Зима
Словно предупреждали, словно хотели подсказать — будет. Поверху идет холод, в нашем доме — сплелось доверие. Трубы голосами, от природы — сиплыми, говорят — настанет!
Мы ждали, надеялись — там, далеко, рассмеются, и разворошат, и отодвинут. Метры земли под окном сжались. Всхлипом по ночам мешали — тоже боялись. И малые, те, кто жильем выбирают раскидистые и поменьше. Ветви пели на свой лад, прикрыли веки — готовятся.
И все было удачно: тепло парило, рассвет далек. Был. Я лежал. Ночь. Смотрел сквозь преграды, видел много в темных просторах, молча рассматривал, и от того — пропустил!
Ух! Все сдвинулось, объятия сжимались, россказни не помогали — чуялось, настает! Потом, как удача, как миг вздоха, во рту — ком. Узнал — по количеству, по тишине. Настало. Белое вглядывалось в меня, роняя свои подозрения — вдруг не приму? Долго-долго падало немое. Я забеспокоился — ведь надо спасать! Кого? Весь сильный дом? Улицу, что вдаль? Пространство за ней? Всю землю? Не знал. Хоть тревога улеглась. В темноте лишь фонарь стоек. Бойцом вглядывался в даль неба. Суров его долг, я бы помог, но как? Пока все без конца кружит, нет возможности. Мысли, расходясь, не входили в нужное русло. Будем ждать.
Утро тогда рассмеялось в лицо. Мне. Раскатом смеха за окном царило — все. Я поднял жалюзи — так и есть, природа оделась. В страхе отлила ее кровь. Бело. И тишина. Кто-то стоял посреди пустыни, за кем-то тянулась тропа любопытства — впору и мне прикоснуться.
Пришлось. Одежды, в надежде остаться, цеплялись — жар прельщал их больше. Вышел. Невмоготу стало — сам вступил на белое.
Раскрыв объятия, солнце взглянуло на меня, внутри осветив. Страхи улеглись, ледяную разбросав крупу иголок. За ногой — след, вниз — хруст. Забава! Расширяя присутствие, мерил шагами, белое чувствовал. Долго ходилось. Устал. Время согласилось, время сказало: «Я замерло».
К теплу и от тепла, внутрь и вовне. Все качалось. Голова плыла, зеленое стало другим, другое стало иным. Я радовался. Все переменилось. И глаза стали белыми! Солнце в них — светилось! Ступив на порог, снял. Приятно узнать негу тепла. Снова. Звук — стал другим. Цвет обернулся — другим. Заново все произошло. Мир проснулся. А затем, уснул.
Жилец
А когда он пришел в тот дом — сила вела.
То понял, кожей взглянул и — отпрянул.
Открылось все — и его цвет и запах.
Многое казалось поначалу.
Ведьма в трубе, в темном окне — взор чужой. Нет, не этого искал — приюта.
А тут — такое! Засобирался, да было поздно. Но, не знал, как дальше.
Руки искали, в мешке бродили, узлы трогали. Мяли нутро.
Итог — не нашли. Острый нож его вышел вон, в дороге кинулся к другому.
Загоревал. Песни забыл, ноги — застыли.
Грусть.
«Проходи, проходи», — сказали ему. И усмехнулись. В бороду. Страшно. Крепко.
Встал, взял себя в руки, шагнул навстречу. Чувствовал — холод идет. Но — не дрогнул.
Жить надо начинать с утра. Заново.
Ночь. В сенях — дух. Святой образ кривит лик. Чуют — чужой. Непрошенный.
Словно висельник. Надо бы избавление. Вон его!
Встал хозяин с печи, простер вперед руки. Мозолями. Да нащупал.
Языком по острию. Чуток язык, знает — точное дело.
Жилец — спит. Ломоть во сне видит. Хлебом грезит. Не знает.
Ладонь гладит мешок, тело в тепле размахнулось. Рост показывает. Тихо.
Тень и шорох. Волос топором показался в проеме. За ним — грудь, да рука.
Голова слилась с ночью. Только — чуть скрип. Но, не слыхать.
Так сильно хочет, что — бесшумен. Два шага и все.
Ведомый ведьмой, заговоренный ветром, в друзьях — черт.
Воздух вздохнул. Расступившись, тени голос подали — тихий, шелестящий. Скоро уже.
Проснулся, будимый ветром руки. Чужой. Всхлипнул. Воззвал к небу. К чуду. К миру.
Затем, горько замечтавшись, не заметил — конец наступил.
Конец утру.
Конец хлебу.
Конец словам.
Дню конец.
Конец сильным рукам.
Реке ледяной конец.
Конец всем родным.
Глазам конец.
Конец объятиям девичьим.
По пояс в зерне — конец.
С высоты, да вниз — конец.
Запаху лугов, лесных трав — конец.
Бане натопленной конец.
Печь, и та распрощалась — настал и ее конец.
И дороге, плутал не раз, конец пришел.
Все родное, такой силой привычное — все боль.
Вошла, наводя свой порядок, прожигая насквозь, взирая дерзко — конец.
«Теперь осень. Зима впереди», — отметил про себя старый лодочник Иосиф.
— Где ты? Где ты? — кричал женский голос в тумане. Разбросанные по полу косточки вишен лежали, уподобив себя ненужным вещам, но все же, оставаясь частью целого.
Некто во тьме крался вдоль длинных заборов, и чей-то голос шептал на чужом языке. И Иосифу стало страшно. Он вспомнил, как год назад подобным промозглым днём, точно так же он пытался внушить себе, что все благополучно, что все будет без изменений. А теперь он умирает. Один, в своём последнем прибежище, которое кормило его и утешало все эти годы. Смерть зашла к нему в гости и, позабыв о времени, осталась с ним навсегда.
Женщина вдали заголосила снова, взывая к его имени, его образу, который, как он чувствовал, стал распадаться с каждым, пока еще доступным ему вздохом. Зазвучала музыка, запели голоса. Хор. Во мне столько всего жило, — подумал Иосиф.
Разгребая ногами тяжелую прелую листву, он шел по лесу, чтобы выйти к морю и у берега, очнувшись разумом, ясными словами произнести: «Я ждал тебя всю жизнь, но ты так и не пришла ко мне». Горячие слезы скатились по его морщинистому лицу, истончаясь и остывая, пока не исчезли вовсе, оставляя после себя лишь слабый солоноватый след.
В тёмной комнате, освещенной крохотным огарком свечи, спаслись от забвения его вещи. Расстелив перед собой зыбкие тени, они молчали и думали все ту же думу, что и старый лодочник, осуществляясь в его памяти добрыми воспоминаниями. Но и они не были спокойны. В их слабом дыхании постепенно застывали картины прошлого, и когда женщина, ведомая инстинктом, снова взывала к своему мужу, то и они трепетали, пугаясь неведомого.
Они часто спорили сами с собой и друг с другом во тьме минут, в ожидании прихода хозяина, о том, другом мире, доступном им лишь после изменения, после того, как все уйдут. А теперь он умирал. Они были знакомы со смертью, колеблясь между мирами, в границе между теми, какими они станут и какими они были раньше. Там была ее обитель, и долгие беседы с ней не убедили их, хоть и примирили.
Иосиф снова вздохнул. Покачиваясь на воде, он ощущал, как ее убаюкивающие руки стали мягче, будто свободно отрешаясь от него и тихо выпуская из своих объятий. Горечь прикоснулась к его дыханию, обесцвечивая его лицо, и ему смертельно захотелось вскрикнуть, как когда-то, во времена еще сильного чувства к себе и всему миру.
Но затем он понял, что, лишь пристально всматриваясь в темное пространство, он сможет разглядеть в ней ту, которую призывал к себе многие годы.
Отдаляясь, уплывая вдаль, Иосиф был чуток, несмотря на его кажущееся в наступающей тьме недвижимым тело.
Бегство
Вдоль бережно уложенных невидимой рукой стогов сена, устремляя себя прямо к чистому и ясному горизонту, такому, в который хотелось войти в одной рубахе надетой на голое тело, и стоять там, в раскрывшейся дали, вдыхая новые, еще непознанные запахи, искренне отдавая себя новому дню, летел паровоз, издавая протяжный и тревожащий нервы звук.
Я смотрел из окна тамбура на свет заходящего дня, изливающего свое золото на бескрайние поля, словно обрамляя их в драгоценную оправу, происходящую из самой природы и источающую своим дыханием аромат нетронутого суетой миропорядка, и мне почудилось, что на мгновение я полностью окунулся в эти чистые запахи, исходящие из пульсирующей вокруг жизни.
Шли четвертые сутки нашего поспешного бегства на восток. Туда, откуда мы когда-то пришли, и куда теперь по иронии судьбы должны были вернуться.
Подстаканник боролся со стыками шпал на свой манер — ложечкой подбадривая себя и этим отвлекаясь от неровностей дороги. Я вспомнил, как много лет назад, точно так же, я прислушивался к стуку колёс и не знал, куда меня ведёт судьба и за каким поворотом последует остановка. Теперь было проще оттого, что выбора не существовало — по нашим пятам шла смерть, меняя лики, переодеваясь в разные одежды, увещевая и вступая в сговор даже со случайными прохожими. Я знал, как с ней бороться, как избегать ее, используя ее же уловки, но все это — пока я был начеку. Что же может случиться, когда я утрачу бдительность, об этом мне не хотелось даже думать.
Сложив руки на коленях, я смотрел перед собой, вглядываясь в того, кто был все это время со мной рядом, невзирая на трудности пути и подстерегавшие нас беды. Ложечка звякнула еще раз, затем подпрыгнула и уже мягко и беззвучно опустилась на краешек стакана. Мир вокруг обрёл яркие краски, каких не было доселе, наполнив ими купе, меня самого, мелькающий вид за окном, казалось, сам воздух.
Вместе мы уносились прочь, вновь взяв реванш от настигающего противника. Мы ускользали от смерти, от ее узловатых суставов, набухших все возрастающим желанием поглощения, растворения нас в своём царстве.
Теперь поля тянулись широкой рекой еще не тронутых колосьев, с редкими вкраплениями пустых заброшенных изб, и среди этого удручающего однообразия я вдруг почувствовал, как для меня неожиданно приобрело значение то, что не представляло в моих глазах раньше никакой ценности — обладание всепоглощающим покоем.
Мягко погладив, а скорее, лишь слегка прикоснувшись к моей измученной бесконечной дорогой душе, он деликатно замер в стороне, словно чуткий слуга, готовый прийти на помощь при малейшей опасности.
Я удивленно прислушивался к себе, еще не до конца понимая, что же на самом деле произошло, но где-то, на окраинах моего сознания, в полумраке, я уже робко протягивал ему навстречу свои руки. Покой очаровал меня, в этом я должен был признаться, он встал рядом со мной, как бы говоря и показывая — теперь ты не один и даже, если смерть вдруг покажется за поворотом, то плечом к плечу мы вместе встретим ее во всеоружии.
Всхлип вырвался из моей груди, сладостный и горький, и я понял, что он служит мне теперь поводырем к моему новому гостю, доброму другу. Тогда я расправил свое тело, вытянувшись настолько, насколько позволяло мне пространство, и медленно каждой клеточкой уставшей плоти стал чувствовать, как раскрывающиеся во мне, поначалу недоверчиво, подобно подрагивающим на суше створкам моллюска, дверцы недоверия ко всему чуждому, наконец, отворились, и хлынувший в них покой, пока еще слабым потоком, стал исцелять меня и все, что было вокруг.
Когда вошедший без стука проводник увидел во вверенном его заботам купе распростертое на заправленной постели тело, он не особенно удивился, решив, что уставший пассажир заснул тяжелым глубоким сном, который так часто настигает путешественников в долгой дороге. Однако безжизненно свисающая бледная рука подсказала ему об ином исходе дела. Он вздрогнул и испуганно вскрикнул, но скоро зажав рот рукой, не дал возгласу покинуть гортань. И когда, шагнув к телу, что-то хрустнуло под его ногой, то нагнувшись, он подобрал с вибрирующего пола искореженный серебряный подстаканник.
Утро выдалось хмурым и одновременно приятным. Было приятное движение сырого воздуха, холодящего доступные ему части тела — одежда не скрывала все, утепляя; приятное покалывание воздухом ноздрей, кистей рук, словом, все было приятно. Хмурость же, скорее, относилась к внутреннему состоянию ее души, её натуры, тонко закутавшейся в нити чувств сейчас, и одолевавших её с самого раннего утра.
Наташа вышла из подъезда, зябко передернув плечами, и нежданный нерв пробежал по её лицу — хмуря его в гримасу. Сегодня ей никак не хотелось покидать квартиру и отправляться в путешествие по дорогам; как руль, как колесо, так и педали, все они, казалось ей, были настроены против неё.
Однако настроение настроением, а дела делами; вынырнув из темноты дома, она выбежала, ступени подчинив себе, и оказалась, почти сразу, почти немедленно на дороге.
Кто-то проносился мимо, где-то сигналы взрывали собой воздух, чем-то пахло повсюду автомобильным. Мир был суетным, суетливо перебирая предметами, играя, жонглируя, смело владея ими и расставляя их в нужном ему порядке.
На секунду Наташа замерла, впитывая в себя ощущения свежести и пульсации раскинувшейся вокруг жизни, замерла, и ожила чувствами заново. Где-то, совсем рядом, раздался звук; сигналя, пробираясь к ней, как из тумана и полусна, разворачиваясь, расправляя плечи, восторгаясь — все для неё.
Повернувшись, увидела она знакомую машину — цвета красного, не заметить нельзя, сияла и огнём желания дышала та. Вот и она, — подумала утренняя ученица и, забрав свои мысли с собой, поместив их в крохотную сумочку, в тайный, совсем крохотный карманчик, побежала навстречу.
Урок начался. Двинулось навстречу все окружающее; скрипнул и подался вперёд город; и дома, и улицы, и деревья, и магазины; дальние углы становились ближними, эхо, дальнее, неизменно быстро возникало рядом. Завертелось пространство, загрохотало.