Бесплатный фрагмент - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг.

Предисловие

Дорогие читатели! Вашему вниманию предлагается научно-публицистическая монография «Книга памяти: Екатеринбург репрессированный. 1917 — сер. 1980-х гг.». Это коллективный труд, в создании которого приняли участие 16 человек, среди которых известные ученые — исследователи истории политических репрессий на Урале, журналисты и сотрудники Музея истории Екатеринбурга.

Уникальность представленного материала состоит в том, что это первое столь объемное исследование, посвященное истории государственных репрессий в отношении жителей города Екатеринбурга-Свердловска и его окрестностей.

В последовательной ретроспективе вниманию читателей авторами представлен большой объем фактологических исследований, основанных на материалах государственных и частных, семейных архивов, а также на воспоминаниях современников и участников описываемых событий.

Глубокий смысл и предназначение книги заключены в самом ее названии. Память — это то, что не позволяет нам повторять ошибки, сделанные в прошлом, а для того чтобы память сохранялась, необходимы достоверные знания, пускай не самые приятные, а порой и откровенно страшные, что в полной мере подтверждают события и человеческие судьбы, описанные авторами этой монографии.

На памятнике «Стена скорби» на проспекте Сахарова в Москве высечены четыре слова: «Помнить», «Знать», «Осудить» и «Простить». Каждое из них имеет особое значение. Они как бы являются ступенями, вехами того пути, по которому нам следует двигаться, обращаясь к страницам истории, связанным с периодом Большого террора и массовых репрессий. События и факты, изложенные в этой книге, являются уверенной основой знаний, которые должны навсегда остаться в нашей памяти и подвергнуть самому решительному осуждению тот произвол и беззаконие, которые имели место в определенные периоды нашей недавней истории. Сможем ли мы это простить — каждый решает индивидуально, и в любом случае для этого понадобится время.

Уполномоченный

по правам человека в Свердловской области,

член Межведомственной рабочей группы

по координации деятельности, направленной

на реализацию Концепции государственной

политики по увековечению памяти жертв

политических репрессий

Т. Г. Мерзлякова

Введение

Проект издания Книги памяти «Екатеринбург репрессированный» был задуман в 2019 г. и реализован в течение трех лет. Перед авторским коллективом стояла непростая задача — аккумулировать исследовательские работы известных уральских историков — специалистов по истории политических репрессий в Екатеринбурге-Свердловске. Вторая, не менее важная задача — собрать документальный материал по персоналиям репрессированных и дополнить научно-исследовательские работы статьями и очерками о судьбах жертв политических репрессий. Задуманная нами книга является по своему жанру не столько научной монографией, сколько именно Книгой памяти, в которой исследование общих проблем политических репрессий органично сочетается с материалом о судьбах конкретных людей, основанным на источниках личного происхождения: архивных документах, интервью, воспоминаниях.

Выбор названия книги напрямую связан с судьбой нашего города в советский период. В 1924 г. Екатеринбург был переименован в Свердловск и носил это название до 1991 г. Как известно, Я. М. Свердлов, председатель ВЦИК и член Оргбюро ЦК РКП (б), глава СНК после покушения на Ленина, был одним из организаторов разгона Учредительного собрания, расказачивания и красного террора. Рядом современных историков он рассматривается как один из руководителей большевистского правительства, давших санкцию на осуществление расстрела царской семьи. Наименование города фамилией одного из адептов государственного террора стало, таким образом, символическим репрессивным актом. Поэтому не случайно в конце XX века произошло возвращение к родовому названию столицы Урала.

Первоначально содержание книги было призвано отразить все этапы и практики политических репрессий, начиная с послереволюционного террора и заканчивая борьбой с инакомыслием конца 1940-х — середины 1980-х гг. Однако в полной мере реализовать такой план не удалось по причине слабой разработанности отдельных историографических сюжетов, а также отсутствия комплексных работ по рассматриваемой теме на материалах Екатеринбурга-Свердловска. Наиболее трудными местами в уральской историографии истории репрессий являются периоды Гражданской войны, практической реализации Большого террора в Свердловске и особенно репрессий в годы Второй мировой войны и послевоенный период.

Логика построения содержания книги базируется на сложившемся к настоящему времени подходе к оценке значения политических репрессий как одного из главных инструментов политики коммунистической партии. Установка на террор и насилие была провозглашена Лениным, принята на вооружение партией большевиков, последовательно реализована в годы Гражданской войны 1917–1922 гг., «Второй гражданской войны» (как войны с крестьянством), объявленной Сталиным в 1929 г., Большого террора 1937–1938 гг.

Курс большевиков на превращение войны империалистической в войну гражданскую расколол все население России на враждебные социально-политические группы и открыл дверь в преисподнюю беззакония и массового взаимоистребления.

Утопическую модель так называемого социал-коммунистического государства можно было реализовать только путем принуждения. Поэтому политические репрессии использовались на всем протяжении существования СССР. По этой причине мы начинаем наше повествование с 1917 г. и заканчиваем 1980-ми, т. е. захватываем весь временной период существования власти коммунистической партии.

Наряду с обычным кратким введением к монографии мы решили написать обзор историографических проблем изучения истории политических репрессий в СССР в целом и Уральском регионе (Глава 1). Это дает возможность читателю понять, на каком этапе погружения в тему мы находимся сегодня, какие проблемы требуют профессионального внимания историков.

Содержание второй главы представлено материалом по одной из наименее разработанных проблем истории политических репрессий — красному террору времен Гражданской войны (работы С. И. Константинова).

Третья глава (автор А. П. Килин) посвящена такому широкому явлению социальной дискриминации, как практика лишения избирательных прав на основе классового принципа. В этой главе мы лишь частично приблизились к репрессивной реальности 1920-х. Так называемый нэповский период (1921–1928) часто представляется непросвещенному читателю как наиболее «вегетарианский» в истории социалистического государства. Однако именно в это время произошла кодификация советского права на базе концепции революционной законности, принят Уголовный кодекс 1926 г., нацеленный на закрепление террора. Одновременно проводится жесткая антицерковная политика, происходит расправа с оппозиционными политическими партиями (эсеров, меньшевиков, кадетов, монархистов и т.п.). Органами ВЧК-ОГПУ с 1921 по 1929 г., согласно официальным данным, было арестовано более одного миллиона человек, многие тысячи из них расстреляны. Состоялись сотни судебных процессов над духовенством, общее количество репрессированных священнослужителей составило около 10 000 чел., пятая часть из них расстреляна. В конце 1927 — начале 1928 г. за принадлежность к левой оппозиции исключили и сослали в ссылку более 3000 чел., в том числе Л. Д. Троцкого. В 1928 г. грянул показательный Шахтинский процесс, связанный с обвинением в шпионской деятельности и вредительстве «буржуазных специалистов».

Благодаря исследованиям А. В. Печерина (Глава 4) мы получили возможность проследить особенности репрессивной политики применительно к социальной группе священнослужителей в широких временных рамках (1917–1941). Автор делает трагический по своей сути вывод: «Большой террор привел к практическому исчезновению городского духовенства как социальной группы […], в 1941 г. в Свердловске не осталось ни одного служащего клирика Православной церкви […]».

Авторы исследовательских статей пятой главы (В. М. Кириллов, С. И. Быкова, Т. С. Кириллова) посвятили свое внимание периоду массовых репрессий, открывшемуся кризисом нэпа в 1928 г. и завершившемуся последней фазой Большого террора в 1939 г.

В. М. Кириллов в качестве основных источников своей работы использовал подшивки газет «Уральский рабочий» (Свердловск) и «Рабочий» (Нижний Тагил) за период с 1928 по 1939 гг. Применение метода контент-анализа позволило проследить динамику репрессивной политики в Свердловске, Уральской и Свердловской областях, выявить ее взлеты и падения, особенности властной мотивации. Автором разработан комплексный классификатор «Политические репрессии по материалам газеты „Уральский рабочий“», в котором сочетаются символьный и структурный виды контент-анализа. Сделан доказательный вывод о том, что пиковыми значениями применения репрессий отличаются периоды 1928–1931 и 1937 гг.

Принципиальное значение имеет статья С. И. Быковой, посвященная представлениям о причинах и масштабах репрессий советских людей — современников событий 1930-х гг. Начиная с полупризнаний Хрущева вместе с синклитом из Президиума Политбюро КПСС на XX съезде об их незнании о масштабах репрессий и заканчивая фейками сегодняшнего дня о самоуправстве главы НКВД «немецкого агента Ежова» в обход воли вождя, мы слышим повторяющийся рефрен: «Народ верил в вождя, поддерживал его, … репрессировано всего 2% населения СССР, и этого никто не заметил в обстановке великих побед пятилеток…».

Светлана Ивановна делает вывод: « […] жители Свердловска, других городов и заводских поселков Урала имели разнообразную информацию для оценки масштабов и понимания причин массовых репрессий в 1930-е гг. Интерпретация сведений из официальных источников корректировалась их личными впечатлениями, отражаясь на страницах дневников и в частной переписке, в слухах и доверительных разговорах, в «письмах во власть» и устном народном творчестве. Осознавая целенаправленный характер террора, личную заинтересованность И. Сталина, других политических лидеров, уральцы называли среди главных причин массовых репрессий как произвол местных органов НКВД, так и соучастие некоторых из современников».

В статье С. И. Быковой об особенностях темпоральных и политических представлений жителей Уральского региона в 1930-е гг. анализируется «миф о «темном прошлом» и «светлом будущем» как важнейший фактор мобилизации советского народа, как главный аргумент в оправдании возникавших трудностей и неизбежности применения радикальных мер в политической практике». Автор приходит к заключению: « […] в условиях экстраординарных перемен и ускоренного ритма жизни из нравственной системы координат оказались вытесненными многие ценности. Именно по этой причине человек соглашался с мнением власти, не доверяя иногда даже самым близким, а оказавшись в застенках НКВД, мог решиться на сговор со следователем, на самооговор (по сути, на отказ от себя, своего честного имени) «в интересах государства»».

Весьма интересный аспект изучаемой проблемы нашел отражение в работе Т. С. Кирилловой, которая проанализировала способы речевого воздействия на сознание читателей газеты «Уральский рабочий» средствами политической пропаганды. Заключительный вывод автора гласит: «в процессе анализа газетных материалов, опубликованных в газете „Уральский рабочий“ в 1928 и 1937 гг. становится совершенно очевидным стремление журналистов всеми имеющимися в русском языке средствами воздействовать на сознание читателей, манипулировать им, не брезгуя ни грубо просторечной лексикой, которая всегда находилась за пределами литературного языка, ни откровенно негативными оценочными высказываниями, унижающими человеческое достоинство, чтобы выполнить заказ партии большевиков на оболванивание собственного народа».

В 1998 г. вышла в свет монография А. И. Прищепы «Инакомыслие на Урале», а в 1999 году на эту тему им была защищена в институте истории УРО РАН докторская диссертация. Однако текст монографии, как говорится, не стал «достоянием широкой общественности». По договоренности с Александром Ивановичем, мы решили познакомить читателей с основным ее содержанием, скорректированным автором.

Работы по истории инакомыслия на Урале можно пересчитать буквально «по пальцам». По этой причине материал главы шестой является уникальным. В одном из выводов автор утверждает: «Наиболее заметные сдвиги произошли благодаря правозащитникам в духовной жизни общества. Началось восстановление прерванной в 30-е гг. духовной преемственности российской культуры […]. Благодаря правозащитникам началось возрождение родовых черт российской интеллигенции с ее вечными вопросами, решенными, казалось, навсегда. В ходе борьбы с навязыванием односторонних идеологических установок и штампов происходил возврат к тем общечеловеческим ценностям, которые отстаивались не одним поколением людей и которые были органически чужеродны статичной авторитарно-бюрократической системе: демократизм, гуманизм, гражданские свободы, идея социальной справедливости, понимаемая как равенство всех граждан в правах и возможностях, правовое государство».

Наиболее сложной для сбора материала первоисточников стала глава седьмая — «Технология террора и исполнители» (авторы: В. М. Кириллов, А. Г. Мосин, С. И. Константинов, М. И. Вебер, С. Н. Погорелов). Она открывается статьей В. М. Кириллова, в которой анализируется концепция революционной законности как правовая основа политических репрессий. Автор констатирует: «К концу 1930-х гг. окончательно оформилась система правового бесправия, опиравшаяся на положения различных законных и подзаконных актов, в своей совокупности сформировавших нигде официально не утвержденную в цельном виде концепцию революционной законности. В нее, исходя из правоприменительной практики большевиков, можно включить следующие положения: враги революции и народа, определяемые на основе классового подхода, как главный преступный элемент государства диктатуры пролетариата; уголовная ответственность за политические и идеологические убеждения; политический преступник — социально-опасный элемент; уголовный преступник — социально-близкий элемент; террор и концлагеря как средства наказания и изоляции; наказание по велению революционной совести; презумпция виновности обвиняемого до суда и признание обвиняемого как основа обвинения; наказание за недонесение и за покушение на деяние, как самого деяния; обратная сила принимаемых законов; использование чрезвычайных, внесудебных органов».

Во втором разделе главы (автор А. Г. Мосин) анализируется технология фальсификации контрреволюционных дел в годы Большого террора на примере «дела 52-х», искусственно созданного руками сотрудников Первоуральского городского отдела НКВД в 1937 г.

Следующие разделы главы посвящены исполнителям террора времен Гражданской войны: советским и партийным руководителям Урала, представителю белого движения подпоручику М. К. Ермохину, председателю Уральского областного суда Н. В. Жирякову и кадрам Екатеринбургской ГубЧК.

В заключительном разделе главы (автор — военный поисковик, историк-археолог С. Н. Погорелов) представлен уникальный материал, связанный с известным всем свердловчанам расстрельным полигоном НКВД на 12-м километре Московского тракта. Автор в 2020 г. по договору с Музеем истории Екатеринбурга провел профессиональное обследование этого места и выявил две зоны массовых казней и захоронений, установил значительные разрушения, вызванные непродуманным строительством биатлонного комплекса «Динамо» и варварскими «антропологическими» бурениями 1990-х и настоящего времени. Фактически этим исследованием сформирована доказательная база для обоснования нового обследования территории места захоронения и установления подлинных границ расстрельного полигона, реконструкции ныне существующего мемориального комплекса.

В главе 8 (автор В. М. Кириллов) анализируется современное состояние изучения масштабов государственного террора в СССР и процесса реабилитации репрессированных. Автор констатирует, что только в рамках законов 1990-х гг. реабилитации подлежат от 12 до 13 млн чел. За период с 1954 по начало 2009 г. в СССР, затем России реабилитировано 5 387 517 чел.

Во второй части книги, в статьях и публицистических очерках нескольких авторов, повествуется о трагической судьбе более 100 чел., ставших жертвами беззакония. В статьях С. И. Константинова и Е. Г. Парфеновой описана история заключенных Екатеринбургского арестного дома (тюрьмы №2) в годы Гражданской войны и Большого террора.

В журналистских очерках Р. А. Печуркиной описана судьба людей разного социального статуса и национальной принадлежности, репрессированных в 1930–1940-х гг. Среди них: родственники Софьи Андреевны Толстой-Берс, комкор РККА С. А. Пугачев, мужики из деревни Аверино Сысертского района, крестьянка Мария из села Афанасьевского Ачитского района, художник М. В. Дистергефт и его жена Элеонора Павловна, немец-антифашист и ученый-минералог П. Э. Рикерт, политэмигрант из Германии, узница сталинских лагерей Дора Ангрес-Рикерт.

В очерке В. Ф. Олешко повествуется об истории дела 30 школьных учителей во главе с заведующим Свердловским облОНО И. А. Перелем, которые были подвергнуты жестокому наказанию по сфальсифицированному делу о «поджигателях» (пять из них замучены на следствии, двадцать четыре умерли в лагерях, один выжил и был реабилитирован, а сам И. А. Перель — расстрелян).

Н. М. Паэгле посвятила свои статьи судьбе главного режиссера Свердловского театра драмы Ефима Брилля и известного уральского художника Л. П. Вейберта.

В 2020 г. была проведена работа по изучению судеб репрессированных студентов, преподавателей, ученых и простых служащих Уральского федерального университета, пострадавших в ходе политических репрессий. На основе данных, указанных в «Книге памяти жертв политических репрессий Свердловской области», были установлены имена более 185 пострадавших. Сотрудник Музея истории Екатеринбурга Е. Ю. Миронова-Шушарина на основе архивно-следственных дел УГААО СО, семейных архивов и интервью подготовила девять материалов о репрессированных сотрудниках университета. В их числе ректор Свердловского университета З. Ф. Торбакова, доцент энергетического факультета Л. Н. Брук-Левинсон, студент историко-филологического факультета С. А. Захаров, профессора Ю. М. Колосов, И. А. Соколов, И. В. Стецула и другие.

Создавая книгу памяти, мы старались придать ей научно-публицистический характер в стремлении охватить как можно более широкий круг читателей. В ее создании приняли участие 16 человек, среди которых известные ученые — исследователи истории политических репрессий на Урале, журналисты и сотрудники Музея истории Екатеринбурга.

В. М. Кириллов

Глава 1. Проблемы историографии политических репрессий в СССР и на Урале
(1917–1980-е гг.)
(В. М. Кириллов)

История репрессий на Урале в советский период — проблема актуальная как в научном, так и в общественно-политическом отношении. В ходе революций 1917 г. и Гражданской войны Урал стал местом противоборства различных политических и социальных сил. Эта борьба сопровождалась жестокими акциями красного и белого террора. Здесь велись боевые действия с армией Колчака, а в Екатеринбург волею судеб попала семья последнего русского царя и здесь же была жестоко убита. В 1920-е десятки тысяч уральцев подверглись жесткой дискриминации в виде лишения избирательных прав. На рубеже 1920–1930-х гг. активизировалась политика колонизации северо-восточных районов Советского Союза. В результате Урал стал местом интенсивного промышленного строительства и военным арсеналом страны. Сюда было направлено более пятисот тысяч раскулаченных — спецпереселенцев СССР, а в конце 1930-х — 1940-е гг. созданы многочисленные лагерные системы, пропустившие через себя сотни тысяч заключенных, в том числе, репрессированных по политическим мотивам.

История репрессий первоначально изучалась преимущественно в масштабах всей страны, поэтому чрезвычайно важны региональные исследования по этой проблеме. Глобальные социально-экономические процессы оставляют свой след в историческом сознании людей лишь после их фиксации на локальном и индивидуальном уровне. Общая объективная картина политических репрессий советского периода может быть представлена наиболее объемно только благодаря комплексу локально-региональных исследований.

Историография истории политических репрессий в СССР прошла ряд этапов в своем развитии. Первые отклики на деяния большевиков появились в ходе революции, Гражданской войны и через несколько лет после ее завершения.

Начальный этап развития историографии — 1920-е — начало 1930-х гг. С анализом большевистской доктрины и практики выступили ученые-философы, историки, экономисты, социологи, общественные деятели, оказавшиеся в эмиграции: А. Н. Бердяев, С. Н. Булгаков, А. С. Изгоев, С. П. Мельгунов, И. А. Покровский, П. Э. Струве, С. Л. Франк, С. А. Котляревский и другие. Наряду с западноевропейскими учеными, изучавшими фашистский режим в Италии (Г. Амендола, Л. Вассо, Ф. Турати, Г. Хеллер), они сделали вклад в формирование концепции тоталитаризма. Именно тогда в европейскую науку и вошло понятие «тоталитаризм».

Как известно, события в России раскололи массовое сознание во многих странах и, несмотря на ужасные последствия красного и белого террора, одни восхищались большевиками, других их ненавидели. В такой ситуации не могло быть нарисовано объективной картины причин, масштабов и последствий террора. Впрочем, большая часть социал-демократии, не говоря уже о сторонниках других политических движений, восприняла действия большевиков негативно. Противники коммунизма на Западе и русские эмигранты однозначно осудили красный террор и положили начало его исследованию, обобщая материал как в масштабах всей России, так и Урала в частности. Однако в работах этого направления оказалось больше пристрастности, чем объективности.

В 1920-х — начале 1930-х гг. научное исследование террора и репрессий практически не велось. Это был период благодушной веры в усилия большевиков и определенного восхищения их достижениями. Лишь немногие историки, в основном представители российской эмиграции, продолжили линию осуждения красного террора и без особого успеха проклинали узурпаторов власти в России.

Следующий этап развития историографии по истории и практике репрессий в СССР совпадает с эпохой массового террора 1930-х — конца 1940-х гг. С утверждением авторитарно-тоталитарных режимов в Италии, Германии, СССР, Испании расширяется круг гуманитариев, изучающих это новое явление. Продолжили свои исследования Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, П. Б. Струве. Особенно большое значение имел труд Н. А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», который получил всемирную известность. Именно он стал первым российским автором теории тоталитаризма. Зарубежные обществоведы: Л. Мизес, Ф. Хайек, Х. Ортега-и-Гассет, Т. Кон, С. Нойман; писатели: Д. Оруэлл, А. Кестлер и другие делают вывод об однотипности власти большевиков, фашистов, национал-социалистов. Исследователи доказали, что тоталитаризм отличается от традиционной автократии и является особенностью цивилизации XX века. Именно на этом этапе «заложены прочные основы теории и истории тоталитаризма».

С середины 1930-х формируется оппозиционная точка зрения в ВКП (б) (Л. Троцкого, Н. Бухарина, Ф. Раскольникова), согласно которой репрессии второй половины 30-х гг. объяснялись личной непорядочностью, коварством Сталина и его попытками расправиться с верными ленинцами. При этом совершенно не подвергалась сомнению необходимость террора в ходе революции, Гражданской войны, практика лишения гражданства и избирательных прав в 1920-е гг.

В западной историографии избавление от иллюзий началось только в конце 1930-х гг. в среде эмигрантов, в том числе — нелегальных. Как отмечал Ж. Росси, «вопреки множеству уличающих показаний, мировое общественное мнение долго не хотело заметить советскую концентрационную действительность. После чистки 1937 г. не видеть ее мог лишь тот, кто не хотел».

В ноябре 1947 г. Американская федерация труда публично обвинила СССР в использовании принудительного труда. Международная конфедерация свободных профсоюзов (МКСП) с 1949 г. начала расследование этого факта. Позднее к ней подключилась ООН. В результате МКСП, базируясь на мемуарах узников советских лагерей и ряде эмигрантских исследований на эту тему, опубликовала в 1954 г. брошюру «Сталинские лагеря для порабощенных». В данной работе анализировались декреты СНК от 24 сентября и 9 октября 1930 г. и указы Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня и 10 августа 1940 г., ряд других законодательных актов по регулированию трудовых отношений, свидетельствующих о репрессивном характере законодательства. Была сделана попытка оценить численность заключенных в СССР и описать условия жизни в ИТЛ. Факты, изложенные в данной книге, оказались весьма близкими к действительности, и она попала в научно-методический кабинет научно-исследовательского отдела Главного Управления ИТК МВД СССР.

Третий этап историографии датируется началом 1950-х — серединой 1980-х гг. За рубежом растет поток литературы о репрессиях, постепенно расширяется проблематика исследований, начинаются первые научные дискуссии. Изучаются такие проблемы, как труд и производительность в советских концлагерях, основы пенитенциарной политики, методы управления государством, советский суд и карательная политика. На основе десятков свидетельств бежавших узников сделана первая попытка картографирования ИТЛ СССР. Появились первые оценки численности заключенных в СССР, описаны условия жизни в ИТЛ. В рамках концепции тоталитаризма пишут свои работы зарубежные ученые: Х. Арендт, Р. Арон, З. Бжезинский, М. Джилас, Р. Конквест, К. Фридрих, представители второй и третьей волны российской эмиграции: А. Авторханов, М. Восленский, А. Некрич, Б. Яковлев и др.. На третьем этапе окончательно оформилась теория тоталитаризма и с помощью ее методологического аппарата проведен сравнительный анализ диктатур в Италии, Германии, СССР, Испании, Португалии. Первым ученым, поднявшим тему Большого террора в историографии стал Р. Конквест.

Смерть «вождя всех народов» активизировала самиздатскую литературу в СССР и западную историографию. Одним из наиболее результативных стало исследование Б. Яковлева, в котором были описаны карательные органы СССР, представлены этапы возникновения и развития лагерей с 1918 по 1954 гг., проанализирована структура управления ИТЛ, составлен алфавитный список концлагерей, создана их карта, дано описание отдельных лагерей. В третьем разделе книги подробно анализировалось репрессивное законодательство. Понятно, что источниками для автора стали, прежде всего, устные свидетельства, но, тем не менее, именно отсюда можно было почерпнуть первые сведения о лагерях Урала.

Следует отметить, что заметный негативный отпечаток на работы этого периода наложила советология как политически ангажированная дисциплина периода холодной войны. Начиная с 1970-х гг. в рамках советологии, наряду со сторонниками концепции тоталитаризма, появилось так называемое ревизионистское направление.

Уже в 1960-е тоталитарная модель была поставлена под сомнение историками-ревизионистами (Л. Хаимсон, М. Левин, Ш. Фицпатрик): «они оспорили роль партии в качестве демиурга, выступив за историю „снизу“, т. е. историю индивидов, социальных групп и противоречий между ними. Основываясь на малом количестве доступных источников, применяя методологию социальной истории, они попытались понять социальные основы советского режима и прогнозировать изменения, которым он мог подвергнуться». Ревизионисты хотели «деидеологизировать» историю СССР, прекратив переоценивать значение сферы политической власти и обратившись в большей мере к изучению ее социально-экономических институтов. Тоталитаристы и ревизионисты поспорили вничью, «запутавшись в собственной системе доказательств».

Однако отечественная историография осталась в стороне от этих исследований и новаций. Переломное значение для нее сыграл доклад Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС. Первым российским историком, который осветил проблему массовых репрессий, стал Р. А. Медведев. Его работа базировалась на оценках ХХ и ХХII съездов КПСС. Он настаивал на существовании в Политбюро либеральной антисталинской фракции, не выявил причин перехода к террору, не рассматривал массовые операции.

Официальная советская историография, сообразуясь с партийными установками, связала репрессии с борьбой против оппортунистов, в ходе которой пострадали и невиновные. Хотя специальных работ по теме репрессий в нашем отечестве не вышло, эта версия имела хождение в авторских коллективах М. П. Кима, Н. Н. Маслова, Б. Н. Пономарева, Ю. А. Полякова, Н. Н. Федосеева и др.

Принципиально важным для отечественной историографии было появление нового подхода к теме, выражением которого стала логика построения публицистического исследования — «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына. Здесь осуждена государственная политика советской власти начиная с 1917 г., обличен во лжи и насилии как Ленин, так и его последователи.

Однако массовое советское сознание 1950-х — конца 1980-х гг. в лучшем случае осуждало «перегибы» времен культа личности Сталина, чему способствовал поворот к официальному неосталинизму на рубеже 1960–1970-х.

Реставрация идеологии сталинизма на рубеже 60–70-х гг. незамедлительно отозвалась в исторической науке. Произошло возвращение к политике умолчания о репрессиях и потерях. Утвердилась на долгие годы партийная формула, обязательная для советских историков: «Нарушение ленинских норм партийной и государственной жизни нанесло вред делу строительства социализма, но не могло изменить природу социалистического общества […]».

В уральской исторической литературе в этот период появились биографические очерки деятелей большевистской партии, пострадавших от сталинщины: участников Революции 1917 г. И. А. Наговицына, М. Н. Уфимцева; Гражданской войны — В. К. Блюхера; руководителя Уральского и Свердловского обкома партии И. Д. Кабакова и др.

В монографии А. В. Бакунина упоминалось о массовых репрессиях 1936–1937 гг. на Урале, перечислялись многие имена репрессированных. А. В. Бакунин оценил удельный вес «бывших эксплуататорских элементов» в составе рабочего класса Свердловской области на середину 1930-х гг. в 17%. В эту цифру им были внесены и заключенные лагерей, тюрем, колоний.

О включении в состав трудящихся Урала «нетрудовых элементов» (спецпереселенцев, иностранных специалистов) говорилось в работах Н. М. Щербаковой. Непременным атрибутом историографии той поры было выборочное оправдание лидеров партийно-хозяйственной номенклатуры и непременное осуждение «раскулаченных» и «буржуазных спецов».

В работах ряда авторов той поры упоминались многие деятели партии, репрессированные в 1930-е гг., но без каких-либо подробностей их жизненного пути.

Четвертый период в развитии историографии — вторая половина 1980-х — начало 1990-х гг. Общественно-политическая ситуация данного времени в СССР определялась правящей коммунистической партией и была порождена инициативой с ее стороны (перестройка, гласность, отмена ст. 6 Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС).

Во второй половине 1980-х гг. в работах И. В. Бестужева-Лады, Ю. С. Борисова, Г. Бордюгова, В. Козлова, А. П. Бутенко оформилась концепция, сходная с оппозиционной точкой зрения 1930-х. Репрессии сталинизма были в основном описаны, и установлена прямая связь между раскулачиванием, «спецеедством» и политическими процессами 1930-х гг.

Следующий шаг был сделан в результате дискуссии, возникшей вокруг двух основных точек зрения. Согласно одной из них, репрессии — это отступление от ленинизма, деформация социализма под воздействием И. Сталина (А. П. Бутенко, Д. Волкогонов, Р. Медведев, В. Роговин и др.). Фактически эта группа исследователей повторила теоретические установки Л. Троцкого о причинах событий 1930-х гг. Другой взгляд заключался в том, что репрессии — итог построения социализма в соответствии с доктриной марксизма-ленинизма (А. С. Ципко, И. Л. Бунич и др.). Массовое историческое сознание под воздействием разоблачений эпохи гласности склонилось к осуждению опыта построения социализма. Однако такая оценка была в то время политизирована и слабо связана с базой конкретных исторических фактов.

В зарубежной историографии 1980-х историки-ревизионисты второго поколения (Ш. Фицпатрик, Дж. Гетти, X. Куромия, Р. Терстон, Р. Мэннинг), провозгласив главным объектом своего внимания социальную историю, продолжали аргументировать свой тезис о событиях 1930-х гг. как «революции снизу».

Отечественная историография по истории репрессий сделала лишь первые шаги и была нацелена на выявление и публикацию источникового материала. Освоение темы началось после январского Пленума ЦК КПСС 1989 г., который позволил обнародовать материалы засекреченных архивов. Первые публикации источников появляются в журнале «Известия ЦК КПСС» и затрагивают, в основном, «громкие» процессы 1930-х гг. Так, в одном из официальных сборников обобщены материалы по 11 процессам. Благодаря работам В. Н. Земскова и Н. Ф. Бугая становятся широко известными факты о деятельности ГУЛАГа, численности его контингентов, спецссылке, раскулачивании и депортации народов СССР.

Прокатившаяся после объявленной в 1987 г. политики перестройки волна публицистики на тему репрессий, последовавшие за ней многочисленные научные публикации постепенно подвели нас к качественно иному уровню понимания темы репрессий. Изучение большинства вопросов данной темы стало глубже и объективней. Это касается проблем коллективизации-раскулачивания; депортации народов; террора середины 1930-х; отчасти репрессий в 1920-е и в годы Великой Отечественной войны. У некоторых исследователей даже сложилось мнение, что «тема репрессий из самостоятельной превращается во вспомогательный частный сюжет проблемы советского тоталитаризма».

Наиболее радикальные изменения внесли в развитие историографии события 1991 г. — распад СССР, образование РФ, выход в свет указов «О реабилитации жертв политических репрессий», «О реабилитации репрессированных народов». В 1991 г. Правительство РСФСР своим постановлением отменило цензуру. В соответствии с Указом Президента РФ (23.06.1992) с материалов, связанных с политическими репрессиями, сняты ограничительные грифы. В 1991–1992 гг. спецхран ГУЛАГа стал доступным для более широкого круга исследователей. В 1992–1993 гг. начинается «архивная революция», теперь в секретные архивы попадают рядовые исследователи, рассекречиваются архивы ФСБ и МВД. Одновременно с потоком разоблачительных публицистических работ появляются первые серьезные научные исследования. Отечественным гуманитариям стали доступны достижения мировой исторической науки, многие книги зарубежных авторов переведены на русский язык, установлены контакты между учеными и исследовательскими центрами.

Выходит серия «прорывных» публикаций источников. Значительный интерес для изучения проблемы Большого террора представляют публикации документов высших органов партийной и государственной власти. В 1989 г. в журнале «Известия ЦК КПСС» опубликована статья, где упомянута директива НКВД от 30.07.1937, а в 1992 г. в газете «Труд» впервые обнародован приказ №00447 о массовой «антикулацкой» операции. С тех пор опубликовано немало документов, позволивших изучать механизм Большого террора.

К обозначенному времени в отечественной историографии и правовой практике достаточно четко наметился круг основных проблем темы «Репрессивная политика и ее жертвы в СССР»: причины и сущность революционного переворота 1917 г.; формирование и специфика правовой системы советского государства; красный и белый террор периода Гражданской войны; практика лишения избирательных прав; раскулачивание и спецссылка; Большой террор; лагерная система 1930-х — начала 1950-х гг.; масштабы репрессий и количество репрессированных; интерпретация понятий «репрессии», «репрессивная система и репрессивные органы», «виды репрессий и категории репрессированных», «система и структура мест отбытия наказания», «кассационный пересмотр дела, прекращение дела, амнистия, реабилитация», «юридические основания репрессий и реабилитации», типы источников и виды архивных документов по истории репрессий и другие.

В своих работах В. Н. Земсков проанализировал материалы о «кулацкой ссылке» с 1930 г. по конец 1950-х гг., показал географию спецпоселений (в том числе и на Урале); описал историю ГУЛАГа, впервые привел официальные данные о численности заключенных различных категорий, осветил тему репатриации советских граждан и рождения «второй эмиграции». Н. Ф. Бугай занимался изучением истории депортаций народов СССР.

В рассматриваемый нами период зародилась историография проблем политических репрессий против российских немцев: в печати появились воспоминания трудармейцев, состоялись первые научные конференции.

Применительно к проблеме Большого террора принципиальное значение имели публикации О. В. Хлевнюка, который одним из первых стал работать с архивом Сталина. Он выработал новую концепцию массовых репрессий, доказав «что репрессии были результатом спланированной Политбюро ЦК ВКП (б) акции по ликвидации потенциальной «пятой колонны» в преддверии возможной войны; «генеральной чистки» советского общества от «бывших»; возвратившихся из ссылки кулаков; борьбы против религии как конкурирующей идеологии; ликвидации преступности.

В целом ряде работ российских историков раскрывается механизм массовых репрессий в различных регионах СССР.

Важное место в документальных публикациях на тему репрессий занял процесс раскулачивания. Одними их первых здесь стали работы авторских коллективов из Новосибирска, Петрозаводска и другие. В них представлен значительный массив директивного материала органов спецссылки и раскулачивания как центрального, так и регионального уровня. Документы позволяют оценить идеологические и хозяйственные мотивы этих процессов, проследить за конкретным воплощением их в жизнь, проанализировать важнейшие проблемы функционирования спецссылки: условия жизни и труда спецпереселенцев, их хозяйственное использование.

Многие уникальные материалы, как по раскулачиванию, так и по другим видам репрессий, представлены в выпусках «Неизвестная Россия XX в.», «Российский архив: История отечества в свидетельствах и документах», в хрестоматии «История России. 1917–1940».

Ценный статистический материал, без которого невозможно оценить численность жертв репрессий, содержится в публикациях специалистов-демографов. Они позволяют наиболее близко к истине оценить результаты Всесоюзных переписей населения 1926, 1937, 1939 гг., понять причины официального аннулирования результатов второй из них, вычленить из общей массы населения 1930-х заключенных и спецпереселенцев.

В уральской исторической литературе рубежа 1980–1990-х гг. происходит быстрое продвижение вперед в изучении проблемы репрессий. Под прямым воздействием деятельности общественных объединений «Коммунар» и «Мемориал» историки публикуют материалы как о репрессированных большевиках-ленинцах, так и о троцкистах: Н. Н. Крестинском, С. В. Мрачковском, Л. С. Сосновском и др. В работах Н. Н. Попова дается оценка урона, понесенного свердловской партийной организацией в середине 1930-х гг.

В 1989 г. в Свердловске прошла научная конференция по теме «Вклад большевиков-ленинцев в революционное движение и социалистическое строительство на Урале», где были подняты и методологические проблемы изучения репрессий. Важным результатом работы свердловских историков стала книга о репрессиях 1937 г.

В 1992 г. в ходе конференции «Политические партии и течения на Урале: история сотрудничества и борьбы» (Свердловск) был поднят вопрос о методах борьбы большевиков со своими политическими противниками. Затем состоялась конференция, посвященная судьбам репрессированной научно-технической интеллигенции Урала, и на ее основе опубликован сборник материалов.

Изучается история репрессий в автономных республиках Урала. Особую активность проявляют исследователи Республики Коми. В ноябре 1993 г. здесь прошла научная конференция, организованная Сыктывкарским государственным университетом и обществом «Мемориал», под названием «История репрессивной политики на европейском севере России (1930–1950-е гг.)».

Событием стала и конференция «Тоталитаризм и личность», проведенная в июле 1994 г. Пермским НИЦ «Урал-ГУЛАГ», где присутствовали и выступали бывшие историки партии, независимые исследователи, участники диссидентского движения. Материалы конференции отразили широкий спектр мнений в подходе к основным вопросам темы репрессий.

В пределах бывшего СССР к середине 1990-х гг. сложился ряд научно-исследовательских центров по изучению истории репрессий. В Москве на базе НИЦ Московского и Международного Мемориала ведется разработка целого ряда исследовательских проектов: «История диссидентства», «Остарбайтеры», «Поляки, репрессированные в СССР», «История ИТЛ СССР (1929–1961 гг.)»; вышел целый ряд интересных публикаций.

Активно занимаются изучением темы репрессий в Санкт-Петербурге, Харькове, Донецке, Перми, Екатеринбурге, ряде городов Сибири (Тобольск, Новосибирск, Омск, Томск, Кемерово), Магадане, Петрозаводске, Воркуте, Сыктывкаре, Рязани, Калуге, Элисте, Владивостоке, Казани, Алма-Ате, Воронеже, Краснодаре, Ярославле, Кургане, Нижнем Тагиле, Челябинске и др.

Глубокая разработка темы репрессий ведется не только в центре, но и в региональных масштабах. Подтверждением вышесказанному является ситуация в Екатеринбурге, где роль объединяющего начала в изучении проблемы играл Уральский государственный университет. Здесь была утверждена исследовательская программа «Региональный банк данных: Урал в XX веке», началось формирование баз данных: концлагеря Урала в 1920-е — начале 1930-х гг.; судьба церкви и священнослужителей в 1920-е гг.; контрреволюционные выступления населения Урала в 1918 — начале 1930-х гг.; кулацкая ссылка на Урале в 1930-е гг; принципы формирования образа врага народа в 1920–1930-х гг.; социально-экономические и психологические последствия репрессивной политики и др.

Первые результаты исследований отражены в многочисленных публикациях, сборниках ряда региональных конференций.

Самыми существенными из опубликованных явились работы по кулацкой ссылке на Урале. Первая из них представляет сборник важнейших документов по раскулачиванию и спецссылке, расположенных в хронологическом порядке с 1 февраля 1930 г. по 25 ноября 1936 г. Вторая входит в серию «Десять новых учебников по историческим дисциплинам». В ней Т. И. Славко раскрывает прямую связь между лишением избирательных прав и раскулачиванием, прослеживает историю репрессивной политики в отношении крестьянства в конце 1920-х — первой половине 1930-х гг., показывает условия жизни в спецссылке и трудовое использование спецпереселенцев. Уточняя сведения о количестве спецпереселенцев, Т. И. Славко приходит к выводу, что на промышленных предприятиях Урала они составляли от 40 до 80%, а в лесной промышленности от 50 до 90% кадрового потенциала.

Разворачивается исследовательская и публикационная деятельность на базе архивов Свердловской области. Сотрудниками архивов издан ряд документальных публикаций и справок-обзоров. С 1995 г. начинает выходить периодический журнал «Архивы Урала» с постоянной рубрикой «Из тайников секретных служб», где печатаются материалы архивно-следственных дел и подборки документов по раскулачиванию.

Говоря об изучении репрессий в масштабах Урала, нельзя обойти вниманием работы А. А. Базарова и И. Е. Плотникова. Научно-публицистическое исследование первого из них стало одним из первых в описании истории раскулачивания на Урале с точки зрения новых подходов к советской истории. Автор проанализировал широкий круг документов из архивов Свердловской, Челябинской, Пермской и Курганской областей и достаточно интересно подал «сухой» материал источников. В его труде раскрыта политика налогового ограбления крестьян, эксплуатации его с помощью государственных займов и, наконец, уголовного преследования до и после раскулачивания. Определенные недостатки исследования (отсутствие сведений из центральных архивов, некоторая вольность в обращении с цифрами и т. п.) восполняются четкой и страстной позицией автора по отношению к Агрогулагу.

И. Е. Плотников, в отличие от А. А. Базарова, использует данные центральных архивов: ГАРФ, РГАЭ, РЦХИДНИ (правда, без фонда ГУЛАГа и Отдела спецпоселений МВД СССР), проверяя обобщенные данные с мест. В его работах весьма убедительно обоснованы этапы коллективизации и раскулачивания, произведен подсчет численности спецпереселенцев по годам, описаны условия жизни и труда, хозяйственное использование спецссылки, показано сопротивление коллективизации.

За короткий период времени российская историография сделала огромный шаг вперед. Целый ряд публикаций позволил не только сравняться с зарубежной гуманитаристикой, но и опередить ее по ряду направлений. Вполне очевидно, что глубокое исследование темы репрессий отечественными историками еще только начиналось и перед ними стоял целый ряд проблем. Значительным было отставание в области методологии: вслед за зарубежными историками стало модным использование тоталитарной модели при объяснении истории СССР. Между тем за рубежом данный подход стал лишь одним из направлений в научных следованиях.

В 1991 г. начался второй период в развитии историографии политических репрессий против российских немцев. Немецкое национальное движение обрело организационную структуру и сформировало свои исследовательские центры. Произошло становление нового направления в отечественной историографии, связанное с изучением практики депортации, трудовой мобилизации, спецпоселения, истории и культуры российских немцев.

Фундаментальное значение для анализа проблемы репрессий имела публикация собрания документов по истории сталинского Гулага. Во введении к первому тому редакция констатировала, что массовые репрессии «были в большинстве своем тщательно спланированными и централизованными акциями, обсужденными на самом высоком уровне Сталиным и Ежовым».

Н. Верт предложил разделять репрессии против элиты и массовые операции, начавшиеся с августа 1937 г., поддержал концепцию О. В. Хлевнюка о борьбе с «пятой колонной» как главной причине Большого террора.

Итогом российско-американского проекта по изучению ГУЛАГа явились коллективные труды, в центре внимания которых — принудительный труд, его производительность и эффективность, методы повышения производительности. Издание семитомного собрания документов по истории ГУЛАГа стало революционным прорывом в источниковедческом и теоретическом изучении проблемы принудительного труда.

Вскоре вышло документальное издание, непосредственно посвященное механизму осуществления массовых операций Большого террора. Затем были подведены итоги международного исследовательского проекта. Одним из них стала монография под редакцией О. Л. Лейбовича.

На новом этапе развития исследований появляется целый ряд историографических работ по проблеме Большого террора.

Согласно оценке В. Н. Хаустова и Л. Самуэльсона «проблема конкретного участия Сталина в развертывании массовых репрессий, охвативших страну в 1937–1938 гг., до настоящего времени не получила достаточного освещения». Но именно она является основной в общественных и научных дискуссиях, как личностный фактор, повлиявший на общую политику государства.

О. В. Хлевнюк убежден, что террор всегда находился под контролем центра и лично Сталина. Анализируя причины террора, О. В. Хлевнюк по-прежнему считает наиболее убедительной версию о борьбе с «пятой колонной».

История репрессивной политики достаточно популярна в историографии, ее описанию посвящены сотни работ. Изучены институциональные основы, законодательно-нормативная база и лагерная юстиция, формирование карательной системы и ГУЛАГа, этапы развития репрессивной политики, проведены подсчеты количества жертв репрессий (расчет демографических потерь содержится в диссертации С. А. Кропачева).

Важное место в отечественной историографии репрессий 1930-х гг. занимают публикации о масштабах и количестве жертв террора. В начале 2000-х вышло несколько серьезных трудов по демографической истории России первой половины XX века. В них названы близкие к реальности масштабы массовых политических репрессий середины 1930-х. Сформировалось мнение о том, что «публикациями 2000–2005 гг. была поставлена точка в многолетней дискуссии о количестве репрессированных, осужденных и расстрелянных по политическим мотивам, заключенных в ИТЛ, ИТК и тюрьмах в годы репрессий […]. Сейчас принято считать, что в результате карательной политики Советского государства страна потеряла более 1 млн человек погибшими». Однако, с нашей точки зрения, вопрос по сию пору остается дискуссионным.

Возвращаясь к периодизации историографического процесса, следует подчеркнуть, что есть основания и для выделения нового этапа историографии по теме политических репрессий: с 2004–2006 гг. — по настоящее время. На этом этапе государство фактически свернуло работу по реабилитации граждан, произошло ужесточение архивной политики, окончательно исчез из повестки дня план восстановления государственности российских немцев. В 2004 г. вступил в силу новый закон об архивном деле в Российской Федерации, а в 2006-м последовал совместный приказ Министерства культуры, МВД и ФСБ о порядке доступа к делам репрессированных. Эти акты наложили запрет исследователям на доступ к личным делам репрессированных на срок 75 лет.

В 2009 г. началось «архангельское дело», возбужденное против создателей Книг памяти по российским немцам — профессора Поморского университета М. Н. Супруна и полковника МВД А. В. Дударева. В 2016 г. последовал неправедный суд над правозащитником Ю. А. Дмитриевым, известным по поиску мест захоронений репрессированных в Карелии. Заметным стало усиление просталинских настроений в обществе и государственной политике. Таким образом, завершился период «архивной революции» и значительно осложнилась работа исследователей по проблеме политических репрессий. Эти обстоятельства, несомненно, напрямую негативно повлияли на работу профессиональных историков.

Последовательное продвижение общества от разоблачения преступлений сталинского режима, критики советской модели государственного устройства, выявления в качестве основ тоталитарного государства институтов политических репрессий и принудительного труда, восстановления памяти о жертвах репрессий, анализа карательной системы ГУЛАГа на уровне ИТЛ и спецпоселения, изучения отдельных категорий репрессированных к анализу спецконтингента в целом, его роли в мобилизационной модели экономики — таков путь, пройденный исторической наукой России за короткий период времени.

Постепенно в ходе развития отечественной и зарубежной историографии истории политических репрессий выявились основные узловые моменты репрессивной политики в СССР и определена специфика репрессий в отношении российских немцев. Применительно к этническому меньшинству В. М. Кирилловым были выделены следующие проблемы: репрессии времен Гражданской войны и «военного коммунизма»; восстание в Поволжье 1921 г.; борьба с эмигрантским влиянием в 1920-х и немецкой эмиграцией в 1928–1929 гг.; раскулачивание-спецпереселение конца 1920 — начала 1930-х гг.; антинемецкая кампания 1933–1935 гг.; Большой террор и «немецкая операция» 1937–1938 гг..; депортация 1940-х; трудовая мобилизация 1940-х; спецпоселение (1941–1955); реабилитация (1955–2000-е).

Библиография литературы о советском обществе и проблеме репрессий насчитывает тысячи наименований. Историографическое «освоение» этого массива началось уже в 1990-х гг. и продолжается по настоящее время.

Акцентируя внимание на исследовательской практике уральских историков, попробуем обобщить достижения в изучении истории политических репрессий к настоящему времени. Следует отметить, что их интересы сосредоточены на узловых проблемах этой сложной темы. Традиционно серьезное внимание в уральской историографии советского времени уделялось влиянию революций 1917 г. и Гражданской войны на население Урала. В современных условиях акцент сменился на изучение многоаспектной истории различных политических партий на Урале, рассмотрение деятельности белого движения, антибольшевистского повстанческого движения, проявлений красного и белого террора, формирования новой пенитенциарной системы и правоприменения концепции революционной законности.

Наиболее продуктивными исследователями являются М. И. Вебер, А. С. Верещагин, С. И. Константинов, П. И. Костогрызов, Р. Р. Мардамшин, В. В. Московкин, С. С. Салазникова, И. В. Скипина, Н. А. Черухин, которые защитили диссертации по различным проблемам Гражданской войны. К ним примыкают другие ученые и краеведы: И. В. Нарский, Н. И. Дмитриев, В. В. Кашин, А. М. Кручинин. По теме Гражданской войны накоплена достаточно полная научная база историографической рефлексии. В то же время проблема репрессий (красного и белого террора) еще не стала предметом специального рассмотрения на уровне диссертационных исследований.

Следующий этап репрессивной политики большевиков связан с периодом нэпа. Усилия историков сосредоточены в основном вокруг дискриминационной практики лишения избирательных прав. В качестве наиболее глубоких работ следует назвать исследования А. П. Килина — автора единственной диссертации по лишенцам на Урале, Л. Н. Мазур, В. М. Кириллова.

История Великого перелома на Урале представлена целым рядом проблем, связанных с репрессивной практикой: лишением избирательных прав, процессами против «спецов», чистками в партии в рамках борьбы с оппозицией, коллективизацией-раскулачиванием. Серьезных успехов удалось добиться в изучении истории коллективизации-раскулачивания-спецссылки. Защищен ряд диссертаций по этим проблемам. Значительный интерес вызывают исследования А. А. Базарова, Т. И. Славко, Н. Н. Плотникова. В рамках относительно нового, основанного на социальной истории (ревизионистского) подхода написаны диссертации И. Г. Серебряковой и И. В. Ильиных, С. И. Быковой.

Пока довольно скромны успехи в изучении проблемы Большого террора на Урале. Большей частью это работы пермских историков О. Лейбовича, А. А. Колдушко, которые связаны с международным проектом Рурского университета. Перспектива исследования этой проблемы связана и с инициативой Музея истории Екатеринбурга.

Наиболее полно выглядит на данный момент историография становления и развития пенитенциарной системы, исправительно-трудовых лагерей (особенно в годы Великой Отечественной войны). Историками и юристами защищено 16 диссертаций по этой теме, из них три докторских. Наиболее глубокие исследования по Уралу принадлежат А. С. Смыкалину, А. Б. Суслову, Г. А. Гончарову, И. В. Евсееву, Г. Я. Маламуду, Ю. Ю. Пажит, К. А. Пименову, С. Л. Разинкову, М. В. Рубинову, Г. А. Саранче, С. В. Токмяниной, С. А. Шевырину. В. М. Кириллов сосредоточил свое внимание на реконструкции истории и социального портрета узников Тагиллага, Богословлага, ИТЛ БМК-ЧМС, Севураллага, Востураллага.

Репрессивная политика в годы Второй мировой войны приобрела широкие масштабы. По количеству жертв (целенаправленно были депортированы и отправлены на спецпоселение целые народы) она даже превзошла довоенный период. История репрессивной практики этого времени довольно основательно отражена в работах по лагерям и спецконтингенту уральских лагерей и колоний. Особенно тщательному изучению подвергнута история репрессий против советских немцев, которые были депортированы, принудительно мобилизованы в трудовую армию и закреплены на спецпоселении до середины 1950-х гг. НКВД.

Слабым местом в историографии политических репрессий является послевоенный период борьбы с инакомыслием. Применительно к этой проблеме можно назвать работы А. И. Прищепы, Ю. А. Русиной.

Только еще начинается исследование проблемы реабилитации жертв политических репрессий как в масштабах бывшего СССР, так и Урала в частности. Пионерской работой в этом направлении можно считать диссертацию Е. Г. Путиловой.

В историографической литературе выделяются исследования проблем, выходящих за рамки определенных этапов репрессивной политики: репрессии против крестьянства, национальных и этнических групп, партийной, советской и национальной номенклатуры, интеллигенции, церкви и духовенства, проблема принудительного труда и мобилизационной экономики.

Большим вкладом в увековечение памяти репрессированных являются книги памяти. Они изданы по всем областям Уральского региона. На сегодняшний день в этих изданиях увековечены имена более 300 000 граждан СССР, подвергнутых политическим репрессиям.

Книги памяти жертв политических репрессий, в том виде как они публикуются в России, являются промежуточным жанром между сборником документов и научным исследованием. С одной стороны, это публикация биографических справок или именных списков репрессированных — реабилитированных (созданных на основе первоисточников из фондов карательных ведомств, различных архивов), подборок документов и иллюстраций по репрессивной политике и реабилитации; с другой — изложение концепции по проблеме «реабилитация — репрессии в годы советской власти» и научно-исследовательские статьи профессиональных историков. Та и другая часть книг памяти представляют собой (в их лучших образцах), как правило, неразрывное целое и соответствуют жанру коллективной монографии.

Вышеуказанной цельностью обладают книги памяти, созданные исследователями Пермского «Мемориала» и лаборатории «Исторической информатики» НТГСПИ (г. Нижний Тагил). В процессе работы по проекту Gedenkbuch, например, были подвергнуты изучению материалы архивов ИТЛ Тагиллаг, Богословлаг, Челябметаллургстрой, Севураллаг, Востураллаг и проанализированы в исследовательских статьях, реконструирующих историю лагерей, условия жизни и труда, социальный портрет спецконтингента.

В качестве идеологических подходов в исследовательской деятельности уральских ученых представлены главные политические течения, оказывающие воздействие на историков: консервативно-традиционалистское (просоветское), либерально-демократическое (ревизионистское). В региональной уральской историографии не пользуются особой популярностью прокоммунистическое, радикально-националистическое и радикально-антисоветское, антикоммунистическое течения. В качестве теоретической основы историки используют концепции позитивизма, неомарксизма, модернизации, тоталитаризма, социальной истории, междисциплинарные подходы.

В связи с воздействием определенных политических и теоретических концепций ученые строят различные объяснительные модели репрессивной политики советского режима. Доминирующей моделью является описание сталинского государства и общества как тоталитарного, где репрессии являлись родовым признаком созданной системы (работы А. В. Бакунина, Р. Т. Москвиной, В. М. Кириллова, А. С. Смыкалина, С. И. Быковой и др.).

Сторонники консервативно-традиционалистской точки зрения полагают, что командно-административные методы были главным двигателем социалистического строительства.

Ученые, опирающиеся на концепцию модернизации, полагают, что репрессии являлись объективной составляющей процесса модернизации в российских условиях. Например, В. В. Алексеев считает, что при всей жестокости курс на ускоренную модернизацию страны объективно отвечал насущным интересам государства в ту эпоху.

Под воздействием концепций ревизионизма и «новой исторической науки» (включающей в себя новую и новейшую социальную историю, историю повседневности, микроисторию, историческую антропологию и т. п.) в уральской историографии развивается направление, которое опирается на объяснение политических репрессий как феномена, формируемого «заказом снизу», определенного структурой менталитета и политического мировоззрения определенных слоев советского социума. Таким образом, предлагается изучать феномен советской истории как социальную, социокультурную систему, являющуюся итогом предшествующей исторической эволюции.

Признаком глубокого осмысления проблем истории политических репрессий на Урале является историографическая рефлексия, которая представлена в ряде диссертационных исследований, монографий и статей.

Историографический анализ позволяет определить приоритеты в исследовательской работе уральских ученых. Региональная историография имеет значительные пробелы в представлениях о практике репрессий периодов Гражданской войны, 1920-х гг., Большого террора, репрессивной политике военного и послевоенного времени, заслуживает дальнейшего исследования вопрос о законодательном обеспечении репрессий, народном сопротивлении, диссидентском движении. Актуальной является ориентация ученых на новые методологические подходы и методические практики, связанные с социокультурной историей и выявлением «субъективного измерения» истории репрессий на Урале.

В условиях новой волны ресталинизации, сужения читательской базы объективных научных исследований, примитивной «интернетизации» разноречивой, зачастую фальсифицированной информации пока невозможно говорить о рационализации исторического сознания. Как подчеркивает Л. Гудков, « […] проблема преодоления сталинского мифа заключается не в том, что люди не знают о преступлениях Сталина, а в том, что они не могут считать преступной саму советскую систему». Смирение с традицией принудительной модернизации, глубоко связанной с историей России, приводит к уходу от подлинного осмысления истории.

Глава 2. Террор в годы Гражданской войны

2.1. Красный террор и орган его осуществления — УралоблЧК в 1918 г. (С. И. Константинов)

Большой юридический словарь (2004) определяет термин «террор» как физическое насилие, вплоть до физического уничтожения, убийства политических противников. А терроризм в широком смысле политика и практика террора, вид насильственной преступности.

Теоретическое обоснование революционного, красного, террора дали еще классики марксизма. К. Маркс констатировал эту закономерность как объективную данность: «…существует лишь одно средство сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство — революционный терроризм». В трудах К. Маркса имелся ответ и на чисто практический вопрос: «Когда успешно совершают революцию, можно повесить своих противников, но нельзя произносить над ними судебный приговор. Их можно убрать с дороги как побежденных врагов, но нельзя судить как преступников. После совершенной революции или контрреволюции нельзя обращать ниспровергнутые законы против защитников этих самых законов».

Большевики не только не отрицали революционного террора, но и считали его неизбежным. Благая цель, по их мнению, оправдывает средства. В. И. Ленин в работе «Государство и революция», написанной еще летом 1917 г., разъяснял, что «диктатура пролетариата дает ряд изъятий из свободы по отношению к угнетателям, эксплуататорам, капиталистам. Их мы должны подавить, чтобы освободить человечество от наемного рабства, их сопротивление надо сломить силой […]».

История красного террора неотделима от истории органов его осуществления. Любая революция — отмечает историк В. П. Булдаков, — протекает в действительности на личностно-бытовом, а не политическом уровне. Ее исход и историческую судьбу определяет обыватель, а не доктринер. Революционный хаос можно рассматривать как раскрытие «варварского» человеческого естества, запрятанного под ставшей тесной оболочкой «цивилизаторского» насилия власти.

Отсюда важно напомнить не только число жертв и последствий красного террора, но и понять, кто, как и почему сделал его реальностью. Если деятельности ВЧК посвящено довольно большое количество исследований, то история исполнителей красного террора — местных ЧК остается еще изученной недостаточно.

7 декабря 1917 г. в Москве, на заседании СНК, создается Всероссийская Чрезвычайная комиссия при СНК по борьбе с контрреволюцией и саботажем во главе с Ф. Э. Дзержинским. Сразу после своего образования, в декабре 1917 — начале 1918 г., ВЧК могла осуществлять борьбу с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией только в Петрограде. Она не имела сил и средств, чтобы действовать в других городах. В отчете Народного комиссариата внутренних дел за первое полугодие 1918 г. признавалось, что «в первый период революции вся Советская Россия рассыпалась на целый ряд как бы независимых друг от друга губернских, уездных и даже волостных советских „республик“ со своими „совнаркомами“ вместо исполнительных комитетов».

Призыв к местным Советам немедленно приступить к организации чрезвычайных комиссий, опубликованный в газете «Известия ВЦИК» 15 (28) декабря 1917 г., остался без последствий. Произошло это еще и потому, что фактически функции борьбы с контрреволюцией на местах выполняли уже другие организации. В Екатеринбурге, который с 1917 г. стал практически главным административным центром Урала, их осуществлял отдел по борьбе с контрреволюцией Екатеринбургского Совета рабочих и солдатских депутатов. Возглавлял отдел с ноября 1917 г. П. Д. Хохряков, прибывший в город еще в августе 1917 г. по направлению ЦК РСДРП (б) во главе отряда матросов. Причем отдел, учитывая слабость и некомпетентность органов милиции Временного правительства и только создаваемых органов советской милиции, был вынужден брать на себя и задачи борьбы с уголовной преступностью.

Позднее, после октября 1917 г., как вспоминал председатель правления филиала Волжско-Камского банка в Екатеринбурге В. П. Аничков: «В Екатеринбург из Кронштадта прибыла сотня матросов, «красы и гордости Русской революции». Начались обыски по квартирам… Официально искалось оружие, но бралось обычно все, что нравилось […]».

Всероссийская Чрезвычайная комиссия, в радиограмме от 23 февраля 1918 г. ко всем местным Советам, призвала их к мобилизации сил на отпор наступлению германцев и всех враждебных выступлений в стране. При этом вновь предлагалось «всем Советам… немедленно организовать в районах чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, если таковые еще не организованы […]».

На основании постановления ВЧК о создании местных чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией первая Чрезвычайная комиссия на Урале была образована в Екатеринбурге 24 февраля 1918 г. Ее деятельность распространялась на все губернии региона, и ей были подчинены создаваемые уездные ЧК. К лету 1918 г. Чрезвычайные комиссии были созданы практически во всех крупных городах Урала — в их числе Нижний Тагил, Верхотурье, Невьянск, Красноуфимск, Камышлов и целый ряд других.

Первым председателем Екатеринбургской ЧК стал М. И. Ефремов. В хранящейся в архиве автобиографии старый боевик революции 1905 г. Михаил Иванович Ефремов писал: «В январе 1918 г. Екатеринбургский комитет партии большевиков поручил мне организовать первую Екатеринбургскую ЧК по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Был председателем ЧК […]».

Для этого периода деятельности ЧК было характерно отсутствие нормативной базы, спонтанность действий, да и произвол в отношении населения. В первое время у чекистов не было никаких инструкций, по которым могла идти планомерно и правильно работа, не было поставлено никакой канцелярии. У Екатеринбургской ЧК не было ни своего штампа, ни даже печати, поэтому первое время приходилось пользоваться печатью Областного Совета.

С момента создания (с февраля по май 1918 г.) Екатеринбургская ЧК действовала в здании на углу Покровского проспекта (сейчас — ул. Малышева, 68) и ул. Златоустовской (сейчас — ул. Р. Люксембург). До 1917 г. в бывшей усадьбе купца П. В. Холкина размещалась так называемая Американская гостиница

На Вознесенском проспекте, 19 (ныне ул. К. Либкнехта) в мае — июле 1918 г. действовал отдел ЧК по борьбе со спекуляцией. Здание не сохранилось, в настоящее время на этом месте находится Архитектурная академия. Непродолжительное время, до захвата города белыми войсками в конце июля, Уральская ЧК находилась в здании по ул. Офицерской, 3 (ныне ул. Пролетарская), ранее это была усадьба фабриканта Ф. А. Злоказова, арестованного ЧК. Видимо чекисты решили быть поближе к Дому Особого Назначения (Вознесенский проспект, 8), где содержалась семья Романовых.

Попытки решения проблемы преступности, погромов и самосудов зимой 1917–1918 гг. с помощью Красной гвардии, милиции и других вооруженных подразделений местных советов оказались неэффективными. В поисках выхода из все более осложняющейся ситуации советские учреждения стали применять расстрелы преступников в обход действующих декретов СНК, т. е. организовывая фактически государственные самосуды. В это время в газетах фиксируется значительное число расстрелов на месте преступления или даже при препровождении к месту допроса, якобы при попытке к бегству.

Так, например, после допроса Хохряковым при попытке к бегству (двумя выстрелами спереди в грудь и в голову (?)) 15 января 1918 г. был убит двоюродный брат В. И. Ленина юрист Виктор Александрович Ардашев. Позднее был также расстрелян вместе с зачинщиками выступления 10 июня рабочих Верх-Исетского завода двоюродный племянник В. И. Ленина прапорщик Г. А. Ардашев. Во главе кавалерийского эскадрона Красной армии он перешел на сторону рабочих и заплатил за это жизнью.

Наступление германских войск, требовавшее укрепления тыла для отпора врагу, изменило ситуацию. Пункт 6 декрета СНК «Социалистическое отечество в опасности!» от 21 февраля 1918 г. требовал расстрела сопротивляющихся мобилизации в батальоны для рытья окопов «работоспособных членов буржуазного класса». Пункт 8 гласил: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Так как в документе не говорилось об органах, получивших право расстрела, декрет открыл целую череду новых несанкционированных расстрелов местными органами власти.

Постановление ВЧК от 22 марта 1918 г. «О создании местных чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией» положило начало планомерному строительству системы ЧК в масштабах всей России. К концу мая насчитывалось уже 40 губернских и 365 уездных ЧК.

Несмотря на их большое количество, высшая мера наказания весной 1918 г., как правило, ими не применялась, за исключением расстрелов на месте преступления. Ситуация стала меняться в июне, когда за мятеж, сопровождавшийся 17–18 июня многочисленными жертвами, в Тамбове было расстреляно 50 чел., а 3 июля еще 11чел. Во второй половине июня было расстреляно 10 чел. чрезвычайными комиссиями Ельца, Витебска и Екатеринбурга. Так, в Екатеринбурге за шпионаж по телеграфу был расстрелян телеграфист Стенин. Местные Советы этих городов этим лишь подтвердили принятое ими автономно еще весной решение о введении смертной казни.

На заседании ЦК РКП (б) 19 мая 1918 г. была отвергнута идея массового расстрела в связи с массовыми расстрелами финскими белогвардейцами революционеров. Но было принято принципиально важное решение «ввести в практику приговоры к смертной казни за определенные преступления». Наркомюсту было поручено подготовить соответствующий проект. И вот уже принятое наркомом юстиции П. И. Стучкой 16 июня 1918 г. постановление давало ревтрибуналам необходимые полномочия о применении смертной казни. Таким образом, декрет большевистского Наркомюста оказался сильнее неотмененного октябрьского решения высшего органа власти Съезда Советов.

«Ссылаются на декреты, отменяющие смертную казнь. Но плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона. Законы в переходное время имеют временное значение. И если закон препятствует революции, он отменяется или исправляется», — указывал В. И. Ленин.

Толчком к консолидации антибольшевистских сил летом 1918 г. стало вооруженное выступление 25 мая почти 40-тысячного чехословацкого корпуса, состоявшего из пленных солдат-славян австро-венгерской армии. Общее количество жертв белочехов, и в целом режима Самарского КОМУЧа (правительство — Комитет членов учредительного собрания) летом — осенью 1918 г. в Поволжье, насчитывает более 5 тыс. чел.. Всего же в 22 губерниях Центральной России контрреволюционерами, только в июле 1918 г., был уничтожен 4 141 советский работник.

Усилившийся массовый и индивидуальный белый террор летом 1918-го неизбежно вел к пересмотру карательно-репрессивной политики советского правительства. Официальное введение института смертной казни Верховным трибуналом, образование комбедов и единой сети чрезвычайных комиссий, удаление из них после июльских событий левых эсеров создавали необходимые предпосылки для коренного изменения внутренней политики. Разрыв с эсерами и анархистами, сужение социальной опоры в обществе неизбежно вели к диктатуре партии большевиков, а как следствие — к введению массового красного террора.

С образованием в конце января 1918 г. Уральского областного Совета Екатеринбург стал центром обширной Уральской области, в которую вошли Вятская, Пермская, Уфимская и часть Оренбургской губернии. Соответственно и Екатеринбургская ГубЧК просуществовала лишь несколько месяцев. По постановлению Уралоблсовета в мае 1918 г. она была переименована в Уральскую областную Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией — сокращенно УОЧК или УралоблЧК.

Ей были даны следующие права: производить обыски, выемки, конфискации и реквизиции, выносить решения о заключении под стражу, производить дознание для передачи в следственную комиссию трибунала. Следственные комиссии при ревтрибуналах имели право или готовить обвинительный акт, направленный для рассмотрения на заседании трибунала, или прекращать дело, если не было состава преступления.

Среди чекистов ощущался острый дефицит не только профессионалов, но и грамотных людей. В городе найти необходимое число работников не удалось. Да и требовались люди, не связанные родственными связями с местным населением. Пришлось прибегнуть к набору в Перми. Как вспоминал И. И. Родзинский: «Уральский областной комитет партии в течение недель двух пытался сорганизовать коллегию из старых членов партии с большим партийным стажем (дело происходило в Перми. — К. С.), и ничего из этого не вышло […] Отказываются категорически. Говоря, что вы, чтобы я пришел? Это значит, я должен буду завтра Ивана Ивановича сажать, а ведь мы с Иваном Ивановичем на каторге вместе были и так далее… Пойти, это значит завтра, возможно, придется сажать, потому что они занимают враждебную позицию. А так мы с ним друзья и не можем, старые связи […] И вот тогда, собственно говоря, в результате всего этого Лукоянов был приглашен в качестве председателя областной Чрезвычайной комиссии […]».

Ф. Н. Лукоянов в то время возглавлял губернскую ЧК в Перми. Там и были им набраны кадры первого состава Уральской ЧК. Среди них недоучившиеся молодые студенты — Владимир Митрофанович Горин, Исай Ильич (Иделевич) Родзинский, молодой чекист Валентин Аркадьевич Сахаров и другие.

Родзинский, будучи в то время студентом первого курса Пермского отделения Петроградского университета, в своем двадцатилетнем возрасте уже успел побывать в Перми членом железнодорожного ревкома, комиссаром по охране Пермской дороги и даже председателем первого на Урале Мотовилихинского народного суда. Он же, вместе с председателем Мотовилихинской организации большевиков Г. И. Мясниковым (будущим заместителем председателя Пермской губЧК и организатором расстрела 13 июня 1918 г. формально последнего императора России Михаила Александровича Романова), в течение двух часов наметили в состав отряда 60 человек, взяв весь состав военной организации РСДРП (б). Как вспоминал Родзинский, «это оказались члены партии пятого, шестого, седьмого, восьмого годов. Вызывали их и прямо они домой не возвращались. Тут же направлялись в отряд. Поехали мы. Вагон был забит народом […]».

Показательно, что когда поезд ночью проезжал Невьянск, будущие чекисты едва не стали жертвами вспыхнувшего как раз тогда Невьянского восстания.

А когда приехали в Екатеринбург, сразу были брошены на подавление Верх-Исетского восстания. «Связались мы с обкомом, с облисполкомом, в частности с Белобородовым, — вспоминал Родзинский. — Он очень обрадовался, что мы приехали наконец, и тут же говорит, что вот у нас восстание. Тушат, говорит, чуть ли не пять организаций. Все тушим, а толку мало. Вот вы приехали, езжайте, говорит, в помещение городской ЧК и берите на себя все […] А, собственно говоря, единственная сила, которая действовала, это был батальон мадьяр. Мы быстро с ними договорились, поняли, что надо оттеснять в одно место всю эту толпу, не допускать до станции, до телеграфа. Так в течение постепенно двух-трех часов стискивали, стискивали и они оказались стиснутыми в определенном небольшом радиусе. Ну, после этого наши начали выхватывать зачинщиков и мы буквально через день, уж не помню сколько, человек 30 расстреляли». Таково было боевое крещение Уральской облЧК.

«Позже, по организации в центре чрезвычайной комиссии, была организована чрезвычайная комиссия и у нас — вспоминал Я. Юровский. — Первым председателем этой комиссии как будто бы был Ефремов, уральский подпольный работник, в частности занимавшийся в подпольный период эксами, за что и отбывал, кажется, 10-летнюю каторгу. Затем был назначен председателем Иван Бобылев и еще позже был председателем Федор Лукоянов, это было примерно в начале июня месяца. Я также был назначен членом коллегии областной чрезвычайной комиссии, туда же входил членом коллегии и Сергей Егорович Чуцкаев […] Контрреволюционным отделом чрезвычайной комиссии ведал тогда бывший студент Исай Родзинский, а борьбой со спекуляцией и саботажем — тоже бывший студент Горин… Чрезвычайная комиссия размещалась в бывшей Американской гостинице на углу Покровского и Златоустовской улиц […]».

Таким образом, постановлением Президиума Областного Совета рабочих, крестьянских и армейских депутатов Урала от 21 июня 1918 г. был утвержден новый состав членов Уральской Областной Чрезвычайной Следственной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. В состав входили: председатель — Ф. Н. Лукоянов, товарищ председателя — С. Е. Чуцкаев, секретарь — М. И. Яворский, заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией — В. М. Горин, заведующий отделом по борьбе со спекуляцией — И. И. Родзинский, заведующий хозяйственным отделом — Мясников, начальник отряда — Н. А. Бобылев, заведующий по охране города — Я. М. Юровский.

Необходимо отметить, что практически все партийное и советское руководство Урала и Екатеринбурга в 1917–1918 гг. составили профессиональные революционеры — борцы с прежним режимом. Все они неоднократно побывали в тюрьмах и ссылках и прибыли в Екатеринбург после освобождения их Февральской революцией. При этом практически все они были людьми одного поколения в возрасте от 26 (Белобородов, Сафаров) до 34 (Крестинский) лет.

Историки А. И. Колпакиди и Г. В. Потапов в своей хронике террора и репрессий режима Николая II насчитали не менее 130 тыс. чел. только убитых. Можно представить, каково было отношение к царскому режиму революционеров, лучшие годы проведших в тюрьмах, ссылках, эмиграции. Екатеринбургский историк, академик РАН В. В. Алексеев отмечает, что, возвращаясь из сибирской ссылки, Свердлов и Голощекин «поклялись застрелить „Николая Кровавого“».

После исполнения их мечты, в статье «Казнь Николая Кровавого», опубликованной 23 июля 1918 г. в газете «Уральский рабочий», заместитель председателя Уралоблсовета и Уралобкома РКП (б) Г. И. Сафаров писал: «Он слишком долго жил, пользуясь милостью революции, этот коронованный убийца […] Николай Второй — был самым настоящим помещичьим царем, другом банкиров и грабителей. Когда февральская революция опрокинула приказно-помещичий строй, он остался жить „по недоразумению“».

Председатель следственной комиссии при ревтрибунале Екатеринбургского горсовета, а затем заместитель председателя ЧК Яков Юровский (сам из семьи ссыльного уголовника), в воспоминаниях 1922 г. заметил: «Восставший пролетариат, забитый нуждой, безграмотный, имел полную возможность и полное право излить свою вековую злобу на попавших в их руки злодеев. И, однако, какая красота: восставшие для раскрепощения человечества, даже в отношении своих злейших врагов являют безпримерное великодушие, не оскорбляя, не оскорбляя, не унижая человеческаго достоинства, не заставляя страдать напрасно людей, которые должны умереть потому, что того требует историческая обстановка. Люди строго выполняют тяжелый революционный долг, разстреливаемые узнают о своей судьбе буквально за две минуты до смерти».

Немаловажным было и другое соображение. Солдат-строитель, а затем член Совета рабочих депутатов в с. Таватуй, екатеринбургский чекист и участник расстрела царской семьи Г. П. Никулин считал, что с царем поступили даже гуманно, расстреляв его без пыток. В своем интервью в 1964 г. он заявил: «Я, например, считаю, что с нашей стороны была проявлена гуманность. Я потом, когда, понимаете, воевал, вот в составе третьей армии, 29-й стрелковой дивизии, я считал, что если я попаду в плен к белым и со мной поступят таким образом, то я буду только счастлив. Потому, что вообще с нашим братом там поступали зверски».

О главном злодеянии, произошедшем в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 г., — расстреле семьи бывшего императора Николая II и его слуг написано значительное количество исследований: от вышедшей в 1924 г. в Париже на французском языке книги следователя Н. А. Соколова до работ внука царского старшего повара И. М. Харитонова, расстрелянного вместе с царской семьей, П. В. Мультатули.

Не стоит забывать в то же время и о том, что в ходе начавшегося 13 июля успешного наступления чехословаков и казаков на Екатеринбург погибло не менее 1000 рабочих и красноармейцев.

Но стоит привести и два кратких отрывка из воспоминаний участников этого преступления. Из воспоминаний участника расстрела царской семьи М. А. Медведева (Кудрина): « […] Слышим голос Юровского: — Стой! Прекратить огонь! Тишина. Звенит в ушах. Редеет пелена дыма и пыли […] Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, женский радостный крик: — Слава богу! Меня бог спас! Шатаясь, подымается уцелевшая горничная — она прикрылась подушками, в пуху которых увязли пули. У латышей уже расстреляны все патроны, тогда двое с винтовками подходят к ней через лежащие тела и штыками прикалывают горничную. От ее предсмертного крика очнулся и часто застонал легко раненый Алексей — он лежит на стуле. К нему подходит Юровский и выпускает три последние пули из своего «маузера». Парень затих и медленно сползает на пол к ногам отца […] Осматриваем остальных и достреливаем из «кольта» и ермаковского нагана еще живых Татьяну и Анастасию. Теперь все бездыханны».

Не менее страшен и рассказ о последующих действиях цареубийц. По схожим версиям Юровского и Медведева-Кудрина, трупы сначала бросили в шахту, но к утру обнаружили, что шахта была неглубокой, а лежавший лед помог трупам сохраниться, как живым. Решено было их достать и сжечь, изуродовав лица серной кислотой, которую привез П. В. Войков. По свидетельству Г. З. Беседовского, Войков в 1925 г. в Варшаве, будучи полпредом СССР в Польше, вспоминал: «для этой работы было выделено 15 ответственных работников Екатеринбургской и Верх-Исетской партийных организаций. Они были снабжены новыми, остро отточенными топорами такого типа, какими пользуются в мясных лавках для разрубания туш […] Самая тяжелая работа состояла в разрубании трупов. Войков вспоминал эту картину с невольной дрожью. Он говорил, что, когда эта работа была закончена, возле шахты лежала громадная кровавая масса человеческих обрубков, рук, ног, туловищ, голов. Эту кровавую массу полили бензином и серной кислотой и тут же жгли. Жгли двое суток. Не хватало взятых запасов бензина и серной кислоты. Пришлось несколько раз подвозить из Екатеринбурга новые запасы и сидеть все время в атмосфере горелого человеческого мяса, в дыму, пахнувшем кровью […] — Это была ужасная картина, — закончил Войков. — Мы все, участники сжигания трупов, были прямо-таки подавлены этим кошмаром. Даже Юровский и тот под конец не вытерпел и сказал, что еще таких несколько дней — и он сошел бы с ума […]».

По данным О. А. Платонова, одним из организаторов убийства семьи и слуг бывшего императора был и начальник милиции Екатеринбурга Алексей Николаевич Петров.

Несомненно, исследование девиантного поведения людей революционной эпохи — занятие не для слабонервных. Но отказываться от рассмотрения жутких сторон революции, значит, в конечном счете, отказаться от познания вообще.

Заложников в Екатеринбурге арестовывали в разное время и по разным поводам. Дядька наследника цесаревича К. Г. Нагорный и лакей царской семьи И. Д. Седнев были отправлены в тюрьму 28 мая, есаула Мамкина и матроса Т. Нахратова арестовали на площади Верх-Исетского завода при выступлении фронтовиков 10–12 июня. Некоторых взяли в заложники после введения в городе военного положения 29 мая, а бывший управляющий Верх-Исетским заводом, затем владелец механической конторы «Фадемак» Александр Иванович Фадеев был арестован в ночь на 26 июня, хотя и был болен.

29 июня 1918 г. в ответ на гибель комиссара И. М. Малышева их вывели из камер, посадили на грузовики и повезли по Тюменскому тракту. За дачами Агафурова на месте городской свалки был произведен первый в городе массовый расстрел. Удалось убежать только Н. П. Чистосердову. 31 июля, после занятия города чехословаками, все 19 человек были торжественно похоронены на Монастырском и Ивановском кладбищах.

Мобилизованным горожанам Екатеринбурга, которые забирались в основном из имущих классов, пришлось строить укрепления и окопы для красных от Верхнего Уфалея до Косого Брода. Часть из них была при разных обстоятельствах расстреляна. 3 августа тела убитых «окопников» Б. В. Макарова, С. М. Елшанкина, Н. Бебешина, И. Б. Шейнеса, инженера И. С. Соколова и Щапова привезли на станцию Екатеринбург I и на следующий день захоронили.

Сбежавший также из-под расстрела жандармский ротмистр Стрельников рассказал, как еще одну партию заложников из одиннадцати человек привезли из тюрьмы на станцию Екатеринбург II. Среди них были епископ Тобольский Гермоген (Георгий Ефремович Долганов), священник церкви Каменского завода отец П. И. Карелин, бывший екатеринбургский полицмейстер Г. И. Рупинский. Их повезли вместе с отрядом матроса П. Д. Хохрякова, называвшимся «карательная экспедиция тобольского направления». Красноармеец А. Посохин вспоминал (стиль оригинала сохранен): «При отправлении из Екатеринбурга нами были захвачены заложники, контрреволюционеры, около 12 человек, часть из студентов, бывших офицеров, духовенства и, как помню, бывший жандарм […] вся эта свора по возвращении от Тобольска на обратном пути под селом Покровским […] по приказу тов. Хохрякова были расстреляны».

18 августа на девятой версте от станции Екатеринбург II в сторону Тюмени на бывшем стрельбище были обнаружены шестьдесят два тела, в основном крестьяне Камышловского уезда. Единственный спасшийся из них, И. М. Шелехов, рассказал, как всех вывели из подвала Американской гостиницы, посадили в вагоны и увезли на стрельбище. Здесь расстреляли из винтовок и пулемета, а потом ходили и добивали тех, кто остался в живых.

В августе екатеринбургские газеты почти ежедневно печатали сведения и статьи о жертвах красного террора: двадцать два человека в Ирбите, восемь священников в Каменском заводе, семьдесят рабочих в Верх-Исетском заводе.

Ход и исход «красной смуты», как назвал ее исследователь революции историк В. П. Булдаков, лежит за пределами обычных представлений о добре и зле — сколь бы высокими и благостными идеалами не руководствовались ее вольные и невольные вдохновители и какими бы низменными и бесчеловечными не оказывались действия тех, чьими руками она творилась.

Накануне отступления из Екатеринбурга чекисты выпустили на свободу пятьдесят заложников, среди которых оказался и талантливый изобретатель телевидения В. К. Зворыкин. При этом чекисты вывезли с собой еще около полусотни арестованных заложников. Среди них были и двенадцать екатеринбуржцев: священники о. Сельменский и о. Уфимцев, граждане города Баранцев, А. Керенцев, Лазарев, врач А. В. Линдер, В. И. Липин, М. К. Лемке, П. Первушин, Соколов, С. И. Степанов и С. И. Рожков. Остальные заложники были из заводов и селений Екатеринбургского уезда. Некоторые из них по дороге были расстреляны, как например начальник станции Ревда Абрамов.

В дальнейшем из Пермской пересыльной тюрьмы арестанты были доставлены для работы в Кизеловские угольные копи, где были освобождены наступавшими частями Сибирской армии в декабре 1918 г. Значительная часть заложников заболела от перенесенных испытаний, плохого питания и отвратительного обращения.

После падения красного Екатеринбурга, 25 июля 1918 г., ЧК вместе с другими учреждениями советской власти эвакуируется в Пермь, где продолжает поначалу существовать как областной орган. Затем, после падения Уфы, сливается с Коллегией Пермской ЧК, которая распространяет свое влияние только на Вятскую губернию и уезды других губерний, не занятые белогвардейцами.

Уральская ЧК летом 1918 г. арестовала 400 чел. (35 расстреляно), а осенью их количество было уже свыше тысячи человек. В Перми было уничтожено во второй половине 1918 г. до 100 священнослужителей; в Екатеринбургской епархии 47 служителей культа.

В Перми Областная ЧК еще продолжает свое существование некоторое время как руководящий областной орган, но с падением Уфы происходит слияние областной коллегии с коллегией Пермской ЧК, которая распространяет свое влияние только на Вятскую губернию и уезды других губерний, не занятые белогвардейцами. Здесь ЧК помимо своих прямых задач принимает самое деятельное участие в формировании отрядов и отправке их на Восточный фронт, а также вооружает пароход «Левшино» и бросает его с командой из своего отряда по направлению Оса, Оханск, на борьбу с Народной армией Самарского Комуча.

Но борьба была проиграна, Пермь пришлось эвакуировать. УралоблЧК выехала в Вятку, где на время окончила свое существование как областная.

2.2. Екатеринбургский концлагерь №1: история, контингенты, социальный состав репрессированных (С. И. Константинов)

Октябрьская революция 1917 г. отвергла большинство ранее используемых правовых норм, и новая государственная власть была поставлена перед проблемой формирования нового пенитенциарного законодательства. В мае 1918 г. был создан Центральный Карательный Отдел Народного Комиссариата юстиции, который «начал организовывать производительный труд» заключенных. По приказу Л. Д. Троцкого от 4 июня 1918 г. начинают создаваться концентрационные лагеря, которые законодательно были оформлены во «Временной инструкции о лишении свободы» от 23 июля 1918 г..

16 июня 1919 г. Постановление ВЦИК определило организацию лагерей принудительных работ. Она возлагалась на губернские чрезвычайные комиссии (Губчека). Во всех губернских городах в указанные в особой инструкции сроки должны были быть созданы лагеря, рассчитанные не менее чем на 300 чел. каждый. Заключению в лагеря подлежали те лица и категории лиц, относительно которых были вынесены постановления отделов Управления, ЧК, революционных военных трибуналов, народных судов и других советских органов, которым представлялось это право декретами и распоряжениями.

В соответствии с постановлением ВЦИК от 17 мая 1919 г., наряду с тюрьмами во всех губернских городах России начали создаваться лагеря принудительных работ, подведомственных НКВД. Постановление ВЦИК не только регламентировало порядок организации лагерей, но и впервые в истории пенитенциарной системы советской России определило правовое положение заключенных.

На 25 ноября 1919 г. в стране уже был 21 лагерь (16 000 заключенных), к ноябрю 1920 г. — 84 лагеря (59 000 заключенных), а к маю 1921 г. число лагерей достигло 128, а количество заключенных — примерно 100 000 чел. В Екатеринбургской губернии было создано три концлагеря (Екатеринбургский, Нижне-Тагильский и Верхотурский).

В мае 1920 г. президиумом Губчека с согласия Губкома РКП (б) и Екатеринбургского Губисполкома было принято решение организовать в городе концентрационный лагерь. Это был первый в Уральской области концлагерь для приговоренных к отбыванию наказания в виде принудительных работ.

В докладе о работе Губернского подотдела принудительных работ с 1 марта по 28 июля 1920 г., направленном в Губернский отдел Управления, заведующий Губернским подотделом принудительных работ сообщает, что «концентрационный лагерь при подотделе организован на 5 000 человек и с 19 июля сего года туда начали поступать осужденные на принудительные работы с содержанием под стражей». По мнению заведующего подотделом, поздние сроки открытия лагеря в июле 1920 г. объясняются тем, что город не давал подходящей территории, а также отсутствием конвоя. Кроме того, требовалось подыскать зимнее помещение под лагерь, так как «настоящее устраивалось для лета».

В фонде Екатеринбургского управления местами заключения хранится дело о деятельности концентрационного лагеря №1, содержащее рукописную схему лагеря, составленную в январе 1921 г. Тогда лагерь располагался за чертой города и находился к северу от станции Екатеринбург I, между речкой (р. Основинка на плане не обозначена. — С. К.) и Верхотурским трактом. В записке в Президиум Губернского исполкома, датируемой 5 ноября 1920 г., говорится о том, что «земельный участок для постройки концентрационного лагеря отведен и к Губернскому Подотделу принудительных работ актом комиссии прикреплен; участок расположен между городом и Верх-Исетским заводом, имеет форму ромба, с северной стороны прилегает к ипподрому, южная сторона выходит к спичечной фабрике, западная к Верх-Исетскому и восточная к исправдому №1. Длина южной и северной стороны равна 82,5 сажен [176 метров], западной и восточной равна 95,8 сажен [204 метра], всего в участке 8903,5 квадратных сажен, восточный угол не выходит до дороги (Красноуфимский тракт) 15 сажен».

При сопоставлении плана лагеря с картами города 1918-го, 1930-го и современной картой удалось установить, что лагерь находился к северу от железнодорожных путей, между современным проспектом Космонавтов и улицей Кислородной. Указанная на плане речка (р. Основинка) сегодня протекает в трубе, проложенной под улицами Кислородная и Основинская. В настоящее время на этой территории расположены Северное трамвайное депо и АООТ «Екатеринбургское такси».

О непригодности лагеря в зимнее время свидетельствует и протокол комиссии, проводившей осмотр лагеря 7 октября 1920 г. В нем дано подробное описание как внешнего, так и санитарного состояния лагеря. К этому моменту в лагере находилось уже более 500 осужденных за «контрреволюцию и другие аналогичные преступления» и 502 военнопленных поляка.

Заключенные содержались на бывшем кирпичном заводе Николаева в кирпичных сараях, которые в ширину были равны 5–6 саженям [10–12 метров], а в длину тянулись на несколько десятков саженей. Крыши были железными в два ската, снаружи сараи до некоторой высоты засыпаны глиной. Комиссией были осмотрены два сарая, в одном из них шел ремонт. Первый барак отапливался несколькими железными печами, в первой половине были нары, расположенные в четыре ряда — «два ряда вдоль стенок и два ряда посредине» — в помещении полумрак, пол глинистый. Во второй половине, где размещались военнопленные поляки, не было ни печей, ни нар. Отмечена грязь внутри сарая — «общее содержание и вид […] грязный; одежда, белье, постельные принадлежности грязные».

Ввиду отсутствия печей во второй половине люди вынуждены греться около костров, сооружаемых на полу. Второй барак подготавливали к зиме — «изнутри стенки обшиваются досками при засыпке межстенного пространства землей; нары устраиваются также в четыре ряда, пол между ними (в проходах) устилается кровельными досками; устанавливаются железные печи». В отремонтированной части было выделено помещение для женщин, караула и мастерские.

В лагере среди заключенных велась определенная культурно-просветительская работа. В ноябре 1920 г. была организована библиотека с фондом 1,5 тысячи книг, но в докладе о культурно-просветительской работе отмечено, что большинство осужденных составляли «несознательные» малограмотные крестьяне и рабочие, хотя образованных читателей насчитывалось 300 чел. Работали школы грамотности — по 6 часов в день. Их посещение было в обязательном порядке: действовала система поощрения (снижение срока, свидания с родными, красная доска).Имелись школы для малограмотных I ступени (с преподаванием основ физики, математики и т.д.) и для малограмотных II ступени (начальное обучение)

Велась внешкольная работа — систематические лекции по сельскому хозяйству, скотоводству и прочему. Велась также и политическая работа.

На лагеря распространял свое действие КЗОТ РСФСР 1918 г. Для заключенных устанавливался рабочий день, определялась сдельная заработная плата за все работы, производимые заключенными, кроме хозяйственных работ по лагерю, — 100% оплата по расценкам профсоюзов. Устанавливалась средняя сумма заработка в день и в зависимости от нее процент, который удерживался с заключенного за содержание его в государственном учреждении — две трети заработной платы.

Так, в Москве при заработной плате в день от 12 до 24 рублей в казну отчислялось две трети, т. е. 8 или 16 рублей соответственно. Если же заключенный вырабатывал в день меньше нормы (12 руб.) — это рассматривалось как нежелание трудиться, и тогда использовалось экономическое принуждение. В этом случае в казну шло 16 рублей. Если же заключенный зарабатывал в день больше 24 рублей, от его зарплаты удерживалось только 16 рублей. Максимум вычета из зарплаты заключенного в Екатеринбурге был установлен в 22 рубля 40 копеек.

Практически во всех местах заключения создавались мастерские, а затем в лагерях появились и земельные участки. Также осужденные могли работать в учреждениях или в низшем аппарате лагеря. Так, в Екатеринбургском лагере в январе 1921 г. при учреждениях жили и работали 167 чел., с жительством при лагере — 46 чел. и 39 чел. непостоянно. При лагере работали 149 чел. и 39 непостоянно, неработающих насчитывалось 60–80 чел. Общая численность заключенных в лагере на этот момент составляла 359 человек.

В это время в лагере заключенные работали над стройкой помещения для надзирателей, бани, вели ремонт и оборудование прачечной. Помимо этого в январе 1921-го в лагере было четыре мастерских: столярная, портновская, кузнечно-слесарная и сапожная. В столярной и сапожной мастерской не хватало инструментов, мастеров. Помещения, в которых они располагались, были непригодны. Та же ситуация была и в портняжной мастерской — там была только одна исправная машина. Кроме этих мастерских при лагере была парикмахерская в плохом состоянии и с одной мастерской.

С 1921 г. в лагере вводятся ведомости учета заключенных на 15 календарных дней. Согласно их данным, ежедневно на различных работах было занято от 42 до 74% заключенных. На работах, требующих специальной подготовки, как работа в мастерских, был занят относительно небольшой процент осужденных — от 5 до 19% (24 и 73 чел. соответственно).

Немаловажными являются сведения о заключенных, занятых на работах вне лагеря с возможностью жительства при тех учреждениях, на которых они работают. Их число является относительно стабильным в течение 1921 г. — от 25 до 47% (июнь и сентябрь соответственно). Эта стабильность объясняется тем, что для работ при учреждениях привлекались в основном люди по специальности, а получение права жить при учреждениях давалось индивидуально. Число заключенных, работающих при учреждениях с явкой в лагерь, постоянно меняется — от 118 чел. (15–30 июня) до 11 чел. (конец декабря). Скорее всего, эти заключенные привлекались для разовых работ. Так, например, женщины привлекались для мытья полов в помещении подотдела принудительных работ.

К одной из категорий заключенных, чей труд оплачивался, относились осужденные, выполняющие работы в администрации лагеря. Заключенные занимали следующие должности: секретарь, делопроизводитель, бухгалтер, счетовод, статистик, конторщик и посыльный. Общее количество работающих в администрации Екатеринбургского лагеря заключенных составляло 54 человека. Вольнонаемные рабочие в основном составляли административный аппарат лагеря — охрану, а также специалистов, работавших в мастерских. С августа 1921 г. в Екатеринбургском лагере начинает работать кирпичный завод, на территории которого и был расположен лагерь. Первоначально на заводе выпускалось до 3 тыс. кирпичей в день. Всего на работах по выделке кирпича было занято 64 человека.

Обед и ужин для заключенных готовился из одного блюда, порция хлеба составляла три четверти фунта (300 г.). Порция работающих заключенных была повышенной. Следует отметить, что 13 ноября 1920 г. заведующий Губернским подотделом принудительных работ А. М. Зверев в докладе в Президиум Екатеринбургского Губисполкома говорит о том, что порция работающего в момент составления протокола составляла полтора фунта (600 г.) хлеба в день. Но уже в первой половине ноября этот паек был снижен до одного фунта (400 г.) хлеба в день для всех категорий осужденных.

А. М. Зверев указывает на то, что комиссия признала необходимым усилить питание, и просит Губисполком немедленно принять меры по снабжению мест заключения продуктами продовольствия. Подобные требования А. М. Зверев выдвигал и в части снабжения концлагеря одеждой, обувью и постельными принадлежностями, акцентируя на то, что ввиду их отсутствия у заключенных «администрация лишена возможности посылать их на работы, что она обязана делать немедленно, согласно пункту 31 Постановления ВЦИК о лагерях принудительных работ».

Концлагеря начали функционировать в тяжелейшее для страны время разраставшегося голода. Питание заключенных в голодном 1921 г. действительно было на грани выживания. Но если сравнивать нормы довольствия в концлагере №1 и в Исправительном Рабочем Доме №1, то окажется, что при той же норме хлеба в день (1 фунт — около 400 г.) мяса или рыбы содержавшиеся в лагере получали больше — 137,6 г. и 100 г. соответственно.

Можно ужасаться и возмущаться скудостью пайка заключенных в концлагере №1, но вырывать эти страшные факты из контекста общей обстановки в этот период неисторично. Приведем выдержки из «Двухнедельного обзора-бюллетеня по госинформации №1 Екатеринбургской ГубЧК за время с 1 по 15 января 1922 г.»: «Общее политическое состояние Екатеринбургской губернии за период с 1 по 15 января не улучшилось и остается прежним — неудовлетворительным […] В Сысертском детском доме имел место случай голодной смерти двух детей […] В Кыштымском заводе питается лебедой до 60% всего населения. Цена за пуд лебеды достигает 170 тысяч рублей (при стоимости пуда пшеницы 1 000 070 руб. — К. С.). В Каменском уезде зарегистрирован случай убийства матерью двух своих дочерей на почве голода. Особенно резко, в форме голода, кризис существует в трех уездах губернии: Каменском, Красноуфимском и части Екатеринбургского […]».

Да и тиф не щадил никого. Так, 23 декабря 1922 г. умер от тифа член Губисполкома, заведующий Губернским отделом юстиции, член комитета Первого городского района РКП (б) Савва Ефимович Волков.

При этом необходимо отметить, что официально прописанные нормы питания заключенных не соответствовали реальным условиям. Голодный 1921-й привел к тому, что продовольственный паек уменьшался до трех четвертей (иногда и до одной четверти) фунта хлеба (т. е. 100 г.), 6–24 золотников крупы, 6–16 золотников мяса или рыбы.

В довершение всех сложностей подворовывала и лагерная администрация. Ревизионные проверки, имевшие место в концлагерях №1 и №2, выявили ряд «крупных дефектов, упущений проступков даже уголовного характера». В лагере №1, например, был обнаружен крупный недостаток продуктов питания. Разница показателей по муке и хлебу по данным, зафиксированным в расходных книгах, и по фактической наличности составляла в среднем по 30 пудов, т. е. по 480 килограммов. И это происходило в ситуации, когда ежедневный паек доходил до 100 граммов хлеба!

Документы позволяют проследить численность заключенных лагеря в период с октября по декабрь 1920 г. По сведениям комиссии, на 7 октября численность заключенных составляла 1002 человека. По данным доклада А. М. Зверева от 4 ноября 1920 г. — 2500 человек, а в докладе заведующего отделом Управления губернией от 8 декабря указана численность заключенных — 770 человек. Таким образом, за месяц численность заключенных сократилась в три раза. А в докладе «О жизни Екатеринбургского концентрационного лагеря №1» от 25 января 1921 г. указывается число осужденных на 30 декабря 1920 г. — 359 человек, из которых работало в учреждениях с жительством при лагере — 102 человека, с жительством при учреждениях — 166 человек.

Главный недостаток лагеря был и в том, что баня располагалась от лагеря в 5–6 верстах, а белья и теплой одежды у большинства заключенных не было. Не удивительно, что при отсутствии санитарной обработки вновь поступавших заключенных, осенью-зимой 1920–1921 началась эпидемия тифа, которая бушевала и в городе. Предпринимаются срочные меры по разгрузке лагеря. 18 ноября 1920 г. 600 заключенных лагеря были отправлены в Нижний Тагил, при этом им, после помывки в гарнизонной бане, выдано 300 комплектов белья (рубашек и кальсон).

Вследствие большой скученности, антисанитарии и отсутствия нормального питания в концлагерях разрастались различные заболевания. Судя по официальным отчетам, смертность среди заключенных за 1921 г., прежде всего от тифа, достигала 12,7%. В январе 1921 г. 34 наиболее тяжелых больных пришлось отправить в госпиталь. Заразных больных оставалось в лагере 24; болевших, но не заразных — 294; повторно болевших — 531.

Даже по состоянию на 1 июля 1922 г. в штате концлагеря №1 не имелось квалифицированных врачей. Были только несколько фельдшеров, сестер милосердия, сиделок и один фармацевт.

Обратимся теперь к строкам книги одного из первых исследователей красного террора С. П. Мельгунова «Красный террор в России 1918–1923», вышедшей пятым изданием в Москве в 1990 г., где упоминается город Екатеринбург. Относятся они к 1921 г. Ссылаясь на издание «Рев. Россия» №12/13, Мельгунов сообщает: «Из концентрационного лагеря в Екатеринбурге бежало 6 человек. Приезжает заведующий отделом принудительных работ Уранов, выстраивает офицеров, содержащихся в лагере, и „выбирает“ 25 человек для расстрела — в назидание остальным».

Труды современных исследователей позволяют уточнить данные, касающиеся Екатеринбургского концлагеря №1, приведенные С. П. Мельгуновым. Во-первых, заведовал Губернским подотделом принудительных работ Семен Никифорович Ураков. Во-вторых, в июле 1921 г. в лагере расстреляно было не 25, а 30 офицеров, содержащихся в концлагере №1 (5 — за подготовку к побегу и 25 заложников). А в августе — еще 6 офицеров, совершивших побег 2 июля. События лета 1921 г. подробно описаны Н. И. Дмитриевым в статье «Побег из застенка».

Кратко дело состояло в следующем. Действительно, бежать из лагеря принудительных работ было от чего. И бежали не только из лагеря, но даже из Екатеринбургской тюрьмы — только за первое полугодие 1920 г. бежало 23 человека. Какие меры предписывала центральная власть для предотвращения побегов? Еще 17 декабря 1919 г. был издан декрет Совнаркома за подписью Ленина о порядке отпуска заключенных на работы в советских учреждениях, где указывалось, что в случае побега заключенного поручителя, под чью ответственность работал заключенный, немедленно арестовывать на срок 3 месяца без права изменения меры пресечения.

Нарастание голода участило побеги. Последовал приказ №118 Екатеринбургского губисполкома, губчека и губотдела принудительных работ от 27 мая 1921 г. Приказ гласил: «Ввиду участившихся за последнее время случаев побега арестованных… а также ввиду того, что неоднократно выясняется, что побег тем или иным заключенным совершен благодаря содействию остальных заключенных из той группы, с которой бежавший находился в одной камере… или на внешних работах… — в целях быстрого прекращения этих явлений и устранения их в будущем, дабы пресечь возможность новых преступных действий со стороны злостных преступников, каковые уже имели место среди сбежавших ранее, настоящим приказывается: ввести во всех местах заключения Екатеринбургской губернии круговую поруку среди арестованных, и ОБЪЯВЛЯЕТСЯ для сведения, что с момента издания настоящего приказа впредь за каждого сбежавшего арестованного будет расстреляно 5 человек из той группы, из которой сбежал арестованный, и того рода преступления, к которой относится сбежавший с места заключения или с места работ арестованный […]». Подписали: Предгубисполкома Израилович; Зампредгубчека Г. Штальберг (Герта Штальберг. — К. С.); Завгуботдела принудительных работ А. Зверев.

Совершались побеги и из лагеря №1. Так, 17 мая 1921 г. скрылся Константин Голубев. Совершили побег офицеры Килосов, Короткин, Шайтанов, Щапов, всего около десяти человек.

В такой обстановке и был совершен побег из Екатеринбургского лагеря №1: шесть офицеров покинули лагерь 2 июля 1921 г. Далее в своей статье Н. И. Дмитриев описывает обстоятельства этого дела. В ходе дознания допрошенные офицеры заявили, что знали о приказе №118 и о возможном расстреле оставшихся в лагере одногруппников, но не предполагали, что такое может свершиться на практике. Хотя некоторые офицеры пытались отрицать сам факт разговоров о побеге и личного участия в нем, но в ходе разбирательства (т.е. оно все-таки производилось. — К. С.) все вынуждены были признать подготовку к побегу. (Должны были бежать восемь офицеров. — К. С.).

В своем заключении по допросам Ураков писал: «Из настоящего донесения усматривается твердое желание и подготовка к побегу, который был намечен на понедельник. Настоящий побег был предупрежден исключительно благодаря сообщению, сделанному заключенным Степановым Павлом Гавриловичем […] К упомянутому Степанову прошу принять меру поощрения, а к остальным применить на основании приказа №118 высшую меру наказания […]». Этим и ограничилось участие С. Н. Уракова в расследовании этого дела.

В ходе дознания выяснено, что конвоир красноармеец Бойко в нарушение приказа отпустил девятерых офицеров, отправленных в лес для постановки изгороди из колючей проволоки вокруг огорода для концлагеря, для сбора ягод и покупки молока у проходивших по тракту деревенских женщин. При этом три офицера (Коземаслов, Чиркунов, фамилия еще одного неизвестна) отказались от побега.

На следующий день в лагере были сформированы два списка. Первый состоял из имен и фамилий пяти офицеров, только готовившихся совершить побег. Второй список включал фамилии двадцати пяти офицеров, входивших в одни и те же десятки с бежавшими в эти же дни шестью офицерами. Составленные списки комендант лагеря А. Филатов немедленно направил председателю Екатеринбургской губчека А. Г. Тунгускову для привлечения виновных «к высшей мере наказания на основании приказа №118».

В ходе заседания Екатеринбургской губчека 4 июля 1921 г., в котором участвовали А. Г. Тунгусков (председатель), А. Крылов, Г. Н. Штальберг, А. Я. Калькштейн (секретарь), были рассмотрены списки «белых офицеров, пытавшихся бежать из лагеря» из пяти человек (А. М. Чечулин, Н. В. Бардин, С. М. Алексеев, В. Н. Боярский, В. Н. Левашов) и «белых офицеров, в десятках из коих бежало шесть человек» — из 25 человек. Постановили: «На основании приказа губисполкома, губотдела принудительных работ и губчека всех перечисленных лиц, обвиняемых в организации и содействии побегу, будучи связаны круговой порукой, согласно вышеупомянутого приказа от 27 мая с/г за №118, подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять». 4 июля приговор был приведен в исполнение.

Все шесть действительно бежавших офицеров вскоре были задержаны крестьянами в Ирбитском районе и переданы милиции. 3 августа дело об их побеге было заслушано на заседании членов коллегии Екатеринбургской губернской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности. В ночь с 3 на 4 августа они были расстреляны.

Остается добавить, что среди расстрелянных заложников, чьи автобиографии приводится в статье Н. И. Дмитриева, указан подполковник Иннокентий Иннокентьевич Китновский (1878–1921). Выпускник Казанского пехотного юнкерского училища храбро воевал, защищая Россию. Командовал батальоном, 29 мая 1915 г. произведен в подполковники, а 7 ноября того же года награжден Георгиевским оружием. Был ранен, после возвращения из германского плена, 27 августа 1918 г., мобилизован в белую армию. Как инвалид назначен начальником Новониколаевской унтер-офицерской школы, а затем получил назначение на фронт в качестве завхоза полка.

Но на следующий год в редакцию журнала пришел отклик историка из Барнаула А. Краснощекова на первую часть статьи, где сообщалось небольшое дополнение. «Судя по всему, Китновскому удалось скрыть факт активного участия в боях против Красной армии. Есть сведения, что летом-осенью 1919 г. он командовал 2-м штурмовым полком 3-й Сибирской штурмовой бригады (с августа 1919 г. в составе Сводной Сибирской дивизии)» (выделено мною. — К. С.).

В январе 1922 г. в Екатеринбургском концлагере №1 числилось 784 заключенных. При этом более четверти из них составляли бывшие белые офицеры. Их средний возраст — 27,5 лет. Не укладывается в сложившийся стереотип белого офицера социальное происхождение этих бывших колчаковцев: из крестьян и мещан (поровну) — 88%, остальные — из духовного звания, казаков, почетных граждан и лишь три человека — из дворян. Ясно, что основную массу заключенных составляли младшие офицеры.

Екатеринбургский губернский концентрационный лагерь №1 был одним из первых опытов молодого государства в налаживании аппарата карательной системы, строительства собственно советских мест заключения. В этом смысле лагерь еще не имел жесткой дисциплины, достаточного количества конвоя, чтобы водить заключенных на работы. Более того, осужденные имели возможность жить при учреждениях, где они работали. Техническое состояние, условия содержания заключенных, необустроенность быта, наличие библиотек и школ, относительно гуманное отношение к заключенным — факторы, свидетельствующие о том, что лагерная система только зарождалась.

Но условия продолжающейся Гражданской войны, разруха и голод, воцарившиеся в стране, все более ужесточали режим содержания в местах заключения. О чем свидетельствуют события лета 1921 г. в Екатеринбургском концлагере №1.

В том же 1921 г. ЦК РКП (б) создал комиссию, которая предложила пересмотреть дела в отношении всех лиц, попавших в места заключения в годы Гражданской войны. В результате были проведены массовые амнистии и пересмотр дел тех заключенных, которые не подпали под них. Декрет СНК РСФСР от 28 ноября 1921 г. обязал Народный комиссариат труда и его местные органы содействовать трудоустройству заключенных, для чего была издана специальная инструкция.

Постановлением СНК от 25 июля 1922 г., и совместным постановлением НКЮ и НКВД от 12 октября 1922 г., все управление местами заключения было сосредоточено в НКВД с образованием в его составе Главного управления местами заключения (ГУМЗ), а лагеря и бывшее Главное управление принудительных работ упразднили. Так, в Екатеринбурге появилось Губернское управление местами заключения (ГУБУМЗАК), существовавшее до 15 декабря 1923 года. Однако в ведении ВЧК, а затем и ОГПУ осталось значительное количество специальных лагерей, деятельность которых регулировалась совершенно секретными инструкциями и приказами по линии Государственного политического управления (ОГПУ). В 1930-е гг. из подобных лагерей вырос «архипелаг ГУЛАГ».

Глава 3. Лишение избирательных прав граждан в 1920–1930-е гг. как инструмент негативной социальной селекции

3.1. Правовая основа процесса лишения избирательных прав (А. П. Килин)

После октября 1917 г. экономические преобразования были подчинены политическим целям — удержанию власти, социальному переустройству старого и формированию нового общества. Одним из методов классовой борьбы в условиях новой экономической политики было внесудебное ограничение в гражданских правах значительной части населения.

Большевики, «диалектически» сочетая идеологический догматизм и прагматизм в оперативном управлении, с одной стороны декларировали демократические принципы, а с другой подвергали дискриминации значительную часть населения. Нельзя утверждать, что в данном случае был реализован принцип «кто был ничем, тот станет всем», поскольку, помимо «бывших», ряды маргиналов пополнили новые «неполноправные свободные».

Механизм внесудебного лишения избирательных прав позволял отстранить от легальных форм управления на самых разных уровнях власти и в самых разнообразных сферах не только «бывших», но и «неблагонадежных». Среди представителей последних были как те, кто эксплуатировал чужой труд, так и те, кто занимался торговлей. Лишение частных предпринимателей избирательных прав, то есть дискриминация граждан по признаку профессиональной деятельности, заслуживает особого внимания, поскольку демонстрирует «законные, но не противоправные» действия властей, так как граждане существенно ограничивались в своих правах за занятие легальным видом деятельности, которую государство облагало налогами.

Отметим внесудебный, административный порядок лишения избирательных прав граждан, что является радикальной мерой по современным меркам. Так, в сельской местности включение человека в список лишенных избирательных прав и исключение из списка избирателей могло производиться на бездокументной основе, т. е. со слов односельчан или представителей сельсовета человек объявлялся «торговцем» или «кулаком».

Правовая среда Советской России 1920-х гг. была уникальной и единственной в своем роде. Законодательство монархической России в первые годы после Октябрьского переворота использовалось для нужд нового государства в части, не противоречащей декретам советской власти и духу «революционной законности».

Подобно многоукладной экономике, в законодательной практике присутствовали элементы прежнего буржуазного права, над которыми доминировали нормы «революционной законности». Последние сочетались с неписаными правилами — «большевистской этикой» и базировались на восприятии общества через призму классовой борьбы, таким образом можно говорить о специфической модели «правового плюрализма». Оценка конкретных ситуаций с этой, специфической, точки зрения была повсеместной. В таких условиях грань между законом и беззаконием в деятельности органов власти и управления зачастую становилась прозрачной и трудноразличимой.

По прямому признанию В. И. Ленина, революционные декреты служили, прежде всего, целям пропаганды, а главное, и они, и весь гигантский массив юридических документов, практика юридических органов строились в соответствии с «духом революционного правосознания», ни в коей мере не ограничивали всевластие партийных чиновников и административного аппарата партийного государства, юридически облагораживали ничем не ограниченные внесудебные и судебные репрессии, расправу с неугодными, «контрреволюционерами» и «оппозицией».

С. С. Алексеев отмечает две особенности советского права. Во-первых, в него непосредственно включалось социальное революционное право, т. е. «неправовой» в юридическом смысле феномен; во-вторых, оно было носителем тоталитарной идеологии, которая, подчинив право, пропитав его догмами, превратила правовую систему в предельно заидеологизированную, тоталитарную, утратившую коренные правовые ценности.

Учитывая специфику правовой среды советской России, приходится констатировать, что ограничение значительной части членов общества в гражданских правах (лишение права голоса на выборах) с формальной точки зрения было законно. В Конституциях РСФСР 1918 и 1925 гг. содержалось положение, в соответствии с которым, наряду с заключенными и душевнобольными, целый ряд категорий граждан (на основе классового или профессионального признаков) лишались права избирать и быть избранными (пассивного — быть избранным и активного — избирать). К категории «лишенцев» относились «классово чуждые» элементы, идеологические противники, представители некогда правящих групп и сословий, а также граждане, не занятые в обобществленном секторе производства. В своей работе Г. Алексопулос пишет о том, что «Ленин заявил, что его партия „лишит избирательных прав всех граждан, препятствующих социалистической революции“».

Основными источниками при изучении проблем избирательного законодательства 1920-х являются Конституции РСФСР 1918 и 1925 гг. и «Инструкции о выборах городских и сельских советов и о созыве съездов советов».

Последовательное изучение инструкций по выборам 1920 г., 1925 г. (изданной в связи с принятием новой конституции), 1926 г., а также 1930 г., дает возможность проследить изменения в избирательном законодательстве советской России в части лишения граждан избирательных прав.

Закономерным является юридическое оформление de jure тех изменений, которые произошли в реальной практике de facto. Любые корректировки инструкции о выборах свидетельствовали о необходимости приведения юридических норм в соответствие с требованиями жизни. Так, появление постановления ВЦИК от 10 апреля 1930 г. и последующие уточнения, несомненно, свидетельствуют о массовых злоупотреблениях и нарушениях в правоприменительной практике избирательного законодательства.

Рассмотрим инструкции о выборах и сопоставим содержащиеся в них отдельные положения в части категории лишенных избирательных прав.

В инструкции 1920 г. говорилось: «Не избираются и не могут быть избранными… а) лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли, как то: заводчики, фабриканты, деревенские кулаки и другие паразитические элементы, эксплуатирующие труд рабочих, служащих, деревенских батраков и т. д.; б) лица, живущие на нетрудовой доход, как то: проценты, доходы с предприятий, имущество и т. п.; в) спекулянты, частные торговцы, торговые и коммерческие посредники; г) монахи, духовные служители церквей и религиозных культов всех вероисповедований, сект и т. п.; д) служащие и агенты бывшей царской полиции, особого корпуса жандармов, охранных отделений; е) полиция и милиция всех бывших контрреволюционных правительств, существовавших во время Гражданской войны [для Урала это было связано, прежде всего, с правительством адмирала Колчака. — А. К.]; ж) члены царствующего дома в России; з) лица, бежавшие с контрреволюционным правительством во время его бегства от Красной армии [для Урала это означало „бегство с Колчаком“. — А. К.]; и) лица, признанные в установленном порядке душевно больными или умалишенными, а также лица, состоящие под опекой, и осужденные за корыстные или порочные преступления на срок, установленный законом или судебным приговором».

Нет указания на то, на основании каких документов должно быть вынесено решение. В данной инструкции не идет речь о лишении избирательного права членов семьи «лишенца», которые достигли избирательного возраста, но находились на иждивении. В последующих документах этот тезис повсеместно присутствует, что существенно расширяло круг граждан, ущемленных в правах.

Необходимо отметить, что отдельные нормы инструкции о выборах в части лишения избирательного права не всегда использовались с одинаковой интенсивностью. В первые годы нэпа, когда были сделаны уступки рынку, а также допускалось легальное существование частных предпринимателей, органы власти были несколько дезориентированы и не применяли повсеместно лишение избирательных прав к частным торговцам и прочим, наиболее экономически активным социальным группам. Когда началось наступление на принципы нэпа и государственное регулирование усилилось, активизировался и процесс лишения избирательных прав.

В 1924 г. на короткий срок, а затем планомерно, начиная с 1926 г. и вплоть до 1930-х гг., лишение избирательных прав как форма классовой борьбы применялось наиболее активно. Однако следует учитывать, что начало разработки документа и момент его принятия разделял определенный временной промежуток. Правоприменительная практика в раннесоветском обществе могла как отставать от законодательства, так и стремительно опережать его, радикализируясь, или ослабевать в зависимости от политической конъюнктуры.

Так, например, инструкции 1925, 1926 и 1930 гг. имеют существенные отличия от предшествующего положения 1920 г. В них более детально проработан механизм лишения избирательных прав и порядок рассмотрения жалоб граждан. Это, несомненно, свидетельствует о насущной необходимости регламентировать широко распространившуюся практику лишения прав. В последующих инструкциях, помимо уточнения категорий граждан, указывалось, на основании каких документов должно было приниматься решение о внесении их в списки местных избирательных комиссий, что, в свою очередь, свидетельствует об усилении правового регулирования избирательного процесса.

В инструкции 1925 г. говорится, что «учет лиц, лишенных избирательных прав, проводится на основании сведений документального характера»: копий приговоров или справок судебных органов; сведений финансовых органов об уплате подоходного и промыслового налогов, справок о выборке патентов на занятие торговой и предпринимательской деятельностью; справок административных органов или волостных исполнительных комитетов и сельских советов; а также актов органов здравоохранения.

Очевидно, что включение в инструкцию 1925 г. перечня лиц, которые не должны ограничиваться в гражданских правах, было обусловлено реальной практикой неправомерного лишения избирательных прав целого ряда кустарей, ремесленников и мелких сельских производителей.

Не лишались избирательных прав лица, которые пользовались наемным трудом в соответствии с правилами об условии применения подсобного наемного труда в крестьянских хозяйствах; владельцы и арендаторы мельниц, просорушек, маслобоек, кузниц и т. п. предприятий и вообще все кустари и ремесленники, имевшие не более одного или двух учеников, если они лично участвовали в работах; лица, получавшие проценты с вкладов и облигаций государственных, коммунальных и кооперативных займов; лица, выбиравшие патент первого разряда (торгующие вразнос); вспомогательный персонал церковных организаций, если они работали в них по найму; члены семей лиц, лишенных избирательного права, если они материально не зависели от лиц, лишенных избирательного права по своей профессии.

Инструкция 1926 г. дополнила этот перечень. Не могли быть лишены избирательного права лица, занимавшиеся сельским хозяйством и сбывавшие продукты своего труда на рынок; привлеченные в свое время в ряды белых армий путем мобилизации рабочие, низшие служащие, трудовые крестьяне, казаки, кустари и ремесленники; лица, в силу особых причин занимавшиеся мелкой торговлей, как то: инвалиды труда и войны, торговавшие по бесплатным патентам Наркомата социального обеспечения, безработные рабочие и служащие (состоявшие на учете посреднических бюро труда); лица свободных профессий, занимающиеся общественно полезным трудом, если они не эксплуатировали чужого труда с целью извлечения прибыли.

Логично предположить, что в реальной практике перечисленные категории лишались избирательных прав, об этом свидетельствуют и материалы личных дел «лишенцев». Поэтому с целью ограничения поступления новых жалоб на неправомерное лишение, а также исходя из практики избирательных комиссий всех уровней по пересмотру дел, перечень был дополнен и детализирован. Перечень категорий лиц, не подлежавших лишению, свидетельствует об уступках субъектам рыночных отношений, какими являлись крестьяне, кустари, ремесленники, безработные, рабочие и служащие, торговавшие на рынках, а также о допущении деятельности частных адвокатов, врачей и учителей. Массовостью лишения избирательных прав, а порой и злоупотреблениями, связанными с этим процессом, можно объяснить включение в текст инструкции 1925 г. пункта №22, по которому «избирательные комиссии не имеют права дополнять перечень лиц, указанных в настоящей главе». К сожалению, это положение нарушалось. Материалы личных дел «лишенцев» предоставляют немало тому свидетельств.

Одновременно, положения инструкции 1926 г. позволили более широко распространить ограничения гражданских прав на иждивенцев. «До опубликования инструкций 1926 г. в городских и сельских округах РСФСР на иждивенцев приходилось лишь 9% бесправных членов семей. К 1929 г. иждивенцы, обычно женщины и молодежь, составляли 35% всех бесправных в городских районах и 49% сельских бесправных».

Повсеместное расширительное толкование положений Инструкции о выборах, в части ограничений в гражданских правах потребовало корректировать деятельность местных властей. Это беззаконие, даже с точки зрения «революционной законности», достигло такого размаха, что было издано постановление ВЦИК РСФСР от 10 апреля 1930 г., призванное пресечь массовые нарушения.

Было предписано создать специальные комиссии на местах для пересмотра списков лишенных избирательных прав и рассмотрения жалоб. В случае обнаружения неправильного или необоснованного решения специальные комиссии были правомочны исключить гражданина из списков и тем самым восстанавливать его в избирательных правах. Необоснованными считались те решения, которые были вынесены на основании документально неподтвержденных сведений.

В ходе работы спецкомиссий восстанавливались в правах и те граждане, которые были ранее лишены прав как члены семей «лишенцев» и достигли совершеннолетия после 1924 г. Чтобы пресечь злоупотребления, списки «лишенцев», разработанные в ходе предвыборной кампании, предписывалось утверждать в вышестоящих исполкомах, без чего они не могли быть опубликованы. Отмечалось, что никакие органы и организации, например: фабзавкомы, месткомы, домоуправления, колхозы, бригады и т. п., кроме местных советов и их президиумов, не имеют права лишать каких бы то ни было граждан избирательных прав. Это положение косвенно свидетельствует о том, что такие решения принимались этими организациями.

Постановление акцентирует внимание на неправомерном и расширительном толковании норм. В пункте 9 говорилось: «Предложить ЦИКам автономных республик, краевым и областным исполкомам, наркоматам и кооперативным центрам РСФСР и другим учреждениям и организациям в десятидневный срок отменить все постановления, циркуляры и распоряжения, устанавливающие какие-либо дополнительные ограничения, установленные только по признаку лишения избирательных прав и не предусмотренные законодательством Союза ССР и РСФСР, в отношении лиц, лишенных избирательных прав, и членов их семей, как то: выселение из квартир, городов, рабочих поселков, сельских и других местностей, лишение заборных книжек [дающих право на нормированное получение продуктов. — А. К.], лишение медицинской и юридической помощи, отказ в приеме жалоб и выдаче справок, исключение детей из школ, исключение из членов промысловых артелей, раскулачивание, обложение в индивидуальном порядке налогами и сборами, лишение права застройки, муниципализации строений и т. п.»

К числу неназванных относились следующие ограничения: невозможность служить в кадровых частях Красной армии, а лишь в тыловом ополчении; запрет на поступление в высшие учебные заведения. Крестьяне-«лишенцы» не могли замещать должности сельских исполнителей, в чьи функции входило созывать народ на сход. Это ограничение было связано с необходимостью заплатить дополнительный налог. «Лишенцев» не принимали на работу в государственные организации, и они в первую очередь подвергались увольнению.

Комплекс дискриминационных норм и правил, который накладывался на гражданина, позволяют Ш. Фицпатрик говорить о «лишенцах» как об определенной сословно-классовой группе. По мнению Г. Алексопулос, правовой статус «лишенцев» напоминал «статус евреев и цыган в Третьем Рейхе, которые характеризовались как паразиты, воры и бездельники, были отстранены от должностей гражданской службы и вооруженных сил, подвергаясь жестокой дискриминации и экономическому разорению, были лишены социальных пособий, доступных только для граждан, и стали жертвами усиления полицейских репрессий».

Такие существенные ограничения заставляли человека стремиться к восстановлению в избирательных правах. Стимулом было не только избавление от морального прессинга, но и элементарные соображения выживания. Естественно, что с просьбой о восстановлении обращались те, кто имел шанс на восстановление (имел пятилетний стаж трудовой деятельности, мог доказать лояльность к советской власти, был членом профсоюза и т. д.). Как вариант, с заявлением о восстановлении в правах обращались граждане, которые считали, что лишены избирательных прав незаконно, поэтому требовали восстановления справедливости. Зачастую стимулом к восстановлению являлись потребности членов семьи, которые нуждались в трудоустройстве или планировали получать образование.

По своему духу постановление от 10 апреля 1930 г. было аналогично постановлению ЦК ВКП (б) от 14 марта 1930 г. «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении». Постановление от 10 апреля 1930 г. и последующие за ним уточнения и мероприятия властей носили характер кампании и были призваны исправить «искривления на местах», поддержать в народе миф об отеческой заботе государства о своих гражданах. Необходимо отметить, что юридически оформленные ограничения на процедуру лишения избирательных прав и сокращение перечня категорий граждан, подпадающих под ограничения, осуществлялись параллельно с процессом свертывания нэпа и, как следствие, сопровождались увеличением числа «неполноправных свободных», дискриминируемых в правовом отношении граждан. На наш взгляд, постановление от 10 апреля было вызвано еще и тем обстоятельством, что лишение избирательного права в начале 1930-х гг. уже не играло столь важной роли в арсенале борьбы с «классово чуждыми элементами». Государственная машина, выстроенная по авторитарному типу, уже набрала силу и была готова применить к «врагам народа» более радикальные меры. Гипотеза об обострении классовой борьбы в период строительства социализма нуждалась в фактическом подтверждении.

Как отмечает Г. Алексопулос, ежегодные данные о количестве людей, лишенных избирательных прав в РСФСР, остаются противоречивыми, но в пиковые годы политики советская государственная бюрократия зарегистрировала около четырех миллионов [выделено нами. — А. К.] бесправных людей. По данным переписи 1926 года, население РСФСР составляло 92,8 млн человек.

При этом численный состав «лишенцев» напрямую отражал колебания государственной политики в отношении частного предпринимательства, со всеми его взлетами и падениями. «Начиная с 1930 года число лишенных гражданских прав стало сокращаться в регистрах местных органов государственной власти. Цифры на бесправных как процент избирателей, показал резкий рост в кампании 1926–1927 гг., незначительное увеличение с кампании 1928–1929 гг., а затем резкий спад с кампании 1930–1931 гг.».

Региональные особенности в процессе лишения избирательных прав нуждаются в дальнейшем исследовании. Г. Алексопулос обращает внимание на существенный разброс в процентах лишения по различным субъектам СССР и РСФСР. «Методы учета и отслеживания населения без прав едва ли представляют собой точную науку, а цифры о количестве изгоев часто варьируются в различных источниках. Тем не менее, можно видеть поразительную картину этнических анклавов, сообщающих о более высоких, чем в среднем, показателях численности их бесправного населения. В избирательной кампании 1926–27 и 1928–29 гг. РСФСР сообщала примерно о 3–4% сельских и 7–8% городских лишенцев от имеющих право голоса. По сравнению с этими цифрами, 13% голосующих […] было бесправными в Калмыцкой АССР в 1928–29, и Крымская АССР, указавшая 8,7% без прав в 1928–29. Московская область лишила избирательных прав 3–6% населения избирательного возраста в 1928–29 годах, в то время как Северная Осетия — 7,6%, Бурят-Монгольская АССР — 7,6% […] В городских районах Татарская АССР зарегистрировала 12% бесправных на выборах в советы в 1926–27 гг., а изгои Узбекской ССР в кампании 1928–29 гг. составили 13,7%. Кроме того, в конце 1920-х гг. исключение этнических групп не стало обычным явлением. Еще в 1924–25 гг., когда в РСФСР были лишены избирательных прав 1–3% населения, такие города, как Одесса и Житомир, лишились избирательных прав 9,9% и 11,3% соответственно».

Автор делает однозначный вывод о том, что «нерусские гораздо чаще теряли свои права, чем русские, и по причинам, связанным с их экономической практикой, а также культурными традициями».

По нашим данным, представители «нацменов», формировавшие диаспорный уклад, были активно вовлечены в самые разнообразные и специфические виды торговли, что влекло за собой лишение избирательных прав.

В фонде Уральского областного исполнительного комитета советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов хранятся документы областной избирательной комиссии, в компетенцию которой входило рассмотрение ходатайств граждан о восстановлении в избирательных правах, не удовлетворенных в комиссиях низового уровня. В частности имеются списки лишенных избирательных прав по городу Екатеринбургу, составленные 15 октября 1924 г.

Два списка разделены по признаку — основание для лишения: первый на основании ст. 65, второй в соответствии со ст. 23 Конституции РСФСР 1918 г. В первый список включены: священники, торговцы и совладельцы торговых предприятий, предприниматели, занятые ремесленным или промышленным производством (в т. ч. ассенизаторы, парикмахеры, владельцы часовых мастерских и пекарен и т. п.), а во второй — состоящие на учете в Государственном политическом управлении, в том числе: административно-высланные, перешедшие границу и бывшие белые офицеры.

Списки содержат сквозную нумерацию и включают в себя 3208 записей, соответственно — 2053 записи в первом и 1155 во втором. При этом в Екатеринбурге-Свердловске в 1923 г. проживало 97 400, а в 1926 г. — 140 000 человек. Если ориентироваться на ближайший к 1924-му 1923 г., то, согласно составленным спискам, 3,29% горожан были лишены права избирать и быть избранными.

Поскольку объектом наших исследований длительное время являлись частные предприниматели, то наше внимание сосредоточено именно на них. Частные торговцы являлись самой многочисленной группой среди «лишенцев». Среди них было не только много представителей различных этносов, но и подданные различных государств.

Нами был проанализирован первый список, поскольку основное внимание мы уделяли частным торговцам, которые составляли абсолютное большинство (1679 чел.), 374 гражданина были лишены избирательного права по иным основаниям.

Каждая запись состоит из трех позиций: фамилия, имя, отчество гражданина; вид деятельности в настоящее время, который явился основанием для лишения избирательных прав; а также статья Конституции, на основе которой было принято решение о лишении. Последняя запись стандартная и воспроизводится без изменений «Согласно п. „В“ Статьи 65 Конституции».

Из общего числа торговцев (1679) в 1466 случаях фамилия, имя и отчество были указаны полностью, а в 213 случаях в сокращенном или урезанном виде. Это обстоятельство могло повлиять на судьбу человека, поскольку в материалах личных дел «лишенцев» есть жалобы на то, что гражданин был лишен избирательных прав по ошибке, что его перепутали с другим гражданином.

При анализе торговцев выяснилось, что некоторые записи дублируют друг друга. После анализа нами были исключены записи, определенно совпадающие друг с другом, в отношении 15 записей остались сомнения в их дублировании, по этой причине они были сохранены в общем перечне. Таким образом, нами проанализировано 1626 записей, относящихся к торговцам. Причины, по которым одни и те же граждане внесены в список дважды, могут быть следующие. Во-первых, техническая ошибка и невнимательность машинистки. Во-вторых, дублирование документов, на основании которых производилось лишение. По одним документам гражданин проходил как торговец, выбравший патент на промысловое занятие, а по другим — числился совладельцем торгового предприятия, в котором сам не вел торговлю. Третья причина носит более сложный и труднодоказуемый характер. Как полагает Г. Алексопулос, местные чиновники искусственно расширяли списки лишенных избирательных прав, желая продемонстрировать свою бдительность и «перевыполнить план» по очистке списков избирателей от неблагонадежных элементов. По факту, в списки включали несовершеннолетних детей, уже восстановленных в избирательных правах и даже умерших. Традиция использования «мертвых душ», по всей видимости, глубоко укоренилась в бюрократической практике. Г. Алексопулос пишет: «Даже маленькие дети появлялись в списках бесправных, поскольку местные чиновники пытались удовлетворить своих начальников, но в то же время оставляли свои общины относительно незатронутыми. На Северном Кавказе и в других местах дети в возрасте от одиннадцати до шестнадцати лет были обнаружены в списке бесправных, и один сельский совет в Коми включил в свой список детей в возрасте до одного года. Должностные лица также внесли в свои списки имена погибших, выехавших из региона или уже восстановивших свои права».

Из числа занятых торгово-посреднической деятельностью (1626 чел.) непосредственно числились торговцами 1549, а 77 являлись совладельцами торговых предприятий.

Поскольку этническая принадлежность предпринимателей не указана, ее можно весьма условно определить исходя из особенностей имен, отчеств и фамилий. Разумеется, такая идентификация далека от строго научной, поэтому в ряде случаев определить этническую принадлежность невозможно. Особенно это сложно с представителями азиатских стран. Даже обращение за консультацией к носителям языка не позволило определить точную этническую принадлежность гражданина. Особенности звучания их имен и отсутствие строгих правил транслитерации не позволяют провести достоверную идентификацию. По этой причине граждане китайского или корейского происхождения оказались в одной группе — граждане азиатского происхождения — 79 человек. Граждане еврейского происхождения — 113, тюркского — 184 и славянского — 1079. В остальных случаях это оказались граждане, которые относились к иным этническим группам, не подходящим под четыре основные, выделенных нами. К этой же категории относились те, чью этничность даже приблизительно не удалось определить, поскольку при записи были использованы краткие наименования, либо этничность не «считывалась». Это обстоятельство не позволило определить и пол некоторых «лишенцев», практически полностью это оказалось невозможно сделать в отношении представителей азиатских стран. Всего же из тех, кого удалось идентифицировать — 1001 мужчина и 531 женщина.

Списки по городу Екатеринбургу демонстрируют высокую экономическую активность городского населения в целом и торговцев в частности. Отметим широкое представительство различных этнических групп и активное вовлечение в торговлю женщин, особенно оставшихся без кормильца и вынужденных самостоятельно обеспечивать не только себя, но и своих малолетних детей.

3.2. Процесс восстановления в избирательных правах  (А. П. Килин)

Включение в списки «лишенцев» происходило оперативно; напротив, процесс восстановления был длителен и сложен. Необходимо было пройти административную процедуру и выполнять целый ряд условий, среди которых был своего рода «карантин», т. е. пятилетний стаж общественно полезного труда после прекращения неблагонадежной деятельности. Восстановление в избирательных правах напоминало судебную процедуру, пусть и осуществляемую в заочной форме, в рамках которой человек должен был доказать, что лишен избирательных прав незаконно, или, если лишение было законным, обосновать возможность своего восстановления (доказать лояльность советской власти, подтвердить пятилетний трудовой стаж и т. п.). Таким образом, доминировала презумпция виновности человека, который был вынужден самостоятельно доказывать свою невиновность. Отправной точкой на этом пути было заявление «лишенца» о восстановлении в правах.

Предполагалось, что личное дело гражданина, возбудившего ходатайство о восстановлении в избирательных правах, должно включать в себя комплекс документов, с точки зрения членов избирательной комиссии необходимых и достаточных для вынесения окончательного решения. На основе происхождения и по тематическому признаку весь комплекс документов, содержащийся в личном деле, можно подразделить на несколько групп: 1) заявление (жалоба, прошение, обращение) гражданина; 2) сопроводительные документы, собранные и предоставленные самим заявителем, призванные подтвердить изложенные в заявлении факты; 3) материалы избирательной комиссии (решения, выписки из протоколов, запросы в сторонние организации, анкеты); 4) документы сторонних организаций, собранные по инициативе избирательной комиссии (характеристики и рекомендации, финансово-хозяйственные документы, медицинские справки и акты освидетельствования пациента, материалы кадрового делопроизводства, копии записей актов гражданского состояния).

Наиболее информативным документом в личном деле является заявление гражданина, с включенными в него биографическими данными, как единичные случаи могут встречаться автобиографии в качестве самостоятельного документа.

В основу изложения материала заявителем был положен хронологический принцип, поэтому структура автобиографии вполне традиционна. Однако, помимо хронологической канвы, в текстах автобиографий можно выделить три линии повествования: «историческая», «личностная» и «торговая», последняя непосредственно связана с лишением избирательных прав.

Первая, «историческая», построена на описании наиболее значимых событий и соответствует общепринятой периодизации: до октября 1917 г., в годы Гражданской войны, в период нэпа и на стадии его свертывания. Эта периодизация была задана содержанием анкет, которые предлагали заполнить заявителям. Отдельные исторические события могли занимать достаточно большое место в биографии человека, а могли игнорироваться, в зависимости от того, насколько активно гражданин был в них включен.

«Личностная» линия построена на описании собственно биографии гражданина. Периодизация отражает этапы жизненного цикла: детство, юность, взросление, зрелость, старость. За основу берутся значимые с точки зрения «лишенца» события:

— рождение и связанное с ним социальное происхождение;

— учеба и, соответственно, уровень образования и политической грамотности;

— семейное положение как фактор социального окружения и стимул к труду (особенно для глав семьи с большим количеством иждивенцев);

— служба в армии (царской, белой, красной) с различными, порой взаимоисключающими оценочными характеристиками этого периода жизни;

— отдельные факты биографии (безработица, болезнь, инвалидность, переезд в другую местность и т. п.).

Наиболее детально описывается «торговая» сюжетная линия, в которой излагаются обстоятельства, связанные со статусом торговца (причины начала и прекращения торговли, ее характер), а также лишение избирательных прав и его последствия. Таким образом, в основу этой линии положен факт торговли («до», «во время» и «после» торговой деятельности). Напомним, что частные торговцы, как профессиональные, так и те, для кого это было временным занятием, составляли большинство среди тех, кто обращался в органы власти с заявлением о восстановлении в правах.

На дооктябрьский период делается акцент в биографиях национальных меньшинств (инородцев, нацменов) и представителей неправославных конфессий (иноверцев). В большинстве биографий этот период рассматривается как пример тягот, связанных как с этническим, так и с пролетарским происхождением автора, как время жестокой эксплуатации со стороны имущих классов (купца, владельца магазина и т. п.). Эти сюжеты призваны продемонстрировать низкий социальный статус или оппозиционность гражданина при «царском режиме», доказать факты дискриминации. Порой революция и Гражданская война уходят на второй план или совсем исчезают из поля зрения автора, который говорит только о тех обстоятельствах, которые касаются его непосредственно. В рассмотренных нами делах практически «прозрачными» являются революционные события 1917 г., сюжеты, связанные со сменой власти. По всей видимости, это объясняется тем, что заявители были слабо вовлечены в политические процессы. Единственное событие, которое достаточно часто упоминается и которое можно отнести на счет уральской специфики, — это описание наступления и отхода войск адмирала А. В. Колчака.

Наибольшее значение в биографии гражданина имели события, служащие основанием для восстановления в избирательных правах (служба в Красной армии, пятилетний стаж трудовой деятельности после окончания торговли, членство в профсоюзе). Эти факты биографии призваны продемонстрировать лояльность гражданина к советской власти, подчеркнув при этом незаслуженное ограничение его в правах. Такая подача материала должна была показать противоречие и явную несправедливость, при которой человек сохранял низкий социальный статус как до, так и после октября 1917 г.

Этот прием можно рассматривать как манипуляцию, способ психологического давления на членов избирательной комиссии, так как противопоставление с дореволюционным прошлым было излюбленным приемом официальной пропаганды, и любые сопоставления не в пользу нового строя могли рассматриваться как скрытая форма протеста. Оппозиционность официальной власти подчеркивалась при упоминании фактов из биографии до 1917 г., напротив лояльность Советской власти была отправной точкой при изложении материала «советского периода». По этой схеме «минусы» до 1917 г. должны были трансформироваться в «плюсы» после октября 1917 г.

Примечательно, что особый акцент, как со стороны заявителей, так и со стороны членов избирательной комиссии, делался на оценке «лояльности» гражданина, хотя точность определения этой категории порой оспаривается. П. И. Перевощиков в своем заявлении пишет: «Президиум четвертого райсовета по моему ходатайству о восстановлении в правах гражданства отказал, мотивируя, что я не проявил лояльности к советской власти, как я ее мог проявить и выставить на вид, чтоб об этом знали члены комиссии, я не знаю. Я знаю, что вообще честно работал, нигде взысканиям и выговорам не подвергался, хотя как инвалид первой группы, освобожденный экспертизой на один год от работы, я все же продолжал работать».

Анализ автобиографий «лишенцев» подтверждает вывод о том, что «историзация» индивидуальной памяти (воспоминаний) наблюдается в двух формах: во-первых, придание индивидом социальной значимости автобиографическим событиям своей жизни; во-вторых, увязывание индивидуальной автобиографии с социально значимыми («историческими») событиями.

При анализе биографий обращает на себя внимание сочетание динамики исторических изменений со статикой жизненной траектории, «пробуксовка» судьбы человека. С одной стороны, за короткий промежуток времени, буквально за несколько десятилетий, перед нами разворачивается калейдоскоп исторических событий, количества которых с избытком хватило бы на несколько человеческих жизней. С другой — все эти изменения не приводят к положительной динамике, карьерному росту, развитию личности. Этот вывод вытекает из специфики данного типа источника — личного дела «лишенца». Совершенно очевидно, что рассмотрение, например, наградных материалов сформировало бы у исследователя более оптимистическую историческую картину.

Порой наивысший уровень социально одобряемого поведения авторы биографий напрямую связывают с пролетарским происхождением (родился в бедной крестьянской семье, сын пролетария), т. е. с событиями до октября 1917 г.

В советский период можно говорить о некоей положительной динамике, связанной с обучением, с периодом трудовой деятельности или службой в Красной армии. Период 1920-х гг. описывается в предельно драматических тонах, схожих с оценками, которые в современной публицистике применяются к «лихим девяностым». Экономическое и отчасти идеологическое разнообразие, ослабление государственного регулирования, а также уклонение власти от выполнения ряда социальных функций, которые она не в состоянии была выполнять из-за дефицита ресурсов, предопределяли необходимость выбора и создавали почву для экономической автономии личности. Бремя выбора всегда тяжело, а к экономической самостоятельности не все были готовы. Сделав рациональный выбор в пользу материального благополучия членов своей семьи, занимаясь частным предпринимательством, человек совершал ошибку в идеологической системе координат. Именно в годы нэпа происходит «грехопадение» гражданина, под воздействием внешних, как правило, не зависящих от воли индивида объективных обстоятельств (безработица, голод, большая семья).

Вслед за дискриминацией была необходима реабилитация. С точки зрения права, под реабилитацией понимается официальное восстановление в прежних правах, восстановление чести и репутации опороченного лица. В этом контексте восстановление в избирательных правах рассматривается как возможность возвращения к прежнему социальному статусу, к ситуации status quo, предполагающей реабилитацию гражданина. Таким образом, жизненная траектория оказывается замкнутой, в ней отсутствует положительная динамика. В качестве основного тренда биографии демонстрируют нисходящую социальную мобильность.

В заявлении С. И. Шишалова говорится: « […] решительно ничего не имею, что в жизни своей я перенес очень многое и по справедливости в настоящий период торжества трудящихся я первый должен был бы быть на пиру, но я по несознательности, политической неграмотности это свое первородство променял на чечевичную похлебку, пошел торговать, опять-таки, я повторяю, меня толкнуло [на] это тяжелое материальное положение и совращенье выгодным предложеньем, что я считаю безвинным, так как закон разрешает заниматься этим делом, что вину эту свою я осознал и больше на этот путь не вернусь. […] Мой послужной формуляр не блещет заслугами, но моя жизнь, зато, полна страданий и, может быть, вы к моим страданиям отнесетесь с пролетарской чуткостью и мое ошибочное отступление зачеркаете, приняв меня в ряды и семью трудящихся».

Использование образов «искушения» и «грехопадения», наличие религиозных мотивов в заявлениях может быть объяснено как характером дореволюционного образования, так и сложившейся устной традицией, которая в столь короткий срок не могла быть в полной мере замещена новым «советским» языком.

Возможно, по мнению авторов биографий, жанр покаяния или исповеди подразумевал именно такую лексику. Терминология зачастую заимствовалась из речей партийных лидеров, широко распространяемых через периодическую печать. Так, о «пролетарском первородстве» говорил Н. И. Бухарин, когда описывал перспективы сосуществования советской экономики и мирового хозяйства.

По мнению Г. Алексопулос, эта стилистика является отголоском обычного права: «Жалобы изгоев и ответы советских чиновников на них иллюстрируют сохранение обычного права, в котором ценятся жалость и смирение, а также неформальность, привлекающая внимание к особенностям жизни и деятельности людей». Таким образом, обычное право и формальные юридические нормы, «революционная законность» и традиции формировали живописную и контрастную палитру правового плюрализма.

Тексты биографий свидетельствуют о проблеме профессиональной самоидентификации заявителей. Быть торговцем для них означало не только относиться к определенной профессиональной группе. Как правило, под термином «торговец» подразумевалось нечто большее. Даже признавая сам факт торговли, гражданин дистанцировался от слоя профессиональных торговцев, крайне негативно характеризуя своих коллег по цеху. В сводках ОГПУ по Тобольскому округу находим пример градации продавцов на «торговцев» и «торгашей»: «В деятельности частной торговли, вольного рынка можно отметить, что сами торговцы указывают на большое развитие торгашей (выделено нами. — А. К.), которых распространилось больше, чем покупателей и говорят, что с таким ростом торговцев продавать товар будет некому».

Даже выбирая патент на занятие торговлей, заявители, по сути, не отождествляли себя с торговцами на вполне законных основаниях, например, в ситуации, когда сотрудники финансовых или правоохранительных органов вынуждали брать патент крестьянина, который реализовывал на рынке продукцию своего хозяйства. Грань между профессиональными торговцами и людьми, занимающимися ею в качестве дополнительного промысла, была весьма условной.

Критерием, который предлагалось использовать при отделении «настоящих» торговцев от «ненастоящих», являлся факт эксплуатации чужого труда, т. е. очевидно стремление избежать дискриминации исключительно по профессиональному признаку. В заявлении одного из «лишенцев» читаем: «Лишать избирательного права настоящего нэпмана, это другое дело. Настоящий нэпман живет исключительно спекуляцией чужого труда». Примечательно «переключение» в применении термина «спекуляция» с перепродажи товаров на использование наемного труда.

Революция влечет за собой радикальную ломку, трансформацию социальной структуры общества, порождает конфронтационное мышление и детерминирует процесс формирования собственной идентичности, основанной на противопоставлении старого и нового, добра и зла, героя и антигероя. В идеологии большевизма странным образом сочетались детерминизм, фатум, рок, обусловленный социальным происхождением индивидуума, с одной стороны, и концепция формирования нового человека, предусматривавшая возможность социального, классового перерождения, с другой.

Это наблюдение вполне согласуется с выводом, который сделал А. Гершенкрон относительно противоречивости доктрины большевиков: «Официальная идеология в России представляет собой некое странное сочетание различных принципов, которые служат лишь для оправдания проводимой политики, практически не имеющей никакого отношения к исходной марксистской идеологии».

Авторы биографий, конструируя свое видение ситуации, ориентировались на идеологический шаблон «советского человека». Это был гражданин, имеющий безукоризненное пролетарское происхождение, незапятнанную биографию и отличные личностные характеристики, идеологически выдержанный, наделенный всей полнотой прав, принимающий активное участие в строительстве социализма, работающий в обобществленном секторе хозяйства, его не страшит безработица. Все эти характеристики давали основание для включения его в систему централизованного распределения материальных и культурных благ. Идеал, который брался за основу, в действительности не существовал. В результате возникал конфликт, порожденный несоответствием между ожидаемым и реальным положением вещей.

Противоположный этому прием используют авторы, когда соотносят свою биографию с судьбой «антигероя» («бывший», «контрреволюционер», «нэпман» и т. п.). Образ антигероя, в отличие от героя, не был столь абстрактен и недосягаем. Порой это были близкие автору люди, на которых он переносил часть ответственности за свое «грехопадение». В тексте биографий авторы порой стремятся отстраниться, дистанцироваться от членов своей семьи (родителей, жены, мужа), занимавшихся торговлей.

А. П. Востров писал: «Лишен же я избирательных прав только потому, что бывшая жена моя — К. Н. Вострова, с которой я уже три года не живу и формально разведен с 1927 г. (см. справку ЗАГСа), и которая теперь уже несколько лет снова вышла замуж за другого и не живет в г. Свердловске, а в г. Павлодаре, занималась торговлей. Я же совладельцем ее дела не был, и на ея средства не жил, так как имел свой заработок, работая, как кустарь-пиротехник, в городских садах и других культурных организациях. В личной жизни с моей бывшей женой Кл. Н. Востровой тоже у меня не было почти ничего общего, так как я не мог ужиться с ея: как идеологией, так и с ея взглядами, вследствие чего и развелся с нею».

Основной причиной занятия частной торговлей, по официальной версии, распространяемой пропагандой, являлась жажда наживы, но этот тезис неоднократно оспаривается авторами биографий. Реальная мотивация к занятию торговлей, по мнению «лишенцев», была вызвана необходимостью выживания, адаптации к неблагоприятным условиям, желанием повысить (точнее восстановить) уровень благосостояния после экстремального периода войны и голода.

Стремление «включиться» в советскую систему координат требовало как обоснования причин занятия торговлей (как правило, вынужденных), так и создания образа лояльного и законопослушного гражданина, пусть и запятнанного неблаговидной («преступной») деятельностью.

Авторами подчеркивалась ценность отдельных эпизодов их биографий, как реальных, так и потенциально возможных, но не случившихся, что позволяет маркировать эти характеристики как социально значимые. Встречаются перечисления того, что могло произойти, могло быть сделано, но не произошло с гражданином (под судом не был, у белых не служил, наемный труд не использовал, с Колчаком не ушел, не спекулировал, не имел долгов по налогам и т. п.).

По мнению Г. Алексопулос, «для многих было предпочтительнее и легче приобрести советскую идентичность риторически, так сказать, переосмыслив прошлое или подчеркнув то, чего никто не делал […] подчеркивалось отсутствие каких-либо судимостей или причастность к контрреволюционной деятельности и своевременная уплата ими всех налогов и сборов».

В процессе самоидентификации авторы автобиографий использовали традиционные шаблоны, при этом доминировали архаичные представления о праведности тяжелого труда, связанного с материальным производством; напротив, торгово-посредническая деятельность криминализировалась. Занятие торговлей «списывали» на негативное влияние «несознательных» членов семьи, а право на восстановление обосновывалось родством c «пролетарски безупречными родственниками».

Г. Алексопулос пишет: «В своих ходатайствах некоторые из лишенных гражданских прав ссылались на членов семьи, которые имели хороший советский профиль, и перечисляли общественно полезную деятельность родственников. Те, кто отстал в осуществлении личной трансформации, надеялись на поддержку политически не по годам развитой семьи и демонстрировали лояльность и общественно полезный труд через мужей, родителей и детей. Семейные отношения часто стигматизируются, но они также могут быть реабилитационными. Супруги играют важнейшую роль в реабилитации, независимо от того, несут ли они ответственность за утрату гражданских прав. Женщины всегда упоминают своих мужей в петициях, а мужья иногда делают полезные ссылки и на своих жен. В своем ходатайстве уральский мужчина отметил благоприятную идентичность своей супруги, хотя и был лишен гражданских прав за свою деятельность».

Авторы выбирали оборонительные или наступательные стратегии для достижения поставленной цели. Абсолютное большинство выступало с «покаянием», не оспаривало обоснованности лишения избирательных прав, использовало уничижительные самооценки. Другие, напротив, активно отстаивали свою позицию, доказывая неправомерность лишения избирательных прав. В качестве аргументов совершенно справедливо приводились ссылки на то, что частная торговля была разрешена, что члены избирательной комиссии слишком вольно трактовали положения инструкции о выборах и лишали прав тех, кто не должен был подпадать под эту санкцию (безработные, инвалиды, мелкие производители, сбывающие продукцию собственного производства и т. п.). Приводились примеры, когда лишение избирательных прав использовалось для сведения личных счетов.

В. И. Лагуткин так оценивал свое положение: «Исходя из вышеизложенного, я имею право претендовать на ту обиду, которая наносится мне к концу ликвидации частной торговли вообще: лишившись своего дела [он занимался продажей книг. — А. К.], а также и средств, находившихся в моем распоряжении, я, естественно, должен где-то работать, но и этой прелести я как лишенец получить нигде не могу. Несмотря на то, что мной сделаны попытки работать не только по своей специальности, но и по другим видам работ, где меня, как лишенца, снимают с работы и для наглядности прилагаю удостоверение о моей работе, с которых я снят […] Скажите, какое преступление мной сделано? И заявляю, если я действительно являюсь преступным элементом, отдайте под суд и если заслужил, то расстреляйте. Это будет лучшая расплата за свой грех, чем быть манекеном и быть заживо погребенным в тот момент, когда есть работа и нужны люди. Еще раз настоятельно прошу восстановить в правах гражданства, чтобы я мог еще поработать на этом культурно-просветительном фронте».

Специфика биографии В. И. Лагуткина заключается в том, что переход из крестьян в торговцы произошел еще до революции, а реализация книжной продукции рассматривалась им как вполне престижная и социально-значимая, а не ущербная или дискриминируемая. Деградация социального статуса произошла резко и повлекла за собой необходимость быстрой адаптации к новым условиям в непривычной для него роли. Состояние здоровья и психологические перегрузки привели к печальному финалу. Трагизм ситуации подчеркивается тем обстоятельством, что последнее решение комиссии облисполкома об отказе в восстановлении избирательных прав было принято уже после смерти заявителя, который скончался в психиатрической больнице. Это решение было принято по прежним материалам дела и не учитывало то обстоятельство, что душевнобольные, при наличии медицинского освидетельствования, лишались избирательного права.

Спектр негативных оценок частной торговли широк — от глупости и «заразы» до греха и уголовного преступления, несмотря на то, что частная торговля в 1920-е гг. была легальной, осуществлялась с санкции государства на основании патента и облагалась налогами (как регулярными, так и экстраординарными).

Авторы, ищущие справедливости, апеллируют к исторической памяти адресата, напоминают о той ситуации, которая привела к легализации частного предпринимательства, и подкрепляют свою позицию ссылками (пусть и не всегда точными) на нормативно-правовые акты.

«Реабилитационный механизм, — по мнению Г. Алексопулос, — формировал особый диалог между гражданами и государством. У новоиспеченных граждан появились определенные представления и ожидания относительно советской власти. Например, процесс предоставления прав побуждал некоторых заявителей апеллировать к понятию справедливости при советской системе […] Кроме того, восхваляя сострадание и справедливость советского режима, лишенные гражданских прав лица призывали советских чиновников отстаивать свои собственные стандарты, удовлетворять просьбу просителя или рисковать, выглядя лицемерными». В этой связи можно вспомнить основное требование правозащитников к советским властям: «Соблюдайте свои законы».

С целью социальной реабилитации бывшие торговцы были вынуждены начинать с нуля, с низкоквалифицированной и грязной работы. В конъюнктурных обзорах кредит-бюро отмечается: «Ушедший с рынка частник, в связи с неблагоприятной для него конъюнктурой, держит себя крайне осторожно. Достаточно сказать, что многие частники работают на черных работах, на которые неохотно идут даже рабочие с биржи. Работа эта состоит главным образом из распилки дров, поставки каменного угля и т. п. Идя на эту работу, частник имеет в виду зарекомендовать себя в качестве общественно полезного работника с тем, чтобы впоследствии перейти на более легкую работу. Кроме того, частники руководствуется моментами фискального характера — представить себя неимущими для органов фиска».

В биографиях бывших торговцев описываются все тяготы такого труда, к которому многие по состоянию здоровья или ввиду пожилого возраста были не приспособлены.

Судьба человека в делопроизводственной переписке выглядит рутинно и буднично, очевидно, что трагизм положения могли в полной мере оценить лишь близкие человеку люди. Трагедия «маленького человека», его персональная катастрофа весьма наглядно характеризует эпоху и дополняет наше представление о периоде новой экономической политики. Образно и одновременно адекватно это настроение передал И. В. Нарский, рассматривая жизнь населения Урала в 1917–1922 гг.. Отметим, что и последующий этап отечественной истории, предшествующий периоду массовых репрессий 1930-х гг., был полон трагизма. Лишение избирательных прав и дискриминация гражданина, которые приводят к его болезни, преждевременной смерти или самоубийству, вряд ли могут рассматриваться как исключение или единичный случай.

Стремление восстановить свои гражданские права было предопределено не только социально-политическими, но и экономическими причинами. Пока доход, извлекаемый из торговой деятельности, позволял обеспечивать себя самостоятельно, более высокие моральные и материальные издержки (в т. ч. связанные с лишением прав, неучастием в выборах и более высокими затратами на самообеспечение, приобретением товаров на рынке, более высокой арендной платой, повышенным уровнем налогообложения) признавались допустимыми. По мере того как торговля переставала покрывать издержки на содержание себя и членов своей семьи (возрастали материальные издержки, а доходность падала), становилась нелегальной, либо появлялись альтернативы на рынке труда, усиливалось стремление прекратить торговлю. С ликвидацией многоукладной экономики нэпа исчезали альтернативы для самозанятости, а статус «лишенца» являлся препятствием для получения работы в обобществленном секторе.

Занятие торговлей приводило к изменению социального статуса индивида в идеологической и политической системе координат. Можно говорить о двухступенчатой нисходящей мобильности: производитель (рабочий, крестьянин) становился частным торговым посредником («спекулянтом»), а затем лишался избирательных прав, переходил в категорию «неполноправных свободных». Падение было стремительным, напротив, восстановить свой статус, реабилитироваться было намного сложнее, и «восходящая мобильность» требовала больших затрат времени и сил.

Диктатура, используя механизм террора, дискриминируя отдельные социальные группы, преследовала несколько целей. Помимо устрашения всего населения, репрессии позволяли перенаправить внимание дискриминируемых групп с будущего на прошлое. Вместо отстаивания своих прав, требований привести в соответствие их экономический и политический статус, человек стремился вернуть то, что потерял, восстановить status quo, возвратить утраченное, включиться в сконструированные для него социальные рамки, стать «как все», реабилитироваться. Даже несовершенная и ущербная социальная модель поведения становилась желанной, к ней стремился «лишенец». Таким образом, биографии бывших торговцев демонстрируют отрицательную социальную динамику или социальную статику.

Материалы биографий частных торговых предпринимателей подтверждают вывод о тенденции политической маргинализации наиболее активных в экономической сфере индивидуумов в раннесоветском обществе. В этой связи можно говорить о негативной социальной селекции. «Негативной» с точки зрения прав и свобод личности, возможности ее автономного существования.

П. Сорокин связывал этот процесс с экстремальными историческими периодами — войнами и революциями, но эти процессы были характерны и для относительно мирного периода нэпа. «Для исторических судеб любого общества далеко не безразличным является: какие качественно элементы в нем усилились или уменьшились в такой-то период времени. Внимательное изучение периодов расцвета и гибели целых народов показывает, что одной из основных причин их было именно резкое качественное изменение состава их населения в ту или другую сторону. Изменения, испытанные населением России в этом отношении, типичны для всех крупных войн и революций. Последние всегда были орудием отрицательной селекции, производящих отбор „шиворот навыворот“, т. е. убивающей лучшие элементы населения и оставляющей жить и плодиться „худшие“, т. е. людей второго и третьего сорта».

Особое место в социальном конструировании раннесоветского общества занимала процедура лишения и восстановления в избирательных правах. Лишая своих граждан избирательных прав во внесудебном и массовом порядке, власть давала населению сигнал о том, какая модель поведения являлась одобряемой, а какая порицалась. В биографиях «лишенцев» отчетливо проступает как идеализированный образ «нового человека», который должен служить образцом и идеалом, так и образ антигероя, от которого заявители стремятся любыми способами дистанцироваться. Парадокс заключался в том, что идеальный образ не существовал в реальности, что порождало когнитивный диссонанс в сознании гражданина. Напротив, «антигерой» был материализован и вполне реален, а в большинстве случаев к таковым относились родственники, близкие и знакомые просителя (отец, мать, жена, муж). Для «лишенца» было важно не только то, что он реально делал, но и то, что он мог бы совершить, но не сделал. В последнем случае за основу негативного поведения брался образ «антигероя».

Стремление дистанцироваться от собственного прошлого, декларировать новую идентичность можно считать реальным продуктом социального конструирования. В этом случае заявитель описывал себя в категориях, предписанных господствующими идеологическими установками и нормативными актами, стремился на словах порвать со своим прошлым и своим окружением.

Ликвидация многоукладности привела к изменению социальной структуры общества. Автономность личности в условиях советской России оказывалась, как минимум, проблематичной. Говорить о подлинной самостоятельности можно только при наличии собственной экономической базы, автономного источника материальных благ, например, в рамках натурального, мелкотоварного или частнопредпринимательского укладов. Проблема существования «замкнутого круга частного сектора хозяйства», которая активно обсуждалась в 1928–1929 гг., продемонстрировала стремление властей ликвидировать частный сектор, в котором видели угрозу советскому строю, напрямую связывали его с контрреволюцией.

В раннесоветском обществе доминировали патрон-клиентские отношения, культивировался патернализм со стороны государства, насаждался повсеместный, тотальный контроль над гражданами, в том числе и через систему распределения. Эти обстоятельства создавали условия, при которых частные предприниматели вытеснялись из легальных хозяйственных связей, исчезали совсем, либо пополняли ряды представителей теневого сектора экономики.

Глава 4. Церковь и советский атеизм

4.1. Этапы репрессивной политики по отношению к церкви и верующим (А. В. Печерин)

С первых дней или даже часов Октябрьской революции пришедшие к власти политические силы проявили себя непримиримыми врагами Церкви. Достаточно сказать, что в принятом 26 октября одним из первых «Декрете о земле» объявлялось о национализации церковно-монастырских земель. Последующими постановлениями советской власти была аннулирована действенность церковного брака, ликвидирован институт духовников в вооруженных силах, упразднялись домовые церкви при государственных учреждениях и т. д.

Итог начальной фазе антицерковной политики советского правительства подвел принятый 20 января 1918 г. декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» (тезисы которого были обнародованы еще в начале января), носивший в отношении церковных структур крайне дискриминационный характер.

В такой обстановке 19 января появилось послание патриарха Тихона, вошедшее в историю как «анафематствование большевиков». Заседавший в Москве Поместный собор не признавал ни одного постановления новой власти. Жесткое противостояние советского государства и Церкви стало неизбежным.

В условиях разгоревшейся вскоре в стране Гражданской войны (на начальном этапе сопровождавшейся красным террором в отношении противников новой власти — реальных или потенциальных) развернулись гонения на духовенство, которое на Урале пострадало больше, чем в каком-либо другом российском регионе.

Так, согласно данным, представленным Высшему Временному Церковному Управлению, только в период с 10 июня по 17 октября 1918 г. в пределах Екатеринбургской епархии были убиты разными способами 47 служителей культа, из них 3 протоиерея, 33 священника, 7 диаконов, 1 псаломщик, 1 просвирня и 2 монашествующих. По сообщениям Екатеринбургского епархиального совета, в это же время тюремному заключению подверглись 25 священников, скрывались от преследований около 50.

При этом следует отметить, что среди служителей церкви в самом Екатеринбурге погибших от рук красных в то время не оказалось, но это не значит, что положение духовенства здесь могло считаться благополучным. Так, еще 13 февраля пьяными матросами Северного революционного отряда в городе был зверски убит воспитанник Екатеринбургской семинарии Симеон Коровин.

По мере ухудшения положения на фронте, красными производились аресты заложников, в число которых попадали и представители духовенства. В Екатеринбурге среди таковых оказалось шесть протоиереев. Один из них, настоятель Всехсвятской церкви на Михайловском кладбище Алексей Катагощин, в мае и июле 1918 г. дважды едва не погибший от рук красных, в дальнейшем ярко описал свои злоключения на страницах епархиальной прессы.

После ужасов Гражданской войны страну постигло еще одно бедствие. Летом 1921 г. невиданная засуха поразила ряд регионов, не обойдя стороной и Урал. В этих условиях советская власть, вместо того чтобы объединить все силы для борьбы с начавшимся голодом, решила воспользоваться моментом для того, чтобы нанести по своим идеологическим противникам сокрушительный удар. В стране началось повсеместное изъятие церковных ценностей, сопровождавшееся арестом тех представителей духовенства, которых хоть в какой-то степени можно было обвинить в сопротивлении властям.

Именно в этот период прошли первые суды над екатеринбургским духовенством. Для начала был арестован настоятель Свято-Духовской церкви протоиерей Александр Здравомыслов — за то, что собрание прихожан его храма осудило изъятие. Суд состоялся в сентябре 1922 г. Отец Александр получил три года заключения; правда, на свободу он вышел досрочно. 20–21 января 1923 г. в губернском ревтрибунале состоялся открытый процесс над главой епархии архиепископом Григорием (Яцковским) и ирбитским протоиереем Александром Анисимовым — отчасти на основании сфабрикованного дела о сопротивлении изъятию ценностей, отчасти за сотрудничество с Колчаком. В реальности же главной причиной ареста архиерея, по-видимому, стал его отказ признать созданное с подачи властей обновленческое Высшее Церковное Управление. В итоге Григория приговорили к трем годам и четырем месяцам тюремного заключения, Анисимова — к одному году.

Середина двадцатых годов для Урала и страны в целом характеризовалась заметным ослаблением репрессивной политики государства по отношению к Церкви. Отдельные авторы оценивают этот период с использованием понятия «религиозный нэп». Тем не менее, благоприятным для духовенства он мог считаться разве что в сравнении с последующей эпохой.

В это время власть активно занималась дезорганизацией церковных структур путем инициирования всевозможных расколов (обновленческого, григорианского и проч.). Против религии и духовенства была развязана настоящая информационная война — в газетах, журналах, радиопередачах, кинофильмах и т. д.

Одной из самых продолжительных репрессивных кампаний против представителей духовенства стало лишение их избирательных прав. Согласно инструкции «О выборах городских и сельских советов и о созыве съездов советов» от 13 октября 1925 г. (п. 14), избирательного права лишались служители религиозных культов всех вероисповеданий и толков, как то: монахи, послушники, священники, диаконы, псаломщики и т. д., независимо от того, получают ли они за исполнение этих обязанностей вознаграждение.

В дальнейшем происходил рост числа лишенцев за счет добавления новых категорий, в т. ч. членов семей.

Таблица 1.1

      Количество лишенных избирательных прав

      по религиозному признаку в г. Свердловске*

На рубеже двадцатых-тридцатых годов в стране был взят курс на радикальные социально-экономические преобразования, проводившиеся присущими большевикам методами. Одновременно развернулась тотальная антицерковная кампания, проводившаяся под лозунгом «Борьба с религией — борьба за социализм». В стране началось массовое закрытие церквей, пик которого пришелся на 1930 г. В Свердловске (без пригородов) тогда оказалось закрыто девять православных церквей из 11, при этом основные храмы центральной части города были тут же разрушены. В это же время произошло и резкое усиление репрессий против представителей церкви.

Таблица 1.2

          Количество осужденных «церковников»

                              по г. Свердловску

Именно к 1930 г. относится первый смертный приговор, вынесенный свердловскому городскому духовенству. Высшую меру наказания при этом получил протодиакон Иоанно-Предтеченской церкви Василий Степанович Лушников, основная вина которого заключалась в скупке разменной серебряной монеты, которой у него в итоге было обнаружено на сумму в 150 рублей. Пожалуй, при сколько-нибудь адекватном подходе к делу, в подобных действиях вообще нельзя было бы усмотреть состав преступления!

Если в двадцатые годы репрессиям по политическим обвинениям подвергались только представители духовенства, то отныне «компетентные органы» взялись и за мирян. Так, фигурантами одного из дел стали пять женщин с Уктуса (член церковного совета и четыре простых прихожанки), оказавших решительное противодействие попытке властей разгромить церковь. В итоге две из них получили по три года концлагеря, остальные — по году принудительных работ. Вероятно, приговор мог оказаться и куда более суровым, но в последний момент наиболее «тяжелые» пункты статей из обвинительного заключения оказались кем-то вычеркнуты, оставлена только антисоветская агитация.

Новое усиление натиска на Церковь (после небольшой передышки, вызванной «головокружением от успехов») произошло в 1932 г., когда в стране было объявлено о начале «безбожной пятилетки». Правда, девять осужденных тогда свердловских «церковников» отделались лишь трехлетней ссылкой (главным образом — в Казахстан).

Очередной небольшой всплеск репрессий, произошедший в 1935 г. (кстати, нехарактерный для области в целом), вероятно, был связан с обострением внутриполитической ситуации в стране после убийства С. М. Кирова.

В данный период не ослабевал и административный нажим на Церковь. Для разорения общин с целью последующего закрытия церквей власти повсеместно применяли непомерно завышенное налогообложение.

Кульминацией репрессивной политики большевиков против Церкви стал Большой террор 1937–1938 гг., начавшийся после выхода приказа Народного комиссара внутренних дел СССР №00447 от 30 июля 1937 г.

Следует отметить, что эта беспрецедентная по своему размаху и жестокости кампания началась далеко не спонтанно; по крайней мере, постепенное нарастание гонений на церковь происходило на протяжении нескольких месяцев. Так, еще до начала массовых репрессий сокрушительный удар на Урале был нанесен по обновленцам (которые в былые времена пользовались широким покровительством со стороны властей). 26 мая 1937 г. арестовали обновленческого митрополита в Свердловской области Михаила Трубина, а вместе с ним 126 других представителей этой церкви, проживавших в Свердловске, Перми и других городах. Приговоры им вынесли, однако, уже в период действия приказа №00447.

Первым же свердловским «церковником», осужденным в рамках начавшейся кампании, оказался заштатный диакон Михаил Бирюков, обвинение в адрес которого выглядело на удивление «несолидно»: « […] В апреле месяце с. г. Бирюков М. И. в присутствии своих квартирохозяев […] вел антисоветскую пропаганду, направленную к дискредитации руководителей ВКП (б) и советского правительства, нанося по отношению их оскорбления». И только! Тем не менее, для расстрельного приговора (вынесенного 9 августа 1937 г.) этого оказалось достаточно.

Подобные эпизоды, отмечавшиеся в то время и в других местах, свидетельствуют о том, что выполнение поступившей к ним разнарядки сотрудники НКВД начали с отдельных лиц, на которых в то время у них имелся хоть какой-то компрометирующий материал. Но, разумеется, это оказалось лишь каплей в море. Сложившаяся ситуация уже очень скоро заставила чекистов полностью перестроить свою работу, перейдя к массовым арестам на основании одного лишь «социально чуждого происхождения» (и т. п. мотиваций).

Подавляющее большинство «церковников», попавших в то время в жернова репрессивной системы, проходило по групповым делам, насчитывавшим 34, 37 и даже 88 фигурантов каждое. Заметим, что хотя речь в этих делах шла об организациях «церковников», реальную принадлежность к Православной Церкви большинства их фигурантов надо признать неочевидной (достаточно сказать, что среди них нередко встречаются старообрядцы, а также сектанты — евангелисты и проч.). Поэтому в наших подсчетах и при составлении Базы данных мы их не учитывали.

При этом в адрес подследственных выдвигались написанные «под копирку» обвинения, уже напрочь оторванные от всякой реальности.

— Контрреволюционная организация церковников в борьбе против ВКП (б) и советской власти своими задачами ставила:

1. Свержение советской власти, с тем, чтобы ликвидировать большевизм и учредить в России фашистскую диктатуру, по принципу диктатуры Гитлера в Германии.

2. Совершение террористических актов над руководителями ВКП (б) и советского правительства.

3. Организацию массовых диверсионных актов в промышленности, в сельском хозяйстве и на железнодорожном транспорте Советского Союза.

4. Создание мощных повстанческих кадров внутри СССР, на случай вооруженного восстания, намечаемого контрреволюционной организацией церковников, в момент вооруженного нападения на Советский Союз фашистских государств […].

Составлявших подобные, с позволения сказать, документы, ничуть не смущало даже то, что в них порой заявлялось, к примеру, о намерении организовать диверсии на Невьянском медеплавильном комбинате (которого никогда не существовало) или уничтожить путем поджога железнодорожные тоннели на линии Казань — Свердловск (в которых гореть было просто нечему)!

И уж подавно никто не придал значения тому, что, скажем, по одному из дел осужденные оказались расстреляны 19 октября 1937 г., а обвинительное заключение (на основании которого, по идее, только и мог быть вынесен приговор) было составлено лишь в ноябре!

Обращают на себя внимание крайне подробные показания, данные на следствии митрополитами — «сергиевцем» Петром (Савельевым) и «григорьевцем» Петром (Холмогорцевым). В том и в другом случаях они занимают по 60–80 листов, на которых едва ли не все подчиненное этим архиереям духовенство аттестуется в угодном для сотрудников НКВД духе. И в то же самое время, другие архиереи — «сергиевец» Макарий (Звездов) и «обновленец» Михаил (Трубин) никаких признательных показаний так и не дали.

Приговоры обвиняемым выносились в соответствии с приказом №00447 — расстрел (более чем в 60% случаев) и 10 лет лагерей (8-летних сроков по свердловским «церковникам» не отмечено). При этом в августе и сентябре 1937 г. ВМН получали все обвиняемые поголовно, в октябре абсолютное преобладание (88%) имели приговоры к 10 годам ИТЛ, в начале ноября картина перевернулась: ВМН — 86%, в середине того же месяца всех стали приговаривать к 10 годам ИТЛ и, наконец, в феврале-мае 1938 г. вновь выносились исключительно расстрельные приговоры (хотя и в значительно меньшем количестве, чем полгода назад). Вероятно, это может быть объяснено тем, что сотрудники НКВД вначале постарались «закрыть лимит» по первой категории, далее принялись за вторую. Вскоре, однако, «плановые показатели» оказались пересмотрены в сторону увеличения, на места были спущены дополнительные цифры, после чего все началось по новой. И так повторялось неоднократно.

Последний приговор свердловским «церковникам» в рамках Большого террора был вынесен 13 мая 1938 г., хотя по стране в целом кампания после этого продолжалась еще полгода. Возможно, что, с одной стороны, в областном центре ее удалось закончить быстрей; с другой, представители духовенства и церковного актива попали под удар одними из первых и на завершающем этапе сотрудникам НКВД пришлось переключаться на иные категории «антисоветских элементов».

После завершения Большого террора, вопреки бытующему мнению, никакой перемены в отношении к религии и духовенству со стороны властей предержащих не наступило. В отношении немногих чудом оставшихся на свободе служителей церкви по-прежнему проводилась агрессивная политика, направленная на ущемление их прав. Так, летом 1940 г. все духовенство Свердловска и пригородов было вызвано в областную милицию, где снято с паспортного учета и предупреждено о необходимости покинуть город в течение 24 часов. Официальной причиной был назван квартирный кризис. Единственным городским священником, которого эта мера не коснулась, стал протоиерей Николай Адриановский.

И хотя, как казалось, после этого подвергать репрессиям здесь было уже просто некого, сотрудники «компетентных органов» отыскали-таки еще двоих человек, «активного церковника» Н. В. Байнова и бывшую монахиню А. А. Зыкову (73-летнюю старушку), которых годом позже приговорили по 58-й статье к восьми и пяти годам лагерей соответственно.

Незадолго до начала Великой Отечественной войны в Свердловске закрылась Всехсвятская церковь на Михайловском кладбище. После этого действующей оставалась одна-единственная церковь — Иоанно-Предтеченская (тоже кладбищенская), но и ее судьба выглядела предрешенной; достаточно сказать, что ее настоятель из-за непосильных налогов был вынужден оставить службу и уйти на гражданскую работу. А ведь накануне революции в городе (с пригородами) насчитывалось более 40 православных храмов!

Всего за период активных гонений на Православие (1918–1941 гг.) в Екатеринбурге-Свердловске (включая территории, включенные в его состав в дальнейшем), по имеющимся на сегодня данным, подверглось репрессиям:

Итого 118 «церковников», в том числе 57 представителей духовенства, включая заштатное (из них расстреляно 49 и 27 соответственно).

На первый взгляд, приведенные цифры выглядят совсем не впечатляюще, однако надо учесть, что эти 57 человек составляют более 60% от общего количества священно-церковнослужителей, насчитывавшегося до революции по г. Екатеринбургу с пригородами. А ведь, как уже было отмечено, данные о численности репрессированных должны быть признаны заведомо заниженными!

Долгожданную перемену в отношении политического руководства страны к религии принесла лишь Великая Отечественная война. Однако даже в период, так сказать, наибольшего потепления, власть нет-нет да и возвращалась к привычным формам взаимоотношений с церковью.

Достаточно сказать, что первый после длительного перерыва глава епархии архиепископ Варлаам (Пикалов), прибывший в Свердловск в октябре 1943 г., спустя 10 месяцев был арестован, попал в лагеря (правда, на сей раз — по уголовной статье), где и погиб.

Другое дело, что подобные репрессии по своему размаху не шли ни в какое сравнение с теми, которые имели место в тридцатые годы. Однако же, и количество действующих храмов с тех пор сократилось многократно, как и численность состоявшего при них духовенства.

4.2. Социальный портрет репрессированных священнослужителей (А. В. Печерин)

К началу революционных потрясений 1917 г. Екатеринбургская епархия по количественным показателям достигла наивысшего расцвета за всю свою историю. Общее количество православного и старообрядческого населения в ее пределах составляло более полутора миллионов человек, при примерно 100 тысячах иноверцев. Количество приходов в 1917 г. равнялось 504 (465 православных и 39 единоверческих). Православного приходского духовенства в 1915 г. насчитывалось 1417 человек.

Являвшийся епархиальным центром Екатеринбург имел ряд особенностей, отличавших его от епархии в целом.

Таблица 2.1

              Приходское духовенство в 1915 году*

Таким образом, среди городского духовенства значительно большую долю занимали протоиереи и меньшую — священники, что можно объяснить наличием нескольких соборов (которым протоиереи полагались по штату) с одной стороны и лучшими возможностями для повышения по службе с другой. Также наблюдается преобладание диаконов над псаломщиками.

В целом, служить в крупных городах, по-видимому, во все времена было престижно. Так, описывая ситуацию на Среднем Урале в первой половине XIX века, историки нашего времени отмечают следующее: «Наиболее богатыми считались городские приходы. Особенно важным было то, что с духовенством городских церквей расплачивались деньгами [а не натуральной оплатой], а потому оно располагало довольно значительными наличными средствами». Очевидно, что к началу ХХ века картина поменялась не сильно. Следует отметить и заметно более высокий уровень образованности городских клириков в целом.

Таблица 2.2

Уровень образованности духовенства в 1915 году*

Образовательный уровень духовенства напрямую влиял на размер получаемого им дохода. Так, в Екатеринбурге к 1917 г. имелось 10 учебных заведений Оренбургского учебного округа, в которых преподавателями Закона Божьего (и исполняющими должности таковых) числилось 15 священников. 14 из них одновременно состояли в городских приходах, получая жалование и по церковной службе. На размер годового преподавательского жалования влияли: должность, статус учебного заведения, стаж работы, количество преподаваемых часов. В учебных заведениях Екатеринбурга жалование для священников колебалось от 140 до 4130 руб. в год (см. табл. 2.3), в то время как их средний оклад на приходах епархии, согласно «Справочной книжке Екатеринбургской епархии», составлял 300 руб.

Таблица 2.3

     Размеры окладов клириков-преподавателей

                 г. Екатеринбурга за 1915 год*

Как правило, городские священнослужители дополнительно занимали и различные административные должности, которые также могли приносить весьма неплохой доход.

После прихода к власти большевиков ситуация изменилась самым кардинальным образом.

В 1917–1918 гг. вышло сразу несколько декретов советской власти, которые подорвали экономическое положение духовенства и резко понизили его социальный статус. В первую очередь это были декреты о земле и об отделении церкви от государства и школы от церкви.

Декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» ударил, прежде всего, по священнослужителям, работавшим преподавателями в учебных заведениях. Теперь они подлежали увольнению, а также выселению из казенных квартир. Всем остальным клирикам (и служащим духовного ведомства) прекратилась выплата казенного жалования.

Кроме того, до революции клирики на приходах жили или в собственных или церковных домах или на съемных квартирах. Следствием декрета об отделении церкви от государства стало изъятие всех церковных домов для государственных учреждений. Собственные дома в дальнейшем, как правило, либо также изымались у владельцев, либо (в лучшем случае) к последним подселяли дополнительных жильцов.

Окончательное занятие Урала Красной армией в 1919 г. привело к массовому бегству населения вместе с отступавшими колчаковцами в Сибирь и на Дальний Восток. Масштаб «исхода» духовенства еще недостаточно исследован. По оценке, проведенной исследователем Гражданской войны на Урале А. М. Кручининым, накануне занятия г. Екатеринбурга красными, город покинула почти треть жителей: 26 тыс. из 83 тыс. (без учета населения пригородов, включенных в состав города позднее). Из 200 врачей осталось только 10; ушли почти все преподаватели горного университета и гимназий, большая часть музыкантов, артистов, деятелей театра; богатые и состоятельные люди. Среди беженцев было немало и представителей духовенства. В дальнейшем некоторые из них вернулись; остальные либо умерли во время скитаний, либо перебрались в Китай, либо осели на территории Сибири.

Одним из тех, кто активно поддерживал белое движение, был известный в Екатеринбурге протоиерей Екатерининского собора Иоанн Сторожев — последний, кто совершил для царской семьи богослужение в особняке Ипатьева за два с половиной дня до ее убийства. Назначенный благочинным военного духовенства всех полковых частей Уральской области, он впоследствии эмигрировал с белой армией в Харбин. Священник Симеоновской церкви-школы в Екатеринбурге Александр Лукин, который был откомандирован в распоряжение военного ведомства еще в 1916 году, будучи уже полковым священником в белой армии, в конечном итоге также оказался в Маньчжурии.

Дабы заполнить вакуум, образовавшийся после ухода многих представителей духовенства с Колчаком, епархиальное начальство спешно и в большом количестве принялось рукополагать в священнический сан диаконов, псаломщиков, а также лиц, прежде вообще не состоявших на церковной службе (в основном из крестьян и мещан). Произведенный автором анализ клировых ведомостей за начало двадцатых годов по ряду приходов показывает, что уровень образования последних обычно ограничивался двухклассными школами Министерства народного просвещения, земскими школами, учительскими школами и учительскими семинариями, редко гимназиями. Родом их деятельности до вхождения в состав клира было по преимуществу преподавание. Удельный вес священнослужителей с семинарским образованием резко сократился.

В целом для приходского духовенства после Гражданской войны стало характерно значительное снижение образовательного уровня и профессиональных навыков. В кратчайшие сроки произошло фактическое разрушение той социальной группы, которая существовала до революции, и формирование нового духовенства, значительно отличавшегося по своему социокультурному портрету от прежнего.

При этом значительный приток в послереволюционные годы новых людей не привел к «омоложению» духовенства. Категория рукоположенных в священный сан в возрасте от 40 до 50 лет в 1919 г. из исключения стала нормой. В последующие годы тенденция к рукоположению немолодых ставленников сохранялась. В годы тотальной нехватки духовенства епископат был обеспокоен, прежде всего, не поиском «пассионариев», а «затыканием дыр» на конкретных приходах.

Все это (хотя и в несколько смягченной форме) было вполне свойственно и для духовенства г. Екатеринбурга (переименованного в 1924 г. в Свердловск). Отметим, что характерная для того времени нехватка источников, содержащих биографические сведения о духовенстве, делает исследование этого вопроса непростым. Наиболее репрезентативной здесь может считаться выборка, составленная на основании анкет из следственных дел периода Большого террора (когда репрессиям подверглось подавляющее большинство городского духовенства), которая была дополнена известными сведениями о клириках, избежавших ареста.

Таблица 2.4

   Сравнительные характеристики духовенства

 Екатеринбурга-Свердловска за 1915 и 1937 гг.*

Таким образом, за два десятка послереволюционных лет произошло резкое снижение образовательного уровня городского духовенства и его существенное «постарение». При этом почти на три четверти сократилась его общая численность (в частности, осталось лишь пятеро клириков, служивших в городе с дореволюционных времен), а такая группа, как псаломщики, здесь исчезла полностью. Последнее произошло, прежде всего, из-за сокращения клириков на приходах, ввиду ухудшения экономического положения последних. Кроме того, в результате массового закрытия церквей появилось большое количество «лишних» священников, которые стали выполнять, в том числе, и причетнические обязанности.

Отметим, однако, что сокращения численности архиереев в этот период не только не произошло, но, по причине образования нескольких церковных юрисдикций, она даже увеличилась. Так, если до революции в городе был лишь один архиерей — епископ Серафим (Голубятников), то к 1937 г. здесь их стало трое — «сергиевский» архиепископ Петр (Савельев), «обновленческий» митрополит Михаил (Трубин) и «григорианский» митрополит Петр (Холмогорцев).

Для характеристики повседневной жизни духовенства в двадцатые-тридцатые годы рассмотрим его доходы и жилищные условия.

Для сравнительного анализа денежных доходов духовенства нами были использованы данные епархиального справочника 1915 г. (фактически относящиеся к 1913 г.) и нескольких найденных в Центральном государственном архиве Удмуртской республики клировых ведомостей по Свердловской епархии за 1930–1931 гг. Ввиду совершенно разного уровня цен в первом и втором случаях ниже приведена сравнительная таблица цен на некоторые продукты для того и другого периода.

---

Таблица 2.5

      Сравнительная таблица доходов духовенства

                        за 1913 и 1930–1931 гг.*

Таблица 2.6

Сравнительная таблица цен на основные

                    продукты питания

Таким образом, если общие доходы причтов в 1930–1931 гг. в цифровом выражении представляли собой величины, более или менее соразмерные с 1913 г., то покупательная способность рубля при этом снизилась по меньшей мере в несколько раз, в зависимости от вида товара.

К сожалению, не удалось найти подобные данные по основным церквям Свердловска, где размер доходов, очевидно, был выше. Следует, однако, иметь в виду, что власть повсеместно проводила политику разорения духовенства, путем обложения его непомерными налогами. Отмечались случаи, когда налоги, начислявшиеся на доходы «служителей культа», превышали сами эти доходы.

---

Что касается низкого уровня обеспеченности жильем городского населения, то он являлся для тех лет вполне обыденным, и положение духовенства в этом плане ничем не отличалось в лучшую сторону. Так, правящий архиерей Екатеринбургской епархии, а с середины двадцатых годов глава «григорианского» раскола Григорий Яцковский, имевший в своем распоряжении до 1918 г. огромный архиерейский дом с множеством обслуживающего персонала, домовой церковью, надворными постройками и т. д., в 1932 г. проживал в одном из помещений Иоанно-Предтеченской церкви, жилой площадью 10 кв. м. Вместе с ним в других помещениях церкви проживало еще четыре человека. При этом размер жилой площади архиерея продолжал оставаться самым большим среди городского духовенства, превышая средний уровень более чем в два раза.

На основании переписи домовладений г. Свердловска нами была составлена выборка, показывающая уровень жилищных условий духовенства на начало 1930-х гг.

Таблица 2.7

 Уровень жизни духовенства, согласно результатам

           переписи домовладений г. Свердловска

                                     за 1932 год

Как явствует из материалов переписи, средний размер жилой площади на одного члена семьи клирика составлял менее пяти квадратных метров. Если среди «служителей культа» и оставались владельцы собственных домов, то в результате подселения к ним дополнительных жильцов они были поставлены в равное с квартиросъемщиками положение. Для сравнения укажем, что в 1934 г. средняя жилая площадь на одного человека в поселке ВИЗ составляла 5,6 кв. м.

Вернемся к вопросу о численности городского духовенства. В 1915 г. в Екатеринбурге (включая населенные пункты, вошедшие в его состав в дальнейшем) насчитывалось 93 приходских клирика (см. табл. 2.1).

Согласно спискам лишенных избирательных прав за 1924–1925 гг., количество духовенства Свердловска составляло тогда 58 священнослужителей (35 священников и 23 диакона) и 10 псаломщиков. Согласно данным Всесоюзной переписи, в 1926 г. в Свердловске проживало 55 священнослужителей и 11 псаломщиков, из которых одна женщина. Кстати говоря, появление женщин-псаломщиц стало одной из наиболее серьезных перемен, происшедших в церковной практике в послереволюционный период. Но для крупных городов это являлось скорее исключением.

Согласно списку граждан, лишенных избирательных прав, к 1935 г. в Свердловске проживало около 30 священно-церковнослужителей, в т. ч. 3 епископа, 26 священников и диаконов (из них четыре значились как «бывшие»), 1 псаломщик. Отметим, что эти цифры неплохо согласуются со сводными данными на 1937 год, представленными в таблице 2.5.

Таким образом, с 1926 по 1935 гг. духовенство в г. Свердловске сократилось на 44 человека: часть их была репрессирована, убыль остальных связана с оставлением служения в церкви, в связи с уходом за штат или снятием сана (из-за закрытия приходов), переводами на другие места, смертью по естественным причинам. После этого, в 1935 г., в Свердловске было репрессировано 6 клириков, а во время Большого террора 1937–1938 гг. — еще 32 священнослужителя (включая архиереев, протоиереев, священников, диаконов), что составляло подавляющее большинство проживавшего тогда в городе духовенства.

Общая динамика изменения численности свердловского духовенства отражена на рис. 1.

Таким образом, Большой террор привел к практическому исчезновению городского духовенства как социальной группы, а последующие принятые властями меры довели дело до логического завершения — в 1941 г. в Свердловске не осталось ни одного служащего клирика Православной Церкви.

Великая Отечественная война заставила власть серьезно пересмотреть свою внутреннюю политику. Тотальная антирелигиозная кампания вскоре была свернута, а в 1943 г. руководство большевистской партии и советского государства и вовсе решило «повернуться лицом» к церкви и верующим. В результате начался медленный численный рост свердловского духовенства: в 1942 г. оно состояло из двух человек, в 1945-м — из восьми, не считая архиерея. В 1953 г. на городских приходах служило уже 5 протоиереев, 4 священника и 4 диакона.

Дальнейшему увеличению численности духовенства препятствовало то, что в городе в то время действовало всего две церкви, открытия новых не происходило. А после того, как в 1961 г., в ходе «хрущевских» гонений на религию, осталась лишь одна из них (кладбищенская Иоанно-Предтеченская), процесс и вовсе оказался заморожен на три десятилетия. Подлинное возрождение церковной жизни в городе (и по стране в целом) стало осуществляться лишь с конца восьмидесятых годов, в результате начавшихся в обществе коренных перемен.

Глава 5. Репрессии по контрреволюционным делам 1928–1939 гг.

5.1. Борьба за новую генеральную линию партии. 1928–1935 гг. (В. М. Кириллов)

Прошедший в декабре 1927 г. XV съезд ВКП (б), определяемый в советской партийной литературе как съезд коллективизации, наметил приоритеты нового этапа классовой борьбы. Их можно вычленить по пропагандистским клише центральной и местной печати. Поэтому в качестве основного исторического источника для написания данного раздела мы использовали подшивку газет «Уральский рабочий» (Орган Уральского областного и Свердловского окружного комитетов ВКП (б), Уральского областного исполкома Советов и Уралпрофсовета) 1928–1939 гг. и «Рабочий» (орган Тагильского окружкома ВКП (б), Окрпрофбюро и Окрисполкома) за период 1928–1939 гг..

При изучении текстов периодической печати нами использован метод контент-анализа и парадигматический подход, в соответствии с которым изучаемые признаки текстов рассматриваются как определенным образом организованная структура. В качестве ключевого системообразующего ядра такой структуры мы взяли понятие «генеральная линия партии».

Элементами структуры, образуемой ключевым понятием-проблемой, стала группа категорий, опирающихся на содержание номеров газет: 1. международная политика, 2. оппозиция и уклоны в партии, 3. антирелигиозная пропаганда, 4. кулачество, 5. коллективизация, 6. «бывшие» и специалисты, 7. новая культура, 8. хлебозаготовки, 9. займы, 10. налоги, 11. торговля, 12. кооперация, 13. военизация, 14. печать, 15. репрессии, 16. классовая бдительность, 17. школа и молодежь, 18. стратегия и тактика партии, 19. советское строительство, 20. вопросы производства, 21. патриотизм, герои, 22. карательные органы, 23. реабилитация, 24. конституция, право, 25. отношение к Сталину, 26. наука, 27. национальная политика, 28. перепись, 29. принудительный труд. В период 1928–1934 гг. количество категорий контент-анализа составило 20 единиц, в период 1935–1939 гг. расширилось до 29.

Обращение к отдельным высказываниям и формулировкам внутри этих категорий (единицам высказываний) позволяет проследить эволюцию основных установок генеральной линии партии, подсчет единиц высказываний дает возможность «взвесить» роль того или иного элемента стратегии и тактики партии в период с 1928 по 1939 гг. Применительно к самой генеральной линии партии мы сконцентрировали свое внимание на ее репрессивной составляющей.

В корреспонденциях «Уральского рабочего» за 1928 г. репрессивная тематика наиболее ярко отразилась в категориях 2, 4, 6, 16, 15 и составила в общем объеме 294 единицы высказываний.

В первую очередь акцентируется внимание читательской аудитории на проблемах хлебозаготовок, борьбе с оппозицией и уклонами в партии, с кулачеством, «бывшими», репрессивных актах в духе революционной законности. Хлебозаготовительный кризис 1927–1928 гг. был вызван недовольством крестьян государственными закупочными ценами на зерно и привел к невыполнению плана зернопоставок. В конечном счете это подвигло Сталина и его единомышленников на завершение «оппортунистической» политики нэпа и переход к наступлению на деревню. Вначале кризис партийные лидеры пытаются объяснить низкой дисциплиной заготовителей хлеба и небрежностью в выполнении плана, акцентируют внимание на ненужности чрезвычайных и принудительных мер, призывают крепить союз города и деревни. Однако достаточно быстро переходят к другим объяснениям: проискам вредителей, отсутствию классовой линии, предложениям судить нарушителей директив партии в «строгом порядке». Хлебозаготовки из рутинной сельской работы превращаются в боевую задачу на хлебном фронте.

Кроме изъятия хлеба в фонды государства, на плечи крестьян возлагаются займы (так называемый заем восстановления крестьянского хозяйства и заем индустриализации), налог самообложения. Их объявляют «орудиями культурного подъема деревни». Внедряется установка — «Каждый крестьянский двор должен иметь облигацию займа индустриализации. Облигации довести до самой глухой деревни Урала», которая очень редко дополняется критикой повсеместной практики принудительного размещения займа. Прямо подчеркивается, что налог самообложения — «классовый закон», направленный против зажиточных слоев деревни. Его следует сочетать со статьей 107 Уголовного кодекса (о спекуляции). Исходя из материалов большевистской печати, посвященных торговле, создается устойчивое впечатление, что любая торговля — это спекуляция.

Начинается пропаганда массовой коллективизации как «единственного пути подъема уровня жизни деревенской бедноты». По поводу плана массовой коллективизации еще нет устойчивых представлений: то утверждается, что его еще нет, то — «план выполнен на 178%». Большевикам грезятся колхозы и совхозы как «фабрики хлеба» недалекого будущего. Безапелляционно подчеркивается, что «крестьянство настроено в пользу коллективных форм землепользования». Переходит в активную стадию борьба с кулачеством, «пытающимся захватить „командные высоты“ в деревне». Перед нами типичные примеры высказываний на эту тему: «Кулаки и богатеи мешают культурному строительству деревни», «Кулаки скрывают хлеб», «Кулак ведет классовую борьбу против советской власти», «Вычистить кулаков и подкулачников», «Надо бороться с самой почвой, на которой растет кулак».

Второе место по количеству единиц высказываний приходится на категорию «репрессии». В газете опубликована информация о 10 крупных контрреволюционных делах, половина из которых имела отношение к Уралу. Первостепенное внимание уделено так называемому Шахтинскому делу. Кроме того, освещается дело епископа Скальского и ксендзов — «польских шпионов», Смоленское дело, дело против белогвардейцев-кулаков в Киеве, Кушвинское дело, Соликамское дело, Богомоловское дело (процесс лесных вредителей), Лудорвайское дело, ряд дел против дезорганизаторов хлебного рынка. Согласно информации прокурора РСФСР Н. В. Крыленко (репрессирован, расстрелян в 1938 г., реабилитирован в 1955 г. — ВМК), в 1927 г. только по заметкам рабселькоров было возбуждено 19 480 уголовных дел. Преобладающая часть дел связана с так называемым «вредительством», обвинением, формулируемым в рамках концепции революционной законности. Дела были направлены против так называемых «бывших», с обвинением их в классовой борьбе против советской власти.

В качестве примера политических фальсификаций обратимся к делу всесоюзного масштаба (Шахтинскому) и делу регионального характера, приобретшему всесоюзное звучание (Лудорвайское дело). Первое дело получило широкий резонанс и фундаментально освещено в современной научной литературе. Обвинения в заговоре специалистов, выдвинутые ОГПУ и поддержанные на уровне Политбюро ЦК ВКП (б), за отсутствием улик строились на компрометирующих показаниях и самооговорах. «Шахтинский процесс» над группой представителей «буржуазной» интеллигенции стал знаковым событием в истории СССР, обозначив переход от нэпа к «социалистическому наступлению» в экономике. В 2000 г. Генеральной прокуратурой РФ все осужденные были реабилитированы за отсутствием состава преступления.

Лудорвайское дело связано с уральским регионом (название дано по д. Лудорвай, процесс происходил в г. Ижевске, Удмуртия). В июне 1928 г. в деревнях Лудорвай, Юськи и Непременной Лудзе местная деревенская верхушка (которую обозначили «кулаками») с согласия некоторых членов сельсовета устроила массовые телесные наказания бедных односельчан. Крестьян выпороли черемуховыми прутьями за неисправные изгороди на меже деревень. Возникший общественный резонанс привел к возбуждению уголовного дела. К различным срокам лишения свободы по ст. 58, 109, 110, 111 Уголовного кодекса РСФСР были приговорены 10 человек (от 3 до 10 лет исправительных работ с конфискацией имущества и выселением из Удмуртии). ЦК ВКП (б) обязал парторганизации Удмуртии развернуть решительную борьбу с кулачеством и в то же время содействовать коллективизации крестьянских хозяйств.

В удмуртских деревнях в силу традиционного права существовал порядок содержания скота без пастухов. В огороженные леса, луга и паровые поля с весны выпускали скот и собирали только осенью. Поэтому община строго следила за состоянием изгородей, которые были разбиты на участки по числу хозяев. На изгородях каждый владелец ставил свой родовой знак, и по нему проверяющие общинники определяли, чей участок неисправен. В этом случае община в соответствии с приговором, принятым на кенеше (сельском сходе как органе местного самоуправления), определяла меру наказания провинившемуся. Нередко такой мерой являлась порка прутьями. Такой обычай при всей своей жестокости относился к обычному праву и не вызывал особого сопротивления и жалоб. Поэтому фактически произошедшее являлось проявлением обычного права, существовавшего в удмуртских деревнях с давних времен. Но дело было оценено партийными и государственными органами страны как демонстрация противодействия кулачества социалистическим преобразованиям в деревне. Дело получило классовую оценку как террор кулачества по отношению к бедноте и середнякам, выступавшим за коллективизацию и передел земли. Лудорвайское дело, получившее большой общественный резонанс, положило начало «антикулацкой» политике. Вслед за показательным процессом над его участниками в Ижевске, подобные процессы прошли в других районах Удмуртии.

Понять направленность репрессивной политики этого времени можно только в связи с изменениями в генеральной линии партии, произошедшими на XV съезде ВКП (б), который проходил в Москве с 2 по 19 декабря 1927 г.

Он обозначил курс на индустриализацию и коллективизацию, а также ознаменовался началом внутрипартийной борьбы: из партии были исключены члены троцкистской оппозиции, Л. Д. Троцкий выслан в Среднюю Азию (Алма-Ата). Целями пропагандистской кампании Сталина стала борьба с правым уклоном, троцкизмом, примиренчеством. В самом начале 1928 г. Уральским обкомом был подведен итог деятельности троцкистской оппозиции в Свердловске: признано ее политическое банкротство, полный развал. Выдвинут лозунг: «Не ослабляя борьбы с троцкизмом, направить главный удар направо». Началась активная чистка партии от сторонников Троцкого и иных оппозиционеров. Утверждалось, что на Урале 128 крупных партийцев отошли от троцкизма. Глава Уральского обкома партии И. Д. Кабаков в докладе «Что делают наши враги» вполне верноподданнически разоблачал троцкистов, как врагов советской власти. Все выступления против политики коллективизации, принудительного самообложения зажиточных крестьян, наступления на кулака рассматривались как проявления правого уклона.

Методы идеологической обработки населения тесно увязывались с политикой партии, а эффективность их использования обеспечивалась иерархической структурой государства, в котором массовые периодические издания являлись «приводным ремнем» диктатуры. Вождь и политики, подвластные ему, искусно обосновывали необходимость «вынужденных» репрессивных мер против врагов социализма. До приговора по Шахтинскому делу публикуются многочисленные материалы под названием «Удержать массы от огульного спецеедства», а после появления приговора в печати — «В Верхотурье свила гнездо шайка „бывших людей“» (о врагах-спецах).

В «Уральском рабочем» применительно к специалистам и «бывшим» наиболее распространенными можно считать такие высказывания: «Беспощадная борьба с контрреволюционными элементами»; «Преодоление кастовой замкнутости»; «Не допустим спецеедства»; «Всех огульно не виним»; «Помогать специалистам, но проверять их»; «Перевоспитание кадров служащих»; «Подготовка советских специалистов для промышленности. Число инженеров к концу пятилетки увеличить вдвое». Одновременно оружие классовой борьбы затачивается против «бывших» — частников, торговцев, домовладельцев, лишенцев.

Продолжала развиваться система массового доносительства и закреплялся статус «бдительного ока народа» — рабселькора. В постановлении ЦК партии от 28 августа 1926 г. рабселькоровское движение было определено как одна из форм рабоче-крестьянской общественности. Постепенно расширялись права рабочих и сельских корреспондентов, их полномочия закреплялись в ряде секретных постановлений.

К концу 1920-х гг. рабселькоры фактически стали агентурой ОГПУ, которое проявляло ответную заботу о них. Им присваивались псевдонимы, несанкционированная расшифровка которых, согласно циркуляру суда РСФСР, являлась «уголовно наказуемым преступлением». Страницы газет пестрили довольно грозными и революционными псевдонимами-кличками: Игла, Шило, Лезвие, Острый, Оса, Горн, Око, Зуботычка, Игрек, Зеро, Дьявол, Чорт, Фуганок, Дикий, Нетерпеливый, Скороход, Пардон, Красный сокол, Штурвал, Следопыт, Прокатчик, Маломальский, Мастеровой, Рабкор №4342, Вопиющий, Рабкоровский, Чернорабочий, Деревенский, Заречный и др.

Схема действия рабселькора была проста. Обнаруживая «врагов народа», он писал агентурное донесение в ОГПУ, которое в интересах этого ведомства часто превращалось в газетную статью и попадало на страницы «Уральского рабочего» и других газет. Редакция газеты посылала подлинник заметки в орготдел горсовета с визой «Для расследования. „Уральский рабочий“ ждет ответа без напоминания», и вскоре следовал результат. Таким образом организовывалось «всенародное обличение замаскировавшегося врага» и ОГПУ только оставалось выполнить свою роль — расправиться с ним.

Специальное внимание обращалось на защиту рабкоров и селькоров. ЦК призвал провести на местах несколько показательных процессов преследования рабселькоров с широким освещением их в печати. Происходила политизация уголовных преступлений, совершаемых против рабкоров. В рабселькорах призывали видеть нарождающуюся советскую интеллигенцию, которая была верным союзником пролетариата, в отличие от «бывших».

В корреспонденциях «Уральского рабочего» за 1929 г. в целом репрессивная тематика особенно явно прослеживается в категориях 2, 4, 6, 16, 15 и насчитывает 375 единиц высказываний. Таким образом, преобладает нацеленность на борьбу с оппозицией в партии, с кулачеством, «бывшими» и политические репрессии в чистом виде.

Сталин, проведя две партийные чистки: в советских и вузовских ячейках в 1925 г. и деревенских ячейках в 1926 г., отдал команду о генеральной чистке партии в 1929–1930 гг.. Снова внедряется установка о чистке деревенских ячеек, начинается чистка советского партаппарата методом «открытой чистки» с широким привлечением масс рабочих, служащих и красноармейцев. Чистка должна была сопровождаться вербовкой в партию новых членов, преимущественно преданных генеральной линии ВКП (б) рабочих, батраков и бедняков. Идет одновременно борьба с двумя уклонами: левым, троцкистским, с его установками на перманентную революцию, за равенство, против мелкобуржуазной стихии нэпа и правым как кулацкой программой обогащения в условиях продолжения нэпа. В одну антипартийную шеренгу зачислили кулака, подкулачника, правого и примиренца. Всякие попытки снизить темпы индустриализации и коллективизации подавлялись.

Оппортунисты и уклонисты разного уровня именовались персонально, жестко критиковались, изгонялись из партийных органов. Поступили заявления об отходе от оппозиции Е. А. Преображенского (репрессирован, расстрелян в Москве 13 июля 1937 г., реабилитирован в 1988 г. — ВМК), К. Б. Радека (репрессирован, убит 19 мая 1939 г. в Верхнеуральской тюрьме, реабилитирован в 1988 г. — ВМК), И. Т. Смилги (репрессирован, расстрелян в Москве 10 января 1937 г., реабилитирован в 1987 г. — ВМК), сторонников Т. Ф. Сапронова (репрессирован, умер 28 сентября 1937 г. в Верхнеуральском изоляторе, реабилитирован в 1990 г. — ВМК). Н. И. Бухарин (репрессирован, расстрелян в Москве 15 марта 1938 г., реабилитирован в 1988 г. — ВМК) был снят с работы в Коминтерне с осуждением его теорий «организованного капитализма», «черепашьего шага», «врастания капиталистических элементов в социализм». Началось преследование «птенцов из школы Бухарина»: А. Н. Слепкова (репрессирован, расстрелян 26 мая 1937 г., реабилитирован в 1959 г. — ВМК) — в Самаре, А. Д. Зайцева (репрессирован, расстрелян в Саратове 23 января 1938 г., реабилитирован в 1958 г. — ВМК) — в Саратове, А. Ю. Айхенвальда (репрессирован, в 1937 г. осужден на 15 лет, вторично в 1941, расстрелян 11 сентября 1941 г. в г. Орел. — ВМК) — в Казани. Заявления о разрыве с правым уклоном сделали Н. А. Угланов (репрессирован, расстрелян 31 мая 1937 г. в Москве, реабилитирован в 1989 г. — ВМК), Е. Ф. Куликов (репрессирован в апреле 1936 г., умер в ИТЛ в сентябре 1943 г., реабилитирован в 1958 г. — ВМК), В. А. Котов (репрессирован, расстрелян 27 мая 1937 г., реабилитирован в 1958 г. — ВМК) и Михайлов, признавшийся на пленуме ЦК в своих ошибках. Н. И. Бухарин выведен из состава Политбюро ЦК ВКП (б). Сталин, по чьей воле инициировались репрессии против оппозиции в партии, в этой ситуации подавался как «знаменосец воинствующего большевизма».

---

Первостепенное внимание в печати было уделено яростной борьбе с кулачеством (99 единиц высказываний). Вот некоторые типичные филиппики против кулаков: « Кулацкая карта будет бита»; «Поп и кулак ведут бешеную борьбу с колхозами, угрожая коммунарам и богом, и пулей»; «Советский закон должен положить конец кулацкому бандитизму»; «Ударим пятикраткой по кулаку и злостным зажимщикам»; «Заставим кулака продать хлеб государству».

Активно ведется борьба с происками «бывших» и «старых специалистов», хотя то и дело появляются предостережения против «спецеедства». Раскрыта контрреволюционная вредительская организация, состоящая из старых инженеров и акционеров, в золотоплатиновой промышленности Урала и на транспорте. Начато наступление на чердынских краеведов, которые издали «никчемный и политически вредный сборник „Чердынский край“». Нашли «примазавшихся» в Уральском политехническом институте: Яблонского — сына попа, Матвейчука — сына жандарма, Плотникова — сына жандарма, Фролова и Степанова — троцкистов. В корреспонденции «Чужаки в УПИ. Они пришли в Политехникум обманным путем», читаем: 40 чужаков пролезли […] Молчанов Б. И. — сын попа. Садовская Н. Н. — дочь дворянина. Клюев Б. П. — сын жандарма. Попов К. — сын крупного торговца. Попов Н. А. — белый офицер, Диев И. Д. — сын священника. Янковская Елена — дочь генерала, Юшмановы — сыновья заводчика и купца. В итоге была принята специальная директива ОблРКИ с целью не допускать чужаков в вузы.

Из Центрального рабочего кооператива «вытряхнули 112 чуждых» (купцы, торговцы, офицеры белой армии, царские и колчаковские чиновники, фабриканты, помещики, попы, монархисты). В конце года рабочие бригады обнаружили 80 чужаков в аппарате ЦРК (Свердловск). Началась повторная чистка. В центре началось «академическое дело». Работники Ленинграда потребовали предания суду академиков С. Ф. Платонова и С. Ф. Ольденбурга, которые якобы скрывали от партии в архиве академии важные политические документы.

Активизировалась репрессивная политика. ОГПУ раскрыты контрреволюционные организации в золотоплатиновой промышленности и на транспорте. Более 20 человек — «господ-акционеров железных дорог» приговорили к высшей мере наказания за вредительство (неисправные паровозы, задержка военных и хлебных грузов).

В Ленинграде ОГПУ раскрыта крупная вредительская организация шахтинского масштаба (ее участники: Владимир Костенко — технический директор треста «Судотрест», Кондратьев, Ладыгинский, Зворыкин, Виллер и др.). Вредители из Судотреста строили негодные суда. Раскрыт контрреволюционный заговор украинских националистов. Состоялся суд над специалистами Ураласбеста, найдены вредители в Дегтярске и Златоусте. Троицкий окружной суд приговорил кулаков-террористов к двум годам тюрьмы. В Сарапуле приговорен к расстрелу кулак Павел Колегов за антисоветскую пропаганду.

Практиковалась деятельность общественно-показательных судов и «трибуналов пролетарской общественности». Пролетарский суд должен был четко проводить классовую линию. Правая опасность грозила и прокуратуре — в «потакании правым» обвинен прокурор Кононов в Свердловском округе. Рабкоры докладывали: «Белогвардеец Шилов и группа несознательных рабочих (42 чел.) подписали контрреволюционное заявление на Лысьвенском заводе».

Рабселькоры вели поиск конкретных врагов партии и их разоблачение: «бывших» (дворян, белогвардейцев, торговцев, жандармов), нэпманов, священнослужителей. Каждая корреспонденция-донос обрекала на преследование главного героя такого материала. В 1929 г. подобные доносы стали все более частыми и персонифицированными.

Обратим внимание на результаты процессов против вредительской деятельности. После приобретшего всесоюзную и международную известность Шахтинского дела (53 подсудимых, процесс проходил 18.05–06.07.1928) процессы над вредителями посыпались один за другим во всех отраслях промышленности. Весной 1929 г. Коллегия ОГПУ в Свердловске вынесла приговор по делу «О контрреволюционной вредительской организации в золото-платиновой промышленности СССР». Перед Коллегией предстало 26 человек, свою вину признали 12 из них, частично — 3 чел., отказались признать — 11 чел. Один обвиняемый — профессор П. А. Пальчинский, признанный главным вредителем, — был расстрелян, остальные 25 подсудимых избежали высшей меры социальной защиты и приговорены к заключению в ИТЛ (на срок 10 лет — 12 чел., остальные — от 3 до 8 лет). В 1994–1995 гг. уральский историк А. В. Свалухин получил доступ к архивно-следственному делу по «золото-платиновому вредительству», хранящемуся в ГААОСО, и составил две подборки документов из дела.

Знакомство с обвинительным заключением и поиск информации по различным базам данных жертв политических репрессий позволили нам проследить судьбу некоторых участников этого дела. Во-первых, все они реабилитированы, во-вторых, подвергались репрессиям и в дальнейшем. Например, П. А. Пальчинского арестовывали за контрреволюционные преступления в 1917 и 1922 гг., Л. Г. Рабиновича на процессе Промпартии 1930 г. назвали членом центрального комитета этой мифической организации и продолжали тюремные допросы, в результате чего он и скончался от болезни сердца в 1934 г. М. А. Эйдлин был вновь осужден по делу Промпартии в 1930 г., затем работал на золотых приисках в системе Дальстроя ОГПУ-НКВД, вновь арестован в 1937 г., осужден и расстрелян в числе руководящих работников Дальстроя в 1941 г. В. В. Савельев вновь арестован и приговорен к расстрелу Верховным судом Якутской АССР 14 июля 1938 г. Судьба большинства жертв «вредительского дела» пока остается неизвестной, но понятно, что повезло немногим. Например, К. М. Чарквиани, бывший директор Уралзолота (получивший по приговору 10 лет ИТЛ), в 1939 г. по ходатайству Уральского филиала АН СССР направлен на работу в УФАН, где проработал 19 лет. Умер он в 1960 г.

Исследователь проблемы вредительства О. Б. Мозохин подвел итог репрессивной операции: «Коллегия ОГПУ 22 мая 1929 года постановила расстрелять участников контрреволюционных организаций на железнодорожном транспорте: фон Мекк Н. К. и Величко А. Ф. и в золотоплатиновой промышленности — вредителя Пальчинского П. А., приговор приведен в исполнение. Подчистив специалистов, часть из которых была осуждена, другая выгнана с работы, НКПС столкнулся с такой проблемой, что некому стало работать. Политбюро ЦК 5 августа 1931 года принимает согласованное с ОГПУ и НКПС предложение о досрочном освобождении от наказания специалистов, передаваемых ОГПУ для работы на транспорте, с оставлением им наказания условным и о применении к освобожденным гласного надзора ОГПУ».

В корреспонденциях «Уральского рабочего» за 1930 г. на первом плане сохраняется борьба с уклонами, кулаками, репрессии, борьба с «бывшими» и хлебозаготовки. В целом репрессивная тематика (категории 2, 4, 6, 16, 15) представлена 588 единицами высказываний.