Бесплатный фрагмент - Корни России

Корни России

Отзыв о романе

Людмила Максимовна Козлова кандидат химических наук, автор более пятидесяти научных работ. Член союза писателей России, автор более тридцати литературных произведений, изданных в России и за рубежом. Лауреат Международной литературной премии им. Сергея Михалкова (2008), Международной литературной премии «Лучшая книга года» (2014, Берлин, Германия), премии Алтайского края в области литературы (2010), краевой премии им. В. М. Шукшина (1991), премии Славянского общества (2005), краевой премии им. Л. С. Мерзликина (2003), им. Н. М. Черкасова (2010). Победитель издательского губернаторского конкурса в 2009 и 2015 гг. Награждена Почётными грамотами Администраций Алтайского края, г. Бийска и Правления Союза писателей России. Награждена специальным Дипломом Берлинского литературного института им. А. П. Чехова за укрепление культурных связей с Германией (2014). Комиссией по награждению СП России и журнала «Бийский Вестник» награждена медалью «Василий Шукшин» (2015).

Основатель и издатель журнала Бийского отделения СП России «Огни над Бией» (издаётся с 2004 г. и по настоящее время). Литературный редактор журнала «Бийский Вестник» о романе «Корни России».

Роман «Корни России» — это, собственно, мифологическое произведение, в основу которого положены реальные факты из жизни русских переселенцев-староверов, истории гражданской войны, трагических 30-х годов, расцвеченных мрачными картинами Красного террора в Бийске, Барнауле и на Алтае. Мифологическая составляющая заявлена в самом начале повествования — легендой о том, как Бог решил создать на земле Золотой Край — обитель мира и счастья. Призвал Оленя, Сокола и Кедр и приказал каждому искать для себя лучшее место. Сказал: «Где сойдутся их пути, там и быть Золотому Краю». […] Там и возник Золотой Край, название которого — Алтай, что в переводе означает «золото».

Соответственно, читательское восприятие и настраивается на этот сказочно-реалистический лад большого повествования.

В романе нет привычного классического сюжета. Это скорее панорамное полотно, складывающееся из мозаики многих сюжетных линий, показывающих судьбы конкретных героев, отдельных семей и общностей, определяющихся, например, местом проживания, как это происходит в случае с историей таёжного села Карагайка: «Село ещё спит, не вьются дымки из печных труб, и петухи спят на насестах, но в доме старшего Косарева кто-то бодрствует, что понятно по шороху за печью. Может быть, это кот? Нет, он спит, свернувшись калачиком на тёплой кошме. Тогда, возможно, старый дед Данила, что в семействе Косаревых поднимался первым и монотонным, занудливым стуком своего самодельного деревянного протеза будил всё семейство, даже поднимал с лежанки кота — всегда сонного и ленивого».

Село просыпается, чтобы вступить в праздничную неделю: «Обмороженная луна ещё высоко в небе, но вот из труб уже потянулись тонкие серые струи дыма. Разминая косточки, проснулись старики, за ними встали с постелей их старшие дети, а вскоре покинула полати и ребятня. Сегодня 28 января 1885 года, понедельник, радостный праздник, которого все, и стар и млад, ждали целый год, — боярыня масленица».

Этот сказочный зачин, однако, постепенно выводит читателя в реальную жизнь сельчан, где тесно соседствуют разные характеры и судьбы, добро и зло, доблесть и предательство, жестокость и любовь. А также и то, что полностью ломает жизнь села и всей России: «В марте 1917 года Карагайку, как и всю Россию всколыхнули тревожные вести из столицы, в которые жители далёкого алтайского таёжного села не сразу поверили […] «Братья, собрал я вас по важному вопросу, — обратился к приглашённым в свой дом главам уважаемых в общине семейств Михаил Ефтеевич Долгов — глава староверческой общины, избранный на эту почётную должность после смерти своего отца. — Получил я сегодня днём известие от волостного старшины. Пишет, что наш царь Николай от престола отказался, и лихой народ в Петербурге и в Москве взбунтовался. Ещё пишет, что разброд какой-то на фронтах и по столице пьяные солдаты с красными бантами на шинелях ходят и лютуют. Вот поэтому вопросу и собрал я вас, совет держать надо, сообща, значит, осмыслить весть тревожную и подумать, как быть, как жить дальше. Как избежать разброда в общине нашей православной».

Но ни поход за советом к старцу Антонию, ни обсуждение событий на общем сходе села, ни решения, принимаемые сообща, ничто не спасает хранителей старой веры от надвигающегося катка страшных перемен. Ломается ход жизни, ломаются судьбы, сила веры в очередной раз подвергается тяжелейшим испытаниям. И катится колесница революции, Первой мировой и жесточайшей гражданской войны по живым людям. Тащит за собой праздных и охочих до греха столыпинских переселенцев, развратную девку Дуньку, охотно торгующую своим телом. Образ Дуньки — это, конечно же, символический портрет сатанинской революции и времени, в котором для староверов, фактически, не остаётся места.

И красные и белые, и вольные бандиты — все одинаково хищно и безжалостно обрушиваются на людей, их веру и жизнь. Всё становится предметом добычи и торга — если хочешь остаться живым, отдай всё, что у тебя есть, в том числе, и совесть, и душу.

Красное колесо террора довершает трагедию народа. Законы в начале 30-х годов прошлого века обирают крестьян до нитки. Расстрелы становятся нормой этого страшного времени, когда судьба любого человека решается за минуту — одним словом Чёрной тройки. Так легендарный Золотой Алтай захлёстывает кровавая волна Красного кошмара. Так красивая легенда о вольной Земле Беловодья тонет в адовых нечеловеческих страданиях.

Но вера в справедливость не умирает. В народе живёт предание о Пророчице Софье Ивановне, которая говорила — кто закон божий попирает, того настигнет кара господня. И вот один из бандитов, нарушивших могилу её мужа, когда в неё захоронили их дружбана-преступника, лезет на рябину, растущую в изголовье, и погибает, падая на колья ограды. Один из героев романа — старовер Дмитриев, знающий дорогу к схронам с золотом, соглашается ради спасения людей, провести бандитов к месту клада. Но страшная гроза, разразившаяся во время пути, сжигает автомобиль с грабителями.

Вера православная ведёт героев романа к подвигам в Великой Отечественной войне и к той эпохе, когда происходит возрождение Православия и обретение Божьей благодати для тех, кто веру свою не предал.

Многочисленные сюжетные линии романа, где лирические отступления, достоверно нарисованные характеры и судьбы героев соседствует с точными историческими фактами, поданы столь динамично и достоверно, что невозможно оторваться от чтения. Роман, фактически, представляет собой развёрнутый сценарий захватывающего сериала, где реальность, мифология и магия авторского видения истории Алтая, рисуют потрясающую картину величия человеческого духа, питаемого крепостью веры и любовью к Земле русской, ибо Алтай — её часть.

И в заключение хочется сказать, что, несмотря на то, что роман создан всего за четыре месяца в 2018 году, работа по изучению материалов темы, предшествующая написанию текста, проделана громадная. И ещё, роман «Корни России» — это произведение, рассчитанное на любителей хорошей современной прозы, обладающей одновременно качествами исторической и приключенческой литературы.

От автора

Россия. Правление Алексея Михайловича Тишайшего, второго русского царь из династии Романовых, запомнилось истории соляным бунтом (июнь 1648 год), и церковной реформой (1653 — 1655 годы). Но если народное волнение стихло, и не отложило какого-либо значимого отпечатка на дальнейшую жизнь народа, то церковная реформа, расколовшая единый православный народ на два лагеря — никониан и староверов, долгие годы отражалась на судьбах людей.

Староверы — люди, которые не приняли реформ патриарха Никона и остались верны канонам христианской веры Древней Руси — древлеправославию.

Синоним слову староверы — старообрядцы ввела в употребление Екатерина II. У приверженцев старой веры новый термин вызвал неприятие и лишь к началу XX века вместо термина «староверы», «староверцы» стали употреблять «старообрядцы».

Наряду с этим в конце XX века в России стали появляться религиозные объединения, исповедующие религиозные воззрения, не имеющие отношения к христианству. Сторонники подобных объединений и сект пытались возродить религиозные традиции дохристианской, языческой Руси. Некоторые неоязычники начали называть себя «староверами». Употребление ими этого термина вредно и ошибочно. Создавая путаницу в христианстве, не являлись таковыми, они внесли в общество сумятицу. «Велесов круг», «Союз славянских общин славянской родной веры», «Русский Православный Круг» и другие объединения возникли на почве псевдоисторической реконструкции и фальсификации исторических источников. На самом деле, кроме фольклорных народных поверий, никаких достоверных сведений о язычниках дохристианской Руси не сохранилось. В результате чего в широких слоях населения России староверы стали восприниматься язычниками. Однако благодаря широкой разъяснительной работе, а также ряду серьезных судебных процессов против «староверов-инглингов» популярность этого лингвистического феномена пошла на спад. Но не всё так просто. В части российского народа до сих пор бытует мнение, что староверы это какая-то отдельная, закрытая от общества группа тёмных малограмотных людей, живущая на отшибе государства — в горных скитах и лесных дебрях, в непроходимых болотах и других потаённых местах, куда и ворон не долетит и конь не доскачет. К сожалению, есть книги и художественные фильмы, в которых староверы показаны не только тёмными личностями, замкнувшимися в своей оболочке, но и скрытными людьми, таящими в своей душе если не ненависть к внешнему миру, то недоверие как минимум. Существенную роль в этом сыграли статьи в газетах и журналах о Лыковых. В большей мере это ложь, хотя не отрицаю, что есть отдельные селения, где староверы ведут замкнутый образ жизни, редко дают интервью и считают, что съёмка на камеру является делом недобрым. Они говорят, что фотографии отбирают божественную энергию, которая хранится в теле человека. Те отдельные семьи до сих пор живут без электроэнергии, интернета, их не интересуют кризис и дефолты. Они не посещают больниц, очень редко пользуются благами цивилизации, но таких селений единицы, это староверы беспоповцы (старообрядчество не приемлющее священство).

Но совсем бредовым являются высказывания некоторых людей, порой знаменитых писателей, о том, что древлеправославие запрещает брать в руки оружие. Эти писатели невежественны и, мягко говоря, не сведущи в вопросах православной веры. Они сказали, другие глупые писатели повторили их слова и с тех пор эта бредовая мысль, абсолютно и резко противоположная действительности, вошла в умы обывателей.

На отечественные справедливые войны староверы шли в одном ряду со всем российским народом, били врага и не распространялись о своей вере, ибо вера у человека в душе, а не в словах, и они, защищая свою родину, это понимали.

К сожалению, работа по внесению в умы людей понятий староверы и секта сейчас не проводится, появляются фильмы и книги, в которых неправильно отображается православие.

И всё же необходимо сказать, что перегибы 20—30 годов прошлого века, подрубившие под корень культуру и самобытность народа, значительно сказались на старообрядчестве, державшемся на слоях купечества и зажиточного крестьянства, которые были невольно враждебны революционному духу того времени. Поэтому возрождение старообрядчества в наши дни — лишь слабая тень его выхода на авансцену общественной жизни страны начала XX века — после 1905 г.

Высочайшим Указом от 17 апреля 1905 года, в пункте 7 старообрядцам присваивалось наименование старообрядцев, взамен употребляемого раскольников. Старообрядцы получили свободу вероисповедания наряду с другими конфессиями, это было начало выхода их церкви из тени. Старообрядцы получили возможность регистрировать свои общины по Манифесту октября 1906 года, но всё повернулось вспять с приходом к власти большевиков.

Уважаемый читатель, эта историческая справка не введение к курсу изучения древлеправославия, цель написания романа не в этом, а в том, чтобы дать вам понимание того, что главными действующими лицами в романе являются староверы, жившие и живущие ныне бок о бок со многими народами других вероисповеданий нашей великой родины России. Дать понимание того, что эти люди живут не на задворках общества и не в таёжных скитах, а в городах и сёлах нашей родины.

Данная книга не монография — научный труд с углублённым изучением древлеправославия, а художественное произведение с показом жизни реально живших людей. Их жизнь представлена на достоверных фактах, имевших место в Бийском уезде (ныне Алтайский край), Томской губернии. В романе раскрыты характеры и образ мышления православных людей старой веры, показано, кем и как принимались решения по тому или иному вопросу, возникшему в определённый период времени в их среде, но анализа ушедших в прошлое событий нет, это дело историков, а не литераторов.

Церковную реформу (1653 — 1655 годы) и сегодняшний день отделяют века, и сейчас трудно сказать, какой была бы ныне православная церковь, если бы не произошло её раскола, но одно можно утверждать определённо — древлеправославие не позволило потеряться в веках древнеславянской культуре и до настоящего времени оно является носителем, хранителем и продолжателем её. Вот за это мы должны сказать древлеправославию спасибо!

О диалогах в книге.

Речь россиян прошедших веков показана в романе современным языком, без употребления оставшихся в прошлом слов и фраз. Клубок старославянских и современных слов читался бы анекдотично, а поскольку эта книга серьёзный роман, а не юмористический рассказ в нём установлена современная разговорная форма.

В диалогах между староверами имя Христа написано Исус (с одной буквой «И»), как принято в древлеправославии.

Роман в бо́льшей части о староверах, но в целом он всё же о русском народе, как корнях России.

Предисловие

Однажды Бог решил создать на земле Золотой Край — обитель мира и счастья. Призвал Оленя, Сокола и Кедр и приказал каждому искать для себя лучшее место. Сказал: «Где сойдутся ваши пути, там и быть Золотому Краю». Долго скакал по земле Олень. Высоко поднимался в небо Сокол. Глубоко уходил корнями в землю Кедр. И, наконец, встретились они в горной стране, где было просторно и вольно. Так возник Золотой Край, название которого Алтай, что в переводе означает «золото».

В дремучей тайге у Алтайских гор ещё в допетровские времена появились первые поселенцы, это были старообрядцы, бежавшие от правительственных повинностей, крепостной неволи, рекрутчины, а также от религиозных гонений со стороны никонианской церкви. Вслед за ними в тех краях появились рудознатцы от Демидовых и семьи, подпавшие под правительственные указы о заселении новых земель в связи с основанием крепостей и заводов. Алтай разрастался, появлялись новые города и деревни.

В 1765 году было издано распоряжение об отсылке в Сибирь беглецов недобровольно возвращающихся из Польша и Литвы. На Алтае их стали называть поляками. «Поляки» — это русские старообрядцы, в большинстве своем выходцы из Могилевской и Черниговской губерний и центральных губерний Европейской России, бежавшие в ХVII веке от преследований официальной церкви на территорию Польши и Литвы. В 1766 г. они были выселены с тех территории в Сибирь. Та часть старообрядцев, которая была поселена на Алтае, получила название «поляки» (за своё около восьмидесятилетнее временное проживание на территории Польши).

К настоящему времени всю жизнь старообрядцев на Алтае можно разделить на два периода.

Первый период поселения старообрядцев на Алтае (до октябрьской революции 1917 года), был наиболее благоприятный в их истории. Годам этого периода отдана первая часть романа «Карагайка». Особая роль отведена староверу старцу Антонию.

Во втором (советском периоде) начались притеснения всего православного христианства, и в большей степени православных староверов. Разрушались соборы и церкви, закрывались моленные, верующие подверглись преследованиям с применением репрессивных мер. Было конфисковано множество духовной литературы, разгромлены иконостасы, сожжены иконы. Многие староверческие общины лишились грамотных уставщиков. Старообрядчество вновь ушло в подполье, в очередной раз, испытывая и терпя притеснения и гонения со стороны государства. Этот период показан во второй части романа: «Крутые тропы Алтая». Здесь же о гражданской войне на Алтае, о красных и белых, их зверствах по отношению друг к другу и к мирному населению.

С полным установлением советской власти жизнь селян не улучшилась, а у староверов ухудшилась. За малейшую, даже надуманную провинность к ним применялись карательные меры. О звериной сущности карательных органов (ВЧК, ГПУ, ОГПУ) третья часть романа: «У каждого свой крест». Здесь же показана Великая Отечественная война, скрываемые до некоторых пор страницы её и стойкость сибиряков в ней.

С 7.12.1917 года ВЧК при СНК РСФСР.

С 6.02.1922 года ГПУ при НКВД РСФСР.

С 15.11.1923 года по 10.07.1934 года ОГПУ при СНК СССР.

Справка.

Село Карагайка расположено у подножья горы Елтош близ реки Иша, предположительно названо по имени богатого монгольского князя Карагай.

По данным Томской губернии Бийского уезда, в Карагайке к 1900 году числилось более 600 душ «мужеского и женского пола… из них православных никониан более трёхсот, около ста человек татары, алтайцы два десятка, пятнадцать душ поляки и около двухсот православных старообрядцев».

К октябрю 1917 года Карагайка насчитывала около двухсот пятидесяти дворов.

Часть 1. Карагайка

Хроника

«Русские ведомости». 2 марта 1881 год

«Адский умысел совершил свое адское дело. Глава государства пал жертвой злодейской руки… Удар пал на Россию, начавшую после долгих лет томления освежаться надеждой на возможность радующего просвета»

«Московские ведомости». 9 (21) января 1885 год

«Нам сообщают, что на громадной фабрике Саввы Морозова сыновей, находящейся в Покровском уезде Владимирской губернии, в местечке Никольском, при селе Орехове, на границе Московской губернии, в настоящее время идут волнения и беспорядки между рабочими. Причина беспорядков среди рабочих есть уменьшение заработков».

В мае 1896 года в древней столице России — Москве прошли торжественные мероприятия, связанные с коронацией Николая II и его супруги Александры Фёдоровны.

Церемония прошла 14 мая (26 мая по новому стилю), а спустя четыре дня были запланированы народные гуляния с раздачей «царских гостинцев» на Ходынском поле. Во время раздачи подарков произошла давка, в результате которой погибло 1389 человек (по некоторым оценкам более 6000), около 1500 получили увечья.

Императорская семья сделала пожертвования в пользу пострадавших в размере 90 тыс. рублей, а на коронацию было потрачено около 100 миллионов рублей.

Ходынская катастрофа приобрела символическое значение, стала своего рода предостережением для Николая. С этого момента началась цепь катастроф, которые в итоге привели к геополитической катастрофе 1917 года, когда рухнула империя, самодержавие и русская цивилизация оказалась на грани гибели.

Глава 1. Масленица

В узкой долине меж двух речушек Карагайка и Щучка, упираясь южной вытянутой стороной в бурную реку Иша, северной, уткнувшись в широкую долину плавно скользящую к южному скату горы Елтош, разместилось село Карагайка. С востока на небольшое село, всего два километра в длину и шириной в треть километра, величаво смотрела самая высокая в этой местности гора (894 м) Карагайская Синюха, не менее гордо смотрела на него и гора Елтош (708 м), густо поросшая кедром, сосной, осиной, березой, черемухой, боярышником, рябиной и кустарниками. Из-за реки Иша, прищурившись и как бы подглядывая из занесённых снегом кустарников, за жизнью села наблюдали кособокие замерзшие озёра. За ними на село, с высоты похожее на курчавое, пушистое дерево, свысока смотрел кривой ряд хребтов, извилистый строй больших и малых сопок, и с любопытством рассматривали его статные курганы и косые взлобки. Весь этот хоровод высот до самой границы с Китаем и Монголией был совершенно не обжит. Только вдоль Чуйского тракта, извивающегося как горная река и ползущего в те государства, небольшими серыми пятнами выстроились поселения, в которых вперемежку с коренным населением Алтая живут русские люди, выходцы из европейской части России.

Хитро спряталась Карагайка от непрошеных людей, а желанные гости могли прийти в село, только со стороны села Старая Барда (с 1960 года село Красногорское). Поднявшись на небольшой пригорок, путник мог увидеть всё селение, которое с высоты являлось ему как бы ветвистым деревом, от ствола которого, главной дороги, разлетались проулки шириной в одну тележную колею. В каждой ветви домики с большими земельными участками, иные строения — крупные усадьбы, словно шишки на кедре, это крепкие хозяйства староверов. От каждого дома ползли узкие тропинки к колодцам, от них к огородам, далее к выгонам для скотины. В центре села небольшая церквушка, дом сельской управы, торговые ряды купцов Вараксина и Куранова, небольшая лавка Агафона Ивановича Шубина, приходская школа и площадь для схода селян, с небольшим тесовым укрытием на случай непогоды.

Зима, последняя неделя её второго месяца.

Село ещё спит, не вьются дымки из печных труб, и петухи спят на насестах, но в доме старшего Косарева кто-то бодрствует, что понятно по шороху за печью. Может быть это кот? Нет, он спит, свернувшись калачиком на тёплой кошме. Тогда, возможно, старый дед Данила, что в семействе Косаревых поднимается первым и монотонным, занудливым стуком своего самодельного деревянного протеза будит всё семейство, даже поднимает с лежанки кота — всегда сонного и ленивого.

Потерял левую ногу русский солдат — Данила Степанович Косарев в сражении с Османской Империей в 1829 году. Ампутировали ему её чуть ниже колена после ранения осколком от турецкого снаряда, а было ему в то время двадцать девять лет, но отсутствие ноги не повлияло на продолжение рода. В 1831 году появился первенец Ермил, после него дочь и ещё четыре сына. От младшего Гаврилы в браке с Полиной Караваевой пять сыновей и две дочери. Разрослась семья, не шумная, но и не молчаливая. То в одном углу ребятня озорует, то в другом о чём-то спорит, то с улицы громкие голоса несутся. Семья! Но мирная! Дружная! Самая многочисленная во всей Карагайке.

Сегодня же среди ночи в большом доме Данилы Степановича не стук его деревянной ноги раздавался, его самого раньше времени разбудил весьма громкий шорох, идущий из дальнего угла печных полатей, где обычно проказничала ребятня — его внуки, и где кот Барсик устроил себе лежку. По сумеркам за окном Данила Степанович прикинул, бродить бы ему в сладких сновидениях еще добрых пару часов, а потому решил найти и наказать охальника, прервавшего его покой. Для верности взял свой костыль и, подойдя к печи, начал этим батожком крепко ворошить тот закуток.

— Ой-ё-ё-ёй! Дедка, не бей сильно! Сам слезу! — донёсся с полатей голос ребёнка, по которому дед понял, что охаживал костылём внука Ивана, одного из детей своего младшего сына Гаврилы. Ожидая, когда нарушитель семейного покоя спустится с полатей, Данила присел на скамеечку у камелька, а внучек, не видя деда в темноте, спрыгнул с верхотуры и голыми пятками врезал своему предку по лысине и оголённым плечам. Тот, не ожидая от мальца такой прыти, матюгнулся, подпрыгнув, взмахнул руками и зацепил ими рукомойник, ещё с вечера до краёв наполненный водой. Посудина сорвалась с гвоздя и плюхнулась в медный таз. Грохот, плеск воды, вновь непотребные слова из старческих уст. Котяра с испугу с полатей и через деда прямо на окно, а там горшок с геранью. Глиняная посудина в дребезги, осколки с глухим треском на пол и по оконному стеклу, благо не разбили его, а кот, ещё более очумев, с подоконника в два прыжка и в бабкину кровать, точно на её голову. Бабка в крик, от ужаса метнув молнии из глаз, что было явно видно в свете лунных лучей, проникших сквозь стекло окна, освободившегося от преграды — горшка с геранью. И тишина, мёртвая тишина. Как ни странно, накануне чествования веселого дня — масленицы, все семейство так уработалось, что не услышало всего этого шума — звона, крика и мата, никто не пробудился, лишь кто-то повернулся на другой бок и вновь засопел. В сонном сопении были слышны лишь швырканья Вани, тихие матюги деда, да бубнила недовольная бабка.

Отпрыск, не дожидаясь от дедули строгой взбучки, сразу, как только всё стихло, быстренько сиганул мимо него в половину дома, где спали старшие братья и, меж них втиснувшись, претворился спящим. Пошарив вокруг полуслепыми глазами и не обнаружив организатора беспорядка, дед почесал ушибленное место и, кряхтя, направился к своей лежанке досматривать прерванный сон, держа в руках предмет слабо различимый в полумраке.

Однако, что же в такую рань заставило Ваню шарить по тёмным углам?

Ему была нужна старая шапка треух, её, обронённую у печи, и держал в руках пришедший в себя старик.

Понял Данила Степанович, по делу младший на верхотуру лазил, понял, что тот хотел перехватить нужную вещь прежде, чем старшие могли присвоить её поутру. Дело в том, что тот головной убор большой и не по размеру Ивану, был нужен ему для участия в подростковом кулачном бою.

В первый день масленицы кулачный бой начинался битвой отроков от двенадцати до пятнадцати лет, и отбор из этой среды проходил по справедливости. На входе в поле сражения на высоту полутора метров ставилась дуга с конской упряжи. Мальчики, перед тем как приступить к сражению, надевали рукавицы, на них верхонки из кожи, валенки (сапоги не допускались), шапку, пояс либо ремень и во всем этом проходили под дугой. Если верх шапки касался мерки, юноша имел право встретиться с противником, если не касался, — не допускался до боя. Бить разрешалось не ниже живота, упавший считался выбывшим, а разбитые губы, носы, в счет не шли. Победителя в этот сезон ждал необычный приз, — одноствольное ружьё шестнадцатого калибра. Нашему ночному бедолаге, чтобы выступить на соревнованиях не хватало нескольких сантиметров. Вот Ваня и решил, что прибавить недостающие сантиметры ему поможет шапка, если сделать её верх высоким, — набить внутренности пучками ваты. По его расчетам в таком головном уборе он имел шанс пройти отбор, значит, получить право на участие в битве.

Пролежав полчаса на лежанке, проворочавшись с бока на бок, дед Данила, приподнялся с постели, пристегнул к ноге протез и медленной походкой направился к притихшему внуку. Подойдя к лежащему с закрытыми глазами ребенку, постоял, подумал о чём-то своём и, втиснув в подмышку внуку нужную ему вещь, медленно развернулся и пошел, тихонько вздыхая, досматривать свои сонные фантазии в ожидании пения третьего кочета, — самого звонкого петуха в селе, принадлежащего соседу по усадьбе Федулу Зотову.

(Первые кочета полночь отпевают, вторые (перед зарей) чертей разгоняют, третьи (на заре) солнышко на небо зовут).

Обмороженная луна ещё высоко в небе, но вот из труб уже потянулись тонкие серые струи дыма. Разминая косточки, проснулись старики, за ними встали с постелей их старшие дети, а вскоре покинула полати и ребятня. Сегодня 28 января 1885 года, понедельник, радостный праздник, которого все, и стар и млад, ждали целый год, — боярыня масленица.

Люди в этих местах рано встают, в четыре утра уже на ногах; надо накормить скотину и подоить коров, растопить печь, настряпать пироги и испечь их, но сегодня хлопот больше, сегодня первый день масленицы и кроме обычных будничных дел надо ещё испечь не одну сотню блинов и приготовить множество блюд к праздничному столу.

Потягиваясь и разминая сонное тело, с третьим петухом поднялся Ефтей Долгов, — староста общины староверов. Подойдя к рукомойнику, умылся, натянул на исподнее штаны и рубашку, и направился к столу, но лишь только сел не скамью, как услышал стук в окно.

Ранним гостем оказался недавно принятый в общину староверов Игнатий Шалаев. Этой ночью, будучи устроителем бревна с призами, что ставят вертикально, он решил для крепости и под ночной морозец пролить водой выемку вокруг деревянного столба. То, что он увидел, всполошило его.

Зайдя в дом Долгова, Игнат торопливо взволнованным голосом изрёк:

— Подхожу я с ведерком воды к столбу, а на противоположном берегу, где наши соседи тайнинские тоже столб установили и с кем мы соревноваться будем, монах с иконой ходит, на меня внимания никакого не обращает. Решил я выяснить, что делает в такую рань священник католического прихода. Хоть и на своей стороне, а может заклятие, какое вредное, для нас православных творит. Подошел я к краю своего берега, слышу, хоть и не понимаю польский язык, вроде бы молитву говорит, а икона та у него наша — православная Матерь Божья с Исусом. Только ликом она вся чёрная… какая то.

Долгов усадил взволнованного гостя за стол, попросил невестку принести чай и пироги на стол поставить, а потом, не торопясь, прояснил:

— Ты Игнат Пантелеевич, успокойся, никакого вреда сосед, что за рекой, хоть и веры не нашей, не принесёт, потому как масленичная неделя у них, как и у нас христиан, равно празднуется. И самая почитаемая святыня в Польше — Матка Боска, по церковному Ченстоховская икона Божией Матери. С ликом действительно тёмным, но по преданию писана самим святым Лукой. У нас в Москве, в соборной церкви подобный образ имеется. А заставила настоятеля церкви Бронислава Ковальского быть на этом месте с ликом святым лишь одно, испрашивал он благодати и победы для своих прихожан, что будут состязаться с нами. Так что, Игнат, ты особенно об увиденном не распространяйся, это дело не наше, тем более осуждать, кого бы то ни было, у старообрядцев не принято.

(Ченстоховская икона Божией Матери, её ещё называют «Непобедимая Победа», а также «Черная Мадонна» — из-за темного лика Богоматери, принадлежит к числу самых почитаемых святынь Польши и многих европейских стран. Является она и одной из наиболее почитаемых святынь православного мира).

За три дня до начала масленичной недели уважаемые люди сёл Карагайка и Тайна́, вытянувшихся по обоим берегам реки Иша, решили собраться в управе села Карагайка для обсуждения вопросов касательно праздника.

После утренних молитв и завершения всех насущных дел со стороны Тайна́ на тройке с бубенцами приехали к карагайской управе Иван Самойлов, — первый сыродел он же основатель маслосырзавода и его зять Анджей Бжинский, — поляк, женатый на его старшей дочери Галине, сменивший по любви к русской девушке католическую веру на православную. С ними приехал Витольд Адамович, поставивший в таёжном распадке на окраине Тайны заводик, где варил пиво и изготовлял вино из таежных ягод. Хмель всегда был под рукой, в тайге его более чем достаточно. Вместо сахара — мед, для этого содержал две пасеки. Четвёртым членом совета от Тайны был староста Ерофей Думнов, имевший смолокурню, в которой гнал скипидар из пихтовых веток. Все приезжие сразу две сотни рублей выложили на покупку разных призов.

На обсуждение мероприятий по празднованию масленицы прибыли и алтайцы — Кергилов Багдер и Тодочиев Ирбис, — лучшие охотники на пушного и иного таёжного зверя. Эти богатые кумандинцы кроме охоты занимались разведением маралов, количество голов которых было известно только им. Поставили алтайцы среди гор строение, в котором обрабатывали и консервировали пантовую продукцию, в дальнейшем это лекарственное сырье расходилось по аптекам Сибири, Китая, Монголии и Японии, где из него уже изготавливали медикаменты. Чтобы не быть обманутыми приезжими богатеями при продаже мехов и пантового сырья, алтайцы всегда приглашали в помощники Тимофея Гапоновича и Николая Игумного, зная, что старообрядцы будут вести торг по-честному. На масленичные гуляния эти гости полтораста рублей положили. Предложили так же новый вид соревнования, стрельбу из лука по целям, а призами выложили мех соболей, лисиц и несколько выделанных шкур овцы. За каждый выстрел из лука по общему согласию решили брать символичную плату — три копейки.

На всю масленичную неделю поселковый староста Карагайки Гаврила Данилович Косарев, приверженец старой православной церкви, получил широкие полномочия в отношении нарушителей праздничных гуляний, для чего в помощь ему избрали совет от обоих поселений. От Карагайки в него вошли сам Гаврила Данилович Косарев, Тимофей Гапанович, Ефтей Долгов, татарин Темирбек Абдулов, — купец, что владел производством «Пеньки». Меж селян у мусульманина другое имя Пенёк Веревкин, хотя на самом деле Темирбек был очень образован, и имя, обозначающее силу, крепость и железную хватку полностью соответствовало его телосложению. Фамилия Абдулов, — «раб Божий, раб Аллаха» несла в себе не только его любовь к Аллаху, но и отвечала его миролюбию и почитанию людей. Приспособился татарин даже пыльцу с конопли в медицинские учреждения поставлять, а его веревки, выдерживали вес больший, нежели изготовленные другими производителями, да и тоньше и легче были в два раза. Правда, производство канатное, находилось не в Карагайке, а в Тайне, где всем руководили выходцы из Польши, но это не вызывало озлобленность к полякам со стороны православных, поляки, как и православные, глубоко религиозны и трудились на совесть. Высококачественные изделия Темирбека Абдулова ценились даже в самом Военно-морском Адмиралтействе. По характеру Темирбек был человеком веселым, праздники разные любил, а так как всегда был при деньгах, то выделял на них большую сумму. Вот и на масленицу он внёс сто рублей

От посёлка Тайна в совет вошли Иван Самойлов, Анджей Бжинский, Витольд Адамович и староста посёлка Ерофей Думнов. Для особо шаловливых и буйных под управой имелся подвал, сделан был много лет назад на случай задержания разных подозрительных людишек, воров и разбойников.

Собрались члены совета в управе села Карагайка и решили, где и когда проводить народное гуляние, установили правила судейства, расценки на торговлю, где снежный городок устроить, как награждать победителей в юношеском и взрослом кулачном бою, и тех, кто канат на свою сторону перетянет. Решили, чтобы обиды ни у кого не было, выдать по полтиннику каждому потерпевшему поражение в играх. Для победителей, кто верха столба достигнет, решили закупить два Тульских самовара, по одному на каждый столб, а чтобы не так просто было его снять, договорились привязать их на вертящееся колесо прямо по центру. А ещё на каждый столб повесить по две пары женских полусапожек и мужских сапог, по четыре мешочка с набором чая и конфет, по пять связок бубликов и баранок. Изобилие призов такое, что если судить по опыту прошлых лет, к концу соревнований их должно остаться более половины. Так и было задумано, чтобы все желающие могли испытать себя, но, как обычно, смельчаков много, а счастливчиков единицы. А чтобы порядок был, и пьяных драк избежать — назначили стражами покоя трех непьющих братьев Будилиных, за это выделили им три рубля. Наделили их правом всех неугомонных, — не в меру пьяных и хулиганов в подвал сажать.

В первый день масленичной недели уже с раннего утра потянулся народ к берегам реки Иша, где были установлены столбы, построен снежный городок и другие аттракционы.

Идут по селу развесёлые девицы, голосами звонкими парней из дворов зазывают, а те давно у ворот стоят, с ноги на ногу переминаются, ждут своих любушек, но выйти на дорогу не торопятся, гордые и вид у них деловой. За группой юниц идут отроковицы, с завистью смотрят они на старших девушек, тем уже по четырнадцать — пятнадцать, а им всего-то десять — двенадцать, не созрели ещё для полной любви, а уже её хочется. И всё же радостно и тем и другим в этот праздничный день. У девиц на алых устах улыбки, щёчки румяные, носики припудрены, платочки на головках праздничные — цветастые, шубки на лисьем, заячьем и соболином меху, на ногах кожаные полусапожки, на руках варежки с узорами цветными, у парней аж дух захватывает, глаза горят, ах, как хороши девицы. Наперерез двум девицам-подружкам из переулка братья Косаревы Иван и Алексей гордо выходят. Грудь вперёд, подбородок вверх вздёрнут, а у самих глаза так и горят, руки так и бегают, и хочется братьям девиц загрести в охапку и расцеловать, а девицы были бы и не прочь, почему бы и подставить свои жаркие уста под губы красавцев братьев. Давно на них поглядывают две подружки; Екатерина Шубина — дочь лавочника Агафона Ивановича и Валентина Буторина — дочь зажиточного старовера Сидора Афанасьевича. Да и братья были бы рады породниться с уважаемыми единоверцами, уж очень пригожи их дочери и по годам созрели, — по пятнадцать лет подружкам.

Подруги увидели любых им братьев и тотчас с улыбкой на резных губах частушки звонкими голосами запели. Одна:

Ох, ну, подмигну старому седому,

А еще подмигну парнишке молодому.

Другая подхватила:

У меня миленка два, в том конце и в этом,

Одного люблю зимой, а другого летом.

Братья ещё выше подбородки приподняли, грудь колесом выдвинули и, сбоку на бок покачиваясь, походкой вразвалочку к подругам направились. Один:

Голубые, голубые, голубые небеса,

А еще есть голубые у залёточки глаза.

Тотчас звонкий смех вырывается с алых губ подруг и, не успев затихнуть, первая девица подхватывает:

Кудри вьются, кудри вьются у залетки моего,

А еще такие кудри у товарища его.

Подхватывает второй парень:

Моя мила платье мыла, я чембары полоскал,

Моя мила потонула, я чембарами достал.

Вторая девица:

Я плясала, топала, на мне юбка лопнула,

Дайте нитку подвязать, я еще пойду плясать.

Второй подхватывает:

Мою милку сватали, меня в сундук запрятали,

Сковородой прихлопнули, чуть глаза не лопнули.

(Чембары весьма просторные шаровары, кожаные или холщовые, надеваемые сверх чапана и тулупа, кои закладываются в чембары полами (подчембариваются). Употребляются в работе, в ходьбе, на промыслах и при верховой езде).

Потом все четверо смеются и идут к реке Иша, что посреди двух сел Тайна и Карагайка, где в самом широком месте летняя паромная переправа, а зимой дорога — зимник. Здесь сегодня будут народные гуляния и соревнования.

А с северной стороны посёлка доносится звон колокольчиков. Это по главной улице села, змейкой вьющейся от заснеженного пригорка, сияющего бриллиантовыми искрами под лучами восходящего солнца, мчится тройка, запряженная в новые сани, в них гармонист, растягивая меха, под звон колокольчиков несёт задорную песню о касаточке масленице. Рядом с ним две девицы-красавицы в лисьих шубках с круглыми меховыми воротниками и хозяин тройки двадцатидвухлетний богатырь, сын сельского кузнеца Прокопия Николаевича Дмитриева — Фёдор. На нём новая соболья шапка, новый полушубок из овчины и новые кожаные сапоги. Управляет лошадьми Михаил Логинов — друг Фёдора. По нарядной тройке, новым саням, облику Фёдора и его друзей можно было судить только об одном, скоро быть свадьбе.

Лихо подкатив к площади, Фёдор высадил весёлую компании и направил сани к участку, специально подготовленному для саней с лошадьми, да там при лошадях и остался. Не хотел идти на площадь, на которой ещё не было милой его сердцу девушки.

Растянул гармонист меха и запел красивым голосом.

Уминая всласть ватрушки, спойте девицы частушки.

Всякий люд кругом танцует, и душа его ликует.

Девки рады, парни тоже, расцелуем всех, как сможем.

Подхватил пение гармониста Михаил Логинов.

Я на Маслену готов скушать 50 блинов.

Закушу их сдобою, похудеть попробую.

И вновь гармонист Ксенофонт Ложников.

Напеки, кума, блинов, да чтоб были пышные.

Нынче Маслена неделя, можно съесть и лишнего.

Две девушки, подруги Михаила и Ксенофонта, переглянулись и направились в круг подруг, отвечая парням частушками:

Пятый блин я слопала, на мне юбка лопнула.

Пойду юбку зашивать, чтобы есть блины опять.

А парни подмигнули друг другу, грудь колесом выдвинули и, бросив в ответ пару строк из частушки: «На весёлой русской тройке прокатились мы друзья. Сбив в пути корову Зорьку, слёзы лили в три ручья», — важной походкой направились к своим товарищам, напевая:

Песни петь боюсь немножко, хоть и громко я пою.

Друг мой пляшет под гармошку, я как вкопанный стою.

Но не суждено было весёлым парням подойти к своим товарищам. Повстречались на их пути девицы-красавицы, окружили со звонким смехом и заставили петь и играть на гармони. Вскоре плотная группа девушек от двенадцати до пятнадцати лет многослойным цветастым кольцом окружила двух друзей. Куда деваться парням, гармонист заиграл, для того и гармонь взял, а друг его, встряхнув головой, частушку выплеснул. Тотчас кто-то из звонкой девичьей группы излил из своих рубиновых уст ответ на частушку, её поддержала другая краса, и вот уже, состязаясь друг с другом, по площади понеслось.

Меня милый не целует и не обнимает.

Завернуся я в блины — пусть хоть покусает!

Милый мой стесняется знакомиться поближе,

Пойду икрой обмажуся, может, хоть, оближет!

Я милёнка своего подарю товарке,

Для подружки дорогой мне его не жалко.

Неожиданно самая разбитная перезрелая девица выдаёт откровенную частушку:

Не могу я утерпеть, чтобы жопой не вертеть.

Вот такая сатана — так и вертится сама.

Её поддержала другая девица — Татьяна Кучерова, ликом хороша, но полна очень, отчего в свои двадцать лет засиделась в девках.

Гармонист, гармонист, золотые пальцы,

В одну руку тебе блин, а в другую яйцы!

Гармонист Ксенофонт Ложников, высокий юноша двадцати лет, не сдерживает улыбку и тоже выдаёт озорную частушку:

По деревне я иду, всем подарки раздаю:

Тебе — сына или — дочь? Завсегда готов помочь!

Рядом с гармонистом Ксенофонтом Ложниковым, его друг и одногодок Михаил Логинов. Приплясывая под музыку, Михаил поддерживает друга.

Таня бегала по льду, простудила ерунду.

А без этой ерунды — ни туды, и ни сюды.

— Ну и охальники же вы, взрывается Татьяна и, выплескивает из своих пухлых губ:

Все девчонки в ночь гадали, дружно кинули башмак.

Мишке в голову попали, во весь лоб теперь синяк!

— Потому что ты дурак! Тфу на тебя, дурака косолапого, — дрожа губами, выговорилась Татьяна и покинула недружелюбный круг ребят.

Следом за ней покинула круг и её подруга, бросив напоследок.

— Мишка дурень, глаз косой, подавился колбасой, — и, показав язык, пробулькала им: «Бу-лу-лу! Вот тебе!»

А торговки на площади уже вовсю «колдуют».

Еще затемно по обе стороны реки бойкие бабы-торговки, мужики и их помощники малышня, установили торговые столы. Егор Дейкин привез в мешках древесный уголь из березы и можжевельника, для самоваров и железных печурок, на которых блины и оладьи печься будут. Купец из соседней Малиновки привез икру осетровую и лососевую для начинки блинов. Герасим Плотников аж пять сортов меда и сметану, хоть ножом режь, на столах разложил.

К началу праздника над пространством по обе стороны реки Иша понёсся букет ароматов. К запахам хлеба, пряностей, копчёностей, солений, варений, сиропов и морсов, овощной поджарки, янтарного меда, ягодных вин приправлялся исходящий из тайги терпкий смолянистый запах хвои. Ко всему этому щекочущему ноздри благоуханию вливался тонкий, едва уловимый аромат чая из пузатых литровых заварников. Для чайного настоя хозяйственные женщины ещё загодя собрали листья лесных растений, молодые бутоны цветов, коренья среди кряжей и на взгорках. Алтайцы взвар бодрости готовили из золотого корня, им делились с селянами. Только аборигены знали места произрастания этого чудо растения со свойствами женьшеня. Селяне подобные сборы для заварки называли зеленым золотом, чернягой, и не просто пили чай как обыкновенный повседневный напиток, а вкушали его, чаёвничали.

И с блинами не всё так просто. Вроде чего уж проще, шлепнул тесто на сковородку и всё готово, а потом бери блин пока горячий, в масло макай, жуй и чаем запивай. Нет, не всё так просто, есть мука гречишная, есть пшеничная и изо ржи, овса, ячменя, проса, кукурузы, всё это дает своеобразный вкус, аромат, сочность, а уж добавки в муку это секрет каждой хозяйки.

Настоящий блин сочен, а сочный сырник приготовить… такой, чтобы во рту таял… не так-то просто. Кроме блина, торговки испекут пышку, лепешку, пампушку, ватрушку, пирог с любой начинкой, покупай всё, что душа пожелает, только копеечку плати. На то она и масленица!

Сизоватый, очень пахучий дымок над полем вьётся, а на нём столы покрытые скатертями стоят, от изобилия продуктов ломятся, но главное кушанье на этом празднике — блины, от шляпы величиной до маленького пятачка. Распластались они высокими горками, а горки те источают не только ароматный парок, но истекают маслом сливочным, кедровым, облепиховым, медом гречишным, вересковым, кипрейным и просто луговым из цветов разных. Есть блины с икрой, ягодами, творогом и мясом. Здесь же на любителя кладезь сладости медовой, а в сотах рамки с ячейками, заполненными янтарной жидкостью.

А для тех, кто устал, использовав мощь своей силы, да вспотел на разных соревнованиях, — квасок хлебный, на бруснике, рябине и другой таёжной ягоде. Для напитков отдельный стол, подходи, утоляй жажду и денег не надо, но только для тех, кто в силовых соревнованиях участвует, зевака и зритель, будь добр, копеечку заплати. Главное достоинство масленицы — есть чем торговать, торгуй и без пошлины любым товаром, как личного производства, так и привозного из мест дальних, заграничных.

Самый яркий участок на поляне столы с платками и сарафанами. Всё продаётся по низким ценам. Зазывают торговки к своему товару покупателей.

Подходи, покупай, деньги живо доставай!

Люди! Подходите! Платки поглядите.

Один красный, другой синий,

А уж третий так хорош,

Покупай его за грош!

Живешь, и знать не знаешь, сколько же мастерового люда на деревне. Тут и посуда из глины, разная, не хуже, чем на городской ярмарке, игрушки детские, изделия из металла, бересты и дерева, изделия из кожи и меха, чтобы всё перечесть дня не хватит.

Из дерева ложки, чашки, лобушки, кадушки и прочая вещь в доме и хозяйстве незаменимая. Коромысла под ведра с водой, так расписаны, что и Хохлома может позавидовать.

Из заморских игрушек в этот год появился калейдоскоп. Игрушка вроде для ребятишек, да вот дорогая — по рублю, и интерес к чуду невиданному у народа взрослого. Продавец этой забавы не ожидал такого интереса и спроса. Сразу цену до двух рублей поднял, да забыл, что по условиям устроителей праздника, такое недопустимо. Так что горе торговцу, во-первых, штраф аж пять рублей оплатить пришлось, и вернуть рублики тем, кому сверх заявленной первоначальной цены это изделие было продано.

Установив столы с горками блинов, туесами с мёдом, сосудами с медовухой и ягодными винами, игрушками для детей, домашней утварью и другим полезным и не очень нужным товаром торговцы стали зазывать покупателей.

Все! Все! Все! Все на праздник!

Ярмарку — начинаем, гостей приглашаем!

Подходи, народ, без стесненья!

Подарю блин за хорошее настроенье!

Как на масленой неделе

На столы блины летели!

С пылу, с жару, из печи,

Все румяны, горячи!

Масленица, угощай!

Всем блиночков подавай!

Подходите, разбирайте,

Похвалить не забывайте!

Не дорого продам творога,

И дешевле рублика два с маком бублика!

А вот сапоги кирзовые, почти что новые!

Берите кепочку и брюки в клеточку!

Не жалей, народ, монет!

Ведь вы на ярмарке, а не на каторге!

Тары-бары растабары, есть хорошие товары.

Не товар, а сущий клад, разбирайте нарасхват.

Иголки не ломки, нитки, тесемки.

Румяна, помада! Бери, кому что надо!

Эй, народ! Становитесь в ряд, забирайте всё подряд!

Налетай, покупай пирожки!

Нет на земле пирожков полезней,

Излечивают зубы от любых болезней!

Всюду смех, звонкие голоса девиц, зазывалки торговцев. Весело, и даже утренний морозец не чувствуется. Праздник! Великий русский народный праздник!

Эй, народ! Становитесь в ряд, забирайте всё подряд!

Налетай, покупай пирожки!

Нет на земле пирожков полезней,

Излечивают зубы от любых болезней!

Со стороны пригорка, с которого брала начало главная улица села Карагайка, донеслись приглушённые детские голоса. Усиливаясь с каждой минутой, они несли к площади звонкую песню. И вот уже ясно были различимы слова: «Приезжай ко мне, Масленица, в гости на широк двор на горах покататься, в блинах поваляться, сердцем потешаться. Приезжай ко мне во тесовый дом душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться».

А вскоре и показались сами дети, они везли на салазках приготовленную ими соломенную куклу — Масленицу. Въехав на площадь, они все разом закричали: «Приехала Масленица! Приехала Масленица!»

И тотчас вся площадь огласилась громкими приветствиями.

Девушки побежали к снежному городку и встали за его стены, а неженатые парни, увидев, что городок занят, сели на «коняшки» и поскакали к нему. Попытались силой и быстротой захватить городок, но не тут-то было. Стоя на высоком огороженном месте, вооружившись длинными палками, девушки ловко отбивали нападение парней. Колотили и кололи нападавших нещадно, но всё же были повержены. Первый ворвавшийся в городок Михаил Логинов подхватил красавицу Елизавету Молодых и крепко влился своими губами в её резные алые уста. Елизавета кулачками стучит по Михаилу, делает вид, что сопротивляется, а сама и радёшенька, да, собственно, и не имеет права отказывать в поцелуе, такие правила, — первый ворвавшийся в городок, получает право перецеловать всех девушек-защитниц. А Михаилу все не нужны, ему нужна лишь любушка его — Елизавета, с которой он приехал в санях Фёдора Дмитриева.

С каждой минутой уличное гуляние приобретало всё более широкий размах. Появились первые подвыпившие парни, обнявшись за плечи, они бродили по площади и пьяными голосами дружно скандировали: «Толстуха Масленица вина напилась и блинов обожралась! Эх, да обожралася! Ох, да вина напилася! Ух, Масленица толстуха, да обожралася и напилася! А мы пить будем и гулять будем, а смерть придёт меня дома не найдёт! Я на печке, на печи, на девятом кирпячи!»

За торговыми рядами устроители праздника сделали детские горки, которые ещё за сутки до праздника опробовала деревенская ребятня, а сейчас детей так много, что выстроились в рядок и ждут свое очереди, чтобы на саночках с ветерком спуститься с горки. Мальчики веселятся, толкают друг друга, а девочки скромные, они не озорничают, они мирно стоят и поют песни.

Пойдемте-ка на горку, да на горку, ой!

Да на горку, да на горку, ой!

Гляну я всё под зорьку, ой!

Кликну я соловейку, ой!

Соловейка мой, родный братик.

Что же ты ко мне не летаешь?

Пацаны десяти, двенадцати лет послушали девочек и тоже выдали свою песенку.

Широкорожая масленица, мы тобою хвалимся.

Мы тобою хвалимся!

На горах катаемся, на горах катаемся!

Блинами объедаемся, блинами объедаемся!

И вот уже вся ребятня, притоптывая и приплясывая, запела.

Уж ты, Масленица-полизуха,

Лелюшки, лели, полизуха!

Протянись ты хоть до Духа,

Лелюшки, лели, хоть до Духа!

А мы масленицу дожидали,

Лелюшки, лели, дожидали!

Сыром горочку посыпали,

Люлюшки, лели, обсыпали!

Вскоре на площади от ярких девичьих платков; зелёных, малиновых, лиловых, голубых, розовых и пестрых, казалось бы, стал таять снег, а от приталенных девичьих душегрей, расшитых золотыми и серебряными нитями, обшитых по краю сияющей на солнце золотой бахромой, она заиграла причудливыми узорами. Давно не видела Карагайка такого красочного великолепия. Девицы красавицы, в будни, казавшиеся обыкновенными деревенскими девчонками, сегодня в глазах взрослеющих юношей стали самыми милыми и в этот день они, кажется, даже прозрели, осознали, что милее и краше девичьей красы нет ничего на свете. Увидели, что нет краше своих карагайских девчат нигде, даже в распластавшейся по другую сторону реки Иша — деревне Тайна нет таких красивых девушек как в их деревне. Да и парни нынче хороши, — в новых сапогах, начищенных до блеска, в лихо сдвинутых на затылок бобровых шапках, меховых малахаях и треухах, с улыбкой на лицах уже зарастающих редкой порослью тонких волос, притягивали к себе девичьи глаза, горящие тайным огнём. Матери знают, искры в глазах повзрослевших дочерей не столько от праздничной обстановки, сколько от естества — энергетического выплеска созревшего тела, желающего нежности, ласки и страстной любви.

Пока девицы-красавицы и лихие молодцы красовались меж собой и друг перед другом, пока соревновались в песнопениях и подзуживали друг друга едкими частушками, на заснеженном льду реки готовились к кулачному бою отроки.

Иван Косарев отбор прошёл. Помогла та шапка-ушанка, из-за которой чуть было не произошёл утренний переполох в его избе. Сползла на затылок отрока эта шапчонка, когда с дрожью в ногах проходил под планкой мерилом, — сдвинула она треух с его головы, значит, может принимать участие в бою в своей возрастной группе. К пятнадцати годам Ваня был уже широк в плечах, как, собственно, и все члены его семьи мужского пола, а вот в росте отставал. Рос рывками, бывало, за год вырастет на два — три сантиметра, а иной год аж на целых десять — двенадцать. И вот если бы не его хитрость с шапкой быть ему вновь в зрителях, ибо за последний год вырос всего на три сантиметра.

— Ну, теперь я их всех победю, — сверкая глазами, возбуждённо проговорил Иван, подойдя к своему деду.

— Обязательно победишь, Ваньша, — нахлобучив глубже на голову татарку, ответил Данила Степанович. — Которые выше тебя пусть дерутся с таким же. Ты к ним покуда не лезь, а потом, когда уж, коли такие останутся, ты им под дых головой, дыхалку сбей, а потом вали.

— Со своими я, деда, справлюсь. Там тайнинские… братья близнецы Прошка с Никиткой завсегда вместе. Они мои главные враги.

— Не враги они тебе, внучок, противники в честном бою. Это ты должен различать. Враг он, — потеребив бороду, — убивец, на жизнь покушается. Это ты запомни, ВАньша.

— Запомню, деда.

— А с тайнинскими — противниками своими главными, ты, Ваньша, справишься, сбивай сначала одного, который ближе будет, а потом второго, сразу с двумя не бейся. И с них и начинай, пока силы есть.

Чтобы устоять на ногах, — для устойчивости, Иван надел валенки на два размера больше, а для прочности несколькими слоями портянок ноги обернул. Подумал, что в малой обуви, когда бьют, устоять трудно, а в таких ладьях попробуй… сдвинь.

С объявлением начала боя кинулся Ваня, как дед Данила учил, к главным своим противникам — сыновьям купца Самойлова, — владельца сыродельни. Чувствовал Ваня, настроены они на главный приз — ружье, а уступать его он никому не хотел. Высмотрел в куче дерущихся своих противников и сразу к ним кинулся. С разбегу Никитку сразу сбил, а вот Прошка, придя в себя, понимая, что подмога брата уже бита — стойку борцовскую принял, решил за кровника своего звездануть обидчика кулаком, да не рассчитал с замахом, — высоко замахнулся. Иван пригнулся и вьюном вокруг Прохора. Пока сын купеческий разворачивался для нового удара, внучок Демида Косарева изловчился и, словно бычок, вдарил более сильного противника головой в бок, а потом ещё сзади по его ногам своей правой ногой саданул. Что утром перед боем съел Проня — Ване неведомо было, только вслед за громким хлопком из задницы противника, его окутала густая вонь. За вонючим хлопком послышался гулкий звук падения, второй главный противник Ивана был повержен, — шлепнулся на спину и пополз с поля боя. Иван чуя, что жар птица почти в его руках, с размаху ещё двоих тайнинских сбил. Последним, что устоял во всей этой заварухе, оказался сын тайнинского старосты — Иван Думнов. У обоих лица разбиты до кровавых соплей, только у тайнинского в глазах злоба не детская, как у мужика взрослого, а у Ивана Косарева наоборот, рот до ушей, пар от головы валит, потерял шапку большую в бою.

— Не велика потеря, отыщется, — подумал Иван и устремился к противнику, а замахнуться сил уже нет. Не было сил пустить кулаки в бой и у Думного, схватили друг друга за пояса, мотают из стороны в сторону, а свалить не могут. Народ сгрудился вокруг этих мальцов. Крик, советы, подбадривания, даже на деньги споры пошли. А борцы едва ногами двигают. Чья возьмет? Косарев ниже противника и силой чуток слабее, не будь он в обувке братовой, едва ли устоял под натиском Думного, но в этот праздничный день фортуна улыбнулась именно ему, а не сыну тайнинского старосты. Запнулся Иван Думнов об огромный валенок Ивана Косарева, пошатнулся, тут-то внучек Данилы Степановича Косарева уловил этот момент и, собрав все силы, подпрыгнул и всей массой навалился на противника. Не выдержали ноги тайнинского бойца веса тела Ивана Косарева, подломились, и бухнулся Думнов на утоптанный снег. Ружье Ивану Косареву прямо здесь и вручили, а в придачу патронташ с патронами.

Пока шёл бой подростков, разгоралась страсть вокруг столбов с висящими на вершине призами, а это удел молодых парней, да зрелых мужиков. Плата за участие пятак, вроде бы не так и много, но есть определённое правило. К столбу только по очереди, — скатился со столба, упал, иди в конец очереди, пытай судьбу снова и так сколь угодно раз, но за каждый подход снова пятачок.

Очередь у столбов человек пятнадцать — двадцать. Первый Иван Стекленёв. Тот даже портки и рубашку скинул, оставшись в одних трусах по колено, руки в муке повалял и с подскока сразу метра на полтора поднялся. Мышцы напряглись, тело от натуги покраснело, ещё немного и вот он приз… желанный, да только око видит, а руки ослабли. Двух метров не смог одолеть Иван, скатился вниз, того и гляди слёзы из глаз хлынут, но сдержался и запала не утратил, заплатил второй пятачок и встал в конец очереди. Следующий Василий Каширин, как друга лучшего обнял столб и животом, животом, руки только чуток равновесие держат. Ну, прямо как червяк ползет, хоть и медленно. Все замерли, еще метр, полметра, пальцами правой руки уже за каблук сапога ухватился, да видимо от радости весь дух из утробы вышел, скатился парень без приза, вздохнул со злости и ушел ни с чем, всего один пятак был у парня. Третьим был мужик со стороны, не здешний, но всем известный. Самостоятельно земляное масло — золото, где то в тайге добывал круглый год, этим и жил. Так тот как был в одежде и сапогах, так и полез на столб, только ремень с шубейки легкой снял да шапку с головы сбросил. Полез на столб иначе, не так как местные. Вроде вначале влип в столб, а потом всем телом прыжок вверх и снова в обнимку с ним. Вот так, словно прогревая бревнышко, двинется вверх, отдышится, опять прыг да скок, так и добрался до самого верха. Выбор огромен. Сначала решил снять мужские сапоги, потом передумал, потянулся к женской обуви, а снизу кричат:

— Чего ты, мужик! Бери самое дорогое — самовар!

Прислушался мужик к совету толпы, потянулся за самоваром, золотом меди отливающему, а самовар не просто посередине колесного круга стоит, приз ценный, за ножки привязан в двух местах. Развязал один узел мужик, второй того и гляди развяжет, да уж очень разгорячился герой столбовой вылазки, второй рукой решил помочь себе, надеясь на крепость ног. Не удержался и упал с высоты, но не на солому, что вокруг столба специально для такого случая была сложена кучкой, а чуток дальше, в утоптанный ногами снег. Шмякнулся, не приведи господи каждому, аж из нутра хрип вылетел, звук такой, словно хряк добрый хрюкнул. Благо в шубейке был, иначе так лежать бы и остался. Поднялся, кряхтя, махнул рукой на столб и пошёл в сторону каната, что в стороне от зимника серой змеёй в талом снегу лежал.

И вдруг из круга зевак направилась к столбу девчонка худенькая, ну, прям замухрышка, шубейка как на гвозде висит, да, её самой, девицы-то из одёжки той зимней почти и не видно, толи на вырост шубейка, толи от кого сверх её роста досталась, неведомо, в валенках заплатанных, не по ноге, больших. Заплатила пятачок и встала в очередь, наравне с парнями и мужиками здоровенными.

Подошла очередь девице столб покорить, скинула она шубейку и валенки, в одних чулочках и в кофтенке осталась, мужики аж рты разинули. Никогда такого не видали, мало того, что девка с крепкими мужиками потягаться решила, так ещё почти голая на столб залезть решила. И полезла, да как-то странно, не в обхват столба, а всеми четырьмя конечностями, как кошка, по столбу побежала. Спину выгнула, ручонками и ногами попеременно перебирает, ахнуть не успел народ, а она уже достигла вершины бревна, сняла ботиночки и так же молниеносно вниз спустилась. Ахают и охают мужики с бабами:

— Ты смотри чудо какое! Ай да девка, ай да Евдокия!

А парни узрели, что Евдокия уже не просто девчонка, в груди и бедрах округлая, и на личико прелестна. Тело под блузкой, словно без прикрытия, желание плотское у молодых мужчин вызывает.

— Вот и выросла невеста, — думают. Да не про их честь. Жених у Евдокии уже есть, и стоит он у своей тройки, и налюбоваться не может на свою лебёдушку любимую. Её ждал, поэтому раньше многих на площадь прибыл на тройке своей в санях новых.

Шестнадцать лет Евдокие Басаргиной, — второй и последний ребёнок в малочисленной и очень бедной семье староверов. Сама тоненькая, а коса загляденье, — толстая и длинная, чисто русская коса — русая. А на лицо, краше во всей деревне нет.

О матери и отце Евдокии рассказ ниже, а сейчас возвратимся к самой Авдотьюшке.

Накинула Евдокия шубейку на плечи, не торопясь, примерила обновку, как раз её размер, сняла с ног, шнурочки связала, через плечико перекинула, валенки надела и спокойно пошла на другой берег, — к тайнинскому столбу, на котором не тронутыми на самой верхотуре подобные призы висели. Хотела в очередь встать да тайнинские мужики, видели, как проворно она приз сняла со столба на карагайской стороне, вперед пропустили, подсадить норовили, хоть чуток тепло тела и мягкость плоти юной почувствовать. И что же, как белка взлетела Евдокия и на этот столб, и без особого труда самовар сняла. Все аж ахнули.

— Вот, девка, так девка! Всем нос утёрла! — восхищались бабы карагайские и тайнинские.

— Ах, краса, ах умница, — восторгались старики.

— Да, задала нам перцу! — удивлялись мужики. — И ничего не поделаешь, всё по правилам.

Сняла самовар, спустилась с ним со столба, шубейку на тонкое тело надела, перекинула через плечо ботиночки и спокойно пошла на свой карагайский берег, а там её уже Фёдор ждёт. Подхватил свою лебёдушки на руки и понёс вместе с её грузом — призами к своей тройке. Евдокия голову к его груди приклонила, казалось, так вся и влилась в него — своего суженного. Принёс Фёдор свою ненаглядную любушку к саням, на ноги поставил и разложил перед ней подарки; яркий платок с многоцветными растительными и геометрическими узорами; сарафан красный, атласный с красивыми крупными цветами по ткани; дорогой меховой приталенный шугай. Посмотрела Евдокия на подарки, посмотрела в глаза любимого, голову к груди его приклонила и прошептала:

— Милый, любый мой, как же я счастлива! Спасибо за подарки, родненький, только дороже мне всех подарков ты, Феденька! А всё одно приятно!

Чуть поодаль стоял Каллистрат Повойтов и смотрел, набычившись и злобно, на ненавистного ему Фёдора. В глазах горел дикий огонь, и руки непроизвольно сжимались в кулаки. Где витал он, что было в его мыслях, то было ведомо лишь ему, крепкому двадцати трёх летнему парню из семьи староверов рудознатцев.

Площадь веселилась, пела и плясала. Из-за реки и со стороны столов с товаром, от групп девчат и парней, неслись смех, звонкие голоса, частушки, зазывалки и песни, играли гармони и звенели струны мандолин и балалаек, а тайнинский умелец Борис Федотов — известный на всю округу тридцатилетний изобретатель, вновь изумлял народ. Принёс на площадь деревянный ящик на четырёх тонких ножках, с глазками и боковой ручкой. Народ толпится, смотрит, удивляется, что внутри понять не может, а Борис стихами зазывает, но секрет не раскрывает:

— А вот и я, развеселый потешник, известный тайнинский грешник, со своею невиданной панорамою, пришёл в гости к карагайчанам. Картинки верчу-поворачиваю, публику завораживаю, себе пятачки заколачиваю! Подходи, не стесняйся, энергией заряжайся, видами невиданных мест наслаждайся! Пятачок не беру, за три копейки всё покажу!

Первым к таинственному ящику подошёл Санька Косарев. Герой, как он может какой-то ящик бояться.

— Не укусит, — говорит себе и подаёт Борису три копейки.

Федотов не берёт у него монетку, говорит:

— Первому всё покажу без монетки! Первый у меня сладкий, что конфетка!

После этого говорит Саньке и всем присутствующим: «Смотреть нужно в два глазка, — показывает их, — в них вставлены увеличительные стёкла. Смотри, головой не верти! Вертеть буду я, курчавая твоя голова!»

Лишь только Саша прильнул к глазкам таинственного аппарата, Борис закрутил его ручку и заговорил стихами:

— А вот, извольте видеть, город Рим и дворец Ватикан, который всем дворцам великан! А живет в нём римский папа, загребистая лапа! А вот город Париж, как туда прибежишь, тотчас угоришь! И во всех тех городах живут иностранцы, лопочут не по-нашему и одеваются как оборванцы.

С противоположной стороны реки, от села Тайна несётся звонкая песня. Три подруги, взявшись за руки, вызывают на соревнование девушек из села Карагайка.

Гори-гори ясно, чтобы не погасло.

Тут и сусленики, тут и масленики!

Выходила молода  за новые ворота,

Тут и сусленики, тут и масленики!

Выпускала молода из правого рукава,

Тут и сусленики, тут и масленики!

Из правого рукава сизого голубя.

Тут и сусленики, тут и масленики!

Ты лети, лети, мой голубь, высоко и далеко.

Тут и сусленики, тут и масленики!

Высоко и далеко, прямо к другу на крыльцо.

Тут и сусленики, тут и масленики!

Ты скажи моему другу, чтобы шел он на блины,

Тут и сусленики, тут и масленики!

Чтобы шел он на блины до вечерней до зари.

Тут и сусленики, тут и масленики!

Не успела стихнуть эта песня, как девчата подхватил вторую.

Ой ты, Масленица на двор въезжает,

Широкая на двор взъезжает.

А мы, девушки, ее встречаем,

А мы, красные, ее встречаем.

Ой ты, Масленица, погости недельку,

Широкая, погостюй другую.

Масленица, я поста боюся,

Широкая, я поста боюся.

Ой ты, Маслена, пост еще далече,

Широкая, пост еще далече.

Откликнулись на песни девиц из села Тайна девушки села Карагайка. Семь красавиц запели под гармонь:

Благослови, мати, весну сострекати!

А зелёный явор кудрявый!

Весну сострекати, зиму провожати!

А зелёный явор кудрявый!

Зиму провожати лето закликати!

А зелёный явор кудрявый!

Приди, весна! Приди, красна!

А зелёный явор кудрявый!

Весна-красна, на чём пришла?

А зелёный явор кудрявый!

На чём пришла, на чём приехала?

А зелёный явор кудрявый!

На сошеньке, на боронушке.

А зелёный явор кудрявый!

Зароди, весна, жита густые!

А зелёный явор кудрявый!

Жита густые колосистые!

А зелёный явор кудрявый!

Чтоб зерно с ведро, солома с бревно!

А зелёный явор кудрявый!

Чтобы было с чего пироги напечь!

А зелёный явор кудрявый!

Пироги напечь, пива наварить!

А зелёный явор кудрявый!

Пиво наварить, нам рябят женить,

А зелёный явор кудрявый!

Нам рябят женить, девок отдавать!

А зелёный явор кудрявый!

На лугу вода разливается.

А зелёный явор кудрявый!

На дворе весна разгорается!

А зелёный явор кудрявый!

И вот уже хор звонких голосов с обеих сторон разбудил тайгу. Карагайские и тайнинские девчата слажено запели одну песню, этим самым как бы открыв праздник.

У меня квашня по избе пошла,

Ну-да, ну-да, ну-да, ну-да, по избе пошла!

По избе пошла, до двери дошла.

Ну-да, ну-да, ну-да, ну-да, до двери дошла!

До двери дошла, двери высадила.

Ну-да, ну-да, ну-да, ну-да, двери высадила!

Двери высадила, избу выстудила.

Ну-да, ну-да, ну-да, ну-да, избу выстудила!

В стороне от столбов, в ожидании силачей с деревень Тайна и Карагайка лежит почти стометровый канат, изготовленный в мастерской Темирбека Абдулова. Солнышко пригревать стало, подошло время приступить к соревнованию, но перед этим судьи постановили, — соревнующиеся должны быть в сапогах, а не в валенках. Кроме того, в перетягивании каната должны участвовать только местные жители.

Канат протянули через зимнюю наезженную дорогу. Концы в снежную целину речного русла ровно пополам уложили. Середину веревки красной лентой пометили. К моменту соревнования народ с обеих деревень уже изрядно блинов съел, поэтому зрителей на берегах собралось много. Кто при деньгах был, тот стал спор на деньги вести. Меж самыми богатыми ставка до пяти рублей дошла, и беднота в стороне не осталась, тоже ставили на свою команду, но по пятачку, не более. Никита Силкин и Иван Усов, изрядно выпив спиртного, потасовку меж собой устроили, — сильно повздорили, кто кого пересилит, — карагайские или тайнинские силачи. Не в меру бойкие спорщики, тоже решили побуянить, да только братья Будилины — смотрители порядка, не зря свой хлеб отрабатывали. За минуту повязали Никитку с Ванькой, да для острастки и в назидание другим любителям побуянить по паре тумаков им отвесили. В подвал не повели, но предупредили, что если ещё заварушку устроят, то уже милости им не видать, до конца гуляния будут сидеть в холодной.

Общим голосованием избрали судей, — двух Георгиевских кавалеров участников Крымской войне 1853—1856 годов. От карагайских Ерофея Вдовина, от тайнинских поляка Тадеуша Бжицких.

Обошли судьи участников соревнования, осмотрели каждого. Все обуты в сапоги — без всяких хитростей. Дали команду взять канат в руки и отмашкой положили начало соревнования. И началось противление сил молодецких. Три минуты — ничья, четыре — ничья, того и гляди канат лопнет. Участники от натуги покраснели, словно раки вареные. Пять минут, поединок изнурять стал и довел до того, что от парней пар пошел. Зубы у соревнующихся скрипят, глаза горят, — из орбит лезут, а из самого нутра мужского зверь на противника готов наброситься.

Толпа болельщиков ревёт и мечет, их крик всех птиц в округе в воздух поднял, каждая деревня подбадривает своих силачей, а те уже десять минут упираются и безрезультатно. Тайнинские рукавицы скинули, — чуток помогло, красная лента сместилась метра на полтора в их сторону, но противники ещё по другую сторону зимника оставались, значит, не проигрывали. И вдруг беда приключилась, карагайская сторона аж ахнула и сникла. Парень из карагайских, оступившись о ледяной невидимый под снегом нарост, потерял равновесие. Упал, задев рядом стоящего. И вот, казалось бы, сломался строй бойцов, еще минута и, стоящий во главе каната карагайский парень — Алёшка Питунин, по прозвищу Попович, уже уперся в край дороги. Девушки тайнинские завизжали от радости, криками стали подбадривать своих возлюбленных. Видели, что ещё усилие и последний боец в карагайском ряду будет перетянут через проезжую часть зимника, а это уже победа. Карагайские девушки сникли, заплакали, на берег выбегать стали, чтобы как-то подзадорить, поддержать, подбодрить своих парней. Попович вдруг ногой почуял глыбу ледяную, что в край зимника вмёрзла. Тут уж, конечно, он не растерялся, уперся обеими ногами намертво, дав ребятам своей команды строй принять и найти опору. К тому же позади пять бойцов даже сапоги успели скинуть. Такое по условиям соревнования разрешалось. Влипли парни босыми ногами в целину снежную, колючую, режущую подошвы ног до крови. И вот уже пополз канат в обратную сторону, с каждым мгновением скорость увеличивая, трое, потом четверо тайнинских оказались по другую сторону дороги. А тут еще Алёшка увидел лицо своей Любочки — дочери Афанасия Николаевича Вараксина, да так рванул, что некоторые тайнинские о барьер, что по краю дороги, запнулись и упали. Под возгласы счастливые, под улюлюканья, карагайские уже почти бегом перетянули противников на свою сторону. Взяли победу в свои руки. Крик, восторг с одной стороны и безмолвие с другой. Победители спокойненько смотали канат в бухточку, и не торопясь, под восторженные возгласы односельчан, чуть ли не строевым шагом, запев солдатскую «Данцы-молодцы», подошли к столу, чтобы испить квасу бесплатного и сразу же в руки по полтора рубля получить.

Передохнули, опробовали победители всё, что хотелось из блинов, а им как участникам, такого противостояния было положено по пятнадцать блинов без оплаты. Ну, а дальше несколько парней по жребию вошли в число участников уже серьезного мужского кулачного сражения. Для такого единоборства с каждой стороны по тридцать человек выставили, не старше тридцати лет, но и не младше восемнадцати, и только сельчан из этих двух поселений.

(Когда и где зародился кулачный бой на Руси, никому не ведомо, и причина рождения его тоже канула в лета. Есть предположение, а вот верить ему или не верить, дело каждого.

Испокон веков все войны и драки из-за женского пола, из-за красоты девичьей. Если у девицы два поклонника, жди беду. Отвергнутый обиду таил, и в определённый момент её выплёскивал. И кулачный бой на законном основании подходил для этого случая как-никак лучше. А кто-то старые обиды таил по каким-то другим случаям, кто-то просто силушку свою показать желал и покрасоваться перед девушками или сверстниками, чтобы боялись и уважали больше.

Не секрет и то, что на чужом берегу девушки краше и слаще, а потому если кто-то из соседней деревни к возлюбленной приходил, чужака отваживали единственным способом, — били нещадно. Часто драки проходили во время молодежных вечеринок и посиделок, а если уже ничего не помогало, если очень люба была девица из соседнего села, либо выкуп большой внеси, либо бейся с тем, кто на бой вызовет. Вызывали обычно самые сильные, так что доставалось чужаку не приведи господи, но правила были; лежачего не били, ножи и кастеты не применяли, только сила на силу. И ещё с далёких времён повелось, на масленичную неделю, во время Пасхи и другие религиозные праздники, мир и согласие соблюдать. А обида и злость, что копилась месяцами, вырывалась потом в кулачном бою).

Кулачная баталия, как и в прошлые года, проводилась посередине устья реки. Здесь был островок, и можно было безбоязненно находиться большой массе людей, льда реки под ногами не было, значит, нечему было крошиться и ломаться под тяжестью человеческих тел, следовательно, никто не мог быть подвержен опасности, — провалиться под лёд и утонуть. Условия, как и у подростков, упавший или ставший на колени — выбывал, лежачего не били. Покинувший поле боя по своей инициативе, лишался премиального полтинника. Победителю, ружье шестнадцатого калибра, двуствольное. Бойцы со стороны тайнинских в основном прихожане католической церкви, — ребята и мужики все как на подбор, роста высокого с кулаками как кувалда, но всё же жидковаты супротив карагайских силачей, что в плечах и в груди шире.

И стар и млад, невесты, жёны и матери обеих деревень собрались каждый на своём берегу. В глазах ярость, злость, как будто им предстоит биться, а не их мужчинам. У большинства болельщиков от злости, аж лица пятнами красными пошли. По условию все бойцы в валенках, на руках рукавицы меховые, обязательно кожей поверху, без рубцов, голыми руками бить запрещено.

Судьи проверили каждого участника боя, карманы пусты, под верхонками кроме кулаков ничего нет. Бросили монетку. Карагайским выпала сторона островка с полоской снега, соперникам с проталиной песчаной, а это плюс для начальной скорости разгона в сторону противника.

В числе желающих выиграть приз Алешка Питунин. У него давние счеты с Владиславом Ковальским — сыном католического священника из посёлка Тайна. Этот настырный поляк уже второй год клинья подбивает к Любочке Вараксиной — возлюбленной Алешки, а она молчит, ни одному из ухажёров предпочтение не оказывает, хотя по глазам видно, Алёша милее. Уже дважды соперники меж собой дрались на покосе и оба раза драку прекращали от изнеможения, а потому сегодня на виду у всех и в глазах любимой девушки каждый из них стремился повергнуть противника, — героем боя стать и завоевать её расположение.

Подобное положение дел сложилось и между Фёдором Дмитриевым и Каллистратом Повойтовым. Только один из них нёс в себе обиду скрытную, а другой о ней не знал. А всё на почве ревности к девице Евдокие Басаргиной — невесте Фёдора. Давно Каллистрат положил на неё глаз, только Евдокии не он был люб, а Фёдор, пусть не её старой веры, но всё же православный.

После сигнала судей шесть десятков самых сильных и крепких мужчин, сошлись на клочке земли посреди зимней реки. Каждый из бойцов участвовал в этом мощном противостоянии силы и духа не в первый раз, прекратить бы, дать дорогу молодым, так нет, кто-то обиду хотел излить на противнике, кто-то перед милой подругой блеснуть своей удалью, кто-то силой похвастать, но основная масса бойцов за честь своей стороны на бой шла. У каждого свой повод принять поражение или победу.

Бой. Неожиданно кто-то сбоку, из своих карагайских, исподтишка, сильно ударил по уху Фёдора Дмитриева, тот даже пошатнулся от неожиданности, но на ногах устоял. Повернулся и тотчас ещё получил удар прямо в лицо. Кровь хлынула из носа, шмыгнул им, головой тряхнул, приводя себя в чувство, видит, свой карагайский парень, — Каллистрат следующий замах делает. Увернулся Фёдор от удара поганца, и врезал ему по глазам, что было мочи, тот брык и с ног, лежит, руки раскинув, и трясётся в истеричном плаче. Действительно поганец, нет, чтобы своим помогать, на бойца из своего села руку поднял преждевременно. Через минуту на тайнинской стороне появилось преимущество в количестве бойцов, — на три человека.

А на поле боя ни звука, ни стона, ни крика, только глухие удары, приглушенный шелест, скрежет, топот, хруст и придыхание из уст дерущихся. Падающие отползали, глаза наполнялись слезой, уходили с ристалища с поникшей головой и с болью в сердце и душе, не физической, а от обиды на себя, потерявшего мужское достоинство. Не понимали проигравшие, нет в том их вины, с честью приняли поражение, до конца бились, а проиграли… так на то он и бой, победитель должен быть один.

Быстро редели ряды противников. На стороне тайнинских было десять крепких мужиков, на карагайской семь, но благодаря Фёдору и Алексею уже через минуту счёт сравнялся, а ещё через две на красном от крови поле боя остались только Алеша Питунин, Владислав Ковальский, Фёдор Дмитриев и крупный поляк. У всех четверых на руках ошмётки вместо рукавиц, кровь на лицах, шапки в землю втоптаны и от каждого пар валит как из бани зимой. Разнять бы всех четверых, чтобы, не дай бог, дело до серьёзной травмы не дошло, да нельзя правила нарушать, кроме того, разнять их вряд ли уже кто-либо смог. Стоят две пары противников друг против друга, кулаки в воздухе мелькают, никто не сдаётся и, кажется, этому бою не будет конца и края, но вдруг с тайнинской стороны громко: «Ах!» Как умудрился Фёдор подцепить мужика тайнинского на кулак, никто не понял, увидели лишь как поляк, выше Фёдора на целую голову, руками взмахнул и на спину повалился. Подошёл Фёдор к оставшейся паре дерущихся, помочь Алексею, а тот прокричал: «Сам, сам! Не надо!»

Уперлись Алёша и Владислав плечо в плечо, не просто соперники, а враги кровные, ухватили за пояс друг друга и давай крутить и мотать из стороны в сторону, тут и заплелись ноги у Владислава, руки ослабли, выпустил он пояс на Алёшиной одежде и распластался на земле. Лежит Владислав на земле, жаром нутро охвачено, в глазах слезы с потом и кровью вперемежку. Кулаки сжаты до синевы, того гляди вены лопнут, стон жуткий, протяжный, как у волка, что обложен красными флажками, вырывается из груди. Двое бойцов на поле боя осталось, и оба из Карагайки. Подошёл Алёша к Фёдору, сбросил с рук рукавицы, показав этим своё поражение, и руку ему протянул, сказав при этом:

— Не нужно мне ружьё, Фёдор, и деньги не нужны, я другой, более дорогой приз выиграл.

Обнялись победители, и пошли твёрдым шагом на свою карагайскую сторону.

Встал Владислав на ноги и тоже пошёл, но не в сторону своего села, а к Карагайке. Подошёл к Алексею и говорит: «Отступись от Любоньки, ружьё подарю, двести рублей в придачу, коня любого из моего хозяйства. Думал, если Алёшка из бедной семьи, то ухватится за дорогие подарки и отступится от Любы, ан нет. Хоть и был Алексей из семьи среднего достатка, а гордость имел, кроме того, страстно любил свою Любоньку и готов был голову сложить ради её любви к себе. Поглядел на Владислава — Алёша, головой покачал и, ничего не ответив, повернулся лицом к любимой своей. А Любушка, желанная и обожаемая, словно коршун кинулась на Владислава.

— Ничего нам твоего не надо! Не люб ты мне! Алёшеньку милого лишь люблю! — кинула Люба гневные слова в лицо Владислава и, гордо вскинув голову, повернулась к Алёше, платок свой сняла с головы, в снежке прополоскала и омыла лицо милого своего. Потом обняла его, да так крепко, что Алешка, чуть не задохнулся от радости, и на виду у всех устами своими в его губы влилась. Всё ожидал Алексей, но чтобы так, прилюдно быть названным милым, да ещё поцелованным, такого счастья и в мыслях не мыслил и во сне не мечтал увидеть.

Повезло в этот день кумандинцам, что соревнование с призами из пушнины устроили. Из самой столицы казахской, приехал к своим родственникам масленицу встретить казах, увидел меховое богатство, глаза «огнём» загорелись, десять раз из лука стрелял — мимо, ничего не выиграл и желания меха ещё сильнее стали. Договорился с алтайцами о покупке мехов, а те и рады. Меха, что для призов были назначены, алтайцы не тронули, понимали, штраф огромный будет, если нарушат условия игры, а так как для продажи заявки не было то, составив её, привезли новые меха и, назначив на них высокую цену, что указали в заявке, тотчас всё продали заезжему казаху. К заходу солнца закончились гуляния в первый день масленицы, и члены совета посчитали прибыль. Прибавка к общественным деньгам получилась в двести рублей. Решили, половину отправить в Бийский детский дом.

Быстро пролетели масленичные дни, устали люди, но на сжигание чучела зимы пришли на площадь народных гуляний всем селом. Вновь, как и в первый день по обоим берегам закованной в лёд реки, в сёлах Тайна и Карагайка зазвучала музыка, и понеслись по-над рекой и полям звонкие девичьи голоса.

Со стороны села Тайна, неслась песня звонкая, но грустная.

Ох ты уточка полевая,

Полевая, лели, полевая,

Где ты ноченьку ночевала,

Ночевала, лели, ночевала?

«Ночевала я у лесочку,

У лесочку, лели, у лесочку,

Под ракитовым под кусточком,

Под кусточком, лели, под кусточком.

Приносила я вам сыра с маслицем,

Сыра с маслицем, лели, сыра с маслицем.

Да я ту ямочку закопала,

Закопала, лели, закопала.

Лежи, маслице, да на летье,

Да на летье, лели, да на летье.

Пока будет круглолетье,

Круглолетье, лели, круглолетье».

А карагайские девушки весну привечать стали.

Подай, Боже, ключик! Подай, Боже, ключик!

Весну отомкнути. Весну отомкнути.

Зиму замыкати. Зиму замыкати.

Зима на возочке. Зима на возочке.

На одном полозочке. На одном полозочке.

Весна на челночке. Весна на челночке.

А лето в карете. А лето в карете.

Веселей играй, гармошка, масленица, не грусти!

Приходи, весна, скорее, зиму прочь от нас гони!

И вновь, как и в первый масленичный день, столы, покрытые скатертью, раскрыли своё изобилие, — печенье, горячие блины и пироги, овсяный кисель, меды, квасы и закуски. Пятую часть всех угощений торговки поместили на открытое место возле священного Огня. Нарядно одетые девушки подошли к ним и стали приговаривать: «Честные наши родители! Вот для вашей души блинок».

После этого куклу Марену, вязанную из соломы и обряженную женщиной, торжественно повезли к капищу на соломенной «кобыле».

Вот уже первый снежок полетел в чучело, вызывая за собой целый залп. «Марена» упала, что означило её смерть. Подняли усопшую, возложили со всеми почестями на погребальную краду, и стали читать погребальные молитвы.

И вот уже торжественно сжигают чучело Марены. Селяне подбрасывают в костёр мусор, солому и старые вещи, приговаривая: «Марена загорела, всему миру надоела!»

Казах, что в гости приехал, стоит, смотрит, ничего понять не может. Село одно, а чучела два.

— Почему так? — спрашивает своего родственника, но, услышав ответ, так ничего и не понял. А родственник ему сказал:

— Православные мы, а они, — кивнув в сторону второго чучела, — староверы.

Вскоре чучела запылали, те и другие хоровод с песней повели. Против солнца — никониане, по солнцу (часовой стрелке) — староверы.

Ты прощай, прощай, наша Масленица!

Ты прощай, прощай, да кургузая!

Ты не в середу ушла и не в пятницу,

А ушла в неделю, кончилось веселье,

Со блинами, пирогами, да оладьями,

Со хмельным да пивом, со курным пирогом.

Долго веселился народ в последний день масленицы, а на исходе дня задымили трубы бань. На следующий день начинался великий пост.

Глава 2. Басаргины

Всю масленичную неделю погода баловала селян. Лёгкий, но не жгучий морозец лишь утром пощипывал румяные щёки девушек и носы парней, выпячивающиеся из редкой поросли волос на их обветренных зимними ветрами лицах, а к полудню пригревало солнце. К вечеру вновь холодало, но разгорячённая от быстрых игр и горячих блинов молодёжь не чувствовала холодного веяния приближающейся ночи, лишь к исходу последнего праздничного дня на солнце, весь день сияющее в безоблачном небе, наплыло серое облако, подул холодный ветер.

Заплывая за облако, зимнее солнце выбивало из пышного снега последние холодные серебряные искры, отчего всё окрест запылало огромным ледяным костром. Охватив двух влюблённых плотным кольцом, костёр, казалось, вот-вот поглотит не только их, но и мчащуюся по заснеженному полю тройку резвых коней.

— Э-э-эй, родимые, мчите мою милую Авдотьюшку с ветерком! Несите нас, быстрые, в даль счастливую! — понужая тройку, кричал Фёдор и тройка, звеня бубенцами, несла влюблённую пару всё дальше и дальше от села по безбрежной заснеженной шири Алтая. Несла сквозь обжигающее морозом зимнее пламя.

Ветер свистел в ушах, вечерний морозец щипал лица, и фейерверк радужных холодных искр слепил глаза.

Никогда ещё не была так счастлива Евдокия, маленькая, хрупкая девушка шестнадцати лет, как в дни масленицы. Что призы, выигранные ею, по сравнению с тем, что было сейчас в её душе, да, она и забыла о них. В ней был лишь огонь любви, в пламени которого плавился даже всё усиливающийся мороз.

— Э-э-эй! — вторила она крику возлюбленного и крепче вжималась в его сильные руки.

А Фёдор, понукая и понужая коней, успевал целовать алые губы и розовые щёки своей милой, согревая их своими разгорячёнными губами.

За первым облаком наплыло на солнце второе, затем третье, и когда тройка подкатила к дому Евдокии, оно, сверкнув последними лучами, полностью закатилось за тёмную тучу.

— На троицу жди сватов, — сказал Фёдор и, крепко поцеловав любимую Авдотьюшу, гикнул. — А ну, вороные!

Родители Евдокии.

Сложная и трудная жизнь сложилась в семье Евдокии. Мать — Аксинья Кирилловна и отец — Василий Никифорович вели честную и достойную жизнь, жили счастливо и безбедно, но всё порушилось в один миг.

Василий вместе с братом близнецом Фёдором содержали мясную лавку, в которой продавали мясо дичи и таёжных зверей, добываемых совместно в течение многих лет. Как и в любой семье были у них и невзгоды и трудности, но все сложные моменты своей жизни преодолевали совместным трудом. Жить бы и радоваться, только человек предполагает, а судьба располагает. Трагический случай поставил семью на грань выживания.

Поздней зимой 1880 года, взяв ружья, пошли оба брата на кабана, да только охота принесла не радость, а горе. Не услышали тихие, крадущиеся шаги медведя шатуна, кинулся зверь на Василия, повалил и стал драть. На помощь брату поспешил Фёдор, выстрелил в зверя, да поторопился, рана оказалась не смертельной. Бросил медведь Василия и надвинулся на Фёдора, а у него ружьё было одноствольное, не успел перезарядить, зверь сбил его лапой, накинулся на свою новую жертву и стал трепать. Пока Василий поднимался из глубокого снега, пока произвёл в голову зверя два выстрела из своего ружья, медведь изрядно порвал Фёдора. Уложил Василий брата в салазки и побрёл в село. Пройдёт с десяток шагов, упадёт, полежит минуту и снова в путь. Сколько прошёл, не помнил, очнулся в своём доме через пять дней, к этому времени Фёдора уже похоронили, а через неделю умер и Василий. С тех пор на хрупкие плечи вдовы легла забота об одиннадцатилетней дочери Дуняше и двенадцатилетнем сыне Павле.

Зиму и весну кое-как протянули, летом огород и тайга кормили, а в конце августа Евдокия и Павел в бригаду шишкарей напросились. Дети малые, что толку от них, но бригадир свой был, карагайский, знал беду Басаргиных и зачислил их сборщиками. Первый год частенько в голову Евдокии и её брата прилетали увесистые шишки, на второй, изучив приёмы лазания по деревьям, стали на кедры лазать и сбивать шишки с их ветвей. Работа опасная, не детская, но высокооплачиваемая. Так Евдокия научилась ловко лазать по деревьям, это умение и помогла ей через четыре года получить призы в первый день масленицы 1885 года.

Но всем этим событиям предшествовали давно ушедшие в прошлое годы, о которых, изредка улыбаясь, вспоминала яркая нестареющая тридцативосьмилетняя вдова Аксинья Кирилловна Басаргина, — мать Павла и Евдокии.

Семнадцать лет назад, — раннее летнее утро 1868 года, когда спали даже первые петухи, разбудил громкий детский плач. В семье Василия Басаргина родился долгожданный ребёнок. Одновременно с детским плачем лицо роженицы, измождённое трудными родами, озарила улыбка.

— Кто? — одновременно с выдохом проговорила Аксинья и, услышав: «Сын», — облегчённо вздохнув, произнесла, — сыночек!

При крещении первенцу дали имя Павел.

На следующий год родилась Евдокия, больше Василию и Аксинье Бог не дал детей, но они и этому божьему дару были рады, ибо, прожив в супружестве первые два года, уже и не мечтали о детях.

Медведь, порвавший братьев близнецов, был убит алтайцами. Медвежий след взял пёс Сёмки Горняка, но это, естественно, не вернуло из загробного мира двух неразлучных братьев.

— А когда-то… — вспоминая прожитую жизнь, улыбнулась Аксинья, — дело дошло до смешного, хотя… в те годы было не до смеха.

Тридцать восемь лет назад в семье Кирилла Евстафьевича Серова родилась очаровательная девочка, лицом и телом чистая, без опухлостей и изъянов. Крестили девочку в православии и нарекли Аксиньей, а пятью годами ранее утро августа 1842 года разбудил не хор петухов, а громкий плач двух младенцев. В доме Никифора Петровича Басаргина жена Лукерья Ивановна родила двойню — мальчиков.

— Разродилась, страдалица моя милая, — облегчённо вздохнул Никифор и отёр тыльной стороной ладони вспотевший лоб. — Вот ведь… живот болел, — дотронувшись до живота, — а сейчас как рукой сняло. Ишь, как оно бывает, как будто сам рожал. Чудеса!

Роды проходили долго и тяжело, но Бог миловал, всё обошлось, близнецы родились крупными и здоровыми. Крестили по православному обычаю, — полным троекратным погружением в воду. Само таинство крещения начали чином оглашения. Священник возложил руку на крещаемого и произнёс слова молитвы, в которой просил Бога разрешить крещаемому приступить к Его имени Господнему и заручится Его защитой. (Крест представляет собой не только символ веры, но и оберег от нечисти). Новорожденному дали имя Василий. Затем крестили второго младенца, ему дали имя Фёдор.

Активные были дети. Как встали на ноги, так и стали шалить, то посудина какая-либо заинтересует на полке, заберутся, достанут и обязательно либо разобьют, если из хрупкого материала сделана, либо сядут и раздавят, если из бересты. Руки и ноги резали несчётное количество раз, и ведь спрячут от них всё колющее и режущее, найдут, как будто нюхом чувствовали, где и что лежит им нужное. Чудили, пользуясь своей схожестью, каждый день. В селе не различали, где Василий, а где Фёдор — это понятно, близнецы и как две капли воды, мать и та порой за проделки одного, наказывала невиновного, поскольку внешне трудно было разобраться, кто из них кто. Одно время даже подстригать их по разному пыталась и одежду разную надевала, но всё равно чаще Ваське доставалось за Фёдоровы шалости. А Василий молчал, Фёдора младшим считал, значит, в ответе за него был. А Фёдор и рад стараться, на выдумки горазд был, но Василию не перечил, за старшего его почитал, собственно, так оно и было, первым свет увидел Вася. Селяне, увидев братьев, головами качали и мысленно говорили:

— Родители светлые, а близнецы чёрные, словно смоль.

И неведомо было им, что не только чернотой, но и статью они в деда Петра были, а тот свою черноту от своего деда взял, казака с Кубани. В давние времена сослали его в Сибирь на каторгу за бунтарство. Тот во время этапа умудрился цыганку из табора увести, и бежал с ней в таежные дебри, где пристанище нашел у так называемых «раскольников» с реки Керженец, но веру свою православную на раскольничью не поменял, и детям своим её привил. Потому, наверное, братьев Василия и Фёдора цыганятами и дразнили. Оба смуглые, кареглазые, но по характеру не вспыльчивые, какими обычно бывают цыгане, а добрые, открытые. Хоть и не богатыри, но скроены ладно. В юношеских играх и забавах часто были первыми. В драку не лезли, но за себя и друг за друга достойно стояли. В деревне двойняшек уважали за честность, прямоту, почитание старших и готовность прийти на помощь любому нуждающемуся в ней.

Семьи, у которых дочки были в невестах — не прочь были породниться с Басаргиными, да только Василию и Фёдору с детства нравилась дочка соседа Кирилла Евстафьевича Серова — Аксинья. Ухаживали за ней оба. За её взгляд и улыбку не раз отношения между собой выясняли на кулаках, до крови.

В армии не служили, но к оружию страсть имели. В шестнадцать лет встали в ряд лучших и удачливых охотников Карагайки, а на двадцать втором году жизни открыли свою мясную лавку, и всё из-за любви к Аксинье, посчитали, что если будут при деньгах, то добьются её расположения, а кому она ответит взаимностью… на то она и судьба. А тут ещё и Пётр их ровесник, высокий двадцатидвухлетний красавец — сын Гаврилы Даниловича Косарева стал частенько, как бы ненароком, появляться возле Аксиньи. То, видите ли, мимо проходил, увидел её и решил поздороваться, то, дело у него есть к брату её Григорию, а однажды прямо так и сказал ей, что хочет сватов к ней засылать. Обо всём этом Аксинья сказала близнецам, сказала, что не люб он ей. Воспряли братья и решили отвадить Петра Косарева от любимой им девушки. Бить из-за угла, как самые поганые людишки, в мыслях не было, подошли открыто и сказали: «Ты, Пётр, к Аксинье не поваживайся ходить, не люб ты ей, сама нам об этом сказала. Свой ты, не тайнинский, или из какого другого села, бить не будем, но если и дальше приставать к ней станешь, не сдобровать тебе, так и заруби себе на носу». А Пётр… он, что… после таких слов мог бы с братьями своими, которых у него десяток наберётся, спокойно побить Ваську и Федьку, но ума хватило не будоражить село. Ещё раз подошёл к Аксинье и произнёс: «Скажи прямо, люб я тебе или нет». Аксинья прямо и сказала, что любит другого. Отошёл от неё Пётр и больше близнецы не видели его возле любимой им девушки.

Аксинье нравились оба брата, но любовью пылала к Василию. Родная мать не всегда различала сыновей, а Аксинья видела в них различия, — Василий сердцем мягче был, нежели Фёдор и более открыт, Фёдор же скрытен был. Не устояло сердце девичье и перед взглядом Василия, в глазах его не было тайны, всё, что на сердце в глазах было. А была в них большая любовь к Аксинье, её она увидела ещё отроковицей, ею и была в плен взята. После признания братьев в любви, не задумываясь, ответила взаимностью Василию. Фёдор долго переживал, но смирился, после свадьбы свояченицей стал звать, но сам так и не женился. Очевидно, носил в себе великую любовь к Аксинье, отсюда и скрытен был, а глаза… отводил взгляд свой, лишь только встречался с её глазами.

Привёл Василий Аксинью в свой дом, поставленный сразу после сговора, и с тех пор Фёдор стал реже видеть свою любовь. Свою страсть к ней стал заглушать походами к вдовам и разведёнкам. Корили его за разгул родители, а что толку, взрослый уже, под замок не посадишь и в угол не поставишь.

Аксинья была под стать мужу, в росте и ширине кости ему не уступала. Статью и лицом была краше многих девушек карагайских. Своей красой могла любого молодого мужчину покорить и не только Гаврила, многие пытались любовью её завладеть, да вот только выбрала не так уж и красивого, не столь уж высокого и сильного. По характеру добрая, но если кто-нибудь обижал, спуску не давала. Если дело зимой, снимет валенок и давай понужать им обидчика, если летом, прут возьмёт и так отстегает, что у того надолго прыть обижать отпадала. До замужества подружки выспрашивали, как да чем она близнецов отличает, а Аксинья, отшучиваясь, отвечала:

— По запаху. Вася мятой пахнет, а Федя молоком.

Подруги её и впрямь при встрече с братьями не раз пыталась те запахи учуять, но не тут-то было. Только потом, когда Василий мужем стал, Аксинья созналась:

— Один глаз у Василия, не карий, а чёрный, и взгляд у него добрее Фединого.

И надо же было такое природе учудить. Никто не приметил, а Аксинья усмотрела.

Два года прожили супруги, а детей всё не было. Что за причина, понять не могли. К знахаркам обращались, настои травяные пили, к целителям ходили, даже у шамана алтайского были, бесполезно. А после того, как бийский врач сказал Василию, что детей у того не будет по причине перенесённой им детской болезни, Василий пристрастился к спиртному, чуть было руки на себя не наложил. Спасибо Аксинье, вовремя подоспела.

Поняв, что бабьим вытьём, уговорами да сюсюканьем не вывезти мужика из такого состояния, пересилив в себе всю жалость и любовь к мужу, решилась на последнее. Когда в очередной раз супруг, изрядно выпив, дошел до скулежа и слёз, Аксинья окатила его ледяной водой и бросила к ногам свою юбку и вожжи. Затем непривычным для слуха жёстким и грубым голосом закричала:

— Не мужик ты, а баба! Так и лезь в петлю в бабьем, а я в твоём рядом повешусь. Ты хоть раз подумал обо мне! Как мне бабе пустой остаться! Я ведь уже две подушки выбросила, потому, как от переживаний своих слезами их насквозь промочила. А ты думаешь только о себе!

Дальше уже не помнила, что кричала, как и где хлестала при этом мужа вожжами.

Неделю Василий в дом боялся зайти, у брата в доме ночевал. Не за себя, за жену боялся, любил её. Но как-то всё само собой стало у них по-прежнему. В субботу, как ни в чём не бывало, Аксинья, зная, что Василий у Фёдора, зашла к нему и, поздоровавшись со свояком, обратилась к мужу:

— Вась, баня стынет, да и я замерзла.

Фёдор стал напрашиваться в баню, съязвив, что мол, такой куме одного мужика мало. Она же привычным тоном, без умысла задеть самолюбие шурина, ответила:

— С Зойкой на днях встречалась, так та говорила, что петух и тот дольше курицу топчет, чем ты бабу, — и, засмеявшись, увела мужа домой.

Остепенился Василий, но желание иметь ребятишек не пропало, а крепчало день ото дня, вытесняя остальные мысли. Да и разговор среди сельских болтунов появился: «Два года женат, а в женихах ходит». Что-что, а бабам только повод дай посплетничать.

Однако прошлая попытка самоубийства не забылась. Нет-нет, да и вновь все более настойчиво появлялось то страшное искушение, противоестественное сути жизни. Ох, как Василий сожалел, что нет уже рядом мудрого советчика — деда Петра. И вспомнились слова его: «Самоубийство — грех великий». Припомнил и другое, привечать в своей семье дитё чужое — дело богоугодное. С тех воспоминаний раз и навсегда решил с мыслями о самоубийстве покончить. Даже съездил в детский дом в Барнаул, узнать, как делается усыновление, а после подумал, сможет ли сделать счастливым приёмное дитя? Не возникнет ли отчуждения к ребенку и у Аксиньи? Будет ли она любить того ребенка, как своего? Решил, чтобы Аксинью сделать счастливой, испытавшей материнство, пусть не от его семени, а от другого, на трудный поступок её подтолкнуть, — к супружеской измене. Этому и случай помог.

Ближе к осени приехала в гости двоюродная тётка Василия — Лариса, симпатичная и умная женщина, всего на пять лет старше его. Как-то, будучи уже девушкой на выданье, приехала Лариса с отцом в Барнаул по торговым делам, там её молодой богатый кожевенник увидел и влюбился до беспамятства. Что только не сулил отцу её, и деньги большие, и половину своего предприятия кожевенного, отец ни в какую.

— У нашем роду, — сказал её отец, — дочери сами себе мужей выбирают. Мы не неволим их.

Хозяин кожевенного завода упорным оказался. На управляющего своё кожевенное производство оставил, а сам отправился в Карагайку. Организовал закупку кож, их выделку и производство изделий, чем расширил своё немалое предприятие. Через полгода добился-таки своего, женился на Ларисе и увёз её в Барнаул, а карагайское кожевенное предприятие отписал тестю, как подарок или за что-то иное, никто в это не вникал и не интересовался. Семейная жизнь Ларисы сложилась на славу. Двух детей родила.

Рассказал, Василий тётке обо всем, да так, что та, согласившись с его задумкой, сказала:

— У мужа брат есть, как раз твоего года и главное женат, и дети есть, так что претендовать ни на что не будет. Мужчина он умный, здоровый, не пьющий, по женщинам не гулящий. А жена твоя, Василий, если настоящая, то тебе всё равно верной останется. Будут у тебя дети, точно говорю, но смотри… чтобы Аксинью потом ни пальцем, ни взглядом, ни словом не обидел.

— Иду на это из-за любви к ней. О какой же обиде тут говорить, сердце, конечно, разрывается, но душа гибнет без ребёнка, — ответил Василий, помолчал с минуту, потом ударил рукой по колену, как бы поставив печать, и твёрдо сказал, — так тому и быть.

Уговаривал жену на поездку в Барнаул долго, зачем отправляет, не могла понять, но всё же согласилась и через неделю отъехала с Ларисой в Барнаул. обходительный мужчина,

До Барнаула Аксинья доехала благополучно, комнату отвели светлую, просторную и со всеми удобствами. На второй день в дом Леонида — мужа Ларисы, пришёл его младший брат Семён, пригласил Ларису с мужем и Аксинью на прогулку в парк. Парк Аксинье понравился, особенно вход со стороны красивой улицы Петропавловская, откуда шла центральная аллея. Людей в парке было очень много. По приезду домой Аксинья говорила: «Иногда даже с трудом расходились на аллее, а порой плечами соприкасались. Во, как много народу, больше чем у нас в селе. Страх как много, и заблудиться можно. Ужас прям, ужас!» А ещё Аксинья сказала, что ей очень понравилась красивая и богатая коллекция сибирской флоры. Семён сказал, что в Барнаульском ботаническом саду выращивается около 400 видов лекарственных растений и имеется плантация ревеня, даже ботанический сад Москвы снабжается семенами из этого сад. После прогулки в парке возвращались в дом Леонида мимо Петропавловского собора на Соборной площади. Собор поразил Аксинью своей красотой и громадой. Зашли в него, помолились на образа, поставили свечи за здравие всех родных и за упокой всех умерших родственников, а на следующий день Семён вновь пришёл к брату. Пообедали и пошли смотреть товары в магазинах.

— Ах, чего здесь только нет, — восхищалась Аксинья, — глаза разбегаются. Ткани красивые, яркие. Пуговки, булавки и нитки шёлковые, прям, рядами и много всего.

На третий день Аксинья затосковала по дому, по мужу любимому, в Карагайку засобиралась, но Лариса уговорила её остаться ещё на два дня.

— Что-то тут тёмное, — подумала Аксинья, — Лариса странно ведёт себя по отношению ко мне. Оставляет одну с Семёном. А он пытался ухаживать за мной.

Припёрла Аксинья Ларису, как говорится к стене, та всё рассказала о сговоре с Василием. Недолго думая, Аксинья собрала вещи и отправилась домой. Обида наполняла душу, и если бы ей в это время под горячую руку попался Василий, несдобровать бы ему. Но за время поездки домой обида прошла и на Василия и на Ларису.

Приехала Аксинья в село, домой зашла, Василий вспыхнул как костёр, по глазам жены понял, быть ему битому как шелудивому псу. А Аксинья вздохнула глубоко, головой покачала, потом, улыбаясь, сказала: «Что ж ты надумал, Вася, милый ты мой? Да разве ж смогла бы я измену тебе принести! Глупый ты мой, дуралеюшка!» — подошла вплотную и тихонько ткнула в лоб рукой.

Василий стал разные глупости говорить, оправдываться, а Аксинья мешок развязала, что привезла из Барнаула и, вытащив и него сапоги, без намёка на осуждение сказала:

— Это тебе, Васечка, подарок от меня, а от Леонида бутылочка. — Выставила на стол красивую бутылку с непонятными басурманскими буквами, Vieux Rhum Anglai. — Леонид сказал, что это какой-то ром.

— Ты прости меня, глупого, милая моя Аксиньюшка, как лучше хотел, о тебе думал, — склонив голову, тихо проговорил Василий.

Подошла к мужу Аксинья, голову его к своей груди прижала, гладит и говорит: «Поняла я всё, Васечка, нет обиды у меня на тебя. Будем жить, как Бог дал».

На Спас — Преображение Господне, после праздничного семейного стола, за которым собрались Басаргины и Серовы, Аксинья тихо шепнула мужу на ухо:

— Вася, я хочу детей, но похожих только на тебя, наших, деревенских. Только не отправляй меня больше из дома.

В ответ Василий только кивнул. Чувствуя недоговоренность мысли Аксиньи и не осознав полностью смысла всего, что это значило, тихо, но внятно, так же на ухо произнес:

— Так… только Федька на меня походит.

Аксинья, ожидая этих слов, шепнула:

— Только пусть он трезвый будет.

— Так вот оно что, — поняв, к чему жена клонит, мысленно произнёс Василий, но, не зная иного выхода, молча согласился, кивнув головой.

Василий брата уважал за упорство в делах, за умеренность в выпивке и редкую для мужчин холостяков чистоплотность и умение ладить с женщинами. Знал и то, что Аксинью брат до сих пор любит, но не имел к нему никаких претензий, потому, как не давал Фёдор повода для ревности. Брату доверял, поэтому и надеялся, что он правильно поймет его желание, — иметь детей и будет держать язык за зубами, а за свой брак с Аксиньей был спокоен. Фёдор, пока решался столь трудный вопрос, в этот праздничный день в Бийске был, и понятия не имел, что удумали брат с невесткой.

Брат.

Фёдор приехал через пять дней нагруженный городскими покупками и, не заходя домой, появился у брата, сияя каким-то восторгом. Василий же, в ожидании трудного разговора, как будто не обрадовался приходу брата, собственно, так оно и было, ибо сомнения в правильности принятого решения всё же были. Аксинья стол накрыла, пригласила мужчин за него, и, сказав, что к матери пошла и до утра не возвратится, вышла из дома. Фёдор бутылку водки из мешка достал, на стол выставил, сказал, что повод есть. Выпили по рюмке, тут Фёдор весь расклад и выложил.

— Ну, Васька, женюсь я! — сверкая глазами, выпалил он. — Не говорил прежде времени, а вот на праздники в Бийск съездил и всё решилось. Через неделю обратно поеду, привезу мою Зоюшку, знакомить с нашей роднёй буду.

Василий ни слова не сказал, и радости не выказал. Сидит и молчит, голову опустив.

А Фёдор всё о своём, о невесте и любви к ней, только уже после четвертой рюмки узрел смурность брата. Начал допытываться. Видя упорство, налил ещё стопку. Потом, изрядно охмелев, вытянул: «Ро-о-одной ты мне-е или-и нет? Что молчишь? Говори, поку-уда…»

Василий, в мыслях уже отрешившись от задуманного и потеряв свою уверенность, всё-таки рассказал о своем горе и намерении в отношении помощи братовой. Фёдор от такой просьбы опешил, но, подумав, с пьяного пыла согласился.

— Вас-с-сюха, а с-сколько ребяти-и-ишек за-а-делать? Может тройную у-у? Я всё для тебя смо-огу.

После этого начал балагурить и разные юморные истории на этот счет рассказывать.

Расстались уже поздним вечером, выпив еще изрядно спиртного, при этом всё обсудили и решили. Утром Василий сказал Аксинье, что идёт в тайгу на охоту и без дальнейших объяснений взял ружьё и вышел из дома. Тем самым дал понять супруге, что всё остальное решать ей придётся самой.

Поднявшись на пригорок, откуда ведёт тропа в тайгу, Василий обернулся, чтобы посмотреть на свой дом и увидел бегущего к нему брата. Дождавшись его, спросил, в чём дело. Брат ответил:

— Ну, не могу, что хочешь делай, не могу… и всё тут. Мало ли что по-пьяни сказал.

На что Василий окатил его холодным взглядом с головы до ног и не просто сказал, а приказал:

— Не можешь как брат, смоги как мужик.

С тем и ушел, оставив Фёдора в тяжёлом раздумье.

Фёдор, оставшись наедине с собой, после резких слов брата начал трезветь мозгами.

То, ещё детское влечение к Аксинье, из-за которой он с братом порой бился до крови, со временем не прошло, и теперь, когда появилась возможность обнять её, приласкать, вдруг засомневался в правильности задуманного, и что-то отвратительное, гадкое и мерзкое с колючим холодом вползло в душу. Вспомнил Фёдор слова своего деда, внесшего мир в те детские распри. Разговор тот начался с вопроса Фёдора:

— Дедунь, что такое любовь?

Знал дед, что бьются кровники часто, а по какой причине не ведал, но вопрос Фёдора всё поставил на свои места. Сообразил дед, о ком идёт речь, о девчушке соседской — Аксинье. Подумал с минуту и решил поговорить с внуком, как с взрослым человеком, как мужчина с мужчиной.

— Запомни, внучек, не человек находит сие сладострастие, то великое упоение для души — дар Господний, потому он, этот подарок, сам к человеку приходит. То великое чувство всей твоей сущности, как озарение, как молния, вдруг налетит и так схватит, что, кажется, жить без него не можешь.

После этого напрямую спросил Фёдора, кого тот любит больше — Аксинью или брата Василия?

— Я, дедуня, обоих обожаю одинаково, за каждого готов жизнь отдать.

— Ну, а она к кому более благоволит, к тебе или к брательнику?

Федя со слезами, но по правде признал свое поражение.

— Ну, а раз так, — молвил наставник, — не по-христиански и не по-людски на пути у любимых становиться. Усмири гордыню свою, не твори зла. Бог даст, и тебе благоверная найдется.

Фёдор с тех пор, терпеливо снося страдания, сокрушения и томления, сумел ради благополучия самых близких ему людей спрятать это чувство в глубине своей души. Перед свадьбой Василия и Аксиньи, боясь, что не сдюжит, выплеснет всё, что внутри накипело, чем порушит любовь братскую, ушёл в тайгу на охоту и промаялся там почти месяц. Пришёл домой, конечно, с дичью, мясом и шкурами, а внутри всё кипит от осознания того, что навечно потерял возможность взаимной любви. А как увидел Аксинью, так ещё ярче и сильнее почувствовал аромат, исходящий от любимой, ещё слаще стал голос её. Однако собрался, взял свою волю в кулак, поздравил со свадьбой и понёс мясо и охотничьи трофеи в лавку. Там брата увидел, и его поздравил.

Аксинья с Василием, конечно, поняли, почему Фёдора на свадьбе не было, но промолчали, не стали тревожить его душу.

С тех пор прошло два года, Фёдор обрел нужную твердость и власть над чувствами, научился спокойно относиться к близости Василия и Аксиньи. И вот теперь, — такое! Что делать? Решил, не допустит он этой плотской похоти даже из огромного желания обнять любимую, даже ради дальнейшего благополучия в семье брата.

Река рядом, доплёлся до неё, снял одежду, забрёл в воду и полчаса бултыхался в ней, как бы смывая с себя всю нечисть, что забралась в душу прошлым днём в виде зелёного змея. В эту полуденную жару подъехали к берегу свои карагайские мужики с сетями и выпивкой. К вечеру изрядно охмелевший и осмелевший Фёдор направился к подворью брата. Увидев, что над баней брательника идет дымок, решил: «Будь, что будет, придёт Аксиния, скажу всё что думаю, а спать с ней… ни-ни». Скинув в предбаннике ещё мокрую после рыбалки одежду, забрался на полок слегка теплой бани и, дожидаясь Аксинью, заснул. Среди ночи, спросонья и с перепоя, не поняв, где он и что с ним, резко приподнялся, долбанулся лбом о потолок, скатился вниз и угодил в таз с водой, по пути головой о каменку остывшую ударившись. Искры из глаз, боль в голове и во всём теле, и страх, да такой, что крик ужасный из горла вырвал. Орёт, мечется в темноте, на стены и полки натыкается. Случайно наткнулся на дверь, распахнул её и, выбегая наружу, лбом в косяк угодил, не помнил, что в бане был, что дверь в ней низкая. Бухнулся наземь, орёт, катается по траве, собаки в селе лай подняли. На шум в одних подштанниках, но с ружьём из соседнего дома дед Гапанович выскочил. Как жахнул с двух стволов ружья дуплетом в воздух. Фёдор голый, как заяц подпрыгнул от страха и угодил прямо в крапиву, что рядом с баней росла. С крика на дикий вой перешел. Так и прыгал голышом до своего дома, не выбирая дороги, меж палисадников чужих. На его пути молодые, что дружили в вечерней полутьме, в разные стороны разбегались, забыв от испуга про любовь. От крика, воя и лая собак, соседняя деревня Тайна переполошилась. В окнах домов огни зажглись, и тайские собаки как волки завыли.

Утром через соседского парнишку вызвал Фёдор карагайскую знахарку. Глаза от ударов, в бане полученных, заплыли, будто пчелы покусали, а от крапивных ожогов сплошная краснота с волдырями появилась, особенно в местах, для мужиков болезненных.

А по деревне с рассветом слухи поползли. Супруга деда Гапановича с утра полдеревни обежала. Видение ночное по-своему толковала, что, мол, утопленник по ночам крапиву собирает на рубашку себе, а там, где рвет её — покойника ждите. Двух соседок к месту, где Фёдор валялся, водила. Те, увидев смятую, вырванную крапиву, новыми подробностями слухи украсили. К обеду в Карагайке, а следом за ней в Тайне и других соседних сёлах не было ни одного двора, где этот переполох бы не обсуждался. Дошли слухи о мистике в селе и до Феди. Понял, выходить из дома нельзя, мало того что стыдно, расспрашивать начнут, что да как, тут и догадаются почему вдруг среди ночи оказался в брательниковой бане. Посмотрел на себя Фёдор в зеркало и ахнул, синяки на лице цвели разными цветами радуги, кроме того, щёки, лоб и нос оплыли от крапивных ожогов, нос аж отвис, и стал схож с крючковатым носом старой ведьмы. Знахарка из уважения к потерпевшему тайну его не выдала односельчанам.

Аксинья.

После отбытия мужа на охоту душа её вдруг затомилась от сомнений принятого накануне решения. Всё внутри отвратительно и мерзко стало. Очевидно, в истинно русской душе свыше изначально заложена преданность и верность мужу. Представив наяву весь предстоящий порок, еще более взбунтовалось, всполошилось нутро Аксиньи. Как же она, познавшая, принявшая в первой ночи близость суженого, отдавшего ей любовь свою, когда нежные, добрые, спокойные, но сильные мужские желания сделали её женщиной, а Василия мужчиной, должна стать доступной другому? Сказала себе:

— Не быть этому никогда!

Вспомнила бабушкин наказ. Бабушка всегда говорила: «Нет, внучка, жизни плохой, а есть отношение недоброе к своей судьбе, все невзгоды да неприятности изживай любым задельем».

Этот наказ заставил Аксинью хозяйством заняться. Хоть и не решила, как со свояком обойтись, баню все же протопила. Зная, что Фёдор туда придёт, сказала себе: «Вот пусть паром дурь всю и выгонит».

Работы по дому уйма, но руки и ноги от терзаний, переживаний и дум, словно заиндевели, — чуткость и плавность утратили. Начала доить любимую Зорьку, а та, хоть и животина, сразу учуяла неладное в хозяйке. Пальцы Аксиньи соски грубо тискают, стала корова истошно мычать, а потом, взревев, брыкаться стала. Молока мало дала и ко всему прочему копытом ведро опрокинула. Решила хозяйка яйца от курочек собрать. Вошла в стайку, так петух, что обычно поутру хозяев будил, вдруг расквохтался, а потом вовсю кукарекать начал средь бела дня, чем собаку всполошил. Та взвыла, словно к беде какой. Вконец измотанная Аксинья в дом вернулась, стала вещи перебирать, потом угольков в утюг насыпала и стала их гладить. Гладит и причитает:

— Васечка, любимый мой, что же я баба дура этакая надумала. Да, как же такие мысли дурные в голову-то мою залезли?

Стоит, клянёт себя, на чём свет стоит. Задумалась и насквозь прожгла праздничный сарафан, что муж на масленицу подарил.

— Господи, прости ты меня дуру окаянную, — отложив утюг в сторону запричитала Аксинья и, пав перед иконой на колени, стала неистово молиться.

К вечеру, изрядно устав и обессилев, легла в постель и уснула. Сквозь сон слышала шум на подворье, да только усталость сильно сморила, или на то божья воля была, не смогла подняться до утра. Днем слухи о ночном происшествии стали известны Аксинье. Поняла она, кто и зачем рядом с её домом переполох устроил.

Из дома вышла, расспросить, что в селе нового, узнать, не догадался ли кто, отчего переполох, а по пути в лавку сходить, посмотреть, как наёмный рабочий торг ведёт. Идёт по улице, а навстречу цыгане.

Зная о цыганской родословной своего мужа, Аксинья, тем не менее, цыган остерегалась. В том вина бабок была, в детстве заложили в её сознание мысль о том, что все цыгане детей и коней воруют и порчу на людей наводят. И уже, будучи замужней, увидев, как те по дворам с товаром ходят, калитку и двери закрывала, словно нет никого дома.

Испугалась, хотела обойти их, а ноги не идут, тяжёлые стали, будто по гире к ним привязали. Самая старшая цыганка дорогу перегородила и, глядя в глаза Аксинье, ласковым голосом сказала:

— Не бойся, милая, заботы твои без денег развею. Не украду, не обману, а вижу на лице твоём пятно тяжкой печали, что взывает о помощи.

С тем в избу её и зашла. Как хозяйка, в спальню заглянула, портрет Василия увидев, близко к нему подошла. Долго рассматривала.

— Нет, бабонька, ворожить тебе не стану. Хозяин твой на цыганской крови замешан. А деток-то сколько?

Аксинья в слезы. Ни с кем из родных о горе своём не делилась, а цыганке всё выложила. Про то, как в Барнаул к Ларисе во второй год замужества ездила, и про грех, что с мужем замышляли, рассказала. Цыганка задумчиво поглядела на Аксинью и своё слово сказала:

— Э-э-эх, милая, зачать не можешь, так как мир в душе твой порушен, а без него не может быть в жизни порядка. Вижу, ангел твой немало сил приложил, когда ты по глупому умыслу муженька своего в Барнаул ездила. Спас он тогда тебя от беды. Мало тебе науки той, так ты на грех новый пошла и мужа к этому подтолкнула. Но главная твоя беда в том, что телом к одному примкнула, а душой мечешься меж двух огней. Пока не будет покоя в душе не знать тебе материнства. Венчана, понятно, а часто ли молишься? Часто ли в церковь ходишь? Вспомни, когда последний раз каялась?

Услышав, что венчана по православию, поглядела цыганка испытующе на доверчивую хозяюшку и уже с участливостью и сопереживанием, продолжила:

— Вера твоя правильная, истинная вера. По тебе вижу, бога почитаешь, а как муж твой, всё ли соблюдает, что предписано верой вашей?

Аксинья ответила, что Василий охотник, часто в тайге бывает, оттого и службы пропускает, а как там, — в тайге, поминает ли Бога, не ведает.

Вздохнула цыганка тяжело, головой покачала и спокойно вымолвила:

— Вижу, птица ты вольная, айда к нам в табор. Ромалы наши не чета твоему муженьку-слабаку. Детей нарожаешь, сколь хочешь, всё прошлое забудешь.

Услышав такое, Аксинья вспыхнула гневом и возмущённо выплеснула:

— Негоже ты, гостьюшка, на горесть, печаль мою отвечаешь, — неприглядностью и коварством к дорогому для меня человеку.

Ворожея, видя, что уловка не пришлась хозяйке по нраву, и что та действительно не просто любит, а ценит супруга, по-другому заговорила:

— Успокойся, не со зла говорила, тебя испытывала, а потому скажу, в чём я выход вижу из положения твоего трудного. Не кручинься, не переживай, не всё у тебя потеряно, здоровье, силы есть, а главное, любовь незапятнанная осталась. Не зря нам, женщинам, мудрость особая дана, не держи обиды на супруга за слабость его, что пошел на твоём поводу на сделку с совестью. Мужики, по сути, кое в чём слабее нас — женщин. Все мы под Богом ходим, он всему хозяин. Иди-ка ты прямо сегодня в церковь, исповедуйся. Благодетель наш Христос, всемилостив, всемогущ и в добрых помыслах людских помощник истинный, главное — душу свою к одному берегу прибей, не рвись от одного к другому, сгоришь меж двух огней. Не верю я, что слаб корень у мужа твоего, тем более кровь в нём цыганская имеется. Я верю, и ты поверь, будут у тебя по весне дети. Будут! Не от себя говорю, а от сути цыганской. Специально вернусь к тому сроку, захочешь — крестной нарекусь. Ну, а за пожелания мои и совет, не обессудь, так положено, дай мне денежку любую.

Аксинья без раздумий достала двадцать копеек и без сожаления отдала монету цыганке.

Расцвела душа у Аксинье, уверилась женщина в своём материнстве, а главное, силы в себе нашла, яркий свет в судьбе увидела. Одно мучало, правду сказала цыганка, мечется меж двух огней, между любовью своей к мужу и брату его, оттого и намекнула Василию, что хочет ребёнка похожего на него.

В церковь пошла, с Богом пообщалась и к батюшке Алимпию с недугом душевным обратилась. Священник без расспросов лишних свершил чин исповедания, не на виду у всех, а в комнате-исповедальне.

Домой Аксинья с легкостью в душе и на сердце возвращалась, неся в себе надежду, уверенность, что будут у них с Василием свои дети и познает она счастье материнства.

Василий.

Не менее тягостен и Василию этот день показался. Дорога к охотничьему домику сразу не заладилась. Всего-то часу не прошло, как с Фёдором повздорил, ливень на тайгу обрушился. С деревьев льёт, под ногами всё разбухло, идти вперёд невозможно и назад дороги нет, — ноги по мокрой траве скользят, если подъём, так чуть ли не на карачках, если спуск, так на заднем месте, мучение, не дорога. Дальше, ещё хуже.

Путь к домику пролегал через горный ручей, так он в этот ливень рекой стал бурливой, кипящей, ступить в такую реку опасно, подхватит, закружит и утащит под коряжину или во второе русло, что нередко под дном реки нарождалось, а там поминай, как звали, век не сыщут.

Планы утренние, чтобы еще засветло в домик охотничий прийти, вмиг рухнули. Постоял у реки, потоптался, решил здесь же заночевать, благо дождь потихоньку ослаб и к вечеру прекратился. К рассвету и река ослабла, превратившись снова в слабый ручеёк. Пошёл дальше. Частенько падая на спусках, увазёкался хуже ребёнка несмышлёного, но всё же к полудню, уставший и промокший насквозь, грязный с ног до головы, достиг конечной точки своего пути. К ночи кое-как обсушился и даже успел ужин приготовить из тех продуктов, что с собой взял. Заложенные в домике на экстренный случай не трогал.

Устроился на ночной отдых, лежит, уснуть не может. В голове думы тяжёлые, прав ли был, что брата в такое богопротивное дело впутал, а любимой жене согласие на порок дал. Гадко на душе и пусто от безысходности. К утру забылся на пару часов, а когда глаза открыл, соскочил с полатей и домой засобирался.

Идёт по тайге, в мыслях Аксинья. Не верится ему, чтобы на грех пошла и в то же время сомнения одолевают. Шёл, думал и не заметил, как со своей тропы сошёл и на неведомую ступил, что вглубь леса завела. Стоит, озирается, не может понять в каком направлении родное село. Видит, чуток поодаль жердина, дорогу перегораживает. Подошёл, и стало ясно, вышел на дорогу хоженую. Дым от костра почувствовал, понял, место это обитаемое, значит, можно спросить дорогу в село.

Через полчаса подошёл к утёсу и под навесом скальным, среди разлапистых пихт увидел строение старое, низкое, рядом печурка из камней сложена, и дымок от неё тоненький вьётся. Рядом с печью старый человек, мужчина с длиной седой бородой. Подошёл к нему Василий, поздоровался, дед ответил на приветствие и сказал:

— Трапезничать вместе будем, а покуда присядь на чурочку, как сготовлю, сообщу.

Понял Василий, что вышел к скиту отшельника старообрядца и на душе сразу легко стало. Знамением крестным осенил себя, поясной поклон отвесил.

С детства дедом наученный, со «своим уставом в чужой монастырь не суйся», не решился более отвлекать старца. Присел на чурочку, что под сенью кедра молодого установлена была. Прикорнул, и слышит голос, вроде как деда своего:

— Жизнь, внучек, твоя безрадостной стала, потому, как от веры Христовой отошел, зашорилась душа безверием в силушку свою, надеждой на советы беспутные, греховные.

Открыл глаза — никого. Сумерки, земная твердь теплом знойного дня напоённая к ночи готовилась. Тишина особая, таёжная. Где-то ветка хрустнула от птицы или зверя, ночлег ищущего. Рядом река бежит, плеск от неё доносится до Василия, — рыба к берегу подошла и резвится.

Ночь прошедшую, в тревожных муках проведший, отдохнувший на чурочке, пришел Василий к суждению, — во всех мыслях и делах прошедших, в мытарствах нынешних и блужданиях в глуши неведомой, есть некий промысел свыше, как и появление в этом райском уголке. Нашел спокойствие и понимание, как дальше жить. Вдруг прикосновение легкое, теплое, приятное на плече почуял.

Приподнял голову, увидел старца преклонных лет и вспомнил, как оказался здесь.

Встал Василий с чурочки, поклонился старцу и назвался: «Басаргин я, Василий Никифорович. Заблудился, случайно на твой скит вышел. Прости, что покой твой потревожил».

Старец телосложения еще внушительного, не сгорбленный, без полноты излишней, с взглядом ясным и проницательным, добрым голосом проговорил:

— Вот оно что, а деда твоего уж не Петром ли величают?

Смотрит на Василия, лицо светлое, спокойное, неотягощенное заботами прошедшего дня, трудностями и лишениями годов прожитых.

После этих слов Василий признал в отшельнике однополчанина деда, оба в войне с Наполеоном дошли до Парижа. Вспомнил, как в детстве с завистью смотрел на два его Георгиевских креста, как поражён был статью героя, как любовался красотой лица его и бородой тогда черной, словно смоль.

Услышав ответ, что Петр Илларионович действительно родной дед Василия, старец улыбнулся радостно и широким жестом указал на избу, — пригласил путника в гости. С виду дом небольшой, старый, однако внутри просторный и чистый. Пол из лиственницы аккуратно половичками чистыми укрыт.

В прихожей для одежды вешалка просторная, чтобы одежда одного не накрывала вещь подобную у другого. Для шапки, фуражки полочка отдельная. Не принято головной убор на гвоздик вешать. Вода в кедровой кадушечке, крышкой прикрыта, чтоб сглазу бесовского не было, а ковшик вверх дном положен по той же причине. Рядом две кружки малая и большая. Чтобы гостю воды испить — прежде ковшом черпают, а потом в нужную по объему кружку наливают.

Комната высокая, широкая, от окон светлая. В одном углу кухня занавеской прикрыта, там отшельник в непогоду пищу готовит. В другом углу большая русская печь, чисто выбелена. От печи наискосок красный угол, там «Божница» (Иконы святых), стол обеденный, две лавки и табуретки самодельные, но слажены мастером искусным. Всё это убранство напомнило Василию дом деда.

Вспомнил Василий, как с Федором, будучи малыми детьми, любили играть в дедовском доме, было в нём что-то тёплое, отчего на душе легко становилось. В дедовском доме всегда приют ласковый находили, но, главное, когда гостили у деда, уму-разуму и порядку православному у него обучались. Как за столом себя вести. Без обиды, за нарушение устава как сидеть, кушать и крошки не ронять по шее получали. Все это потом в привычку вошло, сидеть надо прямо, локти на стол не класть, растопырив, а только кисти рук держать на краешке. Пищу принимать достойно, красиво, не тянуться к тарелке, ложку, подложив кусочек хлеба, подносить к устам, с уважением к тем, кто рядом. Слова деда: «Ты — человек, чашке с едой не кланяйся, к ложке не тянись, у тебя в отличие от собаки али кошки руки с пальцами и губы Богом дадены», — внуки крепко усвоили. Запомнили и такие слова деда: «Человек при бороде аккуратен при еде». Оно и верно, человек, локтями половину стола занявший, носом в тарелку уткнувшийся, головой к ложке склонившийся — весьма не пристойное зрелище.

Некое удивление, а больше уважение к хозяину дома у Василия вызвали книги старца, коих на полках было десятка два. Помпезность, красочность, прочность обложек книг наглядно говорили, издания те из века прошлого.

На столе в ожидании гостя стоял медный самовар и два заварника для чая, в малом — травы таёжные, в большом — ягоды лесные. Мёд в кедровой плошке, две тарелки деревянные, рядом ложки, тоже деревянные. Из еды грибочки соленые, овощ какой-то диковинный сваренный прямо с кожицей, рыба речная, перья лука, каравай хлеба ещё не надломленный (у староверов хлеб принято не резать, а преломлять), огурчики малосольные.

Старец и гость прежде застолья молитву сотворили. Поужинали молча, чин благодарности Богу за соль, хлеб вместе свершили. Разговор первым дед Никола начал:

— Вижу, Василий к разговору ты склонен, да не решаешься. Не стесняйся, изложи, что на сердце наболело, вместе обсудим, вместе и решим, как жить, а прежде послушай притчу, может быть, она развеет твои думы мрачные.

«Один человек, чтобы уверовать в Бога обратился к Нему с просьбой:

— Боже сотвори чудо перед моими глаза, чтобы я убедился, что ты есть и сила в тебе великая.

Бог сотворил чудо в глазах этого человека и тот воскликнул:

— О Боже, теперь я твой навеки.

Бог ответил:

— А теперь ты мне не нужен, ибо вера твоя в моё могущество и существо не в сердце твоем была. Но как создатель и Отец твой, прощаю на первый раз.

— Запомни это, Василий, никогда не проси чуда у Всевышнего, сердцем доверяйся ему, а если иначе веришь, отринут Создателем будешь.

Выслушал Василий старца и начал, было, объяснять, как здесь оказался, да как-то нескладно, — с одного на другое перескакивая, старца запутал и сам запутался, а потом вдруг на колени перед ним упал и словно на исповеди отцу духовному, о своем горе без утайки, сквозь слезы скупые всё поведал.

Отец Никола, не то с мыслями собираясь, не то собеседника к вниманию большему призывая, прежде три свечи возжег и к ликам святым поставил, а уж потом, не садясь, руки у груди, по обычаю предков веры старой сложив, пояснение своё дал.

— Не буду томить тебя риторикой богословской, спорностью суждений кто прав, а с надеждой на разум твой постараюсь вопрос такой объяснить иначе. Вот ты с детства до юности в своей семье жил согласно правилам, порядкам и традициям пращуров своих. Уголок свой укромный в доме имел. А теперь представь, в одно утро ты проснулся в непривычном для тебя месте. Выход на улицу из родной хаты, что ты с закрытыми глазами находил, в другой стене прорублен. Вместо обычного, почтенного обращения отец или батя, ты обязан говорить родителю не иначе как Никифор Петрович, а самого близкого тебе человека, вместо мама, мамочка родная, Лукерья Ивановна говорить обязан. Они же тебя, не сыном, дитём родным, а Васькой окликать должны. Вроде бы всё, как и прежде на месте, — дом отчий, родители те же, да только вот по решению власти церкви чуждой, допустим католической, обязан ты любовь, привитую предками твоими, сердцу близкую и милую выражать по чужим пришлым правилам, не свойственным русскому человеку — православному. Не буду более распространяться, всё сказал, а ты головой думай, последнее скажу. На счёт Богопочитания, когда в совете нуждаешься, ты наверняка обращаешься не к юнцу безусому, а к человеку с опытом, сединой наделенному, так ведь!? — словно вопросил старец. — Потому и староверы к Всевышнему обращаются, как на иконах древних, самых первых Исус Христос показал двуперстием, а не щепотью сомкнутой. Тех же поборников древлеправославия, что на ошибки отдельные указывали, власти церковные и царские в огне, пытках, казематах уничтожали. Синагоги, мечети, храмы католические разрешено было возводить, службу в них вести по правилам своим, а старообрядцам — людям русским православным на два столетия под страхом смерти запрещено было свои приходы строить, и любой чин богослужения свершать.

Вот почему, пристанища наши не на виду. Может, оно и к лучшему. Со стороны-то виднее жизнь мирская, грешная.

Под впечатлением услышанного, Василий спросил: «Да что же это за сила такая в Вас?»

Отец Никола голосом не громким, но с твердой ноткой веры в свои слова ответил: «Все просто. Не в силе — Бог, а в Правде. Вера она у каждого своя, а вот довериться Сыну Божему — Исусу Христу, как судье, спасителю, учителю истины, сила нужна. А ты, я вижу, запутался на пути жизненном, равновесие мужа достойного потерял, надежды в силы свои утратил. Нет болезней неизлечимых. Бог лечит, доверься ему, а не советчикам. Хоть ты и не придерживаешься старой веры, а всё ж таки вера у нас одна — православная. Давай-ка, Василий, порешим так, — утро вечера мудренее, а потому не стоит кручиниться на ночь глядя. Из того, что я услышал от тебя, надежда есть на благоразумие супруги и брата твоего, что не допустят они грехопадения. Мысли же о твоем недуге мужском неверны, надуманы самим тобой. На мнение других не полагайся, а рассчитывай только на себя да на Бога. А сейчас иди спать, ночью я тебя подниму на молитву, отдыхай, тебе нужно сил набраться.

Утром ранним, в три часа, едва начало светать, старец разбудил Василия. Склонившись перед иконами Исуса и Божией матери, Василий вдруг ощутил пространство великое для души своей, светом наполненное от ликов святых. Уверился в силе исполнения желания, лишь ему известного.

Вторил Василий старцу, поклоны земные отвешивал. Часы молитвы с совестью своей, разумом Высшим, святыми, что с икон на него созерцали, быстро пролетели. Чувство благодати, проникшее в сознание Василия, наполнило всю сущность его любовью и доверием к миру окружающему. Слова деда Коли на какие-то доли секунды поднимали разум его ввысь, где он парил, не чувствуя под собой опоры. Для него это было как сладостный сон, где он не ощущал своего тела, где была только сознательная душа, парящая в сладостном упоении.

По окончании молитвы Николай Тимофеевич пригласил Василия за стол и после трапезы, рассказал притчу.

— Брат сказал авве Сисою: «Авва! Что делать мне? Я пал во Грех».

Старец отвечал: «Покайся и Встань».

Брат сказал: «Я встал и опять пал».

Старец отвечал: «Снова покайся и встань».

Брат: «Доколе же мне каяться, вставать и падать?»

«До кончины твоей. Пока тебя не настигнет смерть — павшим или поднявшимся», — ответил старец»

Обратный путь домой для Василия был благополучным. К посёлку подходя, решил, что если у жены с Фёдором что-то было, уйдёт к тётке в Барнаул. Аксинья молодая, красивая, а для материнского счастья мужа достойного найдет. Приехав в деревню, первым делом к брату подался. С опаской в дом вошел. В мужике опухшем, что в центре комнаты голяком в тазу с травами сидел, брательника с трудом узнал. Мысль жуткая и одновременно радостная на ум пришла: «Видно, Аксинья так его отделала, что сидит сейчас и отмокает».

Шагнул было к Фёдору, а тот со стоном из таза выпрыгнул и как от проказы в угол забился и оттуда матерно на Василия сквозь зубы опухшие закричал:

— Иди ты… вместе с женой своей, туда… куда… разьядрит твою… подальше!

После, правда, успокоился, обмяк, брат всё-таки, любимый. Два часа рассказывал, как гульнул у реки, как уснул в бане и как оказался в таком болезненном состоянии. У Василия после объяснения с братом будто бы камень с души сняли. С легким сердцем в свой дом пошел.

Баню протопил, первый жар, как хозяин на себя принял. Отправив жену на пар вторичный, вдруг вспомнил, что воду-то холодную почти всю на себя потратил.

Уже с ведрами, что водою с реки наполнил, в предбанник вошёл и в проёме приоткрытой двери увидел Аксинью. Та без одежды, украшений, с волосом распущенным, не видя мужа, веник омывала. Женщина ещё не рожавшая, тело молодое, жаркое, груди как две скалы, бёдра белые округлые взбили естество мужское. Замер Василий, ведра из рук выпали, — с гулким стуком и плеском воды разлитой покатились они по полу. Аксинья повернулась на звук, выпрямилась. Впервые не ойкнула, без суеты чуть прикрыла розовые груди и улыбнулась. Вспыхнул от смущения Василий, поднял вёдра и вышел из бани за новой порцией воды.

А потом была их ночь, самая благодатная, чувственная, открытая, просветленная, чистая, обоюдная и желанная, наполненная благостной любовью и истомой, во время которой и зародилась новая жизнь.

В рождественские праздники Василий по гостям с Аксиньей с большим желанием и достоинством ходил. Полнота и походка жены выдавали в ней будущую мать.

Когда Аксинье по делам женским доводилось в Бийске бывать, цыганку ту, что ей помогала, искала. Оказалось, табор тот откочевал, но местные цыгане пообещали по связям своим сообщить об Аксинье.

А 22 марта, в день сорока мучеников, для Василия двойной праздник — жена сына родила. К Пасхе крестины наметили. Только вот имя никак подобрать не могли, всё, что родственники и знакомые предлагали, Аксинье не по душе приходилось. Опять цыганка помогла. И ведь не обманула, перед крестинами в дом явилась. Подошла к люльке и ласково вымолвила:

— Вот и Павлушечка наш.

Через год Василию опять забота — новую люльку пришлось мастерить. Дочка родилась, ну просто копия мамы! Всего-то различий — одна кареглазая, другая черноокая. Евдокией назвали.

Фёдор вскоре женился. Подруга его по сердцу всей родне Басаргиных пришлась. Через год девочку родила, на второй год мальчика и ещё через год второго сына. Девочку крестили Марией, мальчиков Василий и Алексей.

Глава 3. Братья

Быстро летит время, прошла масленицы, и майское солнце расцветило природу, значит, скоро лето, а там и до великого праздника Преображения Господня рукой подать. Огласятся улицы алтайских таёжных сёл весёлыми песнями, тройки по улицам и полям помчатся, во дворах столы богатые накроются, заходи друг или путник, гостем будешь, отведай угощение, пива хмельного и вина крепкого выпей, — свадьба. Счастья и любви вам, молодые!

А сейчас — тёплым весенним утром по извилистой тропе, по ковру майских трав, на зелёном полотне которого цветут яркие крупные темно-синие, желтые и бледно-розовые тюльпаны, где нежные голубые колокольчики радуют глаза и душистая гвоздика, перевитая стебельками горошка, наслаждает своим ароматом, идут к реке Иша два брата. Мир и покой окружают их.

— Что ж ты, мил брат Каллистратушка, голову опустил? Смотри, какая благодать! — окинув правой рукой широкую долину, густо поросшую молодой травой, восторженно проговорил Алексей. — Весна! Птицы и те радуются листикам зелёным, василькам синим, лютикам золотистым, ромашкам белым и солнышку тёплому, а ты, брат мой разлюбезный, хмур. А воздух, воздух-то какой… вдохни поглубже, Каллистратушка, почувствуешь, как сладок он, на меду и травах утренних настоянный.

— Ну, ты прям какой-то блаженный. Воздух, травка, солнышко… скажешь тоже! — ухмыльнувшись, ответил Каллистрат. — По мне так воздух он и есть воздух. Един для всех!

Младший брат Алексея — Каллистрат, идущий рядом с ним к реке Иша, резко отличался от своего кровника не только телосложением, но и характером. Алексей телом в отца был — худощав, высок, на ногу скор. Никакой работы не гнушался, о таких говорят двужильный. Каллистрат же совершенная противоположность брату — полноват, приземист, к труду хоть и приучен, но при случае стремился в прохладе полежать. Вполсилы трудился, хотя силой обладал недюжинной, но старший всё равно любил брата, постоянно прикрывал его леность, часто исполнял работу за него, в обиду никому не давал, и порой вину его брал на себя. Каллистрат этим пользовался и нередко, чтобы устраниться от тяжёлой работы, сказывался недомогающим, но только тогда, когда они оставались вдвоём, ибо прекрасно понимал, что его хитрость при отце не пройдёт, следовательно, будет строго наказан. Кроме хитрости в нём одновременно уживались сентиментальность и жестокость. Бывало, лежит на земле и смотрит на муравьёв, умиляется до слёз. «Как же умны они, — говорит, — а силой-то, силой как велики. Соломинку, что в десять раз больше его самого тащит и хоть бы что». А минут через пять поймает ящерицу, хвост к земле придавит палочкой и ждёт, когда она его отбросит. Так нет, чтобы после этого отпустить, этой же палочкой брюшко ящерке вскроет и смотрит, как умирает в конвульсиях, глаза горят, смотря как сердце её последние ритмы бьёт. Бит был отцом неоднократно за жестокие забавы, повинится, голову опустит и выйдет во двор, а там невинное животное, какое попадётся на его пути, либо пнёт, либо ущипнёт.

Алексей слишком доверчив, прост и бесхитростен. Каллистрат по земле ходит крадучись, глазами чёрными смотрит на мир сумрачно, с завистью ко всему, что излучает свет. Тёмен душой, понять её трудно, не то, что брат его Алексей, твёрдо ступающий по земле с высоко поднятой головой, — душа нараспашку. Алексей был чист душой и крепок, никогда не унывал, к работе подходил обстоятельно и делал её споро. Бывало, сидит, мастерит что-нибудь, глаза сияют, блеском всех освещают, и поёт, да, так звонко, что за душу его песнь хватает. От сияющих глаз, от улыбки светлой всем легко становилось, а на душе у каждого, кто рядом с ним, радость и покой. Говорит тихо, спокойно, каждое слово веско, обдуманно. Слушать его отрада. Молод, а совет иной раз такой даст, что общинники, жизнь прожившие, удивляются: «Откуда у юноши такие мысли правильные». Не чета он брату своему младшему, постоянно хмурому, завистливому и к работе не охочему. Одна семья — отец и мать обоим родные, стол обеденный на всех один, разница в возрасте не велика — всего два года и росли вместе. Всё поровну, да только характером не схожи. Старший — добрый, последнее отдаст; младший — злой, последнее заберёт.

— Не скажи, мил братец, воздух он у каждого свой. Ты вот что чуешь? — продолжал разговор Алексей.

— Чую… — подняв голову и поведя носом. — Ничего я не чую, дышу и всё тут, — вновь склонив голову к земле, буркнул Каллистрат. — Некогда мне тут с тобой о воздухе думать, да принюхиваться. Коровьими лепёхами он пахнет, говном ихним, вот и весь сказ.

— Э-хе-хе, брат разлюбезный. Да разве только этим воздух пахнет, в нём пряный дух земли, аромат трав! Так бы и пил его, прям кусками в пригоршни брал, и пил, пил и пил, впитывал в себя. А ты… лепёхи! — Что с тобой последнее время делается, не пойму! Почему молчишь всю дорогу? Какие такие мысли терзают тебя? Что голову опустил, или беда приключилась? Или печаль на душе? Скажи, не таись от брата кровного, помогу всем, чем смогу.

— Что ты мне всё мил, да разлюбезный, я тебе, что… девица красная? Слушать тебя противно! — поводя глазами по земле, возмущённо проговорил Каллистрат. — Вышел я уже из того возраста, когда можно было так обращаться ко мне. И вообще, что же такое может приключиться у меня? Иду себе мирно по батькиному сказу к реке, чтоб, значит, вентери проверить, спокойно иду, никого не задеваю, а ты тут со своими цветочками-кусочками, да разлюбезностью пристал. И некогда мне печалиться. Нет у меня мыслей никаких, не отвлекай, а то пропущу.

— Это что же ты такое пропустить можешь? Поделись, коль не секрет, — не обидевшись на брата, сказал Алексей.

— Некогда и всё тут! О чём тут ещё речь вести?

— А вот думаю я, это всё оттого, что думаешь ты о чём-то непонятном. Мысли у тебя вниз уткнулись, не видишь ты красоты земной, склонил своё лицо к земле и упёрся взглядом в черноту, а не в голубизну небесную. Сказано: «Землю солнце красит». Нужно пока идёшь, пока время есть от дела, не просто дышать, а впитывать каждую каплю воздуха благоуханного, каждую росинку, растворённую в нём, каждый цветок, отдавший свой аромат ему. Вот тогда и почувствуешь, как он сладок.

— Росинку, пылинку, скажешь тоже. Некогда мне об этой ерунде думать. Делом занимаюсь.

— Какое ж у тебя такое дело срочное, брат мой дорогой?

— Ясно какое! Деньги ищу!

— Деньги?.. вон оно как! И где ж ты их ищешь?

— Знамо где, на земле, где ж ещё!

— Так они что же, растут тут, прямо из земли что ли?

— Не растут, а лежат, понял!

— Что же не понять. Лежат, так лежат. Только вот не ясно мне, кто их туда положил?

— Не придуривайся, Алексей. Понял, о чём говорю.

— Догадываюсь. Только вот вопрос… нашёл уже?

— А то… конечно! На масленицу аж двугривенный, серебряный! — с гордостью проговорил Каллистрат.

— И как, разбогател?

— Пока ещё нет, но обязательно разбогатею. Всех богаче буду и вообще… отстань, а то пропущу… — недовольно шмыгнув носом, отмахнулся от брата рукой.

— Маши, не маши рукой-то, только радости от такой находки вовсе и нет.

— Чё эт вдруг нет-то?! Вовсе даже и в радость! Деньги они завсегда в радость! На них что хочешь можно купить.

— В радость говоришь. А тому, кто потерял их, каково, не думал?

— О нём мне что думать? Это он пусть сам о себе думает, а я на эти деньги ленту Евдокие куплю и бусы красные, и ещё останется.

— Это какой же такой Евдокие, не дочки ли Василия Никифоровича Басаргина?

— Ей, кому же ещё. Ладная девка, красивая, — мечтательно проговорил Каллистрат.

— Тот я голову ломаю, что это ты в масленицу взъярился на Фёдора.

— А не будет… вот, — злобно выкрикнул Каллистрат, вспомнив, что получил хороших тумаков от более крепкого и сильного, нежели сам, Фёдора Дмитриева.

— Ты б, брат, эту дурость из головы-то выбросил! Сговорена она за Фёдора сына Прокопия Николаевича Дмитриева, кузнеца нашего… сельского… и иконы уже ей вручены… на Преображение Господне свадьба назначена.

— Так он, не нашей веры, кузнец-то! Щепотник он!

— А коли так, что он не человек ли чё ли? Одна у нас вера, православная! И душой и плотью мы едины! И не тебе решать, за кого она будет венчана. Забудь о ней. Мало ли и у нас девиц пригожих. Выбирай любую. Ты видный, красив, статен, ни одна не откажет. А то, что не нашей древлеправославной веры, так то не нашего ума дело, главное, что они — Фёдор и Евдокия одной веры — православной, да и наша вера не чужая им, хоть и старая, а всё ж таки мы тоже православные.

— Не нужна мне ни одна и ни другая, Евдокию хочу.

— Ты что ж это, общину хочешь взбаламутить? Или на девицу напраслину навести, чтобы от неё, значит, Фёдор отвернулся! С огнём играешь, кровник! Смотри, как бы чего не вышло. Изгонят тебя из общины, как жить будешь? И про деньги забудь. Не нужны они тебе сейчас, обут, одет, сыт. Что ещё надо? Трудись, каждую копеечку в семейный кошель складывай, придёт время, отец наделит, а там, Бог даст, поднимешься. И община в нужде не оставит, поможет на ноги встать. Деньги… оно, брат, дело наживное, и запах у них разный, — тяжёлый и грязный, если добыты они разбоем, и солёный, если трудом непосильным. Твой же двугривенный имеет горький запах, ибо у человека, потерявшего его, он, возможно, был последний, или хранился на день чёрный, на помин души. Ты бы, брат, отдал его.

— Как это отдать и кому?

— На сходе спроси, кто потерял, найдётся тот человек.

— Вот ты отдавай свои, у тебя их много, в прошлом году… сколько золота добыл, а?..

— Так отцу отдал всё. Он одежду новую всем справил, тебе вот сапоги, сёстрам сарафаны и платки, утварь разную для дома, да сбрую новую.

— Знаю я ваши обновы, а сколько общине отвалили, десятину положено, а батя половину отдал. Не-е-е, никому не отдам мой двугривенный. Я на него сколько хочешь чего куплю, и не нужны мне твои сапоги. Нет, чтобы с братом поделиться, себе-то, небось, припрятал кое-что, не всё отцу отдал.

— Да, ты что это, брат, как же можно так говорить. Всё отдал! Зачем мне? Рудознатцы мы, одним домом живём! Негоже нам делиться, всё в один кошель.

Уже в юношестве Алексей всего лишь по рисунку, объёму, блескости лепестка слюдяного умел находить жилу золотую, но в отличие от младшего брата не питал страсти к золоту. Кровник же с детства, увидев его блеск, в лице менялся. Порой часами самородком или россыпью рыжей любовался, а блеск камней драгоценных затмевал глаза от света солнечного. И казалось ему, что жизнь только в этом холодном сиянии, а не в солнце, сияющем в голубом небе.

— Без солнца, когда оно в облаках, мы живём, — говорил он, — а без денег и без золота, без камней, переливающихся всеми цветами радуги, жизнь невозможна.

С ним спорили, доказывали обратное, бесполезно, на своём стоял. С этим затемнённым сознанием вошёл Каллистрат в юношество, затем и во взрослую жизнь.

Глава 4. Злодейство

Прошли годы, Алексей и Каллистрат женились, родители одарили их равной долей на самостоятельную жизнь. Да вот только в дом Алексея шел достаток, а дом Каллистрата стороной обходил. Отец, брат, община помогут ему, а у него всё равно дела прахом идут, как был ленив в юношестве, таким и остался во взрослой жизни, хотя уже и детьми обзавёлся. Забыл Каллистрат заповедь предков: «Когда человек начинает больше злато и деньги любить, нежели ближнего своего, тогда перестаёт слышать совесть свою», а посему не достигнет желаемого благосостояния.

Зависть к добру брата, в начале малая, со временем переросла в злость на кровника и стала жечь его изнутри, словно червь точить душу. Злость в ненависть превратилась, та в алчность и далее в порок. Решил младший брат, старшего погубить, семейство его под корень извести, и этим самым состояние его к своим рукам прибрать. Задумал и стал случай удобный для убийства изыскивать.

Как-то в поисках новой золотоносной жилы братья с двумя помощниками остановились на ночной отдых под скалистым берегом Катуни. Внимательно осмотрев берег, злодей увидел на его покатой вершине насыпь из валунов и распорядился палатку Алексея установить в лавиноопасном месте, для себя в удалении от него. Дело осталось за малым, чтобы брата погубить в помощнике нуждался. Попытался уговорить слугу своего преданного — Афоньку Лужина. Тот по-первости за деньги большие согласился, однако в последний момент отказался помогать в убийстве. В помощь Каллистрату пришла грозовая ночь с ливнем как из ведра. Подмыла вода берег скалистый, всё бы ничего, да подкопал душегуб землю под валунами. Покатились с вершины камни по жиже глинистой и, накрыв палатку смертельным снарядом, снесли её со спящим в ней Алексеем в кипевшие потоки горной реки. Свершив злодейство, Каллистрат шум поднял, поиски организовал, да все напрасно. Темень непроглядная и дождь ливневый. Не дай Бог споткнуться или на глине скользкой подвернуться, тогда и самих поисковиков придётся искать, — в реку бурливую их утащит, а там поминай, как звали, — водовороты, топляки, камни острые подводные так скроют, что век не найти. Походили по берегу скользкому с факелами, покричали и через полчаса оставили эту затею. Не откликнулся Алексей. Да и факела затухли, дождём загасились, ещё темнее стало. Посчитали, погиб золотодобытчик удачливый. В село пришли с вестью горестной, поминки по утопшему Алексею справили. А на тех поминках Каллистрат ещё одно злодейство сотворил. Снохе за столом поминальным скрытно отраву подсунул, и после трех дней мучений отошла она в мир иной. Не успокоился на этом, наследники были у брата кровного, два отрока. Решил и их извести. Племянников, когда те в бане были, жизни лишил, напустив угару.

Всем этим сатанинским злодействам Каллистрата — Афонька свидетелем был. Следить он стал за своим хозяином после убийства им брата своего. Понял, не остановится на одном убийстве, всю семью под корень изведёт. Сказать бы мог, да кто поверит безземельному холопу веры никонианской, кроме того мысль свою имел. После свершения всех убийств подошёл к Каллистрату и потребовал от него денег немалых. Сказал: «Все узнают о твоих злодействах, а нежели меня решишь погубить, то знай, бумага есть на тебя, в которой всё прописано, как ты брата убил, как всё семейство его извёл, и хранится она в надёжном месте». Так деньгами от хозяина Афонька рот свой грязный закрыл.

О тайной страсти Каллистрата любоваться в одиночку золотом и камнями драгоценными никто не знал. Известно домочадцам было лишь то, что под домом, со стороны двора, тайник устроил, а что в нём никто из них не знал. А это был даже и не тайник, а сложное подземное сооружение с секретами, закрытое тремя дверями из дуба, в котором хранил Каллистрат золото и камни драгоценные, как свои, так и добытые убийством брата своего. Каждую дверь Каллистрат железом кованным покрыл и на множество замков запер, как внутренних, так и навесных. Перед входом в тайник решетку тяжёлую из прутьев чугунных установил. Поднимал её верёвкой через систему блоков. Что-что, а на задумки разные горазд был, особенно на механику. В этой области у него голова прекрасно работала, мог бы быть знатным механиком и изобретателем, но страсть не к этому имел, а к золоту, на богатстве был помешан.

Конструкция такова была, — при закрытии тяжёлая металлическая решётка сверху вниз опускалась и внизу защёлкивалась стопором-задвижкой. После этого уже никто не мог проникнуть в хранилище драгоценностей. Поднять решётку мог только хозяин, знавший все премудрости механизма. Прежде чем поднять решетку, надо те премудрости открыть, стопор-задвижку из решётки вынуть, потом на рычаг с большим усилием надавить и одновременно с этим веревкой навес поднимать. Двум мужикам крепким не справиться, а Каллистрат поднимал решётку один, сила была у него медвежья. Поднимал он решётку и крепил её верёвкой, так что вся эта махина держалась в подвешенном состоянии лишь только на ней. Открыть этот вход изнутри хранилища было невозможно.

Через месяц после злодейства совершённого им на берегу Катуни перенёс Каллистрат в свой бункер богатства принадлежащие брату и крепко запер его. После этого почти ежедневно входил в свою сокровищницу и любовался золотом и драгоценностями добытыми злодейством. Зажжёт свечи, раскроет ящики с драгоценностями, присядет рядом и так сидит в мечтах. На втором месяце после дня постройки бункера, решил переночевать в нём. Поднял решётку, закрепил её верёвкой и присел рядом с сокровищами. Берёт в руки камешки разноцветные и улыбается, видится ему в их радужных искрах терем боярский и он в нём в парчовом одеянии. В самородках золотых, отражающих от света свечей блики серебряные на стены сокровищницы, видит себя хозяином городов, полей и гор, рек и морей. Глаза горят, чахнет как царь Кощей над своим златом, истома сладостная от блеска драгоценностей по всему телу бежит.

Подвал глубокий, с запорами хитрыми, решетка железная, денег на всё это много потратил, а вот на трос железный, который защиту последнюю поднимать и держать должен, пожадничал, вместо него веревку льняную толстую и прочную купил. Для лучшего скольжения по блоку, пропитал её маслом растительным.

Сидит в подвале глубоком возле своих богатств, выходить не желает, душа ликует, витает в грёзах радужных. Говорит себе: «Так всю жизнь и сидел бы тут!» Сказал и тут же грохот потряс всё его подземелье.

Веревка от тяжести многопудовой лопнула и закрыла выход из подземелья. Поднять решётку железную изнутри нет никакой возможности. Кричит Каллистрат, зовёт на помощь, понимает, что сгинуть может здесь на века, но призывы о помощи из подземелья не слышны. Сам загнал себя в тюрьму. Пришел в неё под вечер, прежде сказав близким, что уезжает на дальний прииск. Не подумал Каллистрат о том, что в подземелье мыши есть, а им есть что-то надо. Мышки-норушки волокна льняной верёвки, маслом постным пропитанные, грызли-грызли и в определённый момент подточили её так, что не выдержала она многопудовый вес решётки. Лопнула верёвка, решётка упала и защёлкнулась на все секреты. Хватились хозяина не скоро, еле живого обнаружили. Благо, уходил, пропитание взял, иначе труп нашли бы. На свет вывели, ахнули. Черноволосый, ядреный, молодой мужик в старика седого превратился.

По обрывкам рубахи, бечёвки креста нательного видно было, жизни себя хотел лишить, да не получилось. О чём думал Каллистрат в заточении, никто не знал. Никому и ничего не рассказывал о своих думах, только после этого, как подменили его. Добрым стал и отзывчивым. Вероятно, каким бы негодяем человек ни был, зло свершённое им всегда изнутри жжёт, к искуплению призывает. Через месяц, окрепнув, Каллистрат ушёл из дома, отправился своим ходом в один из монастырей на Афоне, что в Греции. Перед уходом всё хозяйство оставил родным и близким, золото, что в хранилище прятал, в деньги перевёл и детским приютам Барнаула и Бийска передал. Зашёл и на свой тайный прииск, куда дорогу никто не знал, и выбраться вряд ли бы выбрался, если был бы там упрятан.

А упрятана от мира в том прииске была Евдокия, — жена кузнеца Фёдора Прокопьевича Дмитриева. Любил её Каллистрат безумной страстью с юношеских лет, и ради обладания ею готов был пойти на любое преступление. Случай такой выдался за неделю до его случайного заточения в подземелье. Потерялась у Дмитриевых корова, пошли искать её Фёдор и Евдокия. Корова к вечеру домой пришла, а Евдокия как сквозь землю провалилась. Искали женщину всем миром и даже с собаками, безрезультатно. Всё до мелочей продумал Каллистрат, корову Дмитриевых спрятал, когда она на лугу паслась, потом выкрал Евдокию, плотно платком завязал ей глаза и вывез в дальний прииск. Место преступления табаком засыпал, вот собаки и не могли взять след. Привёз на прииск, лишь после этого повязку с глаз снял. Просила, умоляла его Евдокия отпустить, говорила, что никому не расскажет о его злодействе, ни в какую. Держал, но лишнего по отношению к ней ничего себе не позволял. Приедет, сядет и любуется на неё, молча, как на картину. Бежать бы ей, когда его на прииске не было, да опасно, дорогу в село не знает, заблудится, а в тайге, среди гор крутых и рек быстрых смерть неминуема.

Пришёл Каллистрат на прииск в последний раз, посмотрел молча на любовь свою Евдокию и, указав дорогу к селу, ушёл по тропе своих мыслей, прежде оставив на столе туесок с продуктами, мешочек с крупными самородками и поясно поклонившись своей узнице.

Давно выплакала слёзы Евдокия, а как подумала о том, поверят ли родные, что греха на ней нет, вновь слёзы полились из глаз. Просто в заточении была она у Каллистрата, к близости не принуждал, не сильничал, вероятно любил всё-таки сильно, но душу её ранил и в этом она видела грех. Как быть в этом случае? Долго сидела за столом Евдокия, о чём думала, только ей одной было ведомо, но пришло время, косы расплела и вышла из дома, бывшего для неё казематом, прежде верёвку прихватив и туес с продуктами. Мешочек с самородками на столе оставила.

На третий день к полудню подошла к реке Иша, с пригорка было видно село Карагайка и дом родной на его окраине. Остановилась, перекрестилась, глядя на село, и к ветвистой рябине подошла. Перекинула верёвку через ветвь толстую, петлю сделала и подтащила под неё толстый обрубок дерева. Вдруг слышит:

«Это, что же ты задумала, душа твоя грешная, безвинная? Зачем руку на себя накладываешь?»

Выпустила Евдокия верёвку из рук и обернулась на голос. Видит, невдалеке седобородый старец стоит и с упрёком на неё смотрит. Стыдно стало Евдокие за свой поступок необдуманный. Присела на обрубок дерева, на котором до этого стояла и склонила голову, горько на душе.

Подошёл старец к Евдокие, присел рядом, за плечи, как дочь родную приобнял и сказал: «Вижу, горе у тебя великое. Излей душу свою, полегчает!»

Всё рассказала Евдокия старцу. Поведала о родителях своих, о муже и о детях, о Каллистрате, с юношества домогающегося любви её, о заточении своём на дальнем прииске.

Выслушал её старец, посочувствовал, напомнил слова библии о том, что Бог не даёт человеку больше испытаний, чем человек может перенести и сказал:

— Если ты захотела отнять жизнь у себя, вспомни тех, кто дал тебе жизнь. Вспомни, сколько мучений они вынесли, чтобы взрастить тебя. Подумай, для смерти ли они родили тебя? Они родили тебя для вечной жизни! Убив себя, ты не только не войдёшь в божью обитель, но и вырвешь из неё своих родителей, если они уже там, или преждевременно лишишь их жизни, если они здесь! Заслужили ли они это? Или ты умышленно хочешь «отблагодарить» их этим? Но за что? За то, что они дали тебе жизнь, дали возможность радоваться солнцу, первому зелёному листку и первой снежинке? Пойми, лишая себя жизни, ты отнимаешь её у тех, кто теперь лишён силы и власти остановить твою руку. Убивая себя, ты убиваешь их, и потому всякое самоубийство есть убийство. Нельзя, даже если думаешь, что можешь, что имеешь право, прерывать свою жизнь. Даже во имя самого светлого будущего, самой возвышенной цели, потому что, нет такого будущего и нет такой цели. Потому что, совершая убийство, ты совершаешь нечто прямо противоположное и будущему, и настоящему, и тому, что уже прошло, что нельзя изменить, но можно лишь растоптать и обессмыслить. Потому что, делая зло во имя будущего добра, ты делаешь все-таки зло и несёшь его в будущее. Будущее не поблагодарит тебя за кровь, которую ты замешала в раствор для его фундамента. Будущее, построенное на крови и зле, есть кровавое и злое будущее.

Внимательно слушала слова старца Евдокия, и видно было, что вновь жизнью загораются её глаза, а старец продолжал говорить.

— Послушай, — сказал он, — притчу о кресте.

— Одному человеку казалось, что он живет очень тяжело. И пошел он однажды к Богу, рассказал о своих несчастьях и обратился к нему:

— Можно, я выберу себе иной крест? Посмотрел Бог на человека с улыбкой, завел его в хранилище крестов, и говорит:

— Выбирай. Зашел человек в хранилище, посмотрел и удивился: «Каких только здесь нет крестов — и маленькие, и большие, и средние, и тяжелые, и легкие». Долго ходил человек по хранилищу, выискивая крест самый малый и легкий, и наконец, нашел крестик маленький-маленький, легонький-легонький, подошел к Богу и говорит:

— Боже, можно мне взять этот?

— Можно, — ответил Бог. — Это твой собственный Крест и есть.

Громко зарыдала Евдокия, хочет что-то сказать в ответ, но ком горький твёрдый к горлу подступил, не даёт слово сказать. Лишь через минуту, выплакавшись, тихо промолвила, крестясь: «Прости меня, Господи! Прости душу мою грешную! Прости!»

— О себе более думала, а не о родных своих, от боли хотела уйти, не подумав, о боли их. Каково им будет, увидев тебя в петле? Что подумают о тебе дети твои? А подумают они, что во всём ты виновата, коли в петлю полезла. Подумают, что этим грех свой решила скрыть, а грех не на тебе, а на тюремщике твоём, ему крест свой тяжёлый до конца жизни своей нести, а свой крест ты уже пронесла. Рад, поняла, что могла грех на душу наложить. Рад, что сил хватило боль превозмочь. А теперь иди с миром в дом свой, — проговорил старец и перекрестил Евдокию.

Внемля словам старца, Евдокия приподнялась с обрубка дерева и, твёрдо ступая на землю, направилась в сторону села, к дому своему, но, не пройдя и пяти шагов, остановилась, обернулась, чтобы поклониться старцу, а его и след простыл, как будто вовсе и не было его. И подумалось Евдокии, что сам Бог с ней разговаривал. С тех пор дом её озарился светом мира, счастья и благополучия. Никто во всём селе не упрекнул её ни в одном грехе, которого в действительности и не было, поверили ей родные и селяне.

Афонька Лужин — слуга Каллистрата, оставшись без хозяина, от которого кормился, ушёл в тайгу, где примкнул к лихим людям. В Карагайке оставил годовалого сына Кирьяна.

Глава 5. С-Часть-Я

К середине ночи, резко начавшая гроза, вызвавшая камнепад с крутого берега Катуни, унёсший в бурный поток реки палатку с Алексеем, ушла за далёкие горы. За ним из гребней гор, что на востоке, вышло солнце и согрело простуженную землю своими ласковыми тёплыми лучами. Земля запарила и, источая аромат трав и цветов, окутала своим благоуханием старца идущего по богоугодным делам к горной реке.

Лёгкой поступью шёл седой старец. Шёл бодро, не останавливаясь и не отвлекаясь ни на пение птиц, ни на другие греющие душу звуки. Шёл быстро, как будто что-то толкало его к косогору, полого спускающемуся к узкому урезу воды.

Подойдя к краю косогора, старец безбоязненно ступил на узкую тропу, — земля на ней просохла и, спустившись по ней к урезу, увидел странный предмет.

Странным предметом был рулон. Развернув его, старец оторопел и тотчас перекрестился двуперстием. В рулоне лежал окровавленный и переломанный человек. Он тихо стонал.

Алексей, приговоренный Каллистратом к смерти, избежал гибели. Каменная лавина не погубила его, спасла плотная материя палатки. От удара она взялась воздушным пузырем, словно коконом обвила спавшего в ней мужчину, и скатилась под напором лавины в реку, а та унесла его на много верст вниз по течению, затем, изрядно побив о камни, прибила к берегу. Вот так по воле божьей отшельник Иов отнял Алексея у смерти.

Срок не малый прошел, пока старец раны, залечив, поломанные кости, срастив, спасенного им человека на ноги поставил.

Почувствовав силу в теле и полное выздоровление, решил Алексей домой пойти, сказал о своём намерении старцу Иову. Тот ещё раз осмотрел его, поспрашивал о самочувствии и, дав согласие, в дорогу собрал, путь правильный указал, ибо не знал Алексей, в какой стороне дом его находится. Отвесив Богу поясной поклон, торбу за спину забросив, поблагодарив спасителя своего, вышел Алексей из его жилища и пошёл по указанной тропинке к дому своему.

Идёт, на душе радостно. Думает: «Вот обрадуются родители, жена и дети малые моему необычному воскрешению. Видно похоронили давно, а я вот… приду, поклонюсь всем и крепко обниму, отца с матерью, и жену милую с детьми дорогими».

Идет скоро, но не нарушает громким шумом мирную жизнь тайги, ветки осторожно раздвигает, чтобы какую птаху не потревожить, да жучка не сгубить напрасно. Из скита отшельника поутру вышел, а на тропу знакомую лишь к полудню ступил. Тропа та вела к месту трагичному, где Алексей в ночь грозовую был сброшен камнями в реку. К вечеру подошёл он к той круче, откуда на него камни скатились, постоял минуту, на реку бурную посмотрел, вздохнул тяжело и решил здесь переночевать. Пока не стемнело, костёр развёл, рядом с ним лежанку из лапника кедрового устроил, валежника для костра на всю ночь натаскал, только потом ужин приготовил. Посидел, повспоминал, а как стемнело, спать лёг. Сон быстро сморил, но спал мало, с первыми лучами летнего солнца встал с ароматной лежанки, к реке подошёл, умылся и продолжил путь.

Идёт, солнце сквозь листву деревьев и хвою пихтовую его тело лучами своими ласкает, в глаза заглядывает, будто что-то сказать хочет, но Алексей не о нём думает, а о семье своей. Давно родных своих не видел, испереживался: «Как они там без меня, не худо ли им?» — думает, и надо же такому случиться, неожиданно столкнулся на одной тропе со свидетелем преступных деяний — Афонькой Лужиным. Тот в поисках дичи на тропку еле заметную вышел. В мужике бородатом, изможденном узнал родного брата хозяина своего, но принял его за привидение. От страха рот Лужина скривился, глаза за веки закатились. Бросил Афонька свою поклажу на землю и рванулся в обратную сторону. Далеко убежать не получилось, о корягу запнувшись, упал и заблажил дико: «Свят! Свят! Свят! Прости мя Господи, помилуй Господи!»

Подошёл к нему Алексей, приподнял, заговорил, только после этого Афонька в себя пришёл, а придя, как на исповеди поведал Алексею о злодеяниях Каллистратовых, — всё рассказал без утайки.

Алексей, еще не совсем окрепший, узнав всю правду, чуть умом не тронулся и запричитал: «Каллистратушка, кровиночка родная, братец мой любимый, спроси меня, я ж все нажитое тебе и так бы отдал, а что же взамен доброты моей?! Деньги и злато сильнее кровных уз оказались. Как жить теперь? Куда идти?»

Померкли у Алексея надежды на жизнь дальнейшую счастливую с женой и детьми. Стоит, покачивается, не знает, как дальше быть, как жить.

Возвратился Алексей в скит к отшельнику, поведал ему горе своё и сказал: «Зачем ты отче с того света меня вытащил? Зачем в чувства привел, руки и ноги выправил? Зачем раны глубокие залечил? Для чего из забытья вернул, в осознание горечи страшной вверг? Кому теперь верить? Как и ради чего жить далее?»

Сказал и в жар телесный впал, а потом в полном беспамятстве упал на еловый настил. Очнулся, почувствовав руки старца на своей груди.

Старец сидел рядом и, что-то шепча, втирал в грудь Алексея какую-то мазь. Тепло, разлившееся по его телу, успокоило, и через некоторое время Алексей вошёл в безмятежный сон. В себя пришел от мягкого спокойного голоса. Иов молился. Прислушался Алексей к словам молитвы, и стало ему легче, ибо те слова к смирению призывали. Боль приутихла, исчезло желание возвращения домой, которого, собственно, уже и не было. Одна лишь мысль витала в нём, как и где жить дальше. И однажды он понял, как и где. Сказал себе и старцу: «Так вот же он кусочек земли благодатный, счастье, которого достаточно для насыщения остатков души растерзанной, изношенной до лохмотьев. Обитель твоя полна простора, свободы, без мирской суеты, все только для общения с Всевышним и совестью своей. Прими к себе, не гони!»

Отец Иов, видя просветление Алексея, промолвил: «Остудись. Нет у человека врага большего, чем он сам. От недруга скрыться можно, а от себя куда деться? Мощь раба божьего в терпении, разумности поступков. Уныние же грешно. Изрек же ты в обиде на жизнь слово „счастье“, что лишился его, а вникни в суть того гласа и услышишь, всего лишь без одной буковки „с“ — часть я, часть самого себя. Человек ты — часть мироздания целого, где для живой души творец уготовил жилище — церковь Христову. В причине грехопадения брата твоего лежит его страсть к богатству. Отринул он Бога из души своей, глаза его золото застило. А ты же живым остался, очевидно, для упрочения и испытания духа твоего. Насколько сможешь, гнев свой уйми, за брата убийцу пред Господом нашим молитвой заступись. Сможешь испросить прощения ему, дабы избавить от гиены огненной на свете том, одолеешь злобу да гордыню, сподоблен к делам дальнейшим, богоугодным будешь. Каждому из нас уготовано место в бытии житейском, а посему, не занимай того, что должно быть занято другим. Нет случайности в событии любом, ибо предопределено то действо Всевышним, так что воспринимай насущное с благодарностью, живи по совести, иди туда, куда сердце указывает. Запомни, чаша горестей каждому предопределена, слабому господь наливает толику малую, сильному до краев, дабы отыскать себе помощника, способного нести свет истины. Живи там, куда душа твоя просится! Пожелал от мира отделиться, жить в скиту, так тому и быть».

Глава 6. Антоний

Остался Алексей в скиту праведника. Жизнь Иова открыла ему мир, ранее не знакомый. Жажда познания бытия монашеского, сути веры старообрядческой, учений святых и библии определили путь его дальнейшей жизни.

А как-то спросил Алексей у старца:

— Как у тебя хватает терпения пребывать в одиночестве в этом заброшенном уголке земли?

Ответил Иов:

— Я никогда не нахожусь в одиночестве. У меня всегда есть собеседник — Господь. Когда хочу, чтобы Он говорил со мной, — читаю Святое Писание. А когда хочу сам поговорить с Ним, — молюсь.

Видя, с каким благоговением и смирением Иов молитве предается, осознал Алексей, что суть служения Богу, не в страхе перед Ним, а в сладости общения с Ним, в обретении власти над греховностью мирской, в умение жить в мире и «не зависеть от мира сего», но при этом быть «Светом Мира». Уяснил, что монашество это соль соли, свет на фоне света, маяк средь бурного житейского моря.

И Иов в беседах с Алексеем понял, что направил господь в скромную обитель его душу смиренную, богопослушную. Понял, что будет, кому дело своё передать, а поняв, стал обучать Алексея вере древлеправославной.

Каждое изречение старца находило отклик в душе Алексея. В скорости, как и учитель, он уподобился говорить тихо, не многословно, но благочинно. Пищу скудную и питие научился принимать благостно. В беседе не допускал злословия, излишнего славословия и инословия заморского. Доказывая истину, опирался на точный слог святых писаний без оскорбления чувств собеседника.

На вопрос Алексея, что явилось причиной великой распри в русской церкви, отец Иов ответил:

— То русская правда, разорвавшись надвое, рассекла сердце народа православного пополам, расколола единую, праведную суть жизни древнерусской. Сын боярский Романов Алексей на царство призван хоть и земским собором, да только без благословения патриарха законного, ибо прежний в застенках помер, другой, будучи родным отцом царя, позднее церковь возглавил. А коли, не благословен был, то душой слаб стал. На слабого духом правителя, латиняне да греки, утратившие благочестие веры истинной, во дворец проникли во время смуты, сумели прельстить особу царскую, что де выпала тому миссия высшая сделать Москву Третьим Римом. (Слова «Москва — Третий Рим» принадлежат старцу Филофею (1465—1542 г.г) из Спасо — Елизаровского монастыря, что под Псковом). Прежде, однако, надобно освободить от ига турецкого единоверцев православных. Для деяния, вроде, богоугодного помощник надобен. А где ж такой? Да вот же — Ватикан католический, который тоже не прочь, хоть и жизнью чужой, насолить Империи Османов. Всего то, чтобы подружиться с врагом, надобно законами соборов вселенских пренебречь, и на манер заморский католический книги канонические исправить. Вот так, в погоне за троном Византийским, за властью Вселенской над миром православным на грех великий Алексей Романов решился. К тому же хотелось прибрать к царским рукам богатство монастырей и церквей, а людишек работных, что при обителях, сделать крепостными царя. Никон, властолюбец, сподобился в помощники задумок царских. Народ российский стали насильно заставлять молиться щепотью вместо двуперстия, таинство свершать хождением против солнца, а не по солнцу, на кресте нательном образ Христа распятого изображать, богослужение сократить, поклоны земные отменить. Вот отсюда и все распри. Тех, кто воспротивился, казням невиданным жестоким предали. В ответ на попрание устоев древних, ради истины Христовой, нашлись страстотерпцы, шедшие на смерть вольную, сжиганием себя в огне. Деяния те свершали не от безысходности, страха перед палачами, а в надежде великой — непротивлением злу призвать отступников одуматься и вернуться в лоно церкви Апостольской. Дурман дьявольский затмил разум братьев православных. Однако не напрасны те жертвы были, не исчезла истина божья в казематах сырых. Пример стойкости, святости, крепости духа староверам на века передался.

Осознал Алексей и другое, такие праведники как Иов, в уединении не опустошились, а напротив, обрели в сердце своем вместилище для всевышнего и для даров святого духа. Праведник исцелял больных наложением рук, бесстрашно изгонял беса из тела грешника, мог понимать и говорить на языке ином, смело брать в руки тварь ядовитую, неуязвим был перед зельем ядовитым.

Порой одиночество отшельника нарушали монахи, монахини, главы общин старообрядческих. Кроме слова священного богат был скитник познаниями, как хвори разными травами и кореньями излечивать. Учёностью делился доходчиво, говоря: «Любое растение творцом на твердь земную ниспослано, ради пользы всему живому. Каждая пичуга, зверек при слабости находит нужное в природе, а человек и подавно. Вон подорожник, лопушок, нигде попало, а вдоль тропинок, дорог произрастает. Всё потому, как путник вдруг усталость, головокружение почует, ранку или укус твари какой получит, вместо лекаря он будет. Не поленись, наклонись и, помолясь, сорви нужный листочек, приложи к больному месту и оздоровишься».

Видя неистовость в соблюдении обретенной веры, убедившись в искренности желания ученика быть слугою достойным Исуса Христа и нести слово Бога, отец Иов крестил Алексея троекратным погружением в источнике, что с Белых гор стекал, дал имя новое крещённому — Антоний.

Предвидя, каким испытаниям на пути праведном подвергнется проповедник будущий, отец Иов передал Антонию знания, доступные лишь избранникам божьим. Вот почему, зная особые слова молитвы, уже позднее — в заточении с помощью своего Ангела-спасителя Антоний не испытывал голода, холода, боли телесной от пыток жестоких. А в пустоши, что нашел и обустроил священник Иов, в «гости» к Антонию явился лукавый.

Антоний, на пороге познания небожителя, очами открытыми увидел существо страшное, бесовское, почуял запах скверны, услышал топот, скрежет, всхрап, рык ревущий, но устоял, крестом и молитвой изгнав нечестивца. Не единожды та суть в плоти сатанинской являлась, пугая, совращая скитника. Да только с каждым приходом, отвергнутая святостью праведника, всё отдалялась и отдалялась, пока в точку черную не превратилась, а затем навсегда исчезла.

Вот с тех пор подвижник почувствовал крепость слова и духа святого, и приобрёл промысел излечения страждущих. Находил правильные слова для поддержки тех, кто опору в бренности житейской утерял, сердце в поисках правды надорвал, к вере остыл.

Познав и приняв всем сознанием древлеправославие, Антоний, испросив благословление учителя своего, с превеликим желанием нести слово Господне в мир ушел. Не знал, не ведал, что за дела богоугодные придётся испить ему чашу горькую.

Гонимы были все, кто прославлял веру древлеправославную, кто шёл против священников никонианских. Арестовали отца Антония, но до ареста, успел он многих единоверцев в общины крепкие собрать, словом праведным сомневающихся укрепить, некоторых никониан священников к вере истинной приобщить, обустроить церкви малые в скитах, для властей недоступных, но нашелся новый Иуда, донос написал на Антония. Таковым оказался католический священник костёла поселка Тайна, что рядом с Карагайкой. Вот тогда и вспомнил Антоний предупреждение учителя своего: «Враги наши не только никониане, но и ставленники Ватикана. Иезуиты-католики считают, что православных обмануть можно, магометан купить, а с иудеями договориться, а кроме того знают они, что в церкви православной есть те, кто старообрядцами называются, что они как волки дрессировке не поддаются, потому католики пытаются уничтожить их, а потом насадить свою веру на всю Русь».

По навету злодейскому в острог Томский Антония заточили. Прежде, чем суд учинить, решили враги сломить праведника. С малого начали, — пищи лишили, одну лишь воду давали. Только к удивлению истязателей, кандальник неделю, другую, месяц без еды какой-либо во здравии находился. Так и не узнали стражники, чем жив был узник. А произошло вот что, на третий день, испытывая голод, Антоний помолился на ночь и улёгся на солому, что в углу подвала была разложена. Проснулся перед рассветом, чувствует, что лица его касается нечто гладкого и теплое. Глаза открыл, а у лица яйцо куриное. Откуда? Как оно здесь? Все просто, чтобы унизить арестованного, посадили его в подвал, — гауптвахту для провинившихся охранников острога. К стене же того строения примыкал курятник, — здание деревянное, ветхое. Видно хорёк или крысы проели из подпола нору. Очевидно, в проём тот и повадилась курочка яйцо откладывать, которое словно по жёлобу в темницу скатилось. Так что ежедневно Антоний парой свежих яиц голод утолял.

Не понимая, как священник без пищи жив остался, стражники решили позабавиться. Подговорили развратных девиц, за вознаграждение, голыми телами своими соблазнить узника. Чтобы того совратить на грех в воду зелье подмешали, да не учли, что на Антония, обретшего один из даров святых, отрава не действует. Предвкушая потеху, зрителей набрали, чтобы те потом по округе разнесли, как святочтимый монах в грехе погряз, но всё иначе вышло. Не смутили преподобного телеса молодых блудниц, не подействовала и вода приворотная. Цепями гремя, Антоний молитву громко воспел, крестом осенил женщин продажных, да так на них посмотрел, что те на колени упали и ползком, ползком из узилища сбежали.

После этого били и жгли тело праведника, но только не услышали изверги стонов покаяния, мольбы о милости.

Свободу отец Антоний обрел благодаря видению. Увидел он, что высокая волна, пришедшая с реки Томь в устье речушки, где острог располагался, напрочь смела все тюремные строения. Слух тот о беде предстоящей стал достоянием батюшки церкви, где арестанты содержались, мнение которого начальство уважало. А потому, как дожди сильные с грозами пошли, решили от греха подальше отправить всех заключенных и охранников на раскорчевку деляны для будущих огородов, что на взгорке выше острога находилась.

И не зря. В одночасье ночное, от дождей, что в верховьях прошли, наводнение волной огромной накрыло и смыло все тюремные деревянные постройки. Неделю потом паводок над куполом да крестом церкви каменной держался. Почитай пятьсот душ спаслось.

По настоянию священников Томской епархии, отпустили Антония на свободу, с запретом вести богослужения.

Но недолго благочинный с паствой своей общался. По навету новому, — за укрытие беглеца Мариинской тюрьмы, Антоний вновь оказался в сыром каземате.

Кто же был тот преступник, который нашел прибежище в таежной обители отца Антония? То был Сенька Гуляев, разбойник, грабивший состоятельных людей, и, говорят, в убийствах замешанный. Совершив побег из заточения, вышел он к реке Иша, близ поселка Карагайка и на берегу её нашел убежище. Узнали про это власти, обложили место пристанища со всех сторон, а день тот был праздничный — Ивана Купалы. Народ на берегу реки веселился, средь них были и два стражника, что в поимке беглеца участие принимали. Взрослые прогуливаются, беседуют, молодые парни и девушки свои игры ведут, стражники всех внимательно осматривают, на реку поглядывают, а три малых ребёнка в большую лодку забрались и стали раскачивать её. Верёвка возьми и развяжись, поплыла та посудина прямо к омуту мощному, что посреди речки за поворотом был. Всё бы ничего, перехватили бы лодку в низине, да только днище лодки худым и трухлявым было, вода хлынула в щелины и стала лодку на дно тянуть

Плачь, вой, суматоха на берегу и как назло другой лодки нет, досок, плота, чтобы на чём-то спасти тонущих, тоже нет. А о том, чтобы вплавь броситься, смельчаков не нашлось, даже самые сильные мужчины не рискнули в реку войти, зная её буйный нрав — водовороты и быстрины. А лодку несёт, вот-вот затонет. Несколько смельчаков кинулись было по берегу, догнать и перехватить лодку в затишье, да куда там, заросли колючие, берег высокий, крутой, глинистый, в буераках весь, не угонишься. Заголосили, запричитали бабы, детишки, что на берегу были, тоже в рёв. Вскоре приблизилась лодка к повороту реки и через минуту исчезла вместе с ребятнёй. Пуще прежнего заголосили бабы, да, и мужики не стали слёзы скрывать. Рёв такой страшный у реки, что даже все птицы в округе в небо взвились и боятся обратно на деревья опуститься. Всё, гибель нашли детишки в бурной реке, решил деревенский люд и побрёл вниз по реке в надежде трупики детские найти и похоронить по обычаю православному.

Но не все из тех спасателей, кто по берегу бежал, возвратились обратно, часть мужчин продолжила движение по течению реки, с трудом, но пробираясь сквозь береговые заросли густого кустарника. Преодолев все препятствия, увидели, как оборванный незнакомец в робе арестантской, с остатками оков железных на руках из воды последнего, третьего человечка малого вытаскивает.

Спасителем оказался преступник Сенька, который сам обессиленный, изможденный, стесненный железом кованным, ради спасения душ детских, своей жизнью и свободой пренебрег, зная, что будет увиден стражниками. Так и получилось, вот уж охранники возрадовались, по своему отблагодарили спасителя детишек, — били и пинали до крови, до потери его сознания. Селяне рвались к Сеньке, пытались его из рук палачей вырвать, но заперли они его в пустующем сарае и, оружием стращая, не допускали до него никого. Сердобольные родители, чьи дети остались живы благодаря ему, принесли питьё и еду. Забрали стражники то питие и еду, съели и выпили всё, ничего не дав беглому, на солнышке сомлели и прикорнули, думая, что никуда не денется избитый до полусмерти беглец, верёвкой связанный. А Сенька верёвку каким-то образом умудрился развязать, доску в сарае тихонечко вышиб и убежал в тайгу, где случайно вышел к скиту Антония. Тот, зная о благородном поступке гостя, указал Сеньке дорогу к охотничьему домику, неведомому служивым.

Только вот нашелся ещё один Иуда, который за деньги сообщил властям о деянии священника находящегося в опале. На этот раз отец Антоний подвергся истязаниям страшным. Изуверы государевы, не сумев заставить старца молиться щепотью, заковали его правую руку в железную рукавицу. Пальцы при этом сжали таким образом, что через пару месяцев ногти начали врастать в плоть ладони, вызывая этим сильную боль в кисти руки.

Но и этого было мало извергам, чтобы лишить узника налагать знамения крестные левой рукой, привязали её за спину, а на шею металлический обруч надели и цепью к стене приковали, так укрепили, что нельзя было богомольцу, поклоны земные исполнять. Бороду и волосы на голове сбрили, а тот волос, что прорастал, огнем палили.

Прошло два года, отец Антоний в течение этого времени сделал надрезы в ладони и два перста высвободил. Молился тайно. Первые трое суток, после того как персты освободил, молился почти без сна и пищи, молился господу за возможность общаться с ним.

Три года в тёмном, сыром и холодном каземате продержали Антония узники, пытаясь усмирить, да не смогли, а когда увидели, что немощен он стал, обессилил и едва ли сможет молиться, выпустили на свободу.

Вышел на волю Антоний и в свой родной посёлок Карагайку пришёл. Добром встретила община отца Антония, братья и сёстры уговаривать стали, чтобы остался до полного выздоровления, но воспротивился он и ответил: «Спасибо, люди дорогие, соседи и родственники, на неделю задержусь, потом пойду в тайгу, место новое для скита искать». Выслушали его общинники и решили отправить с ним двух самых уважаемых людей на поиски места для нового скита, для постройки и обустройства его. С тех пор в селе Карагайка только два человека знали дорогу в скит Антония, но молва о том, что старец обрёл свободу, быстро разлетелась по всей губернии и жаждущие слова праведного, телесного и душевного исцеления устремились к нему, но не всяк мог дойти до него. Без веры в душе и без чистоты в ней, даже зная дорогу в скит, невозможно было приблизиться к нему, как будто что-то невидимое не пускало, путало следы, уводило в сторону от обители старца.

Случилось как-то сыну самого градоначальника Барнаульского, в его возрасте детском, вдруг опору в ногах потерять, а в скорости и зрение утратить. Врачи губернские и светила медицины из самой столицы, все лекарства испытав, честно признались в неспособности поправить здоровье ребенка. Смерть скорую, неминуемую предрекли. Закручинился градоначальник, но службу не бросишь, государева служба ответственная. Сидит в своём кабинете, приём ведёт, жалобы выслушивает, разрешения выдаёт, да, мало ли какие дела у главного барнаульского чиновника, большие и малые, все решать надо, под вечер устал, домой засобирался, слышит, а за дверью шум. На приём к нему делегация староверов пришла, а её не пускают. Вопрос не пустячный, о строительства храма древлеправославного. Крут начальник, горем сломлен, но представителей веры старой принял, так как состоянием и чином своим батюшке родному обязан, который крестился и молился по-старинке — двуперстием. Выслушал делегатов внимательно, слово дал, что вопрос будет решён положительно.

В ответ на благосклонное отношение к решаемому делу иерей Афанасий Емельянов, зная о несчастье в семье чиновника, помощь предложил, а именно, свезти больного к старцу Антонию. Затеплилась надежда у градоначальника на спасение сына, отдал его уже угасающего в руки священнослужителя.

Скитник Антоний к тому году уже прекратил трехгодичный обет молчания и словом божиим уже не раз избавлял единоверцев от телесных и душевных мук. Принимал же жаждущих помощи не в самом ските, а в удалении от него, где Пахомий Думнов и Савелий Казанцев домик сладили. В том домике можно было помолиться в ожидании Благочестивого, укрыться от непогоды, отдохнуть с дороги долгой нелегкой, ибо путь до места этого был не из легких. Тропа к нему шла меж горных увалов, кряжей, каменных нагромождений, озёр, быстрых горных рек и ручьев таежных. На коне не подойти, только пешком, а потому не каждому было дано дойти до места нужного, не у всех сил хватало преодолеть крутые повороты и сложные горные участки. А ежели кто и доходил, то помощь иной раз не получал, не всем отец Антоний её оказывал. Однако, кто не был принят, обиды не держал, понимал, что не достоин слова Святочтимого до поры до времени. Потому, покинув поприще духовное, возвратившись в церкви свои, отказники молением достигали встречи желаемой. Так что некоторые по несколько раз уходили ни с чем, только достойные обретали здравие от скитника.

Еле живого ребенка, отец Антоний, вопреки запрету дозволил принести прямо в скит. Как уж он лечил и чем, никто не знал, но только к концу лета малец опору в ногах почуял, без поддержки ходить начал, глаза узрели благолепие природы чистой, дикой, не тронутой человеком.

Случилось и такое, торговец именитый, исповедующий древлеправославие, из самой первопрестольной, к преподобному Антонию за помощью решил отправиться, потому как, живя в достатке и любви с супругой, был лишен наследников. Соратники по вере и делам коммерческим, из семейства Чечулиных, что в Барнауле проживали, назвали людей, которые могут путь к праведнику указать. Неделю паломник, как и положено, постился, молился да вот только на подходе к урочищу, где со старцем должен был встретиться, проявил грубость к женщине, что впереди него по тропинке таежной чуть ли не ползком передвигалась. То была Лукерья Свешникова, лет еще не преклонных, однако от труда крестьянского, в заботах о детях, коих пятеро, совсем ослабла. В путь далекий тронулась, шла просить Антония молитву свершить, но не за себя, за старшего сына.

Её сын, вступившись за честь девицы, руку сломал обидчику. Потерпевший оказался отпрыском самого начальника полиции Ново-Николаевска (ныне г. Новосибирск). Упекли кормильца Лукерьи на работы каторжные, аж в Нерчинск, что за озером Байкал.

Вот эта женщина и оказалась помехой на тропинке таежной для мужчины вроде бы благочестивого, не злобного, да вот взял тот и оттолкнул человека ослабевшего, дабы быстрее со старцем встретится.

Прибежал «торопыга» к месту заветному, думал что первый, а там уже два богомольца-просителя. Чуть в сторонке, на пенечке под ветвями рябинки Антоний сидит, голову опустив, думает о чем-то.

Время к полудню, а старец всё сидит и молчит, вроде ждёт ещё кого-то. Голову поднял, когда солнце за горы скатилось, когда опираясь на коряжину, словно на костыль, на полянку вышла Лукерья. Встал Антоний, подошёл к склоненной в поклоне женщине, руку свою возложил на её чело, и произнес: «По вере твоей, да будет тебе, отдохни сестра, да к детям младшим возвращайся, старший сын к осени живым и здоровым вернется в дом отчий».

Два других паломника тоже благословление доброе получили. Один лишь купец ни с чем покинул то место. Почему так произошло, понял лишь на обратном пути. Чтобы грех свой как-то умолить, лошадь купил Лукерье Свешниковой, дом новый поставил, разузнал все о сыне — каторжнике. Через возможности свои столичные и деньги немалые, организовал новый суд, который вернул свободу невинно осужденному. Жена же купца вскоре двух наследников родила.

Глава 7. Испытание на прочность

После долгих лет душевных тревог и телесных испытаний нашёл старец Антоний спокойный приют телу своему в укромном скиту, душу свою и силу слова положил на алтарь помощи страждущим от телесных и душевных мук. Многие недруги с чёрной сатанинской душой пытались найти скит старца и вновь предать праведника суду своему безбожному, только путь к нему был закрыт для них мощью господней, и лишь люди с чистой совестью могли прийти к нему и получить помощь душе и телу, как словом, так и делом его. Много душ и тел исцелил Антоний, много добрых наставлений дал, но мир велик и один человек не может исцелить всех терпящих душевные и телесные муки каким бы великим он ни был.

В то время, когда Лукерья Свешникова со слезами радости на глазах обнимала своего сына, возвратившегося с каторги, когда народ небольшой деревеньки, в которой все жители как одна родня, радовался за неё, со стороны Чуйского тракта на высокий пригорок села Карагайка взошёл путник. Опираясь на посох, медленно подошёл он к сухому пню и, расслабляясь, присел на него.

Было утро бабьего лета, середина сентября 1912 года, солнце, вырвавшись из цепких зубов горбатых гор и зацепившись за одинокое облако в посветлевшем небе, по-хозяйски окидывало своими живительными лучами долину реки Иша, тайгу и прилепившиеся к ней поселения. Вдруг оно замерло, моргнуло из-под пролетевшего по нему клочка маленького облачка, и недоумённо воззрилось на странного старца взирающего тоскливым взглядом на раскинувшееся перед ним село.

— Кто он? — подумало оно, и заглянуло в его грустные глаза, но прочло в них лишь непонятную скорбь.

По измождённому осунувшемуся лицу, с густой проседью давно не знавшей гребня бороды, по белизне волос головы можно было судить, что человеку, нашедшему отдых на пеньке, давно перевалило за шестьдесят. Но ясные глаза, с припухшими от бессонных ночей веками, перематывая года в обратном направлении, говорили, что страннику нет ещё и трёх десятков лет.

Дав непродолжительный отдых ногам, человек с наслаждением и глубоко втянул в себя свежий утренний воздух, поднялся и, опираясь на посох, продолжил путь. Мелкие и неторопливые шаги путника явно указали на то, что он неимоверно устал и идёт издалека, но кроме всего этого показали его силу воли. Превозмогая тянущую боль в теле и ломоту в ногах, что было видно по шаркающей походке, он не позволил себе долгий отдых и расслаблений. О многих днях его тяжёлого пути говорила и ветхая одежда, — свидетельница того, что скиталец давно покинул домашний очаг или потерял его, где ласковые и верные женские руки могли бы не только починить его одеяние, но и дать измождённому телу отдых, а душе приют.

На окраине села Карагайка зажиточный крестьянин Платон Иванович Брагин с сыновьями расширял подворье. Два его сына входили в силу и, хотя до входа во взрослую жизнь старшему из них ещё нужно было прошагать по земле лет десять с лишком, Платон ставил ему дом. Вогнав в землю лопату и отерев лоб рукавом рубашки, Платон поднял кринку с водой и поднёс её к губам. Приподнимая голову, невольно взглянул в сторону тайги и увидел приближающегося к своему подворью незнакомого человека.

Скиталец вошёл во двор и, ни слова не говоря, стал аккуратно складывать разбросанные по двору сырые тесины. А чтобы ровненькими по плоскости были, прокладывал меж ними реечки, да палки, что вокруг в изобилии имелись.

Положив кринку на чурбачок, хозяин хотел было прогнать нежданного помощника, но, всмотревшись в него, вдруг почувствовал какую-то щемящую боль в душе, она сказала ему, что человек не просто делает работу, а исполняет обет. И подумал Платон Иванович: «Зачем мешать? Посмотрю, что далее будет».

Ради интереса присел под навес и стал наблюдать за действиями пришельца. Сыновьям сказал, чтобы и они не вмешивались в работу странного пришлого человека.

Час работает незнакомец, два, уже сложил все доски, увидел, что под фундамент нужно землю копать, лопату с молчаливого согласия хозяина взял и продолжил работу, словно всласть ему землю перекидывать. Видит Платон Иванович, взопрел работник, принес крынку полную квасу. Поставил, ничего не сказав, удалился. Солнце к полудню, испив, что в посудине было, скинул работник одеяние то, что было по пояс, прошёл отмеченные вешками отметки, где должно быть основание дома, и на пальцах спросил: достаточна ли глубина вырытой им траншеи. Хозяин показал знаками, что всё в порядке, спросил: «Есть поди хочешь? Супу тебе или студня?» Пришлый перекрестился, к удивлению Соколова двуперстием и знаком дал понять, что пока отдохнет, а ближе к вечеру, ежели ему позволят здесь остаться, покушает.

Вспомнил человек, в прежних поселениях стоило ему только начать трудиться, как гнали с дворов, а сегодня впервые до работы допустили, отдых в сарае дали, где пасечная утварь зимой хранится. Солому на лежаке постелили, половиком её чистым прикрыли и даже подушку с гусиным пером положили. За долгое время пути скиталец впервые погрузился в крепкий сон.

Перед заходом солнца Брагин принес нежданному работнику две буханки хлеба, сало и завернутый в белую тряпицу горшок с пшенной кашей приправленной маслом и большой кусок отварного мяса. Приняв низкий поклон благодарности, хозяин понял, что прибившийся ко двору путник не случайный человек, — одержимым он каким-то зароком, как будто стремится исправить свою жизнь, потому наказал своим домочадцам не докучать его расспросами, пищей с общего стола кормить и в бане не отказывать.

Как и предрекала бабушка Мария, внук её, — этот не в срок состарившийся человек, только в седьмом поселении нашел приют для себя.

Через пару недель с разрешения старосты общины староверов работник Брагина пришёл на вечернюю службу. Молясь и совершая поклон по обычаям старым, время вечерней службы полностью провел, а когда все разошлись, пару часов работал на церковной территории, даже туалет и тот почистил, потом поленницу дров перенес под навес. Со временем прихожане привыкли к чужаку, перестали сторониться на богослужении. Борода с проседью приобрела опрятный вид. Тело выпрямилось, статность и привлекательность появилась в нём, что стало вызывать у одиноких женщин интерес, а затем и влечение, но тот никаким образом не давал повода к пересудам бабским. Да и когда ему на женщин заглядываться, если «забот полон рот». Работу на себя возводил не только рядом с храмом, но и на стройке у Платона Ивановича Брагина. Штакетник заново обстроил. Воду для нужд храма с дальнего ключика провел, сделав из лиственничных досок желоб, подобное сделал и на расширяющемся подворье Брагина, а потом и ещё к нескольким дворам воду таким способом провел. А однажды этот новый в селе человек услышал, что общине староверов нужно было написать важную бумагу уездным властям. На пальцах объяснил, что всё хорошо слышит и может помочь. С тех пор и эту обязанность он возложил на себя. Удивлялись селяне, говорить не говорил, а просьбы и законные требования к властям излагал на бумаге грамотно.

Так пролетело четыре года, пришло время наказ прародительницы бабки Марии исполнять. После утренней службы открыл уста для общения, назвался Иваном Ивановичем Сорокиным, затем подошёл к батюшке и обратился к нему с просьбой о допущении к пению молитв. Батюшка, думая, что пришлый нем, от неожиданности сам на некоторое время онемел. После, когда он и прихожане пришли в себя, приход решил проверить певческий талант Ивана. Зная, что грамоте обучен, дали молитвенник, однако он, не глядя в книгу, пропел молитву по памяти. Интонация, тон, аккорды были настолько проникновенны и чисты, что замерли все, кто рядом был. Неистовым служением к Господу, заслужил уважение старцев общины и с вечерни его голос стал звучать вместе с голосами певчих.

Через неделю Сорокин спросил у хозяина разрешение отлучиться на несколько дней. Соколов не стал спрашивать своего работника, куда и для чего, дал на дорогу денег, хорошую одежду и коня с доброй телегой.

Тяжкий грех.

Емельян — сын Анисима Христолюбова, был седьмым по счету ребёнком. Семья его не в роскоши жила, но достаток от имения, что на окраине города Омска, имела достойный, а потому нужды ни в чём не знала. Рос он как все мальчики его возраста, где-то пошалит, когда-то ослушается старших и, отвернувшись, покажет язык, но это не драма, беда заключалась в том, что хотел быть значимым, стоять выше своих старших братьев и сестёр, выше товарищей и друзей. С ранних пор усвоил, со сверстниками нужно ладить, старшим не перечить, но в душе, — её не мог усмирить, хотел большего, что заслуживал. С возрастом свою страсть быть первым стал прикрывать расчетливостью, аккуратностью исполнения приказов и распоряжений, научился умело показывать себя с лучшей стороны. За внешним лоском, доброжелательностью и улыбкой, скрывал всё разрастающуюся в душе чёрную плесень злобы, зависти и ненависти ко всем, кто был удачливее и успешнее его.

Покаяние Христолюбова перед батюшкой церкви староверческой в своём грехе перед отъездом из села Карагайка.

— Батюшка с матушкой готовили меня для обучения в духовной семинарии для получения сана духовного, да я и не представлял себе иной жизни. Семья была православной, вот только дед крепко придерживался старой веры, приучил и меня посещать старообрядческий храм. Так что настроен я был серьезно служить Богу, однако любовь к девочке на пару лет младше меня, судьбу мою иначе определила. Девица та — Елена Воронцова, страсть как любила военных, и когда я выразил ей свои чувства, прямо сказала:

— Пока не увижу тебя в одеянии офицерском, замуж за тебя не выйду, а как только погоны оденешь, сразу с тобой под венец и родителей не спрошу.

— Вот так в начале тысяча девятьсот пятого года я оказался в Омском кадетском корпусе. Там, чтобы к Богу ближе быть, в хоре церковном пел. С отличием закончил специальный военный класс, как достойного обер-офицера начальство оставило при военном училище воспитателем юных кадетов. Служил в звании прапорщика и планы на счет дальнейшей семейной жизни с Еленой строил, и вдруг неожиданно получил удар оттуда, откуда не ожидал. Елена сообщила, что выходит замуж за полковника — преподавателя кадетского корпуса, что любовь их обоюдна и настойчиво потребовала, не мешать её браку с ним. Казалось, после такого душевного надрыва я должен стать крайне неуравновешенным, а там и до психопата недалече, только спасло от подобной трагедии слово родного деда Ефима.

— Так Богу угодно, внук мой любимый, — сказал дед, — он тебя испытывает на прочность. Дом жизни твоей, в который ты хотел ввести любимую, внутри тебя, но, видит Бог, не готов он ещё. Даётся время тебе, чтобы смог ты взвешенно и обдумано построить его, после чего вводить в него суженую. Кем ты будешь, человеком или подобием животной скотины от тебя зависит, доверься Всевышнему.

— Спасибо деду, после слов его без наставлений, направивших на размышления, осознал, что не достойна она меня, коли предала. Всё это позволило мне взять себя в руки, не сорваться, не устроить дуэль с обидчиком и скандал с семейством Воронцовых. Не позволил себе никакой недостойной человека и офицера выходки, усмирил боль сердца моего и не затаил обиду и злость на Елену. Это спокойствие и естественное равнодушие, вошедшее в мою душу после разговора с дедом, придало мне большой авторитет в кругу сослуживцев, но сильно задело самолюбие изменницы, а ещё больше её будущего супруга, который стал подозревать, что я, с избытком набаловавшись с его Леночкой, оттолкнул её. Сразу после венчания начались скандалы в новой семье, через год полковник из ревности избил свою молодую супругу до полусмерти, да так, что та, будучи беременной, выкинула ребёнка и больше не могла рожать.

Вскоре мне было приказано убыть для прохождения дальнейшей службы в Бийский гарнизон.

По прибытии на новое место службы, согласно положительным аттестационным данным, имея отличные познания в математике и аккуратность работы с документами, был назначен на должность ревизора в тихое, но очень «хлебное» место — тыловое ведомство, где хранились огромные запасы продуктов, обмундирования, снаряжения, строительных и пошивочных материалов. Получил в своё ведение всё то, что можно было недовесить, недомерить, усушить или увлажнить. Способствовало всему этому то, что буквально накануне два подпоручика, тоже ревизоры, были уличены в растрате военного имущества и осуждены военным трибуналом. Таким вот случаем и оказалась эта вакансия свободной, обычно на это место стремятся многие, хотя попасть весьма трудно на эту должность. Для этого нужна немалая денежная взятка, либо свой человек в военном округе, но ни того, ни другого не оказалось. Но дело должно идти, склад должен работать, вот кадровики и были вынуждены только что прибывшего офицера поставить на такую серьёзную должность. Но как оказалось в дальнейшем, всё было намного сложнее и запутаннее. Они надеялись, что новый служивый, пока разберется что к чему, возможно, и не заметит всех махинаций, к которым имели непосредственное отношение. К тому же узнав, что я имею тягу к старой вере, успокоились и решили, что заставят меня плясать под их дудку, — самому воровать и им давать.

Только ошиблись они. Через пару недель я начал проявлять высокую требовательность ко всем, кто был связан с материальными ценностями, что, естественно, не понравилось расхитителям. Стал устраивать неожиданные проверки, а ещё через неделю под самим начальником службы тыла закачалось кресло, и его теплое и мягкое местечко грозило превратиться в камеру для заключенных. Всё это было весьма непривычно для тихой и безбедной жизни тыловых служак, но главное грозило многим из них увольнением из армии и даже тюрьмой. Им, привыкшим к воровству, было непонятно откуда во мне — безусом молодом человеке, который пороха не нюхал и больше ста рублей в руках не держал, вдруг такая служебная ретивость. Не могли они знать, что я, чтобы как-то развеять всё ещё сидевшую во мне тоску по Елене, — затушить жгучее состояние души после разрыва с любимой, находил отдушину в честном исполнении своего служебного долга. Всё бы ничего, служил бы и может быть дослужился до высокого звания, да только моя внутренняя тайна стала известна окружающим после прибытия в часть моего однокашника по кадетскому корпусу. Тот по простоте душевной, без умысла плохого, надеясь, что сослуживцы более снисходительно будут относиться ко мне, взял да и поведал о том, что произошло в военном заведении, где я был главным действующим лицом. Выложил то, как меня покинула возлюбленная, прельстившись погонами полковника, а тот вместо того, чтобы толкового офицера оставить в кадетском корпусе, наоборот посодействовал отправлению неугодного соперника в эту Тьму Таракань.

Узнав всё это, старший начальник через своих доверенных и проверенных подельников-службистов, решил сломать меня. Во-первых, чтобы я про Бога забыл, запретил приказом посещать обитель старообрядцев, загрузив ненужной канцелярской работой, а дальше, как по маслу, втянули меня недруги в игру в карты. Всячески подыгрывая, дали возможность выиграть за один раз трехмесячную зарплату, отчего на радостях я устроил пирушку. Быстро забылась первая любовь, откуда-то появились развратные девицы более падкие на деньги, нежели на ласки мужские. Ввели меня в большие расходы и, сам того не подозревая, я очень быстро отринул мораль совести. Опьянённый прелестями развратных женщин, я уже не обращал внимания, что подчиненные в долг суют деньги; как на сахаре да соли с помощью влаги делают тысячную прибыль; как дефицитные стройматериалы отпускают местным купцам по поддельным документам. А через пару месяцев в пьяном угаре проиграл я в карты ни много, ни мало почти сорок тысяч рублей. Вот тут-то и прозрел. Честь офицера, — долг отдать, максимум неделя на это, а где ж такие деньжищи взять, разве что если родители имение продадут, а если без позора — пуля в висок. Но молод я был, жить страсть, как хотелось!

Вот так в один день утерял я своё доброе имя, надежду на счастливое будущее, и веру во Христа. Денежный долг отдать нечем, умирать не хотелось, но и другого выхода я не видел. Взял, было, пистолет в руку, взвёл курок и деда родного, как наяву увидел. Сдержали от необдуманного поступка слова, которые не раз слышал от него:

— Нет плохой жизни, внучек, а есть плохое отношение к бытию нашему. Бог даёт испытание человеку по силе его, пойми фамилию свою — Христолюбов, любовь к Христу означающую. Доверься Господу нашему, он на истинный путь направит, только должен ты слышать его не сердцем, а разумом, душой своей. Исус Христос помощник нам во всём.

Покинул я свою воинскую часть тайно, снял с кителя погоны, накинул поверх старую солдатскую шинель и вышел на Чуйский тракт, прежде свою парадную верхнюю одежду, — фуражку и портупею оставив на берегу Бии, как говорится концы в воду, чтобы не искали меня, вроде как бы утонул.

Иду по тракту, тихо, ни ветерка, ни звука, только стрекот кузнечиков, да и пение птиц. И от всего этого благолепия душа поёт, так вот и подошёл к группе из семи-восьми человек, то были путники-пилигримы. Никто особого внимания на меня не обратил, какой-то мужик, видно старший, указал на место у костра. Ни о чём не расспрашивали, меж собой тихо разговоры вели, чаще всего слово Беловодье звучало. Понял, что ищут и куда идут приютившие меня странники. Вспомнился рассказ деда. Говорил он, что есть на Алтае место, где душа просветление получает и называется оно Беловодье. Место то не каждому доступно, а если кому удавалось дойти до него, то слабый верой там крепчал, помощь получал своему неверию в Творца, кто-то очищался от всякой скверны в душе своей. Путь в эти сакральные места очень труден, нужно желание преобразования всей своей жизни дальнейшей, желание отречения от многого людского. Там поприще для обновления своего мышления, взгляда на жизнь.

Вспомнил я те слова и понял, что это мне и нужно.

Подумалось, начало нового двадцатого века тяжестью вошло в народ православный, устал он по обжитым долам да весям сидеть, решил сдвинуть всю свою жизнь, что ни гроша не стоит, в поисках страны чудес. Ринулись люди бедные, обездоленные и безземельные мужики, бабы с детьми в те края на Алтае, где берега кисельные, и в реках не вода, а молоко настоящее. Только не ведали, что Беловодье не для постоянного проживания, а для разового посещения, чтобы узреть, услышать, то, что не каждому дано. Неумышленно подслушал я их речь и решил следовать с ними, как-никак, а в группе легче, кроме того, мне некуда было идти.

(В русских народных сказаниях Беловодье — это страна свободы и рая, где круглый год лето, где всё растёт само собой, где мир и благоденствие, где все жители его лежат под деревом и вкушают плоды с него. Возникновение легенды о стране Беловодье, официальная историография относит к концу восемнадцатого века. Реальный образ Беловодье обрело у староверов при освоении ими долин рек Бухтармы и Катуни. Цвет воды в Бухтарме действительно молочный).

Всей этой группой руководил крепкий мужчина, судя по манерам и одежде из состоятельных граждан. Позднее я узнал, что зовут этого человека Авдей Сысоев, что идёт он под видом паломника из самой Самары, как по собственному желанию, так и по наказу нескольких богатых соотечественников. Для купцов нужно было разведать край Сибирский с целью создания в нём прибыльного самостоятельного купеческого дела. При себе у Сысоева было несколько писем от общины самарских староверов. Был он из бессемейных в возрасте сорок лет.

Не мне вам говорить, но всё же напомню, для того, чтобы переселиться из губерний центральной России на Алтай, и основать поселение, необходимо было получить разрешение лично от царя Николая II. До революции Алтайские и Забайкальские угодья, так называемые «кабинетные земли», полностью принадлежали царской семье. Эти земли являлись личными во владении дома Романовых, все решения по этим царским местам по их заселению, организации хозяйств и производств принимались только с личного одобрения самодержца. Вот деловые мужики и решили, прежде чем челобитную царю писать, всё разведать и разузнать, какое производство и где организовать. Здесь как раз и подвернулся богомолец Сысоев, решивший уйти от мирской суеты, но прежде посетить Беловодье, так как видение некого старца имел, говорящего:

— Свободу для души в этом мире можно обрести, посетив край, откуда реки белые текут, там человек просветление получает и с чистой совестью избавляется от лишней одежды, пищи, назойливого общения. Не каждому это дано. Трудиться после этого будет ради малого, чтобы жизнь теплилась, не осуждая мир, устроит покой в своей душе.

— Расположился я в лагере, ни воды, ни пищи. Подошёл ко мне Авдей, хлеб, воду передо мной поставил и сказал, — позднее я узнал, почему Сысоев, увидев меня, единолично решил принять в свой круг.

— Ты, видно, из военных, вижу, честь свою собрался искать, утратив прежнюю не по воле своей. Ни о чём не буду пытать, располагайся рядом с Марией да её дочкой Татьяной, — указав в сторону женщины с ребёнком. — Они неделю, как отца своего схоронили, тот священником был, отлучили его от церкви за своеволие на богослужении, где допускал обряды старой веры. Вот остались после него две книги особо ценные, редкие, рукописные, несколько крестов с драгоценными каменьями, вдова его ещё женщина привлекательная не так стара, а дочка на выданье. Красна девица, кареглазая, косы пышные и длинные, личико милое, росточка небольшого, взгляд чудесный, походка лёгкая, голос нежный. Вызывает всё это похотливые мысли у мужичков и парней, что на нашем пути встречаются. Вот тебе наказ, охраняй не только девичью, но и женскую честь этих путников, также вещи и ценности их батюшки. Будешь сыт, и всей нашей общиной в обиду не дадим.

— Поблагодарил я Авдея, подошёл к женщине с дочерью её и высказал его просьбу, они с радостью приняли меня в свою маленькую семью.

На подходе к Чемальской женской общине, где одной из попечительниц приюта была Великая Княгиня Елизавета Федоровна, Сысоев решил остановиться на трехдневный отдых. Расположились около стен храма Иоанна Богослова, восхвалив господа, что позволил ступить нам в этот божественный край. Причудливые горы с утопающими в зелени долинами, журчание чистых горных потоков и переливы птичьих трелей, стройные могучие кедры, березы и сосны, разноцветные ковры лугов, переливаясь и купаясь в свете солнца, поднимали душу к Творцу и вливали её в его великое творение. Среди этой божественной красоты, мы наполнились величием витающего здесь духа и, укрепившись в правильности выбранного пути, предались молитве. Только в те времена на нашем пути не всё было чисто и гладко

Кроме нашей группы, в Беловодье шло много людей со всех мест России, все они нуждались в приюте, проводниках, средствах передвижения и продуктах питания. Быстро сообразили бандиты всех мастей Томской губернии, что этих доверчивых людей можно не только обворовать, но и подчинить себе. Организовались эти лихие люди на новое ремесло, — всяческому обману бредущей по тропам полуграмотной публики и похищению сильных мужиков и приятной наружности женщин. Пьянили доверчивых людей зельем и дурманили опиумом, а потом в затуманенном сознании гнали в таёжные дебри, откуда, не зная тропы, невозможно было выбраться. Там эти люди за кусок хлеба и глоток воды добывали драгоценные минералы, разводили маралов, работали на золотых приисках, в артелях по заготовке леса, ореха и ягод. Вот такие опасности в те времена были на Чуйском тракте, где могли убить и ограбить простого человека.

Через три дня, собрав пожитки, тронулись в путь и на выходе из Чемала встретили, казалось бы, обессиленных, измождённых, еле державшихся на ногах парня с девушкой, которые представились братом с сестрой. Не знали мы, что эти встречные как раз из такой банды. Пристраиваясь к путникам, они всё вызнавали. Сысоев проявил милосердие к этим молодым людям, надеясь, что в пути богоугодном те смогут пользу принести, помогая более убогим да старым. Вот так и пристали эти двое, которые впоследствии совсем испортили мою жизнь.

Через неделю пути вышли к плато Укок. Остановку сделали на слиянии рек Ак-Алахан и Калкуты. С открытого места был виден горный массив Табын-Богдо-Ола, покрытый вечными снегами. Сияющая белизна пяти вершин массива заворожила, хотелось бежать, лететь к этой божественной красоте и раствориться в ней, но нужно было подготовить стоянку с навесом на случай дождя, по небу ходили тучи предвестники переменчивой погоды. Белогорье! Иначе и не хотелось называть эту горную долину. Воздух чист, небеса голубые и белки на горах дальних, словно кристаллы искрились, трава, хоть и мелкая, но густая и мягкая как пышный ковёр. Вблизи места нашей остановки парили ручьи, истекающие из-под земли. Начало июля, но жары особой нет, прохлада во всем, а в ручьях вода чистая горячая. Мужчины подошли к одному источнику, женщины и девки к другому. Умылись, потрапезничали и пошли любоваться райским местом. Я подошёл к озеру, у берега рыба плещется невиданной окраски, да мясистая. Стою, любуюсь, слышу слова обращённые ко мне.

— Не желаете, сударь, водочки смирновской?

Обернулся, вижу молодые люди — брат и сестра, что пристали к нам у Чемала, дружески улыбаются.

Удивился, сухой закон в дороге решено соблюдать, а у них водка. Хотел было отказаться, да молодица ласково на меня посмотрела, глазами приласкала, я и сдался. Знал бы в какую западню меня тащат, бегом бы от них умчался, да куда там… у девицы на блузке пуговки расстегнулись, белоснежные скаты грудей и ложбинка меж них разум мой затуманили. Не могу взгляд отвести от прелестей девичьих, от губ зовущих, полных жажды быть поглощенными мужскими устами. Присели мы на берегу озера, юбка её заголилась, бедра пышные белые совсем с ума меня свели. Выпил я рюмочку смирновской, не заметил, как братец её куда-то исчез. Ну, а там и понеслась любовь до исступления. Очнулся уже без штанов и даже без белья нижнего, совсем голый. Рядом три мужика незнакомые с бородами чёрными густыми, вокруг карты разбросаны. В голове шум и жажда горло рвёт, мне флягу суют, пью, хоть и горечь непонятную чую. Один из бородачей и говорит:

— Ну что, горемыка-офицер, честь свою потерявший, ты и документы нам проиграл, что делать-то нам с тобой. Долг в полку у тебя сорокатысячный, да нам ты почти десять проиграл, мало этого… так и девку свою тоже проиграл. Вон она… под берегом связанная лежит.

Посмотрел в указанную им сторону и увидел молодицу, что обольстила меня грудями белыми и бёдрами пышными.

А бородач говорит далее:

— Выход тебе, молодец, один, — документы, личность твою заверяющие, получишь вместе с девахой, коль ночью принесешь ценности, охраняемой тобой семейки.

Девица, что недавно ублажала меня прелестями женскими, с плачем умолять стала, чтобы исполнил их просьбу, иначе, сквозь слёзы говорила, погибель нам.

Когда стемнело, дали мне бандиты старую накидку, чтобы срам прикрыть и наказали, куда богатство отнятое принести. Пробрался я к навесу, что с утра для своих подопечных смастерил, как назло в стороне от остальных путников, нащупал в темноте мешок с книгами да крестами, думал по-тихому всё совершать, да торопясь, наступил на руку спящей хозяйке всего того добра. Та хоть спросонья, но признала меня, закричать хотела, да я так зажал горло бедной женщине, что та сознание потеряла. Всё бы ничего, — Татьяна, дочка её проснулась и уцепилась за вещи отцовские. Без крика и шума пытается отобрать у меня, озверевшего и обезумевшего мужика, последнее наследство родительское, тихо говоря при этом:

— Дядечка, миленький, дядя Емельян, верни краденное, зачем оно тебе, у нас денежки немного есть. Мамка их у меня на груди спрятала.

Одной рукой мешок держит, другой, доставая сверток, невольно оголила свою девичью грудь. Увидел я её маленькие сопки, сияющие серебром в лучах луны, разума решился, а тут ещё юбчонка сбилась, открыв ноги выше колен. Тихо вокруг, ни шороха, только тонкий звон ночи, она с мольбой в глазах и я со зверским выражением лица. Смотрит на меня Таня глазами молящими, боль в них и надежда на благоразумие моё. Это сейчас я их вижу, сейчас моё сердце разрывается, а тогда похоть затмила во мне всё доброе, что ещё оставалось, в существо порочное злобное превратив. Желание тела молодой девушки возобладало над всем моим сознанием. Подмял под себя тело юное и насладился им. Окропил траву кровью девственницы. Насытившись, схватил мешок с ценностями и скрылся в темноте.

После моего бегства женщина в себя пришла, дочь растерзанную, лишенную девичества увидела, ни кричать, ни плакать не смогла. Утром женщина и её дочь никому не сообщили о ночном происшествии. Сославшись на усталость, дальше не пошли, остались на том месте, где удар душевный и телесный получили от человека, которому верили и которого кормили.

Отбежав на значительное расстояние от места преступления, упал на землю и, рыдая, стал проклинать себя, за свершённое зло. Думая, о задушенной мною женщине и об изнасилованной мною девушке, хотел руки наложить на себя, да не было с собой ни ножа, ни какого-либо другого оружия. Сколь долго лежал, не осознавал, когда рассвело, не стал возвращаться к бородачам, а направился в сторону белых гор. В приметном месте запрятал всё похищенное и дальше побрёл.

Много позднее узнал, бандиты, не дождавшись моего возвращения, изрядно выпили и, потешившись со своей девой, что так усердно изображала жертву, ушли в сторону гор. На другой день расположились на отдых у подножия небольшой скалы.

Природа в этих местах сурова, часто здесь толчки подземные, вот и той ночью тряхануло где-то в конце долины, а отзвуком скала, где на отдых злодеи пристроились, треснула от толчков природных. Камнепад образовался, который насмерть раздавил всех бандитов.

Бреду, вою, как загнанный волк и думаю: «Так вот оказывается, что значит испытать огонь позора души! Нет места ей в огромном пространстве, горит, словно на раскаленных угольях, ищет, где бы охладиться, но нет для грешной души такого угла. Плавится нутро, испаряется кровушка, сердце когти острые скребут. Нет ничего страшнее для человека, как горькая чаша его, до дна не испиваемая, не исчезающая и восполняемая гневом Божьим. Совесть, вот какова силушка в ней. Великая! От кого она исходит, кто ею руководит? Всё это кричало и давило громовым звуком тело моё. Страшно, жить не хочется, и бежать не знаю куда. И нет рядом такого омута, чтобы утопить суть свою».

Взмолился я:

— Господи, спаси и сохрани, дай на пути душеньку чужую встретить, иначе не сдюжу! Господи, руками своими же себя удавлю! Боже, ниспошли мне любого встречного, чтобы не допустил я самоубийство!

И надо же, вижу впереди силуэт людской, вот-вот на повороте за уступом скроется. Побежал к нему, он тут же исчез, остановился — показался. Я шаг, он исчезает, я стою, он ждёт меня. Так, шаг за шагом, всё же догнал его, уткнулся в серую грубую ткань мешка, что за спиной путника, ухватился за сумку ту, повис и тяжестью моей повалил его, а следом и сам за ним упал на землю. Человек тот поднялся первым, руку свою жилистую мне подал. Обрадовался я встрече, узрел, что нагнанный мною человек ни стар, ни молод, хоть и бородка, но по всему видно одногодок мне. Трижды обнялись, как друзья давние и слезы у обоих от радости, что в этой глухомани уже не один. Здесь же примостились у ручейка, что из-под скального навеса, весело журча, успокаивал и словно говорил: «Пригуби, путник, испей моей чистой росы земной, омой горячность, охлади мысли тяжкие, унеси их из телес своих прочь, капельками моими влажными животворящими помой глазоньки от солености слез душевных».

Испили мы той водицы, благодать в чреве почуяли, ноги опору ощутили. Тьма забвения прошлого с очей сошла, суставы крепостью наполнились, и стать мужская обрела устойчивость, жизненность. В душе успокоение и умиротворение.

— Мирослав, сын я Пушкаревых, с самой Украины здесь оказался, — промолвил путник, Богом мне данный. — Было нас семеро, но все куда-то подевались, один из долины, откуда Беловодье источается, выбрался. Пришел сюда, чтобы от немочи своей в груди избавиться. Больной я, спать лежа не могу, а стоя силы теряю. Неделю без сна, еды какой, созерцал ристалище то огромное, понял, жить там долго не стоит, но всё же решил, ещё одну ночь проведу и в обратный путь пойду. В ту ночь увидел каменья светом сияющие, набрал их и утром в обратный путь двинулся. На следующую холодную ночь впервые на эти камни прилег и в сон погрузился. Не помню, сколько благость эта для меня длилась, только с тех пор покой ночной имею, не знаю прежней боли. Вот с камнями этими теперь домой возвращаюсь, а свою причину появления в этих местах не рассказывай, хоть и интересна она мне, но не хочу свой груз твоей болью отягощать. Вижу только, что пути наши скоро разойдутся, и ты тоже обретешь, что ищешь. Не сегодня, так завтра.

Проснулся в предрассветном полумраке. Встал, всего-то пару шагов непонятно для чего сделал, всё поплыло, заколыхалось, и тотчас в месте ином оказался, — в стороне от друга, что встретил в пути. Там были горы и увалы со скалами, в новом месте равнина необъятная, и чудится мне, что небеса кристальной чистоты у самых моих ног, и тишина глухая. Вдруг всё содеянное мной злодейство встало предо мной во весь рост. Вновь увидел глаза той женщины, наполненные слезами, ужасом, неверием в злодейство, творимое пригретым ею человеком. Услышал приглушенный, сдавленный, ничего не понимающий голосок девичий. Почувствовал её бессильное сопротивления озверевшей мужской плоти. Подумал: «Ведь там же было темно, под тем пологом, почему сейчас всё это вижу в свете ярком, пронзительно жгучем, но глаза не палящем, — и воскликнул. — Сотворил я злодейство, господи! Накажи или помилуй меня! Нет сил более терпеть боль души моей!»

Повинился. Опустила меня сила неведомая на землю. Помню, два шага всего делал, а тяжесть в них от преодоления многих верст. Упасть, и то сил нет. Стою, пытаюсь двинуться, мешает идти что-то тугое упругое, какая-то стена невидимая упёрлась в грудь, и вдруг вспышка яркая, но не слепящая, следом переливы невиданных цветов, многоцветных и она, моя прабабка Мария, что в страшных муках смерть приняла за веру старую. Явилась словно наяву в плаще пурпурном лучезарном, озарение блаженности, праведности вокруг, взгляд хоть и строгий, но доброжелательный, благосклонный, умиротворяющий, не лик, не отражение, а сущность живая и голос прабабки Марии: «Всё материальное, что в миру твоём ценится, отринь, внучек. Посмотри на сердце своё и наведи в нем порядок, тебе время даруется, чтобы ты увидел на пути своём и внутри себя не только зерно доброе, но и плевелы пустые, успей же вырвать эти всходы вредные. Самая великая жертва — любовь к ближнему. Успей, прежде чем подойдёшь к черте времени мирского, найти прощение у всех тобой поруганных. Людей истина объединяет, одна из них, что Христос жизнь вечную дарует тому, кто по совести, справедливости жизнь свою ведет. Предстоит тебе тяжкий путь обратный, постучишь ты в семь дверей, но только одна откроется, за нею приют обретешь. Будут гнать тебя отовсюду, не гневи Бога словами обиды. За деяния трудовые кормить не захотят, сумей и это простить, одежду имей, что подадут, но в меру, чтобы не околеть и от холодной земли болезнь не получить. Не допускай за труды свои брать в руки деньги четыре года, за всё молитвой благодари. И все четыре года не молви слов, кроме да и нет, иначе сгинешь от проказы страшной. Когда пройдешь всё это, вернись за тем, что похитил и спрятал. Иконы, книги, кресты, похищенные тобой, в обители нужное место найдут, затем, возможно, и честь свою вернёшь, встретишь любовь свою настоящую. А теперь иди в мир свой. То, зачем сюда шел, услышал».

— Звон в ушах, тьма в глазах, холодок в теле всём. Очнувшись, увидел моего спящего спутника и восходящее солнце. Во всей красе оно цветам растущим, камням, мхом покрытым, краски чудные придало, но более всего изумили меня растущие тюльпаны и три подсолнуха уже распустившиеся, как будто с того света они, и жить захотелось иначе, чисто, без гноя на душе. Поднял я спутника, накоротке перекусили, взвалил на свои плечи одну его сумку с каменьями лечебными и, ни слова не говоря, вперед двинулся. Спутник с благодарностью принял мои действия, потому что сил уже не было, лишь одно желание имел, — к людям выйти и дать отдых своему выздоравливающему телу.

(Автору этого романа неоднократно приходилось общаться с людьми богословского, научного, философского образования и вести беседы по фактам явления умерших людей и всевозможных существ в различных местах Земли, в том числе в районе, так называемого Беловодья. Ответ на феномен появления привидений ему дала простая женщина, исповедующая древлеправославие:

— Уважаемый, не пытайся искать такие места в Беловодье, Лукоморье и иных. Суть в том, что эти существа, привидения, имеют основу реальную и приходят из мира потустороннего, а не из нашего воображения, сознания. Сущности те, как и мы с вами, обладают всеми реальными свойствами живой сути. Эти пришельцы не сами приходят, просто люди в поисках истины, попыток постичь неземное бытие, устремляясь в неведомые, но сакральные места, где отсутствует очень многое присущее земному, как то звуки и другие явления природы, начинают вибрировать и биться вровень с природным колебанием. Тогда всего-то на мгновение как бы открывается вход, дверца внутрь необыкновенной сферы, где замирает время и жаждущие истины начинают видеть, слышать то, как жить правильно. Там видится то, что ожидает, и можно получить разрешение на вещание высшей воли. Там нет времени. Там вечность — здесь миг, здесь вечность — там миг. Некоторые люди могут годами блудить и проходить мимо той двери, и ничего не узрят, другой же сразу упирается в то пространство).

Покаялся перед батюшкой в своём грехе пришедший в Карагайку человек, и направил коня в Беловодье.

Татьяна.

У дороги, — в месте злосчастном, увидел грешник ветхое строение более похожее на юрту и надо же, из него вдруг выбежали две девчушки трехлетки в сарафанчиках, голоногие, но златовласые. Вплотную к Емельяну подбежали, в руках чайничек небольшой и две пиалы, и нежным, чистым, ясным голоском одна из них проговорила:

— Дядечка, не побрезгуй нашего чая, на пяти травках настоян, слабость, заботу, дремоту разгоняет, всего-то по копеечке.

Другая девчонка копия первой:

— Мы и сырочек можем предложить, у нас козочка есть. Так что, ежели жажду пытаете, то утолить можно не только чаем, но и молочком козьим, кваском рябиновым. Или из ключика горного воды принесем.

Обе уговаривают:

— Не торопитесь, дяденька, отдохните у нас. Мы и коня вашего на выпас отведем. Ежели отдохнуть надумаете, мы охранять его будем. Меня Настей звать, а сестру Полиной.

— Где же родители ваши — мамка и папка? — спросил Емельян девочек.

Заплакали сестренки-двойняшки:

— Мамка в горах травки для чая собирает, папка утоп, мы его не знаем, не помним.

— И давно вы здесь живёте, откуда приехали?

— Здесь мы дядечка родились, с тех пор вот и живем, люди добрые, кто проезжает, отдыхают с дороги, у нас для этого у мамки чистые одеяла есть. Вот у ручья навес, а зимой ещё два чума, нам их знакомые алтайцы ставят. Дров хватает, мы их в речке вылавливаем. У нас и бабушка Мария есть, да вот приболела, люди добрые её в Чемал увезли, там при церкви и пристроили.

Вот тут-то и понял Емельян, что детишки не иначе, как от него в грехе зачаты.

— Мамку-то вашу поди Татьяной звать? — с тревогой в сердце спросил Емельян.

— Да, маманя наша так зовётся, она у нас красивая и ласковая, в скорости подойти должна. Вас-то как величать, добрый человек? — спросили Емельяна девочки, а сами смотрят так внимательно, как будто сердцем чувствуют родного по крови человека.

Хлынули тут слезы из глаз Емельяна, и откуда только в этом сильном мужчине влаги невыраженной боли за несколько лет скопилось?! Остановиться не может, рыдает, обнял деток, а те прилипли к нему, задрожали, словно листочки на ветру и тоже в рёв. Так минут десять вся троица в слезах и стояла, пока не выплакала их до последней капельки.

— Иван Иванович я Сорокин из деревни Карагайки, вот решил маму вашу навестить, у неё давненько денег занимал. Вот долг принес. Вы побудьте пока, я скоро вернусь, лошадь покараульте.

Бегом до места, где четырьмя годами ранее мешок украденный спрятал и назад. Приближаясь к домику, увидел женщину с её чадами. В одежде невзрачной стоит и смотрит в его сторону.

— Татьяна, она! — закричало его сердце и рванулось к молодой женщине, не потерявшей привлекательности.

Идёт Емельян быстрым шагом к ней, глаза не в силах отвести от красоты лица её, как будто этим благодатным краем писанного.

Подошёл, посмотрел в её глаза, в них ни упрёка, ни ненависти.

И боль, дикая горькая боль хлынула к его горлу, и опустила его глаза к земле. Мешок, что четыре года назад выкрал, к ногам её положил, сам ниц пал, молитву Господу вознес о всепрощении.

Ни слова не говоря, когда-то насильно поверженная, убитая невежеством и насилием, многими желанная, но не любящая никого до этого момента, Татьяна вдруг ощутила под сердцем непонятную тоску и тягу к этому распростертому мужчине. Опустилась рядом, приобняла чужие, но горячие плечи и зарыдала, завыла по-русски, по-бабьи, а потом стала бить, своими маленькими кулачками, этого могучего бородатого мужика куда попало. А тот расстегнул рубахи на своей груди и сказал:

— Бей меня грешного, жги, руби и коли, всё вынесу, нет мне прощения, одно прошу, — разреши быть рядом, не гони меня прочь, рабом твоим буду до конца жизни моей.

Дочери, ничего не понимая, подошли и обняли этих двух взрослых людей тонкими ручками, словно телами своими детскими хотели влиться в их тела. Утром уложил Емельян все пожитки своей семьи в телегу и, подперев дверь лачуги старой лопатой, направил коня в обратный путь. Заехали в Чемал, там узнали, что Мария — мать Татьяны, возблагодарив Бога за выздоровление, решила принять монашество. Простив грех Емельяна, благословила брачный союз. По приезду в деревню Емельян, возвратив имя данное при крещении — Иван, и Татьяна по обычаям старым венчание совершили. Вещи священные — книги и иконы с камнями драгоценными, принадлежащие отцу Татьяны нашли своё место в общине. В благодарность за щедрый дар община староверов выкупили у Брагина дом, построенный им для старшего сына, но по малости лет последнего ещё не нужный ему и передала Сорокину. Селяне помогли разобрать дом и перенести на новое место. Иван Иванович Сорокин стал соседом Платону Ивановичу, а не наёмным рабочим.

Будучи грамотным инженером, Сорокин представил старейшинам села чертеж небольшого ветряка, что позволял бы зерно молоть с полей. Нашёл удобное место под хранилище зерна, меж двух заросших оврагов. Место всегда сухое, продуваемое, позволяющее без помощи веялок зерно веять. Мужики за неделю мельницу и укрытие смастерили, всё это хозяйство на виду было, сторож не требовался.

Глава 8. Тревожная весть

В марте 1917 года Карагайку, как и всю Россию всколыхнули тревожные вести из столицы, село насторожилось и, казалось, даже притихло, но как показали дальнейшие события, затишье было кажущимся, — в домах велись разговоры о войне, судьбе России и, конечно, своей собственной. За одним прошедшим днём, прошёл второй, затем третий и вскоре разговоры из стен домов выплеснулись наружу. То в одном конце села, то в другом, то на площади рядом с управой стали возникать стихийные митинги. Понеслись разговоры о тёмных потусторонних сущностях, которых кто-то видел и что-то слышал, но конкретно никто, ничего не мог сказать, слухи и только, но слухи порой жуткие и кровавые. Кто бы мог знать, что частью они скоро окажутся истинными. Селяне задумались, как жить дальше, кто-то решил бежать из села в таёжную даль, туда, где никто не сможет нарушить устоявшийся веками церковный и жизненный уклад, кто-то сказал, что всё образумится, надо лишь подождать, но большинство селян, а в общине староверов все, подумав, решили иначе.

— Братья, собрал я вас по важному вопросу, — обратился к приглашённым в свой дом главам уважаемых в общине семейств Михаил Ефтеевич Долгов — глава староверческой общины, избранный на эту почётную должность после смерти своего отца. — Получил я сегодня днём известие от волостного старшины. Пишет, что наш царь Николай от престола отказался, и лихой народ в Петербурге и в Москве взбунтовался. Ещё пишет, что разброд какой-то на фронтах и по столице пьяные солдаты с красными бантами на шинелях ходят и лютуют. Вот поэтому вопросу и собрал я вас, совет держать надо, сообща, значит, осмыслить весть тревожную и подумать, как быть, как жить дальше. Как избежать разброда в общине нашей православной.

Михаил Ефтеевич фигурой и статью в деда своего Фёдора удался. Коренаст. В плечах широк, скроен плотно. Силушкой Бог не обидел. О таких в Сибири говорят: «Хозяин тайги. Медведь за версту чует такого человека и стороной обходит». Лицом приятен, кареглазый. Волос русый с густой, аккуратно уложенной бородой. Движения несколько замедленны и плавны, но от этого походка приобретает степенность и размеренность. Голос истинно мужской, но не грубый, не трубный, а насыщенный нотками серебра с тонким налётом меди. Особенно приятен голос его в пении Псалмов — красив, внятен, четко слышан. Характер у Михаила Ефтеевича чрезвычайно спокойный, никто и никогда не слышал от него резкого, тем более грубого слова. Доброжелателен, всегда без принуждения приходит на помощь людям, нуждающимся как в добром слове, так и в материальном отношении. Деньги нуждающимся на время дав, прибыли не требовал, отчего должники всегда долг возвращали в срок.

«За Веру! Царя! Отечество!» — достойно проявил себя в Русско-Японской войне 1904—1905 годов. За героизм и мужество был награждён серебряным Георгиевским крестом IV степени.

Пятый десяток лет разменял, трёх сыновей и дочь на ноги поставил. Зажиточный, как и все староверы человек. Все пасеки в местах медосборных, притаёжных, ему принадлежат, но не за это община в Карагайке единогласно старостой его избирала уже много лет подряд, а за справедливость, честность и доброту. Уважаем Михаил Ефтеевич не только местными властями, но и в Томской губернии его знают, как доброго человека, за общину и село болеющего. Умел он в ладу и согласии жить не только с православными, но и с иноверцами, а в селе были алтайцы, мусульмане и католики. Со всеми Долгов общий, мирный и понятный язык находил, чем добрый пример братьям и сёстрам подавал. А если назревал конфликт в селе, если что и возникало меж народностями, то сразу всё решалось по-справедливости на общем сельском сходе, и большую роль в устранении конфликта играл Михаил Ефтеевич.

За глаза бабы поселковые, Михаила порой проповедником величали. И было за что.

Перед событиями 1905 года на сходе деревенском, говоря о смуте, что в голову рабочего да крестьянина вносят разные либералы, демократы, да социалисты, сказал: «Не иначе как кровопролитием закончится», и точно, через месяц известие пришло о воскресении кровавом.

Говорил он и о послаблении, в отношении людей старой веры, и действительно в апреле 1905 года Император Николай II даровал свободу вероисповедания старообрядцам. Только причина предвидения Михаила Ефтеевича была совершенно в другом.

В интересах сохранения общины от всевозможных действий мирских властей, могущих нанести вред братьям и сестрам по вере, он единственный на волость выписывал все газеты, а также журналы и вестники, в которых писалось о делах светских, духовных и коммерческих в Российской Империи.

Читая «между строк» различные мнения по тому или иному событию, умел отделять «плевелы» от зерен истины, а потому и представление имел о том, что ждёт его завтра и делал правильные выводы о будущем. Потому народ в поисках правды и защиты от произвола и наглости чиновников тянулся к Долгову. Всё это было на благо общины, ибо она не только прирастала прихожанами, но по дозволению властей строила свою церковь и обустраивала воскресную школу по обычаям древлеправославным.

— Что за вопрос-то, Михаил Ефтеевич? Говори, не томи! — смиренно сложив на коленях ладони широких рук, деловито проговорил Гаврила Семёнович Молодых, крепкий мужчина на пятом десятке лет.

Ростом, статью, характером и судьбой Гаврила Семёнович в прадеда своего, тоже именем Гаврила, уродился. Тот в начале восемнадцатого века в Тарском гарнизоне, что на Иртыше, службу воинскую нёс. Приверженец древлеправославия, в 1722 году не принял указ Петра 1, за непослушание в звании был понижен и сослан для прохождения дальнейшей службы в крепость Усть-Каменогорскую.

По пути к месту новой службы, в числе других разжалованных и ссыльных, встретил цыганский табор. Откуда и как цыгане в Сибири оказались, то ему было неведомо, собственно, его это и не интересовало. А заинтересовала его молодая цыганская девушка. Увидел, Гаврила Павлович цыганку юную, влюбился до беспамятства, ей тоже белобородый русич по сердцу пришелся. Сбежала с ним черноокая красавица в края неведомые. Веру его не на слух, а душой приняла, детей дюжину родила. От их сына Ивана кровь цыганская передалась Семёну, а от Семёна уже их правнуку Гавриле. Гаврила Семёнович лицом смуглый с волосом смоляным, густым и кудрявым, — с рождения виться стали, весь в прабабку свою пошёл, — по молодости прям девица красная, лишь глаза голубые — отцовские и костью широкий, да ростом в него, не высокий, но ловкий и сильный. Возмужав и окрепнув костью тела, на медведя с рогатиной стал ходить и всегда выходил победителем.

(По царскому указу 1722 года староверов перестали преследовать, однако, за вовлечение в раскол, — отправление обрядов, склонение к отказу от новых церковных обрядов, за «совращение в раскол» полагалась смертная казнь).

— Уж не знаю, как и сказывать. Пишет староста, что царя боле нет.

— Помер что ли, господи его помилуй! — перекрестясь, воскликнул Гаврила Семёнович.

— Кто его знает, как он сейчас… помер, или жив, врать не буду, не знаю, — почесав затылок, задумчиво проговорил Михаил Ефтеевич, — а вот то, что он отрёкся, то верно.

— Я вот что скажу, уважаемые братья. Весть, что Михаил Ефтеевич получил, верная. Вчера вечером, как вы знаете, я из волости прибыл, так вот, газетки привёз. С собой прихватил одну, — засунув руку в карман тулупа и вынув из него аккуратно сложенную в несколько слоёв газету, Семён Тимофеевич Гапанович разложил её на столе и аккуратно расправил широкой ладонью.

Предки Семёна Тимофеевича из знатного, старинного рода Польской шляхты еще в начале семнадцатого века приютили в своем поместье несколько семей раскольников из числа русских, бежавших в Польшу от произвола царя и никонианской церкви.

Поляки — католики, а поступили по совести. Укрыли русские семьи, кров и пищу дали. Право богослужение на старинный русский лад не запретили, свободой, что сами пользовались, наделили.

Всё бы ничего, жили бы люди в мире и веру свою справляли, но просторы в России огромные, не освоенные, решила российская императрица Екатерина II их освоить, но недостаток рук имела. В 1762 году манифест издала, предписывающий вернуться русским старообрядцам из польских земель, для дальнейшего проживания на восточных окраинах Российской империи. Только добровольцев вернуться на родину не оказалось. В связи с этим в 1764 году была устроена «выгонка» упрямцев из мест временного проживания, — из Польши и Литвы. Генерал Маслов, войдя в Польшу с войском, для устрашения и во исполнение указа императрицы жестоко расправился с некоторыми «отказниками», всем остальным староверам приказал незамедлительно покинуть приютившую их страну и отправиться по указанному маршруту на новое место жительства. Около двадцати тысяч старообрядцев были вынуждены покинуть обжитые места и пойти в Сибирь, туда, куда предписывалось государыней Екатериной II.

Прапрадед Семёна Тимофеевича Гапановича (наследник богатого польского помещика) в те Екатерининские времена был влюблён в красавицу старообрядку Марию Дейкину. Ради любви к ней, отрекся от большого наследства и католической веры, принял православие и, получив при крещении новое имя Павел, вместе с Марией в далёкую неведомую Сибирь отправился.

Подобно пану Гапановичу, еще несколько шляхтичей обвенчались со славянками по православному обычаю, и двинулись с ними обживать новые места.

Вот так и оказались на окраине великой российской империи обрусевшие поляки с фамилиями необычными; Адамович, Бжитских, Новак, Гапанович.

Семён Тимофеевич в отличие от друга Михаила Ефтеевича был на десять лет младше его, но ростом на две головы выше, отчего казался сухопарым и не особо широк плечами, хотя в действительности был крепким, жилистым мужчиной с железной хваткой рук. Из-за своего высокого роста невольно смотрел на всех, с кем вёл разговор, сверху вниз, отчего его взгляд из-под широких и длинных смолистых бровей казался насупленным, что приводило в трепет всех, кто его не знал, но в действительности Семён Тимофеевич был очень мирным и добрым. На ноги быстр, глазами остёр. Когда община охоту на волка затевала, его всегда на загон ставили.

От селян отличался знанием латыни, немецкого и французского языков. Образование такое по настоянию своего деда получил, тот по обычаям родовитых поляков большое значение придавал образованию детям. За большие деньги репетиторов и учителей нанимал.

Семён Тимофеевич, обладая отличной памятью, кроме Библии, Псалтыря и других книг духовного содержания, знал все царские законы и предписания губернских властей. Свои знания не хранил в себе. Все технические и сельскохозяйственные новости, издаваемые на иностранных языках, переводил и применял для блага жизни села и общины староверов.

— И что пишут в газетках тех? — спросили его единоверцы.

— А пишут в них, что смута великая началась. Тревожные новости в них. Пишут… да, что пересказывать-то, послушайте лучше, — ответил Гапанович, погладил газету и стал читать:

«Высочайший Манифест.

Божею Милостию

Мы, Николай Второй,

Император и Самодержец

Всероссийский,

Царь Польский, Князь Финляндский,

и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем верным Нашим подданным:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить Нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новые тяжкие испытания. Начавшиеся народные внутренние волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.

Судьба России, честь героической Нашей Армии, благо народа, все будущее дорогого Нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние усилия и уже близок час, когда доблестная Армия Наша, совместно со славными Нашими Союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить Народу Нашему тесное единении и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть.

Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передали наследие Наше брату Нашему ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем Его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены. Принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой Родины, призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукой написано

«Николай».

День 2 марта 1917 г., в 15 часов город Псков

Скрепил министр Императорского Двора — Генерал-Адъютант граф Фредерикс».

В наступившей тишине было слышно, как за окном тихо стонет метель, и тяжело вздыхает жена Михаила.

— Господи помилуй! И что же это такое творится на свете? Как жить-то будем, братья? — перекрестясь двуперстием, задумчиво проговорил Афанасий Николаевич Вараксин.

Семидесятитрёхлетний, крупный как медведь мужчина, был уважаем селянами не менее чем другие сидящие за столом единоверцы, так как имел добрейшую душу. Безотказный во всём, очень хороший семьянин, надёжный товарищ и друг, участливый к людям, Афанасий Николаевич Вараксин был действительно очень могуч. Обладая большой физической силой, без особого труда гнул подковы, но не это удивляло селян, подобной силой обладал и кузнец Фёдор Прокопьевич Дмитриев, а то, что однажды, будучи с сыном на охоте, кулаком убил медведя.

А случилось следующее. Пошёл как-то по зиме Афанасий Николаевич со своим старшим сыном Петром на охоту, сам впереди, за ним следом сын. Идут тихо, не разговаривают, выискивают дичь, и надо же такому случиться пересеклись их дороги с медведем шатуном. Вышел он справа и как раз на сына. Ахнуть не успел Пётр, шатун на него набросился. Спас Петра от удара и когтей медведя случай, нагнулся он лыжи поправить и медведь лишь придавил его. Благо отец шёл на два метра впереди, не успел медведь когти свои применить. Ястребом налетел на медведя и приложил свой кулак между ухом и глазом его, потом вогнал нож в шею зверя. Пётр отделался синяками, помог ещё и глубокий снег, не дал туше медвежьей поломать ему рёбра. Потом, когда тушу разделали, увидели на голове медведя пролом, как раз там, куда приложил свой кулак Афанасий Николаевич. Дело было перед масленицей, из ливера общинники сделали пироги и вынесли их на общий сельский стол. Для своей семьи отец Вараксин взял лишь одну заднюю ногу медвежью и шкуру с головой, остальное мясо раздал всем нуждающимся селянам, староверы мясо не взяли, посчитали, что живут намного лучше иноверцев.

— Тут, братья, ещё заявление есть, — привлекая внимание собравшихся к теме разговора, проговорил Гапанович. — Заявление великого князя Михаила, родного брата царя Николая.

— Зачитай, Семён Тимофеевич, послушаем, может быть, оно разъяснит обстановку, а если нет… думать будем, — поглаживая густую бороду, задумчиво проговорил Гаврила Семёнович.

Вновь погладив газету, Семён Тимофеевич наклонился над ней и начал читать:

«Тяжелое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский Всероссийский Престол — в годину беспримерной войны и волнений Народа.

Одушевленный со Своим Народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную Власть, если такова будет Воля Великого Народа Нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные Законы Государства Российского.

Призывая Благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы, возникшему и облаченному всей полнотой Власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю Народа. Михаил. 3 марта 1917 года. Город Петроград».

— Вот те, значит, и разъяснил нам князь великий, как жить. Сбёг, значит, так я понимаю слова его, — почесав затылок и ткнув толстым пальцем в газету, проговорил Афанасий Николаевич. — Что тут теперь ждать от власти, нет её, отсюда одно ясно, надо сход собирать.

— Погоди, брат, сход собрать не долго, только что говорить будем, коли самим ничего не ясно, — как всегда благоразумно ответил, Михаил Ефтеевич.

— А я чувствую, разброд сейчас начнётся, как черви после дождя всякие Сеньки разбойнички вылезут и начнут народ безнаказанно грабить да губить, — расчёсывая гребешком густую бороду, проговорил Молодых.

— И что теперь, заставу ставить? Только долго ли удержится она, вот в чём сказ. Нет, братья, если не сход, то общину собирать надо и совет держать, — настаивал на своём Вараксин.

— Обмозговать всё надо, прежде чем к народу идти. Прав Михаил Ефтеевич, сами ничего толком не знаем, только село взбунтуем. Нет, братья… — задумчиво, — решение должно быть другое.

— И что тут мозговать? Царя нет, значит, и власти нет. Сбежал от народа, значит, надо самим её установить, — настаивал на своём Вараксин.

— Там, — кивнув головой вверх, — может быть, её и нет, а у нас она на месте, уважаемый брат, — посмотрев на Афанасия Николаевича, — проговорил Долгов. — Все на своих местах в управе, полиция и другие власти. И вот в газетке-то сказано, что есть в Петрограде какое-то временное правительство, значит, всё образумится. Нет Николая, будет Михаил!

— Какой ещё Михаил? — вытянув в удивлении лицо, изрёк Молодых.

— Так зачитал же, Михаил брат Николая ждёт… вот тут прям и написано, — ткнув пальцем в газету, — воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа.

— Вот, ишь ты, воля народа, вот оно как повернулось. Это, значит, придут оттуда, — кивнув в потолок, — и будут спрашивать меня, хочу ли я Михаила, или не хочу, чудеса, — изрёк Афанасий Николаевич, почёсывая за ухом.

— Придут, не придут, так оно будет или иначе, не знаю, — ответил Семён Тимофеевич, — знаю одно, что испокон века один царь уходит, другой приходит. Без царей оно никак! Изберут нового… царя… и всё восстановится.

— А пока восстановится, надо свою власть установить, — вновь вернулся к своему Вараксин. — Убежал царь от народа, убежал! Что тут ещё думать?! А без власти оно никак! Пока изберут, время утечёт и дел может столько натвориться, не приведи господи.

— Погодь, Афанасий, брат уважаемый. Без власти никак нельзя, правильно говоришь, потому как власть это порядок и она никуда не делась. Ныне всё у нас на своих местах. Сам видел, то и говорю. А вот долго ли она продержится… власть нынешняя… не ведаю, вот в чём вопрос, хотя… время покажет, власть, какая бы ни была, всё одно будет, плохо то, что царь народ бросил и империю всю, так-то, — качнув головой, проговорил Михаил. — Тут надо крепко думать, с наскока можем дел наворотить… не приведи, господи!

— Эхма-а-а! Эт как же так от империи-то? — удивился Афанасий. — Это что же значит? К нам сейчас все бусурманы полезут? Ай ты, господи, что ж это делается-то? И как это от империи? Сбёг что ли? И куда?

— Вот ты подишь как оно! И что теперь? — поглаживая левой рукой густую окладистую бороду, проговорил Гаврила Семёнович Молодых.

— Кто его знает, может быть и сбёг! — смачно высморкавшись в тёмную тряпицу, высказался Вараксин. — Нам хоть сбёг, хоть помер всё едино! Лучше не будет, а вот катов всяких надо ждать… объявятся, верно говорит Гаврила Семёнович

— Как это ждать? Мы их приглашать, что ли будем? — удивился Гаврила. — Мне нынче чужие не нужны. Хватит уже тех, столыпинских. Ладно бы приехали и делом занялись, так нет… деньги получили и пропили, потом стали народ баламутить, благо сход собрался и выгнал тех бездельников за пределы села.

— Вот они и полезут. В Бийске их видел, ходят как неприкаянные, побираются и воровством занимаются. А если власти не будет, снова сюда придут всем скопом, да с засапожниками, вот поэтому надо сход собирать, — не унимался Афанасий Николаевич Вараксин.

— Так что постановим, братья? Сход будем собирать, или как?.. — обратился к собравшимся единоверцам Долгов.

— Отрёкся он, значит, от царства. Господи его помилуй! — перекрестившись двуперстием, задумчиво проговорил Молодых.

— Отрёкся, Гаврила Семёнович. Вот и думай сейчас, как нам всем быть. К войне с бусурманами готовиться, или к ещё какой напасти неведомой, — проговорил Михаил, прямо смотря в глаза Гапановича, как бы ища у него совет.

— Я вот что думаю, братья, надо нам к старцу Антонию идти. Он надоумит, как быть, а потом сходом будем решать, — правильно поняв взгляд Михаила Ефтеевича, проговорил Семён Тимофеевич.

Поговорив ещё с полчаса, обсудив все стороны сложившейся ситуации и обговорив другие насущные проблемы, мужчины приняли предложение Семёна Тимофеевича Гапановича, — идти за советом к старцу Антонию, но перед тем держать совет у всей общины без сбора сельского схода.

Нужда в совете мудром, в слове святом, как жить общине, в дни грядущие заставила их прийти к этому решению.

К вечеру следующего дня община, выслушав Михаил Ефтеевич Долгова, Гаврилу Семеновича Молодых, Афанасия Николаевича Вараксина и Семёна Тимофеевича Гапановича, постановила направить к старцу Антонию — Михаила Долгова и Афанасия Вараксина, как единственных братьев по вере знавших к праведнику дорогу. Вместе с ними отправить к старцу Гаврилу Молодых и Семёна Гапановича. «Не лишне, — решила община, — если в столь смутные времена дорогу к скиту будут знать ещё два единоверца». Выслушала община и брата по вере Ивана Гавриловича Косарева, предложившего отправить в дорогу его самого с двумя крепкими отроками. Его суждение основывалось на том, что путь к скиту старца долог и труден, и груз для четверых велик, — топоры, пилы, гвозди для ремонта трёх охотничьих домиков, что по пути будут, ружья, провиант и многое другое. С предложением Ивана Гавриловича согласились все общинники, кроме того, они постановили, что по возвращении от Антония необходимо будет собрать сельский сход и обсудить на нём совет старца относительно дальнейшей жизни в сложившейся ситуации вызванной отречением царя от престола.

На следующий день по селу пошли разговоры и поползли слухи относительно отречения царя Николая II от престола. Грамотных селян в посёлке было много, но и таких, кто любил баламутить народ, было предостаточно. Тех, кто распускал сплетни и слухи, селяне знали, но как бы то ни было, слушали их и, добавив что-то своё, разносили по селу что-то уж совсем неимоверное. Договорились до того, что всю империю басурмане разорвут на несколько частей и в каждой части поставят своих басурманских царей.

— Погодь-ка, Константин, говорить неведомо что, ты вот бумагу покажи. Что-то я сомневаюсь, что она у тебя есть, — сверлив мелкими глазками лицо своего соседа, громко говорил безземельный батрак Михаил.

— Зачем она тебе, или не веришь?

— Так тут… кто хочешь, не поверит, уж больно слова твои страшные. Как это так царь батюшка отрёкся? Баламутишь воду, Константин.

— Бумаги от волости у меня нет, да, и кто мне её даст, я не староста, а вот газету, я тебе покажу, чтобы, значит, никаких сомнений относительно моих слов у тебя не было.

Вынув из тулупа аккуратно свёрнутую газету, Константин, потряс ею перед лицом Михаила и сказал: «На, читай!»

— Не обучен я грамоте, сам читай, — ответил Михаил.

— А… ну тебя! — махнув рукой, Константин отвернулся от Михаила и пошёл в сторону сельской площади, откуда уже неслась разноголосица. Следом за ним пошёл и Михаил.

— Что-то я сомневаюсь.

— Что сомневаешься-то. Прописано же в газете.

— А ты вот скажи, что будет-то?

Неслось с одной стороны площади, а с другой:

— Пока, говоришь, нет бумаги. А если и завтра её не будет? И вообще, бумаги нет, что народ баламутишь?

— Михаил Долгов, говорят, уже получил!

— Михаил… Долгов… говорят, — передразнивая. — Так пойди и спроси его. А то, — шмыгнув простуженным носом, — народ вокруг себя собрал и напускаешь страху.

— Сидор, о бумаге речь де́ржите? — услышав препирательство стоящих рядом мужиков, проговорил лавочник — Агафон Иванович Шубин.

— О ней, — Агафон Иванович, ответил Сидор Афанасьевич Буторин.

— Так спрашивал я Михаил Ефтеевича, сказал он, что бумаги нет, известие лишь от волостного старшины, а там всё прописано, как в газетах… отрёкся царь от народа, вот и весь сказ. А старшине, сказал, верить можно, зря баламутить народ не станет.

А в самой большой группе из семи-восьми человек дело доходило чуть ли не до драки.

— Бумаги нет! Завтра, говоришь, будет, — кричал один, вцепившись руками в зипун собеседника — Что же тогда народ мутишь?

— А может всё это супостаты китайские затеяли… против нас… чтобы, значит, это… нашу империю изничтожить и всю землю к своим рукам прибрать?

— Нужен ты им, голодранец.

— Сам-то ты далеко ли ушёл, лапотник безмозглый.

— У них, у китайцев-то слышал, земли вообще нет, камни одни и тех кот наплакал.

— Пойду-ка я вилы да топоры точить, пока нас басурмане не поработили. Их же там, — кивнув в сторону гор, — говорят, тьма тьмущая. А когда полезут, вот я их на вилы и в… — задумавшись, — тайменям, в Ищу, — грозно проговорил селянин, мужчина лет сорока и, отвернувшись, от шумной толпы пошёл заснеженной улицей в сторону своего дома.

— Пусть кормятся, мне их тоже не жалко, — посмотрев вслед уходящему селянину, и смачно сплюнув на землю, проговорил здоровенный детина лет тридцати пяти, которого все звали не иначе как Бугай, забыв настоящее имя Матвей. Собственно, оно и верно было, так как фамилия у Матвея была Бугаёв.

— У тебя, голодранца, ничего и нет. Что у тебя брать-то? Нужен ты им, держи карман шире, — презрительно посмотрел на Бугая щупленький мужичок в армяке с необычным для русского слуха именем — Филофей.

— Ты, что, за басурманов? — возмутился малоземельный Матвей, наседая на Филофея Курник.

— Нужны-то они мне, я об обществе пекусь, — отодвигаясь от наседающего верзилы, ответил Филофей.

— То-то же, смотри у меня! — Бугаёв погрозил кулаком.

На площадь пришли Константин Сидорович Караваев и Евлампий Яковлевич Сапрыкин, и тут же на них с вопросами набросилась вся шумная толпа. Воспользовавшись этим, Филофей тихо отошёл от толпы и, пройдя метров десять, остановился, повернулся лицом к площади и, сжав ладонь в маленький кулачок, потряс им в её сторону: «Погодите у меня! Настанут и мои времена! Сочтёмся!»

И такие времена семимильными шагами приближались к селу.

— …сейчас оно вон, какой народ пошёл. Того и гляди… глаз выколют.

— Это кто же глаза выкалывает? — подойдя к группе таких же, как сам бедняков, удивлённо проговорил Сапрыкин и посмотрел на Глеба Демьяновича Перфильева.

— Как кто? — откликнулся Глеб. — Народишко лихой, вот кто! На днях слышал, в краях наших такие объявились. Всех кого ни попадя грабят, а потом глаза режут, это чтобы дорогу до них, значит, не указали. Во, как! — многозначительно подняв указательный палец вверх, пояснил свои слова Перфильев.

— Ну, ты, сосед, какие-то страсти рассказываешь. Это что же нам теперь затвориться в своих избах и ни шагу из них? — удивился Сапрыкин.

— Затворяться, не затворяться, а осторожным быть надо. Не о себе пекусь, о детях малых. Надо их, коль такие дела пошли, из дому не выпускать, и охрану в селе не плохо бы установить, дежурства, значит, вокруг села организовать, — нагоняя страх говорил Глеб, у которого в его сорок лет не было ни жены, ни детей.

Высокий и плечистый Глеб Демьянович Перфильев, характером был покладист и умом не глуп, а вот не сложилось у него с семьёй. Любил соседку, да та другого молодца в мужья выбрала, хоть и неказистого, зато богатого, не захотела идти в перекосившуюся приземистую избу батрака, на хлеб и квас, очень беден был Глеб.

— Совсем голову потеряли. Один басурманов ждёт, вилы и топоры точит, другие бежать в горы собрались, а вы того хуже, заставу городить собрались. А кто в ней службу нести будет. На носу весна, о земле думать надо, а вы… да… ну вас, — махнув рукой на мгновенно притихшую толпу, проговорил Константин и направился прочь с площади.

— Ему что… совсем дела нет до общества? — посмотрел вслед уходящему Сапрыкин. — Можно подумать, что богатей, откупиться может от басурманов. Как был нелюдим, таким и остался.

Из печных труб валил серый дымок, хозяйки готовили обед, были заняты хозяйством и детьми, а их мужья, обсуждая отречение царя от престола, вели, как им казалось, полезный разговор о том, как жить дальше. Но никто из собравшихся на сельской площади, и в домах, из печных труб которых валил ароматный дым от сжигаемых в печах кедровых дров, не знал, что будет в стремительно надвигающемся времени. Никто не знал, что все их разговоры в какой-то мере были верны. Буря истории уже разнесла по всему миру горькие брызги тонущего корабля великой российской империи.

Глава 9. Путь к старцу

Через три месяца после событий потрясших Россию, отпраздновав день Святой Троицы, избранные общиной братья начали поститься. Иначе было нельзя, ибо знали, что затворник, загодя ведая, кто и когда в его тайный скит придёт, не примет нечистых.

Через неделю, — в майский воскресный день, выполнив всё, что предписывалось, помолившись святым иконам на утренней службе, ходоки к старцу Антонию вышли в долгий и трудный путь, перед этим честно поделив поклажу между собой. Взяв ружья, заткнув за пояса топоры, взгрузив на плечи три пуда ржаной муки, чечевицу, горох, масло растительное и лампадное, свечи, — более двух сотен, соль и многое другое, двуперстием перекрестились, поясным поклоном родным и дому поклонились, и в нелёгкий путь пошли. Лошадь по их пути с узкими тропами в тайге, а кое-где и вообще без них — в буреломе, где болота и реки бурливые, где кручи горные, не смогла бы пройти, вот потому и взгромоздили мужики всю поклажу на свои плечи. Из припасов этих старец Антоний нужду имел лишь в масле лампадном, в свечах, в белье нательном и в холсте, остальное Долгов с друзьями решили доставить для пропитания тех, кто с «мира» по нужде духовной или телесной за помощью к отцу Антонию придёт.

Кроме того, по дороге к тайной обители, нужно было завернуть в три охотничьи избушки и оставить в них на время осенней распутицы и зимы длинной запасы крупы, муки, соли, спичек, пороха и дроби. Подправить крышу в них и в домике скита, где старец паломников принимал.

В дорогу, чтобы весть какую-нибудь в дом послать, и для своей охраны от зверей таёжных, взяли собак, каждый одну из своего двора, а это ещё дополнительный груз для их прокорма, но без этого никуда. Собака и друг, и помощник, и защитник. В тайге без собаки, и в дальней дороге если не гибель, то трудно, как бывалому охотнику, так и просто идущему по ней человеку.

Староверы проживали в малых таёжных селениях, отстоящих относительно один от другого на больших расстояниях, но такое расположение не имело цель скрыть своё местообитания от властей, всё зависело от того, где удобнее поставить мельницу, где легче выкорчевать деревья под посевы, и как быстро доставить свой товар на продажу в города. Без помощи и знаний, что творится у соседей, выжить в таёжном краю было очень тяжело. Возникал вопрос, как организовать связь между хозяйствами, если они находятся не только на значительном расстоянии друг от друга, но и в труднодоступных местах, меж горных валов и рек; как предупредить об опасности — нашествии врагов и лихих людей; как собрать общину для решения срочных вопросов. Когда повелось использовать собак для этих целей, никто уже не помнил, но в любом поселении, заимке и скиту имелся пёс, способный по приказу своего хозяина в любое время года и суток — в дождь или снег, днём или ночью, нести в специально сшитом ошейнике, защищающем от влаги и утери, любое послание.

Обучал собак этой науке абориген — алтаец Есугей, живший на своем подворье за пару километров от Никольска, на берегу озера. Обычно ему приносили пять-шесть щенков, из которых он выбирал одного, редко двух и за обучение брал деньги немалые. Более высокую плату брал с тех, кто приносил псину с помесью волка, так как обучение таких кобелей длилось до полугода, но и ценились собаки принесённые сучкой от волка, особо. Такие псы были не только сверхвыносливы, их, пробегающих мимо волчьего логова, волки не трогали. А кому просто требовался кобель-почтальон, то у Есугея, прозванного в народе свистком, всегда был выбор из уже обученных собак. Но все четырёхлапые друзья сочетали в себе скорость, смелость, выносливость, преданность, исполнительность. За один час такая собака преодолевала расстояние, на которое конный всадник тратил полдня, так как путь пролегал через густые чащи — по таёжным дебрям, по крутым горам, малым, но бурным горным рекам, озёрам и болотам.

В Карагайке у Долгова, Гапоновича, Молодых, Вараксина и других состоятельных селян имелись питомцы Есугея, поэтому, как было сказано выше, ходоки к старцу взяли своих собак с собой.

Собирая свою собаку в дорогу, Гаврила Семёнович Молодых вспомнил притчу, слышанную в юности от своего деда. Давно дело было, а вот надо же, перед самым походом к старцу вспомнилась. Вроде бы и не наказ, притча, а к месту и вовремя. В притче той было сказано:

«Собрались три мудреца в споре — что важнее в выборе друга. Один верность отметил. Другой, чтобы в опасности друг на выручку пришел. Третий, чтобы друзья по жизни всегда вместе и рядом были. Сказали и решили через год встретиться на этом же месте и каждому друга привести.

Год прошел. Пришли, как договаривались, на условленное место.

Первый сказал: «Нашел я честного и преданного друга, но когда разбойников друг тот увидел, испугался и покинул меня».

Второй тоже в одиночестве оказался. Сказал: «Друг по-первости смелым в бою с врагами себя показал, но красавицу увидел, ушел к ней».

Третий тоже вроде бы один. И те двое решили, видно нет на свете друга нужного человеку. Только видят радость в глазах его. Стоят, ничего понять не могут, а третий из-за пазухи щенка достает и говорит: «Вот друг настоящий. Слушать умеет, не перебивает и рядом до смерти со мной будет. А коль воры на жизнь мою покусятся, защитит без оглядки».

Ближе к вечеру, преодолев трудный путь через таёжные дебри, вышли к озеру, широко разлившемуся на многие километры вправо и влево от места их подхода к водоёму. Противоположный берег, — широкий каменный пляж, чётко просматриваемый в лучах вечернего солнца, отражённых от глади озера, плавно полз к крутым горам, поросшим буйной растительностью, — травой, кустарниками и могучими кедрами. Девственный, нетронутый человеком край, но путникам был нужен не противоположный берег и нависающие над ним горы, а охотничий домик, путь к которому пролегал через правую оконечность озера.

— Ух ты брат! Как же теперь быть? Плот, что ли мастерить? Да… — оглаживая густую смоляную бороду, — и как обойти гору-то? Взобраться не сможем, расшибёмся! — проговорил Гаврила Молодых.

— Да и не взобраться нам! Видишь, какая она крутая, гладкая, ветрами отёсанная! — сняв с головы фуражку и утерев вспотевший лоб, подтвердил слова Гаврилы — Семён Гапанович.

— Передохнём и дальше пойдём, — как бы ни слыша слов товарищей, проговорил Долгов и, сбросив с плеч поклажу, присел на ствол поваленного дерева вершиной утонувшего в кристально чистой воде озера. — Затемно дойдём до первой избушки, не далеко уже теперь.

Молодых и Гапанович удивлённо посмотрели на него, но не проронили ни слова. Каждый из них подумал: «Как без плота или лодки переправимся к горе? Видать что-то скрывает Михаил, ну, да, ладно, ему виднее, говорит то, что знает. А мне надо всё запоминать, да внимательным быть».

Солнце ещё не скатилось за вершины гор и серебряные лучи его, играя в спокойной глади озера, щекотали глаза Афанасия, склонившего над водой.

— Благодать-то какая! — мысленно проговорил он и, захватив в пригоршни серебро воды, с великим наслаждением омыл лицо.

Его примеру последовали все путники.

Освежив лицо прохладной водой, уселись рядом с Долговым. Каждый ждал от него слов, но Михаил Ефтеевич молчал. Тишину нарушил Игнатий, один из двух юношей сопровождавших ходоков к старцу Антонию. Обратился он с вопросом к Долгову, вероятно, давно волновавшим, что чувствовалось по его напряжённому и одновременно пытливому взгляду.

— Дядя Михаил, сказывают, есть такая птица счастья, что если поймать её, то всю жизнь богатым и в радости будешь.

— Богатым и в радости… говоришь, — задумчиво проговорил Долгов. — Это как понимать сии блага, ежели за богатством понимать золото да деньги, то какое ж это богатство, — пшик и только, сегодня оно есть, а завтра, глядь, и нет его. Богатство, Игнатий, это когда душа в человеке человеческая, а не звериная, с такой душой, когда ты людям добро, и тебе от людей благо, в беде не оставят, а это уже радость тебе, душе твоей и улыбка на лице. Послушай-ка, притчу и решай сам, что да как, она лучше всяких слов ответит на твой вопрос.

«Когда-то давным-давно один молодой юноша решил узнать секрет счастья. В одной древней книге он прочитал, что если найти абсолютно счастливого человека, оторвать кусок от его рубашки и хранить его, то проживешь в счастье, радости и богатстве всю жизнь.

Долго искал юноша абсолютно счастливого человека. Одни не имели денег, у других не было детей, а третьи телом больны. Наконец, когда уже отчаялся, увидел на зеленой лужайке человека, который с одухотворённым лицом пел песню. В своей песне он утверждал, что счастлив. На просьбу юноши подарить кусок рубахи человек прекратил пение и с удивлением воскликнул: «Рубашку? Так у меня её нет!»

— Не понял я, дядя Михаил сею притчу. Поясни!

— Молод, живёшь беззаботно, вот и не понял. А смысл её заключается в том, что не ходи искать чужого счастья, сам строй его делами своими, а, построив, крепко держи в руках! — ответил вместо Долгова Семён Тимофеевич.

— Вон оно что! Значит, нет никакой птицы-то, — почёсывая затылок, проговорил Игнат. — Значит, счастье-то оно в моих руках. Спасибо, дядя Михаил, надолго запомню притчу, счастье своими руками творить буду.

— Вот и ладно, а сейчас в путь. К закату доберёмся до места, — проговорил Долгов, приподнимаясь с поваленного дерева.

Через три часа, — перед самым закатом, путники подошли к первой охотничьей избушке, поставленной на правой оконечности озера. Потратив два дня на ремонт дома, на третий с утра продолжили путь. Передвигаясь по намеченному маршруту, выполняя поставленную задачу по ремонту охотничьих домиков, через полмесяца вышли к небольшому озеру, окольцованному со всех сторон горами.

— Куда же теперь, Михаил Ефтеевич — спросили его путники, окидывая взглядом озеро, плотно зажатое высокими скалами, голые склоны которых отвесно падали вниз с острых вершин.

— Озеро не велико, справа обойдём, там и увидите, что, да как, — ответил Долгов. — Здесь стоянку делать не будем. Отправим наших провожатых домой, а сами тотчас отправимся дальше.

Так и поступили. К противоположному берегу озера подошли справа, обойдя по урезу топкое место. Слева хода не было, отвесная скала плотно прилегала к озеру, глубина которого была очень велика.

Зачем Долгов и Вараксин подошли к отвесным скалам, Молодых и Гапанович не знали и не спрашивали. «Привели, значит, так нужно!» — решили они, не без любопытства поглядывая на заросли можжевельника, дикой малины, жимолости и чёрной смородины, — кустарник, росший на узкой полоске между озером и утёсом. И куда бы они ни глядели — везде тупик.

— Сейчас, братья, следуйте за мной строго след в след, узкая тропа начинается… сквозь кустарник густой, — обратился Долгов к товарищам. — Не дай Бог кому оступиться, поминай, как звали, вода холодная, озеро неимоверно глубоко, вмиг схватит холодом и утащит к водяному.

Пройдя по узкой тропе, мужики оказались на маленьком пятачке земли, покрытом яркими малиново-фиолетовыми цветами вечнозеленого маральника.

— Красота-то какая! — воскликнул Гаврила Семёнович Молодых, только куда теперь-то. Слева обрыв к озеру, прямо тупик, справа утёс.

— А вот тут сейчас отдохнём, да за работу возьмёмся, — промолвил Долгов, снимая поклажу с плеч и усаживаясь на траву.

— Какую ж работу тут делать, Михаил Ефтеевич, — удивился Молодых, если ничего здесь нет, кроме маральника и валежника.

— Говори, что делать, брат, я с удовольствием, а то уж руки по делу стосковались, — проговорил Гапанович.

— Да, ты не торопись Семён Тимофеевич, отдохни пока, успеется, время терпит, пришли уж почти, дальше легче будет, — ответил Вараксин.

— Отдохнём, валежник уберём и откроем вход в пещеру, а там, считай и пришли, — подтвердил слова Вараксина — Михаил Ефтеевич.

Через десять минут четыре единоверца приступили к работе, а ещё через десять открыли вход в пещеру, убрав в сторону кучу валежника, плотно придвинутую к скале.

— Чувство тревожное, сердце щемит, — отбрасывая последнюю валежину, проговорил Молодых.

— Так и должно быть, — ответил Вараксин. — Каждому, кому впервые вход открылся, клятву священную до́лжно принять. Вот сейчас ты, Гаврила Семёнович, и ты, Семён Тимофеевич, и примите её, с десятью земными поклонами творцу всего земного и небесного — Господу Богу.

После принятия единоверцами Молодых и Гапановичем священной клятвы, все четверо десять раз отвесили земной поклон Господу Богу и вошли в пещеру. Пройдя под её сводами длинные коридоры, вышли на поляну необыкновенной красоты.