Коробочка монпансье

Предисловие

Надо признаться: сама я никаких введе­ний, предисловий и аннотаций не читаю. И по­то­му не рассчитываю, что кто-то из вас, мои чи­та­тели, даст себе труд вникать в то, что думает автор о собственных рассказах. Кого это может интересовать?

Тем не менее, следуя обычаям и правилам хорошего тона, несколько слов о книжке, ко­то­рую вы держите в руках.

Мне хотелось предложить вам собранье пес­трых глав. Полусмешных, полупечальных. Про­сто­народных, идеальных. Небрежный плод мо­их забав, бессонниц, легких вдохновений, не­зре­лых и увядших лет, ума холодных наблю­де­ний и сердца горестных замет.

Коробочку монпансье. Ассорти. Одни слад­коватые, другие кисленькие. Гладенькие и ше­ро­ховатые. Зеленые и малиновые. С разным ароматом и формой.

Я даже решилась не распределять рас­ска­зы по главам, как намеревалась вначале, а встря­х­нуть коробочку и рассыпать леденцы, как при­дется.

В таком подходе есть по меньшей мере два достоинства. Разнообра­зие не позво­лит со­ску­читься тем, кто уже читал мои рас­сказы и при­вык к их однород­нос­ти. А тому, кто читает в пер­вый раз, удаст­ся, ве­роятно, выбрать для се­бя хо­тя бы не­ско­ль­ко, которые окажутся в его вкусе.

Примите уверения, что я очень старалась вам понравиться.

Коробочка монпансье

Отцы ели кислый виноград,

а оскомина на зубах у детей.

Иезекииль

Нельзя сказать, что в детстве нам не хватало сладкого. Бабушка пекла пироги с фруктами или с повидлом. На Новый год во всех домах де­­лались гозинаки. В кондитерской на углу Ки­роч­ной продавалась када. А в магазине «Бака­лея-гастрономия» дошкольникам покупа­ли по­ду­шечки. Кроме того, гости приносили детям нугу с орехами, и очень часто кто-нибудь ода­ривал горстью мятных конфет в бумажках или даже барбарисок.

Но хотелось монпансье. Это было малень­кое состояние. Сама коробочка уже представ­ля­ла собой имущество. В ней можно было что-ни­будь хранить — например, фантики от шоко­лад­ных конфет, а особенно фольгу, в которую они были завернуты под фантиками. Ее стара­тельно (неизвестно с какой целью) разравни­вали ногтем среднего пальца, множество раз выглаживая на столе. Потом… что делать с ней потом, было непонятно. Коробочка из-под монпансье была идеальным решением.

Но я начала с конца. Вначале коробочка бы­ла закрыта. Ее нужно было рассмотреть со всех сторон. На крышке была красивая кар­тин­ка. Однажды даже символ Фестиваля — цветочек с разноцветными лепестками. Прелесть! На до­ныш­ке тоже было написано интересное. Напри­мер, про сказочную Бабаев­скую фабрику. Я уже была большая, умела читать и ни в каких баба­ек не верила — тем занимательнее было свиде­тельство, что кое-какие конфетные бабайки все же существуют.

Потом коробочку открывал кто-нибудь из взро­с­лых. Внутри было разноцветное сокро­ви­ще: лепешечки разной формы и размера, обсы­панные сахаром. Сиреневые, зеленые, алые и желтенькие. Полупрозрачные и заманчивые. Вы­бор за мной! Можно начать со сладкой крас­ненькой, или кисленькой желтой. Посасы­вать ее, переворачивая во рту и касаясь зубами то плоского, то острого края. Потом, не удер­жав­шись, вынуть изо рта грязными пальчи­ками и посмотреть сквозь нее на солнце. Снова су­нуть в рот и долго облизывать липкие пальцы слад­ким языком, что не делало их ни чище, ни ме­нее липкими. А в коробочке еще много раз­но­го, и чем меньше остается, тем лучше и звонче она гремит, если потряхивать ее в такт какой-нибудь мелодии, или просто так, из озорства.

Потом я стала взрослой, и монпансье исчез­ли из моей жизни. И всё хотелось объяснить вну­кам, что это была за радость — да где уж мне! Я и слов-то таких не знаю на иврите, а они на русском.

Пока я не увидела в магазине коробочку. Круглую, жестяную, а на крышке клубничка с двумя листиками. Я, конечно, принесла ее сво­ей маленькой внучке.

Внутри оказались со­вер­шенно одинаковые си­ние таблетки разме­ром с пуговицу от пальто и толщиной с пол­сантиметра. Вместо восхи­ти­тель­ного разнооб­ра­зия — казенный порядок. Что-то вроде полу­прозрачных шашек.

Моя девочка смотрела на них без вооду­ше­вления, но все же, поддавшись моим поощ­ре­ниям, сунула одну в рот. Что-то отвлек­ло ее в этот момент, она сделала глотательное движе­ние, и отвратительная стеклянная блям­ба неу­дер­жимо проскользнула внутрь.

Это было ужасно! Больно и страшно. И бес­ко­нечно долго… Может быть, около часу про­шло, пока эта дрянь растворилась и утихли ост­рая боль и спазмы. И еще час, пока мы все не­много успокоились и убедились, что малыш­ка может глотать, что слезки просохли и с на­шей жизнью не случилось ничего ужасного.

Еще через час моя маленькая Мисс Дели­кат­ность сказала мне: «Наверное, эти конфеты были хорошие, просто я не умела их правильно сосать».

Я осталась ночевать у них. Руки уже не тряс­лись, но за руль садиться все же не стоило. Ле­жа­­ла на узкой кровати в кабинете у моей до­чери и думала, что, может, не надо Пушкина, свекольника и маленькой елочки, которой холод­но зимой… Моцарта, балета и кубика Рубика… Может, оставить им те радости, ко­торые нравятся им самим…

Ничего мне не помогло! Инстинкт сильнее ло­гики. Утро мы начали с «Мухи-Цокотухи». Я чи­тала как будто в первый раз:

«Зубы острые в са­мое сердце вонзает

И кровь из нее выпи­ва­ет…»

Ужас! Почище тех гадких леденцов!

О любви

Я влюбилась в своего однокурсника. Он был прекрасен. Его звали Вова. Он был так необык­новенно умен! Те задачи, которые требовали от меня серьезного умственного напряжения, он решал играючи. А те, что он решал с трудом, я вообще не могла раскусить.

Он так глубоко и ин­те­ресно говорил на се­ми­нарах по фило­софии! Разумеется, и я не мол­­чала, но с моей стороны это был сплошной выпендреж, а он мыслил…

Я звонила ему домой, чтобы узнать, что задано по английскому, и его мама отвечала мне недовольным голосом. Но я снова звони­ла, чтобы выяснить, на когда назначен зачет по дифференциальным уравнениям.

Мы жили недалеко друг от друга и езди­ли в университет одним и тем же автобу­сом. Вся жизнь моя была сосредоточена на том, едем ли мы вместе. А если да, то заме­тил ли он меня. А если заметил, то протис­нулся ли ко мне. А потом — сумела ли я ответить беззаботно и остроумно. И подал ли он мне руку, чтобы помочь выйти из автобуса.

Постепенно мы стали и возвращаться вмес­те. Наступили теплые дни, и мы воз­вра­ща­лись пешком и всю дорогу говорили обо всем. В ос­новном о нем. Он был шах­ма­тистом. Его папа оказался профессором математики, и у него был младший брат, которого он очень любил. Я плохо играла в шахматы, и он был заметно ра­зо­чарован.

Однажды мы вечером возвращались пеш­ком из библиотеки, и он предложил мне пере­дохнуть на скамеечке в парке над Курой. Мы сели, и он меня поцеловал.

От него резко пахло табаком, и шрамы от за­­живших юношеских пры­щей царапали мне ли­цо, но я была желан­на — и совершенно, не­мыслимо счастлива.

Он еще два раза приглашал меня на сви­да­ния. Мокрые вонючие поцелуи были нич­тож­ной платой за то, как он смотрел на меня и как вздрагивал его голос, когда он называл мое имя.

Потом он уехал на майские праздники в Ереван, а когда вер­нул­ся, сказал мне, что наши отношения бы­ли ошибкой. Я пожала плечами, отвер­ну­лась и ушла домой одна.

Дома я заползла под одеяло и лежала там, скорчившись и слушая свои стоны. Мое разби­тое сердце безумно колотилось, и осколки его царапали что-то внутри, ме­шая дышать. Тело мое хотело выжить, но душа — душа хотела уме­­реть! Через пару часов душа перевесила, я до­бралась до аптечки и проглотила все сно­твор­­ные, кото­рых там было больше чем доста­точно.

Однако в тот раз мое тело, не прини­мав­шее участия в этой любви, все-таки по­бедило! Когда родители пришли домой, оно сумело про­сну­ться на секунду и ная­бед­ничать им о дея­ниях моей беспутной души. Дальше была неотлож­ка, больница, промывание желудка и прочие неинте­рес­ные подробности.

Я про­сну­лась ночью — у ме­ня сильно болело горло от толстого шлан­га, который в меня засу­нули, не особенно церемонясь. Но душа боле­ла на­много меньше. А совесть — совесть вооб­ще не тревожила меня! Я ни разу не подумала о моих бедных родителях. Мои страдания были так ог­ром­ны по сравнению с их мелкими не­при­ятностями!

* * *

Теперь моя жизнь расстилается передо мной, как пейзаж прелестного Беллотто. Всё, что могло в ней быть хорошего, уже было, и я мо­гу разглядывать и сравнивать. Картинка вы­гля­дит привлекательно, в ней есть всё, что нуж­но: семья, друзья, книги, свадьбы, смех, ра­­дость, защиты, покупки, путешествия, по­дар­ки…

И отдельный пик бессмысленного счастья, когда чужой, неприятный человек смотрел мне в глаза и дрожащим голосом повторял мое имя.

После бала

Когда-то в молодости я была влюблена в сво­его однокурсника. Очень недолго мы со­ста­вляли пару, в самом платоническом смысле это­го понятия. Потом и эта связь распалась, а скоро Вова уехал в Москву — пере­вел­ся на фи­зи­ческий факультет МГУ. Через па­ру месяцев я перестала тосковать, но не пере­стала вспоми­нать.

Потом меня познакомили с Левой. Он был голубоглазым теоретиком, невысоким и очень красивым. Его губы всегда были чуть тронуты иро­ническим изгибом, в старости предвещав­шим еврейское саркастическое выражение ли­ца. Но до старости Лева не дожил, а в двадцать восемь он был так хорош, остроумен и обая­те­лен, что я искренне удивлялась его вниманию ко мне. Сама я казалась себе замухрышкой (а мо­жет, и была ею на самом деле). Наша свадь­ба сговорилась очень быстро. Не о чем было, собственно, и рассуждать. Мы подхо­ди­ли друг другу по всем формальным и нефор­мальным па­­ра­­метрам. Вдобавок ко всему Лева и влю­бился в меня.

Мы провели чудеснейший медовый месяц в Москве, сдобренный лучшими московскими спек­­таклями семьдесят четвертого года. Би­ле­ты на эти спектакли мы получили в качестве сва­­дебного подарка. Лучшего из всех подар­ков!

Возвратившись, мы втянулись в будничную жизнь, которая оказалась в сто раз более при­ятной и интересной, чем мне виделось перед свадьбой.

Я была уверена, что Лева наилучший кандидат, но сам институт брака казался мне ту­с­к­лым и безрадостным. На деле всё оказа­лось много веселее.

Однажды, возвращаясь полубегом домой с работы, я встретила нашу соседку тетю Варю. Ее сын учился в параллельном со мной классе, и она, в отличие от моей мамы, которая не­твер­до знала, на каком этаже я учусь, — была пред­седателем школьного родительского ко­ми­тета. Активность ее, как и любовь к сыну-лобо­трясу, не знала пределов. Время от вре­мени она про­сила меня позаниматься с ним по какому-ни­будь предмету, что я выполняла без напря­же­ния — Эраст был довольно-таки симпа­тич­ным бездельником.

Увидев меня, тетя Варя резко остановилась. Я была намерена ее обогнуть, чтобы вовремя подать обед новенькому, с иголочки, мужу. Но тетя Варя стояла как скала. Она собиралась ска­зать мне что-то важное, и по ее лицу было вид­но, что мне этого не миновать.

— Нелленька! — сказала тетя Варя твердо. — Отчего ты после свадьбы не расцвела?!

Я постаралась не хихикнуть.

— Ну, что вы, тетя Варя, — сказала я, — я рас­цвела. Просто это незаметно.

Она кивнула и пропустила меня.

Потом было много всякого. Родились и под­росли дети, Лева защитил свою диссерта­цию, и моя поспевала к сроку, но тут Советский Союз довольно неожиданно стал развали­ва­ться, и как раз начиная с города Тбилиси. И мы уехали в Израиль, где, поерзав немного, при­стро­ились в группу физиков онкологического от­деления иерусалимской больницы «Хадас­са». Че­рез год меня как малоопытного физика от­пра­вили на курс повышения квалификации, ко­торый Евро­пей­ское общество радиотерапии устраивает не­сколько раз в году в разных горо­дах Европы. Любопытство побудило меня вы­брать Москву.

Прошло двадцать пять лет после нашего сва­­­дебного путешествия. К тому же я думала, что син­хронный пере­вод лекций на русский по­мо­­жет мне понять тонкости, которые я упус­ка­ла по-английски.

На самом деле по-русски я не по­няла во­об­ще ни­че­го! Вся терми­но­логия ока­за­лась мне не­зна­кома. Я забросила науш­ни­ки и, мор­щась и напря­гаясь, слушала лекции, лучшие из кото­рых чита­лись с сильнейшим фран­цузским ак­цен­­том на богатом английском, расцвеченном анекдо­та­ми и цитатами из неве­до­мых мне сти­хов и прозы. Хорошо, что на экране были кар­тин­ки со скупым текстом! Курс был очень хоро­шим.

После лекций выступали московские врачи и физики со своими докладами. Один из них поразил меня.

Я спросила после доклада, как статисти­чес­ки соотносятся результаты их мето­дов с резуль­татами контрольной группы, облу­ченной клас­си­чески. Дама посмотрела на меня неприяз­ненно.

— А не нужно никаких контроль­ных групп, — сказала она, — все выздоровели!

Я раскрыла было рот, чтобы что-то возра­зить. Потом поняла, что относительно мира, в котором я работаю, эта дама в зазеркалье, и беседовать нам невозможно. Поблагодарила и отошла…

Свободным вечером я набрала номер спра­воч­ной и узнала телефон Вовы, который так и жил в Москве все эти годы. Он ответил мне. Сразу узнал, и даже предложил встре­титься и поговорить. И мы встретились.

Да… Самое обидное было не то, что он из­ме­нился, а то, что остался таким, как был. Он был молчалив и загадочен, как в двадцать лет. И невыносимо, невыносимо скучен…

И что побудило меня среди всех моих свер­с­т­ников выбрать для своей первой любви имен­­но его? И страдать от разлуки с ним так му­­чи­тельно? И даже чуть не умереть от любви?

О ботанике

На первом курсе я была совершенно неве­ро­­ятным типом. Не пила спиртного, не танце­ва­ла твиста, не любила «Битлз», не носила джин­сы и не знала неприличных слов. С другой стороны, я любила Чосера, советскую власть, русские оперы и запах масляной краски. То есть представляла собой классически безу­преч­ный тип ботаника.

Единственное, что позволило мне выжить на факультете без особенного дискомфорта, была моя горячая и взаимная дружба со звез­дой физического факультета, блестящей, ода­рен­ной, уверенной в себе и поголовно всеми любимой Ольгой М. Она была моей полной противоположностью: свободно владела гру­зин­­ским, не ведала за­стен­чивости и не сомне­ва­лась в своей привлека­тель­ности.

Я училась вполне прилично и находи­лась внутри облачка лучших факультет­ских маль­чи­ков, окружавших Ольгу и невольно составив­ших круг моего общения. Однако с моим поло­жением чудака-чужака надо было что-то де­лать. И я, как остальные нормальные ребята и девочки, записалась на альпиниаду.

Речь шла о восхождении на минимальную, но уже альпи­нистскую вершину класса 1Б, еже­годно органи­зу­емом университетским клубом альпинистов. Каждому принятому участнику выдали по­до­ба­ющее снаряжение: рюкзаки, спальные меш­ки, палатки, а самое главное — трикони. Если кто не в курсе, это такие чудо­вищ­ные ботинки, снизу имеющие железные ши­пы, чтобы не поскользнуться, а сверху со­вершенно негнущуюся кожу, чтобы камень, от­скочивший из-под ноги впереди идущего, не раздробил стопу.

Нам подробнейшим образом и не по одно­му разу объяснили, как себя вести в разных возможных ситуациях, несколько раз показали, как раскладывать и собирать палатки, а для полных дебилов даже продемонстрировали на­глядно, как залезать в спальный мешок, а по­том вылезать из него и скручивать его в тугой ци­линдр, который можно запихнуть обратно в рюкзак.

В должный день несколько автобусов от­вез­­ли нас — человек двести студентов, сорок-пятьдесят альпинистов, присматривающих за са­лагами, и все оборудование — в горы и вы­са­ди­ли у нижнего лагеря, представля­ющего со­бой очень большой сарай с дощатым полом. Там мы переночевали на полу в спальниках, на­мереваясь утром после завтрака совершить марш-бросок к верхнему лагерю, который сле­довало разбить у самого подножья покоря­емой горы.

Поздним вечером к нижнему лагерю подо­шла еще одна маленькая группа альпинистов из России. Один из них бросил свой мешок рядом с моим, деловито открыл молнию моего и засунул туда свою руку. Я поняла, на что он намекает, хотя прежде еще никто не домогался моего тела, даже не взглянув на лицо. Да и вообще не домогался. Секс не входил в сферу моих интересов — смотри еще раз название рассказа. Но даже будь я безумно влюблена в этого неведомого туриста неясного возраста, изнывай я от жела­ния, секс немытого тела был абсолютно невоз­можен, и я изгнала его руку из своего спаль­ника. Он не возражал, переложил мешок к одной из тех, что пришла с ним, и я за­снула, не дожидаясь продолжения банкета.

К верхнему лагерю надо было идти с рюкза­ками двенадцать километров в гору по полого­му склону. Нечего и говорить, что рюкзаки со­би­рали с учетом возможностей туристов. Всё общее разделили между мальчиками, а самое тяжелое взяли альпинисты. Их поклажа была невообразимой. Девочкам достались только их личные вещи, по нескольку банок консервов и вода на дорогу.

Дорога была прекрасна: лес с поющими пти­­цами, прозрачный синий воздух, пахнущий хвоей, рекой и радостью, горы со снежными прожилками, ручьи, пробирающиеся между камней… Ничего этого я не помню. На каждом преодоленном метре мне надо было поднять и опустить левую ногу в трехкилограммовом бо­тинке, а потом и правую, такого же веса.

Кеды лежали в рюкзаке, я могла бы пере­обуться, но рюкзак забрал кто-то из мальчиков, обогнавших нас с Ольгой, уже на втором ки­ло­метре. Мой вид не оставлял со­мне­ний. Веро­ятно, такое же выражение тупого отчаяния бы­ло на лицах французов, отступа­ющих из России после Березины.

Ольге тоже бы­ло тяжело, но она что-то го­во­­рила, подбад­ривала, шутила, и мы после двух привалов до­бра­­лись до ровной площадки, на которой был запланирован верх­ний лагерь. Кто-то разбил палатки, возможно, и я что-то де­лала, но дух мой лежал в изнеможении с за­кры­тыми глазами и отказывался верить, что до теплой ванны и мягкой постели остается еще шесть дней.

Трое суток нам было дано на адаптацию. Я действительно вернулась в созна­ние и поняла, что вокруг очень красиво. Но холод, боль в мыш­цах, недосып (как можно бы­ло не про­сы­паться в тесной палатке на чет­верых каждый раз, когда кто-нибудь или я сама пытались по­ме­нять позу?), жирные алю­ми­ни­евые миски, ко­торые после еды мы поло­ска­ли в ледяной речке, ужасная нелов­кость от отправления ес­тест­венных надобнос­тей на ка­менной осыпи в присутствии других девочек и ужас перед пред­стоящим восхож­де­нием остав­ляли красоту за границей восприятия.

Что говорить? — я не дошла до вершины. Меня оставили в безопасном месте и велели до­­жидаться, пока заберут на обратном пути. Несколько часов я пролежала на спине, глядя в синее небо, ласкаемая солнышком и совер­шен­но счастливая. На обратном пути меня забрали, и мы все вместе (наконец-то единение свер­шилось) с гиканьем спустились, скользя по осы­пям, переполненные восторгом и любовью друг к другу.

По дороге к нижнему лагерю я сменила трикони на кеды и сполна распла­ти­лась за это дома, когда ногти больших пальцев, травмиро­ванных о камни, слезли и я вынуж­де­на была хо­дить на лекции в каких-то разно­шенных ма­ми­ных тапочках без каблуков.

Мне было восемнадцать лет. Теперь мне — ну, сами знаете сколько. И я думаю, что сегодня я дошла бы, куда дошли остальные.

То, что в первой молодости кажется оконча­тель­ным «не могу», в ранней старости называ­ется: «Трудно, но можно, если нужно».

Нет, точно вам говорю — дошла бы!

Моя свекровь

Я так рада, что вы уже пришли к нам сего­дня! Кушайте, кушайте! На сладкое я испекла на­полеон, вы увидите, мой наполеон — это что-то необыкновенное! Я уже думала, что он ни­когда не женится!

Он та­кой хороший мальчик, мой Любик! Он по­лу­чал только одни пятерки! Ну наконец-то он нашел себе девушку!

Он уже почти защитил диссертацию! И мы с вами встре­тились! Такие приличные родители! Он очень хороший мальчик, он всегда помогал мне носить сумки с базара! Его так уважают на работе… а я всё боялась, что он женится на шиксе!

Вдруг он мне говорит: «Мама, я позна­ко­мил­ся с одной девушкой». Я сразу спросила: она еврейка? Ну, слава Богу, что еврейка!

Он говорит: «Она такая интеллигент­ная!» А я ему: мне не надо, чтоб была интеллигентная, по­ду­маешь! Главное, чтобы была еврейка!

А Любик говорит: «Она такая милая!» Все они милые, пока молодые, вы же знаете!

Он мне говорит: «Хоро­шенькая!» А, пустяки, хорошень­кая, не хоро­шенькая… Ну пусть будет хорошенькая! Лишь бы не гойка!

Любик говорит: «Она столько всего знает!» Мне надо, чтобы она столько знала?

Нелличка! Что с тобой, золотко? Почему ты пла­чешь? Я же так счастлива, что Любик же­нит­ся именно на тебе!

Крутится, вертится шар голубой…

Наша жизнь, как катехизис, может быть ис­черпывающе описана в вопросах и ответах. Или даже не надо ответов…

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Опять ушко? Ты помнишь, как хорошо помогает по­душечка с нагретой солью? Подержишь са­ма?

Что ты кушала сегодня в детском саду?

Тебе понравилось в школе? На какую парту тебя посадили?

Что значит «дядя самых честных правил»?

Гасконцы — они родом из Армении? Тогда почему Дартаньян?

Тебя назначили председателем совета дру­жины? Ах, не назначили, а выбрали? И, конеч­но, единогласно? По-другому и не бывает…

На выпускной вечер надо сшить платье? Да­вай сошьем не белое — ты же не невеста, а та­кое, беловато-розовое, хорошо?

А почему на физический факультет?

В каком случае изолированная особая точка a ≠ ∞ является полюсом порядка m для функ­ции f (z)?

Ты ее любишь? Как же ее не любить? Ее все любят. А ты думаешь, она выйдет именно за тебя?

Лаборатория физики новых и перспек­тив­ных материалов? И прямо в универси­тете?? И хочу ли я???

Выйти замуж? Не слишком романтично, да? «Давай поженимся, а если не получится, то раз­ведемся!» Но ты меня любишь? Ну, давай, что ли?

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Я растолку таблеточку с капелькой варенья, ты ведь проглотишь, моя умница?

Что ты кушал сегодня в детском саду?

Вы знаете, что сейчас произойдет? Если вы не прекратите драться на заднем сиденье, папа остановит машину и выставит вас на шоссе. Мо­жет, ограничитесь вербальными сражениями? И не так громко?

Кого король-отец из двух прекрасных доче­рей готовит под венец?

Ты попрощалась с Алиной? Сказала ей, что мы уезжаем навсегда? Но вы будете писать друг другу письма, ведь вы обе уже умеете пи­сать?

Есть ли Бог? Ты думаешь, я должна знать?

А что нам делать с розовой зарей над холо­деющими небесами?

Вы поженитесь осенью?

Отчего ты плачешь? У тебя болит ушко? Ты ведь любишь это сладенькое розовое лекар­ст­во в трубочке? А что ты кушала сегодня в дет­ском саду?..

Ну и так далее… Закончился двадцатый век, уже и двадцать первый не в самом начале, а всё так же неизвестно, есть ли Бог, армянин ли Дартаньян и что нам, черт побери, делать с этой розовой зарей.

Опять о розовой заре

Сначала анекдот, который я получила на днях в подарок от друга. Священник объясняет пастве, какова свя­тость девы Марии. «Вот ви­дите, — го­во­рит он, — в первом ряду сидит Доло­рес. Мы все знаем, что она целомудренна и добро­де­тельна, забо­тится о стариках и раз­дает милостыню бедным, всегда привет­лива и сми­ренна, ухаживает за прокаженными и до рас­света молится за грешников. Так вот, по срав­нению с девой Марией наша Долорес — грязная шлюха!»

Это я к вопросу о прекрасном.

В Лувре мы с Левой решили ходить по­рознь, чтобы не спорить — всего ведь за не­сколь­ко часов не посмотришь. Я ходила, куда хотела, останавливалась, где взду­ма­ется и на столько, сколько мне было нужно. Никто меня не торопил. И все было хоро­шо, пока я не до­бралась до зала Гольбейна.

Я, конечно, знала эти портреты, но в тот момент они меня пора­зили. И мне стало необ­ходимо показать их Ле­ве и, заглянув ему в ли­цо, убедиться, что он чувствует то же самое. И дальше было то же. Как только я видела что-нибудь особенно вол­ную­щее, особенно пре­крас­ное — мне нечего бы­­ло с этим делать, как только показать Леве. А его рядом не было. Когда мы встретились, мы потащили друг друга к самым замеча­тель­ным картинам и тут только получили полное удов­лет­ворение.

По существу, все знают, что нам делать с розовой зарей. Ее надо показать кому-нибудь важному для нас. И бессмертные стихи туда же. Неразделенное наслаждение прекрасным — как Долорес против девы Марии.

Вкусом еще можно наслаждаться в оди­­ноч­ку. Но знатоки предпочитают пить тонкие вина в компании понимающих со­тра­пезников. Теат­раль­ное действо остро нуж­да­ет­ся в том, чтобы восторг или негодо­ва­ние со­об­щить спутнику, хоть прикос­нув­шись пальцем, хоть обменяв­шись взгля­дом.

Читать, конечно, приходится в одиноч­ку. Но такие книги, как «Камасутра книжни­ка» или «Осо­бенно Ломбардия», нестерпи­мо хочется ци­ти­ровать. (И в лучшие годы своей жизни я для этой цели была неодно­кратно разбужена.) Или по крайней мере требовать от близких, что­бы они прочли и восхитились.

Боже! Каких только банальностей не напи­шешь иной раз…

Кондиционер «Баку»

Услышав по телевизору от Звиада Гамсахур­дия, что евреи в Грузии гости (дорогие гости, на­до признать), и пережив девятое апреля, мы с Левой поняли, что нам пора собираться домой.

Начался всеми пройденный, изматываю­щий душу и тело период выдирания корней из род­ной почвы и забрасывания вслепую семян бу­ду­­щей жизни куда-нибудь на просторы про­ш­лой и будущей исторической Родины. Всем па­мятный анекдот из того времени: двое разго­ва­ривают на улице, третий подходит и заме­ча­ет: «Не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо!»

Никому не нужно описывать томительное ожи­­дание конверта с приглашением от «род­ст­венников» из Израиля, унижения ОВИРа, бе­зум­ные многодневные очереди на Малой Ор­дынке, тяжелое хамство отупевших от беско­не­чной сверхнагрузки израильских чиновников, пе­реговоры на работе, объяснения в школах, письма от уже уехавших с описанием их жизни и рекомендациями везти в Израиль спички и по­­ловые тряпки, нездоровый интерес соседей к оставляемым склянкам и прочие прелести то­го последнего года…

Но у каждого есть своя соб­ст­венная история продажи имущества и по­куп­ки всего того, на что в Израиле в первые го­ды жизни денег быть не могло.

Мы продали свою квартиру и ездили за по­купками в Азер­байджан. Там во всех при­до­ро­ж­ных посел­ках оживленно и совер­шен­но от­крыто торговали из-под полы импортной одеж­дой и обувью. Говорливые продавщицы или, может быть, жены хозяев магазинчиков, зака­тывая гла­за, превозносили не только качество своих то­варов, но и неслыханную красоту при­ме­ря­ю­щих их дам. Нам с невесткой довелось услы­шать там, что некий джемпер так украшает на­ши фигуры, что лучшие подруги, увидев его, ум­рут от зависти, и много другого столь же ле­ст­ного и тягучего. И обращались к нам почти­тельно — ханум!

Сложнее обстояло дело с покупкой мебели и электротоваров. Все это потом еще требовало титанических усилий по упаковке в специаль­ные громадные деревянные ящики и протал­ки­ванию через таможню. Причем таможенники бы­ли опасны не тем, что найдут какую-нибудь кон­трабанду, а тем, что недружественно нару­шат безупречность упаковки, и диван или теле­ви­зор дойдут до места назначения в виде ще­пок и осколков. Но нравилось нам это или нет, мы все этим занимались по шестнадцать часов в сутки.

Однажды в жаркий июльский день Лева вер­­нулся домой измученный сильнее, чем обык­новенно, снял промокшую рубашку и, не имея сил зайти в душ, свалился на диван. В этот мо­мент позвонил мой папа, напрягавший все свои мно­гочисленные связи, чтобы помочь нам ку­пить к отъезду необходимые вещи. Ему уда­лось договориться, что Лева подъедет к ка­ко­му-то магазину, и ему продадут с заднего хо­да кондиционер «Баку». Эту чудовищную дуру Ле­ва погрузит в свой «Запорожец», и нам в Из­ра­иле будет обеспечена чудодейственная про­хла­да.

Кондиционер, конечно, был необходим, но сил не было никаких. Лева жестами дал мне понять, что не сдвинется с места ни при каком раскладе, и я объяснила обиженному папе, что мы от кондиционера начисто отказываемся.

Через десять минут позвонил мой брат, ко­то­рый должен был уезжать на месяц позже нас, и восторженно сообщил, что папа достал ему кондиционер «Баку», но за ним надо ехать в дальний магазин, и он ужасно тяжелый. По­этому он просит, чтобы Лева подбросил его на сво­ем «Запорожце» и заодно помог бы по­гру­зить и разгрузить эту неподъемную, но не­об­хо­димую штуковину.

Тбилисец может отказаться от кондици­о­не­ра, от денег и даже от Царствия Небесного, но он не может отказаться помочь брату жены; и Ле­ва, надев чистую рубашку и в сдержанных вы­­ражениях объяснив свое отношение к элек­т­ро­­товарам в целом и к этому конкретному в ча­с­­т­ности, поплелся выполнять свой семейный долг…

Стоит добавить, что когда багаж прибыл в Ашдод, обе наши семьи жили на съемных квар­тирах, оборудованных израильскими конди­ци­о­нерами. Установить «Баку» было некуда, хра­нить негде, а оплачивать его содержание на скла­де и вообще безумно. Так что мы просто не забрали его из порта, и он и по сей день, веро­ят­но, томится где-ни­будь, погребенный под ты­ся­чами тонн багажа, отправленного, но не вос­требованного такими же шлимазлами, каки­ми были мы с моим му­жем и братом.

Ты и вы

Сухое вы сердечным ты

Она, обмолвясь, заменила…

А.С.П.

В японском языке местоимение второго ли­ца имеет одиннадцать форм. От самого гру­бо­го «ты» (босяк, мерзавец, ничтожество) до са­мого почтительного «вы» по отношению к пожилому господину или к высшему началь­ству. Да что го­ворить про японцев? У них даже «я» можно ска­­­зать тринадцатью разными спо­собами — от «я, беспомощная тихоня» до «я, хозяин и гос­подин, и посмейте только пикнуть!!»

Англичане обращаются на «вы» ко всем под­ряд, даже к малолетнему преступнику и к драной кошке.

По-русски мы употребляем и «ты», и «вы». Уже годам к пяти воспитанный ребенок обра­ща­ется к взрослым как следует. Обязательное «вы» принадлежит учителям, старшим, кроме ближайших родственников, и незнакомым лю­дям. Есть даже ритуал перехода от «вы» на «ты».

Однажды в третьем классе мы все были при­глашены на день рождения к одной де­вочке. Она была баптисткой и обращалась на «вы» к своим родителям. Нас не на шутку по­трясла такая невиданная грамматическая фор­ма взаимоотношения с родной мамой.

В школьные годы приятно удивило, когда новый учитель физики сказал «вы» не всему классу в целом, а отдельному ученику.

В университете все преподаватели были с нами на «вы», и «ты» было лестным знáком личного знакомства. Доставалось оно только мальчикам, удостоившимся выпивать в приват­ной компании с молодыми преподавателями. Никто из них, разумеется, не отвечал подобной же фамильярностью.

Русский язык еще довольно церемон­ный. Ив­рит вообще не знает никаких фокусов. «Ты» говорим и ребенку, и старику, и учителю, и сан­технику, и премьер-министру. В ходу детские имена и школьные прозвища: Биби, Рафуль, Арик… (Есть только два исключения — к почтен­ному раввину и к судье обращаются в третьем ли­це: «Уважаемый судья позволит мне пред­ставить эти документы суду?»; «Почтенный рав соблаговолит принять приглашение на мою свадьбу?»)

И наши дети-подростки, даже хорошо вла­де­ющие русским, совершенно не умеют го­во­рить «вы» одному человеку. По их мнению, «вы» — это по крайней мере двое.

И взрослые русскоговорящие сильно опрос­тились и пере­ходят на «ты» без должных цере­моний. Даже я…

Осталось совсем немного близких, почти родных людей, с которыми я и сейчас на «вы». Как же я теперь ценю это архаичное эксклю­зив­ное дружеское почти­тельное множест­вен­ное чис­ло!

Об израильской военщине

(Негероическая симфония)

Я ехала домой с работы. Пошел дождик. Сумерки… Моя машина стала как-то нехорошо подпрыгивать, прихрамывать и заваливаться на одну сторону. Я остановилась поглядеть и уви­дела отвратительное зрелище: покрышка не то что была проколота — она была разодрана в клочья, и машина опиралась на обод колеса.

Я стояла на безлюдном шоссе на Терри­то­рияхБывшие иорданские территории с преимуществен­но арабским и недружественным населением. под дождем, и воспоминание о солнце без­жалостно уходило за горизонт.

Те из вас, у кого есть хоть какой-нибудь опыт реальной жизни, сразу догадались, что телефон мой в эту минуту пискнул и отклю­чил­ся — что поделаешь, зарядное устройство надо было поменять, но как-то не случилось.

Я стояла на обочине и прикидывала, как Гос­­­­подь вытащит меня из этой ситуации — боль­ше рассчитывать было особенно не на кого. Ос­та­навли­вать арабские машины что-то не хо­те­лось, а отличать их от наших как-то не по­лу­ча­лось. Да и не ездил в это время почти никто…

Вдруг я увидела патрульную машину погра­нич­ников — едет себе зеленый джип с двумя сол­датами. Я замахала руками, остановила их и попросила телефон.

Они вылезли, осмотрелись, и один сказал: «Зачем тебе, гверетВежливое обращение к даме., телефон? Мы тебе в два сче­та колесо поменяем. Запаска есть?»

Один улег­ся в лужу, второй добыл ему из ба­гажника за­паску и домкрат, и в десять минут мой фор­дик снова был готов…

Я лепетала какие-то благословения и благо­дарности. Ребята на них слабо реагирова­ли — мах­нули рукой и поехали дальше по своим по­граничным делам.

Надо — придется — сказать, что погранич­ни­ки у нас считаются (и являются) людьми гру­бы­ми, брутальными и чуждыми сантиментов. Са­мые способные, блестящие, отважные и физи­чески подготовленные идут в летчики, комман­дос, «мистаарвим» и всякие спецвойска, у кото­рых мы и названий не знаем. Просто одарен­ные — в раз­ведку, занимаются там разными ком­пью­­тер­ными делами, а после армии откры­вают свои стартапы, куда берут исключительно зна­ко­мых ребят из своей части. Остальные — в основ­ную армию: пехота, танки, флот (неболь­шой такой потешный флот, как у Петра Первого в его ранней юности). И уж совсем остальные попадают в пограничники. Не очень приятная и престижная служба. У нас ведь граница практи­чески везде…

По этому поводу еще одна история.

Я везла немолодого приятеля — гостя из Ев­ропы — из Маале-Адумим в Тель-Авив. Был ис­ход субботы. Туалет на бензоколонке был еще закрыт, а плотность движения на шоссе была уже как в будние дни. Перед блокпостом стоя­ла длинная очередь. Мы ползли в трехряд­ной колонне других машин, и я чувствовала, как от­да­ляется встреча моего друга с туалетом, и мои духовные страдания по этому поводу, вероят­но, не уступали его физическим. На заставе шла напряженная работа. Машины выезжали из А-Тур прямо к обыску и проверке доку­мен­тов, проезжали из Маале-Адумим и Эль-Азарии, появились грузовики и автобусы…

МАГАВникамМАГАВ — пограничные войска. было не до меня. Однако мне было не до ближневосточной политики. Я остановилась возле сержанта, который велел мне проезжать, и сказала: «Послушай! У меня в машине больной турист. Ему надо в туалет. Помоги, а?»

Он наметанным глазом оглядел моего гостя и сказал: «Ладно, останови там на площадке, где проверяют, и отведи его в нашу уборную — тут за углом, третья дверь налево!»

Я остановила и отвела. И пока поджидала сво­его счастливого гостя, думала, что по ны­не­ш­ним временам эти ребята каждую минуту ожидают психа с ножом, которого надо будет пристрелить на месте, пока он не зарезал кого-нибудь. И отвечают за то, чтобы какой-нибудь лов­­кач не перегнал в Иерусалим машину взрыв­­чатки. И приглядывают за документами, чтобы шустрый активист Хамаса не оказался там, где ему не положено. И что в такой ситу­а­ции любой солдат в мире послал бы нас по­даль­ше вместе с нашими потребностями. А этот парнишка пожалел.

Израильская военщина на минутку переста­ла бряцать оружием и сделала доброе дело старому еврею в его трудную минуту.

Пишите письма

Хэйанские дамы были изысканны и скром­ны, но не целомудренны. Мужчина не долго то­мился у запертых дверей, если был изящен, хорошо воспитан, одет со вкусом и писал не­дурные стихи.

А бывало и так: он тайком проник в усадьбу ее отца и прокрался в ее комнату. И даже при­лег на ее циновку. И тут уже поздно разби­ра­ться, хорошо ли воспитан и со вкусом ли одет! Поднимать шум с ее стороны было бы бес­такт­но и неженственно. Могли бы услышать слу­­жан­ки. Да и сам кавалер понял бы, что ошиб­­ся адресом. Так что в такой ситуации мож­но было только шепотом отнекиваться, а потом утирать глаза рукавом ночной одежды.

Он мог про­дол­жать навещать ее по ночам, и тогда ут­ром третьей ночи матушка или дове­рен­ная фрей­лина подавали молодым красиво уложен­ные бело-розовые печенья, и их брак счи­тался заключенным. А мог и прекратить свои посещения и пере­нести внимание на дру­гих дам. Что, впрочем, было возможно и после совместного вкушения брачных пирожных.

А вот что он обязан был сделать, покинув даму, — это отправить ей немедленно одно или, лучше, несколько писем с сожалением об ут­рен­ней разлуке. И если письмо было кратко или небрежно — она была глубоко и навеки ос­кор­блена и обесчещена. И тогда даже млад­шие служанки ходили по дому с отсыревшими от слез рукавами.

Быть знаменитым некрасиво

Я с детства ужасно стесняюсь знаменитос­тей. Дед моей ближайшей подруги был прези­ден­том Академии Наук, и я избегала встреч с ним всеми доступными мне способами. А когда это не удавалось, я от смущения краснела, глу­пела и почти немела. Он был очарова­тель­ный человек, с дореволюционным гимназичес­ким воспитанием, приветливый и задумчивый. От­чего я не беседовала с ним — в свободные ми­нуты он был вполне готов поболтать с по­друж­ками любимых внучек — сама не понимаю. Упу­щенного не воротишь…

На днях меня познакомили с великим Гри­шей Брускиным. Племянница его предста­ви­ла нас друг другу и сказала ему (совершенно спра­ведливо): «Нелли очень нравятся твои кар­ти­ны». И что, вы думаете, я ответила? Что было бы наиболее естественно? Поговорить о его ве­ликолепных панно? Сказать, что я взвол­но­вана нашим знакомством? Просто поблаго­да­рить за удовольствие, которое получаю от его скульп­тур и прозы? Ну, нет! Единственное, что я смог­ла выдавить, это что мне его живопись нра­вит­ся не больше, чем всему остальному челове­честву. Оригинально, да? Он призаду­мал­ся, пы­таясь вникнуть в смысл этой неле­пи­цы, пожал мне руку и вернулся к своим знако­мым.

Любопытно, что произойдет, когда знаме­ни­тым станет мой хороший приятель, почти друг. Это случится в начале июля. И пусть не оби­­жается, если окажется, что я не могу смот­реть ему в лицо и отвечаю невпопад с предель­ной бестактностью… Но это так, попутно. Прос­то обрисовываю свою психологическую сла­бинку.

Может, ею объясняется мое полное равно­ду­шие к автографам. Я никогда не прошу авто­ров надписывать мне свои книги. Иногда они даже обижаются.

Однако и у меня в жизни была история, когда я долго надоедала одной знаменитости. Де­ло было так.