Бесплатный фрагмент - «Кто ты?»

«Я есмь часть той части целого, что хочет делать зло, а творит добро…»

Гете «Фауст»

От автора

В юности я прочитал одну художественную книгу какого-то английского писателя. Фамилию автора и название книги я забыл, но хорошо помню, что в книге этой речь шла о житии-бытии одного богатого английского помещика, о красоте его замка и о гостеприимстве обитателей его. Не было ни одного дня, чтобы помещик этот не принимал у себя множество гостей и не устраивал для них настоящее пиршество. Даже незнакомые люди, услышавшие об этом помещике и о его гостеприимстве, считали за честь побывать у него и, как правило, уходили весьма и весьма довольными. Но было в этом замке и такое, что приводило в крайнее недоумение всех, кто здесь побывал. Это была уродливейшая табуретка. Она стояла на самом видном и почетном месте в гостиной, обмотанная богатыми атласными материалами, на которых блестели настоящие драгоценности. Табуретка была настолько уродливой, а её нахождение в гостиной, причем на самом почетном месте, настолько неуместным, что люди, увидевшие ее, долго таращились на неё, затаив дыхание, затем смотрели друг на друга и недоуменно пожимали плечами. Спросить у хозяина о причине возникновения здесь этого чудовищного предмета никто не решался, да и это было бы дурным тоном в то средневековое время.

Но однажды, по воле случая, среди гостей помещика оказалась одна дама из знатного рода, от былого богатства и красоты которой осталась воскообразная внешность и невыносимые капризы. Увидев табуретку, она, указывая на нее скрюченным пальцем, зычным и властным голосом потребовала, чтобы сейчас же убрали отсюда эту карикатуру. Хозяин замка, поняв требование пожилой дамы, почти до земли поклонился ей и сказал, что готов выполнить любое её требование, но только не это. «Это вне моих сил, это… это кощунственно-с», — промолвил он даме, виновато глядя на её морщинистое лицо. Так был расстроен многообещающий пир. Дама гневно фыркнула и, повернувшись, вышла из замка, а все остальные последовали за ней.

В средневековой Англии, как и в некоторых других европейских странах, многие жили благодаря принадлежности к фамилии, и, если даже у них не было ни копейки за душой, общество терпело их, так как они считались цветом нации, и непослушание им, тем более если это была женщина, оценивалось как нарушение этики и воспринималось равносильно оскорблению королевского дома. Поэтому, когда спустя некоторое время, его, хозяина замка, вызвал один из приближенных короля и попросил объясниться, тот не удивился, а сообщил, что испокон веков в их роде существует традиция, что каждая мужская особь этого рода еще при жизни обязана изготовить собственноручно что-то, неважно что, но какой-то предмет, который напоминал бы будущим поколениям о нем после смерти. Он объяснил, что этот предмет — что бы это ни было — должен храниться на самом видном и почетном месте как минимум три поколения, и только после этого может быть заменен на что-то другое, также изготовленное кем-то из ныне покойных представителей этого рода. Далее он упомянул о своем деде, впрочем, известном на всю Англию дебошире и моте и вместе с тем добрейшей души человеке, сказав, что тот за всю жизнь ничему полезному не научился, а славился только тем, что промотал несколько крупных наследств, доставшихся ему от родственников.

— Он умер, — продолжал помещик, — на чужбине, вдали от родины, родных и родственников и почти в нищете. Но все же, умирая, он не забыл о родовой традиции. Собрав последние силы, он смастерил ту самую табуретку, о которой идет речь, и оставил её нам на память, и я скорее пущу пулю себе в лоб, чем нарушу эту традицию и оскорблю память деда, — заключил он.

История эта так сильно впечатлила меня, что ещё тогда, мальчишкой, я дал себе слово, что когда-то и я сделаю что-то такое, что будет напоминать обо мне будущим поколениям. Прошли годы, началась учеба в институте, затем в аспирантуре, за этим следовала работа, семья, и в водовороте всех этих атрибутов суетной жизни я забыл о своем обещании. Вспомнил я о нем уже пенсионером и прибежищем различного рода болезней, когда каждый день, каждый час мог быть для меня последним. Вспомнил и взялся за ручку. Это единственное, что я умею и, если даст Бог, с её помощью собираюсь выполнить обещанное; именно что собираюсь, а что получится на деле, покажет время. Время — самый лучший пророк.

Ч. Алиев

---

Глава 1

Телеграммой, полученной накануне на имя председателя райисполкома товарища Ахмедова, я направлялся на годичный курс бонитеров в город Ставрополь, а ему поручалось обеспечить мою явку в Министерство Республики не позднее 25 августа 1960 года для получения инструктажа с тем, чтобы к 1 сентября успеть на место учебы. Предупреждалось, что за время учебы руководство райисполкома не имеет права освобождать меня от занимаемой должности или переводить на низкооплачиваемую работу и что оно обязано регулярно в конце каждого месяца переводить мне мою зарплату по адресу: город Ставрополь, Зоотехнический переулок, 15, если от меня не последует какое-нибудь другое указание. В телеграмме изобиловали ссылки на различные указы, постановления и прочее, что, видимо, окончательно запутало нашего доброго, но не очень-то далекого пузатого крепыша председателя райисполкома товарища Ахмедова. Во всяком случае, когда я, срочно отозванный из колхоза имени С. Вургуна, где я в составе комиссии проводил ревизию, зашел к нему, его рыхлое лицо отражало весь спектр небесной радуги.

— Сядь и рассказывай, что это за курсы э, э… мантеров.

Я сел.

— Не мантеров, а бонитеров.

— Во, во, что за штуковина такая?

Я коротко и доходчиво объяснил ему значение бонитировки в племенном деле и что в хозяйствах нашего района эти работы почти не ведутся, отчего и низкая продуктивность скота.

— Значит, это никак не связано с руководящими работами, так я понимаю?

— Да, так. Это сугубо профессиональное, не высшее партийное.

— Но-но. Ты это не очень-то.

Он взял телеграмму и начал внимательно её изучать (в который раз?).

— Тогда к чему все эти указы и постановления партии и правительства?

— Так у нас же по каждому вопросу так, товарищ Ахмедов. Даже чтобы стрелять в бродячих собак, и то сначала принимается…

Удар кулаком по широкому столу прервал меня.

— Не очень-то зарывайся, я уже сказал тебе.

Прошло ещё некоторое время.

— Почему, собственно говоря, я должен платить тебе целый год зарплату, когда ты будешь находиться черт знает где? Даже не в пределах республики.

— Не вы, а организация, ну а почему — все это сказано в телеграмме.

Впрочем, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы объяснить ему, что он ни в коем случае ничем не рискует и на все эти действия есть закон, тем более что у него имеется козырь в виде телеграммы с подписью аж самого министра. Видимо, последний аргумент подействовал.

— Хорошо, я поговорю с товарищем Джафаровым.

Джафаров — это мой зять, муж старшей сестры, молодой и очень толковый партийный работник. Он работал вторым секретарем районного комитета партии, и очень многие, в том числе и наш председатель, его боялись.

В то время я хоть и занимал одну из ведущих должностей районного масштаба, но по сути ничего за душой не имел. Ни кола ни двора, как говорится. Питался в столовых, а ночевал где попало: в основном у дяди, редко у сестры и у других родственников. Поэтому слух о том, что меня направляют на годичный курс в Россию, как я после понял, больше всех обрадовал этих родственников — одной заботой меньше, так сказать. Одна только мать, которая жила в семье старшей сестры и воспитывала её детей, была против моего отъезда на учебу и попыталась отговорить меня от этого. Материнское чутье предсказывало ей, что этот уход будет навсегда. Но к нашему стыду, мнение матери не имело для нас весомого значения. И она это знала. Поэтому-то она прямо не запрещала, а как бы просила, с какой-то жалостью, обреченностью, просила.

— Тебе уже более двадцати лет, сынок. Отцу твоему не было и двадцати, когда он был уже женат на мне. У тебя высшее образование. Занимаешь хорошую должность. Райисполком предлагает тебе отдельный домик с участком, можешь жениться на ком хочешь, только намекни. Начнешь устраиваться, мы все тебе поможем. Зачем тебе скитаться … — и прочее… и прочее… И конечно, слезы.

Жизнь показала, насколько мать была права. Впрочем, еще один человек был против того, чтобы я уехал в Россию. Это мой ровесник и родственник Бахман Алиев. Он просто сказал: «Все мы смертные, Чингиз, надо жить вместе, чтобы в нужный момент подсобить друг другу». Что же, я снимаю шляпу перед тобой, Бахман, мы хоть и ровесники, а по образованию я стою на порядок выше, но ты оказался умнее меня. Намного умнее. Меня удивляет другое. Ведь по сути дела, что особенного в том, что я в течение года буду находиться на учебе, хоть даже и в России? Ничего в этом особенного нет. Отсутствовал же я пять лет, пока учился в институте — и ничего, все только одобряли. Но сейчас и мать, и Бахман были убеждены, что я из России не вернусь. Откуда взялись у них эти мысли? Вот что было удивительно.

Мне вспоминается один случай, который произошел в далеком моем детстве. Тогда я был очень слабым, нет, не болезненным, а просто слабым и необщительным. Меня просто-напросто не интересовали окружающие люди, их привычки, их радости и горе. Я был безразличен к элементам повседневной жизни, мог сутками не есть, надевать что попало, спать где придется. Я панически избегал людей, ни с кем не общался, ни в какие детские игры не играл, и если кто-то ко мне приставал, то отворачивался и уходил. Такое поведение, естественно, не могло не тревожить моих родных. Мать водила меня ко всем врачам, которые имелись у нас и в окрестностях. Все они в один голос утверждали, что я вполне здоров, а то, что немного со странностью, со временем пройдет. Но это мать не удовлетворило. Отчаявшись, она начала водить меня ко всяким религиозным воротилам, которые были известны в народе как целители тела и души наивной массы народа чуть ли не от всех бед. Зарывшись в своих ветхих книгах, исполнив кое-какие обычные ритуалы, эти предсказатели сочиняли каждый на свой лад всякие несуразицы относительно прошлого и будущего; писали и заворачивали, таинственно шепча, небольшие бумаги, похожие на бесплатные солдатские письма, некоторые из них следовало повесить мне на шею, а другие подложить под подушку или намочить в воде, а воду дать мне пить. При этом они получали солидный куш за свой так называемый труд и строго настрого предупреждали, чтобы мы ещё раз посетили их в каких-то числах и прочее, и прочее. Конечно, при первой же возможности я выбрасывал весь этот хлам в реку, что текла посередине нашей деревни, а то и в туалет. Мать первое время хотела заставить меня подчиняться предписаниям этих людей, но, увидев мою враждебность ко всем этим процедурам, оставила в покое.

В это время у нас в деревне появились двое братьев сеидов (сеидами называют людей, начало рода которых берется от сына пророка Али имама Хусейна). Они были обыкновенными подростками. Старшему сеиду Габибу тогда было примерно лет пятнадцать-шестнадцать. Младшего звали сеид Касум, и он был на два-три года моложе.

Откуда они появились, никто толком не знал. Они жили без родителей и родственников и жили исключительно на подачки жителей деревни. Исключительной чертой этих братьев являлось то, что они были чересчур подвижными. Вечно с кем-то ругались, очень часто устраивали драки и всевозможные скандалы. При всём этом жители деревни их уважали и даже побаивались. Поговаривали, что если кто-нибудь из этих братьев кого-нибудь проклянет или просто что-то относительно судьбы человеческой скажет, то это обязательно сбывается.

Так вот, однажды летом мать, не дождавшись меня на обед и найдя около реки, взяв за руку, в прямом смысле тащила за собой домой. И вдруг около деревенской столовой (так называемой в массах «Чайхана Рустама») она резко остановилась, даже начала отступать назад. Внимательно посмотрев, я увидел, что из-за теневой стороны столовой к нам бежит сеид Габиб, старший из братьев. Добежав до нас, он остановился и, обращаясь к матери, сказал:

— Тетя Сура, — так называли мою мать, — хоть Чингиз с нами не общается, мы все уважаем его и не хотим, чтобы вы таскали его ко всяким самозванцам. Если вас интересует его судьба, то я скажу вам, что он вырастет нормальным человеком. Закончит школу, потом институт, уедет в Россию, женится на русской девушке и будет жить там.

Сказал и убежал. Мать кинулась догонять его, но тщетно. Она еще долго говорила ему вслед, чтобы он взял свои слова обратно, не губил её единственного сына, а взамен она даст ему всё, что имеет, всё, что он пожелает, и прочее в этом роде. Но сеид Габиб был уже далеко, и единственным слушателем её остался я. Поняв это, она обреченно подошла ко мне, взяла за руку, и мы продолжили свой путь. Мать старалась скрыть от меня, но я заметил, что она плачет.

Глава 2

Первое знакомство с Россией произвело на меня удручающее впечатление. Сойдя с поезда Баку — Москва в городе Невинномысске, первым делом отыскал автобусную остановку на Ставрополь. Было раннее утро, часов около пяти утра. Шел мелкий дождь, кругом было грязно, дул холодный ветер. Одна женщина подошла к остановке и также стала ждать автобус. Я впервые в жизни видел женщину в таком одеянии. Грязный, потертый брезентовый костюм, надетый на какие-то толстые материалы, и из всего этого хлама выпирающие грудь и зад. Другие редкие прохожие были одеты не лучше. На этом фоне мой модный чешский костюм с белой итальянской сорочкой и шелковый галстук в горошек, а также мои чешские супермодные туфли желтого цвета, наверное, выглядели не менее смешными.

Помните, как писал Герцен в «Былом и думах»: «Каждый раз после общения с этими дураками я возвращался домой с таким впечатлением, что я дурнее их».

Я уже начал замерзать и с завистью смотреть на этих, хоть и неуклюжих, но тепло одетых жителей Невинномысска, как подъехал автобус. Какие были автобусы в шестидесятых годах, наверное, известно всем, а какие в России дороги — тем более. Чтобы не пачкать костюм, я вытащил из чемодана купленный ещё в студенческие годы черный плащ и надел его. Давно бы так: и теплее, и предохраняет новый костюм от пыли на сидениях. На каждой остановке кто-то выходил, кто-то заходил. Заходило больше людей, чем выходило, и скоро автобус был полон. Эти люди, видимо, были знакомы многие месяцы, а то и годы, потому как заходили и сразу начинали вести оживленные разговоры между собою, перекрикивая шум от тряски автобуса.

Мой скудный запас знаний русского языка все же позволял мне понимать, что эти люди, в основном женщины, разговаривая друг с другом, очень часто употребляют названия мужских и женских половых органов. Я внимательно посмотрел в лица нескольких говорящих и не заметил никаких следов смущения. Неужели прав был доцент Мирзо Алекпер, наш преподаватель по разведению сельхозживотных, настаивая на том, что на лекции, да и в практических занятиях, названия интимных органов следует произносить не по латыни, как это принято, а по-азербайджански, по-своему, дескать. Но тогда, при первом же упоминании о пенисе и вагине на нашем языке, все девчата убежали из класса, а оставшиеся мальчики подняли невообразимый шум и улюлюкивания. Пришлось вмешиваться декану факультета академику Агабейли, и права латинского языка на предмет употребления были восстановлены.

Здесь же без всяких эмоций, шумов и гамов идет общение, вроде бы обычный разговор, но с применением названий половых органов и прочих матерных слов. Тогда я думал, что, видимо, слова эти, кроме того, что я знаю, обозначают ещё что-то, что мне неизвестно. Спустя некоторое время я спросил об этом у Халманова Саши, довольно грамотного на мой взгляд молодого человека из Ульяновска, с кем мне предстояло жить вместе во время учебы в Ставрополе. Он объяснил, что других значений у этих слов нет. Но в русском простонародье они употребляются в разговоре как связки слов, и никто на это не обращает внимания, тем более что никто не обижается.

— Но ведь у нас живет немало русских. Со многими я лично знаком, вместе учились, общались, и никогда я не слышал о таких связках, — возразил я.

— Я тоже знаком со многими русскими, которые живут в других республиках. Знаю, что они не меньше тебя удивляются подобным вещам, но уж такая привычка у народа, и с этим ничего не сделаешь. Ты сам видишь, что мы же так не разговариваем друг с другом или с преподавателями. Так что это уличный язык, как бы попроще объяснить, мужицкий язык, который тебе надо знать, но необязательно употреблять.

— А что за слово «кашмар»? — спросил я у него, так как очень часто слышал это слово, а значения не знал.

Тут он описал такой бедлам, что значение этого слова я запомнил на всю жизнь.

Вообще, от этого Халманова, с которым мы жили вместе почти год, я позаимствовал очень много положительного и полезного. Он терпеливо и очень доходчиво объяснял значения разных непонятных мне слов, выражений, происшествий, помогал заглянуть в их корень именно с позиций русского менталитета.

Однажды утром он говорит мне, что у меня прогресс.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ты ночью разговаривал во сне, — отвечает он.

— Ну и что же тут прогрессивного?

— Понимаешь, ты говорил во сне не просто так, а на русском языке. А это значит, что ты думаешь на этом языке, и, стало быть, ты его освоишь.

Он же посоветовал мне читать художественную литературу на русском языке. Просто читать, если даже значения прочитанного сразу не пойму.

Первой художественной книгой на русском языке, которую я, по совету Халманова, взял из институтской библиотеки и читал, был двухтомный роман «Иван Иванович», автора которого я теперь не помню, а затем уже многие другие.

Дело в том, что, когда читаешь литературу, особенно если читаешь внимательно, воспринимаются эпизоды в целом, о значении же отдельных слов в этих эпизодах догадываешься, и они откладываются в памяти. Уже после, когда ты слышишь разговоры с такими словами, то память сама по себе выдает значение их, отчего они еще больше запоминаются в разнообразном применении. Так оформляется обширное освоение языка. Ни один человек, как бы он хорошо ни знал значение отдельных слов, всякие там грамматические правила и прочее, не может быть хорошим оратором или писарем, если у него отсутствует художественный запас этого языка. Это достигается путем чтения, причем внимательного чтения классиков. Мне лично этот совет очень помог, особенно в дальнейших моих работах.

Но всё это потом. А сейчас вроде бы подъезжаем к Ставрополю. Автобус прыгает, трещит, дымит, но все же неустанно приближается к конечному пункту. Ругань, то бишь разговоры, постепенно утихли, а затем вообще прекратились, кое-кто из пассажиров даже умудрился уснуть.

Редкие прохожие, которых я останавливал и спрашивал, как мне пройти к Зоотехническому переулку недоуменно пожимали плечами и проходили дальше. Тут я вспомнил, что кто-то в Баку в Министерстве сельского хозяйства говорил, что институт, где я должен учиться, расположен напротив Ставропольского сельскохозяйственного института. Первый же остановленный мною мужик подробно объяснил, как пройти в сельхозинститут. И в действительности, напротив этого института находились огромные ворота, на которых было написано, что это Зоотехнический переулок, 15, ВНИИОК, то есть то, что мне нужно.

Время было около восьми утра, а потому ворота были закрыты. На обведенном железными цепями выступе ворот висел огромный амбарный замок, а рядом стояло… нечто необъяснимое, существо, с виду похожее на человека, а скорее на человекообразную обезьяну. Я это пишу абсолютно точно, без какого-либо преувеличения. Увидь его сразу, я ни за что не стал бы подходить к этим воротам. Но пока я читал вывеску на воротах, он возник около нее, и мне просто деваться было некуда. Я оглянулся. Вокруг никого. Тут он подошел поближе, придал губам своим трубообразный вид (точь-в-точь как обезьяна), издал какой-то гортанный звук. В самый раз было дать мне драпу, но вовремя заметил, что к нам подходит очень, даже очень красивая и элегантно одетая женщина средних лет и улыбается. Она поздоровалась за руку с этим — теперь уже, наверное, можно назвать — человеком и спросила:

— Много народу набралось, Гуро?

Он опять сложил губы в трубку и, показывая на меня, еле внятно изрек:

— С этим будет семнадцать голов.

Я аж подпрыгнул от такого, но женщина эта еще больше засмеялась и, взяв меня под руку, повела за собой внутрь двора. Во дворе было два строения. С левой стороны желто-белое трехэтажное строение служило административным зданием, где размещались директор, его заместители, бухгалтерия и прочее. Женщина же направилась в правую сторону, где стояло одноэтажное неопрятное строение, чем-то напоминающее красноармейскую конюшню, в которой мы жили, когда учились в восьмом классе.

Мы зашли в одну незакрытую комнату. Женщина разъяснила мне насчет учебы и порядков в институте. В частности, рассказала, что учиться на курсы по бонитировке приезжают люди из многих стран, в том числе зарубежных. Так что у меня будет возможность увидеть много всяких внешностей и характеров.

Профессор Колганов явился примерно через час. Он представился как директор курса, коротко познакомился с моими документами, почему-то поинтересовался, кем были мои родители, вызвал какую-то женщину и дал указание о моем устройстве. Так я стал жить на улице Мира, 344, недалеко от Ставропольского мединститута. Нас было четверо в двух смежных комнатах: я, Халманов Саша из Ульяновска, о котором я уже кое-что написал, Мусаев Магомед из Дагестана и Кирюхин Юра из Ленинграда.

Юра оказался алкоголиком, почти каждый день он в пьяном виде приставал ко мне. В то время я почему-то считал, что пьяного человека, так же, как и инвалида, нельзя трогать, и потому как-то не реагировал на его приставания. Однажды Саша спросил меня, почему я терплю это, на что я ответил:

— Он же пьяный. Что мне делать с пьяным человеком?

— Ну и что, что пьяный? — сказал Саша. — Пьяный-то он пьяный, но помнит все. Так что, если ты и дальше будешь терпеть его приставания, он скоро тебе на голову будет садиться.

Я запомнил это, и в очередной раз, когда Юра, качаясь из стороны в сторону, подошел ко мне с какой-то издевкой, я так врезал ему между глаз, что он долго оставался лежать около нашего забора. Действительно, после этого он ни разу не подходил ко мне, каким бы пьяным ни был.

Занятия ещё не начались. Каждый занимался чем попало, а я в основном читал роман «Иван Иванович», взятый мною из библиотеки института по совету Саши Халманова. Так начался мой российский отрезок жизни.

Отрезок ли, и что она мне приготовила?

Глава 3

Дома мать рассказала дяде о пророчестве сеида Габиба о моей ожидаемой жизни в России. При этом она плакала не скрываясь. Дядя громко смеялся и говорил:

— Перестань плакать. Мало ли что болтает подросток, хоть он и из религиозного клана.

— Но ведь ты знаешь, Бабир, — так звали дядю моего, — что что бы ни говорили эти братья, обязательно сбывается.

— Ну и что, что сбывается. Между прочим, я сам с удовольствием жил бы в России. Русские, я вам скажу, очень хорошие люди. Я воевал вместе с ними. А главное, и это надо всегда помнить, что русских невозможно победить, если ими руководит правильный человек. Я это видел своими глазами.

— Я не выдержу, если то, что говорил сеид Габиб, окажется правдой.

— Да выбрось ты все это из головы! От судьбы не уйдешь. Ты лучше собирай наши вещи, и послезавтра мы с Чингизом поедем в горы. Здесь уже становится жарко, а из колхоза в Лачинский район едет полуторка. Я договорился с ними. Они нас возьмут до района, а оттуда доберемся на лошадях.

Каждый год, как становилось жарко, мы уезжали в горы до самых похолоданий. Жили в основном у родственников. Очень редко возводили свой временный шатер. Поэтому горы я знал хорошо. Мог назвать все места пристанищ и найти их без посторонней помощи.

Попытаться описать красоты наших Кавказских гор — дело безнадежное, потому что невозможное. Их надо видеть, чувствовать. И я каждый раз с большой радостью отправлялся туда. После пыльной деревенской жизни эти горные пейзажи, чистые, как слезы озера, загадочные родники, водопады, разноцветные пастбища, отдельные снежные сугробы — в общем, все и вся впечатляло своей гармонией и божественностью.

Но на этот раз радости почему-то не было. По мере приближения к Лачинскому району я ощущал легкий озноб и становился все более неспокойным, как будто чувствовал какую-то беду. Дядя, видимо заметив это, несколько раз интересовался моим самочувствием, а по прибытии в Лачин, положив руку мне на голову, воскликнул:

— Да у тебя жар, Чингиз! Что с тобой?

— Не знаю.

Дальше я ничего не помню. Бедный дядя после рассказывал, что после нашего приезда на ферму собрались старожилы и установили мне диагноз «корь», причем внутреннего типа, и посоветовали поить кобыльим молоком. Надо сказать, что люди нашего рода очень тяжело переносят корь, и эта болезнь многих из родных свела в могилу. Где-то на соседней ферме жил молла (писарь священных посланий и предсказатель судьбы человека) Мисир. К нему и послал дядя конного гонца, наказав ему, чтобы, где бы он ни был, нашел его и привел на ферму. Молла тогда уже был довольно старым человеком и почти никуда не ездил, говоря всем, что, кому нужно, тот сам приедет к нему. Но услышав, что беда случилась с сыном Имрана (имя моего отца), хоть и неохотно, но все же собрался в путь. Они ехали не спеша, ночуя на попадавшихся на пути фермах, а когда завиднелась наша, более молодой чабан Сафар первым увидел происходящее на склоне у одной из трех возвышенностей чуть поодаль от фермы.

Увидел и закричал что есть мочи и как вихрь устремился в сторону толпы. Старый молла, не понимая, в чем дело, сначала подумал, что на них напал медведь, что часто бывает в наших горах. Тем более что и его лошадь, глядя на лошадь Сафара, тоже перешла на галоп и поскакала следом, так что бедный молла только и успел уцепиться всеми конечностями за что попало, чтобы удержаться в седле.

Это был момент, когда меня опускали в могилу. Родственники, считая, что Сафар или не нашел моллы, или молла по своему обычаю отказался приехать, решили меня похоронить. По мусульманскому обычаю покойного хоронят в день его смерти, а они считали, что держали меня дома более трех дней, что противоречит обычаю.

Крик услышали и по указанию дяди вытащили меня из могилы и положили рядом на земле.

Как рассказывают, молла Мисир долго обследовал меня. Долго манипулировал с маленьким зеркальцем и янтарной палочкой, которые он носил с собою, собирал какие-то только ему известные травы и водил ими перед моими глазами, совал их в нос и прочее. Наконец он встал, посмотрел на всех и, покачав головой, велел, чтобы меня вернули домой, а остолбеневшим в недоумении родственникам сказал коротко:

— Он живой.

— Но он не дышит, а по Корану… — хотела возразить ему старуха с фермы. В отсутствие светил религии жители считались с ее мнением.

— Коран я знаю не хуже вас, — перебил ее молла и, повернувшись к дяде, продолжил: — Вы же не хотите похоронить его живым?

— Нет конечно.

— Тогда выполняйте, что я говорю, да побыстрее и укройте его чем-нибудь теплым.

Собрав какие-то травы и сделав из них микстуру, он показал дяде, как и когда давать их мне, и, побыв у нас еще пару дней, попрощался и уехал. Как и первый раз его сопровождал чабан Сафар и груженная всякими угощениями лошадь, за поводок которую вел все тот же Сафар. После дядя рассказывал, что перед уходом молла отвел его в сторону и сказал, что я буду жить довольно долго, но где-то в двадцатилетнем и преклонном возрасте меня ждут черные полосы, и добавил:

— Не могу сказать, что это будет, но что-то серьезное, особенно второе. Но он выкрутится и будет жить где-то около восьмидесяти лет. Да, Бабир, книга показывает, что жить он будет где-то вдали от родины.

Забегая вперед, скажу, что все это точь-в-точь и сбылось, но об этом, бог даст, расскажу в свое время.

Сознание возвращалось медленно. Откуда-то издали доносится плач. Много людей плачет, иногда это напоминает какую-то песнь в исполнении хора. Но лишь мужской плач одного человека слышно отчетливо. Он плачет не так, как женщины. Это не натянутый плач, он часто прерывается и восстанавливается заново. Этакий треск, взрыв души, раскатистый плач. Он отвлекает меня от остального. Но вот он опять прерывается, и я безмятежно играю под какую-то музыку, а плач женщин доносится отдаленно, еле слышно, и они мне не мешают. Играю я, как всегда, на берегу небольшого озера, образовавшегося недалеко от нашей фермы на истоке горной речки. Я собираю плоские камни (их вокруг множество), бросаю их что есть силы, и они катятся по поверхности воды. Некоторые камни допрыгивают по воде чуть ли не до другого берега, и я радуюсь своему умению бросать камни. Бросаю опять и опять, и смеюсь, и радуюсь, но двинуться с места не могу. Я как прикованный сижу на одном месте и только-то и могу бросать камни и следить за ними. Вокруг знакомые женщины. Кто-то из них стирает, кто-то моется, но все поют песню или же плачут — толком не пойму. Но вдруг все стало тихо. Женщины мигом куда-то делись. Что-то меня пугает, чье-то присутствие, и я хочу убежать, но не могу двигаться. На меня падает тень. Кто-то преградил солнце. Лицо я не вижу, но отчетливо вижу, что ко мне движется какая-то тень со стороны воды. И вот он подошел ко мне вплотную. Это человек огромного роста, видно только ноги и большущие руки. Выше груди его не видно. Эта часть его тела находится далеко за облаками. Расставив ноги так, что они находились по обе стороны от меня, он положил руку мне на голову и слишком нежным для такой комплекции голосом сказал:

— Ты засиделся, мальчик, вставай и иди домой.

— Я не могу двигаться, — отвечал я, но голос свой не слышал.

Держа руки как клещи, он постепенно двигал ими по моему горлу.

— Я сказал: вставай и уходи домой.

— Я не могу встать, я… я… — чуть погромче лепетал я, но бесполезно: голоса у меня не было.

Руки его обхватили мое горло и больно нажали. Я дергался и что есть силы кричал. Кричал… и пришел в сознание. Рядом полукругом сидели женщины и вытирали слезы. Ближе всех ко мне на табуретке (где ее достали?) сидел дядя и тоже вытирал слезы.

— Дядя, почему вы плачете?

— Мы? Да нет, мы не плачем.

Он сделал какие-то движения рукой, и женщины поспешно удалились.

— Где мы находимся, дядя?

— На ферме дяди Акбера, на горе Султан-Гейдара. Разве не помнишь?

— Я помню, как мы приехали в Лачинский район.

— Ну да. Ты заболел. Ну ничего, теперь всё позади. Еще несколько дней и, бог даст, будешь бегать.

— Видимо, я тяжело болен, раз вы все плачете.

— Да не плачем мы. Ты пока слабый, и тебе показалось. Ты лучше не думай об этом, лучше ешь всё, что тебе дают, и старайся быстрее набрать здоровья. Слава богу, все позади.

Я молчал. Не хочет признаваться, значит, так и быть. Я-то хорошо слышал, как он надрывисто плакал, часто повторяя: «Что я скажу Имрану?»

Бедный дядя до сих пор не верит, что отец мой погиб в войне с фашистами, и надеется, что когда-нибудь он вернется. Да и не только дядя.

Глава 4

Осень эта в Ставрополе была на редкость жаркая. Об этом говорили все, даже старожилы. Начиная с семи-восьми часов вечера, жители города выходили на единственную в то время приличную улицу, где находился городской парк, допоздна (до одиннадцати-двенадцати часов ночи) гуляли между парком и кинотеатром на Комсомольской горке или в самом парке, пользуясь услугами многочисленных кафе и уличных торговцев. Что характерно (или нехарактерно), пьяных не было. За моё время пребывания в Ставрополе я не видел ни одной пьяной разборки, дебоширов или пьяных выходок в центре города. Правда, один раз тихие ночные гуляния нарушил мощный хор. Пели, как потом выяснилось, студенты-ставропольчане сельскохозяйственного института. Человек эдак двадцать-двадцать пять. Пели на мотив «Огонька». Мне запомнился один куплет:

Я бродил среди скал,

Хрущева искал.

Говорят, Хрущев

В сортир упал.

Самогон, самогон,

Ты помоги Хрущева найти.

Пели громко, звонко, хорошо поставленными и приятными голосами. Делать было нечего, я пристроился сбоку и пошел с ними, не так уж близко, но и не отставал. Еще не дошли до кинотеатра, как подъехал милицейский газик и остановился перед группой. Остановились и студенты, петь перестали. Из газика вышли трое милицейских. Один из них с помощью громкоговорителя попросил всех разойтись и не нарушать отдых людей, чему тут же все подчинились.

В один из таких дней я, слегка позавтракав, решил зайти в институт, чтобы узнать, скоро ли начнутся занятия. Около ворот маячила физиономия неизменной и бесплатной охраны институтских ворот — Гуро. Я уверен, что этот Гуро за все время пребывания в Ставрополе не видел ничего достопримечательного, кроме институтских ворот и прилегающих к ним мест.

Хотя я уже знал о нем. Знал что хоть он и из северных народностей, но вполне нормальный человек. Несмотря на все это, при виде его во мне просыпалось какое-то непонятное чувство, рефлекс самосохранения, что ли?

Культурно поздоровавшись с Гуро, услышав его гортанное хрюканье, я благополучно прошел в институт.

В институте я узнал, что конкретной даты начала занятий пока еще не установлено, хотя прибыли уже свыше тридцати слушателей. Я решил пойти на главпочтамт. Ждал зарплаты (перевода) из Республики, а адрес давал городского главпочтамта — так будет целее.

На почтамте ответили коротко:

— Пишут.

Пойти обедать еще рано, домой тоже не хочется. Я стою на верху лестницы почтамта и решаю эту проблему.

— Здравствуйте.

Рядом лицом ко мне стоит юная и очень красивая девчонка.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Она стоит и смотрит прямо мне в глаза. Первое, что я заметил, это ее, стального цвета, серые и почти без зрачков глаза. Они были какими-то пугающе холодными, но удивительно гармонировали с ее круглым, чуть рыжеватым лицом, соломенного цвета волосами, переплетенными в толстые и довольно длинные косы (косы у женщин — моя слабость), со стройной юной фигурой. Простое, чуть просвечивающее сатиновое платье еще более подчеркивало ее статность. Все в ней было естественно и красиво.

— Я вам не мешаю?

— Нет, пока нет.

— Вы очень похожи на моего брата.

— Правда? Ну, если брат ваш от соседа, то может и статься.

Она громко смеялась. Ровные, с голубизной, зубы напоминали бриллианты чистой воды.

— Нет. Просто он похож на отца, а отец мой чернявый, наподобие вас. Я же как мать, она у меня донская казачка.

— Ну вот, сначала на брата, теперь на отца, а на деда вашего я не похож?

— Деда я не видела. Он погиб молодой, на войне.

— Простите.

Долгая пауза. Чувствуется, что подходить к первопопавшимся мужчинам и заводить знакомство не в ее привычке. Тогда что это значит? Не похожа она на уличных девиц.

— Меня зовут Аза. Я убежала из дома и… второй день ничего не ела.

— Что?

Виноватая и натянутая улыбка.

Если бы меня ударили кувалдой по голове, и тогда эффекта было бы меньше. Как же так? Второй день голодная. Я-то каков, а? Оглядываю, примеряю, вопросы этакие задаю… Тьфу!

Она что-то еще говорила, но я уже не слушал. Я тащил её за собой. Раза два она пыталась вырваться, но я держал ее цепко. Благо пятая столовая, где я почти ежедневно обедал и ужинал, была недалеко. Видя, что я тащу ее в столовую, она успокоилась. После она говорила, что ей показалось, что я собираюсь сдать ее в милицию, поэтому и вырывалась.

Во время обеда, состоявшего из плохо прожаренной котлеты с макаронами и стакана сметаны, она рассказала, что родители ее живут где-то на Северном Кавказе (точное название республики забыл) и она училась там в медицинском училище на третьем курсе. Там жили ее дядя по отцу со своим сыном, который большую часть времени находился в тюрьме, чем дома. Возвратившись с последней отсидки, как раз этим летом, когда Аза сдавала экзамены за третий курс, он дал торжественную клятву в мечети, положив руку на Коран, что больше никаких преступлений не совершит, будет работать и жить как все честные люди. Честную жизнь сей человек решил начать с женитьбы, а в качестве невесты выбрал ее — Азу, которая была почти в два раза моложе. Она была против, о чем несколько раз публично заявляла и отцу своему, и дяде — что уже можно считать за геройство при кавказском образе жизни, — но никто её и слушать не хотел, за исключением только матери, которая кроме слез ничем не могла помочь дочке. Уже было назначено время помолвки и свадьбы, уже было приобретено все необходимое для успешного соединения жизни двух людей. Она сбежала. Собрала небольшой чемоданчик свой (так называемый «банный» чемодан) и сбежала.

— Не тот ли это брат, на которого я похож?

— Нет. Упаси бог. Это мой родной брат. Он моложе меня на два года и как две капли воды похож на вас. Когда я собралась уехать, он один был дома. Я сказала ему, что еду в столицу, где я училась, чтобы получить свой студенческий билет с вкладышем об окончании третьего курса, и, может, побуду там дня два-три. Чемодан этот я всегда брала с собой, когда ехала в город, и не должна была вызвать подозрение. Но по-моему, он каким-то образом чувствовал, что я обманываю его. Может, выдавало мое состояние, что-то, видимо, было в моей внешности, что настораживало его. Все же нелегко бросить родной очаг. Он все вертелся вокруг да около, а когда я вышла из дома, шел за мной до самой остановки автобуса, что раньше никогда не делал.

Пока она говорила, слезы текли у нее без перерыва. На последних словах она уже рыдала. Мы были на улице, и на нас обращали внимание. Я как мог успокаивал её.

— Ну а студенческую книжку не получила?

— Нет. Я торопилась. Я боялась, что родители узнают и сообщат в город. Я ведь несовершеннолетняя, и меня могли запросто вернуть обратно.

Сев на первую попавшуюся машину, она приехала в город Краснодар, надеясь, что найдет какую-нибудь работу. Куда бы она ни обращалась, требовали документы. Узнав, что документов нет, с ней даже разговаривать не хотели.

Набравшись смелости, с последней надеждой она зашла в краевое управление здравоохранения. Там её принимал какой-то дядя. Слушал ее сочинение о том, что ей хочется работать именно в Краснодаре, что чуть ли ни с детства она мечтает работать в одном из медучреждений этого края хоть бы кем и прочее, и прочее… Но дяденька довольно быстро прервал ее и потребовал справки об окончании третьего курса медучилища и другие документы. Их, конечно, у неё не было.

— Вы можете затребовать их, — почти умоляла она.

На что дяденька, ехидно улыбаясь, заметил что-то вроде того, что им больше делать нечего, а затем просто выгнал её из кабинета.

Пока она мытарствовала по учреждениям Краснодара, потратила все деньги, что были у неё. На оставшиеся копейки взяла билет на Ставрополь. И вот она здесь.

Мы подходили к дому, где я квартировал. Хозяйка наша, Домна Макаровна, что-то делала в сарае напротив дома. Она была категорически против того, чтобы пустить её к себе хотя бы на несколько дней. На мои обещания, что я заплачу ей, сколько она скажет, она просто зыкнула:

— Миллионер какой нашелся! Я тебя-то толком не знаю, а ты еще и девчонку какую-то приволок. А ты знаешь, сколько грабежей, убийств и прочего всякого случается здесь ежегодно, особенно в теплые времена года?

— Побойся бога, Домна Макаровна, какая же она разбойница? Она же…

— Знаю, знаю. Такие-то как раз и занимаются всем этим. Будь она урод какой-нибудь, ты не таскал бы ее с собой. Вам, кобелям, мордочки симпатичные давай, да чтобы задом умела вилять, и вы на всё готовы, а нам горе хлебать.

При этом она приводила конкретные примеры с называнием адреса и имен, кто якобы пострадал от таких вот ангелов, как этот. Я уже потерял надежду и подумывал, где бы ещё её можно устроить, как подошли Саша и Магомед. Разговор возобновился, и общими усилиями мы всё же уломали хозяйку принять девушку в дом.

— Только на пару дней! — кричала она. — Слышите, только на пару дней, и при свидетелях говорю: если она натворит тут что-нибудь или унесет чего, то за всё отвечаешь ты, — указывала она пальцем на меня.

Вечером я взял Азу, и пошли мы в город поужинать. За время, которое они были вдвоем, Аза, видимо, кое-что рассказала хозяйке про свою жизнь. На мой вопрос, не купить ли ей что-нибудь из посуды, хозяйка бурно возражала. Не в лесу, мол, живем, в доме есть всё, продукты тоже, и нечего таскать её по грязным столовым. Вообще, она очень милая девчонка и будет жить у неё, сколько захочет.

— На сегодня я вам разрешаю, а в общем-то, ты не беспокойся, сами управимся.

Это меня очень даже устроило бы.

Через несколько минут Аза вышла. Она очень эффектно выглядела. Темно-голубое платье с глубоким вырезом на шее было ей особенно к лицу. На ногах красовались почти новые туфли на высоких каблуках (днём были запылённые сандалии), делающие более выразительным упругое тело. Настроение у нее тоже было хорошее. Она рассказывала, как прошло первое знакомство с нашей хозяйкой.

— Очень добрая женщина, — говорила она, — как услышала, что я обижена и окончательно порвала со своими, взялась успокаивать меня, даже прослезилась. «Мы, — говорит, — не дадим тебя в обиду», так и говорит: «мы». Я-то не поняла, думала, что она имеет в виду тебя, начала хвалить. На что она нахмурилась, перестала волосы мне поглаживать, даже отодвинулась от меня, а потом говорит, что «он, — то есть ты, — в общем-то неплохой мальчик, но закончит учебу свою — и ищи ветра, да похоже, что у него есть невеста на родине, слишком уж он замкнутый». Я недоуменно смотрю на нее. А она, представляешь, оказывается, имела в виду своего сына. Правда, что у нее есть сын?

— Да, есть, — ответил я.

— Правда, что он офицер?

— Да, правда.

— Так вот, она говорит, что её сын очень хороший молодой человек, талантливый офицер, но только не хочет жениться. Не нравятся ему местные вертихвостки, очень уж он серьезный, недаром что офицер… и прочее, и прочее…

Я слушал её и не знал, обрадоваться мне или наоборот… Володя, сын нашей хозяйки, был вылитый цыган. Крепыш среднего роста, черноволосый и кудрявый, он больше походил на бравого грузчика, чем на офицера. Но он на самом деле был офицером и служил где-то недалеко, так как по воскресеньям иногда приезжал домой. В последний раз он приехал ближе к вечеру. Хозяйки дома не было. Он зашел к нам. Я был один и собирался в город. Он спросил, не знаю ли я, где его мать, рассказал пару пошлых анекдотов, пока я возился со своими ботинками, умудрился стащить из моего нагрудного кармана пиджака шесть рублей (две тройки) и был таков.

— А у тебя есть невеста на родине?

— Нет.

— Почему?

— Ну как почему? У меня не только невесты, вообще ничего нет, ни на родине, нигде.

После ужина, состоявшего почти из тех же кушаний, что и обед, мы пошли в сторону парка. Я попробовал уговорить ее, чтобы она вернулась домой, ну хотя бы к каким-нибудь дальним родственникам. Она долго молчала, слушая мои доводы. А доводы я приводил убедительные: намекал на то, что она юная и неопытная девчонка, а живем мы среди людей, большая часть которых состоит из коварных и подлых обманщиков; что таких, как она, без жизненного опыта, средств существования и даже без определенных видов на будущее, может ожидать одно — трагедия. Много чего я еще говорил ей. Говорил искренне, но, видимо, это не доходило до неё.

— Знаешь, Чингиз, если я тебе в тягость, то так и скажи, и я сегодня же уйду куда-нибудь. Но домой или к каким-то там родственникам я никогда не вернусь.

Если бы Аза знала, как только что она напророчила свою судьбу!

Было прохладно, и люди всё прибывали. Уже вовсю работали аттракционы, слышались музыка, громкий смех и юношеские крики типа «Купите мороженое!» или «Лимонад!», «Газированная вода!». Кое-где стояли тетки средних лет с лотками с надписью: «Горячие пирожки». Но люди сюда приходили в основном после ужина, и поэтому работы у этих женщин почти не было. Они стояли и смотрели на гуляющих.

Мне было скучно. Не привык я гулять с кем-либо. То ли дело один — думаешь себе о чём угодно, идешь куда хочешь и как хочешь. Раза два Аза делала мне замечания, что она не успевает за мной. Другой раз её не устраивало, что довольно долго стою на одном месте, рассматривая что-нибудь.

Время было не такое позднее, я успел бы отвести её домой и вернуться обратно, и уже думал, как бы это сделать поделикатнее, когда увидел их. Олег и Наташа шли, как всегда, под руку, элегантно и гордо одновременно. Они были самыми красивыми молодыми людьми среди всех посетителей парка. Высокие, атлетически сложенные блондины, одетые безукоризненно и богато, они были примерами мужской и женской красоты. Они гуляли здесь почти каждый вечер, гуляли допоздна. Знакомые им кланялись, незнакомые оглядывались и провожали долгими взглядами. Я смотрел на них как на что-то совершенное и недосягаемое. А Наташа была для меня эталоном женственности, о котором можно только мечтать. По всему было видно, что они оба люди состоятельные. Одежда у них была дорогая и солидная.

Примерно неделю тому назад я, съев свою котлету с макаронами, поднимался в сторону парка. Людей было мало, и я сразу увидел её, идущую впереди. Она была одна, шла медленно и бесцельно. Скоро я догнал её и поздоровался. Она смотрела на меня, как мне показалось, рассеянным взглядом и через секунду улыбнулась:

— А, Чингиз, это ты? Не погулять ли нам вместе?

Я насторожился. Откуда она знает, как меня звать? Всё так же улыбаясь, она подошла ко мне и взяла под руку точь-в-точь как Олега.

— Где твой муж?

— Муж? Ха-ха. Какой муж? А, этот… Он мне не муж, а просто знакомый. Ну, скажем, хороший знакомый.

— Пусть будет так. Где он?

— Не знаю. Может быть, где-то здесь, может, еще где-нибудь? Зачем он тебе нужен? Обними меня за талию.

Видимо, я сильно смутился. Дело в том, что я никогда не гулял с женщинами под руку, не говоря уже о талии. Она громко, почти истерически, хохотала, прижимаясь ко мне поплотнее, взяла мою руку и положила себе на ягодицу, сосредоточив при этом взгляд на моем лице. Мы уже были в парке, люди с удивлением смотрели на нас. Я совсем не знал, что делать, и сильно растерялся, а Наташа же, всё более входя в раж, прижималась ко мне всё сильнее. Она шла почти вполоборота, левая её сторона, можно сказать, слилась со мною, и упругая грудь ходила вдоль рёбер, приводя меня в бешенство. При этом она умудрялась не мешать мне, и сама шла легко.

— Хочешь мороженое?

Я не успел ответить. Сильная рука загребла меня сзади за шиворот, оторвала от Наташи, и в следующее мгновение я летел по воздуху. Удар этот мог бы свалить быка, но я устоял. Видимо, сказывались навыки, полученные мною на боксерских рингах в студенческие годы. Коснувшись земли, я что есть силы побежал к выходу из парка. Убедившись, что никто меня не преследует, я остановился. Вокруг не было никого. Я сел на лестницу, ведущую к зданию мединститута, и подождал, пока пройдет дрожь. Я, конечно, не был драчуном, но и битым не был никогда. Пару-другую раз, которые я участвовал в драке, или меня били, или я бил, но такое… позор какой-то!

На следующий день ближе к обеду, когда я только проснулся, Саша Халманов спросил, что случилось, так как, по его словам, я целую ночь ныл. Как можно коротко я рассказал ему о вчерашнем случае. Он внимательно выслушал меня, а потом сказал:

— Я знаю их, часто вижу в парке. Её звать Наташа, его — Олег. Он партийный работник, чемпион олимпиады то ли по каратэ, то ли по самбо. Она дочь какого-то туза.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня есть кое-какие знакомые здесь, и мы часто вместе гуляем по парку. Они мне и говорили про них. Так вот, у них много друзей и денег. Так что тебе не следует с ними связываться. Это опасные люди. Хотя я много дал бы, чтобы пройти с ней в обнимку хотя бы метров десять.

Мы посмеялись.

Двое суток я в парк не ходил. Так же ходил в столовую, обедал, ужинал, но после этого возвращался обратно. Побыв немного дома, я шел на улицу Лермонтова и гулял там допоздна. Улица Лермонтова была параллельна с нашей улицей, но более оживленная. Здесь находилось несколько магазинов, пивные и прочие места, которые делали её привлекательней. В отличие от нашей улицы, здесь встречались кирпичные особняки с большими и ухоженными дворами, большими заборами, с гаражами для частных машин и другими атрибутами. На воротах одного из таких особняков висела медная дощечка и на ней надпись: «Н. В. Карась». Я прочитал эту надпись и запомнил, потому как чудная.

Была суббота, время послеобеденное. Кирюхин Юра лежал на койке, в чём пришел с улицы, и храпел в пьяном угаре, Магомед с хозяйкой где-то шуры-муры, Саша был, как всегда, неизвестно где, а я, открыв окно и дверь, лежал на койке и читал книги. В дверь постучали.

— Войдите…

Зашел Олег во всей красе и с улыбкой во весь рот.

— Браток, извини, виноват-с. Ради Христа или Магомеда, кто ты там есть, прости великодушно, виноват-с. То есть виновата, конечно, она, но я тоже виноват, неосмотрительно вышло, а потому раздирают, в клочки раздирают. Вопят вовсю, мол, «нашего Пушкина избил», то бишь тебя. Мы ведь тебе прозвище дали и между собой так и называем — «Маленький Пушкин». Почему маленький? Да потому, что ненастоящий. Всякие ненастоящие, хоть и великаны, все равно «маленькие». Так вот теперь вся эта орава баб проходу мне не дает, как только не обзывают: и изверг, и зверь, и чего-то ещё. Требуют, чтобы я извинился перед тобой и чтобы это было публично, при них-с. Я и так, и сяк — ни в какую. Ведь ты тоже хорош, тоже виноват-с…

— В чем я виноват?

— Как в чём? Да ты явно шутишь! Так тискать мою невесту за э… одно место! Посмотрел бы ты со стороны на это безобразие! Чистое безобразие-с. Весь парк на вас смотрел…

— Если она ваша невеста, то почему не женитесь?

— Да всё тянет. Я уже давно ей предлагаю, а она тянет. То ей надо было институт окончить, а теперь диссертацию защитить, тьфу… В общем, тянет, оттого и творится всякое такое безобразие.

В тот день во время обеда они сильно поссорились, что довольно часто у них случается, особенно в последнее время, и кончается всегда одним и тем же, то есть избиением очередного «кавалера» и расставанием. Он, Олег, объясняя себе это тем, что она наверняка нашла какого-то другого, еще с раннего вечера начал караулить у парка и увидел нас. Обычно такие сцены быстро забывались, и после некоторых кривляний мир между ними бывал восстановлен. Но на этот раз вышло по-другому. Наташа ещё в парке начала буянить, оскорблять его и требовала, чтобы он вернул меня и извинился.

— Раньше она никогда так не поступала. А тут начала защищать тебя, что, мол, ты ни при чем и все эти облапывания, сюсюканья устроила она сама, а ты просто жертва. Я-то знаю, что она врёт, что она просто защищает тебя и не унимается.

Он и слушать не хотел об извинении и прочем, в результате они еще сильнее поругались, и она убежала. На следующий день попытка восстановить мир также провалилась, и она поставила жесткие условия: или он найдет меня и публично (то есть при них) извинится, или пусть забудет про неё. Вчера и позавчера он ходил один по парку с надеждой увидеть меня, но я не показывался. От своего условия же она не отступает. Мало того, к ней присоединились её тётя с дочерью. Они же дали мой адрес…

— А кто они такие?

— Тётю её звать Нина Александровна. Вы с ней встречались в институте. Она будет преподавать вам про шерсть, что ли?

— Да, есть такой предмет «Шерстоведение». Значит, вы говорите, что Наташа племянница Нины Александровны?

— Да.

— У них порода, что ли, такая? Все как один рослые, хорошо развитые блондинки.

— Вот именно, что порода. Это, наверное, единственные сильно броские люди по всему Ставрополю. Только вот характер у них, как бы сказать, не очень покладистый…

— Ладно, Олег, можете сказать своим дамам, что мы встретились и я никаких претензий к вам не имею. Видимо, и я малость провинился, как бишь вы изволили сказать — «неосмотрительно вышло-с».

— Нет уж, уволь, мы пойдем вместе, ты там так и скажешь.

— Вместе? Куда?

— А это что за труп? — вопросом на вопрос ответил он, показав головой в сторону спящего Юры.

— Да так. Занятия никак не начинают, ну и позволил человек себе малость, исключительно от безделья.

— Ха-ха-ха! Бедняжка. Я бы врезал ему раз-другой, чтобы он так не храпел.

— Оставь. Он нам не мешает. Так куда ты меня приглашаешь-то?

Оказывается, сегодня у Нины Александровны был день рождения. Дали женщины ему поручение, чтобы он зашел за мной и обязательно взял с собой к ним, заодно, мол, поест человек что-нибудь домашнего приготовления. Я долго отпирался, не хотел идти, но Олег был неумолим, начал бить по слабым местам, повторяя о мужской солидарности и чтобы я ничего не боялся. В конце концов я согласился, и мы договорились, что в семь часов вечера он меня подождет около мединститута, и мы вместе пойдем к ним.

До семи часов вечера было ещё много времени, и я решил, что вполне успею зайти на почту и купить что-нибудь в подарок. Я понимал, что они не ждут от меня подарка, но приличия ради что-нибудь-то надо купить. На почте меня ждал перевод с места работы и письмо от сестры.

Нас приняли хорошо, можно сказать, даже радушно. Людей было немного, человек десять, в основном молодые. Был один благообразный старик с женщиной такой же аристократической внешности. Минут пять ушло на то, чтобы Нина Александровна, а затем и гости изложили мне своё отношение к случившемуся, при этом не стесняясь в выражениях в адрес Олега. Очкарик, по всему муж одной из блондинок все той же породы, долго разглагольствовал об исторической гносеологии ревности, он так и говорил: «ревность в онтогенезе», «разнообразность её проявлений…», еще много чего мудреного, и вывел, что мордовать людей, не разобравшись в ситуации, так же возмутительно, как опорожняться, не дойдя до туалета.

Возмущенные возгласы, а Олега прорвало:

— Да шли-то они, обнимаясь на виду у всех.

— Не надо, — восклицала Наташа, — я сама обнимала его, а он совсем ни при чём.

— Ну хорошо, — чуть повысил голос Олег. — Раз так, в следующий раз я тебя буду нокаутировать, так и знай.

— Попробуй хотя бы пальцем тронуть.

— Вот-вот, где ключ-то, — тихим басом заметил пожилой господин. — Видите ли, молодой человек, — это мне, — у вас на родине конфликты с женами или вообще с женщинами не возникают. Поэтому вы не замечаете всех пагубных действий наших законов, направленных на урегулирование бытовых отношений. Вы слышали, что она сказала, мол, попробуй тронуть. Даже пальцем нельзя её тронуть, когда сама же говорит, что виновата она. А ведь она не шутит. Заяви она в милицию, и ничто его не спасет. Таков закон у нас. В любом, слышите, в любом конфликте с мужчинами, — причём не важно, кто он: муж ли, любовник ли, или просто прохожий, — права женщина, какая бы она ни была. Вот свежий пример. Буквально на той неделе судили мужика. Он из нашего дома, подъезды наши рядом, и я знаю его лично. Дом-то наш номенклатурный, так сказать, элитный, но исключительно для протокола несколько квартир в последнем подъезде дали рабочим. Разумеется, не первым попавшимся, а на выбор. Так вот, мужик этот — член партии, отличный станочник, передовик производства — с месяц тому назад, возвращаясь с работы, застаёт свою несовершеннолетнюю дочку в объятьях соседского хмыря. Сосед-то тю-тю, шмыг — и нет его, ну и мужику приходится отвесить пару оплеух дочке. Дочь бегом в другую комнату, закрывается, а мужик в кухню чего-нибудь поесть. Мужик этот хоть и рабочий высшего эшелона, но традиции соблюдает, в том плане, что данный ему женой рубль на обед он бережно хранил до конца смены, чтобы по дороге домой, как и другие его товарищи, «потратить». Поскольку после сей процедуры голод и усталость ещё больше чувствуются, он почти забыл о случившемся за приёмом пищи, но в это время приходит жена с работы. Услышав это, дочь ринулась на неё с криком, мол, пьяный отец чуть не убил её, показывая при этом покрасневшее лицо. Жена, не разобравшись, бежит на кухню и, также крича всякую брань, начинает колотить его туфелькой, которую только что сняла с себя. Мужик как может обороняется, что-то хочет объяснить, но не тут-то было. В конце концов, терпение его лопается, и он не так сильно, но всё же чувствительно двигает ей под глаз. Ну а дальше дело техники: звонок в милицию, показания пострадавших, справка врача — и мужика в каталажку. Справедливости ради, замечу, что коллектив завода долго бился, чтобы освободить его, следователь в нарушение закона пытался уговорить женщин, чтобы они забрали жалобы, но в ответ слушал угрозы, что если тот изверг не получит по заслугам, то они будут жаловаться куда следует. Так вот и состоялся суд. Я сам присутствовал в суде, очень уж был заинтригован. Дочь в суд не пришла, жена обвинила мужа в постоянном пьянстве и во всех грехах. Муж же не мог доказать, что он не верблюд, и загремел на три года. Вот так-то. И как вам всё это нравится? Ведь это один из многочисленных случаев, которые имеют место в необъятной России.

Наташа возражала, что она вовсе не несовершеннолетняя, а взрослая дама, и дает себе отчёт в своих действиях. На что пожилой джентльмен ответил, что он рассказал эту историю, чтобы было понятно, насколько несовершенны наши законы и как общество страдает от этого.

— Семья без мужчины, скажу я вам, не совсем нормальное явление.

Потом он долго объяснял, что, мол, мужчина, в отличие от женщины, воспитывает семью, а женское воспитание — это не что иное, как проявление защитного рефлекса от всевозможных опасностей для детей и других близких ей людей. Такое воспитание скорее порождает эгоизм. Привел пример, что, когда ссорятся соседские дети, женщины ругаются, а мужчины, разобравшись, наказывают виновного, а это не одно и то же. Он остановился на причинах того, что в наше время мужчины лишены права проявлять свой долг.

— Для того, — сказал он, — чтобы мужчина имел возможность воспитывать семью, нужно чтобы он имел вес. А вес этот даёт государство. Ну какой вес у мужика, на зарплату которого небольшая семья не может и неделю-то прожить? Какой у него вес, если ему законом не дано превосходства, а? А государство? Государство потом в десять раз больше платит за содержание тюрем, за лечение наркоманов, проституток и других социально опасных больных. А сколько дебилов, других более скрытых от глаз опасностей, исходящих от неполноценно воспитанных поколений? Уйма, и их станет ещё больше, пока женщины, вот так, как Наташа, будут знать, что их и пальцем-то тронуть нельзя, какими бы они виноватыми ни были.

Разглагольствования подобного рода несколько раз прерывались, провозглашались тосты, в основном за здоровье виновницы. Так что к этому времени уже было выпито немало спиртного, и разгоряченные люди обсуждали свои проблемы с теми, кто сидел рядом, а потому конец тирады пожилого господина почти никто не слышал, кроме если только меня. Он это заметил, ухмыльнулся и спросил, не читал ли я «Босоногого Монаха». Я ответил, что нет, после чего он совсем сник и подключился к сидящей рядом старухе, которая бойко о чем-то рассказывала своей соседке. Очкарик только что завершил очередной танец и бестолково улыбался. Я сидел между Ниной Александровной и ее дочерью (тоже, между прочим, Наташей). Воспользовавшись общей суматохой, я попросил разрешения у Нины Александровны откланяться. Она посмотрела на часы и посоветовала мне выйти с её дочерью погулять часок на свежем воздухе, а затем та меня и проводит. Чего, мол, ей сидеть здесь с пожилыми.

На улице было свежо и приятно. Мы шли по улице Мира. Наташа рассказывала, как она отдыхала этим летом в пионерлагере где-то в Анапе или Туапсе, уже не помню, и что мальчик по имени Дима на соревнованиях по бегу постоянно приходил последним, даже после девчат. Она находила это очень смешным и удивлялась, почему я не смеюсь. Я в свою очередь рассказал ей пару эпизодов из «Происхождения видов», и, по-моему, они её заинтересовали. Особенно ей понравились обычаи южноафриканских племён, где вместо поцелуев мужчины и женщины трутся друг об друга животами. Она хохотала что есть силы. Я тоже сначала смеялся вместе с ней, гордясь своим остроумием. Но смех этот слишком затянулся и переходил уже грани приличия. Я остановился и удивленно посмотрел на неё, то же самое сделала она, закрыла рот ладонью, прыснула еще сильнее, повернулась и убежала прочь. Ну а я отправился к себе.

После этого несколько раз мы с Олегом и Наташей встречались в парке. Пару раз вместе скушали мороженое. В одну из этих встреч Олег дал мне свою визитную карточку и сказал, чтобы я звонил ему, если будет нужна какая-нибудь помощь.

А теперь, гуляя с Азой и думая о том, как бы поделикатнее отправить её домой, я увидел их и сразу понял, что вот они-то и помогут нам. За порцией мороженого я рассказал им всё, что случилось с Азой, и продолжил:

— Ты, Олег, работаешь в краевом комитете партии, следовательно, у тебя обширные связи. Может, поможешь, ну хотя бы в провинции устроиться ей на какую-нибудь работу.

— Ты же говоришь, что у неё ни документов, ни прописки, ни жилья — ничего нету?

— Да. Потому-то и обращаюсь к тебе за помощью.

Он молчал. Наташа, до сих пор молча слушавшая, вдруг сказала:

— Может у Карася, а Олег?

— Ты думаешь, она сможет там работать?

— Почему нет? Во всяком случае, можно попробовать. Карась всё время жалуется, что не хватает младшего медперсонала, а ей всё равно, где работать. Там жильё дают, три раза в день бесплатное питание, зарплата больше, чем в обычных больницах. Мне кажется, что это самый идеальный вариант, во всяком случае, пока она восстановит свои документы.

Я уже догадывался, о каком учреждении идет речь.

— Знаете, есть у нас один знакомый, очень хороший человек. Звать его Анатолий Васильевич. Он главврач психиатрической больницы. Не скрою от вас, это обычный сумасшедший дом, и находится он в полутора-двух километрах в сторону от дороги Ставрополь — Невинномысск, в лесу. Я, правда, деталей не знаю, но понимаю, что работа там не сахар. Так что, если это вас устраивает, я могу поговорить с ним. Там тоже люди работают.

Я смотрел на Азу. Она сказала, что ей всё равно, лишь бы было, где жить и работать.

— На улице Лермонтова на одних из ворот я заметил фамилию Карась, не там ли он живет?

— Нет, он живет в центре, рядом с домом Нины Александровны. На Лермонтова живет его младший брат. У него особняк там. Кстати, он начальник краевой милиции. Подлец, каких свет не видел.

— Они родные братья?

— Да. Ну так бывает: родные братья, а разные люди. Природа тоже ошибается.

— В чём его подлость?

— Да во всём. Особенно он падкий на молодых и красивых женщин. Ходят слухи, что он от взяток тоже не отказывается. Всё это вкупе с его должностью делает его общественно опасным. Его давно бы скинули не только с должности, но и из города, но он в большой дружбе с Бородой, это его и спасает. Впрочем, это дело времени.

— А кто эта Борода?

— Борода? Ха-ха-ха, да это наш первый. Между собой мы его так величаем.

Мы договорились, что завтра в три часа пополудни я позвоню ему, и он скажет, как быть дальше.

— В общем, ты не горюй, мы обязательно устроим её куда-нибудь.

Через день в одиннадцать часов мы встретились с Карасём в кабинете Олега. Накануне он сказал нам, что Карась завтра в это время будет у него, и если мы не передумаем, то он сразу же возьмёт Азу с собой. Чемодан с её нехитрыми пожитками был у меня. Туда же мы положили книгу «Граф Монте-Кристо», взятую мной из библиотеки по её просьбе. Прежде чем зайти в кабинет, я отдал ей двадцать рублей, на всякий, мол, случай. Она колебалась, но взяла. Так что к отъезду она была в полной готовности.

Карась был высоким худощавым мужчиной лет сорока пяти — пятидесяти. Он не выразил ни восхищения, ни отвращения, а бегло взглянув на Азу, кивнул головой и, повернувшись в мою сторону, сказал:

— Ваши проблемы мне известны. Надеюсь, и вы знаете, что учреждение наше закрытого типа. Так надежнее обеспечить должную дисциплину и безопасность людей. Любое посещение производится лично по моему разрешению и по очень важным на то причинам. Письма, посылки — пожалуйста. Почта к нам прибывает два раза в неделю. А вообще-то у нас есть все условия, чтобы нормально жить. Так что беспокоиться по этому поводу не следует, нас беспокоить — тем более. Больница наша специфическая, работникам надо без отвлечения работать. Чем быстрее привыкнешь, тем вольготнее будешь себя чувствовать. Телефон мой есть у Олега. Это на всякий случай, а адрес ваш Олег мне дал.

С этими словами он попрощался с нами и ушёл, взяв Азу под руку.

Где-то в глубине сознания я понимал, что поступил неправильно — не такая помощь нужна была ей. Но я понимал и то, что других возможностей помочь у меня не было. В конце концов, я не виноват, что она сбежала из дома, да и на эту работу никто её не заставлял идти, могла и отказаться.

Так я думал, поднимаясь по Комсомольскому проспекту. Пойти в институт, что ли? Скорее бы начались занятия.

Глава 5

Черная полоса №1

Мне недавно исполнилось двадцать лет, и я заканчиваю третий курс института. Сдал уже четыре экзамена. На днях сдадим последний экзамен по органической химии — и свободны как ветер. Впрочем, свобода эта относительная, так как летом на каникулы мы домой не поедем. По существующим с давних пор правилам студенты, заканчивающие третий курс, направлялись по передовым хозяйствам республики для прохождения производственной практики. Хозяйства для этой цели выбирались, как я уже отметил, передовые по всем показателям, так сказать, колхозы и совхозы миллионеры.

Руководители этих хозяйств были уважаемые всеми люди, как правило, Герои Социалистического Труда, члены бюро Центрального комитета Коммунистической партии республики. В большинстве этих хозяйств уже действовали элементы коммунизма, такие, как бесплатные питание, использование жилплощади и других услуг. По договоренности с руководителями этих хозяйств студентов наших устраивали на оплачиваемые работы непосредственно на производстве, обеспечивали бесплатной рабочей формой, питанием и прочее. Так что после такой практики студенты приходили загорелыми, возмужавшими, даже покупали себе кое-какие новые одеяния. Три места для прохождения практики ежегодно предоставлял нам Ставропольский край Российской Федерации. Это были почетные места. Это сейчас, в моей подмосковной квартире, Ставрополь кажется мне далекой провинцией. Но тогда любая точка Российской Федерации воспринималась нами как нечто святое, недоступное. Даже преподаватели, обучавшие в России, пользовались особым уважением среди студентов.

Практикантов в эти хозяйства выбирали с особенной тщательностью и утверждали на факультативном совете. Они должны были быть отличниками, в высшей степени дисциплинированными и порядочными студентами, пользующимися авторитетом как среди товарищей, так и у преподавателей.

Этот выбор еще более ужесточился после того, как года два тому назад студенты наши, находящиеся на практике в Ставрополе, чего-то не поделили с местными ребятами, и получилась драка. Хотя впоследствии была получена официальная бумага о том, что виноватыми были местные ребята, а не наши студенты, всё же этот случай дал дополнительный повод к более придирчивому отношению при выборе практикантов.

Ни у кого не было сомнений в том, что одним из трех студентов для отправки на практику в Ставрополь буду я. И в действительности недели две тому назад вызвал меня декан нашего факультета академик Агабейли Агахан Алескерович. Он сообщил, что факультативный совет решил, что одним из студентов, направляемых в Ставропольский край, буду я. Он назвал фамилии и двух других. Дал кое-какие наставления по поводу того, как вести себя во время практики, и отметил, что руководство института не может гарантировать нам всего того, что предоставлено другим студентам, которые проходят практику на родине.

— Мы даже не знаем, — сказал он, — в какое хозяйство они вас пошлют. В отличие от нас, они посылают практикантов в отстающие хозяйства. Возможности этих хозяйств ограничены. Они обычно не платят практикантам. На бесплатное питание, обмундирование и прочее тоже надеяться не следует. Вообще надо рассчитывать на худшее. Тех денег, которые вам платит институт, там может не хватить. Поэтому я вызвал тебя уточнить, есть ли у тебя какие-нибудь родственники, которые могут дать тебе, ну, скажем, рублей сто?

— Родственники у меня есть, — ответил я, — и вовсе не бедные, но так сложились наши отношения, что ни они мне не предлагают, ни я не прошу у них финансовой помощи.

— Ты никогда не просил у них деньги?

— Только один раз. В самом начале первого курса преподаватель по физкультуре грозил нам, что если не приобретем физкультурную форму для его уроков, то нас выгонят из института. Ну и пришлось попросить деньги у родственников.

— Какой это преподаватель сказал вам такую чушь?

Я назвал имя и отчество преподавателя.

— А почему вы не обратились ко мне? Я быстро поставил бы его на место.

— Мы только начинали учиться, не знали, что к чему, а потом, как же не верить учителю?

— Кто тогда дал тебе деньги? Что отец у тебя погиб на войне, я знаю.

— Дядя. Он же вырастил нас всех. Но сейчас я не могу просить у него, да и вообще ни у кого помощи.

— Почему?

— У них у всех свои семьи, дети, большинство маленькие, да и какая необходимость? Ведь не обязательно, чтобы именно я поехал в Ставрополь.

— Не обязательно, но желательно.

С этими словами он дал мне бумагу и ручку:

— Напиши заявление в местком института об оказании тебе материальной помощи в связи с… — и прочее.

Взяв заявление, он сказал:

— Я сам займусь этим, а когда надо будет получать, сообщу тебе. Иди, занимайся.

То было недели две назад, а завтра будем сдавать последний экзамен и одновременно получать стипендию. Экзамены в некотором роде нарушили наш привычный повседневный уклад. Свободного времени было много, ходили куда угодно, когда угодно, а это чревато было незапланированными расходами. Там пирожки, тут мороженое, лимонады, а то и в чайхану заходили — не хотелось отставать от товарищей, и всё это привело к тому, что у меня деньги кончились давно, и я второй день был голодный.

Мне и раньше приходилось голодать, но психологическая нагрузка, вызванная экзаменами, давала дополнительную остроту этому состоянию. Я поступал по известной уже методике. Вставал рано утром, этак в шесть, брал с собой учебник по органической химии и уходил к берегам Гянджачая. На левом берегу реки, ниже химкорпуса, было огороженное со всех сторон кустарниками укромное место, куда днём почти никто не ходил. Тут же неподалеку бил родник. Вода этого родника была прохладна и вкусна. Приходя сюда, я лежал на траве, занимался себе наукой и время от времени ходил к роднику и пил много воды. И так до вечера. Приходил я в общежитие поздно, чтобы, не привлекая ничьего внимания, лечь спать.

На экзамен я всегда приходил первым. Дворница подметала территорию, какая-то облизанная серая собака мирно дремала у подножия памятника Сталину. Постепенно начали собираться сначала девушки нашего класса и кое-какие лаборантки, в чьи обязанности входило подготовить класс к экзамену, затем пришли и остальные студенты и экзаменаторы. Преподаватель наш по органической химии, в мире просто Дегли от слова «де-глюкоза», что было темой его диссертационной работы, а официально профессор Исмаилов, был очень строгим человеком. Ему было все равно, чей ты отпрыск: Господа Бога или последнего нищего — оценку он давал только по знаниям.

Рассказывают, что несколько лет тому назад он срезал на экзамене сына какого-то партийного босса. Чуть ли не весь высший свет, в том числе директор института, персонально просили его не заваливать парня, а он завалил. Дружки парня подкараулили профессора ночью, просили и так и сяк, большие деньги предлагали, грозили — ничего не помогло. Притащили его к реке, мол, если не будешь исправлять двойку, бросим в реку, а Дегли всё гнусит (он говорил в нос): «нет». Тогда эти ребята засовывают его в мешок и, обвязав веревкой, начинают опускать с моста в реку. Время от времени они останавливают спуск, спрашивают и, услышав очередное «нет», опускают дальше. Уже он наполовину торчит в воде, а всё повторяет своё «нет». Несколько раз окунают его, но, так и не добившись ничего, отпускают с богом, а парня того исключают из института. Многие денежные мешки, руководители передовых хозяйств хотели получить диплом привилегированного института по профессии их деятельности и тем самым укрепить свою позицию на местах. Такое их желание непременно наталкивалось на принципиальность Дегли, и все они были вынуждены оставить это. Некоторые особенно маститые поднимали вопрос на уровне Совета Министров или Министерства о том, зачем нужна для агронома или зоотехника органическая химия. Но это ещё больше подчеркивало их невежественность, так как программа для высших и средних учебных заведений утверждалась в Москве, а не на местах.

Как признавал сам профессор, только один человек сумел-таки получить от него положительную оценку, не зная предмета. Это был Бавро Халил. Халил — это его имя, а Бавро потому, что он был очень похож на героя индийского фильма «Байджу Бавра». Он учился курсом раньше меня, и мы все знали его. Это был высокого роста, рыхлого телосложения огромный малый с неизменным аккордеоном на спине. Куда бы он ни ходил, аккордеон всегда носил на спине, отчего казался ещё крупнее. Он был сирота. Никого на белом свете у него не было, и если бы не аккордеон, на котором в свободное от занятий время он играл в различных объектах общепита и тем самым кормился, то совсем пропал бы человек. Все это знали, в том числе и преподаватели. Поэтому, несмотря на то, что наука для Халила была тем же, что и китайский язык, ни у кого рука не поднималась лишить его стипендии, тем более выгнать из института. Так Бавро Халил дошёл до третьего курса. А на третьем курсе его величество Органическая химия.

Халил был исключительно миролюбивым и доброжелательным человеком. Поэтому он даже не обиделся, когда профессор химии выставил его из экзаменационного класса как какое-нибудь инородное тело. На следующий день рано утром, часиков этак в семь, раздается дверной звонок в квартире профессора. Дверь открывает сам Дегли в пижаме. Халил элегантно здоровается с профессором, без всяких церемоний заходит в квартиру, проходит в кухню, аккуратно снимает аккордеон, кладет его в угол и не спеша занимает самое почётное место за обеденным столом. Проснувшимся на звонок и кое-как одетым домочадцам профессора он объясняет, что «весь город, да, наверное, и вы знаете, что я круглый сирота и кое-как существую благодаря только стипендии и вот этому аккордеону. Но, поскольку аккордеон один никак не может прокормить, одеть и обуть меня, и по всему после вчерашней двойки, которую поставил мне уважаемый профессор, то бишь хозяин этой квартиры, мне стипендию не видать минимум полгода», то он, то есть Бавро Халил, считает вполне законным три раза в день приходить в эту квартиру с тем, чтобы вместе с остальными завтракать, обедать и ужинать.

С этими объяснениями он вытаскивает из кармана записную книжку и ручку и просит, чтобы сказали ему точное время обеда и ужина, дабы не опаздывать. Обескураженная хозяйка смотрит на мужа, а муж куда-то в сторону. В общем, Халила покормили. Во время завтрака он показывал завидную способность поглощать пищу и при этом почти безостановочно говорить. Он им рассказывал всякую всячину, заранее зная, что всё это нужно хозяевам как судаку зонтик, и при этом прося всё новой добавки. Напоследок он, кажется, предлагал сыграть им что-то вроде «форс-мажор» в аккордеонном его исполнении, но встретив дружный и категорический отказ, поблагодарил хозяев и был таков.

Кое-как позавтракав, профессор уходит в институт продолжать принимать экзамены, надеясь в душе на порядочность Халила — пошутил, мол, и баста. Но у Халила на этот счёт было свое мнение, и точно в указанное в записной книжке время он звонит в уже известную нам квартиру. Профессора дома не было: экзамены принимались без перерыва на обед, и дверь ему открывает жена. Он так же, как утром, элегантно здоровается и, проходя в кухню, занимает своё место за столом. Жена профессора бежит к телефону и кричит мужу, что, если он не избавит их от этого амбала, она подожжёт этот дом к чёртовой матери. Приглашенный к телефону Халил молча слушает и, так же молча положив трубку на место, покидает квартиру. Придя в химкорпус, он без очереди заходит в класс, где принимался экзамен, и, получив свою заслуженную тройку, покидает сей храм науки.

Много лет спустя я встретился с Халилом в Баку. Был летний день, на улице стояла жара. Халил шёл в зимней куртке, из каждого бокового кармана которой торчало по бутылке, заполненной молоком. Горлышки бутылок были открытыми, и брызги молока заливали полы куртки. Мы поздоровались, поговорили о том о сём. Выяснилось, что он устроился на работу в какой-то молочный совхоз в черте города, женился на женщине из того же совхоза с квартирой и, слава богу, живет неплохо.

— Ну а как со специальностью-то, справляешься?

— Какой специальностью? — искренно удивился он.

— Как какой специальностью? Ты же институт окончил и, наверное, занимаешь какую-нибудь должность по специальности, разве не так?

— Да что мне говорят, то и делаю — вот и вся специальность и вся должность, — улыбаясь, ответил он.

— Ну что же, Халил, видимо, ты кое-чему всё же научился, и, наверное, даже получше нас.

— Стараюсь, — опять, улыбаясь, ответил он, и мы попрощались.

Только отойдя на несколько шагов, я вспомнил про аккордеон. Повернулся, посмотрел. На привычном месте его не было.

— Халил, а где аккордеон? — крикнул я ему вслед.

— Продал, — ответил он, — он теперь не нужен, — при этом он похлопал по обоим карманам, в которых находились бутылки с молоком.

— Входите, — это означает, что экзамен по органической химии начался. Как обычно, я зашел первым. Положил зачетную книжку на стол и взял билет. Вопросы билета были самыми трудными. Все студенты молили бога, чтобы никому из них не попал этот билет.

— Я готов ответить, — сказал я.

Профессор долго мерил меня взглядом и показал вглубь класса, где стояли столы и стулья для того, чтобы студенты могли готовиться минут десять — пятнадцать, прежде чем ответить на вопросы билета. Я сел за самый ближний стол и стал бездельно смотреть куда попало. Так прошло минуты три.

— Алиев! — вызвал профессор.

Я встал.

— Принеси и положи нам на стол свою шпаргалку.

— Нет у меня шпаргалок, — ответил я и сел на место.

Кружилась голова. Профессор ещё раз повторил свою просьбу, добавив, что он видел, как я совал в карманы шпаргалки, когда он назвал мою фамилию.

Я молчал. Он не торопясь встал, подошёл ко мне и почти командирским голосом сказал:

— Встать.

Я встал.

— Подними руки.

Я поднял руки. Он вывернул все мои карманы, почему-то потрогал мой лоб, повернулся и пошёл к себе. Прошло ещё минут пять. За это время профессор перелистывал мою зачетную книжку, показывал ассистентам (их было двое), делал еще какие-то процедуры.

— Иди отвечай.

Первый вопрос был самым трудным. Надо было рассказать о технологии поляризации молочной кислоты, что чередовалось со сложными и длинными химическими реакциями. Я начал отвечать, однако через минуту он прервал меня:

— Ты пиши реакции, рассказывать необязательно.

Я начал молча писать. Три листа уже было исписано. По мере заполнения профессор брал лист, смотрел и передавал ассистентам. На половине четвертого листа он сказал, что хватит. Я начал отвечать на второй вопрос. Но профессор подвинул ко мне мою зачетку и сказал:

— Бери зачетку и уходи. Оценка там написана.

Я с зачеткой в руке вышел из класса. У двери стояла толпа сокурсников. Они кинулись на меня с вопросами: какой билет, как ответил, что получил и прочее. Так делалось всегда и со всеми, кто выходил из класса.

В коридоре было темновато. Поэтому я в окружении студентов продвинулся в сторону большого окна, чтобы посмотреть, какая оценка написана в зачетке. У окна я открыл зачетку, а там… десять рублей. Я схватил их и под дружный хохот сокурсников побежал в класс. Увидев меня с протянутой рукой, где краснела десятка, профессор встал и что есть силы закричал на меня, что я, такой-сякой, осмелился предлагать преподавателю взятку.

— Сейчас я тебя проучу, как предлагать взятки порядочным людям.

С этими словами он начал приближаться ко мне с зажатыми кулаками. Увидев это, я выбежал из класса и вышел во двор. Во дворе дядя Муслум поил чаем родственников местных студентов, которые пришли поболеть за своих чад. Купив некоторое количество пряников, я побежал к роднику, водою которого я утолял чувство голода. Съев все пряники, я вытащил зачетку и посмотрел. Стояла оценка «отлично».

Когда я учился в аспирантуре в Москве, находясь в городе Кировабаде, совершенно случайно встретился с профессором Дегли в трамвае. Он зашел в трамвай с задней площадки и, несмотря на наличие свободных мест, не стал садиться, а остался стоять там же, держась за поручень. Я встал с сидения и приблизился к нему. Он, заметив меня, улыбнулся, поздоровался за руку и поинтересовался моими успехами в науке.

Я поблагодарил его и спросил, помнит ли он ту десятку, которую подложил в мою зачетку.

— Конечно, помню, — улыбнулся он еще раз, — мы ведь не с неба свалились. Тоже были молодыми, тоже учились в школах, в институтах, в более тяжелых условиях, между прочим, чем сейчас. Нам ведомы и голод, и холод, и много какие, упаси бог, напасти. Так что по вашему виду я сразу понял: или у вас высокий жар, или вы голодны. Ну и разыграл я эту сцену со шпаргалкой и убедился в своей правоте. А ведь студент деньги под матрасом не хранит. Что у него есть за душой, то и в карманах. Так что не суди.

— Наоборот, товарищ профессор, я очень благодарен вам и, если вы не возражаете, хотел бы вернуть вам свой долг.

С этими словами я залез в карман и вытащил оттуда несколько десятирублевых купюр. Но он на деньги и не посмотрел, как будто их и не было.

— Видите ли, сынок, такие вещи не возвращают. Быть может, и вы когда-то кому-то окажете аналогичную или какую другую помощь, вот тогда можете считать, что вернули мне так называемый свой долг, даже с процентами.

Ему надо было выходить, и мы распрощались.

Так сложились обстоятельства, что я всю свою деятельную жизнь работал на чиновнических должностях в министерствах и ведомствах. По долгу службы объездил весь Советский Союз, ко мне обращались с самыми разнообразными просьбами. Десяткам, сотням людей оказывал я помощь и деньгами, и в устройстве на работу, и в получении квартиры, и во многом другом. Кто-то из этих людей выражал мне благодарность, кого-то я никогда больше не видел, но как бы то ни было, всегда в таких случаях перед глазами стояла та самая красненькая десятирублевка и вспоминались слова профессора о том, что «быть может, и вы когда-то кому-то…».

Экзамены позади. Остается получить деньги и разъехаться по местам прохождения практики. Стипендию и сто рублей помощи мне выдали в день последнего экзамена. Как раз в это время нас срочно вызвали в деканат. Пришли почти все. Видимо, несколько человек потрудились над тем, чтобы пройтись по адресам проживания студентов и пригласить их. Декан факультета сказал, что по указанию из Москвы всякая производственная практика отменяется, что вместо практики поедем в Казахстан участвовать в реализации постановления партии и правительства по поднятию целины. Для этого мы должны были сходить в городской комитет комсомола, чтобы получить путевку, деньги, причитающиеся нам для практики, так как проведенное в Казахстане время будет считаться как производственная практика; ну, и если кому нужно — съездить домой на день-другой. Для всего этого отводилась неделя времени.

На следующий день с утра я пришел в здание городского комитета комсомола, в котором также размещались городской комитет партии и горисполком. Там уже было многолюдно. Студенты с нашего курса и какие-то молодые люди стояли кто где и смеялись. Какой-то старик крыл Пишевари на чем свет стоит — это-то, видимо, и являлось причиной всеобщего веселья.

Покойный Пишевари был создателем и руководителем Иранской Коммунистической партии и близким другом Ленина. Когда в России, а затем и в других союзных республиках победила социалистическая революция, очень многие иранцы под агитацию Пишевари покинули родину и иммигрировали в СССР. Подавляющее их большинство сосредоточилось в Азербайджане, так как по национальной принадлежности они были азербайджанцами из южного Азербайджана, по результатам Русско-иранской войны остававшимися под влиянием Ирана. Это были в основном грамотные специалисты, работающие на высоких должностях и пользующиеся большим уважением у себя на родине. Разумеется, эти люди здесь никому не были нужны, обратно их не пускали; и после отдельных шумных протестов, которые жестоко подавлялись милицией, они устраивались на первую попавшуюся работу, в основном дворниками и охранниками. Старик этот, оказывается, тоже был из тех иммигрантов и работал здесь охранником. Охранял это здание от посягательств и нежелательных посетителей. Кто-то, скорее всего из местных, зная об этом, и задел больное его место, сказав, что неужели тот «не нашел в Иране какую-нибудь дверь, чтобы охранять, а поперся сюда». Гнусно, конечно, но такие люди есть везде. Кое-как успокоив старика, мы выстояли в общей очереди и, получив путевку, разошлись. Деньги, положенные для прохождения практики, получили в этот же день. Времени оставалось много, поэтому большинство, в том числе и я, поехали домой.

У нас своего, то есть отцовского, дома не было. Отец был историком, членом коммунистической партии, занимал ведущие положения в школьной иерархии, а потому часто направлялся то в один, то в другой район. Везде нас обеспечивали жилплощадью, и поэтому некогда, да и незачем было думать об оседлой жизни. Затем война, голод, холод. Два брата отца сразу мобилизовались в армию, и были отправлены на войну. Отец имел бронь. Но он каждый день ходил в районный комитет партии, просил, чтобы сняли его бронь, и писал об этом в вышестоящие партийные инстанции. Наконец его просьбу удовлетворили, и он также отправился на войну. Оставшиеся без глав две семьи (младший дядя тогда был холостым) с маленькими детьми обходились кое-как помощью, оказываемой партийным комитетом района за отца, пока не вернулся младший дядя, почти без одной руки. Левая рука его (он был левшой) висела как плеть, и, как говорил он, не отрезали ее потому лишь, что он отказался наотрез. Ему, конечно, было трудно содержать всех нас, и он переехал в другой район, где жили родственники. Таким образом, мы лишились и той квартиры, где жили до отправки отца на фронт. Мы разместились в одном из классов сельской семилетней школы, где дядя устроился преподавать литературу. Периодически то один, то другой родственник привозил нам мясо, молоко, масло и другие продукты, что вместе с продуктами, которые давали два раза в неделю за отца, обеспечивало нам, в общем-то, безбедную жизнь. Со временем дядя построил дом, завел хозяйство, женился, стал директором школы. К тому времени старшая сестра моя вышла замуж, и они с мужем стали жить в районе. Она работала в больнице, он занимался партийной работой. Мать постепенно перешла жить к сестре, так как некому было детей нянчить и за хозяйством смотреть. Так вот, когда я говорю, что поехал домой, имею в виду дядин дом, где мы все росли и учились, а к сестре заходили как бы в гости.

Побыв два дня у дяди, я приехал в район попрощаться с семейством сестры и матерью. Перед уходом на автовокзал мать со слезами на глазах отдала мне почти новый пиджак из доброкачественного материала черного цвета.

— Отцовский, — сказала она. — Ты уже большой, носи на здоровье.

Заплакала и сестра. Она помнила отца. Я нет.

Этот пиджак у меня украли в поезде, когда я возвращался из Казахстана.

На вокзале яблоку упасть было негде. На одного отъезжающего пришли три-четыре провожающих. Играл оркестр, кое-где слышались и звуки одиноких музыкальных инструментов.

Вещи в поездку брали самые разнообразные. Некоторые взяли с собой даже матрас, подушки и другие постельные принадлежности. Алиев Сабир с нашего курса таскал с собой огромную плетеную корзину, заполненную чесноком. Всем он объяснял, что, по его сведениям, чеснок в Казахстане на вес золота, и он собирается на этом сделать бизнес. Чеснок он, конечно, до конца не довез, но кличку себе заработал на всю жизнь — Чеснок Сабир.

Керем Ахмедыч (так называли мы солидного карапуза с нашего курса) взял с собой аж три удочки — собрался удить рыбу.

Единственное, что было у всех и висело у каждого на груди, — это соломенная шляпа. Нас предупредили, что без нее невозможно работать под палящим солнцем Казахстана, а там ее не купишь — дефицит.

Меня провожала девочка, студентка физико-математического факультета педагогического института. В молодости я имел неплохой голос, пел на различных концертах, несколько раз даже выступал по радио, был лауреатом фестиваля. Меня приглашали на свадьбы в качестве платного певца, но с моим характером и застенчивостью это было нереально, и я от всего этого отказывался. Однажды после совместного выступления студенческого кружка самодеятельности нашего и педагогического институтов жена одного из моих знакомых передала мне, что есть одна скромная студентка пединститута, которой мой голос очень нравится, и что она просит, чтобы я сообщил ей о месте и времени своих выступлений, а если можно, достал для нее пригласительный билет. Потом мы познакомились более близко, исключительно на музыкальном поприще и на основе взаимоуважения. Но вот она пришла проводить меня, и это было очень приятно.

Нас ждал длиннющий товарный поезд-скотовоз, кое-как очищенный и приспособленный для перевозки людей. Старые, худые вагоны были разделены на верхние и нижние ярусы с голыми и неровными нарами. Решили, что пока в каждый вагон погрузится по двадцать человек, а в дальнейшем, если понадобится, будем тесниться. Говорили, что по дороге еще будут сажать людей, таких, как мы.

Пришла пора распрощаться. Первый секретарь городского комитета комсомола произнес пламенную речь о повышении благосостояния советского народа, отметив и нашу лепту в этом деле, о дружбе народов и прочих вещах; сыграл духовой оркестр, и под музыку начали разгонять нас по вагонам. «Учительница» — так величали мы между собой эту девушку из пединститута — засунула мне в карман пятьдесят рублей, извиняясь при этом, что не успела приготовить чего-нибудь домашнего. Сопротивляться было некогда, и я прыгнул на подножку уже движущегося поезда. Выбрал я себе место на втором ярусе около двери, так чтобы был обзор.

В качестве руководителя с нами ехал преподаватель физкультуры Гейдар. Он находился где-то в головном вагоне, предназначенном для сопроводителей груза и имеющем необходимые условия для проживания. В остальных же вагонах ничего, кроме голых нар, не было. В углу каждого вагона был оторван кусок пола, и образовалось небольшое отверстие, которое, как нам объяснили, будет служить туалетом. Однако в целом оно было ни к чему, так как поезд ехал с такой скоростью, что мы успевали выйти из вагона, справить свою нужду и вернуться обратно, особенно днем. Надо сказать, что в Казахстан отправилась только мужская часть студентов. Девушки же поехали на практику в хозяйства республики согласно распределению.

Ехали в основном без приключений. Угнетало только то, что при наличии денег мы не могли ничего купить ни поесть, ни попить. Дело в том, что, умудренные опытом прошлого года, люди, как только объявлялось о прибытии поезда со студентами, закрывали всё, даже газетные киоски, и уходили куда подальше от вокзала. Воду мы приноровились пить и брать из кранов вокзальных туалетов, а относительно еды появились проблемы, и мы взбунтовались. Рассыпались мы из вагонов и сели на россыпи около железнодорожных рельсов. Поезд своим черепашьим ходом ушел дальше и скрылся из виду. Прошло около получаса, он прополз задним ходом обратно и остановился. Мы отказались сесть в вагоны. Руководители группы вместе с машинистом обещали нам, что в Астрахани поезд будет стоять столько, сколько нам требуется времени для того, чтобы сбегать в город и купить все необходимое. Мы согласились с этим и вернулись в вагоны.

На вокзале в Астрахани стояла толпа людей, состоящая из подростков: мальчиков и девочек лет пятнадцати-шестнадцати, учащихся ПТУ Астрахани по специальностям тракториста и комбайнёра. Это была последняя партия, которая должна была отправиться на целину вместе с нами.

Сколько из этих ребят погибло в Казахстане! По неопытности они ели, пили что попало; спасались от жары где угодно; ходили, отдыхали где попало; и многие из них погибли от быстротечной дизентерии; утонули в бесчисленных уральских зыбких озерах; стали добычей волков, гадюк; были раздавлены машинами, тракторами; устраивали танцы с драками, поножовщиной и прочее, и прочее. Каждую неделю из Алма-Аты улетал в Москву с посадкой в Волгограде пассажирский самолет специального рейса с трупами и тяжелоранеными на борту.

Ровно через неделю от начала пути мы прибыли в Казахстан, в город Уральск. Здесь нас ожидали многочисленные бортовые машины с такими же подростками за рулём. Еще несколько часов тряски по уральским степям, и мы прибыли в Джамбейтинский район. Первым делом хлынули в столовую, около которой остановилась наша машина. Время было обеденное, и мест в столовой не было. Взяв единственный имевшийся в столовой рисовый суп, мы расположились во дворе кто как мог. Мясо в супе мне показалось сомнительным. Оно было покрыто белой пленкой и было непривычно скользким. Я обычно не ем того, что вызывает у меня подозрение, каким бы голодным я ни был, а потому я его просто выбросил на землю, чем вызвал неодобрение товарищей. Однако через несколько минут эти товарищи, корчась и извиваясь, очищали свои желудки от несвежей конины, которую дали нам в супе, и проклинали местные обычаи. После этого случая двое из наших ребят заболели поносом и, так и не поправившись, стали пассажирами самолета специального рейса. Многие им завидовали.

По распределению наш курс попал в совхоз «Абай» этого же района. Из наземных строений в совхозе было всего два объекта. Один — двухэтажный кирпичный (из глины) дом, который построили прошлогодние студенты, другой — почерневшая деревянная развалина, уцелевшая с незапамятных времен. В доме жили интеллигенты типа медперсонала, работники столовой и магазина и другие. Все они были приезжими. Здесь же дали комнату нашему руководителю. Отсюда он должен был осуществлять руководство всеми студентами, работающими в отделениях совхоза. Деревянный же барак был приспособлен под столовую и небольшой магазин. Остальные дома были землянками.

Меня и еще пятерых сокурсников отправили в отделение номер два, что находилось где-то в двадцати километрах от центра, в степи, куда мы и двинулись на тракторном прицепе. С нами приехал какой-то казах, видимо, бригадир или вроде того. Он поговорил с какой-то старухой, сказал нам, что она раз в неделю будет привозить воду в бочке, а также будет готовить и стирать нам, если мы этого захотим. Он обвел рукой казавшееся бесконечным поле и сказал:

— Видите скошенную солому на поле? Ваша задача собирать и скирдовать её. Чем больше заскирдуете, тем больше получите.

Он пообещал, что приедет в субботу и привезет нам продукты, дал кое-какие советы относительно жары днём, холода ночью, а также волков, которые бродят по ночам, сел рядом с водителем и укатил обратно.

Всё отделение состояло из четырех землянок. В одной из них вместе со сравнительно молодой казашкой жила та самая старуха, с которой разговаривал бригадир. Остальные три землянки пустовали. Вблизи паслись корова и лошадь. На середине площади стояла бричка с большой бочкой, а рядом — большой чугунный тазик, прикрепленный на какую-то возвышенность. Как выяснилось впоследствии, в этом тазике готовили еду, в основном лепешки, кипятили чай, стирали, мыли посуду, а накануне больших праздников мыли голову. Всё это делалось в одном и том же тазике, который никогда не снимался, не мылся и даже не ополаскивался после каждой из этих процедур. Разумеется, о приеме пищи и чая, приготовленных в этом тазике, и разговора быть не могло.

Мы осмотрели бочку. На дне сантиметров этак в десять лежал полугустой ил. Воды не было ни капли. На наш вопросительный взгляд старуха показала на закат солнца и кое-как объяснила, что вода находится далеко и за ней она пойдет завтра утром.

Все три землянки, которые пустовали, были напичканы клопами. Они шествовали по стенкам, копошились в войлочной подстилке на полу — единственном предмете, находившемся в землянке. Мы молча выровняли небольшую площадку недалеко от землянки, принесли соломы и соорудили нечто похожее на постели. Соломы принесли побольше, чтобы в случае холода можно было зарыться в нее. Лишь бы какая-нибудь заблудившаяся техника не задавила нас. Говорят, здесь бывает такое. Рассказывают даже, что два или три раза трактор завалился прямо в землянку на головы спящих людей.

Вымотанные за весь день, мы быстро съели по бутерброду с кабачковой икрой, купленному в совхозе, и сразу уснули. Разбудил меня топот множества ног. Впечатление было такое, что скакал целый конный отряд. Посмотрев в сторону звука, я увидел множество горящих глаз, которые стремительно приближались к нам. Первой мыслью было спрятаться в землянку. Только я хотел осуществить задуманное, сильная рука Мустафаева Балабека, лежавшего рядом со мной, прижала меня к подстилке:

— Лежи тихо, не рыпайся.

Я затаил дыхание и беспомощно смотрел на приближающиеся фонарики. Большая стая огромных волков вихрем пронеслась мимо нас справа и слева, и всё стало тихо. Никто не спал. Мы вполголоса обсуждали ситуацию, в которую попали. Было абсолютно ясно, что жить и работать в таких условиях мы не можем. Я вспомнил, что этот Балабек в прошлые лета приезжал в Казахстан добровольно и зарабатывал немалые деньги, что было видно по его экипировке, приобретенной после поездки.

— Послушай, Балабек, а как ты работал здесь прошлым летом да заработал кучу денег?

Он засмеялся и сказал, что, если бы не Исаев, то есть наш руководитель, он и в этом году жил бы здесь припеваючи и заработал бы не меньшие деньги, чем в прошлый год, когда каждый делал что хотел, лишь бы были закрытые наряды в бухгалтерии.

— То есть как это?

И он рассказал, что в прошлое лето он попал в этот же район, но в другой совхоз. Так же, как в этом году, распределили людей по отделениям, а его и еще троих ребят посильнее оставили в совхозе для выполнения строительных работ. Они уже начали строить какой-то объект, но начались дожди. Дождь лил как из ведра подряд несколько дней, и продолжать строительство было невозможно. Ребята слонялись целыми днями по совхозу то там, то сям. Их заметил бухгалтер совхоза, который вел наряды о проделанных работах. Этот бухгалтер, казах средних лет со спитым лицом, пригласив их к себе, предложил им, что он, то есть бухгалтер, напишет им выдуманные работы, которые они якобы выполнили, а взамен ребята должны каждый день после окончания работы угощать его водкой и закуской, отметив при этом, что он любит закусить водку арбузом.

— Арбузы только-только начали появляться, и то в основном зеленые. Ну а нам-то что? Хочет человек арбуз — пускай, на здоровье.

Так они с утра исчезали из совхоза, то купаться, то еще куда, чтобы никто их не видел, а вечером на договоренном заранее месте ждали бухгалтера с купленной в совхозном магазине бутылкой водки и небольшим арбузом, часто ворованным с близлежащих огородов. После окончания дождей они занимались строительством того объекта кое-как, спустя рукава, но продолжали ежедневные процедуры с бухгалтером, а он писал им наряды на где-то, в какой-то степи, убранную и скирдованную солому и прочие дела — пойди проверь. В заключение он опять сетовал на руководителя, что мол, если бы не он… и прочее, и прочее. Взвесив все за и против, мы пришли к выводу, что в субботу, когда привезут продукты, мы соберем свои вещи и уедем в совхоз. Там мы поставим вопрос ребром перед руководителем: или пусть создает условия для нормальной работы, или пусть разрешает нам самим заботиться о работе, её выполнении и прочее. В конце концов, ему нужен объем выполненной работы, а не то, каким путем это сделано.

Решив так, мы пошли работать, чтобы не давать повода для придирок. Очень хотелось пить. За стакан хорошо заваренного чая я дал бы если не все, то половину всего того, что имею за душою. Работали мы молча и быстро, лишь бы забыться. Четверо носили солому с поля, двое скирдовали. Мешали змеи. Их было огромное количество. Черные короткие змеи ползали под ногами, сыпались на голову из копны соломы. Мы их не боялись, но было неприятно соприкасаться с ними.

К десяти часам уже была заложена почти половина большого скирда, а работать уже становилось невозможно. Солнце пекло как в аду, и мы прекратили работу. Мучила жажда, хотелось помыться. Поэтому, придя к землянкам, мы в первую очередь кинулись к бочке. Она стояла на месте, и, как накануне, в ней не было ни одной капли воды. Начали искать женщин. Молодая казашка сидела чуть позади землянки на небольшом выступе, а старая лежала перед ней, положив голову на её коленки. Молодая правой рукой ворошила волосы старухи, найдя вшей, собирала их в левую и отправляла себе в рот. После каждого взмаха левой руки она поднимала глаза, смотрела на нас и улыбалась. При этом из угла ее губ просачивалась кровь. Омерзению нашему не было предела. Мы отошли к месту своего ночлега, соорудили из своих одежд что-то вроде навеса и легли в тени.

Не знаю, кому первому пришла мысль о том, что ведь эти женщины тоже люди и, стало быть, без воды им также не обойтись, как и всякому другому.

— Ну и что?

— Как что? Значит, у них есть вода где-то.

Мысль была столь простой и логичной, что мы все разом вскочили на ноги. Женщины все еще занимались своими делами, и двое из наших ребят заглянули в землянку. Не прошло и минуты, как они уже притащили два пузатых примерно пятилитровых кувшина. В одном было топленое масло, в другом — вода. Масло мы спрятали под солому. Нашли освободившуюся вчера банку из-под кабачков, хорошо прополоскали, налили в неё воды и пустили по кругу. Пили не очень-то много. Сковывали сомнения о чистоте воды, но жажду утолили и легли опять кто где. Примерно через полчаса поднялся вопль двух женщин: «май гайда?», «чур гайда?», что означает: «где масло?», «где вода?». С этими воплями они подошли к нам. Соображают все же. Они махали тонкими руками, прыгали на кривых ногах, дергали себя за волосы и беспрерывно вопили свои «май гайда?» и «чур гайда?»

На все эти песни и пляски Балабек, который в прошлом году помимо всего ещё и освоил кое-какие слова на казахском, отвечал, что «чур бер, май берамиз», то есть: привезите воды — отдадим масло. Говорил он это с достоинством, не подлежащим возражению тоном. Молодая, видимо, более сообразительная, первой поняла, что спорить бесполезно, и пошла запрягать бричку. Как она исчезла из виду, мы отдали всё еще стоявшей около нас старухе оба кувшина, и инцидент был исчерпан.

Поздно вечером, возвращаясь с работ, мы первым делом кинулись к бочке. Это была скорее грязь, чем вода. Точку на этой водной эпопее поставила огромная лягушка, которая из бочки прыгнула прямо на нас.

К вечеру пятницы мы заскирдовали три довольно больших скирда, произвели обмер, сложили и обвязали инструменты и уже в субботу с утра стали ждать трактор.

Трактор приехал к девяти утра, но без прицепа. Мужчина, который привез нас сюда, сидел рядом с водителем и держал на коленках объемистую сумку. Мы не просили, а настаивали на том, чтобы уехать отсюда без всяких возражений.

Он уже который раз повторил, видимо, по его мнению, козырной момент, что, мол, в отличие от других отделений, здесь есть корова и женщины, которых можно использовать; а мальчик (водитель трактора) сетовал на то, что без прицепа не может нас отвезти. Мы в категорическом тоне дали им понять, что, если они будут упорствовать, мы оставим их здесь, а сами уедем. Силы были не равны, и, в конце концов, они отступили. Мы показали мужику скирды и дали цифры обмера. Он посмотрел на скирды и на цифры, сказал, что возражений не имеет, и мы начали размещаться на тракторе. Я сидел на корпусе трактора около выхлопной трубы. Поэтому я двумя руками упирался в корпус трактора — труба была очень горячая.

О чем я думал? Не знаю. Наверное, о чем-нибудь возвышенном, как бывает, когда человек попадает в такую перетряску. На грешную землю меня вернуло колесо. Заднее колесо трактора, упираясь мне в правый бок в области ребер, тащило меня по земле. Оно медленно, но верно погребало меня под собой и одновременно подволакивало. Я все это видел и недоумевал: как я попал сюда? Кричать я не мог — кричали, вопили другие. Что-то наверху происходило. Кто-то упал мне на голову. Все это время трактор двигался, волоча меня по земле. Наконец он набрал скорость и переехал меня через грудь. Край шины колеса содрал с моего подбородка порядочный кусок кожи.

Одну минуту, всего одну минуту шла борьба между жизнью и смертью. Проделывая неописуемые движения, я корчился на земле. Ребята хватали меня за руки, за ноги, мяли, прижимали к земле, чем еще больше усиливали мои страдания. Я не мог разговаривать, не мог дышать. Вращая глазами то на одного, то на другого, я умолял их оставить меня в покое, но они этого не понимали. Усердствовал больше всех Чеснок Сабир. Победила жизнь, и я начал дышать. Молниеносно промелькнула мысль, что я буду жить, но вот как? На какой степени инвалидности? На это ответа не было.

У меня горели, именно что горели, все внутренности, резало спину, очень сильно болела область мочевого пузыря. Видя, что я начал дышать, ребята посадили меня на землю, держа за пальцы рук и голову. Это были единственные места выше ремня, на которых уцелела кожа. Остальные места покрывало кровяное месиво с разорванными и болтающимися из стороны в сторону красными массами мяса.

Может быть, раз в сто лет такое случается в этих местах, но богу угодно было, чтобы это случилось сейчас: откуда ни возьмись мимо нас проехала какая-то бричка, причем тащил её не вол, как обычно, а породистый мерин. Ребята остановили её. Разговор я слышал. Молодой и здоровый казах, ссылаясь на то, что он куда-то очень спешит и центральная часть совхоза «Абая» ему не по пути, отказывался отвезти нас, а ребята упрашивали. Наконец молодой казах получил, что заслужил, и притих, время от времени вытирая кровь с носа, а ребята, уложив меня поудобнее, сели трое в бричку, чтобы поддерживать меня, остальные опять на трактор — и в путь.

Заведующей медпунктом в совхозе была высокая и полная русская дама с чуть косящими глазами. Она хотела сначала провести со мной какие-то процедуры, но, узнав, что через меня проехал трактор, убрала все инструменты, положила их на место, произнесла: «Это не по моей части» и стала вместе с нами ждать нашего руководителя, который пообещал в управлении добиться транспорт, чтобы отвезти меня в район.

В районный центр мы прибыли затемно. Предупрежденные главврач Мамедов, тоже азербайджанец, и медсестра Людмила — студентка третьего курса Московского мединститута, приехавшая сюда на лето по путевке, — ждали нас. Главврач ни за что не хотел верить в то, что через меня проехал трактор.

— Обычная рана, — говорил он, — пошлём в районную больницу, через неделю восстановится.

Медсестра настаивала, чтобы отправили меня в Алма-Ату на более обстоятельное обследование. Наши были на стороне медсестры, и Мамедов был вынужден согласиться с ними.

— Хорошо, пусть переночует, а завтра самолетом отправим в Алма-Ату.

Он сказал Людмиле, чем обработать раны, и ушел. После соответствующей обработки, которая попортила мне много крови, она показала нам дверь в помещение, где я должен был переночевать. Вообще, это здание никак не походило на больницу, даже приспособленную. Как я после узнал, это было вроде пункта, куда из всех хозяйств доставляли раненых и трупы, а отсюда уже кого куда. Легкораненых — в районную больницу, находившуюся отсюда недалеко; не ахти какая, но все же больница, а остальных — в Алма-Ату для дальнейшего распределения.

Пункт этот, куда нам показала медсестра и где в данный момент находились больные и трупы, состоял из одного большого зала без окон и нескольких маленьких комнатушек, в одной из которых Людмила жила. Мест для всех привезенных вечно не хватало, и большой зал был заставлен множеством нар. Расстояния между нарами были таковы, что человеку, лежащему на них, нельзя было даже чуточку поднять голову. И все это было постоянно полное до отказа. Раненые и трупы лежали вперемешку на полу и вообще где попало. Медсестры и врачи сюда не заходили. Погрузку и разгрузку производили два верзилы из местных увальней в резиновых одеяниях и респираторах. Здесь людей не кормили, не поили, в туалет не водили, дескать, за сутки не умрут, а умрут — одним меньше.

Наш институт военизированный. По окончании нам дают офицерские звания. Из военных знаний мне ведомы действия иприта, люизита и других удушающих газов. Но ни один иприт, ни один люизит, всякие там «В-газы», даже ни одна химическая бомба, взорвись она под самым носом, не ошеломила бы нас так, как это произошло с нами при первом же шаге внутрь этого помещения. Нас прямо опрокинуло обратно в коридор и начало тошнить. Такое впечатление, что сейчас вывернет наизнанку. Наблюдавшая за нами медсестра быстро перехватила меня и отвела к открытому окну в торце коридора. Потом она говорила, что это повезло, что меня привезли поздно и тех верзил не было здесь. Они бы не церемонились, а швырнули бы в какой-нибудь угол — и делу конец.

— Ты сможешь один постоять здесь несколько минут?

— Да.

И она ушла. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что все в порядке. Она звонила главврачу, и тот разрешил постелить мне раскладушку у нее в комнате.

— Выпей горячего чаю — полегчает, — заключила она.

Я уже говорил, что по совету опытных людей все мы купили соломенные шляпы. Вторым предметом, который так же купили, был нож, причем не какой попало, а специальный, стоимостью в шесть рублей двадцать копеек. Он тоже считался нужным предметом в этих местах, и почти все приобрели такие ножи. Но так получилось, что я не смог купить его, а заимствовал у Керема Ахмедовича. Он каждый день по несколько раз требовал, чтобы я вернул ему его нож, но я всякий раз находил отговорки и тянул время. Почему-то я вдруг вспомнил об этом ноже и похлопал по карманам. Нож был в кармане брюк. Я, показав на Керема, который вместе с Сабиром выходил из здания, попросил, чтобы Людмила позвала его. Керем подошел ко мне. Вытащив из кармана нож, я протянул ему. Он долго смотрел мне в глаза, повернулся и ушел.

— Что это значит? — спросила Людмила.

— Да так, — ответил я неопределенно.

Возвратившись из Алма-Аты, я тут же вернул Керему его нож. Он принял его, улыбнулся и сказал: «Вот теперь другое дело».

Два стакана хорошо заваренного горячего чая и несколько штук печенья, которыми угостила меня Людмила, заметно подбодрили меня. Однако неизвестность со здоровьем очень тревожила. Кое-как подремав сидя на раскладушке и утром выпив стакан чая с печеньем, я поблагодарил Людмилу и, не дожидаясь транспорта, вместе с руководителем пошел на летную площадку. Сабир и Керем ночью вернулись в совхоз.

В Алма-Атинской больнице, куда нас привезли, принял меня хирург. Высокий, чуть сутулистый, с головой, тронутой сединой, внимательно выслушал нас, задал кое-какие вопросы и повел в рентгеновский кабинет. Долго он обследовал меня, почему-то мял пальцы на руках и, обращаясь к руководителю нашему, сказал:

— Вся штука в том, что действительно трактор переехал через его грудь. У одного из тысячи, а может еще и реже, людей бывают вот такие эластичные кости, как у этого молодого человека. Ребра опустились и поднялись. Если бы он имел другую конституцию или был лет этак на пять старше, сейчас лежал бы совсем в другом месте.

Далее он сообщил, что внутренние органы все целые, никаких повреждений нет, но чуть выше сердца между ребрами есть какое-то темное пятно, поэтому все же придется оперировать, но это так, детский лепет, по сравнению с тем, что могло случиться.

Убедив нашего руководителя, что ничего страшного нет и что через четыре или пять дней я буду выписан совершенно здоровым, хирург определил меня в палату и велел медсестре, чтобы она готовила меня к операции на завтра. Руководитель наш, Исаев, попрощался и, сказав мне, что будет ждать в совхозе, покинул больницу.

Кроме меня в палате находилось еще трое больных. Они были лежачие, но поскольку за ними хорошо ухаживали, то никаких неприятных запахов в палате не ощущалось. Медсестра заменила мне повязку, предупредила, чтобы я ничего не ел, не пил, кроме того, что она сама даст мне, и пошла заниматься другими больными. Настроение у меня заметно улучшилось. Кое-как ложась на бок, я подумал, что, видимо, на этом заканчивается мое путешествие по Казахстану. Вероятнее всего, скоро меня отправят домой долечиваться уже там. Что же, от судьбы не уйдешь, только вот как же люди живут в таких местах всю жизнь, причем не только живут, но и довольны своей жизнью?

В Ставрополе со мной учился один казах — Оролов Душен. Он приехал из того же района Казахстана, где мы поднимали целину. Так вот этот казах, не зная, что я был в их краях, довольно часто сравнивал жизнь в Ставрополе с жизнью на своей родине, и всегда Ставрополь оставался в проигрыше. По его словам выходило, что у них на родине и люди покультурнее, и продукты повкуснее, и вообще — не жизнь, а рай, во всяком случае, по сравнению со Ставрополем. Однажды, когда он в очередной раз хвалил свой край, я не выдержал и рассказал пару эпизодов из того, что мы пережили в Казахстане, с соответствующими комментариями, разумеется. Он слушал, слушал и вдруг полез ко мне драться. Впрочем, он был славным парнем, и мы даже подружились. Учился он хорошо, и по окончании учебы некоторым молодым ребятам, в том числе и ему, предлагали остаться работать в лаборатории, чтобы затем поступить в аспирантуру — он отказался. Значит, не выпендривался человек, а говорил истинно, когда хвалил свой вшивый Джамбейты. Поистине пути Господни неисповедимы.

Когда я очнулся после операции, врач взял из тумбочки, что стояла рядом с моей койкой, и передал мне завернутый в марлю предмет:

— Вот что извлек хирург. Он был вдавлен между ребер чуть выше сердца.

Это был комсомольский значок.

Через три дня ближе к вечеру в палату зашел тот самый хирург, который принял нас, когда мы приехали сюда. Спросил о самочувствии и дал мне кучу бумаг.

— Это твоя история болезни. Здесь записано все. Здесь же написано, чем и как следует тебе лечиться. А это бумага о том, что ты в результате полученной травмы на период уборочного сезона в хозяйствах Казахстана нетрудоспособен. С этими документами ты можешь и сейчас уехать из Казахстана, но я советую пожить еще дней пять-семь в своем совхозе, пока раны немного затянутся. Там ведь есть медпункт?

— Да, есть.

— Ну и хорошо. А что надо делать, здесь написано. Все у тебя хорошо, восстанавливаешься ты быстро, но надо быть очень осторожным, дабы не занести в открытую рану какую-нибудь инфекцию, да питаться надо покалорийнее.

Далее он сказал, что самолет в Джамбейтинский район улетает завтра утром, что он позвонил и договорился насчет меня. Мне надо будет только показать вот эти бумаги, и возьмут меня в самолет.

В совхоз я приехал в обеденный перерыв. Наши ребята с руководителем шли из столовой. Я постучал в кабину грузовика, и водитель остановил машину прямо около них. Ребята просто обалдели, когда я прямо с борта машины спрыгнул на землю. Пошли крики, шум, пляски. Обитатели столовой высыпали на улицу поглазеть, что там за бедлам. Меня обнимали, мяли, толкали. Было болезненно, но я терпел и пустился плясать вместе с ними. «Герой, герой!» — кричали они и толкали меня еще сильнее, пока не вмешался Исаев, наш руководитель. Он успокоил нас и поинтересовался, буду ли я обедать. Я ответил, что да, и Балабек, у которого были мои деньги, пошел со мной в столовую. Я заказал яичницу из трех яиц и стакан чая.

— Мясное не будешь? — спросил Балабек.

— Нет, так будет вернее.

Юля, так звали молодую особу, которая, как потом выяснилось, была здесь и заведующей, и официанткой, и поваром, и посудомойкой — в общем, всем в единственном лице, поняла смысл моего заказа и, подойдя ко мне, уверила, что здесь готовят только из говядины и баранины. Я сказал, что мне надо самому вникнуть во все это, а пока достаточно и того, что я заказал. Она пожала плечами и пошла выполнять заказ.

На мой вопрос «как устроились?» Балабек ответил, что сначала было трудно, почти безнадежно, но сейчас все хорошо. Трудность заключалась в том, что здесь весь контингент бухгалтерии состоял из женщин, ну, а понятное дело, что к женщинам с арбузом и поллитровкой не сунешься. Пришлось попотеть, и все же удалось уговорить главного бухгалтера — татарку лет тридцати с лишним. Она жила где-то на окраине в полуземлянке вместе со старухой матерью, которая числилась помощницей в столовой, но там почти никогда не появлялась. Условия подсказала сама бухгалтерша. По этим условиям выходило, что мы должны будем полностью обновить их жилье, превратив его внутренности в деревянное строение. Доски и другие материалы, как она утверждала, можно было найти на юго-востоке от совхоза, километрах этак в трех, где когда-то стоял лагерь заключенных, который давно заброшен. Кроме этого, она требовала, чтобы наряды она закрывала на шестерых, а деньги делились на семь частей — одну она будет брать себе. Выхода не было, и ребята согласились. Долго она не хотела включать меня в наряд, дескать, «кто он?», «где он?», «кто знает, что может с ним случиться?» и все такое, но ребята отстояли меня.

Теперь они с утра отправляются туда. Там действительно много всякого, что может служить стройматериалами, они выбирают более-менее пригодное, привозят на себе в их дом. А второй день работают в доме здесь. Сегодня они работают здесь и поэтому оказались в столовке.

— Работа не ахти тяжелая, но мы нарочно тянем, чтобы как раз хватило до конца сезона. Так что можешь не беспокоиться. Нам самим-то считай делать нечего. Но если захочешь, можешь с нами прогуливаться.

Потом Балабек посчитал и отдал все мои деньги и сказал, что деньги по наряду, согласно договоренности с бухгалтером, будем получать в конце месяца. Я поблагодарил его и сказал, что главное то, что на меня записана работа, а незаслуженные деньги мне не нужны, тем более того, что у меня есть, хватит на дорогу да ещё и останется. Он ничего не ответил, а на следующий день, когда я зашел в столовую, подошел ко мне, вытащил из кармана пачку купюр и положил на стол.

— Как я понимаю, тебе скоро уезжать отсюда. Вот все, что ты заработал до сегодняшнего дня. Бери и не философствуй. Увидимся вечером, — сказал он и отошел к себе продолжать обед.

Сумма была приличная.

В медпункте, куда я пришел после обеда, сидела заведующая и явно скучала. Увидев меня, она обрадованно воскликнула: «А вот и ты! А говорили: трактор переехал. Тоже мне шутники!» Я не стал ее переубеждать, а просто отдал бумаги, касающиеся лечения. Она внимательно все прочла, покачала головой и, сказав, что «бывают же чудеса», начала сдирать с меня повязку.

— У вас есть всё, что там написано? — спросил я.

— А что там написано? Риванол, перекись, спирт и прочая ерунда — они есть везде.

На руках раны уже затянулись и начала появляться кожа, такая бледная, безжизненная кожа.

— На руках я оставлю легкие повязки только для того, чтобы грязь не попала, а спину надо будет лечить еще долго.

Поболтавшись немного по совхозу, я зашел в столовую. Юля была одна и мыла посуду. Она дулась на меня за то, что я игнорировал ее поварские способности и ел только яичницу. Она поставила передо мной стакан чаю и продолжила свое занятие.

— Что готовишь на ужин, Юля? — спросил я.

— Яичницу, — ехидно ответила она.

Я засмеялся.

— Нет, серьезно.

— А не всё ли тебе равно? Не беспокойся: чего-чего, а яйца для тебя найдем.

— А можно мне посмотреть, что ты готовишь?

— Нет, посетителям сюда заходить нельзя.

Выпив свой чай, я удалился. Становилось скучно — надо уезжать отсюда поскорее.

Так прошли несколько дней. В субботу, улучив время, я сказал руководителю, что, если он не против, я уехал бы отсюда в понедельник. Он не был против, но сказал, чтобы я напомнил ему насчет разрешения на самолет.

— Я поеду на поезде.

— Почему?

— Деньги у меня есть, время тоже, что я буду торчать среди трупов?

— Что же, резонно. Если что надо будет — обращайся.

— Хорошо.

Вечером во время ужина я попросил у Юли, чтобы она к понедельнику сварила мне десять яиц и оставила четыре жареных шницеля. В воскресенье товары сюда не возили, а холодильника у нее не было.

— А шницели-то зачем тебе?

— Пассажиров буду угощать.

— Каких еще пассажиров?

— Какие попадутся. В понедельник я уезжаю.

— Куда?

— Откуда приехал. Что ты думаешь, зимовать что ли мы будем здесь вместе с тобою?

— Со мною не надо. Но ведь вы только что приехали.

— Что толку, я-то не работаю. Непригодным я оказался для этих мест.

— Надо же, позавидуешь тебе! А больше ничего не надо?

— Остальное я куплю в магазине.

— Не надо ничего покупать, я приготовлю все, что необходимо, а то продадут тебе какую-нибудь тухлятину.

— Ну что же, спасибо, расплачусь с тобой в понедельник.

Вечерело. Каждый вечер по субботам в торце дома, где мы остановились, устраивали танцы. Откуда-то приезжали молодые ребята и девушки, в основном астраханские, иногда и москвичи, танцевали, дурачились почти до утра, утром спали, кто где завалится, и после обеда в воскресенье разъезжались. Я стоял возле подъезда и смотрел, как собираются ребята на танцплощадку. Несколько девчат, смеясь, кривляясь, подошли ко мне и пригласили на танец. Я вежливо отказался, показав на повязку. Сыграли первую мелодию, ребята начали крутиться.

Юля возвращалась с работы. Поравнявшись со мной, она остановилась.

— Чего не танцуешь?

— Тебя жду.

— Правда?

— Что правда? Мне только танцев и не хватает сейчас. Какой же из меня танцор?

— А я-то, дура, поверила. Может, пойдем пройдемся, а?

— Где?

— Ха-ха, здесь что, места мало, что ли? Кругом степь.

— Пойдем.

Она пошла переодеться. Как я уже отметил, здесь постоянно жили не только казахи, но и представители других национальностей, особенно много было русских. Казахи — понятно, они здесь родились, выросли, а вот что же касается других… Чтобы бросить свои родные места и жить в этой дыре, или надо быть круглым идиотом, или иметь на это очень веские причины, типа сломанной судьбы, что ли. Действительно, при внимательном наблюдении у всех этих людей можно было найти что-то такое, что оправдывало их постоянное проживание здесь.

Исключение составила Юля. Эта в общем-то жизнерадостная русая девчонка с привлекательной внешностью никак не ассоциировалась со здешним образом жизни. Если даже по какой-то причине ей нельзя было жить на родине, то все равно она могла бы даже здесь, в Казахстане, найти себе пристанище более достойное, чем этот совхоз. Изъяна не было и в её поведении. Она целый день крутилась на кухне, а вечером приходила домой, и больше ее никто нигде не видывал. К ней тоже никто не приходил, никто не стучал. У неё не было здесь семьи, детей, родных, даже друзей и подруг. Что же тогда заставляло её жить здесь в таких вот условиях?

Я зашел в комнату. Там один Агил, который много раз спасал меня от всяких опасностей, что-то делал.

— Агил, дай мне свой нож.

— Зачем он тебе понадобился?

— Иду погулять с Юлией, возьму с собой на всякий случай.

Он отдал мне свой нож и посоветовал, чтобы особенно далеко не ходили. Через несколько минут подошла Юля. Господи, какая красота! Русые волосы, сложенные по моде а-ля франсе, красное модное, с открытым воротником, платье выше мощных колен и такого же цвета туфли на тонком и высоком каблуке. Болтающийся на шее светящийся прозрачный шар и веснушки, рассыпанные по основанию носа, делали ее вообще превосходной. Понимая, что производит ошеломляющий эффект, она, широко улыбалась, обнажив ровные и, как жемчуг, блестящие красивые зубы.

— Юля, ты потрясающа. Но я бы на твоем месте надел бы хоть на ноги что-нибудь попроще, ведь не сможешь ты ходить в этих туфельках.

— Не порть настроение, Чингиз. Дай хоть один раз в жизни почувствовать себя человеком в этой дыре.

— Ага, значит, ты знаешь, что живешь в дыре?

— Конечно. Что ты меня за дуру, что ли, считаешь?

— Нет, я-то как раз нет, но как ты сама объяснишь то, почему живешь здесь?

— Значит, есть причины.

Вести и дальше разговор на эту тему было бы глупо. Метров через сто мы вышли к пшеничным полям. Как и следует, убирать урожай начали с дальних, труднодоступных мест. Поэтому, если во втором отделении уже скирдовали солому после урожая пшеницы, то здесь, рядом с центром, поле пока еще было нетронутым. Сплошное поле простиралось налево и направо. Зрелые колосья на довольно высоких стеблях колыхались в такт ветерку, который дул с востока. Мы вышли на маленькую речку. Я и не знал, что тут поблизости есть такая симпатичная речка. Воды в ней было мало, но зато прозрачная, как слезы. Было удивительно, что здесь, среди бесконечной степи, имеется такая вот чистая вода, какая обычно встречается в горных местах. Речка была узкая, шириной всего двадцать пять — тридцать сантиметров. По берегам, где вода могла орошать, росли разнообразные полевые цветы и зеленые сочные травы. Никакой науки не нужно было, чтобы понять, что, имейся в этих местах вода, здесь был бы совсем другой ландшафт, другой климат и рельеф. Быть может, тогда в этот богом забытый край можно было бы попасть только по большому блату. Что ни говори, прав был старик Фалес, когда говорил, что вода — мать жизни.

Мы шли строго по правому берегу этой речки. Юля то и дело спотыкалась. Раза два она упала бы, не придержи я её. Наконец она сняла свои туфли и, помахивая ими, пошла босиком. Мы шли медленно, часто останавливаясь, чтобы потрогать, а то и сорвать какие-нибудь приглянувшиеся нам цветы, и она начала рассказывать о себе. Без всяких расспросов, просто так.

Родилась и выросла она в Волгограде. Там и сейчас живут её мать и сестра поменьше. Когда они были совсем маленькие, отец ушёл от них, вернее, уехал куда-то на север за длинным рублем, встретился там с женщиной и остался жить с ней. Когда мать получила вести об этом — долго плакала. Она была неграмотная и нигде не работала. Отец, который был мастером на все руки, обеспечивал им беззаботную жизнь, а теперь мать не знала, что делать. Правда, тут же пошли переводы от отца. Он аккуратно платил: посылал переводы на алименты, иногда даже сверх того. Но все равно этого на всё не хватало, и мать устроилась убирать здание краевого комитета партии, где и трудилась по сей день. По чьему-то совету она стала ходить в общежитие, где жили иностранные студенты, брала у них белье, стирала, гладила и на этом также зарабатывала. Человек ко всему привыкает. Привыкли и они к безотцовщине.

Юля нянчила маленькую сестру, мать работала, и вроде бы всё уладилось. Потом началась учеба. С этого времени мать особенно стала усердствовать. Она находила всё больше и больше работы, плохо спала, почти не отдыхала, дабы её дочь не знала нужды и училась хорошо. Подошла и очередь младшей сестры ходить в школу, и забот у матери заметно прибавилось. Юля училась на отлично. С такими оценками она и закончила седьмой класс. Мать и учителя школы настаивали на том, чтобы она продолжала учиться дальше. Но она поступила иначе: забрала документы из школы и поступила в училище. Специально выбрала факультет кулинарии, так как здесь был самый короткий период учебы — всего год. Надо было быстрее приобрести специальность и помогать матери. Уже через год Юля, успешно закончив училище, работала в одном из престижных кафе Волгограда. Кафе работало допоздна, и посетителями его являлись элитные слои общества, нередко и иностранцы. Но Юля работала в кухне, к залу никакого отношения не имела, и у нее был строго нормированный рабочий день — с восьми утра до семнадцати вечера с часовым перерывом на обед.

С её приходом значительно расширился ассортимент кулинарных изделий, улучшилось их качество. К тому же она была безотказной работницей и охотно помогала нуждающимся. Этим качеством её стали пользоваться официантки. То одна, то другая просили её заменить их сначала на час-другой, а затем и на всю ночную смену. Это ее устраивало, так как собранные чаевые за ночь иногда перевешивали сумму ее месячной зарплаты, не считая угощений всякого рода, да и время проходило весело и незаметно. У нее появились деньги, кое-что перепадало и из продуктов. По ее настоянию мать перестала ходить по общежитиям, но основную работу не бросила — привыкла, мол.

Так прошло около года, так продолжалось бы и дальше, если бы не появился он. Высокий, краснолицый молодой человек, одетый богато и со вкусом, и раньше приходил сюда, но как-то не проявлял себя ничем, выходящим за рамки поведения обычного клиента. Но в последнее время он зачастил в кафе, начал проявлять повышенное внимание к Юле, делал ей дорогие по местным понятиям подарки, старался назначить ей свидание. От свиданий она отнекивалась, но подарки и чаевые принимала. Конечно, она могла бы отшить его, как других ухажёров, но ей самой были приятны его ухаживания, тем более что он не был балованным сыночком денежных родителей или скучающим богатым вельможей, от которых часто приходилось отбиваться. В неполные тридцать лет его грудь украшала звезда Героя Социалистического Труда, и во всем его поведении были видны обдуманность и решительность сложившегося человека. Он всегда приходил с товарищами, на вид такими же общественно значимыми людьми, которые заказывали дорогие кушанья и напитки, вели себя исключительно корректно и оставляли хорошие чаевые. Его же ухаживания за Юлией не носили характер ухаживаний какого-то хищника, какого-то коршуна, который хочет овладеть, а выдавали ухаживания нуждающегося человека, человека, который наоборот хочет подчиниться. Вот почему ей было приятно это.

Как-то раз, выходя из кафе, она увидела его с большим букетом роз в руке. Он, заметив её, подошел, поздоровавшись, отдал ей розы и пошел рядом. Ни о чем определенном они не говорили, но он предупредил, что в субботу также будет ждать ее. Дома она рассказала об этом маме, а та посоветовала пригласить его домой, мол, здесь посмотрим, что за человек.

Прежде чем зайти к ней домой, он на минутку откланялся, а вернулся с полной сумкой. Мать и сестра Юли были дома. Они очень радужно встретили его, а он то и дело раздавал им угощения, даже поставил на стол две бутылки шампанского. Сестра Юли сначала робко, затем посмелее щупала его звезду Героя на груди и, подойдя к сестре, вроде бы по секрету, но так, чтобы все слышали, сказала, что она-то думала, что «такие звезды носят только старые дедушки». Все засмеялись, а он, как бы продолжая разговор, рассказал, как он, сибирский мальчик, окончив факультет механизаторов сельскохозяйственного техникума, попал в среднюю полосу России, сначала куда-то в Йошкар-Олу, а потом и сюда, в Волгоград. Вопреки многообещающим предложениям, выбрал себе место работы в совхозе, где и сейчас работает совхозным механиком. С первого дня он проявил большой энтузиазм в работе с техникой, сам непосредственно производил сложные ремонты. Благодаря его стараниям техника в совхозе всегда была готова к различным сезонным кампаниям, что способствовало своевременному и качественному выполнению всех работ. Его заметили, предлагали руководящие должности, но он не хотел расставаться с любимой профессией и продолжал ремонтировать технику — такой уж он однолюб. Увидев старания парня, власти выделили ему двухкомнатную квартиру в престижном доме и в честь юбилея Октябрьской революции представили к награде.

— Всё это у меня есть, могло быть даже и больше, но зачем оно мне одному, когда в доме нет подходящей хозяйки.

При этом он многозначительно смотрел на Юлю.

— Ну как зачем? — вмешивалась в разговор Юлина мать. — Не будешь же ты всю жизнь ходить бобылём, да и родители небось тоскуют по тебе там, в Сибири.

Насчет родителей он не беспокоился. Отца у него нет — погиб на войне, а мать живет с двумя другими сыновьями, которые оба имеют высшее образование и занимают хорошие посты. Попробовал он пригласить ее к себе, но она наотрез отказалась, сославшись на то, что уже стара, привыкла жить в условиях Сибири и нечего ей делать в городе. Ну а насчет женитьбы надеется на помощь благородных людей, таких, как они, так как не пристало ему бегать за девушками на улице, а в окружении его нет подходящей девушки.

Были поданы закуски. Мать поставила на стол свои знаменитые пирожки с вареньем из розовых лепестков, приготовленные собственноручно, и многое другое. Серега, так звали знакомого Юли, открыл бутылку шампанского. Были сказаны тосты обычные, тосты с намеками, поставили музыку. В общем, было празднично, радостно и весело, не хватало только «горько».

И это скоро состоялось. Сыграли свадьбу в том же кафе, где работала Юля. Собралось на свадьбу много знакомых и незнакомых людей, ели, пили, танцевали — в общем, все было как положено, и под слезы матери и визги сестры Юля перешла жить к нему. Здесь действительно все было хорошо: и квартира добротная, даже лучше, чем у них, и обставлена хорошо. Кое-что, чего, по ее мнению, не хватало, они приобрели. Кое-что Юля привезла с собой. Так что живи да радуйся.

Совхоз, где они жили, почти примыкал к городу, ходил общественный транспорт. Поэтому Юля не хотела бросать работу в кафе, но Сергей заставил ее это сделать, обещав устроить ее на более почетное и легкое место: нечего, мол, сутками торчать на кухне и собирать подаяния. Проходили дни, месяцы, Юля постепенно привыкла к новому месту жительства. Правда, иногда угнетала безработица, но это было не главное, и она терпела. Ложкой дегтя было одно обстоятельство. Раз в неделю, в основном в субботу или в воскресенье, приходили так называемые друзья Сергея. Это были не те люди, которых она видела в кафе. Это была какая-то грязно одетая, облезлая публика со спитыми рожами. Они вели себя развязано, и только строгий вид Юли заставлял их держаться от неё на дистанции. Поразительно было то, что муж ее все видел, все понимал, но с какими-то робкими словами старался все перевести в шутку, однако не всегда это у него получалось. Оставшись один на один, Юля просила, а то и требовала, чтобы он положил конец этим посещениям, но он всегда уходил от этого разговора, объясняя, что они его товарищи по работе и почти все делают за него.

— Без них я не получал бы и половину того, что получаю сейчас. Выпивку всегда они приносят сами, а кусок колбасы и соленый огурец, думаю, не жалко.

Насчет их внешности и поведения он отвечал коротко: «деревенские ребята, что с них взять». Но и это было не главное. Главное было в том, что если за то время, пока эти друзья сидели у них, приходилось Юле заходить в туалет, то муж тут же закрывал задвижку туалета снаружи и уходил. Сколько бы она ни стучала, ни звала его, никто ей не открывал дверь туалета, и она вынуждена была сидеть там полчаса, а то и час.

Юля обратила внимание на то, что если им не удавалось сыграть с ней эту шутку, то после их ухода муж тоже собирался и уходил из дома надолго. Сколько она ни билась, сколько ни допрашивала Сергея, ничего такого не находила, что бы оправдало такое садистское отношение к ней. Случай был настолько из ряда вон выходящий, что она просто не могла рассказать кому-нибудь об этом, посоветоваться; даже родной матери, которая почти ежедневно звонила и спрашивала, как да что у них, ничего не говорила. Не добившись ничего, она решила действовать самостоятельно. Обидится он — ну и пусть, сам виноват, не будет в кошки-мышки играть — решила она и ждала незваных гостей.

Когда компания была в разгаре, она вышла из кухни, зашла в комнату, где веселились гости, покрутилась маленько, привлёкши к себе внимание, нарочно шумно открыла дверь туалета, зашумела задвижкой — якобы закрылась изнутри — и шмыгнула в ванную комнату. Только успела она закрыть дверь, как услышала тихие шаги мужа. Он осторожно подошел к кухне, посмотрел кругом, потом быстро закрыл задвижку туалета, проверил, надежно ли держится задвижка, и быстро удалился. Она даже слышала, как он говорил: «все, давайте быстрее, ребята». Подождала она минут десять и потихоньку вылезла из ванной. На цыпочках зашла в комнату, где недавно сидели гости. В комнате никого не было. Прошла дальше. Из спальни доносилась какая-то возня. Подошла к двери спальни. Дверь была не полностью закрыта, и ее взору предстала вся прелесть оргии голых мужчин. Это было так неожиданно и омерзительно, что она не могла даже вскрикнуть; сорвавшись с места, она машинально схватила сумку из прихожей и в чем была — в домашнем халате и тапочках — выскочила на улицу. Всю дорогу до автобусной остановки и в автобусе она плакала и от всех сочувственных предложений отказывалась.

Приехав домой, она на глазах у удивленной матери и сестры завалилась на диван и снова горько плакала. Никто ее не беспокоил. Только глубокой ночью она встала, поставила чай и включила радио. Услышав шум в кухне, мать с сестрой подошли к ней. Она мило улыбнулась им и сказала коротко: «Поругались», а немного погодя добавила: «Никогда больше моей ноги там не будет» и отвернулась. Мать и сестра, боясь возобновления плача, ретировались в свою комнату, а Юля, попив горячего чая, также прошла в свою пустующую после её замужества комнату. Утром, выбрав кое-какую одежду из того, что было у матери, и из оставшихся здесь своих вещей, оделась и пошла в кафе, где раньше работала. Узнав, что она хочет восстановиться на работе, девушки обрадовались и к заведующему пошли все вместе. Заведующий также встретил это решение положительно и велел приступить к работе прямо с сегодняшнего дня.

Только после этого подруги поинтересовались ее семейной жизнью. Узнав, что с семьей она покончила, они малость погрустили — уж очень видный парень — а кое-кто даже скептически заметил, что не смогла ублажить такого героя.

Все свое внимание она сосредоточила на работе и домашних делах и вроде бы успокоилась. Ходила она в ЗАГС для развода, но там требовали согласие мужа. С мужем она не хотела встречаться, а потому попросила мать поговорить с Сергеем. Сергей же, опомнившись от случившегося, видимо, решил, что все это сойдет ему с рук, и даже возмущался, когда Юлина мать передала ему просьбу дочери. Через своих друзей на высоких должностях он начал торпедировать их семейство, надеясь, что этим путем ему удастся вернуть Юлю.

То и дело звонили из домоуправления, станции связи и из разных других инстанций, незаслуженно придирались то к одному, то к другому обстоятельству, связанному с их жизнью. Заведующий кафе, куда была восстановлена Юля, вызвал ее и прямо сказал:

— Я не знал, что вы сбежали от мужа. Иначе ни за что не принял бы вас на работу.

По его логике выходило, что он ответственен не только за работу, но и за моральные устои коллектива, а ее действия аморальны и могут разлагать коллектив, тем более что он состоит из незрелых молодых девчат. Он посоветовал ей вернуться в семью, или он не сможет рисковать коллективом ради нее одной, хоть и очень уважает ее. Юля понимала, что, куда бы она ни пошла работать, везде будет одно и то же, и решила уехать отсюда куда-нибудь.

Если человек сорвется со средней полосы России, он подастся или на Кавказ, или в Сибирь. Так было испокон веков, так решила и Юля. Мать посоветовала, что если и уезжать, то уезжать на Кавказ: все ближе, да и хватит — потеряли одного в Сибири.

На очередной вызов заведующего кафе она пошла с заявлением об увольнении. Тот начал было опять издалека, но она положила заявление на стол. Заведующий смотрел то на заявление, то на нее. Достал фломастер и жирным почерком написал: «Уволить».