Kundskabens træ iii

[Enfaldig sång om inte återvänder]

в две трубы медные — по небу, с обратной,

тыльной стороны недоверия

мы разбираем разности,

сами окрыленные,

с ногтями плоскими и

в перьях.

ты —

с края раями медоносными мазанного,

я —

с игольного ушка через которое ни черту,

ни

ангелу.

отставаясь к каждому встречному, скорее,

случайными,

и,

всего чаще,

напрасными.

[отступные]

непутёвое множество сно-

видал,

сам говорил под нос: эка невидаль.

если частое полунное сечение обрывается на полуслове,

если не-ба позолота оплывает оловом,

и твои оловянные солдатики маршируют строем

по роговеющему месяцу… если

отозваться не эхом, но

выстрелом, в этой

песне

станет больше прорешек, в которые:

грошиком — в землю, семечком —

в пашню, лакмусовой бумажкой — в

черничные пятнышки,

расплывающиеся с каждым ударом

сердешным.

окажись здесь вещим, вешним,

нездешним,

рая отщипни

кусок украдкой,

запиши в тетрадку:

жил.

[на выдохе]

с чьей подачи страх — бел,

чем смертен?…

(так в фильме скверном:

в сквере

мелом

обвести тело…)

с чьих слов мир сед и болен,

и по какому праву — ваш?

я волен

расписаться в этой пустоте,

все знаки

распознать/не выжечь

на кости,

на коже.

но блажь

подобия

зашита с детства

в мозжечке…

«убий», не заповедь, зачин,

и евхаристия — задел,

пролог к очередному «да укрАди».

я-вечность бога ради

из ледяных твоих творил

очередного человека.

века.

и не успел.

[говорение о непостижимости гражданской совести]

а человек был чобатый и —

с комарами на пузе,

ротозей,

вызревал в каждое крохотное, толченое,

как одуванчик — в асфальта трещины.

кроткие кургузые лепесточки токал:

цок-цок, словно

копытками ослик.

дальше: лишь волглая пашенка

порастала мундирами, шлемами.

так космические лоботрясы

потрясали дубинками,

клокотали, катались

и — до слепоты — ярое солнышко

с ладоней высматривали.

мы были белы и пострелы…

пока бесцветный пан феней лопотал,

сонливые птицы обессути

ютились на раскидистых ветвях

беспородных елей,

елеем мазанных,

холодом взлелеянных;

вестимые вестники нашего

ненаглядного, пущего

осмысла.

[радуга]

для непутевых, путейных, питейных прогнозов —

новая радуга, переломленная через колено;

да, дня говор с моих слов передан верно,

до каждого нового трамвая донесен,

бегущего по кольцу от бульваров к сердцевине

изжеванного ситцевого платьица бессловесной алисы,

свернувшейся комочком в чащобах своего зазеркалья,

лишенного заповедной заветности, выморочной праведности.

ты только дождись, дождись: дождей, снега, мороза,

всякой другой ненаглядной былинной х..ни,

заштопай победные дыры выходного своего мундира,

задуши в себе люто и чортом, и малютками его.

тогда и выдохнем легко и свободно,

тогда и покатимся колечком золотистым к солнышку в горницу

от самого своего крылечка кособокого,

от смешливого заупокойного детства. прочь.

[черный прямоугольник на сером фоне]

путеводные костры

расхристанные, христовые,

как на расчерченной намертво дощечке

имени своего каракули вывести;

сушеные каракумы жевал,

сплевывал лихо сквозь зубы, дурень,

а все-все пушки/ружьишки/танчики

ветром взъерошило, и понесло

стаей воробьиной над лесами-полями-весями,

змеем развеселым бумажным над куполами,

над маковками, под ногами твоими,

широкой походке сватанными.

и было оружие словом, а слово было

как слава,

как колокол,

как легкое покалывание в сердце на выдохе,

когда от алого к букварю ниточка протянута,

когда в одеяле — дырочка-морока,

в которой — пальчики в кулачки и — инеем.

и если ты не достаешь ногами

до спасительной голой веточки,

дождись меня, дружочек,

повиси еще вечность-другую,

все тут будем, одним словом — навылет.

[Богоматерь песка]

Ритуалы необъяснимого:

Голые короли рисующие по коже стилом

Нежность;

Настырная педерастия и гомогенность

Неуемного распада:

Сквозь темень и бездонность-

Свет и серп.

И легковесное отчаянье утраты ада.

Всё — человечность,

Всяк — человек.

И каждый

Заключен в святость и телесность нисхожденья

К бездушным небесам.

Распятья, жертвенность, разлад,

Судья которым —

Сам,

Пустыни ищущий

В избытке сада.

[причины и следствия/забвение языка]

Дни настали и схлынули,

К осени запылились,

Городом впроголодь исхлестали

Ребра, ладони, губы.

И

Каждый

Глаза прищуром роптал,

Меняясь в лице, маясь

Вопросом, голосом, кризом,

Седея волосом, а

Толстобрюхие вприсядку

Твари,

Голохвостые

— крысы —

В подполе словарь

Обгрызли.

И ничего не случилось

[узнавал…]

Узнавал небо на ощупь:

Все-все ложбинки, изгибы, формы —

От граней отступления/разрывы.

Не видел солнца. Пальцем

Касался, обжигаясь, края;

Не ведал рая,

лебедой незрячесть правил,

Пока не стал молчанием,

Пока не обернулся —

Пылью,

Укрывшей кости бога.

Когда над солнцем занялась заря немых,

В бумажной кроне птицы стали.

[первая вариация для альта]

Следы читают меня со стоп,

с изнанки,

где колос,

прорастающий в зерно, себя собою дарит…

чаще к вопросу склонен голос,

чем ум —

чему меня учить, когда ты

шаг за шагом отступаешь к океану,

оступаясь, остужая

пространство отражений,

движений от, движений по.

Не человек, но птица

с асфальта поднимает стебель, тень,

прячет в карман.

И говорит, частит, срывается на крик,

но не исходит звука

[…]

мой черный человек с бледными волосами не прячет лица,

перед сном не укутывается в плед.

читает лишние книги с конца,

к обеду покидает планету,

прихватив от бед оберег —

игрушечного кита,

опоясанного усом, кусок плащаницы,

рукопожатие, реку.

за ним — дым, там, пустые обиды…

к черту планеты, звезды, болиды.

с ампутированной душой инвалиды —

мы — отступаем от края обрыва, помня черты,

осцилляцию пульса,

во рту привкус свинца.

(но даже такое сердце биться

не переставало)…

после, лелея нарывы,

справа-

налево пунктиром

вести по каса-

тельной к телу ладони, пальцев

кроткое посягательство.

каждый не палач, но,

в лучшем случае,

жертва

обстоятельства.

в той или иной.

вброд по дороге от/до_мой

до нитки промокнув в недвижной реке,

выползаю к красной строке,

ничей человек, оброненной тобой.

[Вихрь хунвейбин]

берег крут раскатистый

как поросль неба в пере змея, когда

к звездам, к брови, к паперти,

и — падающие капли

не уместить в ладони майской

серый глазом, без берега

в буйном боевом океане

буйным

берегом под беды боем

чучелом конька-горбунка — к ковчегам

кочегаром — к звездам

красным

над пегой ломанной горизонта

над безмерной алой

под радугой революций

в малом — комком земляным, колобком

глиной вылепленным, чадным, вечным

разным

был буй жаром обуянный несносный

падал со скатерти папиросным

огарком о/грани берег, хранил

и в памяти таял-таял

без лепестка, без корня,

а к утру — стихло всё

[…и песни белых китов]

(наброска)

Великое смирение берет начало от великого греха,

От введения к искушению.

Ловчий ветра рассматривает рельеф потолка

Камеры добровольного одиночного заключения

Где-то на задворках вселенной, в летнем дворце

Глашатая смерти и зачинателя милосердия.

Он уже стар, слаб, наг. Точнее — в одном шутовском колпаке

И в тапках на ногу босу и неверно поправшую тверди,

Как наверху, так и — под землей, там, где костьми играет Лета.

Вот только лодки как не было, так и нет.

И в лачуге смирения зима собою сменяет лето,

В и без того тусклой лампочке неспешно меркнет свет.

Ожидание смерти — ничто прежде сонма вещей,

К примеру, уныния, жажды прощения и исхода.

Ловчий ветра, погрязнув в теле и в тени, за тем и за ней

Не усматривая в себе человека,

в этой вечности заперт, бездушен, богоподобен, зверея от года к году.

Дворец обветшал: позолота, лепнина, резьба по кости и плоти живой

Полнит пространства лишенное площади, стен, пола;

Что горит — сожжено, что все еще живо — лживо в своей полноте. Снова

За дверью в небо картечью палит безликий звездный конвой.

Из колыбели, лежанки, ступеней, дверей, выпростанных лет,

Из того, что когда-то хранило свет и цвело,

Собран нехитрый ковчег.

Монетку вложив под язык,

Ловчий ветра закуривает и берет в руки весло.

Выгорел. Равнодушие разъело плоть, что твой яд,

Здесь не возможно ни пробы взять, ни поставить точки.

Клоуны и палачи, тени, сменяя друг друга шаг в шаг подряд

Плетутся вдоль берега, нащупывая брод, наугад,

И — безмолвные — тонут

____ прочерк

Повторение фарса по сути — тот же акт

Со-творения лжи, но с изнанки вдоха

Ловчий ветра не верит ни в рай, ни в ад.

Только в плотность воды и невозможность бога.

[Kundskabens træ iii]

Теперь отходим от обочины, глаза закрыты:

Читать бездорожье по теням следов,

Когда чуждое копошение ветра складывается радугой

Лунной, и невнятица голосов ваших, дорогие мои мертвые,

Посыпает песком ладони —

Птичьи — повернутые к небу и

Почернелые, как заглавные буквы в моём букваре

(молчаливое сердце, скользящее над крышами

С востока — на запад нечетным созвездием,

Гордыни несобранная головоломка, тем числам

Девяностотретий — год от

Лакуны, в которой дремлет рыба)

И, пользуясь случаем, я бы хотел

Передать привет тебе, дружище:

У нас здесь почтичто зима, качели,

Бесконечные твои холмы, как прежде, тянутся в небо,

Верят крыльям, быстроногие.

И юный Альберт все также марширует святым своим шагом

По-над кроной

В город, которого не стало.

[ta världen på lån]

Старый медведь

гонит прочь от себя сон;

когда первый снег

наносит мелом слепые пятна

на стекла, он

считает звездных китов,

подбирает оброненные

листья.

Ты никогда-никогда не видел гор осенью, ты

никогда не слышал, как стонет буря —

закачай в свой уютный мирок мой архив пустоты,

зашифруй мою скоропись детской азбукой,

где не осталось согласных, и мы

с тобой полны звезд…

придуманные медвежата млечного пути,

пойманные в силки собственного безволия, считаем

волоски на затылке старой обезьяны:

то, что было безумием — было,

с нами случалось, дрожало на этих ветвях и

опадало с ветром (смотри на кончики пальцев,

не касаясь лица, считай их, опадающие мгновения,

от первого снега — до солнцестояния,

только не спи)

[En Annan Morgon Raga]

нет смысла в повторении бытописания очередного лазаря,

помноженного на дождевых червей, воспитанных телом его,

бежавшего из лазарета в свет, когда темные дни

приходили на смену темной ночи и даже дальше:

блуждающие палестины твоего разума, восторженные воины,

пирующие в яблоневых садах на мусорных кучах

день — в — день солнцестояния, снежной пыли, легкого

озноба, когда смотришь на стены и видишь стены и стены.

и город пьет твоё небо своими дождями.

[ведомость учета ландшафтов]

Вневременность бремени выдоха, экс-

Территориальность ландшафта, неладные твои косы,

Режущие стебли по живому в тот миг,

Когда водой — к горлу, когда, если память, то к дождям,

Суламифь?

Но снег.

Погода: ветер, гололед.

Разрозненность следов в уставшем парке

Как по паркету — слом, по памяти, в бумаге,

Где складываешь лоскуты от плащаницы.

Глазницы все еще незрячи.

Всеведающий слеп и глуп, как тать,

Как против слова в поле полем

И по полям бегущая строфа:

Здесь от грозы до вдоха — шепот пыли,

От влаги до зори — туман.

Твои слова: начала, морок.

Твой город — весть,

Но все еще взыскуем продолжения

И тискаем кривые горизонта.

[…]

Галактическая дыра

Вневременного твоего молчания о частностях,

Размытые границы, краски спектра, чаще грешащие красным —

Так отмечается волна отступления… отступление

Волны, капитуляция. Нам —

Прочие кажущиеся диссонансы:

В каплях, в казуальном Эхо, в эго,

Наступающем на пятки плоскостей настоящего.

В звуке.

Прочее — шум.

[оратория мерзнущих мочек]

миметис-мемет\на мимике отстранения сухого остатка,

в торбу скарб высыпать

как старик,

в страхе отступающий от границы — вглубь

материка/

океана/

оврага/

овина/

и моя голова повинна в сечении

если не золото’м, то изрядно

отдающем картавым эль

слюды, ро’дная…

следствие усечения —

непостижимость края

нелестной услужливости

ацефала,

взыскующего шляпы

об эту пору крестителя/

вора…

свора святого растяпия

растянута от платяного

занавеса спасителя = [равно] до

рова

(О)

Я не увижу ни

холода, ни

слова доброго.

единого.

одного.

в секунду лишнего

неугодного

благоразумия.

[наброски к тезисам об озимых и животноводстве]

и только над городом. и только

над

городо

городить границами

пунктиры,

отточия,

переносы.

империя, начиная с красной строки,

за щекою

хранит

пулю…

расписываясь в собственной любви

к человеку,

к многочисленности вопросов

об излишестве

жития, выпрастанного вовне

(железный город в корчах, в огне,

исчезает в окне/в окопе/в отбросах)

любую другую

любовь любо беречь,

но не к твоим

прижизненным лаврам,

сентиментальным увечьям, литаврам,

тиранам и встречам

рабочего и капитала…

над горизонтом несло копотью

в окно колотило метелью,

металлом,

нестройным прочим.

религиозный озноб,

экстаз единения с нацией, впрочем,

будучи даже изрядно побитым молью,

зае…

[палестинская бородатая рыбина или чорные полковники на папертях]

Веха (о) zвери:

Мальчики, зубами и членами рвущие время на части,

Девочки-частности, давящиеся настоящим.

Фюрер бредит музыкой и архитектурой

В их руине; мои спичечные скульптуры

Выгорели.

Сентиментальная мерзость, лубок

Немудреной изжоги в миниатюре,

Складной, состряпанной по фигуре

В два полюса: желчи и сахарной ваты

Раздвоенность мимикрии, посаженной на кол.

Ты — моя голубка, я — твой голубок.

В том бессловесная небесная Монголия,

Где толпы внутреннего выгорания,

Сношения не_лепости перстом камлания

В зеркалах отражаются не то тризной кирзовой, не то инквизицией…

В равной мере портящих экспозицию

Пернатой обездоленности оратории.

Дрязга,

Я от яблоньки куцей косточки отплясывал.

Все едино: в чалме ли, в рясе —

В сердцевине положен трепет сердечной мышцы, кишок — то же.

Т.е., своего рода схожесть. Пусть нутром, не рожей.

После — тоска.

[man among the ruins]

…ко времени отсутствия тебя в пейзаже, кроха,

когда маленькие солнца, выпекаемые всухомятку

на лодочках бездомных ладоней, хранящих тепло выдоха/вдоха,

дыхания, прикосновения к летнему камню города, к груди под майкой,

и весеннее равноденствие, равномерное, равновеликое,

как возможность наблюдать движение льда в июне

(наши последовательные шаги друг от друга, чужое

преодоление спеси, сумятицы, притяжения. Скуки)

сливаются всхлипом заблудившегося в океане,

где ни китов, ни суши, ни — горизонта…

и это, пожалуй, самое страш/нное/иное,

если верить точке отсчета пилота

идущей ко дну субмарины/снаряда/зонда.

я не вижу ни космоса, ни вершины. Поле.

отсюда и дальше — насколько хватает взгляда.

дистиллят не слезы, но дождя, и кроме

ничего. Геенны ли, горнего сада.

Отсюда сама идея ада смыкается пустотою.

Там, где нас не останется, станут пустыни, дюны,

Там, где мы упокоимся — там прорастем травой —

Бессловесный, первый придет огонь — звездой,

И упадет в наш лес, зияющей раной. руной.

[диптих для школьной тетрадки]

i/

Возвращаюсь из варваров.

Тонкая кожа

Цивилизации

Не лопается под острием взгляда.

Еще есть, к чему стремиться —

Каплями пота на лбу

Выступает прошлое,

Скользит по щекам, размывая перспективу:

Точно мутное стекло между мною

И миром

Там, вовне,

Где так много огня.

ii/

Разными цветами день мазали,

Собирали горстями.

Гостей привечали, приветливые…