Бесплатный фрагмент - Лишь бы жить

От составителей

В первых числах мая 2015 года «Букник» обратился к своим читателям с просьбой ответить на очень конкретный вопрос: «Что у вас дома рассказывали о войне?» Мы и до этого обращались к устной истории: частная память, частные нарративы всегда казались нам бесценным ключом к давней и недавней истории. Но этот проект — впоследствии получивший название «Лишь бы жить» — с самого начала нарушил одно из важнейших правил, которых мы всегда старались придерживаться: на этот раз мы расспрашивали людей не об их собственном опыте (как, скажем, в проекте «Как я был очень бедным и все равно выжил», который тоже вот-вот станет книгой), и даже не об опыте их близких, а о том, как этот опыт преломлялся в чужих словах и действиях, о том, как старшие члены семьи рассказывали дома про войну. Или не рассказывали — молчали, плакали, кричали в ответ на расспросы или отвечали, что рассказывать здесь нечего: «Просто кровь и говно», — буркнул отец одного из участников нашего проекта.

О чем мы читаем, когда читаем текст в жанре устной истории? Что является предметом высказывания, когда человек вспоминает ситуацию крайней нищеты, или самый запомнившийся ему праздник в жизни, или рождение ребенка, или войну? Читателю всегда приходится помнить, что объектами описания здесь оказываются не только (а зачастую и не столько) события и факты, сколько сами частные нарративы: специфика выбора языка и сюжетов, обнаженные механизмы памяти, тот индивидуальный, уникальный отпечаток, который факты и события накладывают на человека. Истории, собранные в книге «Лишь бы жить» благодаря исключительной щедрости участников проекта (согласившихся не только лишний раз вспомнить и пересказать — а значит, заново пережить — крайне личные, крайне болезненные истории, но и позволить им стать доступными широкому кругу читателей), полны поразительных, невероятных, типичных, жутких, нежных, радостных, отталкивающих сюжетов, но эти сюжеты — далеко не единственная и даже, может, не главная ценность этой книги. Если бы мы спрашивали друзей и читателей: «Что происходило с вашей семьей во время войны?», сюжетная составляющая проекта могла бы оказаться еще более впечатляющей и весомой. Но нам очень хотелось предложить читателю еще более ценную вещь: подлинные (а не лубочно-официальные) механизмы проживания, переживания и передачи другим поколениям ни с чем не сравнимой по масштабу травмы, которую Вторая мировая война нанесла каждому своему участнику и свидетелю.

Одним из поводов убедиться в том, насколько эта травма до сих пор не изжита и не проработана многими из нас за семьдесят лет и несколько поколений –стал сам ход проекта «Лишь бы жить». Мы планировали сделать подборку историй на «Букнике» к 9 мая 2015 года — в противовес официальной милитаристской риторике, казавшейся на этот раз особо нестерпимой. Мы полагали, что подборка будет небольшой, — но количество присланных нам рассказов, масштаб их обсуждения, накал развернувшихся вокруг этой публикации споров превзошли все наши ожидания. В результате материал, опубликованный на «Букнике» 8 мая, состоял почти из сотни частных историй. Реакцией на него стал целый поток новых рассказов о том, как тема войны бытовала в семьях, в частных разговорах, в персональных воспоминаниях. Из текстов, принесенных этим потоком, мы собрали и опубликовали вторую подборку, по объему не уступающую первой. Статистика прочтений, количество ссылок и отзывов в социальных сетях дали нам ощущение, что этот разговор заслуживает продолжения — и что в нем могут быть заинтересованы не только постоянные читатели «Букника». Тогда мы обратились к проекту Ridero с предложением сделать книгу «Лишь бы жить», которая будет распространяться бесплатно. Коллеги из Ridero поддержали нашу идею — спасибо им за это большое.

Нам кажется, что на смену советскому подавлению и замалчиванию травмы, нанесенной Второй мировой войной стране и людям, пришла насильственная официальная ретравматизация, бесконечная манипуляция подлинной болью войны, чтобы удерживать общество в агрессивном страхе перед призрачными врагами Отечества. Ровно поэтому нам представляется бесценной любая возможность честного разговора о том, какой война на самом деле виделась ее участникам: фронтовикам, СМЕРШевцам, эвакуированным, пленным, сиротам, найденышам, пораженным, победителям и другим героям собранных в этой книге личных историй. В текстах сборника «Лишь бы жить» очень мало оголтелого военнославия и очень много ужаса, тоски, страха, разлившегося по нескольким поколениям.

Мы бесконечно благодарны всем участникам проекта «Лишь бы жить» за их откровенность, силу и поддержку. И за то, что для многих из них война — это не бравурное шествие, а кровь и говно. Спасибо вам.

Линор Горалик,

шеф-редактор проекта «Букник»

Лишь бы жить

***

Мой дед Николай служил на крейсере «Максим Горький». Дел был немногословен, и я знаю только одну историю. В 43-м он был в Ленинграде, однажды ночью стоял на посту на Невском, где-то в районе Гостиного Двора, и увидел море крыс, переходящих проспект. Ему было очень страшно.

Annushka Sinichkina

***

Бабушка о войне молчала и как-то очень горько, но принимающе улыбалась. Ну, знаете, такая улыбка, которую один раз достаточно увидеть, чтобы больше никогда даже намеком не напоминать. Было мне тогда совсем мало лет, может 3–4, но запомнилось на всю жизнь. Даже сейчас вижу эту улыбку, поджимаю губы и опускаю глаза. Из семейно-военной истории знаю только, что всех сестер как-то странно эвакуировали из Ленинграда, так что одна оказалась в средней полосе России, другая на Украине, а третья на Сахалине. Дедушки тогда все погибли.

Alexandra Klok

***

У меня воевал только дед, причем ушел на войну уже в 44-м, до того по возрасту не проходил — в 17 лет взяли. Он учился в радиоинженерном техникуме, поэтому отправлен был радистом. Был на фронте до конца войны. Рассказывать не любил, отделывался фразами вроде «Ты ползешь, в тебя стреляют». Я помню, когда я была маленькой, дед собирался с двумя бывшими однополчанами (дружили всю жизнь), но о войне они не говорили даже выпив. Только песни пели.

Катя Голубева

***

В моей семье почти не говорили о войне. Некому. Вернулся один прадед из четырех. Вернулся в 47 году. Бабушка как-то раз сказала, что из плена. Болел и умер в 52-м. Один погиб на Курской дуге. Двое других — без вести. Только одна бабушка рассказывала иногда, как немцы в деревню приходили за едой. Не трогали никого. Только дверь откроет солдат, скажет «Баба, яйки, млеко есть?» Бабушка передразнивала, как они неловко по-русски говорили. А вторая рассказывала, как из гнилой картошки (остальную подъели уже или на семена), мать ее драники делала и всех соседей угощала. Тогда всем делились, всем. И как ели жмых. И что тогда это было вкуснее, чем сейчас любая булка хлеба.

Ira Zvereva

***

Дедушка со стороны папы — Иван Гаврилович Луговской — прошел почти всю войну (был ранен весной 45-го, почти год лежал по госпиталям, два осколка из головы так и не смогли вытащить: сочли, что слишком опасно. Судя по всему, это было верным решением — они его особо не беспокоили, вел он весьма насыщенную, в том числе и интеллектуально, жизнь, умер в 1994 году от рака). Имел несколько наград. Никогда о войне ничего не рассказывал, уклонялся от всех попыток притащить его в качестве ветерана в школу. А друзья с войны остались, порой приходили в гости к нам — но тоже беседовали о делах повседневных. Уже после его смерти к нам приехал какой-то дальний родственник, вроде бы воевавший с ним. Он рассказал, что за всю войну дед так никого и не убил — просто потому, что не хотел стрелять в живых людей, пусть даже врагов.

Правда это или нет — я не знаю.

Tanda Lugovskaya

***

Самым близким другом отца, спасшим ему жизнь на войне, был дядя Саша (Александр Моисеевич Каренман), который стал известным адвокатом в Киеве и каждый год принимал нашу семью у себя в гостях, в трехкомнатной квартире в Нивках. Отец с дядей Сашей часто вспоминали былые дни и однополчан, но мне запомнился веселый эпизод из их историй. После взятия Берлина Советской армией границ как таковых не существовало, и два бравых гвардейца (отец начинал комиссаром одного из первых дивизионов «Катюш», сформированных в Москве) Солонько и Каренман решили посетить Париж на трофейном «Мерседесе». Сказано — сделано, загрузили несколько ящиков шнапса и в путь. Четыре дня отсутствовали в части, если бы узнали — не поздоровилось бы. Я все допытывался:

— Ну и как Париж?

— А никак, только башню и помню.

Alexander Solonko

***

Брат бабушки, Давид, во время атаки был ранен. Потом в атаку пошли немцы. Его, раненого, расстреляли в упор, в голову. После боя трупы покидали в сторонке, друг вытащил прощальное письмо — они все носили под сердцем — и отправил родным. Уже перед тем, как скидывать в братскую могилу, кто-то заметил, что Давид дышит. Выжил чудом, но потерял глаз и зрение. Несколько месяцев по госпиталям, домой о ранении не писал, не хотел возвращаться инвалидом. Позже зрение на одном глазу восстановилось. Бабушка рассказывала, что мама ее потеряла сознание, увидев давно оплаканного сына на пороге. Всю жизнь ходил с повязкой на глазу. Мы, малышня, поначалу боялись его из-за этого, потом привыкли. Помню его огромным, веселым и добрым. Удивительно, его отец — мой прадед — потерял тот же глаз в Первую мировую.

Roman Rozengurt

***

Моя бабушка из Кадиевки (будущий Стаханов — кстати, его она тоже помнила, говорила, пьяница был и баламут) рассказывала, что немцы очень порядочные были, при них на улицах спокойно было, а иногда даже по хозяйству помогали! Ей тогда 13 лет было.

Inna Deriy

***

Бабушка моя рассказывала только, как они всей семьей уезжали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. Было у нее к тому времени трое детей. Младшая девочка двух лет заболела и сильно кашляла в поезде. Высадили их из вагона ночью с больным ребенком где-то на станции в средней полосе. Девочка умерла, а бабушка моя так и просидела с ней на руках до утра…

Natalia Tikhonova

***

Моя бабушка в 14 лет пошла медсестрой на фронт. Ее отца, Семена Андреевича Скобелина, посадили перед войной, но когда началась война, он тоже оказался на фронте. Он был очень хороший врач и довольно быстро стал главврачом санитарного поезда. Бабушка рассказывала, что когда они отступали под Воронежем, она была уже совсем доходягой, но на одном из полустанков их нагнал санитарный поезд, в котором был ее отец…

Tatiana Sirotinina

***

Остался в живых только один — дед, мамин папа. Никогда и ничего не рассказывал. Он закончил войну в Праге. Никогда и ничего…

Сергей Даниелян

***

Бабушка со стороны мамы — Малка Абрамовна Лучанская (потом Троепольская, потом Мучникова) — воевала, в частности, участвовала в освобождении Ленобласти. Тоже категорически не хотела ничего рассказывать о войне, кроме того, что это страшное время. С тех пор у нее был диабет и крайне бережливое отношение к любым продуктам: не помню, чтобы она выбросила хоть кусок хлеба. При этом такое отношение отнюдь не переходило в накопительство: она просто скрупулезнейшим образом все планировала так, что еды было ровно столько, сколько нужно именно на этот обед или ужин для такого-то количества людей.

Tanda Lugovskaya

***

Мой дедушка войну прошел в контрразведке, старший оперуполномоченный СМЕРШ. Потому про войну говорил только одно: «Шпионов ловили». После войны случилась реформа НКВД, и он ушел в МВД, где и прослужил спокойно до пенсии.

Avaks

***

Мой дед, герой советского союза Василий Васильевич Филимоненков, танкист, партизанил под Великими Луками, «Героя» получил за взятие Одера. Рассказывал тоже немного: у нас в школе были «уроки мужества», я уговорила его прийти. Он вышел к доске, обвел глазами класс и заплакал… Про взятие Одера говорил так: «Проскочили мост тремя танками, потом немцы мост взорвали. Надо было продержаться часов пять, пока не сделают понтонную переправу наши. Крутились на одном месте вокруг своей оси, молились, чтобы патронов хватило отстреливаться…»

Tatiana Sirotinina

***

Мне ничего не рассказывали. Ну, только бабушка Роза очень следила всегда, как я чищу картошку (не слишком ли толстая шкура выходит), а мы как-то над этим посмеивались, хотя были девяностые, тоже, в общем, не очень сытое время. А вот другая бабушка, как-то совершенно по другому поводу, рассказала, как она с детьми отправилась в эвакуацию. Там ей, городской совершенно женщине, выдавали паек — мукой. А хлеб нужно было печь самой. Я еще спросила: «А как ты научилась?» Ну как, говорит, сначала испортила, а потом сразу научилась. Я тоже решила научиться на всякий случай. Ой, нет, неправда. И бабушка Роза рассказывала. Как она отправилась рыть противотанковые рвы. И рисовала мне профиль этого рва, а ей уже было около восьмидесяти. И что они, девчонки, жили в избах, там их подселяли куда-то, а забрали их летом, а вернулись они поздней осенью, и за теплой одеждой еще не сразу отпускали и не всех. И что ее мама приезжала как-то всеми неправдами и ей привозила теплую одежду.

Катерина Макарова

***

Папа ничего не рассказывал, как ни просили. Говорил только, что война — это совсем не то, что показывают в кино. Это кровь, страх, 7 лет на улице, спать в строю, грязь, вши, голод. Рассказывал только смешные истории и про друзей. Они переписывались и общались до самой смерти. В 50-летие победы только разговорился немножко. Я записала.

Ольга Эйгенсон

***

Бабушка рассказывала, как в эвакуации выживали сбором грибов-ягод и как безумно радовались ржаным лепешкам. Прабабушка (по другой линии) рассказывала, как работала в аэродромной столовой под Москвой, про бомбежки и про то, что летчик Талалихин морковку любил очень.

Alexander Sviridov

***

Мне рассказывала бабушка про всю войну только одно — легенду о своем отце. Прадед был идейным коммунистом, даже детей назвал в честь Розы Люксембург и Владимира Ильича. В Москве его назначили начальником охраны завода имени Горбунова, который теперь Хруничева. Вскоре после начала войны прадед отправил семью в эвакуацию в Саранск. От завода у него была бронь, но когда немцы подошли к Москве, он ушел на фронт добровольцем, командовал каким-то подразделением. Во время боя машина, в которой ехал прадед, налетела на мину, и развороченный взрывом мотор рухнул ему прямо на ноги. Шофер оценил обстановку: немцы близко, мотор тяжелый, зима, страшно холодно, прадед теряет кровь — и сбежал. Прадед достал пистолет и стал ждать, когда придут немцы. Пять патронов в них, шестой в себя.

Вместо немцев пришли наши.

Врачи в полевом госпитале осмотрели прадеда (кости размозжены, все обморожено, начинается гангрена) и спросили — ну что, ноги спасать будем? Какие ноги, сказал прадед, вы мне жизнь спасайте. Правую отрезали всю, на левой сделали три операции, но ничего не помогло. Прадед попросил, чтобы его перевели в госпиталь в Саранске, поближе к семье.

Моя прабабушка Мария Павловна за месяц до этого видела мужа во сне. Он был весел и бодр, только ноги почему-то совсем белые. Она проснулась с криком: «Только не ноги, только не ноги!». Когда прадеда перевезли в Саранск и сообщили семье, она не смогла пойти к нему в госпиталь сама, послала детей. Розе тогда было 14, ее брату — 10.

Я прадеда не застала, а мама моя его прекрасно помнит, говорит, веселый был и жизнелюб, даром что без ног.

Мария Вуль

***

Папа, Пальчик Александр Иосифович, пережив блокаду, в 1944 году, в 18, с другом ушел в разведшколу. Из них делали диверсантов и забрасывали в тыл немцам, их никто не готовил к возвращению, предполагалось, что они погибнут на месте, им не давали никаких контактов для обратной дороги домой. Папа с другом три дня просидел под землей в холодной воде, затопившей взорванный ими подземный завод, их спасли партизаны Тито, папа в 19 лет стал лысым, как бильярдный шар, на него пришли три похоронки, но он выжил. Война догнала его в 59 лет. Он никогда не рассказывал об этом мне и вообще никогда не говорил о войне, я знаю эту историю со слов его друга детства, бывшего с ним рядом всю их военную историю. Мой дедушка, папин отец, который умер через год после моего рождения, всю блокаду работал на пункте распределения хлеба, он был честным человеком и, работая в таком месте, от голода получил открытую форму туберкулеза.

Галина Пальчик

***

У нас дома 9 мая праздник и застолье, поэтому есть какое-то количество историй, которые остались как постоянные байки и часть ритуала. Дедушка — я почему-то только одного расспрашивала — говорил мало, в основном смешные истории рассказывал (я его однажды пытала для школьного сочинения). А за пару лет до его смерти мы узнали, что он пехотой входил в Освенцим, он об этом говорить не мог.

prichudno

***

У меня дедушка (мамин отчим), который служил водителем, рассказывал, как видел Рокоссовского, и какой Рокоссовский был орел-мужчина.

Олег Лекманов

***

Рассказывала мама. Родилась в конце 1940 года. Отец ушел на войну инженером по наведению мостов. Ее мама осталась с полугодовалыми близняшками на руках и их старшим братом 10 лет. Их увезли в эвакуацию в город Фрунзе. По дороге поезд бомбили, и у мамы от страха пропало молоко. У близняшек началась дистрофия, но выжили. Когда приехали во Фрунзе, выяснилось, что потерялись отцовские продуктовые карточки, которые он им послал. Маме пришлось идти работать на завод, а близняшек оставили на безграмотную деревенскую няньку. Моя мама была худенькой и болезненной, а ее сестра-близняшка Любушка — толстая и румяная. Нянька любила ее больше. Когда началась эпидемия дифтерита, ходили по домам и детей всех поголовно вакцинировали. Нянька считала прививки бесовщиной и отдала врачам только мою маму (все равно не жилец), а Любушку спрятала в шкафу. В результате та умерла. Старший брат в 10 лет, чтобы прокормиться, начал воровать и связался с уличной компанией. Когда в 1944 году мама с двумя уже детьми вернулась в Москву, оказалось, что их квартиру заняли чужие люди. Она осталась с детьми на улице. К счастью, в это время отец вернулся с фронта в отпуск. Он ворвался в квартиру с пистолетом и приказал тем людям выметаться в 24 часа. С войны отец вернулся уже не к жене, ушел к медсестре, с которой прошел всю войну. На ее руках умер в 46-м от последствий тяжелых ранений. Ему было 45 лет.

Maria Suvorova

***

Прабабушка рассказывала: она была заведующей детским санаторием туберкулезным под Рязанью. В какой-то момент они на передовой оказались… Прадедушку ранили на Черной Речке, он запретил ногу ампутировать и еле выжил, но выжил, и однажды к ней приехал, и она его не узнала сразу… Бабушка, ее десятилетняя тогда дочь, заболела корью с осложнениями, и она ничего не могла сделать, повезла на какой-то телеге ее в инфекционку… Сестра в день бомбежки Смоленска была среди служащих смоленского телеграфа, им запретили покидать здание, пока оно не запылало… Прабабушка с семьей и сами были из Смоленска, чудом не погибли — дом сгорел от бомбы в первый день.

Maria Kogan

***

Мой воевавший дедушка особо не распространялся. Иногда проскальзывали фразы типа «мясорубка», «необдуманные операции». Потом я прочитала на известном сайте про его награды — он был политруком и получал награды за «вдохновление» солдат на смертный бой.

Ekaterina Mikhalevich

***

Пока я была в школе, дедушка ни разу не рассказывал о войне. В выпускном классе (к 35-летию Победы) нужно было писать сочинение, деда долго уговаривали, я пришла, и дед начал, как заведенный: «Войска такого-то фронта под командованием этакого…» Сочинения не получилось. Потом, слишком уж потом, когда у меня уже была дочь и мы с дедом играли по вечерам в «тысячу», пили самогон и закусывали из сковородки, чем послала по талонам родина, он лишь раз рассказал, как оно было. Его командир — майор по званию — выстроил пленных немцев и спросил: «Кто хочет записаться в колхоз?» Вышло несколько. Майор достал ракетницу и выстрелил каждому в голову. Дело было в артиллерийских войсках. Деду не было и 25 лет.

Юлия Быкова

***

Дед, который всю войну прошел, в орденах и медалях, с ранениями и всем, за двадцать пять лет, что я его помню, про войну ничего не сказал ни разу. И только незадолго до смерти, когда уже стал терять ориентацию в пространстве и времени и лучше помнил давно умерших братьев, чем своих внуков, — рассказал вдруг, как двадцатилетним юнцом в прифронтовом городе, куда его отправили с частью, ждал трамвая. Среди гражданских на остановке стояла глубоко беременная барышня, и тут рядом взорвалось, дедушку отбросило взрывом так, что он потерял сознание. А когда очнулся, первым, что увидел, был барышнин нерожденный ребенок, повисший на телеграфных проводах. И вот так потом — пять лет.

Мария Вуль

***

Бабушка в войну была в эвакуации в Краснокамске: прадед занимал немаленький пост в «Гознаке», был назначен туда проектировать и перестраивать завод для нужд «Гознака» (печатали продовольственные карточки), и они выехали всей семьей. Уже такой зачин обещает нестрашную историю. Голодали, но не все время, и никто не умер, все самые близкие бабушкины друзья — из школы в Краснокамске (тоже эвакуированные из разных мест). Поэтому рассказов было много, они были веселые и интересные — про детство, первую любовь, игры и учебу. А вот дед попал на фронт, пошел добровольцем, соврав, что ему 18 лет (было 15 или 16 на самом деле), прошел совсем мало, получил тяжелейшую контузию и был демобилизован до конца войны. В госпитале никто и не надеялся, что он выживет. Он был первым за год, кто вышел живым из специального изолятора, куда переводили умирающих. Рассказывал дед всего три истории: про то, как в первом же бою убили его друга, с которым они вместе ушли на фронт (дед сначала подумал, что друг заснул, прямо посреди боя — хотел над ним посмеяться), про то, как он впервые увидел труп убитого — тот лежал лицом вниз в яме с водой посреди дороги, и когда поверх проходили машины, тонул, а потом опять всплывал (дед потом два дня не мог есть), и про то, как один новобранец перед первым боем, испугавшись, пальнул себе в руку. А на следующее утро был расстрелян показательно как «самострел».

Eva Jenya M

***

Бабушка по отцу рассказывала, как она смеялась, только веселые вещи. Она была военный медик, пошла на фронт в июне 41-го и закончила войну в Вене, с войсками Малиновского. Рассказывала, как орала на какого-то полковника, к ней пристававшего: «Стыдно бл*довать, товарищ, когда Красная армия освобождает народы Европы от гитлеровского гнета!» Рассказывала, как в Будапеште ей поручили заведовать отделением для венерических больных, бабушка растерянно сказала: «Но я хирург», — ей ответили: «Прежде всего вы член партии и офицер». Рассказывала, как в Вене, уже в июне 45-го, удачно прооперировала какого-то офицера союзников, наехавшего машиной на мину. Тот, как только очнулся, предложил бабушке руку и сердце (а она была давно и прочно замужем за дедушкой, с 37 года, со своих 19 лет). О трех ранениях она не говорила, но шрамы я видела. Один из них был на правой груди, и на пляже она всегда закрывала его носовым платком, подсовывая платок в лифчик от купальника. Бабушка до восьмого десятка лет носила бикини.

Нелли Шульман

***

Моя бабушка во время войны практически добровольно отправилась из Москвы в эвакуацию в Сибирь. Ее завод не эвакуировали, но ехала беременная сестра ее мужа (моего деда), а дед уехать не мог, был на государственной службе. До отъезда бабушка с дедом жили в местечке Камушки, недалеко от Красной Пресни, и во время бомбежек, а они все же на Москву совершались, бегали в бомбоубежище на станции метро Маяковская. Эвакуация — это эшелоны, наполненные битком людьми. Бабушка ехала с пятилетней дочкой, моей тетей. Был страх быть задавленной. Было голодно, холодно, появились вши у дочки. По приезду в Сибирь, город, увы, не знаю, всех вначале разместили в здании школы, осматривали на предмет болезней и вшей. Спали на жестких лавках. Затем начали распределять жить к местным. Местные были не очень рады, было голодно. Дело было зимой, поэтому еще и холодно. Особым спросом пользовались те жильцы, которые имели доступ к продуктам. Бабушка была бухгалтером, поэтому радости хозяева домов не испытывали. Удалось разместиться у какой-то женщины, карточки, крошечные кусочки хлеба, размораживание воды, талоны на дрова. После утверждения официально на заводе бухгалтером стали появляться талоны, которые снизили неприязнь хозяйки. Дальше от недоедания и холода туберкулез у дочки, больница с жуткими условиями, куда не пускали, дочка после больницы худая и покрытая коростой, но выжившая. И какой-то размытый рассказ о возвращении обратно. Бабушка жалела об эвакуации, в Москве было лучше.

Maria Myagchenkova

***

У моей бабушки было шестеро братьев и сестер. После войны осталась только она и брат (который всю войну был врачом-хирургом в партизанских отрядах). Про войну никто особо не рассказывал. Когда я по глупости просил их что-то рассказать (ну, в школе задавали, как всем — расспросить родственников, принести рисунки, фото, чтобы никто не забыт и ничто не забыто… как тут, в общем) — отделывались какими-то общими словами. К счастью, у них была достаточно большая и интересная жизнь после войны, чтобы не вспоминать особо об этом кошмаре.

davidmz

***

Моя бабушка была маленькой, младшей из пяти братьев и сестер. Жили в деревне, голодали. Рассказывала все время про то, как хотелось есть. Про то, как воровали детьми у соседей все, что могли найти, потому что от голода мутился разум. Как потом плакали, потому что стыдно. Рассказывала, что пекли хлеб из крапивы. Меня потом все время пыталась накормить как можно сытнее, калорийнее, но сама до конца жизни ела как птичка — много не могла.

Yana Ilinskaya

***

Сейчас буду плакать и писать.

Дед мой прошел войну шофером и потом умер в 1975-м, через неделю после моего рождения (дождался). Мама говорила, что он им, детям, про войну ничего не рассказывал, отказывался говорить. Рано вам такое знать. Война — это боль, грязь и подлость. Геройских историй не было.

В деревне, где он жил, больницу после войны строили пленные немцы. Наши их подкармливали. Больница стоит до сих пор, и бабушка моя, всю жизнь в той больнице проработавшая, рассказывала о том, как ее строили. Враждебности к этим немцам я в ней не чувствовала.

А свекровь моя (до сих пор живет, слава богу, хотя болеет) пережила блокаду. У них во дворе умерли все. И мама ее, вернувшись в этот двор после войны, не смогла там жить. Уехала в Москву, в подвал, где свекровь и познакомилась с будущим мужем.

А еще она помнит, как началась война, как летели самолеты над головой и солдаты шли колоннами, и все вокруг были напряжены и испуганы, а она в свои 4 года ничего не понимала.

А вывозили их по озеру, и над их маленьким битком набитым катерком кружил немецкий самолет. Ее мать сжимала в руке иконку Николая Чудотворца и молилась ему. Самолет вдруг развернулся и улетел.

А когда их привезли в эвакуацию в Костромскую область, маленькая Галя увидела на окраине села яму, заросшую крапивой и лебедой и закричала: «Мама, смотри, сколько еды!»

А деревенская женщина, увидев, в каком состоянии ребенок, ужаснулась и решила напоить ее козьим молоком. И Галю от него страшно рвало, и она упала замертво, и долго так лежала, видимо, несколько дней. Ее мать уверилась, что дочь умерла и от отчаяния решила повеситься. Уже петлю в сарае сделала, когда вдруг услышала детский плач.

А выжили они в блокаду на папиных запасах столярного клея.

Выжила, выросла, отучилась в МГУ, стала геологом-почвоведом, строила плотины по всему Союзу.

Ekaterina Sergeyeva

***

Это до сих пор больно рассказывать. Даже мне, внучке и правнучке.

Ekaterina Teplova

***

Моя бабушка Клавдия Ивановна Павлова родом из деревни Львово, который под Волоколамском. Но когда началась война, они уже жили в Дедовске (то же направление). Ей было 17 лет. И вот ее мама услала подальше от Москвы во Львово. Но в итоге до Дедовска немцы не дошли, как известно, а дошли до Снегирей только (что от Львова всего в 28 км), а вот до Львова дошли. В деревне было человек 20 — дети, старики и женщины, понятно. И они ушли в лес, где провели всю зиму. Как они там выжили, вообще непонятно. Младшему было 4 года, старшей женщине больше 70. За это время умер один человек у них. Знаю очень мало… Знаю, что строили из лапника какие-то шалаши и спали там. Однажды нашли мертвую лошадь и ели ее неделю. Что ели в остальное время, не знаю. Потом бабушка два года работала на трудфронте на торфоразработках. За что получила даже какую-то награду, но архив то ли сгорел, то ли затопило, документы потерялись, награду она не обрела. Еще знаю ужасный факт, что на этих торфоразработках бабушку изнасиловал солдат… советский солдат, понятно. Но про это даже мама поняла только из косвенных намеков. А другая бабушка Минна Давыдовна Фидельман была певицей и ездила с бригадой Шульженко с концертами. Никто никогда, в общем, не рассказывал об этом. Знаю со слов своей мамы только. А вот про дедов вообще ничего не знаю, ни слова.

Варвара Хайтина

***

Мама рассказывала, ребенком жила в оккупированной Беларуси, уехали в деревню к родственникам, где была хоть какая-то еда. Немцы раздали землю назад, скот из колхозов, можно было прокормиться. Немцев боялись как черта, помнит, как лежали в окопе под обстрелом. Помнит, как немец угощал ее конфетами и гладил по голове… Диссонанс с образом кровожадного фашиста.

Ekaterina Mikhalevich

***

Мой дядя был разведчиком, в 23 года — ордена Красной звезды и Отечественной войны. Я не расспрашивала, увы. После войны много пил. Про оккупацию бабушка рассказывала: когда в Полтаву вошли немцы, ее двухлетний сын (мой папа) попался на глаза пьяному солдату, и тот забавы ради повесил его за шарфик на дерево. Она закричала, и вмешались другие солдаты, а то бы задохнулся.

Echidna

***

Бабушка рассказывала, как во время войны они с братьями и сестрами (их было много, все подростки) бегали за поездами и им иногда что-то перепадало. Больше всего бабушке запомнилось, как один раз повар (?) их позвал дать всем каши, но положить эту кашу было некуда, и они дали свои шапки, и эти шапки им и наполнили кашей. А у бабушки шапки не было, и ей положили каши прям в подол, так она ее и унесла. А дедушка с другой стороны провел детство на оккупированной территории, и у него про эту оккупацию очень много почему-то довольно смешных историй. Его отец ушел на войну, и мать (она была суровая) каждый вечер ставила их с братом молиться о его возвращении. Они были довольно маленькие и не очень понимали смысла действия. В какой-то момент, не знаю, оккупировали их или еще нет, у них пропал баран (кто-то свел, они потом говорили), и тогда мой дедушка с братом решили, что теперь надо будет молиться не только за возвращение отца, но еще и за возвращение барана. На полном серьезе. А отец его не вернулся, и дедушка сейчас уже, на пенсии, ездит по архивам, ищет информацию и пишет его биографию.

Irina Shi

***

Деда по папиной линии я уже не застала, а папа родился в 1929 году и рассказывал мне про московский быт во время войны. Жили в Москве, в Измайлово. Дедушка воевал до конца 1946 года (после войны еще вывозил из Германии заводы), бабушка с папой и тетей (к началу войны им было 11 и 9 лет соответственно) не поехали в эвакуацию и всю войну были в городе. Сначала школы еще работали, потом дети остались без школ и начали подрабатывать. Отец сторожил правительственные поля летом («На полях этих, как выяснилось, выращивали овощи для членов правительства, ты бы видела… Голод, жрать нечего, а там спаржа всякая росла, брокколи, вот это все непонятное», «….Конечно, приходили воровать. А ты стоишь на краю с пустой бердянкой и коленки дрожат — а ну как за тебя возьмутся, так и убежать не успеешь»). Осенью им привезли за это мешок нормальных овощей — свеклы, картошки, репы («Так я первый раз почувствовал себя мужиком, увидев этот грузовик с мешками у дома»). Надо сказать, что дедушка был из княжеской семьи, а бабушка — дочка управляющего банком, так что дом был частный деревянный в Измайлово, но, конечно, не тот, в котором до войны жили их семьи. Бабушка была непростая особа, художница (до самой смерти ходила дома в чулках и туфлях, и даже в однокомнатной квартире на кухне никто никогда не ел, там стол был занят цветами, ели в столовой всегда со скатертью и приборами), поэтому в войну вместо овощей упорно сажала вокруг дома исключительно цветы (судя по тону, которым папа это рассказывал, он не мог очень долго ей этого простить). Когда становилось совсем туго — откусывала кусочек от доставшейся в наследство старинной золотой цепи и носила в Торгсин. На вырученные деньги моментально покупала всякие излишества, и деньги быстро кончались. Вообще, отец про голод мало рассказывал, но, например, никогда он не ел при мне черствый хлеб и мне не давал («Нечего есть корки, ешь свежий. Всегда ешь свежий, пока можно. Сухари в беде будешь есть»), никогда не ел чечевицу («Этого я наелся в свое время, не буду больше»). Рассказывал, как караулили на крыше, чтобы сбросить «зажигалки» (зажигательные снаряды), если вдруг в дом попадет; о том, как с другом («Вот же дураки были, мальчишки!») горевали, что не успели на войну, как расковыряли фугасный снаряд и опалили себе полголовы). Вообще, любой рассказ о войне он очень быстро переводил в послевоенное время: рассказывал, как помогал запускать салют в честь Дня Победы в Измайловском парке, как в школьный класс стали приходить дети, побывавшие на войне («дети полка»), и о том, как они яростно рвались в учебу, как жестко одергивали сверстников, требовали соблюдения беспрекословного порядка на уроках и поддерживали авторитет учителей.

Maria Paraketsova

***

Пришли в хату немцы. Сели ужинать, вечер, зима. На улице холод, дома жарко протоплено. Поели. Что-то, говорят, скучно у вас. А ну танцуйте. У родителей глаза круглые, а немец автомат навел: давай-давай, танцуйте, говорит. Бабушке было девять лет, для детей в деревне танцы — праздник, детей много. Увидели, что танцуют, давай прыгать, бегать, детям весело. Немцы тоже разошлись — хлопают, смеются, хорошо. Много раз она вспоминала эти танцы — такой когнитивный диссонанс, праздник через силу. Уходя, вокруг сожгли несколько деревень, а их деревню не тронули. Случайно, наверное.

xekc

***

Мой дедушка воевал с 42-го, 21 год ему был, есть награды за заслуги и подвиги, гвардии лейтенант, комвзвода гаубиц. Воевал до конца войны, в Австрии был весной 45-го. Мы с ним очень близки были, был очень интеллигентный человек, веселый и добрый. Когда я, девочкой, просила — расскажи про войну, — никогда не рассказывал, говорил, страшно это очень… Придумывал сказки про Соловья-разбойника, бесконечный сериал, чем отвлекал меня и развлекал… Так и не рассказал… Видно было, что нелегко ему вспоминать и думать об этом. Наверное, правда очень страшно было..

Laly Antonov

***

Мой дед, Нежинский Александр Ксенофонтович, всю жизнь служил в НКВД (прям, начиная с 30-x…). В начале войны его с «группой товарищей» закинули на задание. Так закинули и на такое задание, что исход был предрешен. Дед перед отправкой попросил друга-сослуживца передать моей бабушке, Любови Степановне, аттестат (питание для семей офицеров советской армии). Друг-сослуживец ничего никому не передал. Бабушка всю войну работала в госпитале за тарелку супа на троих: моя мама, моя тетя и бабушка делили эту тарелку супа ежедневно. Дед выжил. Вернулся. Нашел бабушку. Увидел тощую красавицу. Все понял. Проехал всю страну (не поленился). Нашел «друга-сослуживца». Позвонил в дверь. Посмотрел в глаза. Развернулся и ушел.

Alisa Gordeeva

***

У меня две истории про еврейское счастье, обе рассказывал дедушка, Идлис Григорий Моисеевич.

Первая — про то, как спаслась его будущая жена, Анна Абрамовна Зильберберг. Родители Анны Абрамовны жили в Польше, в Люблине. Мать ее была ярой коммунисткой, и отец тоже — при матери. И в 1939-м, когда немцы вошли в Польшу, эти самые мать и отец как раз сидели в тюрьме, а их дети — Анна Абрамовна лет десяти и ее брат — были дома. Немцы стали бомбить Люблин, и одна из бомб попала в тюрьму. Стена тюрьмы развалилась, и родители убежали. Прибежали домой, схватили детей — и решили бежать в сторону Советского Союза. Границу переходили за взятку пограничнику. Все остальные родственники, которые не побежали в СССР, погибли в Польше.

Вторая история — про собственно дедушку, из двух частей. Сперва — про то, как семья дедушки, жившая в Ленинграде, не попала в блокаду. Перед войной отец дедушки был зубным техником и заведовал какой-то лабораторией; в какой-то момент у него в лаборатории взорвался автоклав, из-за чего погиб рабочий. Прадеда, естественно, арестовали, осудили и приговорили к ссылке на север, в Сегеж-лагерь. Но разрешили, чтобы к нему туда приехала семья. Таким образом, они все уехали в эту самую Сегежу до того, как началась война и блокада, и мой дедушка закончил школу уже там, в ссылке. А мог бы не закончить вовсе.

А дальше, будучи уже в этой самой Сегеже, родители отправили детей — моего дедушку и его сестру — в пионерский лагерь на Украину. За несколько дней до 22 июня 1941 года. Дедушке тогда было 13 лет, а его сестре — 17. И вот они в лагере, а тут война, и всякое сообщение с Украиной — телефонное и транспортное — прекратилось. Сестра сгребла дедушку в охапку и сказала: надо добираться домой. И вот они вдвоем на каких-то попутных поездах поехали с Украины в Сегежу. Примерно через месяц вылезли из поезда на вокзале в Сегеже — и на платформе увидели своих родителей. Оказывается, те все это время каждый день приходили на вокзал встречать каждый поезд. Весь месяц.

Юлия Идлис

***

Бабушка говорила, что немцы были ничего, культурные, а вот румыны — только ховайся. Так она румын и не любила до конца жизни.

Greesha

***

Дедушка мой, из «бывших», прошел всю войну. Историю рассказала мне мама, его дочь, пережившая здесь всю Блокаду. Рассказала только (!) прошлой весной. Когда я ее спросила, почему она раньше этого не рассказывала, мама сказала, что это — сложно. Тогда я не очень поняла, а теперь, когда сама взялась за эту историю, понимаю, что это и вправду — сложно.

В самые страшные блокадные месяцы дедушка как-то пробрался с фронта проведать семью в Ленинграде. В то время корпуса Александро-Невской Лавры были поделены на коммуналки, в которых жили люди; там жили и наши родственники, у которых при налете был разрушен дом. И дедушка, не найдя бабушку дома, и не зная точного нового адреса родственников, пошел в Александро-Невскую Лавру. В общем, в ходе поисков случайно зашел в трапезную Лавры, во время войны действующей. А там столы от еды ломятся. Дедушка вышел и рассказал об увиденном один раз в кругу семьи после войны.

Katya Ionas

***

Дед по маминой линии жил в Сибири и работал машинистом на железной дороге, их не мобилизовали, так как это приравнивалось к службе. За всю войну его бабушка видела несколько раз — забежит домой, худющий, одни глаза в пол-лица, и опять уже со станции бегут: «Петя, ты ближе всех живешь, срочно надо ехать». У бабушки было семь детей, конечно, очень голодали тоже. «Начальник ближайшего к городу колхоза очень добрый был, пожалел меня, разрешал ночью, по собранному уже картофельному полю пройти с мешком и собрать, что найду». Мама рассказывала, как в пять утра вставали все дети и шли к булочной очередь занимать, чтоб получить по карточкам хлеб. И как у магазина стояла девочка-сиротка. И бабушка всегда маленький довесочек хлебный отдавала ей и показывала детям, что обязательно нужно делиться, даже когда очень трудно (а может именно тогда, когда очень трудно, и надо это делать).

Maria Paraketsova

***

Бабушка, родом из крохотных лесных хуторов под Смоленском, была под оккупацией. Говорила, что немцы вели себя очень жестоко, расстреливали, отбирали всю еду и издевались над людьми. С другими бабушкой и дедушкой я пообщаться не успел. Отец, 1941 г. р., рассказывал про оккупацию Донецка. В их дворе стояли немцы. Вели себя культурно, подкармливали, особенно детей. Но за малейшую провинность или нарушение оккупационных законов следовало жесточайшее наказание. На улицах вроде бы не стреляли, были какие-то суды.

Corvalol

***

Моя бабушка — 1924 года рождения. Жила в украинском селе в Полтавской области. От нее я слышала только, что в село приходили партизаны, она их перевязывала. Они жили на краю села, возле речки, туда можно было прийти тайно. Ее старший брат всю жизнь не вступал в колхоз, был «браконьером». От него рассказов было не добиться. Но судя по тому, что сестру он не осуждал, — наверное, тоже принимал участие в такой пассивной помощи, вряд ли она в свои 17–20 лет могла без помощи семьи что-то решать.

Vika Ryabova

***

Родители работали. Практически ничего не рассказывали. Мама в 17 лет пошла на завод «Красный пролетарий» учеником токаря, где чуть ли не в первый день ей раздавило большой палец на руке. Но больничный был не предусмотрен. Знаю, что дежурили на крышах — гасили зажигалки, рыли окопы. Попадали в бомбежку.

Самое вкусное, что за войну ела, — это пожаренные на машинном масле гнилые картофельные очистки, найденные на улице младшим братом. Подходила к дому, почувствовала запах и упала без чувств.

Поступала в театральный в платье, сшитом из старой папиной военной формы.

Потом работала в политотделе Военных научно-исследовательских учреждений Москвы, в том числе начальником секретной части Главного артиллерийского управления Красной Армии. Но раскрутить на рассказы было невозможно.

Отец — после номерного завода — был групповым инженером Особого конструкторского бюро ГАУ ВС. Он вообще молчал всю жизнь.

А в 53-м ему «не нашлось работы в Москве».

И действительно, что они могли нам рассказать…

Юлия Смирнова

***

Бабушка совсем маленькая была, самые яркие воспоминания — как они с братьями–сестрами нашли заплесневевший сухарь и принесли маме (ели лебеду, похлебку из мякины варили), а она его младшему, двухлетнему, отдала. Всю жизнь потом бабушка ему этот сухарь припоминала. Или как зимой партизан посреди деревни расстреляли, а весной потекли ручьи с кровью — и ничего, бегали, играли, только потом, после войны уже, ужас пришел, и долго ей потом эти ручьи снились — как кровь течет среди грязного льда, а тощая собака бегает и оттаявшие куски мозга выгрызает.

Julia Stenilovskaya

***

Дед попал на войну в 18 лет, после военных курсов. Был младшим лейтенантом, командиром минометного отделения. Начал с советско-финской войны, продолжил воевать с немцами. Был тяжело ранен еще до выхода на территорию Европы и комиссован в 1943. О войне рассказывать очень не любил, говорил только, что это очень тяжело и грязно. И что ствол миномета весит двадцать килограммов.

Corvalol

***

Бабушка с маленькой двухгодовалой мамой выехали по Дороге Жизни в страшную вторую блокадную зиму. Ехали почти по самое дно грузовика в воде. Колонны грузовиков с женщинами и детишками бомбили. Бабушка рассказывала, как машины просто в секунды уходили на дно, не спасался никто, не успевали. В конце концов добрались до родных в Нахичевани. Бабушку с мамой кинулись кормить, а мама кричит голодная, но ничего не ест. Сообразили хлебушка ей нарезать на крошечные кубики, тогда стала она клевать. Ну не знал ребенок другой еды. Бабуля рассказывала, что банку сгущенки тянула месяцами, в кипяток подмешивала по пол-ложечки маме.

А до эвакуации она на фабрике «Красное Знамя» в Ленинграде работала. Говорила, что иногда под конвоем приводили в цех какого нибудь человека с завязанными глазами, повязку снимали, и он показывал на кого-то в цеху. Потом того, на кого указали, никто больше не видел. Есть у меня дневник деда, начал он его в 33-м, к рождению сына. Писал почти до мобилизации в 44-м. Имел дед бронь, заведовал ремесленными училищами в Ленинграде, не должен был идти. Грузил баржи, как дровами, телами мальчишек-ремесленников, погибших от голода, поседел как лунь за один день, до этого кудри были каштановые. В 44-м вырвался на фронт в феврале, погиб в марте. Мебель он делал на века, а вот воевать не умел.

Sveta L’nyavskiy

***

Моя мама, москвичка 1941 года рождения, рассказывала, что первый раз увидела яблоко не на картинке, а вживую только в семь лет. А папа рассказывал, что во время оккупации в украинской деревне один немецкий офицер пожалел его, собирающего картофельные очистки, привел в солдатскую столовую и накормил супом.

Julia Lis

***

Бабушка войну прожила маленькой девочкой в Тульской области.

Через их село проходили немецкие войска — по ее рассказам, вели себя нагло, но безобидно. Воровали куриц, пытались утащить поросенка, но не смогли — мама долго не убирала в хлеву и немцы побрезговали лезть в такую грязь. Вечером немцы сидели дома, пили чай. Один из них показывал бабушке фотографии своих детей и угостил сахаром.

Впрочем, чуть не случилась трагедия. Перед наступлением немцев в селе на побывку остался бабушкин папа. Остался ночевать, а когда проснулся, в село уже вошли авангардные силы. Бабушкина мама скорей намазала дедушку зеленкой, одела в лохмотья и заставила сидеть на печи. Немцам сказала, что это старый больной дед. Папу спасло то, что он был в гражданской одежде и с длинными волосами — еще не успел побриться после призыва. Ночью он ушел из села. Прошел всю войну до Берлина.

Бабушка рассказывала, что немцы были страшными, когда их гнали обратно. Жгли деревни, убивали людей и тащили их за машинами.

Sergey Korol

***

Подробностей рассказов прадеда про эвакуацию я почти не помню. Потому что в детстве слово «подвода», почти сразу появлявшееся в этой истории, ставило меня в тупик — казалось, что оно имеет больше отношения к реке, а не к перевозке вещей и людей. Уже повзрослев, я узнал некоторые подробности. Из украинского Никополя прадед Лейба Наумович с женой и детьми уехали 13 августа 41 года. Улица Антипова, на которой они жили, во время оккупации получила название «17 августа», в честь дня, когда город заняли немцы. То есть, мои успели уехать за 5 дней…