Бесплатный фрагмент - Клуб свекровей

УМНИЦА

Городские шутники называли эту дорогу «дорогой смерти». Уточним: куриной смерти. По ней птица ехала в первое и последнее путешествие в своей коротенькой куриной жизни.

Птицефабрика была огромной, корпуса не помещались на одном берегу реки и «выплёскивались» на другой. Приходилось возить птицу из откормочного цеха в убойный вкруговую, такой безостановочный конвейер куриной смерти. Птицу набивали в пластиковые ящики плотно, как чурочки, привычной твёрдой рукой. Иногда в щели просовывались крылья, лапы и головы, порой доносились истошные вскрикивания. Прохожие отводили глаза: делали вид, что не имеют к происходящему никакого отношения. Будто эти глядящие наружу круглые, вытаращенные от ужаса и детского любопытства глаза не имели ничего общего с копчёными шейками и душистым бульоном на сегодняшний ужин.

И Капа, любительница хрустящих куриных котлеток, старалась не думать. Потому что тогда хоть вегетарианкой заделывайся и в огород не выходи — её домик стоял как раз у дороги.

Очередной трактор проехал, и тут она заметила на асфальте живое белое пятно. Курица! Чудом выпала из ящика и, полузадушенная, сидела раскинув крылья посреди дороги. Несущиеся машины успевали в последний момент её огибать.

Когда Капа подбежала — та, с открытым клювом, измученная, только шире распласталась на асфальте. Капа взяла её под мышку, тяжёленькую, килограмма полтора, и пошла домой. Она не видела, что трактор впереди остановился. Тракторист выпрыгнул и медленно возвращался, цепко оглядывая обочины.

Дома Капа покрошила хлеба, но курица только жадно попила воды. Глаза у неё тут же затянулись плёнкой, она уснула, подёргивая во сне упавшей в блюдце головой — совсем как человек! Капа предусмотрительно постелила под ней газетку, но никаких клякс не образовалось — птицу перед её трансформацией в фарш и филе не кормили сутки.

Найдёныша она назвала Умницей за то, что та ходила за ней как собачка.

***

После работы (Капа трудилась нянечкой в детсаду) приобрела в супермаркете новую сковороду — нет, нет, всего лишь чтобы делать пышные омлеты. Подбирая курицу, она не руководствовалась меркантильными соображениями, но чем плохи на завтрак свежие яйца? Однако Умница упорно отказывалась производить полезный и питательный продукт, хотя и стресс был позади, и кормили её по-царски: зерном, комбикормом (куплено в зоомагазине), кашей, рублеными овощами и крапивой, это не считая обилия живых огородных насекомых.

Однажды Капа шутя выговаривала: «Лентяйка ты, хоть бы одно яичко от тебя попробовать».

— А ты, блин, пробовала каждый день рожать через попу арбуз?!

Курица заговорила! Капа потрясла головой, будто вытряхивала из ушей воду: она решила, что явно переслушала на работе сказок. Только и пролепетала:

— Но почему так грубо?

— Прости, хозяйка — накипело. Вы, люди, ноете на судьбу — а поставьте себя на наше место. И потом, Капа, не забывай: я ведь ещё цыплёнок. Не смотри, что размером с гуся — это нас в курятнике раскормили. Выбраковали нашу партию несушек, на мясо отправили — а зря. Погоди, скоро химия из меня выйдет — будешь кушать экологически чистые яички. Деточек моих кушать не зачатых, не рождённых…

Отвернула маленькую гладкую головку, сморгнула. И хотя курица характером оказалась та ещё язва, Капе стало стыдно. Ей ли не понять несчастную несостоявшуюся мать: у неё тоже не было детей. Вообще никого не было на этом свете у детдомовской Капы.

А однажды её разбудило торжествующее кудахтанье. В гнезде лежало яйцо! Золотое! Или это жёлтая солома давала отблеск?

— Золотое, золотое, — снисходительно-ворчливо подтвердила Умница. — Не какая-нибудь турецкая дешёвка — высшая проба, червонное. И впредь буду такие нести. Но не раскатывай губу, детка. Оно не целиком золотое, там напыления не больше тридцати микрон. Поскреби над бумажкой. Да не ногтем, раздавишь, а ножичком аккуратно, учи вас.

Тончайшую золотую пыль Тоня смахнула в пустую пудреницу, сунула в печурку.

— Теперь можно и омлет, — разрешила Умница. — А скорлупки мне покроши, источник кальция.

— Расскажи о себе, подружка, — как-то вечерком попросила Умница, устраиваясь на табурете у плиты — ей нравилось тепло, нравилось пушить перья и искать в них клювом воображаемых блошек.

А о чём рассказывать. О том, что в последнее время открывала утром глаза и, ещё не до конца проснувшись, — издавала безысходный не то стон, не то вой, благо никто не слышит.

Прямо перед глазами висит вырезанная из журнала картинка: красивые, лет за 70, мужчина и женщина (язык не повернётся назвать стариками) с пышными седыми волосами, не сводят друг с друга влюблённых молодых глаз, хохочут. Зубы слишком правильные и белоснежные для натуральных, румянец тоже нарисованный. Картинка называется «Хани» — по-английски медовые, сладкие.

Капе иногда хочется её сорвать, чтобы кнопки брызнули — но тогда на обоях останется квадрат, придётся переклеивать комнату. Даже вон у пенсионеров хани, а тут на носу ягодный бабий возраст, жизнь уходит, сочится как манная крупа сквозь пальцы. Да и считается ли жизнь без любви, без семьи, без ребёночка?

Хотя ведь было, было… Сейчас, с высоты прожитых лет (правильней сказать: из ямы прожитых лет, ведь человек с возрастом не поднимается, а наоборот) Капа поняла, что то была не любовь, а влюблённость, угар, кратковременное помешательство. А это совершенно разные вещи, как фальшивое золото и настоящее.

— У тебя хоть такое случилось. А у нас, у фабричных… Несём, несём людям яйца, надрываемся, можно сказать, анус рвём — и в суп. Какая чёрная неблагодарность, — закручинилась Умница.

…Капа по жизни была сова, а тут стала просыпаться на заре. Не давало уснуть ожидание большой и радостной перемены в жизни.

Она тогда работала в учреждении делопроизводительницей. Начальник провёл незнакомого мужчину по отделам: «Наш новый коммерческий директор. От него зависит, будем грызть чёрствую корочку или есть белый хлеб с маслом». «С икоркой», — оживлённо ёрзая, разнообразила меню Капина коллега за соседним столом.

Что была раньше жизнь? Сколько дней и ночей пропали в Капе безвозвратно, бездарно, пока не появился он? Псевдожизнь, псевдохлопоты. Письма, затрёпанный журнал регистраций, входящие-исходящие и бесконечные жалобы, жалобы. Люди милые, чего вам не хватает. Сами жить не умеете, а кто вам виноват?

Вот Капа, ей 28 лет и она даст вам рецепт счастья: любите! И всё? И всё, глупенькие. Вот ведь он поначалу Капу не замечал, а она летела на работу, лишь бы его увидеть. И он заметил, не мог не заметить всегда и всюду, изо всех углов устремлённый на него распахнутый восхищённый взгляд.

Привёл её в служебную квартиру. Если бы Капа про себя сочиняла роман, то начала бы так: «Она погрузилась в замужнюю жизнь вся, без остатка растворилась в ней. Ну и что, что не расписались? Её единственное предназначение: быть женой.

Не быть женой — со вздохом, как о тяжком кресте, неизбежном бремени, а быть женой! — с восторгом и наслаждением, как о вымоленной и претворённой в жизнь женской мечте».

Капа поймала себя на мысли, что торопится сменить свою фамилию на его. Окончательно слиться с ним, стать одним целым. Хотя своя-то фамилия была более звучная, интересная. Даже тайно примеряла на листках новую роспись, после рвала в мелкие клочки.

Всё закончилось скучно. То есть скучно как раз не было: открывшая дверь своим ключом маленькая худая женщина — жена, как выяснилось, кричала и даже больно дралась. А скучно в том смысле, что предсказуемо. Хоть бы в любовные треугольники жизнь для разнообразия подкидывала новые сюжеты, что ли…

Капа слышала из кухни его бормотание: «Ты сама виновата, зачем долго не приезжала? Я мужчина, а мужчины не могут долго без постели». То есть Капа была не человек, а постель, матрас с подушкой. Попользовались, засалили и брезгливо выбросили.

Она заболела, ходила зелёная, слабость, ноги дрожали. Дали больничный, потом отпуск, потом за свой счёт. Иначе бы женщины на работе, в отличие от юной фельдшерицы, быстро раскрыли глаза, что Капа беременна. И её уже толкали изнутри живые упругие пружинки, и возле пупка однажды — правда! — она увидела отпечаток крошечной пяточки. Ребёночек весело пинался три раза в день, когда хотел кушать. Через связующую ниточку он требовал свои завтраки, обеды и ужины.

Ниточка из дающей жизнь и питающей стала нитью-убийцей. Обвитие пуповиной. Потом кровотечение, операция, после которой сообщили, что о детях можно забыть. Капа опухла от рыданий как подушка. Ей перевязали грудь, но она оказалась «молочная коровушка», заливала кофточку.

Однажды всю ночь металась, сцеживалась, думала, думала… Утром вскочила и побежала в дом малютки. Именно побежала, как на пожар. Вернее, с пожара, который полыхал у неё в обугленной душе, полыхал в стенах её дома, и обжигающий жар толкал её в спину.

В тени деревьев стояли коляски, задёрнутые кружевными накидками, заливались плачем и сотрясались от пинков изнутри. Никто к ним не подходил. Разве Капа оставила бы своего ребёночка?

В коридоре пахло молоком и глажеными пелёнками — милые запахи, по которым яростно тосковала душа. Ворвалась в кабинет главврача и сбивчиво, перескакивая с одного на другое, говорила, говорила… Про погибшего ребёночка, про захлестнувший её исступленный материнский, звериный инстинкт, и беспомощно показывала тёмные сладкие расплывающиеся пятна на лифчике…

— Я заплачУ, вы не думайте, у меня на книжке накоплено, — прошептала Капа, застёгивая липкую кофточку. Она слышала, что детей можно усыновить за взятку.

Главврач сидела, постукивая карандашом и не поднимая глаз.

— Очень сочувствую. Но, милая, такие важные решения не принимаются от отчаяния, спонтанно. А самое главное, — она подняла усталые глаза, — мы специализируется на больных, так называемых алкогольных детях. Даже у тех, кто выглядит здоровыми, неизвестно какие гены.

— Пускай, даже лучше! Я ребёночку всё сердце отдам, вылечу, вот увидите!

Главврач встала и вывела Капу во двор к коляскам, которые по-прежнему заливались плачем и сотрясались от ударов. Отвела на одной тюль. На подушке лежала огромная голова с крошечным старческим личиком, она моталась и колотилась о бортики коляски.

И опустила тюль. Капа повернулась и пошла прочь как слепая.

— Охонюшки, — пригорюнилась Умница. — Планы-то не сменились, сегодня чего бы желала?

Ничего сверхъестественного. Ни блескучих бриллиантов, ни струящихся шуб, ни морей заморских, ни яхт белоснежных, ни устриц ресторанных. Любви, семьи, ребёночка, пусть даже приёмного, нынче это намного проще. Иначе зачем бог дал Капе эти русалочьи зелёные глаза, эти ласковые крупные руки, и наливную грудь, и атласную, как у всех рыжих, кожу и всё-всё остальное?

Что бы там ни трещали феминистки о женской силе, гордости, самодостаточности, а человек — существо парное. В одиноком виде — ущербный, однорукий, одноногий, однобокий: отними-ка половину — завалишься.

Бывает, видишь: бабёнка к мужичку-сморчку льнёт и цветёт, на десять метров от неё веет горделивым покоем и уверенностью. За мужа завалюсь — ничего не боюсь. Чужого не надо, но и своего не отдам. А рядом расфуфыренная, вся вылизанная-ухоженная дамочка — а глаза больные, затравленные, глаза-то не спрячешь. И мысли, несмотря на модный прикид, всё те же, простые, бабьи: о клетке, пусть золотой, но клетке.

Умница задумалась над горячим монологом Капы, которая будто продолжала с кем-то давнишний ожесточённый спор.

— Любовь для нас, женщин, как вода для цветка. Ложись, Капитолина, утро вечера мудренее. — И уже засыпая, сонным голосом велела: — Завтра с утра в васильковое платье обрядись, очень оно тебе к лицу. Губки подкрась, чёлочку завей, а то ходишь как чувырла.

День прошёл обычно. После работы (на которой, к её разочарованию, ничего не случилось), Капа выпрыгнула из автобуса и поспешила в магазин. На асфальтовом пятачке бабушки продавали огородную снедь, и ещё стояла «Нива». Капот уставлен разнокалиберными банками с золотистым свежим мёдом, по ним ползали длинные, тоже золотистые осы.

Мужик-продавец скучал за рулём, завидев Капу, выскочил:

— Покупайте, женщина, августовская качка. Липовый, гречишный, кипрейный, разнотравье, — продавец хлопотливо разворачивал чистое полотенце с одноразовыми стаканчиками, палочками. Капа погрузила палочку в расплавленный душистый янтарь, лизнула каплю, зажмурилась: м-м-м… Хани! Укладывая в сумку купленную литровую банку, полюбопытствовала:

— Как торгуется?

— Да не больно, думаю сворачиваться.

— А вот погодите, сейчас автобусы с курятника со смены пойдут.

Когда из автобусов высыпала толпа рабочих, хитрая Капа громко, нараспев принялась нахваливать:

— Ну и мёд, вот так мёд, язык проглотила, ещё прибежала за добавкой. Зима долгая, товар не портящийся!

Люди улыбались, оглядывались, замедляли шаг и сворачивали к «Ниве». Кто-то просил подождать, чтобы сбегать домой за наличными, кто-то записывал телефон и делал заказ на следующий привоз. Капа весело помогала торговать, зазывала, сыпала шутками-прибаутками. Через какой-то час мужик сгонял жадных ос с пустого закапанного капота, вытирал тряпочкой. По-деревенски глядел на закатное солнышко из-под руки.

— Вот спасибо, не знаю как благодарить. Кабы раньше вас бог принёс — ещё осталась не распечатанная фляга в багажнике. На пасеку возвращаться не с руки, придётся заночевать.

— А вы не здешний? Родня тут имеется? — без задней мысли осведомилась Капа.

— Зачем родня, в машине переночую, не в первой.

— Как же это? — обеспокоилась Капа. — В машине неудобно, да и ночи холодные. — И решительно махнула ладошкой: — А знаете что, давайте ко мне, я тут недалеко. Койку не пролежите.

— Муж-то с крыльца кувырком спустит, — зондировал почву мужик, хотя уже начал соображать что к чему.

— Не замужем, — Капа, подбирая своё васильковое платье над полными, молочно белеющими ногами, уже карабкалась на пассажирское сиденье.

— Быть не может, такая молодая-интересная, и не замужем, — продолжал игру мужик. Но это так, к слову, видно было, что не мог поверить в привалившее счастье, голос подрагивал и охрип от волнения в пересохшем горле. — Точно одна?

— Вдвоём, я и Умница.

— Дочка, что ль, умница-то?

Замри-умри-воскресни, детская игра такая есть. Каждую ночь, и не по разу, Капа в неё отныне играла. Крупно и сладко вздрагивало, выгибалось, замирало тело… На несколько мгновений душа покидала грешную оболочку и возносилась туда, откуда явилась: в Вечность и Черноту — и медленно воскресала. Капа приходила в себя, заново обретала зрение и слух, изумлённо оглядывала комнату: телевизор под салфеткой, фикус в углу, картинка «Хани» на стене, новые стеклопакеты в окнах (Петя поставил). За печкой Умница дремлет в новом гнезде — Петя сплёл из лозы, любо-дорого.

Он, не стесняясь наготы, выходил в лунном свете к столу, жадно пил квас. Капа из-под руки ласкала его глазами: не удался ростом и статью, руки-ноги корявые как сучки. Не Аполлон, а в постели — бог. Вот так обманывает внешность.

Почему, ну почему в книгах и фильмах все герои любовники — обязательно писаные красавцы и красавицы? А обычные, маленькие люди, думаете, не испытывают таких же сильных чувств? Испытывают, да ещё в десять раз сильнее.

Петя возвращался, рывком закидывал на койку небольшое жилистое тело. Хозяйски подсовывал горячую жёсткую руку под пушистую Капину голову. Как цыплёнок, она с готовностью совалась под его пахнущую терпким, медовым потом подмышку. Хани Петя!

— Хани какой-то. Смешная ты.

Уютные женские беседы с Умницей потихоньку сошли на нет, а потом и вовсе пришлось переселить Умницу в сени. Просто однажды Петя, нависая на напряжённых руках, трудясь над Капой, вдруг чертыхнулся:

— Эта твоя клуха смотрит, будто всё понимает. Будто за нами третий подсматривает. Как хочешь, я так не могу.

Но ведь, в конце концов, это сама Умница своим волшебством привела Петю в дом, нет? Капа, излишне суетясь, устраивала тёплое гнездо в сенях. «Не обижаешься?» — а у самой сквозь виноватинку глаза предательски светились, плескались счастьем.

— Да всё нормуль, — успокоила Умница. — Если честно, мне, девушке в самом соку, тяжело смотреть на эту вашу еженощную эммануэль. Эх, мне бы такого петю-петушка. Как-никак, всех нас, женщин, бог сделал одинаковыми.

Но яйца несла исправно каждый день, и каждый день Капа их скоблила и вытряхивала тончайший сияющий порошок в баночку, а из яиц жарила Пете глазунью. Про золото ему пока не говорила, успеется.

Зимой Умница нестись перестала, объявила:

— Перерыв. Требуется восстановление сил.

И ещё была червоточинка в душе. Капа, наученная опытом, сразу прояснила обстановку: женат?

— Та, — отмахнулся он, — формально женат, а по сути — какая она мне жена? Пять лет уж не спим, одно название. Развестись не проблема. Но. Дочку не оставлю, даже не надейся. И не ревнуй. Слабенькая она у меня, доктора велят на море, а море кусается. Так что если скуповатым кажусь — прости.

Милый, милый! Теперь понятно, почему Петя не то что цветы или шоколадку — на продукты не раскошеливался, хотя с мёдом у него дела шли исправно. Как он любит дочку, как это отличает его от котяр мужского пола!

И какое милое слово: дочка, доченька, хочется повторять, будто на языке перекатывается речная гладкая галька. Муж, готовая дочка — вот так вдруг образовалась полная семья, сбылась мечта Капы. А что касается моря с целебным солнцем… У неё уже накопилась четверть баночки червонной пыльцы, откроешь — переливается, утром под солнцем, вечером под электрической лампочкой. Сдаст в скупку, поедут к морю втроём.

С Петиной дочкой Капа познакомилась в садике. Рослая молодая, упитанная кобылка раскачивалась на детской качели, железки жалобно поскрипывали. Но ведь коварная слабость до поры до времени может себя не проявлять. С виду-то молодые нынче все здоровые, а внутри…

— Здрасти, тёть Кап! Мне отец о вас рассказывал. Можно, мы с подружками у вас мой день рождения отметим? Вы такие зачётные пельмени лепите! А то мать ворчит, — она сморщила носик. Качнула серёжками в ушах, похвасталась:

— Золотые! Папка сегодня на днюху подарил, круто? На срочный заказ в местной ювелирке сделали.

Красноватый, старинный, червонный блеск — не турецкая дешёвка… Капа после работы припустила домой. Печурка пустовала. По дому витали дразнящие запахи жарева. В центре стола на блюде под промасленной салфеткой угадывались очертания птичьей тушки. Бросилась в чулан: гнездо пустое, только валяется несколько белоснежных перьев… И в сарае окровавленный топор загнан в чурбан.

… — Ненормальная, вот ненормальная! Из-за кого — из-за куры! Да я тебе из «Магнита» десяток бройлеров принесу! Смотри, пожалеешь, да поздно будет. Блин, я ещё намерения серьёзные имел, обручальные кольца вон на остаток заказал. Я-то бабу всегда себе найду, — орал Петя, волоча чемодан к «Ниве», подбирая выбрасываемые вслед манатки. — Деньги за стеклопакеты на карту сбросишь!

Яростно хлопнул дверцей, и так взвыл мотор — окна задребезжали.

Куриные косточки Капа зарыла под яблоней в огороде. На себя махнула рукой, по инерции ходила на работу, дома тупо смотрела в телевизор, с горя прибавила к имеющимся килограммам ещё десять, некрасиво раздалась в боках. А для кого быть красивой? У человека и так мало радостей — к чему себя лишать самой доступной: вкусно покушать? Только курятина ни в жареном, ни в варёном виде не лезла в горло.

И душа помаленьку успокоилась, улеглась, угнездилась, с трудом найдя место, где не так больно, скорчилась: не троньте меня. Иногда перед сном Капа доставала баночку, где к сохранённым пёрышкам пристало немного золотой пыли и они посверкивали, будто пёрышки Жар-птицы.

— Тётя Капа, вы неправильно сказку читаете!

— А как я читаю? — Капа очнулась от глубокой задумчивости, в которой пребывала последнее время. Она подменила убежавшую на полчасика воспитательницу, развернула первую попавшуюся книжку. Только здесь, в садике, пахнущем молоком и глажеными пелёнками, ей было немного легче.

— Вы читаете: «Капа плачет-плачет, а курочка кудахчет: «Не плачь, Капа, не плачь, хозяйка! Снесу я тебе другое яичко». Нужно не Капа, а дед и баба!

И в эту минуту кто-то маленький, нежный, будто проверяя, поскрёбся-постучался в Капин раздобревший живот пяточкой изнутри.

ДОРОГИЕ МОИ ПАЦИЕНТЫ

Война бахил

— Бахилы, пожалуйста? — и на пороге робко суёт голубенькие целлофановые комочки.

И эта туда же, а вроде интеллигентная женщина. У старенького папы сердечный приступ, явно ОКС (острый коронарный синдром). Счёт на секунды, а дочу волнуют её персидские ковры. Лепечет:

— Не ковры… Инфекция ведь. Улица, микробы на ботинках. Гигиена…

Если мадам волнует гигиена, пусть поменяет скользкий обмылок в ванной на нормальное мыло. Тут, конечно, я противоречу себе: родственникам не до того, чтобы перед приходом врача вынуть из обёртки свежий душистый кусок мыла, повесить чистое выглаженное полотенце… Но в краску её вогнал.

Ладно хоть женщина адекватная: не орёт, не трясёт перед носом бахилами, не прыгает со смартфоном, увлечённо снимая хронику — Дзиги Вертовы, ёпт. Чеховскому Ваньке в харю тыкали селёдку, а современному врачу — смартфон.

О бахилы! Знамя, вознесённое на поле ожесточённой битвы, венец военных действий между врачами и пациентами, верхушка айсберга, скрывающего толщи проблем здравоохранения, болевая точка, камень преткновения, момент истины, кипящая точка вулкана… А ещё позор истории отечественной медицины, низведение профессии врача до уровня, ниже которого пасть невозможно, уродливая гримаса дикого капитализма, рядящегося в белые социальные одежды… Уф, вроде, полегчало.

К счастью, в квартире не обнаружилось агрессивной гориллообразной особи мужского пола и обошлось без мордобоя. Интересно, в какой стране мира для врача скорой помощи избежать участи боксёрской груши на дежурстве — уже крупная удача?

Папе брызнули нитроспреем, дали разжевать аспирин с клопидогрелем, ввели в вену гепарин, увезли в больницу на ЧКВ (чрескожное коронарное вмешательство) — благо, располагалась недалеко.

Примета: если на вызове первый пациент мужчина — смена будет терпимая. Если женщина — весь день придётся пахать как папа Карло.

Новый свитер

Примета: дежурный врач не должен ложиться спать в носках — обязательно потревожат. Так и ложимся прикорнуть без носков.

Выезд на проникающее ранение, поножовщина. На месте уже братья наши меньшие — служба 02, пакуют злоумышленника. Оба, преступник и пострадавший, хорошо приложившись, но держатся на ногах. Раненый сидит на земле согнувшись, держится обеими руками за рукоятку ножа. Колотая рана плеча с проникающим инородным телом (ножом). Причитает:

— Ну Серёга, ну гад, в жизнь не прощу! Новый свитер… Только, падла, купил! Ни разу не надёванный…

Думали, у человека агональное состояние — нет, вполне адекватен, фотореакция зрачков нормальная, ситуацию осознаёт, на вопросы отвечает разумно. Но едва бросит взгляд на торчащую из плеча рукоятку — мотание лохматой головой и рычание: «Новый свитер, поносить не успел, продырявил, падла, теперь на выброс!»

Кто его раздевает — тот слёзки проливает

Не угадали: не лук. Это бомжик в приёмном покое. Рассказывал знакомый врач (впрочем, знающие люди говорят, байка-то с бородой).

Примета: в приемном отделении принято гасить свет и сидеть в полумраке, так как известно: «скорые», как бабочки, на свет летят. Также для этой цели у входа в приёмное отделении ставится веник кверху прутьями.

Уличный вызов: у женщины отошли воды. Она в окружении нескольких заботливых кавалеров, все распьяным-пьянёшеньки и все, по-видимому, отцы. От группы благоухает сложной смесью спирта, скисшей еды, многомесячной немытости, человеческих выделений. Пациентка, женщина лет сорока, горько оплакивает не рождённого ребёнка.

Животик тянет, самое большее, на пять месяцев. Мокрые, завязанные обрывками верёвочек джинсы снять представляется невозможным, да и в замкнутом пространстве машины режет глаза. Мы-то привычные, а новичок водитель сомлел.

На вопрос, какой срок, женщина вялым языком объясняет, что срок условный, полтора года и совершенно ни за что: украла из овощной лавки у некоего Арсена пол-коробки абрикосов.

Везём в гинекологию, где выясняется: беременностью тут и не пахнет: дама элементарно описалась.

— Тошни-ило по утрам и в животе прям ворочалось…

— С абрикосов, с чего ещё? — находят авторитетное объяснение кавалеры. Действительно, их нежные желудки не приемлют южных фруктов в качестве закуски.

Союз лома и лопаты

Оптимизируют не только больницы, но и железные дороги. Недавно в городе закрыли «лишний» железнодорожный переезд. Теперь, чтобы добраться в частный сектор, скорой приходится делать обширный круг по городу километров в восемь. К этому прибавьте пробки на кольцах у путепровода.

Вызов ночью — пробок нет. Но на окраине тьма египетская, фонари единичны, дороги разбиты. Водитель, как я уже говорил, новенький, всё время сверяется с навигатором, заворачивает не туда. На многих домах нет номеров. Едем осторожно, но быстро: и так сильно задержались, а там у человека острый живот.

Вдруг в свете фар — две огромные (оптический обман), сливающиеся с собственными тенями фигуры мужиков — один с ломом, другой со штыковой лопатой наперевес.

— Всё, ребята, — выдыхает фельдшер. — Пациент не дождался, откинулся, нас будут бить. А может, даже убивать.

Хренов юморист… В это время водитель высвечивает номер нужного дома и устремляется к нему. Мужики, угрожающе размахивая ломом и лопатой, бегут за нами и что-то кричат.

— Саня, не выходи, осторожно, в самом деле. Чего им надо?

Мужик согнутым толстым пальцем стучит в стекло.

— Что же вы, доктор, мы вам кричим… Ась? Лом-то с лопатой для чего? Так у нас по ночам бродячие псы с садовых обществ наведываются. Схватили что под руку подвернулось — и вас встречать. У нас тут с нумерацией без пол-литры не разберёшься.

В частном секторе тО хорошо, что, когда в три часа ночи будим соседей «играть в войнушку» — то бишь, тащить носилки — никто не отказывается. Все друг друга знают, в отличие от «дружных» подъездов многоэтажных домов.

Сообщили в больницу, чтобы готовили операционную: у пациента признаки зажатой грыжи белой линии живота. А вообще, в ту ночь смена выдалась — до утра не продохнули. Фельдшер обвиняет меня:

— Найди себе уже, наконец, бабу для секса. Монах-схимник выискался.

Примета: перед сменой нужно непременно заниматься сексом — и добротно, без этих, знаете, поблажек и снисхождений. В противном случае, известно: не хочешь трахаться дома, затрахаешьсяся на работе.

За дверями

По идее, тоненькие фанерные двери врачебных кабинетов нужно устанавливать чиновникам — чтобы были в курсе насущных проблем населения, а также какого мнения посетители о хозяевах кабинета. Чиновничьи же двери-сейфы с мощной звукоизоляцией, с «предбанниками» — переставить в кабинеты врачей.

Ничто так не раздражает и не отвлекает, как говорильня вполголоса и прослушка под дверями. Какое священнодействие, какая врачебная тайна, бог с вами.

Я и о себе узнаю много интересных вещей. Что молод и набиваю руку на пациентах, как на подопытных зверюшках, поэтому ко мне в регистратуре можно достать талоны: лучшие-то врачи разбежались по платным клиникам. Что ручкой в истории болезни махать — не землю пахать. Что вся молодёжь в медвузы идёт за длинным рублём. Что у врачей-рвачей в глазах по рублю, а государство их, между прочим, бесплатно учило…

Это не считая знакомой коридорной какофонии:

— У меня ребёнок дома…

— У всех ребёнки дома!

— Куда без очереди!

— Я занимала, только отходила.

И, как всегда, война Белой и Алой розы: воюют те, кто «по записи» с теми, кто «в порядке живой очереди», ревнители и блюстители справедливости — с теми, кто «только спросить». Эх, дорогие мои пациенты!

Звуки короткой ожесточённой борьбы под дверью — в кабинет клубком вкатываются три женщины — раскрасневшиеся, запыхавшиеся, слегка растрёпанные. Все тянут талоны, все начинают говорить одновременно. Из советов старших товарищей уже знаю, как разрулить подобные ситуации.

— Так, раздевайтесь!

Переглядываются, пожимают плечами, смущённо усмехаются, начинают расстёгиваться.

— Ложитесь на кушетку!

Происходит заминка, самая бойкая плюхается, раскидывает ручки-ножки и задорно посматривает на соперниц.

— Нахалка! — определяют аутсайдерши и, ворча, выходят в коридор.

Медсестра качает головой:

— Цирк!

Н-да, каждый вечер на арене…

Более лучшая машина

Однажды я понял, каково это — оказаться на месте родственников… Мчимся со «цветомузыкой» на ДТП: во дворе жилого дома девочка лет 8—10 на велосипеде попала под колёса «пьяного» авто. И — называют адрес, где живёт бывшая жена с девятилетней дочкой. Велосипед я подарил ей на день рождения в начале лета.

…На асфальте, раскинув ручки, крестиком лежала дочкина ровесница, бескровная, бледная, почти голубенькая, такая ушедшая — среди застывших вокруг контрастно загорелых, живых и тёплых людей, на мягком от зноя асфальте.

Водила, дотумкав, что натворил, рванул в гаражи — там у него в холодке томился ящик водки. Страшно кричала мать, отец стоял белый как бумага, их увели. Лёгонькую как пёрышко девочку мы не довезли до реанимации.

Через некоторое время Лена (бывшая жена) рассказала: пьянице дали два года поселения.

— За детскую жизнь?!

— Откупился. Как это называется: дело закрыли по примирению сторон. Долго торговались, потом сошлись. Родители девочки купили новую «ауди». Прежнюю продали и приобрели более лучшую машину.

Лена обожает собирать слухи и стрекотать с дворовыми женщинами — в отличие от меня, она ярко выраженный экстраверт. Губы у Лены поджаты, в голоске чувствуется осуждение в адрес родителей. Хотелось сказать: зачем ты мне это рассказываешь?

Кто мы, чтобы осуждать? Бог судья и родителям, и вам за ваши, и мне за мои грехи. Девочку не вернёшь, а они ещё молоды. Чтобы отвлечься от горя, поедут на новой машине к морю. Всё остальное у них есть: дом, дача. Отдать деньги на милосердие, открыть какой-нибудь фонд имени дочки, чтобы помогать детям, попавшим под «пьяные» колёса — у нас не принято. Да и, наверно, сложно пробиться сквозь бюрократические препоны регистрации. И почему-то такие фонды быстро прибираются к чужим липким рукам.

Поставить «более лучший памятник» — чтобы люди ахнули, «заценили» их великую скорбь? А дочке оно надо?

Но отчего, отчего скребут кошки на душе?

Старушка в беспомощном состоянии

Сигнал поступил по линии МЧС. Приехали — полна коробочка: полиция, аварийная ЖКУ, пожарные, МЧС, мы. Газовики и водопроводчики перекрыли стояк. Жильцы толпятся, свешиваются с балконов и лоджий, спрашивают, утечка бытового газа или подъезд топит?

Не газ и не вода. Железная дверь захлопнулась на английский замок, внутри осталась бабушка с букетом: гипертония, диабет, хроническая сердечная недостаточность. Из описания близкой женщины, возможно, разворачивающаяся сенильная деменция. Способна на неадекватные действия. Не исключено, сразу придётся госпитализировать. Больше всех мечется, волнуется эта крепкая моложавая женщина — дочь? Соседка? Подружка?

Резать железную дверь не дала — с бабушкиной пенсии новую не больно поставишь. Молодой паренёк из жэка ковыряется в замках со слесарным инструментом — не получилось. МЧС-ники решили спускаться с верхнего этажа на лоджию и бить стёкла. Пожилая то ли дочь, то ли соседка взвыла, что на бабушкину пенсию новые стеклопакеты не больно поставишь, а от грохота сыплющегося стекла и джеки чанов на верёвках у старушки точно случится инфаркт.

Тут — слава слесарю! — замки поддаются, нас с чемоданчиком пропускают вперёд. Квартира пуста! Где старушка?

А это я, скромно говорит моложавая дочь-соседка. Я, говорит и есть старушка в беспомощном состоянии. Как всё было: вышла дворовых собачек кормить — дверь сквозняком и захлопнулась. Хорошо, в кармане лежал телефон. Звонила в аварийки — везде выезды за деньги, а откуда у бабушки с её пенсии деньги? Сказали, бесплатно только к людям, оставшимся в закрытой квартире в беспомощном состоянии.

— А вот оформим ложный вызов, — грозится бравый шварценегерр из МЧС, но, скорее, для формы.

— Ой-ёй, — закатывает бабушка глаза и начинает тихо оползать — едва успеваем подхватить. — Ой-ё-ёшеньки! Моченьки нет, ноженьки не держат. Сердечушко моё…

Укладываем на диван, мерим давление, снимаем ЭКГ. Артериальное давление 120/80, ЧСС (частота сердечных сокращений) 70 в минуту. Никаких «кошачьих спинок» и экстрасистолий, даже электрическая ось сердца нормальная. Эх, нам бы всем такие показатели!

Харассмент

Знакомый хирург также внёс вклад в мою копилку примет: обронил на пол во время операции инструмент — всю ночь будешь оперировать. Следует придавить упавший инструмент правой ногой. Если всё же инструмент приходится поднять — операционная сестра должна постучать им о пол и трижды повторить «Сиди дома!»

Если нечаянно пролился спирт — после смены налакаешься в зюзю.

Хирург решил уволиться: а то и в самом деле сопьёшься либо посадишь печень на дарах пациентов в виде дрянного фальсифицированного коньяка. Прошёл курсы, подался в мануальные массажисты. Денег больше, нервов меньше. Хотя с нервами не угадал — их ему хорошенько помотали. Одна клиентка обвинила его, ни много ни мало, в сексуальных домогательствах. Трогал тут… Хватал за это… Задевал там… При том, что у него семья, жена красавица, любимая дочка.

Задержание, арест, статья серьёзная. К счастью, коллеги ещё раньше надоумили свежеиспеченного частника установить в кабинете камеру наблюдения. Из записи стало чётко видно: дама о-о-очень сильно выдаёт желаемое за действительное.

Плёнку отдавали на экспертизу, специалисты вынесли единодушное решение: все манипуляции врача носят сугубо профессиональный, более того, целомудренный — насколько позволяет специфика работы — характер. Если и был харассмент — то со стороны дамы. Вот она, несмотря на предупреждение не обнажаться, сдёргивает спортивный топик. По просьбе врача, неохотно и даже обиженно надевает обратно, но на протяжении сеанса у неё так и норовят из тугого трикотажа вывалиться роскошные, но дряблые формы.

При малейшей возможности клиентка порывается дотронуться до врача — что является признаком скрытой симпатии. Именно неприступность и «холодность» доктора, по-видимому, глубоко уязвила даму…

Как водится, подоспели корреспонденты, раздули историю на полстраны. Видео с камер успело просочиться в Интернет. Нет худа без добра: лучше рекламы было не придумать.

— Ах, какой красавчик! Какие бицепсы, какой торс! Как нежно и сильно он мнёт и «выламывает» пациенток… Так… И эдак…

Теперь «к тому самому мануальщику» не пробиться, очередь расписана на полгода вперёд. А он установил ещё одну камеру: чтобы уж со всех ракурсов, не подкопаться.

Обмылок

Лена позвонила, поставила ультиматум: чтобы мы с дочкой по воскресеньям не шатались по паркам и аттракционам, не лопали мороженое — а с пользой проводили время. Я должен купить фортепиано, а дочка — учиться музыке. Хватит ей, Лене, биться как рыбе об лёд, в конце концов, я отец или кто?

Ищу по объявлению учителя музыки — нахожу довольно быстро. В воскресное утро встаю в отличном настроении, в кои-то веки выспавшийся. В строго оговорённое время — звонок. На пороге худенькая молодая женщина. Кого-то напоминает.

В прихожей предлагаю учительнице гостевые тапочки, она отправляется в ванну мыть руки. Тотчас выглядывает оттуда, лукаво вертя мыльницу с мылом — вернее, с его остаточными раскрошившимися элементами. Улыбается:

— Господин доктор, что же вы репетитору обмылок предлагаете? У вас-то точно было время его поменять.

Её зовут Любовь Сергеевна. Люба. Тихим покоем веет от этой женщины-девочки — такой не современной, не продвинутой, не напористой, не шумной. С дочкой сразу поладили, хотя она у меня своенравная, вчера закатила скандал: «Не хочу музыке учиться — хочу жениться на мальчике со второй парты, его вот на такущем джипе в школе привозят».

— Как ваш папа?

— Спасибо, тихонько ходим.

Прислушиваясь к «до-ре-ми» из комнаты, готовлю чай им с дочкой на кухне: устанут за час-то занятий. Пирожные куплены ещё с вечера. А потом можно проведать папу-сердечника — имею полное право, в конце концов, он мой пациент или кто?

БОСИКОМ ПО ТРАВЕ

— Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам приятное известие. К нам едет…

— … Главный редактор издательства Эксмо с предложением, от которого трудно отказаться.

— Я, Пётр Афанасьич, балуюсь фантастикой, но не до такой степени. А едет к нам госпожа Крамская, не спрашивайте, та самая!

Приятное ошеломление, отставленные чашки с чаем, переглядывания, поднятые брови: что забыла в их захолустье звезда с отечественного небосклона современной литературы? Оказывается, в рамках госпрограммы «Культура в массы» московские творцы должны посвятить периферии энное количество часов.

— Понятно. Это как раньше профессоров посылали на базу перебирать гнилую картошку. Противно, но не отвертишься, — это снова Пётр Афанасьевич.

— Ну почему противно. За кругленькую сумму.

— А, это у них типа чёс по аборигенам.

— Товарищи, товарищи, откуда столько яду. Итак, нам следует разработать встречную программу. Не ударить в грязь лицом. Конкурс на самый интересный вопрос, совестная фотография, взаимное дарение книг, обмен мнениями, так сказать, коллег с коллегами по писательскому цеху. Круглый стол за чашкой чая (дамы, блесните кулинарными талантами, домашняя выпечка приветствуется).

Гремя стульями, оживлённо переговариваясь, члены литкружка потянулись к выходу.

— Петя, а вы придумали, какой вопрос зададите Крамской? — это в дверях поэтесса Гжельчик.

— Ну что вы, как можно. Она же Мессия от литературы. Я буду сидеть и внимать.

Гжельчик была хорошенькая миниатюрная брюнетка. Пётр Афанасьич иногда представлял её на месте жены. Но дальше как вообразить поэтессу в халатике и с сигаретой — дело не шло. Зато супруга была выбита рядом на века, как в чугуне: весомо, грубо, зримо, с фирменными борщами, с пирогами, с красными руками и зычным голосом.

Когда Пётр Афанасьевич садился за письменный стол и просил не отвлекать, фыркала: «Ха, было бы от чего отрывать». Но это так, остаточные явления, последняя туча рассеянной бури. А по молодости до вызова участкового доходило: когда она одной рукой с грохотом двигала на плите кастрюлю, другой трясла орущего младенца, а Пётр Афанасьевич дрожащими руками брился, затягивал галстук: собирался на пятничное литературное объединение. Это святое, не пропустил ни разу за тридцать лет.

— К сучке этой своей намылился? — жена что-то чуяла своим бабьим нюхом, имея в виду ничего не подозревающую, бедняжку, прелестное дитя Гжельчик. — Писа-атели сраные, кому вы нужны? Пристрелить бы, чтоб не мучились!

Он кинулся к ней и задушил бы галстуком, если бы не ребёнок на руках. А ведь, когда познакомились, ей даже нравилось: другие мужья в гаражах пиво пьют, а у неё книжки пишет. За свои деньги, правда, и по 50 экземпляров… Но она тогда в подробности не вдавалась.

На его беду она подглядела отрывки из романа, запомнила — память у неё тоже была бабья, цепкая — и во время ссор всячески насмехалась, приводя перевранные, исковерканные цитаты. Потом-то он установил в документах пароль.

Нынче, когда Пётр Афанасьевич строго, не глядя на жену, раскладывал на столе бумаги, она молчала — но столько было в этом молчании тихой, застарелой тяжёлой ненависти. Когда он засобирался встретить сноху из роддома — жена раскинула руки в дверях:

— Куда?! Чего потерял, без тебя обойдёмся. Дуй давай на сеновал к своей царице грёз или как там. Нету у тебя внуков.

Зря он тогда её не придушил.

Пётр Афанасьевич знал, почему жена психует. Другие отцы с ипотекой, с квартирами детям помогают, на пенсии в сторожа устраиваются, а он, полюбуйтесь, босиком по траве.

Ну, тянет на природу — так заведи домик в деревне, пасеку, внучат медком, свежими овощами балуй, по выходным банькой встречай. А он с блокнотиком под мышкой чешет по полям — лесам. Писа-атель, тьфу! Вон, Лев Толстой и босой ходил, и какие тыщи заработал и имения отгрохал.

Крамская открыла глаза, зевнула. Номер лучший в гостинице, по столичным меркам — так себе. Какая разница, лишь бы с потолка не капало и без тараканов. Зато вокруг провинциальная почтительность и славянские лица.

Бедная, казённая гостиничная чистота. Дома у неё родной творческий беспорядок, залежи бумаг на столе, на подоконнике и немножко на полу. На всём груды одежды (всё от кутюр) — на спинках кресел и кровати, на дверях, на обогревателе, тренажёре и даже на отключённом вентиляторе. Удобно, всё под рукой в развёрнутом виде, на все случаи жизни, от рынка до ресторана ЦДЛ, натянула не заморачиваясь и пошла.

Соскочила с широкой кровати, прошлёпала в махровых тапках к окну. На ходу сделала несколько гимнастических упражнений, помахала руками в широких рукавах: всегда возила с собой мужнину рубашку вместо ночной сорочки. Пахнет им, просторная, мягко обнимает тело. Заправила в джинсы, а можно и без них — никакого халата не надо. Она обожала донашивать его вещи.

За окном серые крыши, серый дождик царапает стекло коготками — самая творческая погодка. Снова занесло в тьмутаркань. Ночью в поезде выходила покурить, за окном ни огонька, только встречные поезда по-волчьи воют. В опущенное окно несло лесными, болотными, грибными, мшистыми, звериными влажными запахами. Именно во тьме чувствовалась настоящая Россия, её мощное ровное спящее дыхание. Днём не так, отвлекает освещение, мелькающие холмы, перелески, станции, деревеньки.

На коробке с сигаретами черкнула кое-что для себя. Дома у неё полный письменный ящик таких писулек. Клочки обёрточной бумаги, обороты квитанций и чеков из «Азбуки вкуса». Новые кожаные блокноты и мертвенно-белые листы «Снежинки» её пугают. Она, романистка, создательница толстых трилогий, в жизни панически боится крупных масштабов.

А приятель, мастер короткого рассказа С., напротив, подходит к делу со всей ответственностью, расстилает на всю комнату листы ватмана или ленту обоев, чтобы можно было бросать ретроспективные взгляды. Пишет убористо, чертит схемы, стрелки, обводит в кружочки, испещряет поля вопросительными и восклицательными знаками, как классик марксизма-ленинизма.

В последнее время зрение ослабло, и он подключает внуков для собирания своего творческого пазла. При взгляде на ползающих по полу отпрысков в уме вертится: «Четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка чертили чёрными чернилами чертёж». Просто удивительно, как из простынь у С. рождаются крохотные миниатюры, а у Крамской из микроскопических огрызков и оборвышей — романы-дилогии и трилогии на 600 страниц.

Встречи с читателями не тяготили её: давно выработалось клише, говорила на автомате, совершенно равнодушно, при этом умела создать чувство глубокой заинтересованности, живости, душевности, уважительности и прочих ости.

Аудитория — студентки с филологического, потёртые мужчинки, библиотекари в ажурных шалях, ласкающие приезжую диву стародевьими взглядами, литературные дамы.

Вопросы одни и те же: ваше отношение к Толстому (Достоевскому, Чехову), почему материтесь в романах, есть ли шанс пробиться без блата, и — так что всё-таки главное: вдохновение или потение? В последний год прибавилось: ваше отношение к прививкам.

В зале душно — пахнет туалетной водой, ароматизированным кремом для сапог. На лица дам толсто нанесён тональный крем, от этого они, матовые, розовые, резко контрастируют с морщинистыми шеями, напоминающими, увы и ах, ножки расползшихся бледных поганок. На всех непременно серебро и бижутерия — у некоторых очень даже ничего, а вот это уже интересней, она сама неровно дышит к полудрагоценным камням. И на ней колыхаются крупные бусы и тускло поблёскивают, глухо постукивают тяжёлые перстни и браслеты.

После встреч начинается настоящее: в гости в тесную «хрущёвку» к какой-нибудь древней владелице лаковой екатерининской шкатулки или старинных монет, увлекательная охота за редкостями в местных комиссионках (в чёрных очках и палантине, чтобы не узнали), краеведческие музеи. У неё самой в Москве не квартира, а музей, домработницы не задерживаются. Попробуй вытри пыль с сотен вещей и вещиц, да ещё не дай бог разобьёшь — не расплатишься.

Что осталось настоящего в этой жизни — старина. Застынешь перед какой-нибудь треснутой вазой или облупленной томной пастушкой XYII века, перенесёшься мыслями бог знает куда. Обкладываешь ладонями, будто вбираешь токи прошедших столетий, греешься о них — вещи даже если холодные, всё равно тёплые.

— А как вы относитесь к ковиду?

Как всякая продвинутая личность, Крамская считала ковид величайшей аферой века и заговором мирового закулисья. Ей бурно захлопали все, кроме Петра Афанасьевича. Он прекрасно справился с ролью: сидел в первом ряду, вытянув тощие ноги в продуманно немытых кроссовках, скрестив руки перед грудью. Свитер тоже надел растянутый, затрапезный, с оленями. Смотрел прищурившись с тонкой усмешкой под надушенными усами: изучал материал, как полагается инженеру человеческих душ.

Пшикая на себя утром одеколон, остался доволен отражением в зеркале: выглядит на сорок с хвостиком (хотя шестьдесят), худощавый, стройный, лицо жёлчное, с впалыми щеками. Постаревший Онегин местного разлива.

Жаль, старания пропали даром: Крамская была проста, естественна и мила, доброжелательный взгляд скользил по залу, обращаясь одновременно ко всем и к каждому в отдельности. Чаепитие отвергла: спасибо, только обедала в номере (на самом деле изжога и расстройство кишечника от местных кулинарных изысков). Летуче улыбнулась поднесённым авторским книгам членов литкружка: оставляла их в номере не разворачивая. От совместного фото отказалась: простите, не практикую. «Ещё бы, будет она своё знаменитое лицо всуе растрачивать по Запердянскам, — шепнул Пётр Афанасьевич поэтессе Гжельчик, у той личико вытянулось. — Бьюсь об заклад: оставь её навсегда в таком городишке как наш — она через неделю повесится или сойдёт с ума».

Члены литобъединения, как школяры, сжимая в руках сотенные купюры, выстроились в очередь за её новым нашумевшим романом с автографом. Пётр Афанасьевич демонстративно подпирал мраморную колонну, зябко сунув руки под мышки, по-ленински покачивался с пятки на мысок.

Но, когда все разошлись, не удержался, тайно приобрёл тяжёленький томик: на синем бархатном фоне её фамилия большими золотыми буквами. Она уже могла себе позволить — одну фамилию. Все эти дизайнерские картинки на обложках так простят, удешевляют, опошляют…

— О, сам Пётр Афанасьич, для которого не существует авторитетов! — поэтесса Гжельчик шла из туалета, держа на весу ручки, с которых капала вода: воздушное полотенце не работало. Соврал:

— Увы, не для себя. Родственница, фанатка Крамской, слёзно просила.

Ночью читал. Не понимал: как, как расставлены обычные 33 буквы алфавита, что заставляют задыхаться|и запускать пальцы в волосы: «Ах, чёрт!» Полная рыхлая баба в каменных цацках, в кофте, похожей на самотканый половик… Откуда в ней?! Вот так же заставляют полмира восхищаться и плакать Чайковский, Моцарт, Бах — 7 своевольно раскиданными нотами…

Пора взглянуть на себя трезво: к шестидесяти годам ни известности, ни читателей, ни денег. Графоман. Графоман непробиваемый, страстный, токующий как тетерев на тяге, графоман в квадрате, графоман в кубе. Как больно, как горько, как до слёз сладко признавать свой поражение. Для этого тоже надо иметь мужество. Ворошил кочергой в печурке не желавшие заняться страницы начатого романа, на окаменевшем лице плясали блики от огня. Вот так же непонятый людьми, высмеянный, отвергнутый Гоголь плакал, сжигая второй том «Мёртвых душ».

По опыту знал, что максимум через неделю морок, наваждение от прочитанного шедвера рассеется, и он ревниво вынет уцелевшие черновики: ну есть же зёрна таланта. Жемчужины есть, находки. У Крамской своё, у него своё.

Пошёл сварить кофе. Посреди кухни сидела жена на табурете. Думала, что никто не видит, тяжёлые руки опущены, уголки рта обвисли обиженно, как у девочки. Бордовые от свеклы распухшие пальцы сжимаются и разжимаются — артрит.

И он в том числе приложил руку, чтобы из смешливой круглолицей девочки сотворить этот грузный холм на табурете. А впереди годы и десятилетия, и, хочешь-не хочешь — вместе стареть и идти к выходу — может, ослепительному, как вспышка, что зальёт мозг кипятком, может, чёрной ледяной воронке. Никто не знает.

Положил ей руку на плечо. Она никак не среагировала: всё равно.

— Муза, давай обвенчаемся.

Да, вот такое имя, будто в насмешку, носила жена, Муза Савельевна. Растянула дряблые губы:

— Босиком по траве?

Подняла тусклые, как вымоченные, как полувытекшие глаза. Нет, не насмехается, тоже бесконечно устала.

— Почему по траве. Закажем такси, белое. У тебя платье есть воздушное, на чехле, помнишь, дети подарили на хрустальную свадьбу.

— Не влезу.

— Расставишь швы, складки выпустишь, у тебя же руки золотые.

— Руки у меня свекольные. А помнишь, какие были?

Помнит ли? Стоял на коленях, целовал их, рассматривал: нежные, пухлые, узенькие к кончикам, с крохотными младенческими ноготками. Посвятил им стихи, где сравнивал с ручками Моны Лизы. Оба надолго замолчали, загляделись в одном направлении — в окно, за которым сочился унылый дождик.

— Ямщик, не гони лошадей,

Мне не о чём больше писать,

Мне нечего больше сказать,

Ямщик, не гони лошадей!

В последнее время у неё образовалась фобия чистого листа. До последнего оттягивала, находила сотню причин не сесть за письменный стол. Очень кстати подвернулась дача: отвлечься, побродить среди берёзок, зимой закутать ноги в плед у камина.

Землёй увлеклась из-за соседки: та несла выбрасывать рассаду огурцов. А там в каждой ячейке конфетной коробки топорщится по два живых листика с клювиками-носиками, замурзанные, как малыши, трогательные, в крупинках земли.

Память рук от матери, бабки? Откуда взялось, кабачки, капуста, цветы. Сначала раздражалась: отрывает от дела. А потом пошло-поехало. Утром, едва открыв глаза, искала вчерашнюю задушевную мысль. И мысль эта: на два отдела или на три закладывать компостную яму, с двух сторон или трёх делать съёмные дощечки? Это вместо того, чтобы дописывать книгу: ждёт издательство, ждут тысячи читателей по всему миру. Когда она похвасталась на своей страничке цветником и огородом — ей написали: «Это преступление зарывать талант в землю. Капусту вырастить может любая тётя Маня».

Да ведь придёт минута, когда между нею и и тётей Маней в телогрейке не будет никакой разницы. Неужели она не может под конец жизни стать тем, кем хочет: тётей Маней в телогрейке. Желание оставить после себя след давно удовлетворено: живой классик, занесена в школьную программу, десятки книг переведены на английский, испанский, японский.

Писательство сравнивают с болезнью, от которой нет излечения. А вот она выздоровела и оглядывается, как после тяжкого недуга, вдыхает воздух. Обрела слух, прозрела, увидела небо, облака. Как здорово, не надо суетливо и мучительно искать эпитеты к небу и облакам, и куда их приткнуть в будущем романе. Пусть говорят что хотят: Крамская исписалась, выдохлась, оригинальничает под Толстого.

Встать с солнцем, пройтись босиком по траве, погрузить руки в землю… И опомниться только когда передёрнутся плечи от холода: солнце зашло, спина ноет. И чистота и нетронутость в душе, оттого что за весь день ни одна мысль не шевельнулась в голове, как уложенные с утра сигары в нехлюдовской сигарочнице. Об этом писал Толстой.

И так всё, чего ни коснись. Всё уже сказано до тебя, сказано гораздо лучше, этой планки не перепрыгнешь, так зачем истреблять гектары леса на бумагу, переливать из пустого в порожнее? Хватит ужимок и прыжков: «Меня, меня заметьте! Я вон как умею! А я вон как: ача, ача, джими, джими!».

И она делает селфи, отведя телефон далеко, чтобы в кадр поместился громадный, тугой, хрусткий и тяжёлый кочан, весь в крупном дрожащем перламутре росы:

— А если бы вы знали, какую капусту я вырастила!

КЛАССИКА ЖАНРА

— В деревне Поздеево интересный случай. Прямо детектив. Человек умер. Вместо него похоронили другого. Живого.

— То есть, живого?!

— На бумаге похоронили, в кавычках. Ты слушай, я же говорю: детектив. Умер, на памятнике выбили имя. Того дядьки, который, живой-здоровый, два года незаконно получает пенсию за покойника. Чего непонятного? Покойник стал живым, живой стал покойником.

— Живой труп, — задумчиво сказала Ася — Голь на выдумку хитра.

— Вот и название для статьи, — обрадовался редактор. — Иди в бухгалтерию получи командировочные.

Командировочные выписываются из расчёта: мелкие дорожные расходы, билеты на рейсовый автобус, столовая, гостиница. В деревне Поздеево не было столовых и гостиниц, и туда не ходили автобусы. Редактор торопился, пока Ася не загуглила карту области и не выяснила, что до Поздеево, как в сказке, скакать три года и три месяца, глотая пыль. Ещё счастье, если пыль: в дождь трактора вязнут.

Вечно так с Асей. Вот губернаторские пресс-конференции с ужином в ресторане или интервью с заезжей звездой — это для коллег. После хвастаются, что певец — даром что столичная штучка, щекотал усами шейку молоденькой корреспондентке, лез под юбку и задарил букетами из гримёрки — в багажнике такси не поместились.

Или: каких омаров в белом вине подавали в ресторане после пресс-конференции. Садили аккредитованных журналистов за отдельным столом на проходе у дверей — чтобы знали своё место. Но от этого омары были не менее вкусны.

Примирились на том, что редактор даст свой внедорожник с водителем Элей. Эля в любую погоду и время суток была во всеоружии: кофточка с вырезом до сосков, вместо юбки кожаная набедренная повязка, чулки в сеточку и наклеенные ресницы, грозящие пронзить собеседника. Асе всё время хотелось её спросить: а вам не жарко в этих ресницах? А зимой, наверно, смерзаются…

Возможно, Эля тайно совмещала водительскую работу с какой-то другой, выходящей за компетенцию редакции. Редактор терпел Элин прикид ночной бабочки, потому что у нас демократия и потому что в трудовом договоре не указана униформа и фейс-контроль для редакционного шофёра (а надо бы).

Зато с Элей было о чём поговорить: на заднем сиденье у неё всегда валялись истрёпанные библиотечные книжки — и не романы какие-нибудь, а классика. Также Эля была не пьющая, не лихачила и при этом везде поспевала. А самое главное — при ней можно было безбоязненно вести сверхсекретные переговоры и изливать душу.

Что и делала в данный момент Ася. Бурчала под нос, что кому-то букеты и омары, а кому-то Поздеево с дядькой, мелким мошенником.

— А на сколько дядька нагрел государство? — уточнила Эля.

— Ну… за два года — тыщ на 300.

— Хищение в крупном размере. Если бы миллион — тогда в особо крупном, до десяти лет, — блеснула Эля знанием УК. Одновременно она непринуждённо показала кому-то палец в окно. — Разбибикался, козёл. Куда торопится, на тот свет? Не дорога, а скотобойня. Недавно еду: у перекрёстка скорая, полиция. На асфальт будто ведро бурой краски плеснули. Кровь как живая ползёт, на глазах стягивается в сгустки, дрожит студнем… Я на телефон сфоткала крупным планом, 30 тысяч лайков. Хотите взглянуть?

— Вы с ума сошли, замолчите, Эля!

Та, ничуть не обидевшись, сменила тему: