Бесплатный фрагмент - Людоед

«Бессилы поднебесные! Это же сколько я должен выпить, чтобы выдержать несколько часов с этим несуразным сгустком плоти и бессознательного?»

Она была прекрасна собой, но кроме зова плоти я не смог к ней ничего испытать. Это стало ясно с первых минут общения, но я почему-то, проникнувшись советами наведывавшегося во сне старого доброго друга, решительно вознамерился дать ей шанс. Но грабли на то и грабли, чтобы вспоминать о них лишь в момент свистящего удара черенком промеж глаз.

Причин, по которым я не прекратил прибегать к его подсказкам, больше, чем одна, но меньше, чем я должен был бы до себя допустить. Мы по-разному ощущали вкус жизни, и потому его выверенный годами практики рецепт зачастую аукался мне кишечной судорогой.

Возвратившись домой ни с чем, я даже в объятиях собственной постели не сумел предаться разрядке, ибо эта особа, с коей я был на свидании, истощила меня в ноль. Такова сила пустоты. Мне доставало ее и в себе, и пусть ее пустота была совершенного иного толка, ощущать ее присутствие мне не хотелось.

Мой старый добрый друг говорил: «В человеке сокрыт живительный источник, отыскав который ты станешь вечен: сначала испивая из этого источника, а потом став памятью детей и внуков — так, в совокупности прожитого и минутных воспоминаний, наберется век». Он был оптимистом. Он был романтиком. И это ему не помогло.

В ней не было никакого источника, только голая горячая днем и холодная ночью пустыня. Зарываться с головой в песок мне было без надобности — эти страдания я без мук совести был готов передать ее психотерапевту или на худой конец коучу по личностному росту. За сотни стертых в труху минут жизни, пока слушал ее, я сумел и обжечься и одеревенеть прошлогодней дикой уткой, снятой с полета метким выстрелом бати и покоившейся в углу морозильной камеры. Не мудрено, что от таких перепадов температур мне сделалось дурно настолько, что даже такой дурень, как я, показался ей болезненно одуревшим. И потому она, испив в достатке вина, легким росчерком кисти попрощалась со мной и упорхнула на такси к другому, менее разборчивому охотнику, нарываясь на участь ранее упомянутой мной дикой птицы.

Бледный рассвет охладил пыл отступившего сна. Помилуй Всевышний, но к чему было выдумано пасмурное лето, если на то есть шесть месяцев зимы?

Моя шестиугольная камера: пять внутренних, один наружный ­- сотрясалась от ударов чьих-то копыт о ступени лестницы за стеной, к которой примыкало изголовье постели. Я пробудительно приподнялся на локтях, обнаружив себя накрытым покрывалом. Скинув узорчатый ворсистый покров, я уставился на ноги, обтянутые джинсами и оканчивающиеся черными носками с выглядывавшим из пробоины мизинцем. И я пялился так пристально, будто надеялся, что он повинится в своем злодеянии и приложит хоть какое-то усилие для исправления ситуации. Этот надоедливый отросток прорывался наружу, сколько я себя помнил, точно в кампании с другими ему было душно. Однажды в пору надгубного пушка я обронил топор и, проникнувшись оторопью, был оставлен наблюдать, как тот приземлился аккурат перед мизинцем, воткнувшись острием в землю, изогнутый отросток даже не дрогнул. С тех пор, замечая его свободолюбивые потуги, я стал относиться к этому со смирением, в подкорке соображая, что вполне вероятно, сила, что держала меня на ногах, была сокрыта именно в этом коротыше-вольнодумце.

Я поднялся и, клонясь к полу тяжестью головы, подступил к обезшторенному окну. Паскуданая морось многочисленной тлей накрыла город, помутнив образы торчащих вдалеке высоток. Такие холодные и зубоскальные, испещренные норками-кабинетами, они были родны мне, представляясь такими же людоедами. И наблюдая в закатные часы мерцания их окон, я, как и они, был сыт.

Внизу было пусто. Подозрительно пусто. Потемневшие тротуары и многополосная развязка, не успев поздороваться, прощались с редкими мимоходами. Я, преисполнившись неразумения, попятился, забрался на постель и принялся пробивать под подушкой тоннели в поисках телефона. Нашел. На часах было четыре утра. В этот миг я почувствовал озноб меж лопаток, пробравшийся удушающими объятиями к шее и лавиной рухнувший на грудь; и, спасаясь, забрался под покрывало, уже вымаравшее воспоминания обо мне.

Согнувшись в эмбрион, я стал сверлить взглядом острый угол, о который так и норовил расхлестаться каждую пьяную ночь и который какой-то невидимой силой обходил, точно все призраки Титаника оттягивали меня в сторону.

Белые плафоны люстры, как мне казалось с уровня микроба, потемнели у самого темечка. Я задумался, что надо бы взять за правило генералить чаще раза в месяц, но отступился, догнав, что я никакой не генерал, а потому будучи рядовым, имею необходимость обходиться малым, коль до верхов не дорос и намерением к росту не обладал. Это касалось и расшатавшейся дверной ручки туалетного трио: душевой, раковины и унитаза. Инструмент, конечно, имелся под рукой, он был аккуратно упакован в пупырчатую защиту и спрятан в одну из коробочек, в которых я хранил подобного рода вещи. Но после ремонта таких коробочек в моем распоряжении имелось около пятнадцати, и потому, сознательно лишая себя радости и азарта розыскных работ, я не прикасался к этим картонным гробикам, лишь изредка поглядывая под кухонный гарнитур и уже поломанную мной барную стойку; силясь воспрепятствовать вероятности в один день застрять в уборной и стать свободным лишь выломав дверь, обошедшуюся мне в крупную сумму.

Внезапно, как и каждый раз до этого, встрепенулся холодильник и, прогудев привычную мелодию, видимо простыв, втянул в себя жижу и, смачно схаркнув, заглох. Он был смертельно стар, хотя документально считывался моим ровесником. Я не мог бросить этого деда, и потому без тени принуждения, подтирал за ним и приводил в чистоту, отмывая, отбивая лед и проветривая. Он хранил для меня воду и пищу — фундамент моего существования, ощущаясь более родным, чем мое собственное отражение и, как было вшито в подкорку еще при рождении, я держался рядом, потому что бессовестно оставлять близких. Я так и звал его «дед», изредка пробуждаясь и ворча на него просьбой перевернуться и перестать храпеть.

Колотящая дрожь, наконец, отступила. Моя серая клетка, потянувшись, раздвинула прутья. Я сонным караульным вертел взгляд, тужась сообразить, где опаснее всего: за пределами этой клетки или в ее чреве?

Наслушавшись оглушающей тишины до головной боли, я испытал поразительное облегчение, когда до меня донеслось карканье соседского радиоприемника. Эта мелодичная циркулярная пила доставляла массу неудовольствия по выходным, но в беспробудные будни, заслышав этот зубосводящий свист, я радовался, что не мне одному было предписано вариться в тягостности бессмысленных в планетарном масштабе действий.

Стены отступили. Лениво потянувшись, я обнаружил, что минуты уже спешили к седьмому часу и, окрепнув телом, принялся собираться на работу, на встречу с одной из тех зубоскальных высоток, схоронивших меня на первых этажах, защищая от пороков карьеры. Другие — карьерные отростки, мотающиеся с этажа на этаж в скрипящих металлических коробках, целеустремленные, подобно моему мизинцу, старательно рвали матку времени, пытаясь прорости сквозь асфальт. Но, не понимая того, что слишком сложны и прихотливы для этого, упирались бошками в потолок, натирая залысины.

Мой старый добрый друг был таким же. Изнуряя себя тяготами самосовершенствования, он стирал в кровь душу, дабы преодолеть непосильный сантиметр на пути к мечте, отдаленной от него световыми годами. Эта беспощадная борьба с собственными слабостями превращала его в ревностного поборника добродетели, но только до тех пор, пока смертельна усталость не валила его на колени, что помогало мне найти с ним хоть какие-то точки соприкосновения, поскольку иметь дело с хлоркой, коей он был в дни, особенно боевые, я не мог и совершенно не хотел. Благо — если так можно выразиться — он с возрастом поумерил пыл и сделался мылом, — тоже неприятно, но временами даже полезно. Я — другое дело. Я — тело, в режиме сохранения энергии или того, что от нее осталось. Можно сказать, что я тело, в режиме сохранения воспоминаний об энергии — тоже процесс трудоемкий и, признаться честно, морально тягостный.

К моим годам у родителей было уже двое детей. Я к своим, встретив единственного ребенка — младшего брата из армии, с чистой совестью о детях позабыл. Дети — большая ответственность, должно быть наделенным интеллектом и практически проверенной моралью, чтобы взрастить приличного человека, а выплюнуть в мир еще одного такого, как я, было бы крайне тупо. Я, конечно дурак, но не тупой. И сколько бы мой старый добрый друг не сверил мне затылок своими уютными идеями о семье, мне такой уют казался не в пору, он жал в плечах и совершенно не был мне к лицу. Кто-то в свои тридцать строил дома, кто-то компании, я же строил себе склеп из поломанных хребтов, будучи особью прямой и в волнении косноязычной, и был этим доволен, иногда не совсем, но зачастую в полной мере.

«Я — людоед. Я съедаю людей и выплевываю кости, чтобы собравшись сызнова, они нарастили свежее мясо. Я — своеобразная яма в тротуаре, запинаясь о которую, они падают, иногда ломаются, и с уровня моего дна видят, что шли не в том направлении», — так я сказал однажды моему старому доброму другу, а он ответил, скривя лицо, что я идиот, заиндевелый оправдывающийся ссыкун. После этого мы с ним некоторое время не общались. Не то чтобы я обиделся, но я обиделся. И в доказательство своей правоты согнул той же ночью еще два хребта. Но так как мы не разговаривали, извинений я не дождался, а со временем вся эта ситуация размылась в чреде прошлых и будущих, став мутной зубоскальной высоткой, схоронившей меня на дне, чтоб я не проломил череп, пытаясь пробить им неприятие моего нутра со стороны старого доброго друга.

Слава ублюдка, не достойного одобрения и в соответствие с тем какого-либо поощрения, встретила меня в глазах начальницы отдела: уже не юной, но все еще прекрасной надломленной мной дамы. Я не держал на нее никакой обиды, оставаясь без премий и получая дисциплинарными штрафами по небритой морде уже практически целый год. Даже будучи в край оскотинившимся, я осознавал, что нельзя остаться безвинным, снеся бульдозером половину дома и угостившись его дарами, безнаказанно уйти, оставив не залатанную брешь, размером с доброе десятилетие.

От меня все еще несло испражнениями, но уже не животными, а человеческими — не пригодными для удобрения почвы. Однако ж впадать в безумство я более не смел — истощился. И проникнувшись воспоминаниями об энергии, сдал бульдозер на штраф-стоянку и покорно выписывал чеки по требованию.

Начальница отдела с прекрасным именем Тамила, взглянув на сверкнувшие золотом часы, удивленно подняла бровь и проследовала в свой кабинет, пустив веером шикарные черные волосы, тянувшиеся до самых бедер. Что-то маякнуло у меня в животе и тут же погасло. Без сомнения, она была решительно намерена меня измучить. И я покорно этому не противился, поскольку расстроив ее брак внезапным пьяным появлением на пороге скрытого елями коттеджа, навсегда переселил ее из уютного семейного гнездышка в каменное гнездо в центре города, оставив ее прекрасное тело в этом гнезде в морозном одиночестве. И признаться по правде, за те короткие и целенаправленные две встречи, случившиеся в один день, когда она, по ошибке заказав канцелярию по своему адресу, попросила в два захода перевезти все в офис в одной компании, я ничего не сумел запомнить, кроме каната длинных черных волос, накрученных на мой кулак.

Росчерк черных стрелок граничил с безумством, буйствовавшим в ее глазах. И по графику пять через два, насытившись поутру разросшимися по моему лицу отпечатками прерывистого сна, Тамила величественно отступала так, как могла отступать только оскорбленная женщина, черпавшая разрушительные силы в своем оскорблении.

И в такие моменты я был рад, что всегда ставил себя на предохранитель, невзирая на «не те ощущения», потому что даже будучи поглощенным страстным безумством, осознавал, что расплатой за «те ощущения» могло стать неприятное тянущее чувство наполненности в заднем проходе, вызванное незапланированным отцовством.

Я не отгораживался от ответственности, вменяя Тамиле супружескую измену. Терзать себя чем-то, наподобие презрения, и красть у жизни минуты на внутричерепной судебный процесс мне было невмоготу, поскольку даже воспоминания об энергии были исчерпаемы.

День начался. По отрепетированному обыкновению, я заправился кружкой кофе и приступил к трудовым обязанностям, до самого обеда не сумев оторвать от уха телефонную трубку. Люди хотели все, что бы я им не предлагал, старательно скрывая, что не имеют средств даже на оплату времени, затраченного на их треп. В отличие от десяти коллег, к великому счастью или такому же огорчению, представительниц войск Тамилы, неосознанно подчинявшихся ее молчаливому презрению в мою сторону, я не готовил коммерческое предложение каждому первому. Напротив, обращая внимание лишь на тех, в ком был уверен, иных я оставлял на обочине, дожидаясь, когда они сами постучат, дабы напомнить об обещанном перечне товаров и услуг, явно сообщая о своей заинтересованности. Случалось это крайне редко, однако такой подход избавлял меня от пустоделья и не ронял сильно ниже границы заявленного месячного плана.

Дожидаясь заветной однонаправленности часовых стрелок, дабы набить свой желудок чем-нибудь съестным, я рассматривал спрятавшихся в сотах пчелок-тружениц, не скрывавших намерения преуспеть в том деле, коим они убивали себя изо дня в день, за исключением, конечно, выходных. В такие дни, по их личному заверению, они находили отдохновение в бытовых хлопотах и в заботе о близких. И пусть мне такое виделось ничем иным, как навязанной кабалой, сунуться к ним с советом я б не посмел, даже если бы меня попросили, а меня не просили.

В окружении белых стен, утяжеленных доской с месячным планом, отрисованным разноцветными маркерами и побуждающими к труду лозунгами, запрятанными под стекла с черными рамочками, коим не доставало такой же черной ленты для их правильной интерпретации, я ощущал какую-то старческую отстраненность. Жужжание потолочных ламп, прерывистая работа кондиционера, обусловленная различностью температуростойкости сотрудников, клокотание телефонных трубок, непрерывающееся стуканье по клавиатурам, а также густое облако парфюма, что терзало горло, вынуждали меня мысленно протащить по всему офису кресло и, разместившись у входа в здание, подобно старому полковнику, мастерившему золотых рыбок, отречься от действительности, предавшись самозабвенному игнорированию. И я бы сделал это, если бы не кабинет Тамилы, ютившийся в углу за прозрачным стеклом, расположение которого относительно моего стола позволяло начальнице отслеживать мою занятость.

Минуты тянулись как резинка трусов, оставляя ждать, когда терпение лопнет и, отразившись внезапным проявлением психа, оставит меня смущенно морозиться под пристальными взглядами десятка прекрасных дам. Голод свирепствовал и, желая перетерпеть нетерпение, я поспешил заправиться остатками кофе, холодным болотцем бултыхавшегося на дне кружки. На руку села жирная муха, поразившая меня своим бесстрашием и заинтересованностью. Скосив улыбку, я подытожил мыслью, что даже если природа скупа на комплементы, она всегда готова указать, где твое место. И стоило мне довершить внутренний монолог, эта распухшая падальщица встряхнулась и скоренько отправилась прочь. Даже ей я оказался не интересен.

В обеденный перерыв гул в офисе обратился жужжанием цикад. Водрузив разноцветные и разнопахнущие контейнеры на столы, мои прекрасные коллеги принялись к групповым обсуждениям тем, никоим образом меня не интересовавших, но сходу краем меня касавшихся, стоило мне выйти в коридор. Говорят, что являясь предметом бурных языковых трелей, человек может чувствовать это, испытывая жар кожного покрова лица и ушей. Напитавшись промозглой погодой еще с самого утра, я был не против отопительных процедур любого рода, потому покинув офис, поспешил перейти дорогу, чтобы нырнуть в бургерную, запрятанную в торговом центре.

Претерпевая ободряющее горение щек, вызванное, по моему личному убеждению, яростными спорами коллег на мой счет, в которых, вполне вероятно, не было никого, кто бы оказался на моей стороне, я пробрался сквозь сутолоку и ступил на эскалатор, пред которым с самого детства испытывал необоснованный страх, боясь ненароком оступиться и с позором получить травму.

Поднявшись на второй этаж, щурясь от яркого освещения, отражающегося от белого кафеля пола и таких же белых позолоченных стен, омраченных лишь пятнами входов в магазины, я побрел заученным путем: прямо вдоль мягко освещенных нор с нижним бельем, сменившихся магазином со спортивной одеждой. Далее мимо закутка с желейными сладостями. Потом налево в обход эскалатора, ведущего на третий этаж. Снова прямо между прибамбасами для кальяна и мужской обувью и мимо тумбочки с элитными часами за три копейки. Следом снова свернул налево и попал в густонаселенный рай фудкорда.

Дождавшись заказ, я приземлился за свободный столик, уместившись лицом к галерее ярких вывесок, обдумывая следующим днем сменить пастбище. За два столика от меня, не отрывая взгляд от телефона, вонзая вилку в зелень, нашпигованную маслинами, откинувшись на спинку стула, все также властно, будто на троне, восседала моя начальница Тамила. Я, торопясь, точно в печь, принялся закидывать в себя разогретую котлету, омоложенную листом зелени, спрессованную мягкими булками и картофельные бруски, смывая все это в общий котел кипяточным капучино, доставившим мне муки боли на всем пути своего следования.

И, видимо, заметив мою страдальческую гримасу, впервые сжалившись, моя начальница, спустя короткий срок, стукнула о мой стол стаканом с трубочкой, устланным крупной испариной, посоветовав поторапливаться, чтобы не нарваться на штраф, что висел над моей шеей дамокловым мечом просто потому что она могла себе это позволить. После вильнув бедрами, сокрушив тем всякое мое сопротивление, она удалилась.

Мне даже вообразилось, что в ней я мог бы закопаться на какое-то время, осесть и дать себе возможность пораскинуть мозгами, надеясь, что эти медленно умирающие сгустки все до единого будут возращены по месту прописки. Будто бы кто-то был в силах помочь собрать меня, тогда как я сам страшился по завершению единоличной сборки обнаружить гору не ввернутых шурупов. Но, хлебнув холодненького, я поостыл, сообразив, что те самые сгустки в формировании этой идеи практически не участвовали. Она была прекрасна как снег. Снег, который я с самого детства ненавидел. И мне представилось пугающе странным такое проявление человеческой души, нашедшее выражение в страстном стремлении к тому, что ее разрушает.

Мне вспомнилось, как во время первого рейса Тамила пыталась занять меня разговорами, стараясь произвести впечатление, вполне возможно, все было вовсе не так, и моя самоуверенность в который раз сыграла со мной не добрую шутку, но как запомнилось, так запомнилось. Начальница, давя на газ, поведала мне несколько занятных и в какой-то мере даже смешных историй. Особенно меня позабавил случай, который, с ее слов, произошел с ней на втором курсе университета. В ту пору она жила в общежитие и, дождавшись, наконец, прибытия своего парня, учившегося в другом городе, пригласила его к себе. Мне было непонятно, зачем, но она стала убеждать меня, что общение их было сугубо платоническим, видимо, не хотела, чтобы я подумал о ней как о малолетней развратнице, но мне и дела не было до подобных умозаключений. Тамила пояснила, окрасившись смущением, что тогда была до безумия в своего иногороднего гостя влюблена и сдуру, получив сообщение о его прибытии, вылетела из комнаты, оставив в ней ключи. Возвратившись с возлюбленным под руку, она столкнулась с безумством соседей — они обстреливали друг друга из водяных пистолетиков, превратив коридор общежития в каток. Сотворив минутное перемирие, Тамила протащила друга до комнаты и обнаружила, что дверь заперта, а ключи ее остались внутри. Тогда, предостерегнув приятеля от необдуманных шагов, она бросилась в разгоревшуюся сызнова битву, дабы отыскать соседку и попросить заветную отмычку. Одна сторона, притушив пыл, подвела ее к оборонительной позиции противоборствующей группировки, которая укрылась за дверьми кухни. Возбудившись нетерпением гостя, Тамила постучала, а следом дернула дверь за ручку. Дверь отварилась, и с двух кастрюль, ледяным потоком на нее выплеснулся тщательно подготовленный контрудар. Соседка и ее напарница с другого этажа оторопели от удивления и виновато исполнили просьбу. А Тамила, оскальзываясь на каждом шагу, вернулась к другу с ключом в руках, стоически претерпевая его скрипучее хихиканье и обдумывая план будущей мести.

После она обратилась ко мне, в мягкой манере требуя отметиться пред ней ответной искренностью. Я пожал плечами и без утайки рассказал, что в детстве в паре с моим старым добрым другом занимал себя построением магических миров и просмотром фантастических фильмов. Указав, что отличностью характеров мы оказались по разные стороны: он болел за светлых, а я всегда сопереживал злодеям. Однако это никак не мешало нам до самой темени рубиться с проворной и довольно опасной вражиной, нареченной владычицей жгучих пупырей — крапивой. Кроме того, не смотря на отличия, мы оба, тщательно для того тренируясь, готовы были в любой момент в качестве представителей одной стороны вступить в смертельный бой, напади на нас Орки или скотское племя Урук-хай.

Начальница с моего откровения расхохоталась, однако мне показалось, что не было в этом одобрительном жесте и толики истины. Во время второго рейса к ее дому, еще ощущая шелк длинных волос в своей руке, я попытался возобновить общение, чтобы скрасить пребывание в дорожной пробке. Тамила была прохладна и погружена в свои мысли, однако по прибытии, не дождавшись, когда я загружу машину, она инициировала второй раунд, благо я интуицией почуял вероятность и подготовился. И с того момента между нами не было ни одного разговора, который бы не касался плана продаж или иного рабочего вопроса, помимо того, что случился на пороге ее бывшего загородного дома в присутствии ошалевшего от моего откровения мужа. Подробностей я не запомнил, однако, последствия вынужден был расхлебывать по сей день.

Довершив охлаждение, я решительно возложил на себя ответственность: отрезать всякие возможности снова влиться в ее игру, которую она могла возобновить в любой момент, от скуки или ради мести. Во-первых, мне нужна была работа. Во-вторых, ступив на минное поле, рано или еще раньше будь готов к взрывному шоу с элементами расчлененки. И, в-третьих, никакого иного интереса, помимо плотского, я не имел, и с его удовлетворением могла справиться и успешно справлялась любая другая, чье имя я даже не обязан был запоминать, не то, что видеть ее пять через два в своих начальницах. Властные женщины опасны и тем нестерпимо привлекательны. В те два подхода, мне казалось, что покорив ее, я даже вырос в своих глазах. Однако в нашей шахматной партии я оказался доской. Удивляясь после, с каких пор меня стали занимать подобные потуги гонора и что ранее так подточило мою самооценку, коль подобное стало меня волновать.

И успокоив себя тем, что даже людоед может стать гурманом, я докончил обед и возвратился на работу, поразившись на входе величественности этого острозубого склепа, его густонаселенности и холодности. Точно мы, люди — всего лишь маленькие пельмешки в объятьях простывшего дребезжащего Деда, которые великой удачей в один радостный день, доведенные до исступления, получат великое благословение сыграть важную роль в усмирении аппетита кого-то важного, тогда как другие окажутся обречены прозябать в стабильной морозности, пока их за ненадобностью и бесполезностью не попросят уйти в утиль.

Я вернулся в офис таким раздавленным, что захотелось предупредительно объявить: «Пасмурно, возможны осадки в форме оскорблений. Убедительная просьба сидеть по норкам и не высовываться во избежание получения ожогового ранения в область самооценки».

День я закончил победным образом, заключив договор в четверть суммы своего месячного плана. И, получив благословение Тамилы, следующим днем двинуться на подписание договора, я ленивой поступью направился в свой шестиугольник.

Я приближался к седьмому часу вечера, продавливая асфальтированные тротуары двухгодовалыми ботинками, помня, что где-то там под слоем плотного материала напряженно рвется к свету изогнутый вольнодумец, который по прибытии вынудит меня обновить его мягкую клетку.

Мой путь был плотно набит длиннобородыми гигантами и их изысканно иссохшими марионетками и иными, сбившимися в вороньи стайки, мнящими себя оригиналами, будучи похожими друг на друга, как спички в коробке. Я таким не был, а вот мой добрый старый друг на все сто отыгрывал роль индивидуалиста. Будучи малообщительным, не по причине отсутствия друзей, а лишь потому, что пребывать в своих мирах ему было в разы комфортнее, нежили обсуждать пустяшные проблемы, он затыкал уши двумя альбомами любимой рок-группу, делясь откровениями души только со мной. Я поддерживал доброго друга в стремлении погрязнуть в мнимом идеале, отгораживая тем от тяжести жития, на которую он был обречен, родившись в случайно созданной семье и появившись в ней из-за желаний отца получить «те ощущения». Мой старый добрый друг с ранних лет отличался быстротой ума, но проявить ее сумел лишь в завершительные школьные годы. Для всех он оставался таким же странным и отстраненным. Но в самом себе он претерпевал колоссальные изменения, обретя уверенность шага и нацеленность на воплощение идей. Но это ему не помогло.

Широкий тротуар, напичканный перекрестками, создающими двусторонние столпотворения, готовые снести друг друга, лишь бы успеть перебраться на свой берег за отведенные секунды, вел меня прямо. Я, точно на дегустации, потягивал разность ароматов, тянущихся за каждым мимоходцем, который двух-трех метровым отпечатком, подобно конденсаторному следу самолета — той самой белой полосе — исчезал по мере отдаления источника.

Когда пафос торговых центров, магазинчиков и ресторанов сменился многоячейковыми ночевальниками, я смог укрыться от надоедливой серости под кронами нависавших над тротуаром деревьев. Как бы ярко не сияли рекламы, какими бы цветами не были изукрашены фасады, естественной первозданной яркости природы им не побороть. Мне даже подумалось, что и мы сами всего лишь копии задуманных тысячелетия назад существ, которые как расстроенный инструмент фальшивят при каждом прикосновении.

Я шел ближе к краю, раз от раза задевая взъерошенной макушкой листочки, что в отместку за нарушенный покой роняли на меня холодные капли. Одна из них, будто слезой природы, скользнула от края глаза и потерялась в щетине подбородка. И мне помыслилось пугающе странным возобладавшее мной нежелание стереть ее с лица и намерение сохранить на подольше.

За извилистыми стволами деревьев, побелеленными у основания, прятались ржавые балкончики первых этажей, зарешеченные, будто бы хозяева приладили их не безопасности ради, а только чтобы оправдать собственную нелюдимость. И тут мне открылось, что каждый видит то, что хочет видеть, и на том я остановился, потянув носом отрезвляющую затхлость открытого подвала.

Десятью-двадцатью шагами позже я, не имея пути к отступлению, погрузился в кипящий котел ненависти. Шаркнувшись друг о друга, два автомобилиста, создали кишкообразный многосторонний затор. Силясь прошмыгнуть хоть на метр вперед, другие, к затору не причастные, но ставшие его наполнением, без укола совести готовы были поднять пешехода на капот. Те, чье двуногое передвижение было по тем или иным причинам ограничено, стояли в стороне, нервно вздрагивая от каждого гудка, в надежде дождаться, когда эта пробка, наконец, опорожнится.

Я был среди тех других двуногих, нацелив внимание на немолодую женщину с коляской. Она была тучна, что вполне естественно, и аккуратно покачивала детское транспортное средство, страшась сделать шаг даже на зеленый сигнал светофора, что тоже было абсолютно оправдано в тот момент. И когда очередной красный отмигал, я, сосредоточив в ногах всю решимость, взял ее под руку, составив компанию в управлении, и двинулся вперед. Я не то чтобы почуял в себе этакого городского героешку, просто разделял ее тревогу. Я понимал, что она чувствует и, испытывая подобное, преодолевать это в одиночку не хотел. С недавних пор обзаведшись фобией к разного рода шумам, по типу шорканий веника о линолеум или царапания столовым прибором о тарелку, я и в атмосфере оживленного социума стал испытывать зудящее по всему телу нервное напряжение, отдающее порой болью в зубах. И в тот момент я также чувствовал болезненную плотность в висках, медленно давяще, спускающееся к нижней челюсти.

Миновав перекресток, я, оробев и задыхаясь от ссыпанных на меня благодарностей, сославшись на скорое опоздание, отпросился пойти дальше. Жадно хватая ртом воздух, я заторопился домой. Грудь кишела непонятными чувствами. Подобные я вынужден был претерпевать в периоды затяжных бесед со старым добрым другом. Мне даже показалось, что семена, которыми он стрелял мне в грудь, излагая очередную мысль, принялись прорастать. И мне это не понравилось. Спешно отмеряя шагами остаток пути, я привычной последовательностью казавшихся логичными выводов, перевоплотил терзания души в терзания плоти, и остался тем доволен. Все вернулось на круги своя. И, когда щелкнул дверной замок, обнажив серость моего логова, я уже чувствовал себя стабильно.

Вечер пятницы. Тяжкий знойный послерабочий вечер пятницы я встретил в загородном двухэтажном жилище, будучи раздетым по пояс и привязанным кистями к кованой спинке широкой кровати. Как я докатился до этого? А так: кубарем, и не имея средств к сопротивлению. Всему виной моя победная сделка в четверть суммы месячного плана.

За несколько дней до этого, преисполнившись торжественного волнения, я шагнул в капкан коммерческих построек, неуверенно прижимая к бедру тонкую папочку с документами, жаждущими расточительного росчерка пера.

В сутолоке подвязанных галстуками карьеристов я чувствовал себя не то чтобы белой вороной, скорее гадким утенком, прибившимся не к своим. Каждый раз, пытаясь выведать направление к заветному кабинету, потому что то было не здание, а чертов лабиринт, я подходил к какому-нибудь местному с вопросом, ощущая нервное бульканье в голосе, точно перенял давнюю юношескую особенность моего старого доброго друга.

Поплутав некоторое время по этажам, я, наконец, прибыл на место. В просторном современном кабинете, залитом прорывающимися сквозь мягкие облака струями солнца, меня ожидала светловолосая женщина с заостренным каре, кончик которого, словно указатель, вел взгляд по направлению к пышной груди, подчеркнутой лифом черного платья.

Я, на долю секунды презрев самого себя, помутил взгляд и отвел его в сторону. Женщина предложила мне присесть напротив и, представившись Анастасией, вернулась за свой стол. Ее мягкий и притом властный голос, совсем не тот, что я сумел определить в телефонном разговоре, выстрелил золотой горящей стрелой в низ живота. Я покорно приземлился на стул, вытянув спину струной, будто мог быть наказан за любое проявление неповиновения.

— Прекрасно выглядите! — не сдержался я. — Грандиозные планы на вечер?

Договорив, я облился жаром, устрашившись сорвать сделку своей неуместной репликой. Признаться, странно было ощущать такую неловкость, точно я вмиг изменил себе, обратившись размазней. Мне даже помыслилось, что такими меня сделали воспоминания об энергии, подпитываясь которыми я все еще мог ходить по земле и виной их дефицита, я впал в немилость к самому себе, загнав расточительную обольстительность в темный пыльный угол до лучших времен.

Анастасия надела очки и, начав бегать по буквам пристальным взглядом, лукаво улыбнулась, не дав мне никакого ответа. Я заметил ямочки на ее щеках и привычку сводить брови и прикусывать губу каждый раз, когда она силилась вчитаться во что-то особо внимательно.

Я сразу сообразил, что ее образ–магнит для слабых хребтом, но считать себя таковым наотрез отказался. Потому взор мой принялся судорожно прыгать на все, что располагалось на приличном отдалении от задумчивого образа все подчиняющей женщины. Стены ее кабинета были увешаны картинами, которые я бы с превеликим удовольствием оценил по достоинству, будь у меня вкус. Панорамное окно за ее спиной, казалось, было начисто отдраено и, заразившись нестерпимым любопытством, я всеми волями пытался удержать себя на месте, дабы не сорваться и не проверить, так ли это на самом деле. Я даже явственно почувствовал как мои пальцы карябают по стеклу, пытаясь оторвать соринку по другую его сторону. Бесконечный бред воспаленного разума и только.

Анастасия вернула меня в действительность, принявшись расчерчивать витиеватые узоры директорской подписи. Этот резкий скоблящий звук вынудил меня дернуться. И видимо заметив это, женщина продолжила, притушив распалившуюся демонстрацию власти. Я отвлекся от всего предыдущего, отдавшись внутреннему ликованию и почувствовав свободу в плечах и груди, подытожив событие глубоким вдохом и выдохом, вдруг клюнул носом, и убедившись, что Анастасия того не приметила, ободрительно тряхнул головой.

Мы распрощались с ней, уважительно пожав руки, не обменявшись никакими иными словами, помимо благодарственных и прощальных. И прыгнув в такси, все дальше отдаляясь от этой женщины, я почувствовал усыпляющее успокоение. Тревожность отпустила меня, опустившись легкой дрожью в пятки и пропав в забытье. Мне казалось, я покинул капкан не раненым, удачей выбравшись с сыром в руках. Мне казалось.

Город тем временем просветлел и, жаля глаза яркими пучками света, небесное светило принялось раскалять воздух, чтобы тем же вечером он застрял в моей глотке плотным сухим комком, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть при виде нагих фотографий Анастасии, прилетевших в мою последнюю активную социальную сеть, привязанную к телефону.

Я не верил своим глазам пока последующим аудио сообщением, она в привычной мягко-властной манере не расставила все по своим местам. Она хотела меня видеть. Хотела меня видеть в своем доме, ни с какой иной целью, кроме обсуждения чреды последующих сделок и следующих за ними, намереваясь набиться в постоянники. Было тяжело не принимать на свой счет несуразное впечатление, кое я оказал на нее при первой встрече, что она так поверхностно и не изобретательно решила вывихнуть мне мозг, приняв за легкую добычу. И я не стал принимать это на личный счет, уже подсчитав в фантазии, сколько могло упасть на счет банковский, стань эта женщина постоянным клиентом.

И вот в вечер пятницы. Тяжкий знойный послерабочий вечер пятницы я оказался в загородном двухэтажном жилище, будучи раздетым по пояс и привязанным кистями к кованой спинке широкой кровати. Я спасался мыслью о грядущей прибыли, будто это могло успокоить назойливый ропот гордости, прерываемый воплями гордыни, удостоверяющей меня сотнями доводов в выгодности всего происходящего. Гордыни, намекавшей на маячащее на горизонте превосходство над тайно осуждающей коалицией коллег и возможностью, наконец, безвинно выпрямиться в глазах Тамилы, срезав все поводы для расправы, и водрузив ее на пьедестал главы самого успешного отдела продаж.

Посетившее город пекло оказалось совсем некстати. Я покрылся испариной, вмиг охлаждавшейся мощным вентилятором, похожим на турбину самолета. Обстановка настораживала. Слева от меня располагался выход на балкон, отделенный двумя полупрозрачными шторами, слабо колыхающимися по воле ветряной турбины. Слева — вход в комнату, а напротив — огромное во всю стену зеркало, в него я старался не смотреть.

Пастельное белье отдавало ванилью, которая в такую жару казалась нестерпимо приторной и до комка в горле тошнотворной. Что меня повеселило, так это уступчивая нерешительность свободолюбивого коротыша — носки были девственно целы.

Капли холодного пота стекали в ложбинку на груди, образуя соленое море. Занятно было подметить, отвлекшись от реальности, что за костно-мясной стеной под этим морем не было ничего: ни моря, ни океана, никакой глубины, необъятности и никакой тайны, только трепещущийся насос, поддерживающий живую вертикаль скелета.

И в этом напряжении ожидания, точно вот-вот должна была разразиться буря, я пребывал, как мне ощущалось, довольно длительное время. И за что я был тогда искренне благодарен, так это за то, что мой взгляд предостерегающе мутил отражение в зеркале, при каждой попытке оглядеть комнату, не давая рассмотреть нелепый образ, чтобы он не застрял в памяти.

Анастасия вплыла в комнату, не выказав и доли сожаления о моем затянувшемся ожидании, принудив всем своим образом пугливо встрепенуться. Не скрою, она была хороша: где надо пышна и всюду изысканная, точно вылепленная из первородной глины и обожженная в пожарище страстей амфора. Но какое-то еще не открывшееся до конца понимание подтачивало мою уверенность. В этом пышущем жаром сосуде, обтянутом кожаным ремнями, точно передо мной был не человек, а кишечный бантик, хранился отнюдь не живительный источник, мысль о котором настораживающе часто стала колыхать мой разум в последние дни. Нет, в нем вытравливая всякое сопротивления густыми пьянящими парами, буйным штормом плескался забродивший дурман.

Я изумил ее своей стойкой решимостью, коей и следа не было на моем лице. Невесть откуда заиграла музыка, и она стала танцевать. Оплетенная ремнями талия, подражая змеиной изящности, убаюкивала разум, медленно и основательно погружая меня в транс.

Забыв об ограниченности движения, я, проникнувшись иллюзией превосходства, каким-то нелепым образом посетившей мой взбаламученный разум, почувствовал себя хозяином положения. Мимоходом проскользнула идея, что волей Анастасии я буду благословлен абонементом для посещения подобного рода представлений в любой час, в какой пожелаю.

Я и опомниться не успел, как отворилась дверь, и в походе показался мужичок — волосатая родинка, маленький, обородевший, в явно малом деловом костюме. Он скинул пиджак и стремительно расчехлился, принявшись смотреть на меня с неподдельным любопытством. Я, конечно, многое повидал, но будучи привычным к черенку промеж глаз на иные варианты был решительно не согласен. А Анастасия продолжала танцевать, подмигивая ему и словно канатом подтягивая к нашей компании.

— Так, стоп! — возопил я, пытаясь подняться и замер, не почувствовав ответа от пальцев. Музыка стала тише. — Я рук не чувствую, — растерялся я. Мужичок поспешил на помощь. Я, свернув себе голову, зажмурился, что было сил, чтобы не видеть то, что видеть не хотел. Присев на край постели я согнулся, уронив побледневшие кисти в пол. Их обдало прожигающим жаром, а следом пронзило тысячами тысяч метких острых копий.

— Он будет только смотреть, — опередила мой вопрос Анастасия.

2

Бледный шестиугольник встретил меня на удивление радушно. Хотя, если пораскинуть, то в тот момент мне и сточная яма показалась бы родным домом.

Дед приветственно вздрогнул, принявшись рассказывать, как прошел его день — ничего нового. Я проверил его состояние, и легонько хлопнув по макушке, отблагодарил за поддержку.

Понесло подгоревшей кашей, благо не с нижнего этажа, а то еще одной организованной соседским ополчением эвакуации я б не вытерпел. Я испытал такую радость в достатке прошлой весной. Невнимательная пьянь, видимо, решив в кой-то веке пригубить что-то полезное здоровью, превратила наш многоквартирник в зону боевых действий начала двадцатого века, что в пору было надевать противогаз. И после, по истечении нескольких дней, когда уже для всех жизнь пришла в норму, я продолжал чуять эту вонь, вынудив себя отдраить логово и перестирать все, что можно было перестирать. Как раз в тот период я познал прелесть благовоний. Жаль, забросил эти ароматические процедуры, когда догорела последняя душистая палочка.

Купленные по дороге сосиски прыгнули на сковородку, разнеся по комнате пробуждающий аромат. Резанув ножом по ногтю, ни каплей не раскровившись, я еще некоторое время находился в нервном ступоре, отдающем слабым шипением в ушах. И в очередной раз, уйдя от ответственности, я списал все на последствия покрывшейся пылью драмы и предал ситуацию забвению, как только напряжение спало. Не допустив подгорания, я отключил плиту, довершил дело куском сыра и специями. Перенеся еще обжигающую сковороду на прикроватную тумбочку, отгородившись от порчи имущества разделочной доской, я принялся жадно рвать приготовленное на скорую руку блюдо на маленькие куски, вонзая вилку в мясную массу с такой яростью, с какой готов был врезать себе, стань я кем-то отдельным.