Легкие следы

Она никак не могла предположить, что этот самодовольный человек ею любуется. Вместе с тем мысль, что он смотрит на нее, испытывая к ней неприязнь, казалась столь же несообразной. В конце концов, ей осталось объяснить его внимание тем, что среди присутствовавших в доме людей в ней он чаще всего подмечал несоответствие своим вкусам и взглядам. Эта догадка ничуть ее не огорчила. Он был ей настолько неприятен, что с его мнением о себе она не собиралась считаться.

Джейн Остен. «Гордость и предубеждение»Перевод И. Маршака

Часть первая

1

Он позвонил в самый неподходящий момент.

Собрание только началось. Новое руководство, поприветствовав всех присутствующих, опустилось в кресло, положило ладони на стол и, слегка подавшись вперед, оглядело подчиненных доброжелательным взглядом волка, готового к броску на стадо овец. Как нарочно, мы с Нютой пришли на собрание последними, так что нам пришлось занять самые невыгодные места — прямо возле правого локтя начальства. И вот, когда в наступившей тишине — настолько полной, что слышно было, как жужжит, помаргивая, на потолке неисправная люминесцентная лампочка — когда в этой жуткой тишине начальство подняло глаза цвета нержавеющей стали и выдвинуло вперед подбородок с явным намерением заговорить, мобильник нежно зашептал в моем кармане голосом Джорджа Майкла. Мне даже не нужно было смотреть на дисплей, чтобы узнать, кому это так не вовремя вздумалось пообщаться со мной, — эту песню мой мобильный исполнял только для одного номера.

Вообще-то мне следовало поспешно отключить телефон и, спрятав нарушителя спокойствия от греха подальше, уставиться на новое начальство, подобно прочим согнанным в его кабинет потенциальным жертвам: с видом обреченной покорности судьбе и абсолютной готовности быть немедленно — и безропотно — съеденной. Но я слишком долго ждала этого звонка. Три недели. Двадцать суток и еще одиннадцать часов, если быть точной. Я не ответила бы на этот звонок только в одном случае — если бы лежала в плотно заколоченном гробу, медленно въезжающем в раскаленные недра крематорской печи. Да и то еще неизвестно.

Под нацеленными на меня нержавеющими остриями я вскочила, чуть не уронив стул, пропищала нечленораздельное извинение и кинулась к выходу.

Пронеслась сквозь коридор, выскочила на прокуренную лестницу, взбежала на два пролета вверх и, с трудом преодолевая дрожь в пальцах, нажала кнопку с зеленым значком.

С трудом переводя дух, прижала трубку к уху и выпалила:

— Не верю своим ушам! Появился, не прошло и месяца!

— Да ладно, не придумывай, какой еще месяц! А что это у тебя голос такой?

— Какой «такой»?

— Такой, будто тебя кто-то собрался… э-э… придушить, а я взял и позвонил в самый неподходящий момент.

— Ну, в общем, похоже на то, но это не важно.

— Тогда я рад, что помешал. Было бы очень обидно остаться без тебя как раз в тот момент, когда все в жизни, наконец, наладилось.

От волнения я чуть не выронила из рук мобильник. «Наладилась»! Неужели он, наконец… Господи, как же долго я этого ждала!

С того самого дня, когда столкнулась с ним на пороге Лилькиной квартиры. До наступления Старого Нового Года оставалось полтора часа, и галдеж в большой комнате говорил о том, что последние минуты Старого Старого Года здесь не теряют даром.

В каждой руке он держал по бутылке шампанского, но выражение его лица с этими праздничными бутылками совершенно не гармонировало. Выражение было печальное, если не сказать — унылое.

«Ты, наверное, Маруся, Лилина подруга», — сказал он, поставил бутылки на пол, и быстро сняв с моих плеч заснеженную шубу, пристроил ее на вешалку и без того ломившуюся под тяжестью дубленок и курток. Шуба стала соломинкой, сломавшей спину верблюда — вешалка беззвучно обрушилась на нас вместе со всем своим содержимым.

«А ты, наверное, Дима, Ромин друг», — сказала я, когда он поднял меня с пола, и мы вместе принялись собирать разлетевшуюся по прихожей одежду.

«Послушай, мне-то было просто — все ждали только тебя. Но ты-то как догадалась, кто я?»

«А мне Лиля рассказала, что ты носишь перстень с черепом вместо обручального кольца, после того, как развелся».

Он помрачнел, а потом рассмеялся:

«Ну, раз ты все знаешь, будешь моей любимой жилеткой!»

Была и еще одна причина, по которой я его сразу узнала, но которую я, конечно, не стала ему называть. Лилька сказала, что у него самые красивые в мире глаза — ярко-голубые, с длиннющими черными ресницами — «ни дать, ни взять, Ален Делон!» — и это оказалось чистейшей правдой.

Стоило мне один раз посмотреть в эти глаза — и я без колебаний была согласна стать ему жилеткой, шарфом и даже, если нужно, придверным ковриком.

Вообще-то, откровенно говоря, больше всего на свете я хотела бы быть ему подушкой и одеялом. Но прошли один за другим все праздники — и двадцать третье февраля, на которые я подарила ему туалетную воду, и восьмое марта, на которое он подарил мне коробку «Раффаэлы», и его день рождения в апреле, который он не отмечал, потому что его мучили воспоминания о погибшем семейном счастье (но я все-таки подарила ему зажигалку, которая стоила мне половины зарплаты), прошли и майские праздники — напрасно я возлагала на них такие надежды! — а наши встречи были хоть и частыми, но совершенно дружескими, не считая того единственного раза, когда он, отметив на работе чье-то прибавление семейства, позвал меня в кафе и, рассказывая, как болит у него душа — «а я ведь хотел от нее ребенка… думал… если будет девочка… вот здорово, честное слово!» — и держал меня за руку, а на прощанье мокро поцеловал в край рта…

И вот, кажется, до него, наконец, дошло!

— Ужасно рада за тебя! — сказала я, чувствуя, как ликующее сердце подпрыгивает у меня в груди чуть не до самого горла.

— А уж как я сам-то рад, ты просто не представляешь! И ведь все благодаря тебе. Ты меня буквально вернула к жизни!

Внезапно у меня защипало в носу. Господи, неужели это правда? Неужели я дождалась?

— Поэтому я звоню тебе первой. Ведь никто, даже Ромка, не порадуется за меня так, как ты!

Последняя фраза отчего-то заставила меня насторожиться.

— Всегда готова порадоваться. А… чему?

— Я в субботу женюсь.

Сердце вдруг оборвалось и повисло на тоненькой-тоненькой ниточке, слегка подрагивая…

— Как… В субботу? А…

— Да, я, конечно, свинья, что не предупредил тебя раньше, но свадьба, знаешь, это такие хлопоты, и не только свадьба… Я последние две недели ношусь, как угорелый, столько всего нужно — мебель купи, костюм купи, лимузин закажи, с рестораном договорись… Кольца еще искал, с этими кольцами беда, то размер не тот, то фасон не такой, то цена от самолета…

«Милый, мне очень грустно было, и я тебе звонила, и целый вечер дома я была…» — вдруг настойчиво заиграло у меня в голове.

— Я… что-то… не понимаю… — помертвевшими губами произнесла я. — Ты же ведь только что развелся…

— Ну, это ведь не я развелся, это со мной развелись, а раз так — я должен жить дальше и радоваться каждой минуте, вспомни, ты сама мне это говорила.

Я готова была закричать: «Но я-то хотела, чтобы ты перестал вспоминать бывшую жену и начал думать обо мне!». Я даже набрала в грудь воздуха и открыла для этого рот. Но не смогла. Выдохнула воздух и тихо, почти беззвучно спросила:

— А… на ком… ты женишься?

— Да я тебе рассказывал — Оля, моя сотрудница. Которая мне еще, помнишь, вино на рубашку пролила, когда мы отмечали рождение Лехиного второго парня.

— А… ну да… конечно.

Внезапно слова у меня кончились. И силы тоже.

Я опустилась на ступеньки и прижалась головой к решетке перил — чтобы совсем не упасть.

— В общем, слушай, ты обязательно приходи, будешь подружкой жениха!

Радостно смеясь, он говорил мне, куда приезжать, и во сколько начало, и переспрашивал: «Ты записываешь?», а я отвечала: «да, да, да». Я на все отвечала «да».

В моем внутричерепном радио песня про милого сменилась песней про портрет работы Пабло Пикассо…

Потом разговор кончился, но я плохо помню — когда и чем. То есть, ничем таким особенным он не кончился. Просто мы попрощались, и он побежал по каким-то своим предсвадебным делам — кажется, получить кольца из гравировальной мастерской. А я…

Жизнь не то, чтобы оборвалась, но как-то прекратилась. Я сидела на щербатых ступеньках, уткнувшись краем лба в металлические прутья, потерявшие форму из-за многочисленных слоев масляной краски — ни о чем не думая, ни на что не надеясь, ничего не ожидая. Только губы шевелились, вполголоса напевая: «Как же прекрасны были свадебные цветы…»

Сколько я так просидела — не могу сказать. Внезапно, мобильник у меня в руке затрясся мелкой дрожью и запел пионерским голосом «Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь — веселей дорога!».

— Привет, — сказала Лилька каким-то очень уж вкрадчивым голосом. — Что делаешь?

— Ничего особенного, — ответила я мрачно. — Сижу на лестнице, размышляю о жизни. Песенку пою.

— Хорошо же ты проводишь свое рабочее время!

— Да уж, лучше некуда… Меня Димка своим звонком выдернул с организационного собрания, так что, вполне вероятно, меня уже уволили. А если ты мне хочешь сообщить, что он женится, то я уже знаю, он мне сообщил первой.

— Ну вот же придурок! — прорычала Лилька, отбросив церемонии. — Я чувствую себя виноватой! Ведь это я тебя с этой дубиной познакомила, да еще напела, какой он замечательный, тонкий, ранимый и одинокий!

— Да брось ты, ради бога… — вяло промямлила я.

— Нет, я этого так не оставлю! Обещаю, найду тебе другого, в сто раз лучше!

— Нет! — я даже вскочила со ступенек. — Только не это! Не надо мне никого!

— Ну, хорошо, тогда я сегодня к тебе приеду с ночевкой, чтобы ты не торчала дома одна, в слезах. Ты во сколько заканчиваешь?

— Во-первых, я не знаю. А во-вторых, не надо ко мне приезжать. Боюсь, я буду не самым приятным собеседником… И не самой радушной хозяйкой.

— Ой, Зимина, ну ты, как всегда, в своем репертуаре! Еще сказала бы, что у тебя столовое серебро не начищено, ей-богу! Короче, когда будешь уходить с работы, позвони мне, договоримся, ладно?

Мне ничего не оставалось, кроме как утвердительно промычать в ответ. Не могла же я сообщить ей свою программу-минимум на грядущий вечер (напиться), не говоря уж о программе-максимум (удавиться).

Зажав мобильник в кулаке, я спустилась на несколько ступенек вниз и выглянула с лестничной клетки в коридор.

Тих и безлюден был коридор. Не скрипели двери, не раздавались голоса, никто не мчался с носорожьим топотом из одной комнаты в другую. Виной тому было не только собрание, но и резкое сокращение штата. Канал обезлюдел. Оставшиеся же в живых… то есть на службе, в настоящий момент смиренно принимали условия капитуляции. Может, и хорошо, что я убежала.

В любом случае, возвращаться на собрание не имело ни малейшего смысла. Судьба канала, кажется, уже решена, и, похоже, она весьма плачевна. Впрочем, как и моя собственная.

Лет пять назад малоизвестной актрисе Аланской, дочери художника Бородина, знаменитого своими парадными портретами президентов, министров и королей, было явлено знамение. Возвращаясь в жаркий день из церкви, актриса свернула к роднику. Там ей встретилась старушка — незнакомая, видно, не местная, в запыленной одежде. Старушка посмотрела на актрису строго и произнесла: «Кто к чистому источнику припал — тот уж из другого пить не захочет». Сказала — и растаяла в воздухе. Актриса напилась воды, пришла домой — и упала без сознания. А когда пришла в себя, решила, что ей нужно делать собственный канал — чистый источник посреди мутного зловонного потока российской телевизионной грязи.

Злые языки твердили, что у Аланской просто случился солнечный удар и помрачение рассудка. Однако для человека, слабого на голову, актрисе как-то слишком быстро удалось собрать деньги, арендовать полуразрушенный особнячок в центре Москвы, закупить по бросовой цене списанное телевизионное оборудование и набрать сотрудников. В числе которых вскоре оказалась и я: моя бывшая химичка (которая, очевидно за мою исключительную неодаренность в ее области, ставила мне четверки, да и вообще опекала как могла) устроила меня туда через жену двоюродного племянника своего мужа… впрочем, за точность схемы родственных связей я не ручаюсь. Главное, что эта сложносочиненная, но хорошая родственница возглавляла отдел кадров на «Китеж-ТВ» — и взяла меня редактором анонсов.

Канал «Китеж-ТВ» показывал старые советские фильмы, образовательные передачи, филармонические концерты и длинные передачи-портреты о выдающихся деятелях искусства и науки. Я сочиняла сценарии для коротеньких видеороликов, каждый из которых должен был вызвать у зрителей канала непреодолимое желание пересмотреть по сотому разу сериал про лучшего советского разведчика, фильм про мерзнущую от нехватки женского счастья петербургскую красавицу или передачу про какого-нибудь заслуженного старичка, который блистал на подмостках, вернисажах или международных научных конгрессах лет двадцать с лишком назад.

Работа была однообразная, но не без приятности, с частыми чаепитиями и перекурами, с долгими разговорами об искусстве и короткими рабочими днями.

Но всему хорошему приходит конец, причем всегда неожиданно и не вовремя. Аланская позвала на канал новых инвесторов, не посоветовавшись с отцом, который, как нарочно, отбыл в Латинскую Америку, портретировать одного из тамошних высокопоставленных генералов. К сожалению, по дороге Бородина похитили повстанцы-троцкисты, лидер которых, известный мировой общественности под благозвучным именем Жоан-Педрозу, возжелал быть увековеченным кистью лучшего портретиста современности. Тщеславный главарь бандитов не знал, что Бородин — личный друг президента США, и что на выручку художнику немедленно были откомандированы элитные части американского спецназа. Но пока «морские котики» в полной боевой выкладке крались по амазонской сельве, чтобы вызволить из лап головорезов одну из виднейших фигур современного российского искусства, инвесторы сделали несколько нехитрых манипуляций, благодаря которым Аланская безвозвратно потеряла право собственности на канал «Китеж-ТВ». Выступления актрисы и поддержавшей ее общественности в прессе с призывами к властям о помощи не принесли никаких плодов.

В коридорах полуразрушенного особняка появились высокомерного вида юноши в дизайнерских джинсах. Вслед за юношами по коридорам стали распространяться слухи о грядущих переменах. Зазвучало зловещее слово «ребрендинг» и не менее зловещее слово «реструктуризация». Говорили, что «Китеж-ТВ» собираются переименовать в «КТВ» и расшифровываться это будет как «Крутое Телевидение». Юноши доброжелательным тоном надсмотрщиков концлагеря доводили до сведения всех желающих, и не очень желающих, что их цель — сделать канал процветающим, притягательным для молодых, активных и энергичных, а не для каких-то ветхих пенсионерок, прошедших Гражданскую вместе с Буденым. Новая команда смотрела на нас, как на крыс, пригодных только для полного истребления, и уж конечно, рассчитывать на то, что крыс возьмут на службу в качестве матросов было очевидной глупостью, так что самые трезвомыслящие из старых сотрудников стали тихонько покидать корабль.

Отдел кадров пострадал одним из первых. Для начала его обозвали «Отделом рекрутинга», отчего родственница химички выпала в желтый творожистый осадок, выделив газ с неприятным запахом, и в ответ была немедленно выплеснута за дверь вместе с подчиненными в количестве двух с половиной человек.

Словом, за последние две недели канал спешно покинули те, на кого изысканные манеры нового руководства произвели наиболее сильное впечатление. Менее впечатлительные, а также все, кто не имел еще возможности ближе пообщаться с начальством — и в их числе я — предпочли переждать антракт и досидеть до финального занавеса.

Скрипнула дверь, в коридоре раздались голоса и шаги. Собрание кончилось. Меня охватила тихая паника. А если начальство сейчас появится здесь, решив покурить вместе со всеми? К счастью, мой мозг работал хоть и с перебоями, но все-таки куда быстрее прочих частей тела — прежде чем побежать вниз и поскорее спрятаться в женском туалете на первом этаже, где начальство, в силу своей гендерной принадлежности, никак не могло меня настигнуть, я внезапно сообразила, что новое начальство никогда не курит вместе с коллективом, а наслаждается вредной привычкой в собственном кабинете. Строжайшие правила пожарной безопасности на начальство не распространяются, очевидно, верховная власть на канале обладает мистической огнеупорностью.

Шаги приближались. Я лихорадочно растерла ладонями по щекам невысохшие остатки слез.

— О, Маруся! Так ты здесь! — Нюта лихорадочно защелкала зажигалкой и, жадно затянувшись, с наслаждением выдохнула дым. — Уф! Думала, уже не дождусь этого счастливого момента!

Она сделала еще одну затяжку и, пристально посмотрев на меня, сказала:

— Хорошее выражение лица. Но я бы на твоем месте носила такое только на похоронах. Для работы оно выглядит слишком трагически. Что случилось? Любовь твоей жизни женится на другой?

— Как ты догадалась?! — изумилась я.

— Элементарно, Ватсон! Я тебе открою одну страшную тайну — весь отдел знает о твоей любви. Каждый раз когда твой телефон начинает петь «Last Christmas I gave you my heart», ты, изменившись в лице, стремительно выбегаешь из комнаты. Нужно быть слепыми и глухими, чтобы ничего не заметить. Вот сейчас мы шли по коридору с Илюшей, и он сказал: «Ну, наконец-то Марусин парень позвонил, а то она последние дни ходит прямо сама не своя!» Ну, а раз у тебя такое лицо… Значит, он либо погиб страшной смертью, либо собирается жениться, причем не на тебе. Поскольку, погибнув, позвонить тебе сам он никак не мог, следовательно…

— Здόрово, — мрачно сказала я. — Оказывается, весь отдел в курсе моей личной жизни!

— Ага. И весь отдел узнает о ее крушении, если ты будешь и дальше ходить с таким выражением лица.

Я изо всех сил растянула углы рта.

Нюта, склонив голову набок, оценивающе посмотрела на меня:

— Нет, пожалуй, так тоже не стоит. На веселье это очень мало похоже, а народ и так в стрессе после собрания, не надо его дополнительно пугать.

— А, кстати, что там было на собрании? — без особого интереса поинтересовалась я.

— Сказали, что работать придется гораздо больше, но зарплату, может быть, не понизят. Познакомили с новыми нахлебниками, то есть сотрудниками. Пообещали, что наша жизнь изменится, хотим мы этого или нет. Добавили, весьма неохотно, что перемены будут к лучшему. По-моему, из наших в это мало кто поверил, особенно те, кто знает Дракулу по работе на РТС.

— Дракулу?! — я захихикала, не обращая внимания на боль от осколков разбитого сердца, разлетевшихся по всему организму.

— Ты что, в первый раз слышишь это прозвище?!

— Ну, я же, в отличие от тебя, не работаю на телевидении с пеленок!

— Только не надо преувеличивать! А Синезубова так еще чуть ли не Лапин окрестил, когда тот еще был какой-то совсем мелкой сошкой.

— Да уж… Интересно, у него и тогда уже были такие гнусные повадки, или он потом их приобрел, чтобы соответствовать полученному прозвищу?

— Вот этого я тебе сказать не могу… Кстати, — Нюта погасила окурок о край урны, — конечно, плохо, что ты убежала с собрания, но еще хуже то, что ты не вернулась обратно. Потому что Дракула о тебе спрашивал.

— Что спрашивал?

— Ну, имя, кем работаешь.

— Тьфу ты, черт! Теперь меня еще и уволят!

Причем уволят из-за человека, который меня не любит и никогда не любил! Конечно, ради взаимной любви и жизнью пожертвовать не жалко, но расстаться с хорошей работой из-за любви, которая с самого начала была самообманом?! Довольно уже и потерянного времени, не говоря уж о самоуважении… А сколько слез было пролито!… И сколько их будет пролито — уже сегодня ночью…

Мне стало так жалко себя, что захотелось зареветь уже прямо сейчас, не дожидаясь ночи. Но вместо этого я только тихонько пропела: «Без тебя, без твоей любви, я, конечно, прожить сумею…»

Нюта потушила сигарету и сказала:

— Может, пойдем попьем кофе в озвучке? Новый голос канала притаранил бутылку превосходного коньяка. Если мы поторопимся, у нас есть шанс добавить в кофе несколько ложечек.

— А тебе не кажется, что это… ну, как-то неправильно — пить с этим… новым голосом?

— Можно подумать, пить с новым голосом — это сотрудничать с Гитлером, а наш народный артист не уволился из-за собственного гонора, а запытан в подвалах гестапо! Марусь, твое чистоплюйство иногда меня просто изумляет! Хватит придурятся, пошли.

Тут для непосвященных надо сообщить, что голосом канала телевизионщики называют голос диктора, озвучивающего анонсы программ и фильмов, — а заодно и его обладателя.

Предыдущий голос, который читал два раза в неделю в тесной комнатке с плохой звукоизоляцией сочиненные мной тексты, был потомственный народный артист. То есть, конечно, голос был густой бархатный баритон, а народным артистом был его хозяин — сухонький маленький старичок. Вся страна знала его в лицо, потому что он был признанным гением эпизодических ролей и снялся почти во всех лучших советских фильмах, — но никто не знал по фамилии, потому что найти ее в титрах — набранную мелким шрифтом в числе многих других — простому зрителю было просто не по силам. Народный артист с юности дружил с художником Бородиным, а актрису Аланскую качал на руках, из-за чего костюмерный цех его театра как-то раз лишился уникального сиреневого фрака.

Редакторы боялись народного артиста как огня, потому что, если текст казался ему не соответствующим нормам и правилам грамотной русской речи, артист громовым голосом произносил «Ужасный век! Ужасные сердца!» — и читать злополучный текст категорически отказывался.

Новому начальству и его команде было глубоко начхать на заслуги артиста перед народом, кино и театром, а заодно и на безвозвратно погибший сиреневый фрак. Они по-русски плохо знали, романов наших не читали и изъяснялися с трудом на языке своем родном. Поэтому вряд ли стоило удивляться тому, что в конце концов неизбежно произошло. Обнаружив в одном из текстов слова «секретаршой», «безбелетный» и «товарищь» народный артист сперва на несколько минут потерял дар речи, кормивший его долгие годы, а когда дар вернулся, в крошечной аппаратной озвучания поднялась буря праведного гнева — и, вырвавшись за пределы комнатки, помчалась на третий этаж, в кабинет начальства. Что дальше? Начальство осталось неподвижно, словно каменный идол с острова Пасхи, народного артиста порывом ветра навсегда вынесло за дверь — прямо на улицу, а вместо него на канале появился какой-то молодой человек, которого я видела один-единственный раз — издалека, со спины — и про которого могла сказать только то, что он высокого роста, и что голос, конечно, красивый, но это не повод считать его за своего.

Вздохнув, я тихо, но твердо сказала:

— Нет, извини, мне что-то не хочется. Я сейчас не в настроении ни с кем общаться…

— Учти, если ты не сумеешь сделать физиономию менее мрачной, то безвременная кончина твоих отношений все равно скоро станет достоянием общественности, — предупредила Нюта. — Ну, если только ты не собираешься все рабочее время проводить, запершись в женском туалете.

Она ушла, а я села на подоконник в позе роденовского Мыслителя. Если, конечно, можно представить себе Мыслителя, мычащего себе под нос: «А любовь как сон, а любовь как сон, а любовь как сон — стороной прошла…»

2

Надо сказать, я не имею ни малейшего понятия, о чем мог бы думать Мыслитель — о чем вообще думают мужчины? Впрочем, не хочу знать. Раньше меня волновало, что думает обо мне один вполне конкретный мужчина — а теперь, когда выяснилось, что он обо мне вообще не думал ни одной минуты, мужчины вообще и их мысли в частности перестали быть объектом моего любопытства.

С моими собственными мыслями все было куда проще — я думала, как мне дальше жить. Интересовала меня не вся оставшаяся в моем распоряжении жизнь — не важно, длинная или не очень — а один относительно короткий ее отрезок: с настоящего момента и до завтрашнего утра. Мне предстояло не свихнуться и не наложить на себя руки, и я не знала, как справиться с этой не самой простой задачей.

Ужас моего положения усугубляло одно печальное обстоятельство — вчера я в припадке отчаянья встала на путь самосовершенствования. То есть — села на диету. Почему-то мне показалось, что принесенные в жертву калории обеспечат мне столько желанную победу над Диминой рукой и сердцем. И теперь мне предстояло сделать нелегкий выбор — то ли биться с бедой в одиночку, не имея возможности прибегнуть к спасительной помощи плитки шоколада, жареной картошки с луком или свежих булок, то ли бросить диету — и окончательно поставить крест на собственном самоуважении. В конце концов, я рассудила, что диета придаст моему страданию оттенок благородной стойкости, если не сказать мученичества, и решила продолжить борьбу с лишними килограммами. Ободренная собственным мужеством, я даже посвятила несколько минут размышлениям о том, не стоит ли мне, вдобавок ко всему, еще и начать бегать по утрам, но в конце концов рассудила, что это ни к чему — не стоит взваливать на себя совсем непосильную ношу.

Ах, и все-таки — как бы мне сейчас помогла плитка шоколада! Ну, не плитка, так хоть маленький кусочек!

Вообще-то, куда разумней было бы подумать о чем-нибудь другом, например, о том, что работа не делается сама, и о том, что после нынешней моей выходки едва ли Дракула захочет держать меня в штате телеканала за красивые глаза — хотя бы из-за того, что не успел их как следует рассмотреть (а ведь был, был у меня шанс продемонстрировать ему красивые, очень преданные глаза, а я этот шанс бездарно упустила, и все ради кого?!).

Не сумевшим очаровать начальство глазам оставалось только без всякой пользы для владелицы и без особого смысла смотреть то в одну, то в другую сторону, пока их печальный взгляд не упал на подоконник и не зацепился за лежащую там пачку сигарет, забытых Нютой.

Я перестала мурлыкать про облетевший клен и ликующе захихикала. Вот курица!

— Нет, эта потеря тебе не зачтется! — торжествующе воскликнула я.

Дело в том, что лучше всего на свете я умею терять вещи — лучше даже, чем сочинять истории. Нюта, в свою очередь, имела дерзость заявить, что моя забывчивость по сравнению с ее собственной — младенческий лепет. С этой дерзости и началось между нами состязание на звание Самой Большой Раззявы в Мире. В качестве призовых баллов засчитывались только невосполнимые утраты. Вещи, силами сердобольных граждан или волею судьбы вернувшиеся к безутешной законной хозяйке, в расчет не принимались…

Совсем недавно Нюта чуть было не вырвалась далеко вперед, посеяв кошелек с тысячью рублей, но торжество ее длилось недолго — кошелек, вместе с расческой и солнцезащитными очками (пропажа последних даже не была замечена, видимо из-за дождливой погоды) обнаружился в овощном ящике — Нюта вытряхнула его туда из пакета вместе с пятью килограммами картофеля. Когда картофель стал подходить к концу, на дне показались провороненные пожитки.

Схватив сигаретную пачку, я спрыгнула с подоконника, собираясь мчаться в монтажную, чтобы в торжественной обстановке вернуть сигареты Нюте, и сделала даже шаг в сторону двери, ведущей с лестницы в коридор. Но тут дверь открылась — и я сделала шаг назад.

Он был весь словно отлит из золота — волосы, брови, ресницы вспыхнули в полосе солнечного света — порыв ветра отогнул ветку дерева за окном. Золото просвечивало сквозь тронутую загаром кожу — и она сияла так, что от его лица и шеи нельзя было оторвать глаз. Он словно сбежал откуда-то из запасников Эрмитажа — божество с древнего языческого алтаря, дух реки или рощи — закругленные плечи и бицепсы, тонкие запястья, изящный рисунок вен. А форма рук… ладони и пальцы… Я уставилась на его них, как завороженная, не отдавая себе отчета в том, что делаю.

Чего я никак не могла ожидать, так это того, что божество разомкнет прекрасно очерченные губы и хорошо поставленным голосом — новым голосом нашего канала! — произнесет:

— Простите, у вас, случайно, лишней сигаретки не найдется?

Наваждение рассеялось — хотя в голове у меня продолжало шуметь. Я почувствовала под ногами твердую землю (вернее, щербатую от времени плитку лестничной площадки) — и растерянность в душе. Во-первых, сигареты не мои, во-вторых, откуда мне знать, может, у Нюты это последняя пачка, а до зарплаты, между прочим, еще два дня. Не говоря уж о том, что чувство солидарности с народным артистом не позволяла мне делиться сигаретами, пусть и чужими, с новичком, узурпировавшим его место!

Но ни одну из причин для отказа произнести вслух я не могла — увы, непоправимо испорчена хорошим воспитанием — поэтому только молча протянула божеству Нютину пачку. А поскольку молчать все-таки было выше моих сил, дала волю ехидству:

— Не боитесь испортить голос?

— Нет, не боюсь. А вы не боитесь рака легких? — парировало божество, вынимая изо рта незажженную сигарету.

— Нет, не боюсь.

— Почему же?

— Потому что я не курю.

— Ага, а сигареты с собой носите, чтобы угощать всех желающих! Да вы страшный человек!

— Это вообще не мои сигареты!

— Так я вам и поверил!

— Ой, я не прогноз погоды, чтобы мне все верили!

— Вы даже не червонец, чтобы всем нравиться!

— А вам, очевидно, нравятся только денежные знаки!

— Нет, почему же, вы мне тоже понравились, но не становиться же мне из-за этого бессеребренником!

Я набрала в рот воздуха… И вдруг расхохоталась:

— Хорош бессеребреник! Стреляет сигареты, а у самого целая пачка! Вы бы хоть в нагрудный карман ее не клали!

Божество схватилось за грудь с такой поспешностью, словно в нее попала пуля.

— Вот, черт! Оплошал! Но у меня есть оправдание. Я вообще-то шел сюда, чтобы позвать вас на кофе с коньяком, но у вас был такой строгий вид, что я испугался, и решил начать разговор с сигарет. Я не знал, что вы не курите.

Он достал из кармана свою пачку и сокрушенно сказал:

— Не уследил за реквизитом! А из вас бы вышел прекрасный ассистент режиссера. Если бы вы знали, сколько дряни из-за этих раздолбаев попадает в кадр!

— Уверяю вас, если бы я была ассистентом режиссера, в кадр бы попадали одни только актеры. Все остальное исчезло бы в неизвестном направлении, — сказала я, а про себя добавила, что Нюту бы я в этом случае победила бы с огромным преимуществом в счете.

— Ну-ка, ну-ка! То есть вы тащите все, что плохо лежит? Послушайте, да вы просто незаменимы в хозяйстве!

— Да, а если мне кто-то хамит, тому я немедленно трескаю по голове чем-нибудь тяжелым… — я демонстративно посмотрела по сторонам, изображая поиски этого самого тяжелого.

— Кажется, тут нет ничего подходящего, но если вы пойдете со мной в озвучку, мы с вами поищем что-нибудь подходящее. В крайнем случае, вы можете залить меня кофе — он как раз уже остыл, а пятна вы ведь отстираете? Я знаю, девушки могут отстирывать даже самые стойкие пятна.

— Вы, очевидно, слишком много снимаетесь в рекламе. И пятна отстирывают не девушки, а пятновыводители.

— Должен ли я понимать эту фразу как согласие?

— Можете понимать ее, как хотите, — чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось высоко задрать подбородок.

Лучше бы мне было не смотреть ему в глаза. Они были не голубые и не серые — каким следовало бы быть глазам у красивого блондина. Они были светло-зеленые, почти желтые, с золотыми крапинками-искорками в глубине. И смотрели так, что я… что у меня… О чем я, собственно, говорила?

Лучше бы мне было с ним вообще не разговаривать. Конечно, он может понимать мою фразу как согласие. Он может… Все что угодно он может… Господи, как сделать так, чтобы он хотя бы не сразу об этом догадался?!

— Кстати, позвольте представиться, — он протянул мне руку: — Константин Станиславский.

Словно пригоршня холодной воды в лицо! Вот спасибо! Очень кстати.

— А я — Фрося Бурлакова! — я с вызовом сложила руки на груди.

Он захохотал:

— Слушайте, я ваш текст на фильм «Приходите завтра» начитывал на прошлой неделе, смеялся как сумасшедший, но никак не ожидал, что в скором времени буду его разыгрывать с вами! Пойдемте в озвучку, я покажу вам паспорт!

Для божества у него слишком плоские шутки и слишком топорные уловки.

— Не верю! — рявкнула я.

— Погодите-погодите! Это моя фраза!

— Могу вам только посочувствовать!

— Потрясающая упрямица! Но вы знаете, на каждый узел находится свой меч.

И я вскрикнула, стремительно взмывая в воздух — мой собеседник, исчерпав словесные доводы, просто подхватил меня на руки — с такой, черт побери, легкостью, что меня невольно охватила детская радость полета.

— Почему вы не вырываетесь?

Желтые глаза оказались так близко, что у меня перехватило дыхание. Уж не знаю, как мне удалось набрать в легкие воздуха, чтобы ответить:

— Жду, что вам надоест, и вы меня отпустите.

— Мне не надоест. Я уже почти привык. Хотите, я вас буду носить на руках постоянно?

— А если я соглашусь?

— Буду носить!

— Боюсь вас скомпрометировать. Что подсает о вас желтая пресса? Кстати, о вас пишет желтая пресса?

— Пока нет, но я собираюсь дать ей массу поводов. Например, всюду ходить с вами на руках…

— Какой ужас! Боюсь, я не могу допустить появления моего светлого имени на страницах желтой прессы.

— Светлое будет незаметно на желтом.

— Нет-нет! Желтая пресса — ладно, но что подумают обо мне сотрудники! Я — на руках у постороннего мужчины!

— Должен ли я воспринимать ваши намеки, как косвенное предложение руки и сердца? Если да, то я согласен, — с этими словами он пнул ногой дверь озвучки и вошел внутрь.

Илюшин рот открылся так широко, что туда мог без труда влететь порядочный пчелиный рой или некрупная летучая мышь. Глаза звукооператора Борисыча увеличились до размеров навигационного джойстика. Нюта поперхнулась кофе с коньяком и громко закашлялась.

Божество поставило меня на пол — мне пришлось опереться о стену из-за невыносимого головокружения — и сказало:

— Знаете, у нас в Театре поставили «Ревизора», играют все ведущие артисты. Так вот, немая сцена в их исполнении — школьная самодеятельность по сравнению с тем, что вы сейчас продемонстрировали.

Он протянул руку к карману висящего на стуле джинсового пиджака, достал оттуда паспорт, открыл его на нужной странице и хорошо отрепетированным движением протянул мне.

«Константин Сергеевич Станиславский» — прочитала я в легком оторопении.

— Как видите, Фрося, я вас не обманул.

— Почему Фрося? — подала голос прокашлявшаяся Нюта. — Ее же Маша зовут.

— А я теперь буду называть ее Фросей, — сказал Станиславский и нежно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. — А она будет на это имя откликаться. Правда, Фрося?

— П-правда, — ответила я.

— Ну, вот и чудесно. Надеюсь, пока я всеми доступными мне способами уговаривал Фросю отведать кофе с коньяком, кофе не остыл, а коньяк не выдохся?

— Обижаете, отец-благодетель, — Илюша вытащил из-за монитора круглобокую плоскую бутыль с фигурной стеклянной пробкой, а Нюта в ту же секунду придвинула ко мне чашку, щедро сыпанула туда кофе прямо из банки, плеснула воды из чайника и, положив передо мной несколько пакетиков сахара с логотипом кофейни, в которую мы, когда бывали при деньгах, ходили отдохнуть от трудов праведных и малооплачиваемых, сказала:

— Ложка одна на всех. Не облизывай.

Печально посмотрев на сахар, я твердой рукой отодвинула пакетики в сторону. Диету еще никто не отменял. Еще грустней мне стало при виде нескольких обломков шоколадки, лежавших на мятой фольге — словно только меня и дожидавшихся.

— Позвольте за вами поухаживать? — галантно осведомился Станиславский, картинным жестом выдергивая пробку и не забывая при этом смотреть мне прямо в глаза.

Но я поспешно отобрала у него бутылку:

— Не позволю.

— Чем я заслужил такое недоверие?! После всего, что нас связывает?

На этих словах все присутствующие, кроме нас со Станиславским, многозначительно переглянулись. Я почла за лучшее сделать вид, что не заметила этого.

— Вашими прекрасными личными качествами. На лице у вас написана доброта и щедрость. Вот я и боюсь, что вы мне набузуете коньяка больше, чем кофе. А мне еще работать сегодня.

— Все мысли о работе! Вот они, плоды эмансипации! — хихикнул Борисыч.

— Какая уж тут эмансипация! — фыркнула я. — Это все социальное положение подкачало. Была бы я родственницей небогатого нефтепромышленника, пила бы себе не армянский коньяк в озвучке, а французский — в Ницце.

— Ну, тебе-то грех жаловаться! — сказал Илюша поднося к губам чашку, из которой отчего-то почти не пахло кофе. — Сдала бы свою шикарную квартирку, сама бы сняла хижинку где-нибудь на Гоа, и на остаток средств жила бы себе как королева!

— Нет уж, спасибо! Эти комбинации — не про меня! Вокруг столько квартирных мошенников. Не успею я и глазом моргнуть, как вместо хижинки на Гоа окажусь в картонной коробке на Площади Трех Вокзалов.

— С чего такие мрачные предчувствия? — Станиславский позвенел ложечкой, отпил немного кофе и сощурил от удовольствия глаза. — Мы возьмем вас под свое покровительство. Я готов лично защищать вас от мошенников и даже, в случае необходимости, предложить вам продавленный диван в своей холостяцкой квартиры — в любом случае это лучше, чем Площадь Трех Вокзалов. И, кстати, мне, конечно, не жалко, и я рад, что вы так долго на меня смотрите, но, может, вы все-таки нальете себе коньяка и передадите уже бутылку своим товарищам? Кофе стынет!

Мне хотелось бы немного остудить его самого, но ничего сколько-нибудь остроумного не приходило на ум, так что я только дернула бровью и, отвернувшись, осторожно наклонила бутылку над своей чашкой.

Внезапно сквозь открытую дверь до нас донеслись звуки приближающихся шагов и чьи-то неприятные голоса.

— Черт! — прошептал Илюша. — Мы же хотели запереться!

— Да, Людвиг Всеволодович, оборудование, конечно, очень устарело! — прозвучало совсем близко.

Мы помертвели.

Имя и отчество звучали ужасно — но не из-за своего экзотического неблагозвучия, а оттого, что принадлежали они нашему новому начальнику.

Я торопливо оглянулась по сторонам. Прятать бутылку было некуда. Ни ящичка, ни шкафчика, ни закутка. Стеллажи с кассетами были слишком далеко. Илюшин рюкзак валялся у самой двери. Лежащая поблизости борсетка Борисыча ни на что не годилась.

— Плохим танцорам сами знаете что мешает! — ответил глухой невыразительный голос Синезубова.

В отчаянии я сделала глубокий вдох, словно перед погружением в воду, быстрым движением подняла край своего свитера и сунула бутылку за пояс джинсов.

Только успела я опустить свитер обратно, как в дверях озвучки появился Синезубов.

Не переступая порога, он обвел нас колючим взглядом. Цвет его глаз приятно напоминал лезвие кухонного ножа, а цвет лица — болотную трясину. Роста наш новый начальник был весьма незавидного, и, очевидно, чтобы скрыть этот промах природы, он попеременно вставал то на носки, то на пятки. Если прибавить к этому заметную сутулость, то сходство с коброй, готовящейся к броску, становилось просто пугающим.

Из-за плеча Синезубова появилось нечто, напоминающее крупную свёклу — это была голова его заместителя. Заместитель, в отличие от своего шефа, глядел приветливо и нежно, и даже, пожалуй, сочувственно, как смотрит участковый врач на смертельно больного пациента.

— Почему вас тут так много? — прошипел Синезубов.

С трудом сглотнув образовавшийся в горле комок и справившись с параличом шейных мышц, я осторожно оглядела присутствующих. Все как один почти слились с сероватыми стенами озвучки — только редкие помаргивания выдавали присутствие жизни в этих телах. Один только Станиславский лучился безмятежным спокойствием, словно золотая статуя Будды.

— Дружно участвуем в творческом процессе, Людвиг Всеволодович, — с улыбкой ответил он.

— Если вам хочется творчества, то это, пожалуйста — но только на сцене или… — небольшая пауза, лезвия глаз уперлись в меня, — на дому. А у нас здесь телевидение. То есть — производство. Конвейер, если хотите. Поэтому каждый должен быть на своем месте и заниматься своим делом, вместо того, чтобы… участвовать в чем-то, что его не касается. Хотя, не сомневаюсь, Константин, — тут на губах у Дракулы появилось слабое подобие улыбки, от чего смотреть на него стало совсем невыносимо, — что каждый в этой комнате мог бы у вас чему-нибудь научиться.

Слюна во рту у меня давно уже закончилась, а теперь, кажется, к концу приходил и кислород в озвучке.

— Мне кажется, Людвиг Всеволодович, что начиночку в аппаратной озвучания надо бы обновить, — ласково сказал зам. — И микрофончик тут дерьмовенький, да и сама комнатка маловата.

— Боюсь, что тут, как говорится в старом анекдоте, не койки переставлять надо, а девок менять…

Ввалившиеся щеки Нюты и ее остекленевшие глаза дали мне полное представление о том, как выгляжу я сама.

— Вы ведь, как я понимаю, уже начитали все тексты? — обратился Синезубов к Станиславскому.

— Разумеется, Людвиг Всеволодович. Да и вообще…