12+
Хозяин корабля

Бесплатный фрагмент - Хозяин корабля

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 242 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Небольшое старомодное предисловие

Читатель, ты справедливо считаешь самонадеянным автора, берущегося выжать для тебя мозг и сок своей книги, о которых ты его и не просил. Зачастую она лишь постное мясо, так что я не буду этого делать. Итак, предостерегаю тебя: остановись на романтической оболочке сего творения и не пытайся искать ядра. Тем не менее, если ты хочешь пофилософствовать (совершенно несправедливо говорят, что такое желание присуще лишь человеку, ибо у кошек, сов и слонов куда больше пристрастия к размышлениям и свободного времени для них), если ты хочешь пофилософствовать, говорю я, дай волю своей смелой фантазии. Вне всякого сомнения, ты найдёшь то, что ты ищешь, ведь ты, сам того не ведая, несёшь всё это в себе, и лишь те сокровища открываются человеку, которые сокрыты в его собственном сердце.

Часть первая
Путешествие начинается

Глава I. Человек в зелёных очках

Кто этот воин, идущий в гору: щит его усыпан звёздами, и обликом он подобен богам?

Еврипид

Шторы распахнулись, свет залил салон вагона, и Леминак увидел вздыбившиеся над горизонтом сияющие вершины Анд. Это величественное зрелище вызвало у него вполне прозаическую реакцию:

— Поезд стоит.

Но, как только в нём пробудилось какое-то природное чувство, и он понял, что, будучи адвокатом и лектором, нельзя оставить без комментариев неземную перспективу кратеров Чимборасо или Котопахи на фоне тёмно-синего неба, он добавил:

— Вид и правда грандиозный. А как далеко от Парижа!

Во время путешествия француз узнаваем по способности вместить с себя все оттенки этих волшебных звуков: Париж! Это любимое название не покидает губ, особенно если путешественник родом из Пезенаса или из Брив-ла-Гайарда. Если вы встретите француза у линии экватора, как в этой истории, у оазиса в Сахаре или пьющим чай в сибирской избе, не забудьте спросить его невинно:

— Из какого города Франции вы родом?

Вам будут неизменно отвечать:

— Из Парижа, естественно.

И иногда с самым сильным прованским или гасконским акцентом. На всём земном шаре не отыскать нам французов не из Парижа.

Если мэтр Леминак, молодая гордость Парижской коллегии адвокатов, находившийся очень далеко от центра нашей земной планисферы, взывал к Городу-Светочу, то делал это, несомненно, не для того, чтобы поведать тому, кто сидел напротив него в позолоченных старых очках, о прелестях современной Капуи, а для того, чтобы привлечь внимание третьего лица, глубоко погрузившегося в чтение книги, вне всякого сомнения, английской, если судить по зелёной обложке, украшенной золотистыми узорами.

Желаемый эффект произошёл естественным образом, и, не успел Леминак рассмотреть золотые шёлковые нити, выглядывавшие из-под шарфа, как третье лицо на одно мгновение повернуло несколько грузный, но странно соблазнительный профиль в его сторону.

«Это русская», — подумал Леминак, изучивший национальности за то время, пока посещал Palais de glace, а также после недавнего посещения кубистской мастерской в Монпарнасе.

«Это русская, — повторил он, довольный своей ещё непроверенной догадкой. — У них достаточно сильный подбородок, слегка сплюснутый нос, и всё же это самые очаровательные создания. А волосы-то какие!»

«Мне нужно видеть её глаза, — добавил он. — Это очень важно.»

— Уж не думаете ли Вы, Леминак, — сказали старые позолоченные очки, — что мы опоздали в Кальяо?

— Думаю так, уважаемый профессор, — ответил адвокат. — Если свериться с графиком, а затем вспомнить, сколько времени мы провели на последней станции, то, если не ошибаюсь, мы опоздали уже на пять часов.

— Это, конечно, немного для таких расстояний.

— Да, — ответил Леминак, — но было бы обидно пропустить «Глостер» в Кальяо.

— Терпите, — сказал профессор.

И он снова погрузился в изучение второго тома Крафт-Эбинга, который он начал читать в Иокогаме и в котором дошёл лишь до пятьсот девяносто третьей страницы.

После того, как Леминак произнёс с фальшивым английским акцентом название «Глостер», светло-русый профиль снова повернулся в его сторону.

«Я увидел её глаза, — снова заговорил он сам с собой. — Они явно славянские.»

Однако поезд опять замедлил ход, стал тормозить и в конце концов совсем остановился.

— Вот неудача, — не выдержал профессор.

— Это невыносимо, — согласился Леминак.

Незнакомка закрыла книгу, нетерпеливо надула губы и пошла по коридору.

Поезд остановился в кустах. Над бескрайней пустыней, усеянной рыхлыми лавовыми глыбами и ощетинившимися тёмными зарослями колючих кустарников — мерцающими западными полотнами Салинаса — над всем этим металлически-чёрно-белым пейзажем внезапно нависла тьма экваториальной ночи.

Леминак последовал за незнакомкой в коридор и засуетился возле контролёра-негра, говоря на ломаном английском.

— В чём дело?… непонятная задержка… Ах! хороши же эти американские железные дороги!

— Появились некоторые сложности с проездом, месье, — ответил смуглолицый агент. — Поступила информация, что северный край леса горит. Если пожар серьёзный, то нам никак нельзя будет обойти пламя.

— Ну и дела, — выругался Леминак. — И что теперь делать?

— Ждать.

— И долго это будет продолжаться? — вмешался профессор.

— Мы не знаем. Однако не стоит боятся сильного распространения огня, леса влажные и болотистые. Площадь пожара очень и очень ограниченна.

— Ну и сколько ещё?

— Часов десять-двенадцать. Максимум один день.

— Мы пропустим корабль, — простонал Леминак. — Теперь уж точно. Он отплывает завтра в 13:40. А уже 9 часов вечера.

Незнакомка казалась взволнованной и присоединилась к группе людей.

— Вы считаете, месье, — спросила она Леминака, — что мы действительно пропустим «Глостер»?

— Боюсь, что так, мадам, Вы сами видите, как я расстроен. Я устал от этой страны. Здесь тоскливо. Душно. Совершенно не с кем поговорить… Это редкое счастье встретить в таком месте приятного спутника, счастье, что мы вольны высказывать своё мнение о несчастном случае, задерживающем нас.

— Увы! — сказала незнакомка, — теперь мы вынуждены будем оставаться три недели в Кальяо, пожираемые комарами?

— Действительно, никаких отплытий из этого порта раньше, чем через двадцать дней, не будет. Только тогда будет отплытие в Гуаякиль или обратно в Сан-Франциско.

Профессор, в силу обстоятельств вынужденный отказаться от изучения Крафт-Эбинга, поднял голову с бодрой улыбкой.

— Раз уж мы, мадам, оказались товарищами по несчастью, то давайте представимся.

Он показал на профессора:

— Месье Трамье, профессор Парижской медицинской академии.

Затем он представился сам:

— Анатоль Леминак, французский, даже парижский, адвокат…

— Мэтр Леминак, — перебила незнакомка к наибольшему удивлению адвоката и доктора, — мэтр Леминак? Но это не Вы ли так блестяще защищали Соливо-Депрешандьё?

— Я. Но как могло моё скромное имя стать известным Вам, мадам…

— Мадам Ерикова, Мария Ерикова. Не удивляйтесь. Я наблюдала за слушаниями. Это было захватывающее дело, не так ли? Я восхищаюсь Вашим талантом.

— Вы мне льстите, мадам.

— Леминак такой же скромный человек, — счёл уместным вмешаться доктор Трамье, — но в будущем он станет гордостью нашей коллегии адвокатов.

— А Вы русская, мадам?

— Русская, из Москвы.

— Я так и знал.

Некоторые путешественники стали спускаться, и Леминак предложил последовать их примеру.

Наступила ночь. Глазам путешественников предстал пылающий северный горизонт. Нижнюю часть неба закрывал, словно остолбеневший город тьмы, густой лес. Тёмно-красная плитка резко поднималась над горизонтом, и этот огонь над скрученными, как чётко прорисованные чёрным цветом дрожащие арабески, деревьями, казался волшебной лампой великана.

— Зловеще, — пробормотал Леминак.

— Замечательно, — вздохнула мадам Ерикова.

— Скучно, — простонал профессор. Сильный ветер дул с Тихого океана и приносил запах моря, который смешивался с запахом акров пожара, маслянистых тропических растений, медленно поглощаемых огнём.

Леминак предложил мадам Ериковой пройтись с ним за руку вдоль железной дороги. Другие путешественники беседовали или курили группами; маленькие угольки сигар пронизывали темноту.

Испанец в серой плоской шляпе-сомбреро и домотканой одежде — как яркое пятно среди картины ночи — непрерывно ругался:

— Sacramento! Ciento mil pesetas, he de perder esta noche.

Какая-то мисс вздохнула:

— What a beautiful night!

И процитировала Шелли:

Palace roof of cloudless nights,

Paradise of golden lights.

Адвокат обратился к своей спутнице:

— Вы, конечно же, держите путь в Сидней?

— Да. У меня там усадьба.

— Нам туда же, Трамье и мне.

— Вы забронировали каюты?

— Да; Вы тоже?

— Естественно.

— Надеюсь, «Глостер» нас дождётся.

— Я уже стала отчаиваться.

Ночь тянулась, а зловещее зарево над горизонтом не угасало.

Мария Ерикова вернулась к себе спать, в то время как Леминак и Трамье не без горечи наслаждались ароматами тропической ночи.

Подходя к поезду, она споткнулась, позволив себе слегка вскрикнуть. Из тени провиденциально появилась сильная рука.

— Вам не больно, мадам? — спросил голос с английским акцентом.

Человек, черты которого казались молодыми, хоть она и видела их мутно, поддержал её за руку.

Короткая трубка выглядывала из его рта. От неё шёл приятный запах вирджинского табака.

— Нет, ничего страшного, месье. В крайнем случае, будет небольшой ушиб. Но как же я могла упасть?

— Вы запутались в проводе: позвольте мне помочь Вам вернуться в вагон.

Путешественник молча проводил её до вагона, мягко освещённого электрическими лампочками, некоторые из которых уже стали гаснуть.

Длинный поезд с медными перекладинами и позолоченными номерами держался на рессорах, как роскошный зверь. Заднее место в салоне вагона сверкало за стёклами в суровой толще ночи.

При свете лампочек Мария Ерикова могла разглядеть своего ночного чичисбея. Это был молодой человек, голову которого покрывала клетчатая кепка спортивного покроя, какие обычно носят английские путешественники. Подняв глаза, она увидела, как он был прекрасен. Лицо его было ровное, овальное, как у игрока в крикет, бледное, свежее, как у женщины; но своевольный подбородок разгонял то немного мутное впечатление, которое создавала нежность черт, и то очарование, которое навевал сластолюбивый рот.

Он почтительно поклонился:

— Роберт Хельвен, из Кембриджа, художник.

Она поблагодарила его за поддержку и подала ему руку. Он пожал её. Она восприняла это должным образом, хоть и несколько холодно.

Когда он уже возвращался на своё место, она добавила:

— Вы, конечно же, держите путь в Кальяо. Нам по пути.

Задёрнув шторы, она распустила свои кудри, улыбаясь сверкающими глазами цвета морской волны и карминовыми губами, а затем завернулась в китайский халат из пурпурного шёлка, украшенный играющими золотыми аистами и цаплей. Кровать усыпляла, и она закрыла глаза на второй странице последней книги г-на Клода Фаррера, видимо, предпочитая литературе размышления об образах незаконченных портретов Гейнсборо.


Когда Мария Васильевна Ерикова проснулась, поезд мчался через большую плодородную равнину, простиравшуюся вдоль Тихого океана. После нескольких дней пути её сон был настолько глубоким, что она не почувствовала, что поезд перестал стоять и начал быстро раскачиваться. Она распахнула шторы и тут же их задёрнула, потому что свет был очень ярким.

На стеклянной платформе салона вагона Леминак и профессор Трамье казались загипнотизированными стальной полосой, по которой с головокружительной скоростью, мчался, раскачиваясь, поезд.

— Одиннадцать часов, — скорбно простонала будущая гордость коллегии адвокатов. — Одиннадцать часов! «Глостер» отплывает в тринадцать сорок. Отлично.

— Смиримся, — ответил доктор, настойчиво читавший Крафт-Эбинга — своего постоянного спутника с Иокогамы — благодаря которому он выносил все испытания, которые обрушивала на него судьба. — Смиримся. Кто знает? Может, корабль не отплывёт! Маленькое судно не имеет большого значения.

— Маленькое или большое, а Вы только представьте себе, что нам предстоит. Оставаться в Кальяо три недели и ничего не делать или вернуться в Сан-Франциско. Чёрт бы побрал все эти леса, поезда и пожары!

В этот момент вошла Мария Ерикова. На ней был костюм для путешествия из светлой и мягкой ткани, который с некоторой тяжестью обхватывал её талию. Под вуалью её волосы сверкали, как золото.

— Доброе утро, — сказала она. — Что же, кажется, с «Глостером» всё кончено?

— Кажется, да, — печально сказал Леминак. — Мы приедем только к ночи.

— Это абсурд. Что за безумие! Это моя вина. Я должна была отплыть раньше! Нельзя же прибыть туда в последний момент.

— Мы тоже должны были отплыть, — вздохнул профессор.

— Да, мы тоже, — порывисто сказал Леминак. — Когда я думаю, что через пятнадцать дней я буду проводить лекцию о революционном красноречии в Сиднее, лекцию, на которой будут присутствовать двадцать тысяч человек, ни один из которых не знает ни слова по-французски, когда я думаю об этом, моя душа разрывается, а мои глаза наполняются слезами.

— Высохнут они быстро, — сказал Мария Ерикова, — проведите Вашу конференцию в Кальяо.

— Я не собираюсь оставаться там. Да сохранит меня Бог от этих экваториальных дворцов.

— Что нам лучше делать, — мудро заключил Трамье, — мы будем решать, когда убедимся, что «Глостера» нет.

В вагоне-ресторане, за завтраком, мадам Ерикова, доктор и Леминак сели за один столик. Одно место оставалось свободным. Его занял английский художник. Мария Ерикова воспользовалась случаем и великодушно назвала его «спасителем». Леминак досадовал на молодого англичанина за его счастливую участь, но из вежливости не показывал виду. Он также потряс всех умением блестяще поддерживать пустые светские беседы с русской. Время от времени, он приглаживал пухлыми руками свои короткие, как у хорошего столичного литературного критика, бакенбарды. Доктор жевал молча, приправляя блюда вустерширским соусом, вероятно, чтобы разрушить их, как алмаз. Что же касается англичанина, то Мария Ерикова заметила, что у него были карие или светло-кофейные глаза и роскошные зубы, что он носил на безымянном пальце левой руки деревянное кольцо, украшенное изумрудом, и что ел и говорил он с пуританской трезвостью. Он произнёс всего несколько слов, спросив, не желает ли она несколько капель адского соуса, которым так увлёкся профессор. Тем не менее, он казался очаровательным, потому что довольный рот был более привлекателен, чем самый блестящий ум. Возраст и фигура Хельвена освобождали его от необходимости тратить какие-либо усилия, чтобы угодить присутствующим. Впрочем, он казался стеснительным, и даже незнание преимуществ, которыми он обладал, добавляло им что-то новое.

Мария Ерикова закурила сигарету и беспечно растянулась на одном из широких кожаных кресел. Поезд ещё сильнее ускорился и остановился, после чего компаунд засвистел коренастой шеей, расслабившейся с гибкостью хорошо обученных мышц.

Леминак на платформе затянулся Упманом, выбранным академиком в ящике из красного дерева, который принёс стюард. Трамье поправил спадающие очки и стал рассматривать индикатор Ллойда. Они были одни. Хельвен в салоне вагона внимательно и несколько вяло, как породистая борзая собака, созерцал русскую.

— Тревожит меня это молодой англичанин! — сказал Леминак.

— Тревожит? Это почему же? — отозвался Трамье. — Он, кажется, воспитанный.

— Мне не нравится вид ни Дориана Грея, ни чемпионов по боксу с лицами прерафаэлитских дев.

— Похоже, этот парень мускулистый, как молодой тигр.

— А глаза, как у газели. Мне не нравится смешивание видов, уважаемый профессор.

Мы, французы, мы, латины, мы не хотим этого смешивания. Наши представления о мужской красоте проще и серьёзнее.

Сказав это, он слегка поправил свой доктринёрский галстук из чёрного шёлка, украшенный камеей, и присоединился к русской и «Антиною из Кембриджа».

Трамье, оставшись в одиночестве, тоскливо продолжил изучение пятьсот девяносто четвёртой страницы Крафт-Эбинга.

Время и пространство добросовестно утекали, ибо

«обуздать дракона не властен даже сам творец его ученый»,

и прибытие в Кальяо состоялось на два часа раньше, чем некоторые путешественники ожидали после такой длительной задержки.

Увы, радость четырёх спутников оказалось недолгой.

— «Глостер»?

— Отплыл в тринадцать сорок.

— Sacramento!

Так одновременно выругались испанец в домотканой одежде и Леминак, применяя на практике язык идальго, хотя и со свободным республиканским акцентом.

В этот день произошёл заметный сдвиг, и они решили отправиться в мюнхено-венский Дворец вкуса, который украшали лепнины, где повсюду стояли свадебные торты с кремом, от которого текли слюнки, и/или приятными рисунками сиропом. С его пухлых золотых круглых балконов открывался вид на море и волны Тихого океана, там же ужасающие отёчные маскароны надменно разворачивали свои шарфы.

В центре земли русскую, англичанина и двух французов ожидал швейцар-швейцарец, что, впрочем, не очень-то удивляло. Им были выделены номера, мебель в которых разочаровала бы поклонников г-на Франсиса Журдена. Они довольно хорошо поспали там, не слыша ропота волн, по которым неслись Магеллан и пять каравелл: «Тринидад», «Сантьяго», «Виктория», «Замысел» и «Сан-Антонио», покоряющие неизведанные земли, где раскрашённые в жёлтый цвет дикари с нарисованными на щеках оленьими рогами предлагали португальцам гвоздику и райских птиц.

Эта ночь прошла без сновидений для всех, за исключением, разве что, Марии Ериковой; она также не могла ничего придумать, потому что, когда на следующий день они встретились на площадке, залитой солнцем и заставленной тюками и бочками, все четверо не определись, как быть.

Было ужасно жарко.

Леминак, который был теперь подобен касику блуждающего племени, провозгласил:

— Пойдёмте куда-нибудь. Нам нужен аперитив.

В соответствии с местным колоритом был выбран бар «Pajaro Azul». Это было прохладное и удобное место. На прилавке светло-синего цвета, где скрипели зубами, несомненно, замечая и придираясь к каждой птице, лежали пирамиды цитронов, лимонов, гуав; солнце, проскальзывающее сквозь большие соломенные стены магазина, играло даже на грейпфрутах, на тугой кожице суринамского инжира. Сзади лежали ящики специй и тюки риса или маниока, едва чувствовался запах ванили.

— Мне кажется, — тихо сказал Хельвен, — что в небольшом баре Ямайки запах корицы чувствовался так же, как здесь аромат ванили. Мы позволили себе всю ночь есть изысканные дыни, набивали себе животы молотым льдом, кусочками ананаса, мелко нарезанными бананами; всё запивали таким количеством любимого рома, какого ещё там не пил никто, во тьме, полной сладости и аромата корицы…

— Я смотрю, — сказал Леминак, — Вы много путешествовали.

— И, — добавила, смеясь, Мария Ерикова, — Вы бы с благодарностью приняли дары Господни.

Они сидели за четырьмя бокалами, золотистое виски в которых незамедлительно загорелось.

— Что будем делать? — сказала Мария Ерикова.

— Абсурдное дело, — простонал Леминак. — Пакетбот…

Не успел он это произнести, как в бар вошёл гигантский человек с весьма колоритным лицом, которое утопало в сверкающей бороде. Он был скромно, но очень аккуратно одет в костюм из самой тонкой белой ткани идеального покроя. По козырьку фуражки его можно было бы принять за моряка, но нигде не было указано ни его звание, ни название судна.

— Из этого джентльмена, — сказал Хельвен, — получился бы неплохой конногвардеец.

— Должно быть, морской офицер. Наверняка его канонерка остановилась в порту, — предположила Мария Ерикова, заинтересованная особым присутствием незнакомца.

Он сел за соседний столик и заказал чашку горячего чая.

— Этот человек привык к жарким странам, — прошептал Трамье.

Человек снял фуражку. Пара зелёных очков закрывала его глаза; щёки загорели на морском ветру; нижняя часть лица утопала в сверкающей бороде.

— Пактол, — сказал Леминак.

Несмотря на лёгкость и добродушие, с которой этот человек говорил по-испански с официантом бара, было в нём что-то странное — возможно, из-за пары зелёных очков, выделявших его орбиты — из-за чего четверым путешественникам стало несколько неловко продолжать разговор.

— Жалко, — сказал Леминак, — что мы пропустили корабль.

— Это создаёт нескончаемую задержу, — сказал Трамье.

— Что будем делать? — спросила Мария Ерикова.

— Отправляться завтра в Сан-Франциско, — сказал Хельвен. — Будем ждать следующего отплытия, поскольку Сидней, видимо, является нашим общим местом назначения.

— Нам придётся ждать ещё, как минимум, пятнадцать дней, — простонал Леминак.

— Другого выхода нет…


Незнакомец заплатил, встал и исчез за высоким силуэтом на опустившемся красочном перламутровом занавесе, служившем дверью.

— Смешное туловище, — прошептал Леминак.

Они вернулись к разговору, неопределённому, раздражительному, несмотря на ванильную свежесть «Pajaro Azul», находя, что приключение не заладилось.

Приключение! Волшебное слово или шелест голоса тайны. Оно пришло внезапно, как и любое уважающее себя приключение, в синем свете бара, под маской юмора, простодушия и коварства, вместе с тем в виде письма, которое принёс матрос в белом, в бескозырке с ленточкой, с золотыми буквами на чёрном фоне: «Баклан». Матрос вошёл в зал и, с почтительным видом к ректорской должности Трамье, не колеблясь, вручил ему большой запечатанный белый конверт с выгравированным якорем, вокруг которого повторялось подчёркнутое: «Баклан».

— Это мне? — воскликнул ошеломлённый Трамье.

Человек поклонился и исчез бесшумно благодаря своим верёвочным подошвам.

— Но это же невозможно! — ахнул доктор. — Невозможно. Кто, чёрт возьми, знает меня здесь? И как этот человек меня узнал?

— Откройте, — посоветовал Хельвен.

С некоторым опасением, что в конверте каким-то хитрым способом может быть скрыта взрывчатка, Трамье, профессор Медицинской академии, открыл его.

На лице его застыла улыбка.

— Невероятно, — сказал он.

— Говорите, я Вас прошу, — простонала Мария Ерикова, прекрасные руки которой нетерпеливо дрожали на столе. — Говорите. Прочитайте это письмо.

— Оно адресовано всем нам, — сказал доктор.

— Ах! например, — выкрикнул Леминак.

— Вот:

На борту «Баклана».

«Случайно подслушанный мной ваш разговор позволяет мне оказать вам услугу, и я ни мгновение не колеблюсь перед перспективой оказать услугу таким выдающимся личностям, как профессор Трамье из Медицинской академии…»

— Известны, Вы известны на экваторе, — воскликнул, сдерживая зависть, Леминак.

«…мэтр Леминак, член Парижской коллегии адвокатов…»

— Я тоже, — запинаясь, сказал адвокат. — Но это чудесно!

— «…сэр Уильям Хельвен, известный художник, и, наконец, невероятно очаровательная Мария Васильевна Ерикова, имя которой венчает этот ценный список…»

— Восхитительно… — прошептала она. — Но кто же он такой?

— Наш сосед в очках, — сказал Хельвен.

— «…Моя яхта,,,Баклан»», которая очень хорошо приспособлена к открытому морю и на которой я совершил множество путешествий, может благополучно доставить вас в Сидней, куда я сам собираюсь. Не стесняйтесь принять гостеприимство от авторитетного торговца, который уважает науку, искусство и красоту…»

— И красноречие? — намекнул Леминак.

— «…Вы найдёте на моём борту уют, а также внимательность и преданность, которую будет к вам проявлять

ВАН ДЕН БРУКС

Торговец хлопком»

«P. S. Если предложение вас устраивает, то в 5 часов на пирсе вы найдёте каноэ, которое доставит вас на мой борт и перевезёт ваш багаж.»

— Фантастика, — сказал Леминак. — Откуда он знает наши имена?

— Принимайте, принимайте. Какое забавное приключение! — закричала Мария Ерикова, хлопая в ладоши.

— Но, — сказал Трамье, — я не знаю этого г-на Ван ден Брукса.

— Это не важно, он знает нас. Этого достаточно. И он приглашает нас! — ответила Мария.

— Месье, корабль которого приспособлен к открытому морю, должен быть порядочным человеком, — с уверенностью сказал Леминак. — Кроме того, он называет себя торговцем хлопком. Это очень почётное занятие.

— Гм… — сказал Трамье. — В моём возрасте это было бы неблагоразумно. Как мы устроимся?

— Очень хорошо, я уверена, — настаивала Мария, едва удерживаясь в кресле. — Он сам сказал.

— Мы можем увидеться, — предложил Леминак.

— Вот именно, давайте увидимся с Ван ден Бруксом!

И Мария Ерикова выбежала из бара, а следом за ней, хватаясь за полу её одежды, обезумевшие Леминак и Трамье.

Молодой официант из «Pajaro Azul» поймал Хельвена.

— Вы не заплатили, сеньорито.

Хельвен заплатил за виски, а затем повернулся к мучачо, глаза которого заблестели под бровями цвета угля:

— Ты знаешь, кто этот здоровый моряк со светлой бородой, который сидел рядом с нами?

— Нет, Ваше Превосходительство (чаевые облагораживают человека).

— Бывает ли он иногда в Кальяо?

— Я никогда не видел его, месье, до вчерашнего вечера. Говорят, он находится на борту небольшого парохода у входа в гавань.

— Никто в порту не знает его?

— Нет, сеньорито. Это иностранец. Старые моряки в порту не знают ни его самого, ни его лодку, а уж они-то знают капитанов кораблей.

— Gracias, — сказал Хельвен.

— Vaya usted con Dios, — сказал мучачо.

И, присоединяясь к другим, Хельвен повторил звонкое испанское прощание:

— Vaya usted con Dios, Vaya usted con Dios… Надеюсь, вы не будете с дьяволом.

Глава II. «Баклан» выходит в море

Guido, vorrei che tu e Lapo ed io

Fossimo presi per incantamento

E messi in un Vasel ch’ad ogni vento

Per mare andasse à voler vostro e mio.

Dante

Сопровождаемые благословениями швейцара-швейцарца и охотника-негра, четверо путешественников отправились в назначенный час к причалу. За ними следовали несколько чёрных носильщиков, сгибавших шею под кофрами. У Марии Ериковой они были из красивой патинированной кожи, пахнущей духами, а по бокам — украшены множеством виньеток, среди которых можно было различить при лунном свете и зареве заката египетского сфинкса и террасы Казино Монте-Карло, букет пальм, гондолу; поверх виньеток были нанесены заглавные буквы, которыми Астория, Континентал и дворцы всего мира капризно украшали приглашение в Путешествие.

Порт, полный жестокой белизны брызг, окаймляет почти неподвижную свинцового цвета воду… На набережной лежат тюки какао, цинхоны, маниока. Сидя на куче верёвок и товаров, негры в больших панамах, с обнажёнными туловищами, в полосатых штанах, неохотно принимаются разгружать вельбот, прибывший с острова Тортю. Когда Мария Ерикова, сверкающая бледностью, прошла мимо них, они с улыбкой подняли сияющие лица, которые под соломенными шляпами стали похожими на чёрные солнца.

— Вот каноэ, — сказал шедший впереди Леминак.

От любопытства у Марии Ериковой, у Хельвена и даже у профессора билось сердце.

На краю причала, на радужной воде, где плавали апельсиновые и грейпфрутовые корки, покачивалось лаковое серо-зелёное адмиральское каноэ с позолоченными сетями, в котором сидели восемь гребцов, одинаково одетые, как матрос, который принёс письмо.

Один из них, судя по чёрной ленточке на рукаве, квартирмейстер, сошёл на берег к путешественникам и помог им подняться на борт.

После этого, восемь белых торсов со вздохом развернулись, восемь загорелых грудей свободно напрягли свои мышцы: восемь пар вёсел из красного дерева после проворных движений разрезали зашипевшую и вспенившуюся воду и стали двигаться назад. Отплытие было настолько быстрым, настолько аккуратным и настолько энергичным, что Хельвен не мог удержаться, чтобы не воскликнуть по-английски:

— О, да это даже лучше, чем команда из Итона.

Улыбка квартирмейстера — его лицо от джина и морских ветров было цвета раскалённого кирпича — улыбка, которая была чем-то вроде незаметной складки в левом углу губ, отблагодарила его.

«Хорошие ребята», — подумал Хельвен.

Пассажиры молчали. Они боялись выразить свои чувства из-за страха быть услышанными, и лёгкая и коварная тревога заползала в их сердца, когда белые дома Кальяо превращались в кубики, которые становились всё меньше и меньше, а небо и земля брали свою власть.

«Баклана» не было видно.

— Где, чёрт возьми, этот таинственный корабль? — шепнул Леминак на ухо профессору. — Я не вижу никаких его признаков.

Каноэ было уже в конце порта. Оно прошло мимо каботьеров с ржавым корпусом, траулеров красного и чёрного цветов и двух-трёх более серьёзных пароходов, впавших в полудрёму гавани, где, подобно флагам, медленно развевалось на ветру постиранное бельё, рубашки, майки, трусы. Потом причал, маяк, таможня и открытое море.

— Куда мы плывём? — спросила Мария Ерикова художника.

— Понятия не имею, мне всё равно, — ответил последний низким голосом. — Перед нами приключение: давайте проскользнём. Вы волнуетесь?

— Ни в малейшей степени, — с уверенностью сказала Мария Васильевна.

— Я тоже. Я боюсь только одного: что приключения не будет, что Ван ден Брукс, как он и утверждает, окажется честным торговцем хлопком, тщеславным и любезным, и что всё ограничится простой прогулкой на море.

— Я не знала, что Вы такой романтичный, — сказала Мария с нескрываемым любопытством. — Чего бы Вы хотели?

— Сам не знаю. Но я блуждаю по свету в погоне за этим приключением, которого никогда нет. Я вижу его повсюду, но мне не удаётся его поймать. Оно в ожидании скрывается в этой полуоткрытой двери, в этой лодке; оно таится у Вашей двери; оно жужжит возле Вашей лампы, в тихой комнате.

— Как Вы меня удивляете! — сказала Мария Ерикова, несколько утомлённая приятно убаюкивающим голосом и волнующими словами художника. — Я думала, англичане холодные люди…

— Мы люди приключения, — энергично откликнулся Хельвен. — Разве не окружены сыны земли шепотом волн? Мы родились на острове, и этого достаточно, чтобы в нас родился инстинкт переходов. Наш лавочник — это поэт, поэт, сам того не сознающий: в его тюках есть все специи Антильских островов, всё золото Гвианы, все слоновые кости Африки; в трюмах его кораблей есть все богатства, все бриллианты, все специи на свете. Ещё есть Индийская империя, одно название которой несёт в себе тайну мира.

— Я знала, что Вы художник, — сказала Мария, — а Вы хотели бы стать поэтом?

— Я всего лишь путешественник, прохожий, который, как и тысячи других, удивляется самым простым вещам, интересуется самыми сложными вещами… Если этот Ван ден Брукс может оказаться пиратом, замаскированным принцем, королём необитаемого острова…

Мария Ерикова рассмеялась, и этот смех звонко прокатился над ослепительной, ровной поверхностью моря.

— Chi lo sa? Он может быть тем или другим.

Искусным движением брызги воды окатывали мол, быстро описывая кривую. Русская подняла глаза и взглянула на того, кто, стоя перед ней на носу каноэ, крепко держался за штурвал. Это был матрос, смуглолицый, загар мягко покрывал его. В отличие от остальных гребцов, бритых и гладких, очень лёгкая чернота закрывала его тонкие, карминового цвета губы. Нос горбинкой; большие чёрные глаза, в которых сквозь ресницы была заметна какая-то жестокая сладость. Мария Ерикова заметила, что под белой бескозыркой он носил чёрный вечерний фуляровый платок, плотно обвязанный вокруг его висков и странно облегчавший его лицо. Движения человека были уверенны; его жесты и поза показывали, что он обладает гибкостью кошки. Он был серьёзен, его надменное лицо возвышалось над лодкой.

«Это может быть только испанец», — подумала она.

Она хотела спросить Хельвена. Но, сама не зная почему, молчала.

Брызги по-прежнему поднимались, оседая на вёслах, которые двигались всё сильнее, ибо судно уже начало покачиваться на больших тихих гребнях волн. Обогнув мол, лодка направилась к своего рода мысу красной земли, который она обошла совсем вблизи.

— «Баклан»! — воскликнул Леминак. — Вот он! Ого! красивое судно.

Все посмотрели в направлении, куда указывал указательный палец адвоката.

В розовой бухте, полной кокосовых и гуавовых деревьев, небольшой продолговатый пароход слегка покачивался на причале. Его трудно было различить, поскольку он был окрашен, на манер военных кораблей, в зелёный цвет, который сливался с водой. Однако его медные перила сверкали.

Присмотревшись поближе, Хельвен заметил, что у «Баклана» был изящный вид прогулочной яхты, но прочные изгибы корпуса показывали, что он подходит для больших путешествий. Он должен был весить около 800 тонн, имел дымовую трубу, две мачты с парусом и антенну радиотелеграфа.

Профессор молчал. Леминак был теперь занят произношением технических терминов: «шлюпбалка… осадка… люки…», собирая фрагменты Жюля Верна, которые он помнил с тех пор, как в последний раз читал в чёрном люстриновом халате и с пальцами в ушах «Дети капитана Гранта».

— Наконец-то мы увидим пирата! — шепнула Мария Ерикова на ухо Хельвену.

Последний не ответил, но указал глазами на палубу корабля где их ожидал высокий белый силуэт…

Пришвартовывание произошло легко. Рулевой прыгнул на железный трап, обеспечивавший доступ к борту, и помог Марии Ериковой встать на него. Затем, схватив свисающий трос, он вскарабкался по канату с ловкостью кошки и исчез.

Причудливый посетитель «Pajaro Azul» приветствовал своих гостей на трапе. Он показался пассажирам ещё выше, чем в первый раз. Его борода сверкала. Он по-прежнему был в зелёных очках.

Он галантно поцеловал руку Марии Ериковой и поприветствовал каждого путешественника.

— Не нужно представляться, — заверил он. — Я знаю вас, и это большая честь для «Баклана» приветствовать таких пассажиров. Надеюсь, что вы найдёте здесь все удобства пакетбота.

— Мы большие путешественники, — добавил он, кивая. — Я прошёл много морей; я знаю их капризы, их свет и их запах. Я люблю воды. Мой корабль принадлежит мне, и я веду его, как мне захочется.

Его голос был тёплым, вкрадчивым. Он очень умело обращался с ним.

«Хорошо говорит, — подумал Леминак. — Он понравился бы нашей коллегии адвокатов.»

«Необычно! — размышлял Хельвен. — В нём есть что-то от актёра.»

— Не спрашивайте меня, — продолжал Ван ден Брукс, — откуда я знаю ваши имена. Не спрашивайте меня, зачем я написал это письмо. Несомненно, услуга, которую я рад оказать вам, оправдает странность моего подхода. Но не задавайте мне вопросов.

Не беспокойтесь. Я просто человек, ничем не украшенный торговец, которому удача в торговле помогла познакомиться с некоторыми землями и людьми, старый морской волк, который не знает ничего, кроме ветра и волн, научивших его. Что касается женщин, — и он повернулся к Марии, которая едва выдержала блеск его очков, — я могу только восхищаться их изяществом и красотой; но для меня они как море, которое никогда никому не принадлежит.

Тон и слова Ван ден Брукса не имели ничего общего с грубостью моряка и торговца, скорее были наполнены изысканными манерами светского человека, любящего театр и впечатления.

«Какой смиренник!» — подумал Хельвен.

Профессор Трамье был в восторге от сердечной доброты этого приветствия.

— Мы не можем выразить… — начал он; — совершенную любезность… несомненно, немного странную… но мирские условности… на этой широте… также прощают это… признание.

— Мы выходим в море ночью, — сказал торговец хлопком. — У нас будет один из самых прекрасных переходов по Тихому океану, такие ночи, каких вы и не знали, под созвездиями, под которыми мечтают поэты. Мне очень приятно объединиться на этой скромной шлюпке с такими изысканными умами. Отдых на борту позволит нам вести долгие беседы; я получу от них тысячу удовольствий, каких не получал до сих пор от своего труда моряка.

— И Вы расскажете нам о своих путешествиях? — сказала Мария Ерикова.

— Увы! путешествия торговца не смогут привлечь внимание красивой женщины. В любом случае, на моём борту будет сделано всё, чтобы вы не стали тосковать по Европе, «по Европе и древнему парапету», как замечательно сказал Артюр Рембо…

— Кто? — сказал Трамье. — Не слышал о таком.

— Я объясню Вам, — ответил Леминак, толкая локтем профессора.

— А пока, — добавил Ван ден Брукс, — мы отведём вас в ваши каюты, и, перед обедом, я покажу вам борт.

Рядом с торговцем безмолвно стоял человек, на костюме которого было три золотых полосы, как у капитана лодки. Он был низкого роста; телосложение, как у быка, стальной глаз, потонувший в густых бровях; одноглазый; длинный шрам закрывал правую часть лба до самого носа на кирпичном лице моряка.

— Вы будете везти наших гостей, капитан.

И он представил его:

— Капитан Галифакс, командующий «Бакланом».

Каюты были настолько удобными, что гиганты «Гамбург-Америки» или «Уайт Стар» позавидовали бы. Мария Ерикова с удивлением обнаружила, что её каюта богато украшена очень редкой орхидеей. Что касается профессора, он включил краны в ванной и установил два тома Крафт-Эбинга в подходящее место.

Чай подали на палубе. После этого торговец хлопком провёл своих гостей по медным лестницам, по деревянным коридорам из палисандра и махагони с ярким линолеумом, через лабиринты чудесной жемчужины яхты.

Восторг был неумеренным, когда Ван ден Брукс показал крошечную оранжерею, где садовник-китаец выращивал орхидеи.

— Я не могу путешествовать без цветов, — пояснил он.

Хельвен не мог удержаться от едва заметной внутренней улыбки.

Они вошли в американский бар, белый, сверкающий хрусталём, никелем, разноцветными ярлыками маленьких шёлковых флагов всех национальностей. Другой китаец, опытный бармен, в белом смокинге, варил какие-то эликсиры. Леминак не мог удержаться от желания опуститься на табурет и поглотить устричный коктейль самого отвратительного вида.

Профессор Трамье не скрывал своего восхищения.

— Какая роскошь! Какой вкус!

— Я же говорил Вам, — отозвался Леминак.

— Этот человек должен быть миллиардером?

— По крайней мере.

— Но Вы переодетый король? — сказала Мария Ерикова торговцу хлопком.

— Лучше, — с иронической скромностью ответил человек в очках.

Порядок приёма пищи, изысканность блюд французской кухни («Мой шеф-повар никогда не покидает меня, — объявил Ван ден Брукс. — Это перигорец. Для экипажа есть повар-китаец.»), экзотические фрукты, ароматные шербеты разных видов, превосходные вина — особенно старый Шато-Гриль — для счастливых путешественников всё это способствовало превращению этого вечера в что-то вроде феерии. Сам Хельвен, холодный и молчаливый Хельвен, развеселился. Леминак произнёс пламенный тост в честь хозяина, о котором нельзя было сказать, улыбался он или нет, поскольку его борода была ослепительной:

— Величествен, как Соломон, — сказал адвокат, — и преподнесёт со всей пышностью, если вы доверитесь морю, которое ему покровительствует, судно, которое несёт вам как удачу, так и мудрость…

Но он не смог закончить, поскольку теплота праздника растрогала его.

Мария Ерикова протянула Хельвену зажжённую сигарету: это, кажется, русская мода. Профессор, блаженно закрыв глаза, наслаждался Гаваной, в которой соединились все ароматы Кубы.

Они поднялись на палубу, где были готовы кресла-качалки и предлагали ледяные напитки.

— Меня всё ещё беспокоит, — шепнула Мария Ерикова на ухо Хельвену. — Откуда он узнал наши имена?

— Всё очень просто.

— Но как?

— Регистрация в отеле, дорогая мадам. Швейцар сказал мне.

Сигары и сигареты светились в тени. Ван ден Брукс курил короткую трубку. Хельвен заметил, что на «Баклане» был лишь один огонь, и этот огонь вскоре погас. Оцепеневшие от счастливых переживаний, пассажиры совершенно не слышали, что происходит на борту; они не слышали команд и скрипа канатов.

Но внезапно налетевший морской ветер окутал их свежим дыханием, и от качки бледно-золотистый лимонад заколебался в стаканах.

Безмолвно, когда все огни погасли, «Баклан» стал удаляться от берега.

Опрокинувшись на спинку стула, Хельвен созерцал над головой Южный Крест…

Глава III. Странный корабль, странный экипаж

Понять, что моряки — это, как правило, люди, не лишённые чувства юмора и благородства, было гораздо проще, чем убедиться в честности капитана корабля.

Даниэль Дефо

Утром Ван ден Брукс прогуливался по палубе вместе с Хельвеном. Очень живое любопытство притягивало молодого художника к этому пышному миллиардеру, скрывающемуся под маской торговца хлопком, путешествующему с оранжереей орхидей, с барменом-китайцем и цитирующему проклятых поэтов.

— Вы заметили, — сказал Ван ден Брукс, — что в устройстве «Баклана» есть нефтяные двигатели: без шума, без дыма, без грязи. Вам нужен чистый и спокойный корабль, чтобы пересечь эти бескрайние просторы?

— Естественно, — сказал Хельвен. — Я не мог понять, почему Ваша яхта так мягко идёт. Это была удачная идея.

Берега Америки уже не виднелись на горизонте, только одна бледная линия, вряд ли заслуживающая внимания. Вокруг была безбрежная, одинокая лазурь Великого Океана. Вода была подобна огромному изумрудному диску, на котором разгорался пылающий свет, через светло-коричневую вуаль которого ещё просеивалась сырость.

Они спустились в трюм.

Несколько матросов отдыхали после утренней трапезы. Некоторые, сидя на полу, играли в карты; другие дразнили пронзительно визжавшую мартышку. Серо-красный попугай-ара сидел кулаке чёрного гиганта, подносившего к клюву птицы кусочки бананов.

— Хомбре! — сказал негр птице, — открой свой проклятый клюв, Жалкий Джек, и будь в хорошем настроении.

Когда они подошли, все встали.

Обезьяна, увидев пришедших, перепрыгнула через головы матросов, схватила верёвку и наградила Ван ден Брукса самыми страшными гримасами своей розовой маски со сверкающими глазами.

— Вот любимец нашего борта. Матросы называют его «Капитан Джо»; он очень умён, это мой советник.

— Сюда, Джо, — добавил он.

Обезьяна прыгнула ему на плечо.

— Что Вы думаете, Капитан Джо, об этом негодяе Томми Хогсхеде, которого пришлось вернуть на дно каноэ из-за того, что он много выпил во время остановки?

Обезьяна пронзительно заскрежетала.

— Вы полагаете, что его следует лишить зарплаты, или что Хопкинсу следует задать ему хорошей плети, по своему усмотрению, не так ли, Капитан Джо? Это Ваше мнение, а также и моё, друг мой.

Все обратили взор на державшего попугая-ара гиганта. Это был отвратительный негр, известный своей могучей силой. За телосложение и зверское лицо матросы называли его «Хогсхедом», что означает одновременно «Мюид» и «Свиная голова».

— Идите, Капитан Джо, и скажите своим друзьям, что у г-на Ван ден Брукса рука широкая, а запястье железное.

Они удалились.

— Вы пользуетесь кошкой-девятихвосткой? — поинтересовался Хельвен.

— Это лучшее Евангелие, — мягко ответил торговец. — Мои ребята по-другому не понимают.

Хельвен бросил взгляд на группу занявшихся своими делами матросов. Здесь было около дюжины смешанных рас, светлых и розовых англосаксов, оливковых испанцев, несколько негров. Все они были одеты в белое. Но живописный вид проник в сознание художника. В мгновение ока он увидел палубу каравеллы, людей с повязанными фуляровыми платками лбами, с голым торсом, пистолетами за поясами, длинными трубками во рту, несущих якорь и изображение брига, загорелых, оборванных, бранящихся, плюющихся, среди бочек золотой пудры, комаров и карронад. Он видел, как склоняется под бушпритом высокий силуэт капитана Кидда и тень кровавого ведра…

И его взгляд вернулся к мирно набивавшему короткую трубку Ван ден Бруксу.

Мария Ерикова вышла из каюты. Она погрузилась в утреннюю свежесть после ночной качки; впрочем, свет на корабле не потускнел.

— Доброе утро, — произнесла она. — Я рано. Поздравьте меня.

— Близок полдень, — сказал Ван ден Брукс. — Мы поздравляем Вас.

— Это открытое море, не так ли? Я видела в свой иллюминатор колыхавшуюся синюю линию. Боже мой, как мы далеки от всего!

— Разве не прекрасно, — сказал Ван ден Брукс, — чувство одиночества и того, что Ваша судьба в Ваших руках?

— Да, — сказала она. — Но ведь наша судьба в Ваших руках.

— Будьте спокойны: я правильно этим воспользуюсь. Увидимся, — добавил он, — за обедом.

И он ушёл, оставив русскую и художника в большом салоне, мебель которого была обшита деревьями Островов и украшена в стиле приятного португальском рококо.

— Что Вы думаете о нашем хозяине? — спросила Мария.

— Он может быть работорговцем, опиоманом или раздражённым читателем г-на де Монтескью-Фезансака. Я пока не знаю.

— Он, несомненно, очень богат.

— Конечно! — сказал Хельвен. — Присутствие на корабле становится ещё приятнее оттого, что Вы украшаете его.

— Вы создаёте мадригал?

— В свободное время. Но стоит признать, что Вы царствуете на корабле только благодаря Вашей красоте.

— Достаточно, — сказала она, — поблагодарить льстеца, умеющего взглянуть. У него глаза цвета морской волны.

— Вот Вы и попались.

Голос Леминака врезался в панели из розового дерева.

— Вот Вы и попались. Вы слушаете этого соблазнителя Хельвена. Будьте осторожнее! Это сам змей.

Гонг объявил об обеде.

— Позвольте, — сказал Леминак.

И он протянул руку Марии, которая приняла её с улыбкой.

«У этого англичанишки, — подумал адвокат, — должен отсутствовать опыт.»

Ван ден Брукс был главным за цветущим столом. Справа от него сидела Мария Ерикова, а напротив него профессор Трамье, так как он желал полюбоваться его красной эмблемой и золотым биноклем. Профессор хорошо поспал и не смог прочитать двенадцать строк Крафт-Эбинга, не закрыв глаз.

— Вы работаете в пути? — с уважением и беспокойством спросила Мария Ерикова.

— Конечно, — сказал профессор. — Нет ничего более предрасполагающего к размышлениям, чем покачивание поезда. Правда, качка корабля немного предрасполагает и ко сну.

— Не согласен, — сказал Ван ден Брукс, — я никогда не чувствую себя так оживлённо, как во время пребывания на своём борту. Но, — добавил он, повернув зелёные очки к академику, — позвольте мне спросить Вас: что является объектом Ваших исследований?

— Я, — сказал Трамье, — с медицинского конгресса, где представлял французскую психиатрию. Я — «душевный врач».

— Ах! — сказал Ван ден Брукс. — Какая плохая болезнь!

— Возможно, Вы и правы, месье, но такой болезни больше нет. Медицина давно убила её. Декарт нашёл душу в пинеальной железе. Но мы обнаружили её в волокнах и клетках. Этого для нас достаточно, и мы очень хорошо работаем, без метафизики.

— Пургандо и кровопускандо, — ответил Ван ден Брукс, — как же Вы правы! Лихорадку следует лечить клистиром, меланхолию — пиявками, а странное настроение — душем.

— Нет никаких сомнений, — шепнул Леминак.

— Нет никакой души, — сказал профессор; — есть только органы.

— О! — сказала Мария Ерикова, — я не могу в это поверить. Получается, мы подобны зверям?

— Их бы возмутило такое сравнение, — прошептал Хельвен.

Бразильский ликёр разлился по восточным чашкам; из трубок и сигар заструился голубой дым, и все отправились на сиесту.

Однако Хельвен не спал.

Корабль скользил среди пылающих моря и неба. На борту рулевой и вахтеный одиноко дежурили.

Хельвен поднялся с узкой кровати, где он лежал несколько мгновений, будучи не в силах заснуть. Он осторожно открыл дверь каюты и проскользнул в трюм. Из спальных мест матросов доносился храп.

Художник имел некоторый опыт в морских делах, и от него не ускользнуло несколько странных деталей. Мощность механизма, надёжность корабля были не присущи прогулочному судну. Что касается хлопка, то Хельвен, проскользнув по лестнице в трюм, не обнаружил никаких тюков. Трюм был набит провизией, а также металлическими ящиками, о содержимом которых у него не было никаких предположений.

Хельвен закончил изучение носа корабля. Каково же было его изумление, когда под зелёной тканью он обнаружил две небольшие пушки, закреплённые на медных шарнирах. Порты были тщательно замаскированы.

— Чёрт, — сказал он, — г-н Ван ден Брукс очень бережно относится к своему хлопку…

Возвращаясь в свою каюту, он увидел могучий силуэт торговца, поднимающийся на палубу. Он быстро исчез, но лёгкая и необъяснимая тревога овладела им при этом внезапном появлении.

Собравшись на палубе корабля в ту ночь, когда небо над их головами было усеяно звёздами, а волны Тихого океана мирно колыхались, они познали красоту земную.

Четверо пассажиров и с ними Ван ден Брукс, которого Леминак теперь называл «Великолепным», отдыхали на креслах-качалках, блаженно колеблющихся от качки корабля. Ветер, дующий с далёких земель, пришедший из лимонных, сандаловых и палисандровых лесов, ласкал их лбы, в то время как в руках находились запотелые хрустальные стаканы с пламенными и ледяными напитками и тряслись соломинки. Подняв глаза, они могли следовать взглядом, покачиваясь в ритме корабля, за Южным Крестом и шествием созвездий.

— Столько звёзд остались незамеченными, — прошептала Мария Ерикова. Наклонив головы, они увидели появляющиеся и исчезающие друг за другом на борту «Баклана» следы яркого света, ибо море сверкало, изумрудные, жемчужные волны блестели, со всего разгона забрызгивая корабль, подобно порвавшемуся ожерелью, драгоценные камни которого нескончаемо отделялись друг от друга.

— Видите ли вы, — сказал Ван ден Брукс, — как море показывает свои сокровища; видите ли вы, как оно просеивает свои драгоценности, подобно скряге, который погружает руки в свои сундуки и позволяет золоту, рубинам и изумрудам проходить сквозь пальцы. В нём текут драгоценности: видите ли вы его груды золота, аметистов, топазов, бериллов и аквамаринов, эту потерпевшую кораблекрушение Голконду…

Говорил он медленно, но Хельвен понял, что под этим мирным тоном скрывается нечто грубое и страстное.

— И не кажется ли вам, — продолжал он, — что, щедро обходясь со всеми сокровищами, со всем золотом и бриллиантами затонувших галионов, оно поймало нетленную красоту и скрывает её под складками своих волн?

— Если бы вы знали, — прошептал он. — Если бы вы знали, что мне доводилось видеть…

Но он не закончил…

На борту царило странное оживление, невидимое возбуждение; казалось, что корабль напрягался от ожидания и раздувался от блаженства. Тени блуждали. В них угадывались лежащие вдоль перил фигуры; глаза блестели. У всех них на лицах чувствовалось дыхание желания, как будто с ними огромная и безмолвная желанная добыча, и Мария Ерикова, опустив веки, наслаждалась этим дыханием.

Экипаж ощущал присутствие женщины, этой женщины, которая в безмерном одиночестве ночи и моря, с искрящейся сигаретой у кончиков пальцев, казалось, спала, трепеща ноздрями и отражая звёзды, смешивавшиеся с её волосами.

Ван ден Брукс догадался об этой безмолвной страсти и время от времени поворачивал голову в сторону самых дерзких теней, словно укротитель.

Внезапно раздался голос. Он был жарким, сменяя томный и страстный оттенки. Он выковывал звучные слоги, пламенные и горькие:

Ti quiero, Morena, ti quiero

Como se quiere la gloria,

Como se quiere il dinero,

Como se quiere una madre,

Ti quiero…

Это была мольба. В голосе чувствовалась болезненная нежность, он достигал звёзд и плавно опускался на светящиеся гребни волн. Испанец пел под аккомпанемент гитары:

Una noche en que la luna

No daba su luz tan bella…

Мелодия серьёзно поддерживала слова и дикое и страстное пение не смеющихся людей. Возлюбленный открыл могилу возлюбленной и накрыл милое лицо платком, чтобы рот, столько раз целовавшийся, не был предан земле:

Porque no mordie la tierra,

La boca que io besé…

Мария Ерикова полностью закрыла глаза. Хельвен заметил, как дрожат её губы, и его охватила глухая ревность к этому неизвестному певцу.

Затем пошли танцы: пылкое сапатеадо, хота:

Es la jota que siempre canté:

La jota di mi tiera… olé, olé.

почти трагическое танго под звук гитары, завуалированный плоской рукой музыканта; хабанера, в которой дрожала ностальгия по танцам под платанами, когда девушки с упругими грудями и выгнутой лодыжкой смело встречали парней-брюнетов, идущих с сигаретой меж губ и в сомбреро, надвинутом на глаза.

Увлечённые ритмом, матросы-испанцы щёлкали пальцами, чтобы выделить каденцию; но неизвестный певец продолжал петь.

Когда он остановился, вокруг стало тихо и пусто.

— Лопес, — сказал Ван ден Брукс, — иди сюда.

Из тени возник силуэт. Мария признала в нём рулевого каноэ и почувствовала странный трепет.

— Дружище, — сказал Ван ден Брукс, — ты слишком хорошо поёшь. Берегись: это принесёт тебе несчастье.

И он вручил ему сигару.

— Вы настоящий артист, — сказал Леминак.

Но человек, не сказав ни слова, повернулся спиной и исчез.

— Все эти испанцы, — кисло заметил адвокат, — гордые, как Артабан.

Человек не обратил внимания на его замечание. Ночь закончилась. Они разошлись по каютам.

Когда Мария Ерикова, подобно Хельвену и Ван ден Бруксу, спустилась по трапу, Томми Хогсхед отошёл к стене, чтобы пропустить её. Она слегка столкнулась с негром, белые глаза которого светились в тени. Закрыв дверь каюты изнутри, она стала раздеваться, напевая: «Ti quiero…», неопределённо лаская все родившееся у неё желания и с удовлетворением наслаждаясь грубоватым фимиамом. Но она не могла уснуть. Всю ночь ей казалось, что она слышит дыхание спящего человека, доносящееся с порога каюты, и не осмеливалась открыть дверь, чтобы найти причину этой странной галлюцинации.

Глава IV. Ван ден Брукс представляется. — История одного богача

Я же посвящаю свою талант изображению жестоких наслаждений, не мгновенных, не ложных наслаждений, но появляющихся с человеком и уходящих с ним.

Лотреамон

Когда стюард наполнил богемский хрусталь игристым мозельским, профессор Трамье высказал несколько мыслей о богатстве.

Профессор, бывший учащийся колледжа, упорный кандидат всех конкурсов, пожинавший награды, лавры и медали, стал мастером науки, одним из самых известных врачей в Париже, сохранив от своего скромного происхождения удивительное уважение к великолепию. Он был не вполне уверен, что действительно имеет лимузин мощностью 40 лошадиных сил, апартамент на авеню в Йене и охоту в Солони. По своим залам, в которых все века монархии и Империи отметились своими стилями, своим золотом, своей медью, своим расписным деревом или своим лакированным в соответствии с древней традицией национальной и буржуазной меблировки красным деревом, профессор передвигался неловко и как будто случайно устраивался в слишком пышной комнате.

Тем не менее, он счёл нужным восхвалять богатство.

— Это, — сказал он, — богатство, заменившее героизм. Наши Диоскуры сегодня — это Джеймс Рокфеллер и Пьерпонт Морган. Они кажутся нам заседающими на далёком Олимпе, в золотом ореоле, отделёнными от простых смертных облаками банкнот.

Самой молнии не хватает этим новым Юпитерам: это они создали закон королям, а не Господь Всемогущий, Саваоф или Господь Воинств. Судьба всемилостива. Ибо они мудры: они накопили большое имущество и, следовательно, познали искусство управления народами.

— И обдирания людей, — добавил Хельвен.

— Признаюсь, — продолжал профессор, бросая возбуждённый взгляд на еду, — что иногда я завидую тому, что мы не смеем называть их счастьем — ибо это слово, которое ничего не значит — но, по крайней мере, упоению их могуществом. Слово, телефонный звонок, пропуск, и вот уже являются проложенные железные дороги, скользящие по морю суда, горящие заводы, потрясшая мир война. По своему усмотрению, они сеют обеими руками процветание или горе, боль или радость.

— Дорогой мой профессор, — сказал Леминак, доходы которого были скудными, — Вы создаёте мифологию. Банкнотную мифологию! В реальности всё совсем иначе. Миллиардеры — скупые, пошлые, а иногда и гнусные буржуа. Ныне покойный король доллара умолял свою жену не покупать устриц, считая их слишком дорогими, и не давал чаевых кучерам, когда брал фиакр. Они — не хозяева своей судьбы, гуляющие сами по себе, если бы они могли, то просто остановились бы: они боятся её. Большинство из них не знают своих возможностей и даже пределов своим богатствам. Если они потрясли мир, то из чистой непоследовательности; если они посеяли боль или радость, то даже этого не заметили; они действуют исключительно из жадности, подобно спекулирующему на швейцарском сыре деревенскому бакалейщику. На любом уровне жажда наживы одинаковая: она груба и узка.

— Наш дорогой профессор Трамье — лирик, — сказал Ван ден Брукс, — а месье Леминак произносит добродетельные слова. Вы говорите о богачах. Но мне кажется — простите меня за вольность — что вы оба их не знаете.

— Есть разные их виды, — сказала Мария Ерикова. — Какая связь между торговцем свиньями в Чикаго, бросающим телефонную трубку, и землевладельцем в Московии, живущим как сатрап и бьющим кнутом мужиков? Никакой.

— О! — сказал Ван ден Брукс, — большая, чем Вы можете себе представить: у них единая основа. Профессор неправ; адвокат тоже. Не потому, что они обобщают, а потому, что они не затрагивают живую точку. Вы не знаете того, что, по сути, является мышлением богачей, их скрытым пороком.

— Что же это? — спросил Леминак. — Вы лучше моего разбираетесь здесь.

— Когда вы это узнаете, это объяснит всё, и вы поймёте манию величия и скупость, грязных магнатов и буржуа, ибо все эти черты сосуществуют в них.

— Расскажите, — сказал профессор. — Никто лучше Вас не смог бы просветить нас.

— В основе чувства собственности лежит инстинкт разрушения. Ребёнку нравится его игрушка, когда он может её сломать. Вот вся история богатства. Сейчас вы поймёте меня лучше.

Богач — разрушитель. Его сила состоит из разрушения, как и у всех победителей. Если сначала он разрушает из нужды или честолюбия, то скоро входит во вкус, и нет худшего вируса, чем это наслаждение уничтожением.

Ван ден Брукс оживился, и, как всегда, когда он выходил из флегмы, его зелёные очки засверкали.

— Войдя во вкус, мы продолжаем. Не думайте, что богач любит созидать. Если он созидает, то только для того, чтобы разрушить что-то ещё. И я, естественно, не говорю о богатых стадах. Я говорю о властителях, об истинных богачах, у которых был инстинкт господства, о тех, кого вы называете добрыми и злыми, поверьте мне, — он нажал на эти слова, — это особые хищники, ибо они пожирают не только друг друга, но и самих себя.

Богач, о котором я говорю, не имел ни малейшего представления о ценности. Это плотоядный, и он жуёт: он нуждается в мясе. Если он проявляет человеколюбие, то для того, чтобы иметь в пределах досягаемости много овец. Он процитирует вам Канта и Евангелие. Но его всегда выдаст кончик языка в уголке губ.

Люди и вещи не имели другого смысла, кроме утоления его неисчерпаемого аппетита. Это не нажива, говорю вам, это насилие и жажда разрушения. Тигр убивает оттого, что он голоден; богач убивает оттого, что он вошёл во вкус убийства. Большую часть времени ему достаточно просто знать, что он может убить, если захочет. Что вы говорите ему об использовании? То, что служило другим, может не послужить ему.

Тот, кто проходит через все бессознательные аппетиты, познаёт свою сущность и пользуется ею. Этот богач достигает неземного. После долгой карьеры, когда он вспенивает все океаны, строит всё своё состояние за счёт обломков конкурирующих заведений, разграбляет тысячи невинных, он складывает руки перед своими переполненными чемоданами, и горечь тщеславия наполняет его сердце. Не верьте, что владения удовлетворяют.

Во всех богачах есть зерно алчности, и самые, на первый взгляд, расточительные часто оказываются самыми алчными. Но в богаче, о котором я вам рассказываю, жадность не взяла верх. Дайте ему мир. Он не оставит его у себя. Он разрушит его.

И поэтому часто бывает так, что крупные богачи сами уничтожают то, что они сделали. Если человек бессилен в созидании, то он всесилен в разрушении; и в этой работе смерти он чувствует процветание всех своих способностей. Именно тогда он и касается высшей ступени.

Голос Ван ден Брукса зазвучал серьёзнее:

— Qualis artifex! Того, что можно разрушить, не так много.

Если любовники мечтают умереть вместе, то потому, что полное владение будет достигнуто ими после смерти. Следовательно, придётся услышать строки из Писания: Он вас любил смертельно, usque ad mortem.

Мария Ерикова замерла, поднимая ложку и забывая поднести ко рту медленно таявший островок мороженного в кюммеле.

«Может быть, это садист?» — задумался психиатр.

«Любитель несколько острых ощущений?» — подумал Леминак.

«Какой влюблённый!» — грезила Мария Ерикова.

Хельвен с любопытством наблюдал за торговцем хлопком, который теперь мелкими глотками опустошал кубок с хересом.

— Вот, — сказал Ван ден Брукс, — я расскажу вам одну историю:

Вы ничего не слышали о банке Вермонта, Лорриса и Компании.

— Ей-Богу, — сказал Леминак, — я был поверенным в делах одного французского кредитора. Одному Богу известно, какое их было множество.

— Да, огромное множество. Это было сенсационное дело.

— Гром среди ясного неба! — подтвердил адвокат.

— У меня есть некоторые подробности этой финансовой катастрофы. Де Вермонт — это, так скажем, был мой друг — происходил из старинного рода французских гугенотов, эмигрировавшего в Канаду и находившегося в Америке во времена Независимости. Любопытен род, впрочем, тем, что один из предков сапог в сапог ездил с бароном дез'Адрэ и повесил, заколол и сжёг немало папистов, за исключением ряда его единоверцев, которым он облегчил кошельки, на дорогах Эстерель, прежде чем отправить их в мир, где бог еретиков сам брал на себя ответственность узнавать их. Впрочем, это был любезный человек, тогда ещё мало гугенотизированный, который, сражаясь за правое дело, проявлял полный скептицизм в вопросах морали и даже общего права. Ему, поэту между двумя сигналами «седлай» и поркой грязных служанок на постоялом дворе, приписываются несколько апокрифических частей сборника под названием «Колчаны», основным автором которого был господин Лувинье-дю-Дезер, проиллюстрированного вашим земляком Фернаном Флёре.

— Это развратная книга, — сказал профессор. — Я листал её у букинистов, и продавцы выставляют её не иначе, как обвязанную плотной верёвкой.

— Его потомки, ревностные пуритане, были добросовестно воспитаны на говядине, порах и лошадях и накопили состояние, вернувшее графский герб. Банк был основан в Нью-Йорке в 1876 году графом Грасьеном, сын которого женился на испанке. Эта последняя, будучи, естественно, католичкой, вырастила в условиях своей религии своего единственного сына, Лионеля, после смерти отца назначившего Уильяма У. Лорриса директором банка, главным акционером которого он был.

Лионель был здоровый парень, созданный для того, чтобы надеть доспехи своего предка, но он, несмотря на свою рейтарскую внешность, жил как монах в годы своей юности. Его мать была предана набожности и переполнила его духом всей той дребедени, которая могла вскормить воображение дочери идальго. Она изображала ад, поджидающий его на каждом шагу, и ребёнок каждую ночь ожидал увидеть у своей постели глаз дьявола, который предстанет перед ним в виде пса. Благотворное образование!

— Действительно благотворное, — сказал профессор. — Благодаря нему наполняются сумасшедшие дома.

— Ошибаетесь, дорогой мой мэтр. Благодаря нему обостряется чувствительность, появляются поэты, святые и фанатики, становящиеся властелинами мира.

— Это одно и то же, — сказал Трамье.

— Давайте дальше! Лионель мог бы стать хорошим инквизитором, так велика была его любовь к ближнему. Он зажарил бы полмира на гарнир раю. У него было значительное состояние, и о не пренебрегал этим. Напротив, он упорно работал в своих конторах, и банк процветал.

Его жизнь приняла форму аскетизма. Его можно было найти только в его офисе в Сити и в его гостинице на Пятой авеню, где он создал ценную библиотеку, ибо его очень интересовали литература и история.

Уильяма У. Лорриса, его партёра, казалось, связывала с ним больше настоящая дружба, нежели личная заинтересованность. Эти двое составляли единое целое, и всё же не сыскать на всём белом свете двух более разных существ: Лоррис, бодрый, весёлый, любитель лошадей и женщин; Лионель, целомудренный, молчаливый, потушивший в душе огонь.

Некоторые хитроумно и успешно заключённые сделки, связанные с Колумбийской железной дорогой, с электрической компанией в Огайо, подняли Лионеля на одно из первых мест среди финансистов его времени и сделали его имя ещё более известным.

Это был полный успех и апогей его славы и процветания, во время которого Лионель де Вальмон исчез.

Тайно. Однажды судебный исполнитель, присматривавший за воротами своего Лувра, заметил, что тот не явился, как обычно, в десять часов. В тот же день Уильям У. Лоррис получил письмо от своего партнёра, в котором тот сообщал, что Лионель уезжает на некоторое время в Европу, что от него не следует ждать никаких известий и что ни о чём не следует беспокоиться. Со временем он вернётся.

Прошёл год, два года. Веря слову своего друга, Уильям У. Лоррис как нельзя лучше управлял офисом, и его руководство было счастливо. Он не переставал надеяться, что готовый высказаться Лионель вернётся, что настанет день, когда он убьёт откормленного телёнка, самого преданного и самого опрятного.

После этого появился Сигизмунд Лох, которого до этого никто не знал и который открыл в городе скромный бизнес-офис. Этот Лох был стариком, очень сутулым, довольно грязным, голову которого была украшали густые седые волосы, а подбородок — патриархальная борода. Это дополнение к его физиономии было единственной деталью, которая могла бы приблизить его — по крайней мере, условно — к предкам халдеев. В нём не было ни их невинности, ни их набожности, и я никогда не сомневаюсь, что он был конченым негодяем.

Вскоре в глазах экспертов и наиболее проворных финансистов он показал себя мастером спекуляции. Никогда ещё акула не плавала меж двумя водами так ловко и не хватала свою добычу так живо. Он держался твёрдо и не упускал ничего из виду. Ему приписывают участие в скандале в Minnesota Diskonto Gesellschaft. Этот шаг, достойный пирата с богатой родословной, принёс ему репутацию жулика, с которой ему нужно было пересчитать и пополнить средства Лоховского Офиса, который не платил разработками мин и не имел судебного исполнителя на цепи.

Случай, о котором я говорю, сильно повредил Вермонто-Лоррисовскому Банку, интересы которого потерпели поражение в результате падения фирмы друга и союзника. Как ни странно, в кознях старика, достаточно запутанных, наблюдались бескорыстие и компетентность, поскольку все они были нацелены на одно и то же, а именно — на разрушение доверия к банку Вермонта, Лорриса и Компании. Поэтому, — или, как иначе говорил Лоррис, поскольку Лионель не подавал признаков жизни, — Лоррису пришлось иметь дело с сильным противником, и он должен был повлечь его на дно. Но он и не подозревал о заговоре. Этот заговор тонкой и плотной сетью. Все те, кто двенадцать лет назад часто посещал перистиль Биржи, помнят ту потрясающую ловкость, с которой велись дела Brazilian Diamonds, Minoteries Werruys, Braddington Motor Cars и тысяча других операций такого рода. Таинственная фатальность ещё благоприятнее управляла делами Сигизмунда Лоха, который, говорят, не терпел в то счастливое время поражений, когда его зловещая и вкрадчивая фигура преследовала безумные грёзы финансистов. Эта же фатальность — ведь это был рок? — постепенно принесла крах старому и столь почётному банку Вермонта. От отца к сыну предавалось всеобщее доверие и симпатия к Вермонтам — вещь редкая в среде, где можно встретить как острые зубы, так и гибкий позвоночник.

Непопулярность Сигизмунда Лоха росла с каждым днём. Видимо, некоторые его тайные замыслы осуществились, согласно одному из этих необъяснимых предвидений и предсказаний. Мошенника почуяли, однако, без атаки. Враждебные выступления, состоявшиеся на Бирже, свидетельствовали о чувствах его братства. Но он, казалось, не был тронут этим. И, в любом случае, удача улыбалась ему.

Чуть не до мании доходили странные истории, которые рассказывали о нём. Говорили, что он зимними ночами работал в бедных кварталах, где маленькие босоногие бедняки дрожали от холода и голода. Добрый человек осторожно брал их за руку и — ну как не последовать за таким почтенным стариком? — подводил к наиболее оживлённым, самым ярким лавкам. Здесь чувствовался аромат тортов и пудингов, пахло жареным, тёплым хлебом. От кремов из золотистых сыров текли слюнки; нуга нагромождала свои аппетитные маркетри; макароны с миндалём и айвой, пирожные с грецкими орехами и фисташками, шоколад с ликёрами и фруктами — всё это Эльдорадо лакомств производило приятное впечатление на умирающие от голода нёба с заштопанными штанами. Старик-халдей чувствовал дрожь в сморщенной ручке голодного малыша, и мне кажется, что он получал какое-то особое удовольствие, потому что торжество длилось долго.

Малыш больше не осмеливался просить, и доброжелательный и серьёзный вид Сигизмунда пугал его. Бессознательно управляемый повелением — самым категоричным из всех — своего пустого брюха, опьянённый от алчности и дрожащий при мысли о том, что сможет, наконец, прикоснуться — один раз в жизни — к земным наслаждениям, он тянул старика ко входу в Эдем.

«До скорой встречи, — говорил добрый человек. — Терпи, мой юный друг. Ты об этом не пожалеешь.»

Затем, когда он решал, что шутка разыгрывается достаточно долго, он начинал шептать по-отечески:

«Все эти вещи хороши, мой юный друг. Все эти вещи вкусны. Если бы ты знал, как они тают во рту, как они приятно ласкают глотку. Многие из них ты никогда не пробовал и никогда не попробуешь, ибо ты беден и, вероятно, однажды умрёшь от голода. Ты можешь накопить целое состояние, но не думай, что ты станешь миллиардером, собирая булавки, как говорят ваши слабоумные учащиеся. Ты можешь стать мошенником, и тогда тебе придётся оставить своих товарищей умирать. Между тем ты голоден…»

«О! да, месье», — говорил малыш, не поняв ничего, кроме того, что перед ним было много еды, притом лучшей.

«Ладно, ты голоден и у тебя нет денег?»

«Нет, месье. Нет, мой добрый месье.»

«Следовательно?»

«…»

«Следовательно, мой юный друг, тебе надо как следует начесать пояс и тихо вернуться в отеческий дом, где тебя отшлёпают.»

И он похлопывал себя по карманам:

«У меня есть деньги, и я ем, когда бываю голоден. Нужно иметь деньги. Уважай богачей. Все они добры; все они добродетельны; все они достойные люди. Смотри, как мы живём, мой друг. Ступай, дитя моё, и да хранит тебя Бог.»

Однажды вечером Сигизмунд Лох, нуждавшийся в человеколюбии, встретил бедно одетую женщину, которая показалась ему невиданной красавицей. В нём проснулся дух решительности, и он откровенно подошёл к этому созданию. Кроме того, он, благодаря своей внешности старика, мог быть принят за пастора или большого начальника Армии Спасения.

«Простите, мадам, — сказал он вежливо. — Не подумайте, что я желаю пустой болтовни. Если я делаю комплимент вашему прекрасному лицу, то не из галантности. Сохрани Бог от этого в мои годы. Стали бы вы, например, моделью для художников.»

«Нет, месье, — ответила незнакомка. — Я — швея.»

«Плохая работа, мадам, не так ли, и она не кормит того, кто ей занимается?»

«Увы… месье. Но она позволяет мне жить, и я смиряюсь.»

«Я могу многое для вас сделать. В двух словах: позаботившись об организации конкурса красоты в одной из самых крупных газет этого города, я буду уверен, что Вы получите приз — быть может, за первое место — благодаря тому, что вы очень красивы. Полагаю, Вы это знаете.»

«Мне иногда так говорили, месье, но я никогда этим не пользовалась.»

«Мир неправилен, — сказал Сигизмунд Лох, — и кикимора, одетая в кружева и украшенная алмазами в тысячи раз дороже Мадонны в выцветшей юбке. Дайте мне ваш адрес. Вот, во всяком случае, мой. Выявленная ваша красота убеждает меня в успехе моей газеты, и ваша жизнь может измениться на следующий же день.»

Сопроводив это чудесное обещание соблазнительным взглядом, он скрылся в ночи.

«Vanity fair», модная тогда газета, действительно организовала конкурс красоты, причём анонимно. Благодаря достоинству или же защите, та самая незнакомка, которую встретил Сигизмунд Лох, заняла первое место. Как покровитель, он первым сообщил своей протеже счастливые новости. Он довёл до предела свою доброту, предоставив сделанное хорошим производителем платье, шляпку, ботинки, изящное бельё, на любой вкус, поскольку он понимал тысячу вещей, кроме повышения, понижения и оплаты наличными. Итак, незнакомка, надевшая все свои украшения и действительно ослепительно красивая, отправилась в редакцию газеты, чтобы сфотографироваться. Сигизмунд, естественно, сопровождал лауреатку, к ещё большему удовлетворению журналистов и снобов, удалившись, не обращая на них никакого внимания.

«Этот старик Сигизмунд надел красивую обувь на свою уродливую ногу», — сказал один сплетник.

Кажется, и дело с концом.

Но одному Богу, изучившему почки и сердца, были известны намерения старика.

Весь день он ходил с протеже по самым изящным местам Метрополии. Он ужинал с ней в модном ресторане и отвёл её на Оперу. Когда она расположилась в ложе, забронированном Сигизмундом, её театральный бинокль сверкал, и до оркестра доносился восхищённый шёпот.

«Кто это?» — спросила мадам Остин-Клэр, королева Консервной Банки.

«Особа, — ответили ей; — любовница Сигизмунда Лоха.»

Незнакомка в ту ночь почувствовала аромат, от которого самая красивая и самая богатая женщина, безмерно завидная, никогда не устанет и который она не забудет вплоть до самой смерти: это аромат тщеславия. Ещё вчера шлёпавшая по грязным лужам, она просияла, стала предметом восхищения толпы, завистливых предложений из партера миллиардеров, тех самых, которые знают цену хорошеньким девушкам, из партера королей. Сигизмунд, окружённый вниманием, словно двадцатилетний любовник, оттеснял от неё слишком нетерпеливых друзей. Он, прежде всего, был уверен, что слава его протеже останется анонимной. Незнакомка не могла сладить со всеми эмоциями, её переполняли надежды, в ней рождалась тысяча грёз о признании, она повернулась к своему защитнику со взглядом благодарной газели. В самом деле, она видела укрытие в этой старческой бороде, будущие ласковость и спокойствие. Вскоре она привыкла к своему новому состоянию, жеманно прячась за веером с совершенным изяществом и не снимая перчаток из страха, что кто-нибудь заметит её уродливые от игл пальцы.

Представление закончилось, Сигизмунд направился к автомобилю. Долгожданное торжество старого разбойника наконец-то наступило. Это была совсем не любовь, о которой он говорил.

В тени лимузина — внутри которого старик погасил лампу для большего уединения, — незнакомка, думавшая только о своём благодетеле, наклонилась, о! незаметно, к плечу Сигизмунда.

Он воспользовался моментом, сказав самым мягким, приятным голосом:

«Куда Вас теперь отвезти?»

Бедняжка не ожидала этого вопроса. Она уже забыла свой адрес.

«Не знаю, — заикаясь, ответила она. — Куда хотите…»

Быть может, она всё ещё кормила себя какими-то надеждами. Этот старик был таким нежным.

«Итак, — сказал Сигизмунд, — с вашего позволения, мы остановимся на том месте, где я имел удовольствие с Вами познакомиться.»

Лимузин остановился на перекрёстке. Красавица дня ступила на землю и погрузила в грязь свои обтянутые сатином прелестные туфли, которые она никогда больше не надевала. Ночной туман поглотил её.

Автомобиль старика проскользнул в спящий город. Сигизмунд снова зажёг лампу и потёр руки при мысли о своей протеже, которая теперь искала, в пепле своей мимолётной славы, чердак, камин без огня и швейную машину…

Тем временем несчастный Уильям У. Лоррис боролся, словно дьявол, защищая последнее доверие к банку Вермонта, подорванное и разрушенное на части доверие, которое вынуждено было рухнуть без всяких оправданий со стороны того, кто был причиной этой незаслуженной жестокости судьбы. Былой репутации банка Вермонта уже не хватало одного лишь флага, чтобы сохранить учреждение от лукаво распространяемой клеветы, яд которой косвенно касался карманов злодея Сигизмунда. Лоррису говорили о крупной задолженности, и шума было достаточно, чтобы в то же время вернуть долги, сроки погашения которых в противном случае были бы продлены. Во всяком случае, большинство этих долгов было погашено втайне от старика, и вот, в один прекрасный день, Лоррис внезапно узнал имя своего безжалостного противника.

Уильям У. Лоррис был очень смелым человеком, который ещё не постиг непостижимое коварство и ещё более непостижимую трусость людей. Однако неистовство Сигизмунда Лоха нанесло ему удар; он не мог его объяснить. Отчаявшись от исчезающей последней поддержки, оказавшись за закрытыми дверями перед друзьями, самыми старыми его компаньонами и теми, кто должен был в него твёрдо верить, пройдя по противоположному тротуару, чтобы избежать рукопожатий, прижатый катастрофой, Лоррис заявился к Сигизмунду Лоху.

Старик принял его с безмятежной приветливостью.

«В ваших руках, — сказал ему Лоррис, — главные долги моего учреждения. Сроки их погашения истекают в текущем месяце. Если Вы не дадите мне срок, я не смогу противостоять. Мне не стоит говорить о решении, которое я должен буду принять.»

«Мой юный друг, — мягко сказал старик, — никогда не отчаивайтесь. Пути Господни неисповедимы…»

«Лицемерное перемирие», — задыхаясь, сказал Уильям У. Лоррис.

«Тише, тише, мой друг! Не будем горячиться, я всего лишь старик…»

Лоррис понял и поник головой.

«Доверие к вам ещё сохранилось. Не сомневаюсь, что Ваши good fellows из банка Хадсона или Пьерпонт-Карьера придут на помощь немедленно.»

«Увы!» — произнёс Лоррис, который пытался и не мог ворваться в Пьерпонт-Карьер, с которым его связывала двадцатилетняя дружба.

«Не могу поверить, что ваша ситуация довела вас до отчаяния.»

«Это, — сказал Лоррис, — непоправимо. Моя судьба в ваших руках.»

«Ваша судьба, ваша судьба… И могу ли я, я, бедный тёмный финансист, не имеющий средств, обязаться как можно скорее решить все свои дела, ибо мне тоже угрожают сроки погашения?»

«Итак?» — спросил Лоррис.

«Итак, мне жалко вас, доведённого до отчаяния, видеть… не могу поверить, нет, не могу поверить, что ваша ситуация…»

«Хорошо, — холодно произнёс банкир, — я понимаю.»

«Но, — воскликнул старик, внезапно просияв, — Лионель де Вермонт, Ваш партнёр, может Вас спасти: если он вернётся, он вернёт доверие к вам…»

Лоррис сделал неопределённый жест.

«Я разорил его учреждение, — прошептал он. — Бог видит, я сделал всё, что мог. Да простит меня Он!»

«В последний раз, — добавил он, останавливаясь глазами на сверкающих очках старика, — в последний раз спрашиваю: вы против?»

«Клянусь вам, — возразил Сигизмунд, — клянусь вам, я не могу.»

«До свидания», — сказал Лоррис.

Он захлопнул дверь. Больше его не видели ни у Сигизмунда, ни у себя, ни у кого-то ещё.

Было объявлено о банкротстве; на учреждение, принадлежавшее Лоррису, так же как и Вермонту, наложен арест. Продана на аукционе драгоценная библиотека. В тот же день Сигизмунд Лох, присутствовавший на продаже, купил ценное эльзевировское издание «О дружбе» в переплёте из телячьей кожи и украшенное гербом.

Он отправился домой с этой маленькой книгой в руках. В этот день, как и на следующий, он снял в различных банках деньги со счёта, расплатился со всеми, привёл в порядок все свои дела и оставил Офис еврею, который заплатил ему довольно круглую сумму. Никто не знал об удаче Сигизмунда: она должна была быть значительной, судя по числу сделок, в которых он преуспел, и по его чудовищному мошенничеству. Все личные ценности Вермонта и Лорриса были в его руках.

Когда слуги были уволены, его квартира опустела, фиакр стоял у двери и сундуки были закрыты, он в последний момент зашёл в свою уборную.

Старик никогда больше не возвращался. На нём не было его бороды, парика и очков. Это был молодой человек, высокого роста, черты которого были уже искажены старостью и чрезмерностью; молодой человек с горящими глазами, с романтической, байронической внешностью, словно Корсар, человек, отправившийся покорять мир…

Сам Лионель!..

— Для примера, — сказал Леминак, — вся эта история неправдоподобна.

— Быть может, — сказал Ван ден Брукс, — но это подлинная история. Она как нельзя лучше подтверждает мои слова. Думаю, Лионель на этом не остановился.

— Что же с ним стало? — спросила Мария Ерикова.

— Загадка, — сказал торговец хлопком. — Ходили слухи, что он был взорван динамитом на острове посреди Тихого океана вместе со всеми богатствами и негритянкой, которую он полюбил. Говорили также, что он, раскаявшись, отдал все свои доходы на Распространение Веры и выкуп китайских детей, которых родители скармливали домашним свиньям. Всё ещё рассказывали, что, зафрахтовав корабль, он умчался попутным ветром и продолжил подвиги былых флибустьеров…

— Кто знает! — сказал Хельвен. — Может, это и правда.

Ван ден Брукс улыбнулся под бородой.

— Не верьте, — произнёс он. — Я знаю, что стало с Лионелем.

— Расскажите, — попросила Мария.

— Догадайтесь.

— Нет. Скажите. Не будьте таким злым.

— Он стал Богом, ни больше ни меньше.

И Ван ден Брукс рассмеялся.

Глава V. Ван ден Брукс говорит как хозяин

Cosi parla e le guardie indi dispone.

Le Tasse

В полдень капитан Галифакс, которого экипаж прозвал Одноглазым Галифаксом, подводил итоги. Ван ден Брукс принимал значительное участие в этом деле, а в этот день он взял с собой Хельвена. Художник почувствовал уважение со стороны Ван ден Брукса, чувства настолько неясные и, на первый взгляд, настолько смешанные, что он продолжал находиться в своей компании в той мере, в какой это позволяло свойственное Ван ден Бруксу спокойствие; в то же время, он не мог находиться рядом с ним, не испытывая некоторой неловкости. Эта странная личность то привлекала его, то отталкивала; он не оставался равнодушным к обаянию этого духа, который вмещал в себя энергичную смелость и шутливую поэтичность, он не сопротивлялся язвительной интонации или страстности этого голоса. Хозяин «Баклана» очаровал Хельвена, как и вся свою свиту, благодаря и страху, и соблазну. Хельвен чувствовал это больше всех, ибо у него утонченность была более обострённой, чем у Трамье и Леминака, но он боролся с ней, ужасаясь при мысли, что однажды увидит трагическую изнанку этой личины. Так, когда Ван ден Брукс говорил, Хельвен, подобно Марии Ериковой, отдавался его обаянию, он становился вздрагивающим от изумления молодым человеком, слыша в голосе торговца какие-то мутные изменения и жестокую хрипоту. Затем он приходил в себя и недоверчиво наблюдал за хозяином, который оставался непроницаемым.

Итак, Одноглазый Галифакс подводил итоги, и Хельвен, который, как мы уже сказали, имел кое-какие навыки в кораблевождении, не мог не беспокоиться о состоянии корабля. Он заметил, что он не идёт по обычному торговому маршруту из Кальяо в Сидней, а отклоняется примерно на норд-норд-вест. Кроме того, за три дня, прошедшие с тех пор, как они вышли в море, корабль был далёк от шестидесяти морских миль обычного путешествия на пакетботах, что представлялось достаточно значительной погрешностью.

«Куда мы направляемся?» — подумал Хельвен.

Ему было не очень приятно находиться на борту корабля, которым командовала такая личность, как Ван ден Брукс, собравший такой удивительный экипаж, который включал в себя Одноглазого Галифакса, матросов, которые в своей упряжи, казалось, только и делали, что пенили порты, и среди которых оказались две такие странные фигуры, как великан Томми Хогсхед и Лопес с чёрной повязкой; ему, как я уже сказал, было не очень приятно находиться в подобной компании, на борту корабля, каким бы роскошным он ни был, если этот корабль внезапно двинулся в направлении, которое мы, и не становясь мастерами утомлять, назовём неизвестным и загадочным.

«Любопытно, — размышлял художник. — Мы всё больше и больше удаляемся от нашего места назначения. Таким образом, эти три дня мы идём против ветра прямо к Мальвинским островам.»

Тем не менее, он не смел делиться своими наблюдениями и из осторожности держался тихо. Ван ден Брукс, поглаживая свою сверкающую глубокими зелёными спиралями бороду, читал морскую карту.

В салоне Хельвен нашёл Марию Ерикову, Трамье и Леминака.

— Как одиноко, — сказала русская. — Сколько ещё времени мы будем оставаться без новостей?

— Ба! — ответил адвокат, — какая у нас сейчас может быть потребность в новостях? Разве мы недостаточно счастливы? Что касается меня, — добавил он, бросая томный взгляд на место своего соседа, — я не нуждаюсь в большем.

— Я, — сказал профессор, — хотел бы знать, выступал ли этот расслабившийся старик Рукиньол в Академии с докладом о диссоциации нервных клеток радиолярий; он, должно быть, наговорил кучу немецкой бессмыслицы.

— А я, — сказал Хельвен, — хотел бы знать, по какому пути мы идём в Сидней?

Он рассказал о своих соображениях.

— Вы уверены, — спросил Леминак, — что Вы не были обмануты?

— Уверен, — сказал Хельвен.

Адвокат, казалось, сомневался.

— Зачем Ван ден Бруксу сбивать нас с курса, когда он сам направляется в Сидней? — спросил профессор.

— Хельвен, друг мой, — насмешливо сказала Мария Ерикова, — не доверяйте своему воображению. Вы иногда грезите о приключениях. Не грёзы ли порождают все подозрения?

— Давайте, — язвительно сказал Хельвен, — не будем говорить об этом. Всё в руках Божьих.

— Что касается меня, — с уверенностью сказал профессор, — я доверяю хозяину. Он парадоксален, но я думаю, что он честный человек и хорошо знает своё дело.

Хельвен не мог не улыбнуться.

Появился хозяин, за ним вскоре последовал стюард, объявивший об обеде.

— Прошу к столу, — сказал Ван ден Брукс; — шеф приготовил нам миногу по-голландски и долму из виноградных листьев по греческой моде. Не сидите на месте!

Он взял Марию Ерикову за руку.

— Как вам на борту, мадам?

— Замечательно, но для меня, — добавила она, — это — сказка, а вы — волшебник. Я боюсь вдруг превратиться в мышь, в белку или в писательницу.

— Ничего не бойтесь, — сказал он. — Я не злоупотребляю своими возможностями, а что касается последнего из превращений, то я не люблю синих чулков.

Он небрежно добавил:

— У меня есть последняя книга мадам Морель. Могу дать вам почитать, пожалуйста.

— Большое спасибо, — ответила русская.

В курительную комнату были внесены ликёры — последние бутылки Вдовы Амфу, и в это время возник Галифакс.

— Вам надо поговорить, капитан? — сказал Ван ден Брукс.

Галифакс подтвердил.

— Прошу прощения, — сказал торговец.

И они вышли.

Когда Ван ден Брукс появился вновь, улыбка дрожала на его пактольской бороде.

— Простите меня, — учтиво сказал торговец, — что я на некоторое время бросил вас.

— Но, поверьте мне… безусловно… как же так!

— И ещё, простите меня за то, что я заберу у вас полную свободу. Видите ли, поверьте мне, мне нужны от вас лишь необходимые меры, касающиеся некоторых сделок…

— …

— Вот; я должен буду не выпускать вас из этих двух комнат, пока вам не будет объявлено, что доступ к палубе свободен.

«Заключённые!» — подумал Хельвен.

— Я принесу вам прохладительные напитки, книги, газеты, журналы, всё, что пожелаете.

— Можно мне второй том Крафт-Эбинга? — спросил профессор.

— Немедленно.

— Мы под арестом? — спросила Мария Ерикова.

— Какие дурные слова! Это услуга, которую я прошу оказать, и вы не можете отказаться. Прошу меня извинить. Необходимая мера…

И Ван ден Брукс проворно, тихо исчез. Чрезвычайно удивлённые, четверо пассажиров прислушивались к скольжению засова.

— Взаперти, мы взаперти, — сказал Леминак.

— Какие странные манеры! — прошептал поражённый профессор.

— Как это всё интересно, — произнесла очарованная тайной Мария Ерикова.

— Хотел бы я знать, — сказал Хельвен, — о сделках месье Ван ден Брукса. Это, должно быть, очень занимательно.

Вошёл стюард с подносом, ломившимся от самых аппетитных лакомств, от венецианских бокалов, в которых пенился снежный и воздушный, как муслин, сорбет, от голландских банок, наполненных имбирными конфитюрами и цветочными и фруктовыми желе. Вслед за ним вошёл коридорный-негр, нёсший над своей кудрявой головой персидское блюдо бледно-синего цвета, переполненное лимонами, цитронами и апельсинами.

— Он всё сделал правильно, — заявил профессор.

— Как можем мы винить его? — сказала Мария Ерикова.

Вскоре профессор Трамье уснул, и мерное дыхание, порождая научные слова, выходило из его приоткрытого рта. Мария следила за клубящимся дымом своей сигареты. Хельвен и Леминак играли в шахматы.

Они думали об ограничениях.

— Хорошо здесь, — сказал адвокат. — Но стоит мне осознать, что дверь заперта, как я начинаю завидовать тому, кто ходит по палубе, разминая ноги.

Как только он сказал это, выстрел потряс корабль.

— Пушечный выстрел! — сказал Хельвен.

Мария Ерикова не дрогнула.

— Вот, — сказал ей Хельвен. — поделом вам. Сдаётся мне, началось приключение.

Профессор вскочил.

— Что это? Что вообще случилось?

Что касается Леминака, то он тщетно пытался разглядеть в иллюминаторе, что происходит снаружи.

От второго выстрела затряслись стаканы и чашки.

— Но это морское сражение, — сказала Мария.

— Берегитесь абордажа, — улыбнулся Хельвен.

Леминак пробормотал, бледнея:

— Но я ничего не вижу, ничего… так, немного дыма!

Что касается профессора, то он зашагал по салону:

— Это непостижимо, непостижимо. Такой воспитанный человек!

Наступила тишина.

Послышался свист, зазвенела цепь. Корабль замедлил ход и, наконец, остановился.

— Остановились. В открытом море…

— Там другой корабль, — сказал Леминак, — и он швартуется. Но я не могу разглядеть его нос.

Он попытался открыть иллюминатор. Это оказалось невозможным: он был надёжно заперт.

Над собой пассажиры услышали звуки тяжёлых ящиков, которые куда-то волокли, свист — всю эту суматоху они никак не могли объяснить.

— У меня чувство, — сказал Хельвен Марии, — что хозяин «Баклана» занялся пиратством.

— Дитя, — сказала она. — Вы всё ещё верите в приключенческие романы?

Снова наступила тишина. Корабль снова двинулся в путь. Прошло около часа.

Из-за двери донёсся голос Ван ден Брукса, его бронзовый голос:

— Этим вечером экипажу двойную порцию тафии!

И дверь открылась…

Часть вторая. Ночи на «Баклане»

Глава VI. Рассказ доктора. Тетрадь в красном сафьяне

В это осеннее время в убаюканных ароматом его садов и деревьев окрестностях по вечерам вверх тянулись перила, чуть замедляя его аккорды.

Леон-Поль Фарг

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее