Глава 1
Ещё во время госэкзаменов председатель госкомиссии заместитель министра сельского хозяйства Азербайджана кандидат сельскохозяйственных наук Абдулла Гашимов составил отдельный список отличившихся студентов. В процессе экзаменов этот список уточнялся и на конец экзаменов состоял из семи человек. Среди этих семи студентов был и я.
После окончания госэкзаменов товарищ Гашимов собрал нас семерых и устроил небольшую лекцию. Он рассказал о состоянии животноводства в республике, подробно остановился на причинах отставания и перечислил пути их устранения. Одной из основных причин, сдерживающих нормальное развитие животноводства, он назвал низкий профессиональный уровень всех специалистов. «Наступила пора заменить их новыми, молодыми и мыслящими на современном уровне специалистами», — говорил он. По его словам, это обновление он собирался произвести, начиная с головы, то есть с центрального аппарата Министерства, где самый молодой специалист уже третий год получает пенсию.
— С этой целью я отобрал вас, — продолжал он. — У меня есть ваши данные, и по истечении полутора-двух лет, которые необходимы для приобретения производственных навыков, я приглашу вас в Министерство и обеспечу работой в центральном аппарате.
Этими словами он закончил своё выступление, дал нам адрес Министерства и свой рабочий телефон, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств мы могли написать или позвонить ему. Так мы закончили институт и разъехались по направлениям, и так началась наша самостоятельная трудовая жизнь.
Глава 2
Агджабединский район, куда меня направили работать, был своим, родным районом. Здесь я вырос, отсюда поехал учиться, сюда теперь и возвращался. Собственно говоря, госкомиссия по распределению специалистов определила отправить меня и Аталянц Эллу с русского сектора в Молдавскую ССР. Но после сдачи первого госэкзамена по специальности решили, что я могу понадобиться у себя в республике, и изменили решение. Во время экзамена произошёл один небольшой инцидент. Я, по своему обычаю, зашёл первым, взял билет и проявил желание сразу же отвечать. Декан нашего факультета, академик Агабейли, хорошо меня знающий, обратился к председателю, замминистру Гашимову, и попросил его согласия пригласить студентов других курсов, чтобы они послушали, как надо отвечать на экзаменах.
Гашимов с некоторым удивлением посмотрел на меня и спросил академика:
— Вы уверены, что стоит это делать?
— Вполне, — ответил академик. — Он начнёт отвечать, и вы убедитесь в этом.
Вскоре пришли студенты с других курсов. Таких вещей никогда раньше не случалось. Поэтому они шутили и бросали реплики относительно предстоящего «шоу», хотя все были наслышаны о моих успехах в учёбе. Большой зал, где проходил госэкзамен, всё же не вместил всех. Студенты заполнили его и стояли где попало. Опоздавшие разместились в коридоре перед открытой дверью зала. По сигналу академика я поднялся на трибуну. Билет состоял из пяти вопросов с охватом всех разделов зоотехники. В полной тишине я ответил на все вопросы и уже заканчивал отвечать, но в зале по-прежнему царила тишина, как будто люди ждали ещё чего-то. Нарушив тишину, поднялся Нуруш Алиев — мой близкий друг из Имишлинского района. Он молча поднялся на трибуну, обнял меня и поцеловал в щёку. Не хватало только оваций и цветов.
После этого по указанию замминистра мне изменили место назначения.
Председатель райисполкома, к которому я обратился, прибыв в Агджабеди, сказал, что вопросами кадров занимается лично первый секретарь райкома партии, и повел меня к нему. Тот оценивающе посмотрел на меня, на мои нехитрые документы и предложил работать первым секретарём райкома комсомола.
— Немного поработаешь, направим в высшую партийную школу, и станешь профессиональным партийным работником, — сказал он и продолжил заниматься тем, чем занимался до нашего прихода, то есть изучать поверхность массивного стола, за которым сидел.
Это означало окончание разговора, и председатель райисполкома тут же вскочил со стула и побежал к входной двери, но увидев, что я продолжаю стоять на месте, остановился и начал делать мне знаки, чтобы я следовал за ним.
— Вам что-то непонятно? — подняв голову, спросил меня первый секретарь.
— Всё понятно, — ответил я, — только я хочу работать по специальности.
Как я потом узнал, это было сверхдерзостью с моей стороны, и бедный председатель исполкома уже не знаки делал, а выполнял целый комплекс упражнений, чтобы вывести меня из кабинета. Первый секретарь долго и непонимающе смотрел на меня. Потом он перевёл взгляд на председателя и тихим недовольным голосом спросил:
— Место второго зоотехника вакантно?
— Да, — ответил тот.
— Возьмите туда, потом посмотрим.
Позже мой зять, второй секретарь райкома партии, сказал мне, что первый секретарь жаловался, что какой-то сумасшедший отказался от навалившегося на голову счастья, а узнав, что этот сумасшедший его шурин, довольно засмеялся и заметил: «Крепкий парень!»
Так я стал работать зоотехником по племенному делу (вторым специалистом после главного зоотехника) райсельхозуправления при райисполкоме.
Всю дорогу от здания райкома партии председатель исполкома читал мне наставления о том, как надо вести себя с этим первым секретарём, и удивлялся тому, что я на свободе, а не в кутузке.
Главный зоотехник, высокий пожилой мужчина пенсионного возраста, имел свой собственный «виллис». Каждое утро он приезжал в контору, просматривал почту, переводил её всю на меня и укатывал до следующего утра. В первый раз, когда мы встретились, он дал мне акт из шести двойных листов и сказал (говорил он очень быстро), чтобы я расписался о получении указанного в акте мелким шрифтом инвентаря. На обеих сторонах этих листов были записаны оборудование и инвентарь лабораторий и другое имущество. Одних микроскопов насчитывалось штук десять.
— Его надо распределить по хозяйствам, — сказал я.
— Чего? — не понял он.
— Вот это оборудование, — показал я на список.
— А где оно? — улыбаясь, спросил он и добавил: — Этот список оставил твой предшественник. Когда он его получал и куда девал, мы не знаем. Но оно числится за зоотехником по племенному делу, так что тебе надо его принять, а Гюлшад спишет.
Я не успел спросить, кто такой Гюлшад. Скороговоркой он сообщил, что едет на ферму, сел в свой «виллис» и укатил. Не было ни одного дня, чтобы хотя бы час он находился в кабинете. Приехал, посмотрел, поручил и уехал — вот вся работа, которую выполнял наш главный специалист. Был ещё один зоотехник — специалист по овцеводству. Наш район являлся крупным овцеводческим районом. Поэтому был и такой специалист. Но я его так и не увидел. Правда, раз в неделю, по пятницам, ровно в десять часов он звонил, спрашивал, какие есть новости и живой ли пока Бахяддин Мамедов (так звали главного зоотехника) и прощался до следующей пятницы. Каждый раз он называл своим местонахождением самые труднодоступные деревни, жители которых не только телефона, даже радио не видели. Однажды, когда он, как обычно, сказал, где находится, я прервал его и поинтересовался, давно ли телефонизирована эта богом забытая деревушка. Он поперхнулся и, подождав несколько секунд, спросил:
— Ты помнишь меня?
— Что-то не припоминаю, — ответствовал я.
— А я тебя хорошо помню. Ты учился на два курса ниже нас и был отличником. Мы все гордились тобою, — сказал он и, как всегда, попрощался до следующей пятницы.
Так мы общались между собой, а если кому-то из руководства хотелось поругаться за какие-либо промахи, допущенные несколько лет тому назад, то вызывали меня. Причём никого не интересовало, что я работаю всего ничего и что за текущую чисто хозяйственную работу отвечают главный и отраслевой зоотехники.
С Гюлшадом я познакомился в первый же день своего прибытия на работу. Во дворе здания райисполкома находилась столовая для работников, там мы обедали. Она работала с раннего утра до позднего вечера, поэтому если случалось, что кто-то приходил пораньше или задерживался, то он проводил свободное время за вкусным чаем, приготовленным двумя девушками — работницами столовой.
Ещё не наступил обеденный перерыв, а там уже галдели. Ровно в двенадцать часов дня я пришёл в столовую обедать. Все места уже были заняты, люди теснились, сидели чуть ли не на коленках друг у друга. Я увидел в углу никем не занятый небольшой круглый стол со стулом и направился туда, но, заметив, что этот стол сервирован как-то по-особенному, остановился на полпути. Девушка, которая подавала обед и убирала со стола, увидела это и сказала, что стол свободен и я могу занять это место.
Не успел я налить стакан чая, спитый бас заорал на весь зал, обращаясь к официантке:
— Почему мне не дала сесть за тот стол, а какому-то молокососу сама предлагаешь?
Девушка, ничуть не смутившись, звонким голосом ответила:
— Что я с тебя, старого хрена, возьму, а этот молодой, и ублажить может.
— А я? Нет, что ли? Да ещё и костылём вдобавок! — Он поднял свой костыль.
— Костыль спрячь в одном месте. Может, успокоишься.
Разумеется, вся эта перебранка происходила под дружный хохот присутствующих. Это обстоятельство снимало напряжение: привычно, значит.
После минутного затишья костыль говорившего сиплым голосом мужчины был направлен в мою сторону.
— Это тебя, нового, приняли на работу?
— Да, — ответил я.
— А как тебя звать?
Я назвал имя и фамилию.
— Знаешь ли кого-нибудь из этих? — обвёл он всех костылём.
— Нет, не знаю, — ответил я.
— Так познакомься! Они все педики.
Поднялся смех, топот. Интересно, что больше и громче всех смеялись девушки. Я сам не прочь пошутить, когда это уместно. Поэтому, когда смех утих, я спросил:
— Значит, здесь только один вы целка?
Хохот возобновился с новой силой, послышались выкрики наподобие «ну что, Гюлшад, получил?». С минуту Гюлшад, а это был он, переваривал услышанное, а потом, обращаясь ко всем и показывая на меня костылём, сказал:
— Он не виноват. Это наш исполком такая организация, что ни одна порядочная сволочь сюда не устраивается. На вид-то наивный такой, а, поди, такой же зараза, как и все вы.
Так мы познакомились с Гюлшадом. Он был не местным, а из соседнего Физулинского района. Окончил в Баку народнохозяйственный институт и был направлен в наш район. Здесь женился, купил дом и уже более двадцати лет работал в аппарате райисполкома. Он был очень острым на язык человеком, похабничал налево-направо, не обращая внимания на пол, возраст и занимаемое положение своей жертвы. Но душой это был добрейший человек — второго такого трудно было найти. Люди понимали это, никто на его шутки не обижался, и даже по-своему его любили. К тому же он всесторонне знал свою специальность и считался самым сильным экономистом в районе. Это благодаря ему агрономы и зоотехники управления месяцами могли отсутствовать под предлогом посещения хозяйств, потому что все цифровые данные находились у Гюлшада, и если кому-нибудь были нужны сведения, будь это руководство района или республики, то звонили ему. Он готовил все отчётные и директивные материалы и отвечал за всех. Некоторые высокопоставленные господа из Центрального Комитета партии и Совета Министров республики полагали, что раз данные даёт он, то, следовательно, за недостатки ругать надо тоже его. Но таких Гюлшад посылал на длинные расстояния, и не раз его карьера из-за этого висела на волоске. Со временем к его манерам привыкли и оставили в покое.
Помимо текущей хозяйственной работы я ежедневно анализировал те отчётные данные, которые имелись у Гюлшада. Он был добрым человеком и помогал всем, кто к нему обращался. К сожалению, как он сам говорил, таких было мало, и к нему приходили, когда уже приспичило не учиться, а брать готовые данные. Анализы мои показывали, что хотя экономические проводки (расчёты) были безупречны, но сами цифры были потолочные. Когда я закончил анализ, я сказал Гюлшаду об этом и попросил показать подтверждающие документы. Он ответил, что если бы были подтверждающие документы, то каждый отвечал бы за свой участок и Гюлшад не был бы тем человеком, которым является сейчас.
— Значит данные расчётные? — спросил я.
— Конечно, — спокойно ответил он, — но они близки к действительности — не один год я занимаюсь этим.
— Гюлшад, здесь что, ревизий не бывает?
— У нас всё бывает, и все расходимся довольными.
После общего ознакомления я решил побывать для начала в нескольких хозяйствах и позвонил в колхоз имени Нариманова. Это было самое передовое хозяйство, и находилось оно рядом с районным центром. На звонок, как обычно, ответил бухгалтер (кого найдёшь в конторе днём?). Я попросил его передать зоотехнику колхоза, чтобы завтра с утра он приехал за мной.
Утром следующего дня приехал зоотехник в новом ГАЗ-51. На вид он мне понравился: подтянутый молодой человек, легко и аккуратно одет, и обут так же, как и я, в хромовые сапоги в гармошку. Вообще, было что-то общее между нами. Здороваясь за руку, он улыбнулся и сказал:
— Боюсь, что нас в колхозе перепутают.
Начали мы с конторы. Как я и ожидал, у зоотехника не было ни одного первичного документа, только бухгалтерские данные, на основании которых колхоз отчитывался перед Гюлшадом. Чтобы уточнить, с кем имею дело, я задал ему несколько вопросов о том, как должны вестись зоотехнический учёт и отчётность в хозяйствах. К моему удивлению он знал это не хуже меня.
— Знаете, а не осуществляете. С чего бы это? — спросил я.
— Не хочу быть белой вороной, — ответил он.
— То есть?
— То есть как все, так и я.
— Но кому-то нужно начинать, не так разве?
— Вы знаете, товарищ Алиев, я местный. Родился и вырос здесь, впрочем, как и председатель колхоза, с которым мы хорошо знаем друг друга, хотя он намного старше. Так вот, когда я пять лет назад, окончив техникум, приехал сюда, он вызвал меня, поздравил и спросил: «Как будем работать?» Я ответил, что можем работать двумя методами. «Какие это методы?» — поинтересовался он. «Первый, — ответил я, — как положено работать специалисту». Перечислил я все эти формы, о которых вы меня спросили, рассказал о более глубокой технологии ведения животноводства и что не он будет командовать, что мне делать, а я буду требовать от него как от руководителя хозяйств своевременного и качественного выполнения моих требований. Председатель наш грамотный человек и неплохо разбирается в животноводстве. Он внимательно выслушал меня и спросил: «Скажи, Фаик, при таком методе работы мы выполним планы и соцобязательства?» Я ответил, что первые несколько лет, может, и не выполним, зато потом… Но он перебил меня: «Никто нам этого не разрешит. Так что переходи ко второму методу». «Второй метод, — ответствовал я, — очень прост. Будем работать так, как скажете вы. Вот и всё». «Вот так по второму методу и будем работать, — сказал он. — И при этом надо понимать, что я говорю в основном то, что от меня требуют. Понимаешь, не по своей воле, а так с меня требуют». Так вот с того времени и работаем, преступления не делаем, но на отдельные отступления от нормы вынуждены идти, иначе нас просто выгонят с работы. А другие придут, точно так же будут работать. Иначе просто невозможно.
И он улыбнулся.
— Смеюсь-то тому, что в начале каждого года председатель вызывает меня и требует, чтобы я рассказал ему тот, первый, вариант, по которому следует работать, и говорит: «Не забывай всё это, Фаик! Кто знает, может быть, когда-нибудь придётся работать по правилам».
— И поэтому вы их до сих пор не забыли? — спросил я.
— Исключительно только поэтому. Будете в других хозяйствах, сами увидите, что после нескольких лет такой работы, как сейчас, человек становится просто хозяйственником: не специалистом, а простым рабочим, который выполняет указания. Увидите, что уровень знаний наших зоотехников не выше уровня обыкновенного чабана или скотника, и в этом они не виноваты, их заставляют быть такими. За кучу навоза или соломы около фермы ругают зоотехника. Неужели, чтобы заметить кучу навоза или соломы, нужно институт или техникум окончить? Специалиста заставляют быть неспециалистом, насильно заставляют. За пять лет работы я впервые вижу, что работник управления интересуется зоотехническими формами. Все другие, независимо специалисты они или администраторы, приезжая в хозяйства, начинают и заканчивают планом. Так вот и живём. Недавно наказали одного председателя колхоза, предупреждение ему объявили, якобы за то, что он в колхозном клубе шелкопряда выращивает. Какой-то корреспондент узнал об этом и написал статью в газете. Он, бедный, воем кричал, почему его одного наказывают, когда все так поступают. Аж до первого секретаря дошёл. Знаете, что ему сказал первый секретарь?
— Нет.
— «Тебя, друг мой, — говорит ему первый секретарь, — наказывают не потому, что ты в клубе шелкопряда выращиваешь — все так делают, и мы знаем это, — а потому, что ты показал этому корреспонденту, где находится твой клуб. Другие не показали, сказали, что строят новые хорошие клубы, а ты показал. Так что иди работай: выговор не грыжа, можно нести, и впредь будь поумнее». Так вот заставляют людей нарушать порядок и требуют, чтобы об этом не узнали на верхах, а узнают — тебя же накажут, и пикнуть не сможешь. Как говорится, ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. И всё это делается ради выполнения и перевыполнения плана. Вообще-то, по мне план тут ни при чем. Мы все знаем, что в любой формации, даже в первобытное время, у людей были ориентиры. Без этого вообще всякое дело потеряет смысл. Всё дело в подходе. Когда ориентируешься на объективный результат, то план становится даже привлекательным. Другое дело в том, что этот самый ориентир выдуманный: не результат труда человека вкупе с природой, а расчётный, эфемерный и заранее умышленно завышенный, — а выполнение его обязательное. Помните анекдот? Требуют от мужика ребёнка. Ну, он и говорит: «Пожалуйста, только дайте женщину и сроку девять месяцев». А ему отвечают: «Мы дадим тебе девять женщин, и чтобы ты дал нам ребёнка через месяц». Вот такая несуразица — расчётный подход к делу, а не так как вытекает из природы вещей. Вот и мы держим вместо одной девять коров, чтобы выполнять вот эти самые, я бы сказал, искажённые планы.
Зоотехник на примере объяснил несостоятельность теперешнего планирования и посетовал, что эти, по сути дела, расчётные цифры возводятся в ранг закона и тем самым закрывается путь к творческому подходу. Затем мы зашли к председателю колхоза, поставили его в известность о нашей цели, получили добро и уехали на ферму.
У них было две фермы: крупного рогатого скота и овцеводческая. Сначала мы осмотрели ферму крупного рогатого скота и, сделав соответствующие отметки, собрались ехать дальше, но заведующий фермой, коренастый мужчина средних лет, отвёл меня в сторону и, вытащив из кармана пачку денег, предложил мне взять их. Я показал пальцем на полуголую детвору, которая играла около дома, и сказал:
— Купите им штаны на эти деньги, чтобы они не бегали с голым задом.
Он засмеялся, сказал, что «все мы так выросли», и продолжил настаивать, чтобы я взял эти деньги. Но я категорически отказался.
Заведующий заметно обеспокоился и направился к ожидающему нас неподалёку зоотехнику. После минутного разговора они подошли ко мне, и Фаик сказал:
— Заведующий беспокоится, что, раз вы отказываетесь от его гостеприимства, значит, у вас недобрые намерения в отношении него.
Я объяснил заведующему, что моя единственная цель — ознакомиться с хозяйствами и никому вредить я не собираюсь.
— К тому же, — добавил я, — я один, живу где попало, как говорится, ни кола ни двора, и зарплаты мне вполне хватает.
Мне удалось убедить его, и мы расстались вполне по-дружески.
— Если ты такой, — сказал заведующий, прощаясь, — что бы тебе ни понадобилось, намекни — я всё сделаю.
Я ответил, что учту, и мы уехали на овцеводческую ферму. Не доезжая до фермы, Фаик сказал:
— Работники овцеводческой фермы люди богатые. Может быть, здесь поступишь по-другому?
— Это ты насчёт денег?
— Да.
— Даже разговора не может быть. Не для этого я сюда приехал.
— В таком случае назови свой адрес, — попросил он и записал его в блокнот.
Посмотрев отары и отобедав вкусно приготовленным молодым барашком, мы приехали в контору колхоза. Там мы с Фаиком попрощались, и я отправился в исполком.
Был уже конец рабочего дня. Почти все работники, кроме Гюлшада, разумеется, ушли домой, в кабинетах убирали уборщицы. На моём столе среди бумаг на самом видном месте лежал лист, вырванный из ученической тетради. На нём какая-то девчонка объяснялась мне в любви и просила, чтобы, если это взаимно, я сказал уборщице, где и когда нам можно встретиться.
Какой-то иностранный писатель писал в одной из своих книг, что он до ужаса не любит голых старух. Описывая всю нелепость старухе быть голой, он с такой оригинальностью критикует сие старческое проявление, что чувствуется: этот автор действительно питает отвращение к наготе старых женщин. Примерно такое же, если не большее отвращение, вызывают у меня вот такие пустые, по сути детские, послания, не наивные (это я уважаю), а пустые в буквальном смысле.
Благодаря судьбе я никогда никому не писал подобных вещей и никогда не бросался словами любви. Даже будущая жена моя удивлялась тому, что я ни разу не говорил ей о любви. После нескольких недоразумений я просто сказал ей, что, если бы не любил, не стал бы с ней встречаться. Ведь это был разговор двух людей, которые уже знали, что будут жить одной семьёй. А тут какая-то молокососка объясняется мне в своей любви! Как это можно назвать, кроме как легкомысленностью? А стоит ли связываться с легкомысленными людьми? Разумеется, нет. И возраст тут совершенно ни при чём.
Я взял со стола это любовное послание, порвал и, уходя, бросил в мусорное ведро.
Поздно вечером ко мне постучали. Я открыл дверь. На пороге стояли зоотехник колхоза, где я был днём, и заведующий фермой крупного рогатого скота. Они привезли целую тушу баранины, сыр «Мотал» средней величины, сливки, масло и прочее. Несмотря на мои протесты, они оставили всё это, выпили со мной по стакану чая и уехали.
До сих пор не понимаю, почему в торговых сетях России нет сыра «Мотал». Этот вид сыра, по сравнению с которым всякие «Костромские», «Российские», «Эстонские» и прочие сыры просто неудавшийся творог, незаслуженно остался вне внимания российских властей и торговых работников. И в советский период и теперь ни в одном из магазинов России не торгуют этим поистине царским сыром. Исключение составляют кремлёвские магазины. Когда я работал в Министерстве и был вхож на эти территории, я помногу покупал сыр «Мотал» в буфетах и магазинах Кремля.
Ознакомившись с положением животноводства в колхозах района, я собрался написать председателю райисполкома, то есть нашему непосредственному начальнику, обстоятельную справку с указанием конкретных мероприятий по поднятию животноводства. Но одно обстоятельство помешало этому. Пришла телеграмма из Министерства сельского хозяйства республики о том, что состояние животноводства будет обсуждаться на коллегии Министерства, а потому главный зоотехник района товарищ Мамедов должен прибыть в Дом правительства такого-то числа в 9.00 утра. Главный зоотехник, прочитав телеграмму с резолюцией «исполнить», передал её мне со словами «Я много ездил, теперь твоя очередь». Причём говорил он это с такой мимикой, будто делал мне большое одолжение. Я не знал, что такое коллегия Министерства, и поэтому поблагодарил Мамедова и собрался домой, чтобы подготовиться к ночному поезду.
Все поезда в сторону Баку проходили через город Евлах, который находился от нас на расстоянии примерно семидесяти километров. В Евлах я приехал на УАЗике исполкома. Купив билет на поезд Тбилиси — Баку, я стал прохаживаться по привокзальной территории в ожидании отправления поезда. В купе, где предстояло провести ночь, сидела молодая и очень красивая женщина с не менее красивой дочкой подросткового возраста. Я поздоровался, как и положено вошедшему человеку, но они не ответили, а просто удивлённо посмотрели друг на друга и открыто расхохотались. Сначала это меня озадачило, потом я решил не обращать внимания: мало ли какие люди едут на поездах.
— Смотри, Солмаз, не хулигань. И сразу позвоните, как только приедете в Баку, — кричала с улицы какая-то женщина моим спутницам через полуоткрытое окно купе.
Женщина ответила, что не надо беспокоиться — она не даст Солмаз хулиганить. Голос с улицы был знаком, но моё усилие посмотреть туда и убедиться в своих догадках не увенчалось успехом, так как весь оконный проем был загорожен моими спутницами.
— Это он нарочно так подстроил, — кричала из купе красивая женщина и громко смеялась.
— Я скажу Кубре, она ему даст, — слышался с улицы знакомый голос — и опять смех.
В какой-то книге я читал, что Кубера — это имя индийского божества богатства. Не знаю, этим ли руководствовался мой отец, называя своего первенца (мою старшую сестру) именем Кубра, или чем-то другим, но имя это было редчайшее, во всяком случае, в республике я не встречал больше женщин с таким именем. Только один раз мне довелось встретить женщину по имени Кубра, но она была индианка, и случилось это в Москве. Услышав имя своей сестры, я всё же протиснулся к окошку и увидел говорившую с улицы женщину. Я не ошибся — это была наша уборщица.
На работе обращали внимания на эту высокую, атлетического вида молодую женщину. Каждый день она приходила в одно и то же время, молча убирала свой участок и так же молча уходила домой. На работе одевалась она неряшливо: какие-то рваные полуботинки, выцветший старый халат. Но, несмотря на всё это, ей не удавалось полностью скрыть ту красоту, которая у нее была. Говорят, когда она только начала работать у нас, некоторые донжуаны пытались привлечь её внимание, но в ответ получали недвусмысленное презрение. Даже Гюлшад, этот вездесущий демон, и то при виде её как-то преображался, становился степеннее. Если бы не своеобразный бархатный голос, я ни за что не узнал бы её. Переодевшись и прихорошившись, она сияла ослепительной красотой. Мужчины и женщины, провожавшие родных и близких или просто слонявшиеся по перрону, останавливались, смотрели на нее и уходили, удивлённо покачивая головой. Я стоял у края окна, восхищённо смотрел в полутемноте на эту Рафаэлевскую Мадонну и улыбался. Она видела меня, но не подавала виду, а когда поезд тронулся, несколько раз помахала кулаком в нашу сторону. Было непонятно, кому предназначен этот жест. Постояв немного, я вышел в коридор.
Через купе о чем-то спорили. Я подошёл к открытой двери этого купе. Проводница, низкорослая, плотно сложенная женщина славянской внешности, уговаривала мужчину средних лет в милицейской форме, чтобы он уступил своё нижнее место пожилой женщине, а сам спал на второй полке. Но милиционер отказывался, ссылаясь на то, что он курящий человек, часто выходит в тамбур и такому крупному человеку, как он, совершенно неудобно каждый раз прыгать вверх-вниз. Старуха, из-за которой происходил этот сыр-бор, часто поглаживала торчащую во все стороны седину и время от времени отпускала колкости в адрес милиционера, называя его не иначе как «гирдовым», что, видимо, означало «городовой».
Подойдя поближе, я сказал проводнице, что у меня тоже нижнее место и я с удовольствием уступлю его этой почтенной даме. Слово «почтенной», видимо, не понравилось милиционеру, он глубоко вздохнул и уронил: «Да уж куда там». Обрадовавшись такому быстрому решению вопроса, проводница поменяла наши со старухой билеты, взяла её узелки и повела с собой.
— Заодно принесите, пожалуйста, мой жёлтый портфель, — попросил я её и сел напротив милиционера.
Проводница принесла мой портфель, ещё раз поблагодарила меня и, язвительно сказав: «А ещё стражи порядка называются», удалилась.
— Воф, — выругался мужик, — ежели я милиционер, так об меня и ноги можно вытирать? Там уступи, здесь уступи, везде уступи, потому что ты, как это она сказала?
— Страж порядка?
— Во-во, порядка. Как же! Сторож, тьфу! Как только не обзывают милиционеров! А теперь ещё и сторож.
По разговору я догадался, что этот товарищ — житель Кедабекского района. Люди из этого горного района обычно крупные, физически очень развитые и простодушные. Они занимаются животноводством, а из овощей сажают только картофель. Поэтому-то всех их называют «картоф-Кедабекские», что очень злит их. Характерно, что многие учёные республики — выходцы из этого района. Весьма талантливые, они продолжают жить по-простому и не теряют связь с родиной. К одному такому очень известному учёному и ехал наш милиционер. Его звали Мусеиб. Как он утверждал, сын его окончил среднюю школу, и теперь он едет к этому учёному, своему родственнику, посоветоваться, в какой институт его определить.
— Я двадцать лет работаю милиционером в своей деревне, — говорил он. — За эти двадцать лет только два раза ездил в Кировабад. Больше нигде не был — и не тянет. Теперь же вынужден ехать вон аж в столицу, и то, как вы сами видите, с приключениями.
— В дороге такие вещи бывают, — успокоил я его.
— Я, может, в чем-то и не прав, но уж очень не понравилась мне эта старуха.
— Чем же? — спросил я, улыбаясь.
— Уж больно навязчивая. Не успел я войти в купе, так кинулась на меня: почему да зачем. Не понравилось ей, что я китель и фуражку снял и везу в руках. Ну, галстук малость спущен был… Жарко, поди, а я как-никак горный человек, не привыкший к жаре.
— Ей-то какое дело до этого?
— Поди спроси. Кинулась на меня и пищит, как сверло. «Не позволю!» — говорит. Сначала-то я не понял, думал, на ногу ей наступил, что ли, но, оказывается, нет, её волновало другое. Это до меня дошло, когда она речь про Дзержинского держала.
— Про Феликса Эдмундовича?
— Детали я уж не знаю. Слыхивал пару раз, что был, мол, такой человек и являлся он главным ментом нашей страны. Ну, и она ссылается на него: дескать, и он бы не одобрил. «Я, — говорит, — старая большевичка и лично знала Дзержинского». Ну и пошло поехало, что она не менее принципиальна, чем был сам Дзержинский, и не позволит портить форму советского милиционера. Много чего воспитательного наговорила, а потом встала и начала носом по углам водить. «От тебя дурно пахнет!» — закричала и пошла в мою сторону, вытянув обе руки вперёд. Потом сказала, что якобы хотела мне галстук поправить. Откуда мне знать, что у нее на уме? Думал, задушить хочет, ведьма! Идёт этак, растопырив костлявые пальцы! Ну и двинул я малость под ребро её, почти не чувствительно, двумя пальчиками. — При этом он продемонстрировал сарделькообразные пальцы на мощной руке. — А она взяла да рухнула прямо на пол и начала закатывать истерику. Грузины-то эти, — он показал на двух пассажиров, сидящих у окна, — по-нашему не понимают, оттого и не ведают, кто из нас виноват. Словом, подняли они старуху, посадили на полку, покачивают головой в мою сторону. В молодости кто-то мне говорил, что Бог по-грузински «Гамерти», и почему-то я запомнил это. Понимаю, что они осуждают меня, а язык-то ихний я ни бум-бум. И говорю, показывая наверх, что Гамерти видел, что я не виноват. Но они, кажись, ничего не поняли и отвернулись. Долго мы ехали в тишине, никто ничего не говорил. Я уже примеривал глазами свою нару, то есть полку, и готовился полежать, как вдруг старуха как заорёт зычным голосом: «Убивают, на помощь!» Грузины недоуменно посмотрели друг на друга, крутя у лба, а я от неожиданности хотел то ли бежать из купе, то ли прыгнуть на верхнюю полку — теперь уже не соображу. Но вовремя подоспела проводница. Сама она русская, но говорит по-нашему хорошо. Короче, старуха, показывая бок, ныла, что, мол, я сломал ей ребро, а потому она ни в коем разе не может подняться на своё место, и пусть я, как виновник, поднимусь на верхнюю полку, а она займёт моё нижнее место — в качестве компенсации, дескать. Далее вы уже знаете. Нудная старуха, что там говорить! Спасибо, выручил! Я уж думал, куда бы убежать от нее. Везу я своему родственнику вместе с прочими угощениями полуторалитровый картофельный самогон. Может, тяпнем? Больно ты мне по душе пришёлся, да и от той заразы избавил.
Я поблагодарил, но от выпивки отказался. Я успокоил его, сказав, что на пути всякие люди встречаются, так что эта старуха не самый худший вариант. Он охотно согласился со мной и, кивнув в сторону грузин, спросил, почему они не спят. В вопросе звучали тревожные нотки, поэтому я успокоил, что с его вещами ничего не случится, и мы легли по своим местам отдыхать.
В смежной комнате главного управления животноводства было многолюдно. Оказывается, на коллегии Министерства обсуждаются положения дел в хозяйствах нескольких районов, а приглашают иногда из каждого района по несколько человек. Поэтому обе комнаты, где размещался главк животноводства Министерства сельского хозяйства республики, были полны мужчин того типа, что один раз показала мне чехословачка Зденка в Москве, когда хотела объяснить, как должен выглядеть зоотехник. Они шныряли по комнатам, подходили то к одному, то к другому столу, что-то показывали, что-то доказывали важно сидящим за ними работникам главка. Я отметился у одного старика — как я потом узнал, главного «кита» управления — и вышел на маленький балкон.
Отсюда открывался прекрасный пейзаж: часть моря примыкала к зелёным насаждениям прибрежного бульвара со множеством развлекательных объектов. Заканчивался бульвар величественным фуникулёром, за которым начинался парк отдыха и культуры имени Кирова. На море неистовствовали бесчисленные чайки. Под впечатлением книг Жюль Верна я полагал, что чайки летают вокруг кораблей. Но здесь кораблей не было, а чайки летали, ныряли в воду, опять поднимались в воздух — и так без конца.
Кто-то довольно грубо потрогал меня за плечо. Я обернулся. Передо мной стоял тот самый старик, у которого я отмечался.
— Алиев из Агджабединского района вы?
— Да, — ответил я.
— Вы что, плохо слышите?
— Нет, со слухом у меня всё в порядке.
— Тогда почему не отзываетесь на мой крик?
Я молчал. Старая «болезнь» не видеть, не слышать вокруг ничего, если я задумался.
— Пойдём, нас вызывает замминистра, — сказал он и быстро ушёл.
Мы спустились на третий этаж. Замминистра — тот самый товарищ Гашимов — принял нас, поздоровался со мной за руку и предложил нам присесть.
— Товарищ Быстрицкий, — строго посмотрел он на старика, — вы знакомы с Алиевым?
— Нет, товарищ Гашимов, — скороговоркой ответил тот.
— В постановляющей части материалов коллегии вы определили Алиеву строгий выговор с последним предупреждением. Так?
— Так, товарищ Гашимов.
— Прежде чем написать эту меру наказания, вы разговаривали с Алиевым?
Старик молчал.
— Да или нет? — гремел замминистра.
— Я… я… — вставая, мямлил старик.
Но замминистра уже не слушал его. Он поднял трубку стоящего отдельно от остальных телефона красного цвета:
— Товарищ министр, коллегию надо перенести на завтра. К вечеру сегодняшнего дня уточнённый материал будет готов, а Быстрицкому за некачественную работу объявляю строгий выговор. — И положил трубку.
По другому телефону он набрал номер и сказал:
— Зайдите ко мне.
После этого он обратился к старику:
— Сорок с лишним лет вы сидите здесь и возглавляете животноводство республики, а он, — указал он на меня, — ещё месяца нет, как окончил институт. Так кому справедливее будет влепить строгача: вам или ему?
— Товарищ Гашимов…
— Пошёл вон, — перебил тот, — и учтите: если ещё раз замечу что-нибудь подобное, выгоню и не посмотрю на ваш возраст и прочее.
Быстрицкий вышел. Зашёл не менее старый, очень высокий и довольно крепкий мужчина. Замминистра поручил ему объявить всем, что коллегия перенесена на завтра.
— Возьмите материалы коллегии и ещё раз как следует отредактируйте их, вычеркнув как из текста, так и из постановляющей части всё, что написано про Агджабединский район. Окончательный вариант принесёте мне в три часа после полудня. Поняли?
— Да, товарищ Гашимов, — сказал мужчина и вышел.
После ухода товарища Сердюка (а это был он — кит второй величины после Быстрицкого, после я работал вместе с ними) замминистра ввёл меня в курс дела насчёт коллегии: что это такое, кого и зачем приглашают. Далее он отметил, что положение в животноводстве нашего района крайне неудовлетворительное и пора с этим покончить. Я высказал свои соображения по этому вопросу, перечислил основные моменты, с которых следует начинать, и заметил, что собираюсь поговорить с районным руководством обо всём этом и организовать работу. Он одобрил мою программу, но заметил, что, к сожалению, мне не придётся заниматься этими вопросами, по крайней мере в ближайшее время.
— Почему? — удивился я.
— Скоро начинаются занятия в высшей школе бонитеров в Ставрополе. Для нашей республики выделено два места, и я уже подал твою кандидатуру. Очень толковый курс. Ты там научишься много чему, что в институтских программах не учтено, особенно по племенному делу и шерстоведению.
— А кто второй? — спросил я.
— Вторым поедет тоже молодой парень, недавно окончивший сельхозинститут, из Нагорного Карабаха. Неплохой специалист.
Далее он отметил, что разберётся со всеми этими хитроумными, имея в виду руководителей нашего района по сельскому хозяйству, а мне велел погулять по городу, вернуться в район и ждать официального сообщения. «Если кто-то или что-то помешает тебе, то немедленно сообщи мне». Он отметил моё командировочное, объяснил, где ставится гербовая печать, и мы попрощались.
Так вышло, что я, не начав задуманного, был вынужден покинуть район. Думал, что временно, а получилось — навсегда.
Глава 3
— Уважаемые пассажиры, наш самолёт приземляется в аэропорту столицы Советского Азербайджана города Баку. Просьба застегнуть ремни и соблюдать… — и прочее и прочее.
Прибыв в Баку, мы решили провести здесь ночь, а завтра вечером уехать на поезде в свой район. Утром следующего дня, позавтракав в буфете, мы расстались, договорившись, что вечером увидимся на железнодорожном вокзале.
Баку я почти не знал. Единственное место, которое мне было известно, это Дом правительства и территория вокруг него. Туда я и отправился. Погуляв немного по набережной, я зашёл в Дом правительства. В прошлый раз, когда я был здесь, я посещал чайхану на первом этаже, и мне понравился чай, который подавал чайханщик Ягуб из Шекинского района. Он был, как и все шекинцы, умелым кулинаром: готовил чай из смеси разных, известных только им, трав и подавал к чаю сладости, готовить которые опять-таки умеют только шекинцы. Дядя Ягуб, хозяин чайханы, был настоящим торговцем. Он запоминал всех, кто хоть раз побывал у него в чайхане, знал, кому какая заварка нравится, умел найти для каждого тему разговора и всё это требовал от своего подчинённого — молодого парня, племянника, которому собирался передать свой талант и своё хозяйство. Я диву давался терпению этого молодого человека, которого дядя Ягуб публично позорил за малейшую провинность
— Торговый работник, — говорил он, — при каком бы строе ни работал, работает на себя. Социализм ли это, или капитализм — ты работаешь для себя, и от тебя самого зависит, будешь ты в достатке или будешь жить, то есть существовать, на зарплату.
Он рассуждал так, что торговым работникам вообще не нужно давать зарплату.
— Это разлагает людей, — говорил он, — они начинают искать, где больше платят, вместо того, чтобы думать (день и ночь думать!), как обустроить своё дело, чтобы и люди вспоминали тебя добрым словом, и сам жил нормальной жизнью.
Вот и сейчас, только я появился, он встретил меня рукопожатием, спросил, как прошла учёба в Москве, поинтересовался состоянием Мавзолея, ГУМа, ЦУМа (привычные вопросы для тех, кто хоть раз побывал в Москве), указал мне место и только после этого перешёл к делу.
— Как в прошлый раз?
— А вы помните? — удивился я. — Ведь прошёл не один год.
— Обижаете, — сказал он и начал заваривать чай из чабреца и михака.
Прошло много лет. Я работал в Министерстве сельского хозяйства СССР, что на Орликовом переулке в Москве, и был командирован в Азербайджан. Жил я в люксе новой гостиницы напротив Дома правительства. В первый же день зашёл в чайхану Ягуба. Его не было. Мазахир, ученик и племянник Ягуба, возмужавший молодой человек, так же встретил меня, поинтересовался теми же объектами в Москве и спросил: «Такой же чай, как в прошлый раз, или что-то другое?» Я ответил, что как в прошлый раз, и спросил, где Ягуб. Он сник, и слезы заблестели на его глазах. Я молча выпил свой чай и ушёл. Долго после этого я в эту чайхану не заходил. Без Ягуба было не то.
После чаепития я, опять-таки от безделья, поднялся на верхние этажи Дома правительства. На третьем этаже, там, где был кабинет нашего знакомого замминистра, висела новая вывеска, сообщающая, что за дверью этого кабинета сидит первый заместитель министра сельского хозяйства республики товарищ Расизаде Ш. А. На мой вопросительный взгляд дама, находящаяся в приёмной, ответила, что уже давно товарищ Гашимов, бывший хозяин этого кабинета, является начальником главка животноводства и занимает кабинет на четвёртом этаже.
В приёмной у начальника главка никого не было. Я постучал и вошёл. После разговора на различные темы он предложил, чтобы я, не дожидаясь чего-то, не теряя времени, прямо сейчас написал заявление, и он примет меня на работу в главк.
— Если тебе нужны будут выходные, мы их предоставим. Сейчас готовится дом для сдачи работникам Министерства. Заодно получишь и квартиру. Кто знает, когда потом будет такая возможность.
В его же кабинете я написал заявление, после чего он кому-то позвонил, поговорил и затем сказал мне:
— Пойдём к товарищу Расизаде.
Расизаде был высоким, худым, без определённого возраста человеком. Он носил затемнённые очки, и вся внешность его говорила о строгости, в чем мне не раз пришлось убедиться на деле. Ознакомившись с моими документами, он спросил у Гашимова:
— Он специализировался по племенному делу и по овцеводству, а вы принимаете его в управление свиноводства. Как это понять?
— В настоящее время у нас нет других вакансий. Будет возможность — переведём, а сейчас мы примем его на ту вакансию, что у нас есть, но будем использовать как специалиста по племенному делу и овцеводству. Такое практикуется, — ответил Гашимов.
— Что же, оформляйте, я не возражаю, — сказал Расизаде, и мы вышли.
— Приказ сегодня или в крайнем случае завтра будет. Ты можешь начать работу с завтрашнего дня? — спросил меня Гашимов, когда мы поднимались по лестнице с третьего на четвёртый этаж. — На первое время тебе придётся снять комнату. Так что ты сегодня займись этим вопросом, а завтра — милости просим.
Я вышел из Дома правительства. Надо было узнать, где собираются люди по вопросу съёма квартир. Таким местом оказался сад напротив филармонии. Небольшая кучка людей шныряла кругом, подходя то к одному, то к другому и задавая одни и те же вопросы. Некоторые договаривались, тут же нанимали такси и уезжали — надо полагать, в комнату или квартиру. Только я появился поблизости от этой толпы, ко мне подошла молодая женщина с деревенской укладкой.
— Вам комнату или квартиру? — спросила она.
Заметно было, что я пришёл снимать, а не сдавать.
— Комнату, — ответил я.
— Есть у меня комната со всеми удобствами, поехали посмотрим, — дёрнула она меня за рукав.
Я решил сначала расспросить, и оказалось, что поступил правильно. Её так называемая комната находилась где-то далеко на окраине, «со всеми удобствами» — она имела в виду дверь и окно. Потом я узнал, что некие приезжие, не имея ничего: ни прописки, ни документов, кроме грязной работы, которую они находили на многочисленных нефте- или рыбодобывающих предприятиях, буквально за ночь строили себе жилье из разных попавшихся под руку материалов. Местные люди называли эти новообразования «нахалстроем». В одной из таких трущоб и предлагала та женщина комнату. Видимо, у этой женщины была слишком богатая фантазия, раз она представляла, что найдётся хоть один человек моей внешности, который согласится тесниться с ней в подобной лачуге. Ещё два-три предложения я отверг из-за расстояния и, стоя в стороне, ожидал очередного, когда увидел знакомого.
Дело в том, что первые месяцы аспирантуры я снимал комнату у вдовы погибшего на войне офицера в очень благополучном частном доме в центре Кировабада. С первого дня тётя Мунаввар (так звали хозяйку дома) относилась ко мне как к сыну. Я отвечал взаимностью и во многом помогал ей. Пока я жил у неё, два раза приезжал к ней сын — адвокат, живший в Баку. Оба раза он приезжал со своим сыном Эликом лет двенадцати-тринадцати и жил у нас около недели. За это время мы успели подружиться, особенно с Эликом (от слова Эльдар), беззаботным и шумным мальчишкой. Отец и сын были полными, оттого на вид не совсем приятными. Но, поговорив пару минут, ты совершенно переставал замечать их внешние недостатки, настолько они были искренними и остроумными собеседниками.
Отец Элика (забыл, как его звали) шёл сверху со стороны филармонии, шёл, как подобает полным людям: степенно и сосредоточенно. После нескольких дежурных фраз я коротко рассказал ему о своих хождениях после Кировабада и почему я нахожусь здесь, в этом сквере.
— Хорошую комнату или квартиру ты здесь не найдёшь, — сказал он, таща меня к чайхане, которые были здесь почти на каждом шагу. — Это дешёвки, рассчитанные на бедных студентов или на всяких временщиков.
— А где найти хорошую? — спросил я, присаживаясь за маленький стол, который указал нам чайханщик.
— Хорошее жилье можно снять или по знакомству, или по рекомендации близких хозяевам людей.
Пауза.
— Не знаю, мать тебе рассказывала или нет, отец мой был не только большим начальником, но и имел удивительную способность заводить знакомства с самыми разнообразными людьми. Познакомившись с понравившимися ему людьми, он добивался, чтобы эти знакомства приобретали семейный характер. Поэтому у него и у моей матери были многочисленные знакомые среди знатных людей. Я сам благодаря их помощи остался в столице после окончания университета, получил подходящую работу и квартиру. Многих из них теперь нет в живых, но всё же кое-кто пока ещё жив и телефоны некоторых из них у меня есть. — С этими словами он вытащил из нагрудного кармана довольно объёмистую записную книжку и, найдя нужный ему номер, пошёл в кафе, которое находилось в пяти метрах от чайханы, чтобы позвонить. Вскоре он вернулся, вырвал лист из блокнота и написал адрес. — Это здесь недалеко, всего два квартала от филармонии, — сказал он и добавил: — Окончательного согласия она не дала. Сказала, что позвонит в Кировабад, и, если моя мать подтвердит мои слова, тогда возражений не будет.
— Кто она?
— Вдова одного из друзей моего отца. Старуха, живёт одна в двухкомнатной квартире. Никого у неё нет, и ты будешь для неё просто находкой.
Посидев немного, мы попрощались. Он дал мне свой адрес и домашний телефон и строго наказал, чтобы я вечером позвонил и сообщил, как она приняла меня. А приняла она меня очень даже радушно. Пока мы сидели в чайхане, пока я разыскивал её дом, она успела позвонить в Кировабад и, по всему видно, получить похвальную характеристику относительно моей личности, с которой она и начала.
— Мунаввар очень хвалит тебя. Мы, пожилые люди, весьма скупы на похвалу. Но если это происходит, то сомнений в её достоверности и искренности не возникает. Так что будь как дома, и никаких денег за проживание я не возьму.
Это была маленькая высохшая старуха. Ей можно было дать и семьдесят, и сто семьдесят лет, но маленькие подвижные глаза и лёгкость движений говорили о большой жизненной силе, которая пока ещё у неё сохранилась.
— Я привыкла к маленькой комнате, — говорила между тем она, убирая с глаз волнистые седые волосы, — излишнее пространство угнетает меня. А ты занимай большую комнату, — с этими словами она достала из комода два ключа и отдала мне. — Большой — от входной двери, а поменьше — от комнаты, — пояснила она.
Большая кухня и комнаты — раздельные, высокие, как все старые постройки, — без излишеств были обставлены старинной и добротной мебелью.
— В шифоньерах хранится одежда покойного мужа. Один, какой хочешь, освободи для себя. Если что будет непонятно — спрашивай. А теперь давай знакомиться. Меня звать Вероника Исааковна. Молодёжь называет просто тётей Верой, так и ты зови. Я же буду называть тебя сынком. Не возражаешь?
— Нет, — ответил я.
— Я сама пропишу тебя. Слава богу, кое-кто из знакомых есть и по этой части. А умру, всё это оставлю тебе — у меня нет никого.
— Насчёт прописки, тётя Вера, можете не беспокоиться. Как мне сказали, в документах приглашённых на работу в аппарате Министерства делают отметки, равносильные прописке. А квартиру обещали дать в течение полугода.
Это сообщение, видимо, огорчило её. Она как-то сникла и тихо заметила:
— Поживём, увидим… Как бы там ни было, — добавила она опять бодрым голосом, — живи, как у себя дома. Такую квартиру вряд ли дадут рядовому работнику Министерства.
После разговора ознакомительного характера я сказал ей, что мне надо встретить зятя и, возможно, проводить его.
— Мы вчера прилетели из Москвы и собирались ехать в район. Так что надо с ним увидеться и ввести его в курс всех этих событий.
Я быстренько принял душ, написал на бумаге адрес и телефон тёти Веры, чтобы отдать зятю, натянул на себя синий спортивный костюм и вышел. Не дошёл я до угла дома, как получил довольно чувствительный удар мячом по голове. Мальчик лет двенадцати, пославший мяч в мою сторону, отделившись ото всех, стоял, приняв вызывающую позу, и был готов убежать, но не успел. Тремя мощными прыжками я настиг его и, схватив за шиворот, ударил в живот.
— Зачем ты это сделал?
Он заныл, схватившись за живот двумя руками, и стал убеждать меня, что всё произошло случайно.
— Врёшь, щенок, — повысил я голос, — я видел, удар был прицельный, — и я собрался ударить ещё раз.
— Оставь мальчика, это я ему велел.
На краю условного стадиона, где мальчишки разного возраста гоняли мяч, вместе с другими бабушками и дедушками стоял старый, не по погоде тепло одетый мужчина и спокойно перебирал чётки. Я отпустил мальчика, который, отбежав метра три-четыре, остановился и стал ждать, чем всё это закончится.
Я знал, что старики в Азербайджане пользуются особыми привилегиями. Горе тому, кто ослушается их, тем более если обидит. Но я знал и то, что старики у нас шальными делами не занимаются. Они являются гарантией мира и спокойствия. Натравливать людей друг на друга вовсе не стариковское дело. Поэтому, подходя к старику, я решал, как мне вести себя с ним: как с почтенным стариком или как с баламутом каким-нибудь. Тем не менее я вполне уважительно поздоровался со всеми и обратился к старику:
— Значит, вы велели этому мальчику ударить меня мячом?
— Да, — вызывающе ответил он.
— Почему? Интересно знать.
— Ты сам не догадываешься?
— Нет.
Пауза. Женщина средних лет, которая стояла рядом со стариком и вязала что-то похожее на детские носки, спросила:
— Ты откуда к нам приехал?
— Сюда я приехал из России, — ответил я.
Она многозначительно посмотрела на старика и осуждающе сказала:
— Я же тебя предупреждала, дядя Садых, что надобно бы объяснить малому на первый раз.
— Откуда я знал, что он окажется российским, с виду-то нашенский, поди, — и, обернувшись ко мне, добавил: — Вот что, сынок, может, я малость и погорячился, прости, но ты иди домой, к кому ты приехал, и переодевайся.
Увидев, что я непонимающе уставился на него, он объяснил:
— У нас мужчины не трясут мудями на виду у всех. Иди переодевайся и поблагодари Бога, что мы вернули тебя со двора. На улице не стали бы с тобой церемониться.
Я поднялся наверх и, умываясь, рассказал удивлённой моим быстрым возвращением тёте Вере о случившемся. Она обвинила себя, что не предупредила меня, и сказала, чтобы в дальнейшем я был предусмотрителен, так как этика здесь соблюдается строго.
— А этому дяде Садыху, впрочем неплохому старику, я дам жару, будь уверен, — сказала она.
Я умылся, надел костюм и пошёл в гостиницу встречать зятя.
Как-то я спросил Алекпера (сокращённо Алек — так звали того мальчишку), что было бы, если бы он не выполнил просьбу старика.
— Он пожаловался бы моему отцу, — ответил тот.
— И что же?
— Отец выпорол бы меня, а то и выгнал бы из дома.
— Выгнал бы из дома? — не поверил я.
— Да, — ответил он, а потом, чуть помолчав, спросил: — Вы у тёти Веры живёте?
— Да.
— В своё время они выгнали своего сына из дома, до сих пор живут как чужие.
— Разве у тёти Веры есть сын? — заинтересовался я.
— Конечно.
— Она говорила, что у неё нет никого.
— Она всем так говорит. Но у неё есть сын, причём не где-нибудь, а в нашем городе. Правда, я его не видел. Он ровесник моего отца. Отец нам и рассказывал про него.
— Так-так, — задумался я, — но ведь, согласись, Алек, это же чересчур получается наказание, это даже не наказание, а что-то другое! Не так я говорю?
— Наверное, так, но поступок поступку рознь. Тот совершил более постыдный поступок. Отец говорит, что он убил бы такого сына, не то что из дома выгнать.
— А что он сделал?
— Точно я не знаю. Ведь всё это происходило, когда меня ещё не было на свете, но, как я понял со слов отца, якобы он соблазнил оставшуюся после войны одинокой и не совсем здоровой девушку. Такие вещи здесь не прощаются. Отец говорит, что он, сын тёти Веры, живёт где-то в другом конце города, имеет свою семью и квартиру. — И он засмеялся.
— Что смешного? — поинтересовался я.
— Отец говорит, что он женился два раза. Пока жёны его не знали о том случае, жили, рожали детей, но как до них доходил слух об этом, бросали его и уходили, как в первый, так и во второй раз. Сейчас он живёт без жены с тремя детьми, а работает где-то в глуши на окраине Баку.
— Кто он по специальности?
— Точно не знаю. Но отец говорил, что он окончил государственный университет и является очень одарённым специалистом. Но опять-таки по той же самой причине не может устроиться на хорошую работу — не берут. По словам отца, от него отказались и все бывшие друзья и товарищи. Отец тоже долгое время не признавал его, но потом как-то смягчился, жалко, что ли, стало. Сейчас иногда они встречаются, в основном в шахматном клубе на прибрежном бульваре, куда отец ходит каждое воскресенье, как он сам говорит, сражаться с противниками.
— А дети его тоже не ходят к тёте Вере?
— Нет. Младший сын, я его пару раз видел, рыжий такой, моих лет, приходил иногда, но потом почему-то тётя Вера запретила.
— Н-да, дела.
Примерно лет пять или шесть прошло после этого разговора. Я давно уже жил на восьмом километре (есть в Баку такой район) в своей квартире, в доме, построенном для работников Министерства сельского хозяйства республики, давно я занимал должность начальника того управления при главке, куда поступал старшим зоотехником. И вот в один из таких дней, придя на работу, как правило, раньше всех, я заметил богато одетую солидную даму. Было видно, что она пришла к кому-то из наших работников и ждёт его. Правда, к нам в основном заходили мужики. Не каждой женщине под силу работать зоотехником или ветврачом, но всё же находились и такие. Открыв дверь своим ключом, я зашёл в кабинет. Она последовала за мной.
— Не узнали, Чингиз? — улыбаясь, спросила она.
Я посмотрел внимательнее и узнал ее. Это была та болгарка русского происхождения, которой несколько лет тому назад я помог устроиться на работу. После нескольких дежурных фраз я поинтересовался, по какому поводу она так рано посетила нас.
— Я пришла пригласить вас на свадьбу, — сказала она и покраснела.
Я вспомнил про её детей. Но они ещё маленькие, на чью же свадьбу она меня приглашает?
— …Он уже не молодой, живёт один с тремя детьми. В общем, такой же неудачник, как и я. Вот и решили объединиться… — тем временем рассказывала она.
— Трое детей, говорите? — перебил я её.
— Да. Но они все уже взрослые. Старшая дочь уже замужем. Другая дочь тоже собирается замуж. Они живут в его городской квартире, а в совхозе он живёт с младшим сыном, студентом госуниверситета. Как и отец, тот хочет стать юристом.
— Отец, то есть ваш избранник, юрист?
— Да, университет окончил. Но ему с самого начала не везло. Женился он рано, сразу после окончания университета. Работал на хорошей должности в городе и взял в жёны красивую девушку из богатой семьи. Но она почти сразу после родов ушла от него, оставив ему ребёнка. Как он сам говорит, ради ребёнка он женился во второй раз. С этой жили подольше, но тоже ушла, оставив ему ещё двоих детей, а потом…
— Вы уточнили, — опять перебил я её, — почему жены убежали от него?
— Да, — ещё пуще покраснела она. — Видите ли, в юности он совершил большой грех и скрывал это от жён. Но со временем это дошло до них, и они не захотели быть жёнами такого подлеца.
— Вы считаете, что этот грех вам не повредит?
— Он никому не повредит. Было и прошло, как говорится. Просто у меня не тот возраст и положение, чтобы мечтать о царях и царевичах ангельской крови. Мне нужен как раз такой видевший горе человек, с которым можно было бы коротать жизнь.
— А что он делает в совхозе с университетским образованием?
— Работал он в двух или трёх местах в городе, но, узнав о его прошлом, отовсюду выгоняли. «Нам моральный устой коллектива дороже всего», — говорили ему его начальники и по-хорошему просили уйти. Так он попал в наш совхоз. Работает инспектором по кадрам и на полставки юрисконсультом. Ведёт себя прилично, всех уважает. Совхоз дал двухкомнатную квартиру… — долго ещё она говорила о достоинствах будущего мужа. — Отец умер, так и не простив ему его ошибки, где-то живёт старая мать, но они не общаются…
Чем дольше я слушал её, тем больше убеждался, что речь идёт о сыне тёти Веры, у которой я квартировал в начале своей карьеры. Что же, сын Вероники Исааковны может быть уверен в том, что третья жена не убежит от него.
Глава 4
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.