшей. Хочу лето провести в Коктебеле. Правда, Макс в Париже, но в Коктебеле будет Пра. Поедемте! Будут Толстые. Пра говорит, что приедет поэт Мандельштам. Познакомимся. Поедемте!

— Если получится — приедем. Что Вы написали за эту зиму?

— Немного. Два, иногда три стихотворения за месяц. И знаете, что меня смущает и удивляет. Казалось бы, я счастлива в любви, а стихов — мало. Разве счастье разделённой любви не должно быть источником поэзии?

Герцык — задумчиво:

— Меня тоже прежде волновал этот вопрос. Но я открыла для себя закон: лучшие стихи рождаются из страдания.

Марина идёт, глубоко задумавшись. Герцык искоса взглядывает на её профиль. Марина:

— Почему не каждый страдающий пишет стихи?

Герцык:

— Стихи пишет только страдающий поэт. На то он и поэт.

Марина задумчиво:

— Наверное, весь вопрос в степени страдания. Ведь оно может убить. И тогда — никаких стихов. Значит, поэт, страдая, должен в какой-то момент начать сопротивляться страданию, иначе оно его раздавит. Поэту нужна сильная воля.

Герцык:

— Это именно то, что у Вас — в избытке, дитя моё. У Вас — всего избыток! И воли! И таланта!

Коктебель. Вечер. Темнеет. На берегу моря сидят Марина и Соня. Тихо плещется у их ног вода. Соня:

— Марина, вода чудная, шёлковая, тёплая. Давай, искупаемся. Я обожаю плавать вечером. А когда совсем стемнеет, становится немного жутко. Как будто кто-то снизу, из глубины хочет схватить тебя за ногу. Жутко и смешно! Или ты боишься?

Марина:

— Я? Боюсь? Ты с ума сошла! Я ничего не боюсь.

Марина встаёт, и начинает раздеваться. Соня смотрит на неё снизу с обожанием. Марина остаётся в купальном костюме.

Соня — задорно:

— А купальник?

— Что — купальник?

— Темнеет. Зачем нам купальники?

Марина секунду колеблется, сбрасывает купальник и входит в воду. Соня сбрасывает одежду и входит в воду вслед за Мариной. Некоторое время женщины плавают, наслаждаясь тёплой водой.

Соня:

— Ну, как? Тебе не страшно?

Марина:

— Нисколько! Восхитительно! Вода, как парное молоко! До чего же хорошо! Никогда не думала, что плавать нагишом — необыкновенно приятно!

— Не забудешь, что это я тебя научила?

— Ты меня многому научила!

Женщины плывут к берегу. Обе стоят по грудь в воде. Соня привлекает к себе Марину, целует её страстно в губы, шепчет:

— А не пойти ли нам в постель?

Марина, обвив шею подруги руками, не отрываясь, целует её, приговаривая:

— Соня, милая, как я люблю тебя! Идём, скорее идём!

Летний вечер. Поезд уносит Марину и Софью в Святыя Горы в Харьковской губернии. Няня и Аля крепко спят. Соня обнимает Марину за плечи. Сблизив головы, они тихо беседуют. Марина:

— Соня, я тебя так люблю, так боюсь тебя потерять!

— Ты меня не потеряешь, если не захочешь.

— Как можно этого захотеть, Соня?!

— Кто знает, милая! Жизнь так сложна.

— Соня!

— Что, милая?

— Знаешь, о чём я жалею?

— О чём?

— Жаль, что у нас не может быть ребёнка, А мне бы так хотелось. Маленькая — ты! Представляешь?!

— Или маленькая — ты!

Марина — страстно:

— Соня, я так хочу от тебя ребёнка! Я понимаю, это безумие, но я так хочу! Я понимаю, можно просить ребёнка у Богоматери от старика, можно ждать чуда! Но о безумии не просят. Соня, что же делать?!

Соня, обняв и укачивая подругу:

— Зачем нам ребёнок? Ты — мой ребёнок.

Марина, освобождаясь:

— Ты не понимаешь! Я не хочу быть ребёнком! Я хочу ребёнка — от тебя! Я хочу того, что немыслимо. Это так безнадёжно! Если б я могла иметь от тебя ребёнка!

Софья — встревоженно:

— Марина, у любящих нет детей! Вспомни: Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Ахилл и Амазонка, Зигфрид и Брунгильда, и многие другие.

— Да, ты права, но они умирают. У них нет времени для будущего, которое — ребёнок, у них нет ребёнка, ибо нет будущего, у них одно настоящее — их любовь и всегда стоящая рядом смерть. Они умирают или их любовь умирает. Соня, если наша любовь умрёт, ничего нам не останется. Жить любовью нельзя. Нельзя постоянно — годами! — жить в напряжении любви. Это всё равно, что жить на вершине Гималаев. Там не хватает воздуха. Единственное, что продолжает жить, когда любовь умрёт — ребёнок.

Софья — обречённо:

— Я знаю, ты от меня уйдёшь! Уйдёшь, потому что хочешь ребёнка. Я не могу тебе его дать. Не могу! Давай, поговорим о чём-нибудь другом. В Святых горах устроимся у моих друзей. Я им написала, они нас ждут. Городок маленький, захолустный, но там есть река Северский Донец и Банное озеро. Екатерина Великая проезжала по тем местам, вот озеро и выкопали, чтобы ей было удобно купаться. В нём вода теплее, чем в реке. Монастырь тебе понравится. Храм очень красивый. Вокруг меловые горы, покрытые густым лесом. И прямо в меловой горе пробит проход. Идёшь в глубь горы. И приходишь в храм прямо в горе. Там, внутри горы — холодно даже в самый жаркий день. Пойдём со свечами, там внутри — темно. А выйдем из горы, поднимемся на вершину. Пойдём лесом, придём к могиле отшельника, святого Иоанна. Говорят, если постоять у его могильного креста, прижавшись к нему, то получишь исцеление. Или можно его попросить о чём-нибудь, и исполнится.

Марина — с воодушевлением:

— Соня, давай, попросим о ребёнке!

Соня тихо целует Марину в лоб. Уносится в ночь поезд. На груди бодрствующей печальной Сони покоится голова спящей Марины.

Софья и Марина гуляют по территории монастыря в Святых горах. Останавливаются возле монастырской гостиницы. Софья:

— Смотри, тут мемориальная доска.

Марина подходит ближе.

— Чехов? Интересно, что он тут делал? Приезжал из любопытства, или грехи замаливал? Были у него грехи?

Соня — философски:

— Грехи есть у всех. И у Чехова были.

— Кстати, Соня, был он верующий?

— Не знаю. Не уверена, что был. Но в его рассказах частенько мелькают священники. Ты Чехова читать любишь?

— Читала. Не полюбила. Не полюблю никогда.