Бесплатный фрагмент - Кавказский роман

От автора

«Кавказский роман» — историческая трилогия, состоящая из самостоятельных частей: «Спасатель», «Восхождение» и «Лавина». Это роман о трёх поколениях одной кавказской семьи, на долю каждого из которых выпало своё не­простое время. Старшему пришлось выживать в условиях репрессий и Вели­кой Отечественной войны, среднему — строить новую жизнь в послевоенные и застойные годы, на долю младшего выпали годы смуты и страшной чеченской войны. Судьбы героев романа переплетаются с судьбами других россиян, с которыми кавказцев связывает единая страна, годы мирного сотрудничества и застарелой вражды. Герой книги молоды, нетерпеливы и смелы, они любят и ненавидят, не обращая вниманиия на мнение окружающих, что приносит им много радостей и огорчений. В романе практически нет отрицательных героев, но есть те, кто грешит и расплачивается за грехи по полной мере. Многие страницы романа псвящены последней кавказской войне, но не ее батальным сценам, а мирным жителям, попавшим под лавину военных действий. Они не только выживают в этих сложных условиях, но и сохраняют способность любить. В тоже время роман дает представление о том, как и почему на территории бывшего Советского государства могла начаться чеченская бойня и к чему она привела.

Это роман-исповедь, роман-покаяние, роман-примирение. Это попытка заставить россиян задуматься над тем, что надо сделать, чтобы не развалить единую страну? Как решить почти двухвековую русско-кавказскую проблему, коль Богу было угодно поселить наши народы по одну сторону Кавказского хребта?

---

Глава 1. Встреча в Есентуках

Неяркое зимнее солнце выглянуло из-за горы Бештау и зажгло огоньки на хрустальных люстрах, обильно украшавших потолок са­наторной столовой.

— Ну вот и солнце вышло, а обещали снегопад, — ни к кому не об­ращаясь, сказала я. — Побоялась на Домбай путёвку брать, вдруг до­рогу занесёт.

— Да разве они теперь умеют погоду предсказывать? — подхва­тил тему сидевший напротив симпатичный, начинающий полнеть мужчина-кавказец. — Вот у нас в Баку при Союзе была служба по­годы! Она никогда не ошибалась.

— Что ты, кацо, говоришь такое? — перебил его сидевший за столом третий сосед — жизнерадостный толстяк с румянцем во всю щёку. — У вас в Баку умели предсказывать, а у нас в Подмосковье, на стратегических объектах, нет? Муть это всё, ничего они ни тогда, ни сейчас про погоду не знали и знать не хотят. Дурят народ и деньги проедают.

— Во-первых, я не Кацо, а Назим. Я много раз говорил, что я не грузин, а из Азербайджана, — посуровел кавказец. — А во-вторых, я никогда не понимал военных.

— Зачем тебе, чиновнику, нас понимать? — развеселился толстяк — полковник энергетической службы Московского военного округа. — Знай себе скрипи пером по бумаге, да и дело с концом.

— Я уже не чиновник, а генеральный директор предприятия, — да­вясь кашей, буркнул Назим.

— Ну опять начали, вы когда-нибудь сойдётесь во мнении? — улыбнулась я

— Что тут сходиться, знаем мы этих генеральных директоров: две калеки в штате и с ними генеральный директор. Зря ты, Назим, из чи­новников ушёл, они сейчас в самой силе.

— Я не сам ушёл. Я работал в Центральном комитете профсоюзов начальником орготдела. В девяносто втором он прекратил свое суще­ствование.

— В профсоюзной канцелярии, так и говори, — ещё больше разве­селился полковник, запивая чаем унылый диетический завтрак. — Я всегда говорил, что профсоюзы — это главные бездельники и их надо всех разогнать.

Полковник хаял советские профсоюзы всю неделю совместного сидения за столом. И было непонятно, зачем Назим, человек интелли­гентный и мягкий, терпит насмешки соседа и не переходит за другой стол.

— Понимаете, уважаемая, — повернулся Назим в мою сторону, — профсоюзный ЦК был третьей властью в республике. Нам многое было доступно. Разве я бы поехал в этот санаторий, работай я на прежней должности?

— Конечно, не поехал бы. Наверняка бы сейчас в «Москве» — луч­шем санатории Ессентуков — барином ходил, а прочие члены про­фсоюза по лачугам бы здесь селились. Я в прежние времена майором в военный санаторий не попал, так с семьёй под его стенами обретал­ся, в хижине в два окна. Хватит, отправились ваши профсоюзы.

— Михаил Иванович, ну зачем вы постоянно обижаете Назима? — вступилась я за бывшего профсоюзного работника. — Он же не из Московского округа, а из Азербайджана.

— Да все они были одним миром мазаны, — ответил полковник и уже собрался было уходить, как на свободное место впорхнула ещё одна соседка по столу — симпатичное создание по имени Юля.

— Ой, опять опоздала, — защебетала она, — всё этот бабусячий заезд виноват.

— Какой-какой, Юленька? — обрадовался полковник новой соседке.

— Да бабусячий, то есть социальный, ну одни бабки отдыхают и очереди кругом создают. Представляете, мне электрофорез назначили на восемь утра. Я быстро сбегала на источник — прихожу, а там ба­буськи уже сидят в рядок и номерок требуют. «Какой номерок?» — го­ворю, а они свои старушечьи лапки тянут, на которых пастой номерок записан.

— Да, Юленька, не жили вы при социализме, и не пришлось вам номерки на руках писать, стоя в очередях за всем необходимым, — за­смеялась я. — А бабушки по-другому и не понимают. Вчера медсестра им объясняет, что надо по времени, указанном в курортной книжке, приходить. Они её слушают, но думают, что номерок на руке — на­дёжнее.

— А я так скажу, что от старости лекарства нет и нечего этих дедов с печей стаскивать и сюда тащить. Молодых лечить надо, а не старьё всякое, — веско вставил полковник, который, несмотря на весьма зре­лый возраст, откровенно молодился и хотел понравиться девушке.

— Как можно так о стариках говорить! — возмутился Назим. — У нас на Кавказе никто бы себе такого не позволил, у нас все старики в почёте.

— Ой, точно! — обрадовалась Юля. — Вчера, представляете, при­кол. Пошла на танцы, а там одни дедуси с бабусями топчутся. Я уже уходить собралась, но меня парень симпатичный пригласил. Виде­ли, молодой осетин с дедом на водопой ходят? Спрашиваю: «Ты что, больной?» — а он говорит, что просто своего деда на курорт вывез. Представляете, молодой парень повёз двоюродного деда (брата свое­го деда!) на курорт, чтобы ему и всей родне приятное сделать? Ну ва-аще!

— А у вас что, такое невозможно? — поднял на неё свои бархат­ные глаза Назим.

— Ну что вы, Назим Ахмедович, — ответила девушка, — меня бы друзья застебали по полной, если бы я даже со своей бабушкой на ку­рорт отправилась.

— Не надо меня по отчеству называть, — улыбнулся Назим и пе­ревёл разговор на другую тему: — Я вот давно хочу у вас, Юленька, спросить, что такое стандарт 90-60-90?

— Ну, это фигура такая. Как у меня: 90 в груди, 60 в талии и 90 в бёдрах.

— Да что вы, у вас 90-60-90? Вы же очень худенькая, неужели мое­му сыну такие вот худышки нравятся?

— Ой, Назим, это самый отличный комплимент, который я здесь слыхала, — обрадовалась Юля, — а то я всё время себя толстой счи­таю.

— Вы — толстая? — чуть не поперхнулся чаем Назим.

— Чего к девчонке пристал, хорошая у неё фигура. Стандарт! Я тоже таких люблю, — ответил полковник, поджимая живот.

— Женщина должна быть полненькой, — не сдавался На­зим, — а сын твердит, что в Азербайджане все девушки толстые и поэтому он не женится. Хотел сюда ехать, но я не разрешил.

— Почему? — удивилась Юля.

— Потому что война. Я сам сюда через Москву летел.

— Как «через Москву»? — подняла бровки Юля.

— А так: самолётом Баку — Москва, а потом Москва — Мине­ральные Воды.

— Так это же крюк в пять тысяч километров! — удивилась я.

— Ну и что, зато так надёжнее. До войны мы сюда на машине ез­дили. Часа четыре нормальной езды — и Ессентуки, а теперь двумя самолётами. Слуший!

— Но война же уже закончилась, — пожала плечами девушка, — мне говорили, что тут уже спокойно.

— Конечно, спокойно, не волнуйся, малыш, — заверил её полков­ник, — но бдительности не теряй. Тут партизанская война ещё не кон­чилась. Взрывы ещё гремят. Тебя, конечно, не взорвут, а вот украсть могут, попользуют и бросят в пропасть.

— Не пугайте девушку. Здесь, говорят, на курорте ОМОНа боль­ше, чем во всей Москве, — одёрнула я соседа.

— Да я и не пугаю, я этих абреков сроду не боялся. Это в послед­нее время они распоясались, а при Сталине тихо сидели. Сейчас тоже не лох к власти пришёл, пусть только сунутся — камня на камне не оставим.

После этих слов за моей спиной послышался резкий звук отодви­гаемого стула, и громкий срывающийся женский голос сказал:

— Вы и так камня на камне не оставили! Больше разбивать нечего.

В проходе у нашего стола возникла фигура молодой женщины. Вы­сокая, статная, одетая в длинную кожаную юбку, с горящими глазами, она вполне сгодилась бы в качестве модели для памятника кавказской Родины-матери, если бы кому-нибудь пришло в голову создать его. Я об­ратила внимание на её яркую красоту, блуждая по длинным коридорам лечебного корпуса санатория. Буквально вчера мы даже посмеялись вме­сте над одной занятной парой пожилых москвичей, где не муж — быв­ший капитан-подводник, — а его круглая, как шарик, жена была главой семьи. Когда я спросила, кто последний на получение процедуры, все кивнули на тихого старичка-отставника, но он смиренно ответил:

— Я не знаю, меня жена тут посадила, я и сижу.

— Ну, дорогой капитан, у вас прямо как в старинном анекдоте, — засмеялась я.

— В каком, позвольте спросить? — поинтересовался отставник.

— Построил капитан резервистов, — начала я и, увидав обра­щённые к нам головы скучающих в очереди отдыхающих, усилила звук, — и говорит: «У кого дома правит жена — шаг вперёд». Выпол­нил команду весь строй, не шелохнулся только один человек. «Вы что, дома командуете?» — удивился капитан. «Да нет, — отвечает резер­вист, — меня жена тут поставила и сказала не сходить с места».

Анекдот имел огромный успех, но больше всех смеялась эта кав­казская красавица, открывая белые, ровные зубы и закидывая гордую голову вверх.

— А вы что, девушка, смеётесь? — с напускной строгостью по­смотрела я на красавицу. — У вас-то на Кавказе, наверное, женщины так отвечают: «Меня муж здесь посадил, вот я и сижу».

— Нет, это раньше было. А теперь, по крайней мере в Чечне, не так. Пока мужчины воевали, мы сами научились себя и детей кормить, и нами уже не покомандуешь, — ответила та, посерьёзнев. — Вот мой муж остался дома, а я тут с сыном отдыхаю.

Познакомились. Красавицу звали Марина. Она приехала в сана­торий из чеченского села с шестилетним сыном, который, несмотря на малый возраст, держался очень достойно, с характерной кавказ­ской сдержанностью. Тогда, посмотрев на его белобрысую голову, усомнилась:

— Что-то ты на кавказца не похож, типичный Ванька.

На что малыш, подбоченившись и сведя в одну линию густые бро­ви, ответил:

— Я не Ванька, а Анвар. Я чеченец!

— Ну теперь вижу, что чеченец, — удивилась я, — смотри какой грозный!

Сейчас Марина стояла в проходе, крепко держа за руку насупив­шегося сына, и её посуровевшее лицо ничего хорошего не предвеща­ло. Оказывается, моя давешняя знакомая сидела буквально у меня за спиной и, по всей видимости, стала свидетелем нашего разговора.

— Что для вас эта война? — зло блестя глазами, продолжила че­ченка. — Одному ехать далеко, другая — гулять боится. Вы эту войну только по телевизору видели, а для чеченцев война — это десятки тысяч погибших, сломанные судьбы и потеря всего и всех. В центре Грозного единицы не разрушенных домов, а ведь был большой краси­вый город. Что там ещё разбивать?

Первым нашёлся Михаил:

— Можно подумать, что мы первые начали эту бойню.

— А кто в декабре девяносто четвёртого войска ввёл? Разве не фе­дералы?

— Конечно, надо же было защитить население от дудаевского бес­предела, — взвился подполковник.

— Так, друзья, хватит этих митингов за столом. Предлагаю перей­ти на более нейтральные темы, а то скоро в наши дебаты включится вся столовая, и всё лечение пойдёт насмарку, — предложила я. — Ду­маю, нам стоит, как это и положено в приличной компании, не гово­рить за столом о политике, религии и национальном вопросе.

— Правильно, слуший, — обрадовался Назим, — а то я уже хотел за другой стол пересесть, так мне тяжело это слушать. Даже, слуший, сердце болит, да…

— Назим Ахмедович, скажите, а как на фарси «слуший, да»? — вдруг спросила Юля.

— Зачем тебе, слуший, это? — удивился Назим.

— Приеду в Питер и буду так приговаривать для прикола, хотя лучше на английском: «Listen, let».

— А разве я так говорю?

— Конечно, — ответила под общий смех Юля.

— Надо же, а я и не замечаю, слуший, — смутился Назим, чем ещё больше развеселил всех.

Улыбнулась даже Марина. Напряжение было снято. Перед ужи­ном, собираясь на бювет, я услыхала деликатный стук в дверь. На по­роге номера стояла Марина.

— Вы на источник идёте? — спросила она, смущённо улыбаясь.

— Да, конечно, только оденусь. Вам что, водички принести?

— Нет, я тоже пойду. Просто компанию себе ищу.

По дороге на источник я поинтересовалась удивлённо:

— А как вы узнали, что я в этом номере живу?

— Мы с Анваром рядом — в сорок седьмом. Я видела, что вы — наша соседка.

— Увы, я становлюсь невнимательной, может, видеть плохо стала? Раньше все замечала, — начала сокрушаться я.

— Да что нас разглядывать? Вам, столичным жителям, мы не инте­ресны. Я уже давно это поняла, — без тени обиды ответила Марина. — Перед вами постоянно миллионы людей на улицах мелькают, вот вы и не смотрите ни на кого. А у нас в селе всего тысяча человек жи­вёт. Все друг друга знают, и каждый новый человек на виду.

— Возможно, вы и правы. В большом городе, если на каждого смо­треть, с ума сойдёшь. Одно метро чего стоит. Вы были в Питере?

— Нет. Я в Москве была, да и то проездом. Сейчас сложно. Нас, кавказцев, ведь непрерывно проверяют, тут уж не до экскурсий.

— Раньше же это просто было, почему не съездила?

— Раньше наши женщины редко одни даже за ворота выходили, а уж в одиночку ездить совсем невозможно было.

— А сейчас, говорите, можно и одной на курорт приехать?

— Да сейчас время другое. Я семью кормлю — как мне дома сидеть?

— Странно, у кавказцев муж — всегда добытчик. Ваш что, русский?

— Да нет, чеченец. Так получилось, — нехотя ответила Марина.

Поговорили о курорте, посплетничали по поводу смешной пары отставника-капитана, которого буквально замучила своими замеча­ниями жена-тиран.

— Я, знаете, с ними за столом сижу. Как он может всё это тер­петь? — удивлялась Марина, — причём, представляете, она всю жизнь не работает, а мужем командует. У чеченцев такое невозможно.

— Да и у русских такое редко встречается, — заверила её я. — Каж­дому своё счастье. Видели моего соседа по столу — азербайджанца? Он тоже, думаю, дома не подарок. Всё время жалуется, как плохо кор­мят, как его, пардон, пучит, какая холодная вода в бассейне. Никогда бы не могла подумать, что кавказские мужчины такие неженки.

— Он же не горец, а равнинный азербайджанец — что с них взять? Это нашим горцам обычай не позволяет расслабляться, горы слабых не любят, — объяснила Марина капризы моего соседа по столу.

Всё время похода на источник меня не покидало ощущение, что Марина хочет сказать что-то для неё важное, но не решается. И я не ошиблась. Уже стоя на пороге своего номера, она наконец-то собра­лась с духом и смущённым голосом спросила:

— Что вы сегодня вечером делаете?

— А что, есть предложения? — заинтересовалась я, глядя на по­красневшее лицо женщины.

— Да, — ответила она, потупившись. — Я хотела пригласить вас на танцы в военный санаторий.

— Да что же вы себе помоложе никого в подружки не нашли?

— Понимаете, если я с вами пойду, то получится, что вы меня туда сопровождаете, а если я одна пойду, то обо мне могут плохо подумать.

— Что, хочется пройтись по местам былой любви? — улыбнулась я, заглядывая кавказской красавице в глаза.

— А как вы догадались?

— Чего тут догадываться? Молодая женщина-мусульманка, а сле­довательно строгого воспитания, просит первого попавшегося ей че­ловека сходить с нею на танцы. Для такого поступка ей необходим очень серьёзный повод. Это у наших женщин поводом может явиться простое желание потанцевать. К счастью, я, несмотря на годы, тоже ис­пытываю постоянное желание потанцевать и на курортах всегда хожу на танцы. Понятно, чаще всего в военные санатории. Только там есть хоть какие-то партнёры. Если вы не возражаете, я приглашу с собой свою девушку-соседку, иначе она в этом социальном заезде скиснет.

— Конечно, почему нет? Чем больше народу, тем веселей, — обра­довалась Марина, и стало заметно, что настроение у неё улучшилось. — Анвара я с своей соседкой оставлю. Он с её девочкой дружит.

Военный санаторий был расположен довольно далеко. Всю дорогу туда я подтрунивала над собой:

— Ну вот, скажут — пришла бабушка с дочкой и внучкой, и чего ей, старой карге, дома не сидится?

— Ну что вы, Ирина! Вы ещё хоть куда. Найдёте там себе генерала и станете генеральшей, — уговаривала меня Юля, которая с радостью приняла приглашение пойти на альтернативные танцы, так как в этом санатории, по её словам, собрался «сплошной отстой».

Танцевальные вечера в военных санаториях пользовались успехом на всех бескрайних просторах бывшего Союза. И на этом курорте в офицерском клубе размещалась главная танцевальная площадка Ес­сентуков. Сюда приходили потанцевать женщины-отдыхающие, на­скучавшиеся среди старичков, изо всех ближайших и отдалённых санаториев. В большинстве из них вечерние развлечения проводили в обычных фойе или переходах из одного корпуса в дру­гой, а в военном санатории был настоящий двухэтажный клуб — с большим зеркальным фойе на первом этаже и просторным полутём­ным залом на втором.

Раздевшись в гардеробе и, проверив боевую готовность в отраже­ниях многочисленных зеркал, мы с компанией отправились на второй этаж, немного стесняясь своей смелости. В танцевальном зале было пусто и довольно темно, так как его большое помещение освещалось только световыми зайчиками зеркального шара, крутящегося в центре потолка, и лампочками цветомузыки у пульта диск-жокея. На рядах кресел, стоящих вдоль стен зала, скучали одинокие женские фигуры, наблюдая за порхавшей по залу странной фигурой. Пожилой мужчина, с заметными навыками балетной выучки, демонстрировал какие-то странные па, не обращая внимания на окружающих.

— Надо же, он танцевал здесь и двадцать лет тому назад, — обра­довалась старому знакомому Марина. — Тогда говорили, что его от­правили из балета на пенсию и мужчина немного свихнулся на этой почве.

На измятом лице бывшего балетного блуждала рассеянная улыб­ка. Похоже, он воспринимал этот полутёмный зал за сцену театра, а скучающих у стенки дам — за своих прежних поклонниц. Компанию ему тут же составила Юля с кавалером, который подхватил её, стоило только девушке переступить порог зала. Это трио вдохновило осталь­ных, и танцы начались, пополняясь подмёрзшими, но возбуждёнными курортниками.

Я постоянно перемигивалась и пересмеивалась со своими молоды­ми подружками, так как Юлькины предсказания сбылись и моим кава­лером стал действительно генерал, о чём свидетельствовали его фор­менные брюки с красными лампасами. Генерал давно был в отставке и форменные брюки носил, вероятнее всего, для того, чтобы придать себе больше значимости. Он был галантен, говорил высокопарным слогом и целовал ручки. Танцевал генерал старомодно, отведя руку в сторону, отчего моя рука быстро уставала, но вальсировал блестяще, и поэтому приходилось терпеть. Я любила танцевать и всегда ценила хороших партнёров, которые среди современных мужчин редкость. Генерал же хоть и пах нафталином, но двигался отменно. К тому же он был бодр и подтянут в отличие от многих молодых кавалеров, при­жимавших своих партнёрш к толстым, накаченным пивом животам. Однако самым большим успехом пользовалась Марина, и неуди­вительно. Выглядела она замечательно. Юбка, чуть ниже колен, от­крывала её стройные, крепкие ноги, затянутые в сапоги на высоком каблуке. Плотный чёрный свитер с едва заметной блестящей вышив­кой у горловины обтягивал высокую грудь и тонкую талию, плавно переходящую в широкие, крепкие бёдра. Но особенно хороши были её волнистые длинные волосы, которые она, оставив мусульманские обычаи за порогом клуба, распустила по плечам. Кавалеры, молодые и старые, наперебой приглашали её танцевать, однако она не соглаша­лась и выходила в круг только на быстрые танцы. Только когда заиграл последний, прощальный вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», Марина наконец поднялась и, подав руку давно ожидавшему её милости кавалеру, закружилась, откинув голову и прикрыв глаза. Было очевидно, что ни кавалер, ни другие танцующие для неё не су­ществуют, а есть только вальс и тот вихрь воспоминаний, который несёт её по знакомому залу.

— Как вы думаете, Ириночка, почему всё хорошее быстро конча­ется, а плохое длится бесконечно долго? — спросил генерал, подавая мне в фойе шубу.

— Я думаю, что, если бы счастье длилось бесконечно, оно превра­тилось бы в обыденность и перестало быть счастьем, — ответила я, наблюдая за тем, как Марина что-то сердито говорит своему кавалеру, вырывая из его рук свой полушубок. — Мариночка, вы с нами? — на­правилась я к ней.

— Да, конечно, — ответила та, почувствовав поддержку, круто отвернулась от кавалера и, взяв меня под ручку, вывела из здания клуба.

Следом вышел генерал, сокрушаясь, что не может проводить нас. Он очень обрадовался, когда стоящий на крыльце Юлин ухажёр заве­рил его, что доставит женщин в санаторий в целости и сохранности.

— Я бы и сам с удовольствием, но…

— Нарзан не тот стал, — продолжил за генерала улыбающийся па­рень.

— Молодой человек, поосторожнее, я курортный фольклор хоро­шо знаю. Не успеете оглянуться, как и вам нарзан разбавлять будут, а пока вперёд, чтобы путёвка ненароком не сгорела, — сказал генерал и, поцеловав на прощание руки всем трём дамам, достойно удалился.

— А что, только нарзан разбавляют, а ессентуки нет? — заинтере­совалась Юля, когда компания вышла за ворота военного санатория.

— Чувствуется, Юленька, что вы первый раз на курорте, — засме­ялся парень, — анекдот такой есть. Вернулся дед с курорта и говорит своему другу: «Не тот нарзан стал. Разбавляют, гады. Раньше стоит стакан нарзану выпить — сразу на женщину тянет, а теперь хоть ве­дро выпей — одни клизмы на уме».

— А путёвка почему может сгореть? — продолжала свои расспро­сы Юля.

— Юля, пока для вас с молодым человеком нарзан не разбавляют, ваши путёвки не сгорят, — весело сказала я, увлекая вперёд Марину и оставляя молодых наедине.

— А, поняла! — крикнула нам вслед девчонка. — Чтобы путёвка не сгорела — надо влюбиться!

— Трудно сказать, надо или не надо, — тихо проговорила Марина и ускорила шаг.

Выглядела она притихшей и отстранённой.

— Надо, Мариночка, потому что по-настоящему счастлив человек бывает только в любви, всё остальное: деньги, слава, успех — при­носят удовлетворение, но не счастье, поверьте мне, уже совсем немо­лодой женщине», — произнесла я давно сформулированную для себя фразу.

— Наверно, это так, — печально сказала Марина и совершенно не­ожиданно заплакала.

— Ну вот, Мариша, такая красавица, а плачет. Да за вами тут весь зал ухаживал, — стала утешать её я.

— Никто мне не нужен, — вытирая нежданные слёзы, заявила Ма­рина. — Однажды я уже на этих танцах влюбилась. Не знаю, чего в этой любви было больше — счастья или горя?

— Второй раз встречаю женщину, для которой кавказский роман стал знаковым в жизни. Первой была моя мама, — уточнила я, поймав удивлённый Маринин взгляд. — Когда-то, ещё в молодые годы, она была здесь по туристской путёвке, влюбилась в молодого инструкто­ра — кавказского джигита — и всю жизнь его вспоминала. С тех пор ей нравились только брюнеты и красное вино, пригубив которое она тут же начинала вспоминать свою незабвенную поездку на Кавказ и свою первую любовь.

— Они поженились? — заинтересовалась Марина, стряхивая сне­жинки с пушистого воротника зимнего пальто.

— Нет. Это была романтическая история, закончившаяся, к сожале­нию, трагически. Парень этот, Руслан, покалечился на войне. Из-за это­го у них не срослось, иначе вы бы сейчас со мной не разговаривали.

— Как была его фамилия, этого парня? — продолжала расспросы Марина.

— Я, честное слово, не знаю. Знаю только то, что он был черкес, а встретились они в чеченском селе, где он лечился, а она была хирурги­ческой медсестрой.

— Госпиталь располагался в селе Боевое? — спросила Марина остановившись.

— Да, вроде так называлось это село.

— А вашу маму не Лиза зовут?

— Лизой звали, она умерла три года тому назад.

— Это был Руслан Уламов, муж бабушки Лейлы! — воскликнула поражённая догадкой Марина.

— Ваш дед?

— Нет, это был отчим моего отца. Бабушка очень любила своего второго мужа и много рассказывала мне о нём. Моя девичья фамилия тоже Уламова, так как дедушка Руслан усыновил моего отца. Так что мы с вами почти родственники.

— Да, воистину тесен мир, — поразилась я, — говорят, все люди на земле связаны друг с другом максимум пятью звеньями.

Мы остановились, удивлённо разглядывая друг друга, и очнулись, только услыхав голос подошедшей к нам Юли:

— Вы чего стоите?

— Мы, оказывается, почти родня, — радостно посмотрела на неё Марина.

— Да-а-а? Прикол! — протянула Юля, но, по всей видимости, па­рень, крепко державший её под руку, был ей в настоящее время значи­тельно интереснее нашего родства.

С того памятного вечера и до самого отъезда мы с Мариной мно­го общались, рассказывая друг другу о своей жизни, о жизни сво­ей семьи так откровенно, как говорят со случайными попутчиками, пытаясь понять себя, своих близких и то время, в котором выпало жить.

Глава 2. Инструктор-спасатель

Марина была родом из села, стоящего у столбовой дороги, соеди­няющей две кавказские республики. Эта дорога была единственной в селе улицей, растянувшейся на два километра между склонами поло­гих в этих местах гор. Село получило своё название от стоявшей здесь когда-то казацкой крепости «Боевая» и называлось Боевым. Жили здесь многие народы Кавказа, но чеченцев и ингушей было больше. До войны русских в селе было мало — несколько семей казаков и двое, как их тут называли, пришлых: старый фельдшер Степан Иванович, попавший в эти края ещё в 20-е годы, да тётка Зина, похоронившая в этой земле всю свою родню. Тёткин муж Фёдор на излёте Граждан­ской войны был прислан сюда из Рязани в милиционеры. Однажды во время облавы на банду Мурата он застрелил его брата. Кровная месть горцев унесла с собой и его, и двух её сыновей — ещё почти мальчи­шек. Жену не тронули, так как женщина по кавказским обычаям за мужчин не отвечает.

В отличие от русских сёл, кавказские — безлюдны. Дома строят окнами во двор, который ограждён от улицы сплошным забором с крепкими воротами. В этих районах выражение «Мой дом — моя кре­пость» наполнено неподдельным смыслом. Домашняя крепость защи­щает и от своих, вечно враждующих, кланов, и непрошеных гостей. В Боевом бывало людно только по воскресеньям, когда через село проезжали автобусы с туристами, направляющимися с Кавминвод в столицу Чечни — Грозный. В эти дни у магазина собирался базар, где продавались нехитрые кавказские товары: лепёшки с сыром и творо­гом, шерстяные шали и свитера, овечьи шкуры и коньяк, вернее, само­гон, выдаваемый торговцами за краденный с завода пятизвёздный ар­мянский напиток. Откуда в этом захолустье может взяться коньячный завод — никто не задумывался, но туристы нарасхват брали бутылки и уговаривали друг друга, что лучшего коньяка и не пробовали, да ещё и по такой цене.

Торгуют только женщины, да и то только из тех семей, где нет кор­мильца. Остальным по чеченским обычаям не положено выходить за ворота дома без сопровождения, разве что в магазин или на базар. Многие из замужних женщин годами не бывают на улице. Их удел — рожать детей, готовить обед и молиться по мусульманскому обычаю пять раз в сутки. Если учесть, что детей в семьях пять-шесть, а для молитвы каждый раз надо переодеваться в просторную длинную ру­баху, то времени на праздные прогулки у горянок нет. Хиджабы, а тем более паранджу, здесь никогда не носили, но с того момента, как девочка становится женщиной, голова ее должна быть покрыта плат­ком.

В июле тридцать девятого года пришедшие на базар торговки уви­дели на ступеньках магазинного крыльца молодую женщину, почти девочку, с младенцем в руках. Она была едва прикрыта лохмотьями. Её стёртые, израненные босые ноги распухли и покрылись струпья­ми, руки и лицо почернели от грязи и загара, но, даже несмотря на это, любой, глядя на неё, сказал бы — красавица. Точёные черты лица и голубые глаза, тонкие запястья и щиколотки выдавали в ней породу, которую несколько поколений оттачивают богатые и облечённые вла­стью люди, выбирая себе в жёны самых красивых, самых привлека­тельных женщин. На вопрос о том, кто она, нищенка только плакала, утыкаясь лицом в ребёнка, который не подавал признаков жизни.

Сердобольные женщины дали ей кусок лепёшки. Половинку её девчонка буквально проглотила, а остаток затолкнула в рот младен­цу, который молча глядел в небо такими же голубыми, как и у мате­ри, глазами. От слабости сосать лепёшку он не мог, и мать, разжёвы­вая её, заталкивала кашицу в рот младенцу.

— Может быть, с гор смыло? Там недавно оползни были, — сказал шофер остановившегося у базара грузовичка. — Явно смыло, вон какая грязная. Хорошо хоть, не погибла с мальцом.

Услыхав его слова, девочка едва заметно кивнула.

— Точно оттуда, — обрадовался шофёр, — вишь, кивает.

Среди женщин случилась тётка Зина, которая, по чисто русской привычке, привыкла лезть не в свои дела и принимать решения. Она и предложила отвести девчонку к фельдшеру, чтобы он посмотрел де­вушку и младенца. Степан Иванович установил полную дистрофию у матери и младенца и положил их на единственную в фельдшерском пункте койку, оставив выяснение личности до лучших времён. Од­нако даже после того, как у мамы и младенца порозовели щёки, до­биться от девочки, откуда она и почему здесь, не удалось никому. Она односложно отвечала с сильным чеченским акцентом:

— Смыло с гор, оползень.

На вопрос, как называлось их разрушенное село, отвечала ещё неопределённее — Аул.

Всё, что смогли узнать, — так это то, что зовут её Лейла, а малыша Гейдар. Времена были смутные, и по всем законам Лейлу надо было передать властям, но ни староста села, ни тем более фельдшер делать этого не стали. В то же время по селу поползли слухи, что девчон­ка сбежала из дома, нагуляв ребёнка, что по мусульманским законам было великим грехом, за что пришлую следовало изгнать из села. Несколько раз с этим предложением приходили к фельдшеру сельские старики, но тот стоял на своём: «Они больны и должны ещё подле­читься». В конце концов, когда уже стало понятно, что девочка и ма­лыш здоровы, и надо было решать их судьбу, Степан Иванович вдруг заявил, что он в свои семьдесят лет решил жениться на этой девочке, и что она согласна. Селяне не стали спорить. Для всех это был выход. В сельсовете выдали им свидетельство о заключении брака, и Лейла поселилась в фельдшерском доме на правах жены и хозяйки.

Новоиспечённый муж Степан Иванович Долгов не стал хоронить свою молодую жену за забором, а, наоборот, пристроил её к делу, взяв в штат фельдшерского пункта на должность санитарки, приговаривая: «Учись, голубушка, кусок хлеба у тебя будет, когда помру, а, даст Го­сподь, ещё и выучу тебя на врача». Однако Господь дал не учёбу, а войну, которая грохотала в Кавказских горах долгие два года.

Насту­пление на Кавказ началось в августе 1942 года, когда после неудачи под Москвой Гитлер понял, что война будет затяжная, а для танков необходимо горючее. Ближайшие нефтяные вышки были в Грозном, откуда недалеко было уже и до бакинской нефти. Немец наступал на Кавказ и по его предгорьям и штурмовал Кавказский хребет в лоб, желая выйти в Закавказье через горные перевалы. Гитлер был уверен: Кавказ будет лёгкой добычей, так как населён горцами, уже полтора столетия воевавшими с Россией. Однако всё оказалось далеко не так. Только небольшая часть местного населения встречала фашистов с радостью и дарами. Остальные дрались за свою землю отчаянно. Под­нялись все — от военных до гражданских. На подступах к Грозному были сооружены мощные укрепления, построенные руками мирного населения. Много полегло здесь солдат, но город врагу не отдали. Не покорился Кавказский хребет и знаменитой немецкой горной дивизии «Эдельвейс». Уже больше полувека, как отгремели те страшные бои, но до сих пор всех, кто прикасается к этой теме, поражает, как смогли не обученные вести военные действия в горах, плохо одетые и плохо вооружённые советские солдаты разбить немецкие войска, набранные из спортсменов-альпинистов, хорошо вооружённых и одетых в ком­бинезоны с подогревом?

Война подкатилась практически под самые заборы Боевого, и в этом прифронтовом селе был размещён полевой госпиталь, куда перешёл работать Степан Иванович с молодой женой. Раненых и об­мороженных бойцов сотнями сгружали с санитарных машин в Бое­вом. Обмороженные были особенно несчастны. Их отрезанные от­мороженные конечности зарывала в больничном дворе помогавшая в госпитале Зинаида. Нередки случаи были, когда от бойца оставал­ся один обрубок без рук и ног. Этих тётка Зина и Лейла особенно жалели и много отдавали сил, чтобы уменьшить их страдания. Лей­лу любили все. Редкая красота санитарки не оставляла в покое ни старого, ни молодого. Чуть солдат отходил от боли, он непременно влюблялся в санитарочку, называя её на русский манер Лилей. Мно­го судачили по поводу её откровенно старого мужа, но никому из ухажёров не удалось увидеть на её лице хотя бы подобие интереса к себе. Один только раз дрогнуло спокойное лицо горянки, когда в го­спиталь привезли обмороженного лейтенанта-кавказца. Утром, при­дя на дежурство и увидев в палате лежащего бойца, она вскрикнула: «Магомет!» — и метнулась к кровати раненого, но тут же, поняв, что обозналась, отпрянула и, закрыв лицо руками, со слезами выбежала из палаты.

Раненого звали Руслан. Звание лейтенанта он получил на фронте за храбрость и умение командовать людьми. Командирские замашки были у него в крови, так как происходил он из семьи потомственных военных, служивших верой и правдой вначале русскому царю, а потом народу в Красной Армии. Детство Руслан провёл под Самарой — в военном городке, где служил его отец. Русский язык, который он осваивал одновременно с черкесским, был ему практически родным, но гортанные звуки, характерные для жителей этих мест, выдавали в нём кавказца. Руслан не захотел стать военным, так как с того само­го момента, когда семья вернулась в родные места, заболел горами и ещё мальчиком совершал восхождения, участвовал в дальних походах и спасательных операциях. Так что выбирать специальность ему не пришлось, и сразу после школы Руслан поступил в педагогический институт на физкультурный факультет, а после его окончания стал ин­структором по горному туризму.

Альпинизм и туризм начали зарождаться в СССР в сложные 30-е годы. По решению партии каждый комсомолец в эти годы должен был доказать, что он готов к труду и обороне, сдачей норм ГТО. В связи с этим занятия спортом становились проверкой на лояльность, демонстрацией преданности коммунистическим идеям. Руслан нико­му ничего не доказывал — он любил горы. Они были его домом, ме­стом работы и его культом, наконец. Перед войной в горы потянулись крепкие парни, желающие проверить себя штурмуя вершины Кавка­за, толпы фанатичных комсомольцев, желающих взглянуть на родину вождя, и просто любопытный народ — за острыми ощущениями и развлечениями. Среди последних было немало девушек и молодых женщин, для которых Руслан был олицетворением горца, воспетого в стихах Лермонтова: красивым, смелым и загадочным. Несмотря на свою молодость, он, как и большинство горцев, выглядел значительно старше своих лет. Солидности придавали быстро отраставшая чёрная щетина, скрывавшая юношескую округлость щёк, и строгий, мужской взгляд, унаследованный от многих поколений своих предков, умевших и врага разглядеть на противоположном склоне горы, и прицелиться в него точно и хладнокровно. Усов Руслан не носил, так как согласно черкесским обычаям, пока жив отец, сын не имеет права носить бо­роду и усы — признаки уважаемого и состоявшегося человека. Ходил он в черкеске и чувяках, а в холодные горные ночи надевал на голову лохматую баранью шапку. Но особенно он был хорош, когда разде­вался до пояса, обнажая великолепный торс с широкими плечами и тонкой талией. Влюблялись в него практически все туристки, вклю­чая и дам далеко не первой молодости. Он же, купаясь во всеобщем внимании, никому предпочтения не отдавал. Однако, возвращаясь до­мой, туристки взахлёб рассказывали, что у них на Кавказе был роман. Были ли эти романы на самом деле — знал лишь Руслан, но, в отличие от своих приятелей, постоянно похвалявшихся лёгкими победами над туристками, отмалчивался, когда заходил разговор на эту тему, либо говорил, что ему милее свои горянки.

— Товарищи туристы, помните, что мы находимся в горах. Горы не любят невнимательных, отчаянных и неосторожных, — инструктиро­вал он перед выходом в поход свою группу. — Мужчины, в походе за­будьте о спиртных напитках. При встрече с местными горцами ведите себя приветливо, но сдержанно, ни в коем случае не проявляйте своей слабости, у нас слабаков не просто не любят — их презирают и могут обидеть. Девушки, горный поход дело тяжёлое, лучше сразу откажи­тесь от него и сидите здесь на базе, но если уж пошли, то не нойте и не отставайте. При встрече с местными ни в коем случае не заговари­вайте с ними и тем более не кокетничайте. Иначе наши джигиты вас неправильно поймут и могут украсть. Тогда никакая милиция вас не найдёт, и жаловаться будет некому.

— А с вами можно кокетничать? — обязательно находилась какая-нибудь боевая и любопытная.

— Со мной и другими инструкторами можно, но не нужно, — от­вечал он, едва заметно улыбаясь. — Это отвлекает от нашей сложной задачи — взятия трёх перевалов и одной вершины. Всё понятно? — заканчивал он инструктаж на строгой ноте, для пущего колорита под­чёркивая кавказский акцент.

Однако ни инструктаж, ни напускная строгость инструкторов не могли заставить туристок распроститься с мечтами о романтической любви в этих загадочных и суровых горах. Во время пеших переходов и у костра только и разговоров было о том, что кто-то из местных пы­тался ночью проникнуть в лагерь и украсть понравившуюся турист­ку. Руслан не поддерживал этих разговоров, но и не опровергал. Он практически сразу догадался, что мысль о том, что её могут украсть, одинаково волновала и девчонок, и замужних дам и придавала похо­ду на Кавказ необыкновенный колорит. Дома, на равнине, они скупо говорили о красотах Кавказа, предпочитая рассказывать истории о похищении горцами невест. Удивительно, но эти разговоры не оттал­кивали, а, наоборот, привлекали на Кавказ новых и новых туристок. Многие инструкторы специально запугивали туристок рассказами о похищениях и нередко, чтобы развлечься, разрешали местным ребя­там немного попугать туристок. Те были рады стараться: стучали ве­чером в окна, выскакивали из-за кустов на пробирающихся в туалет девчонок, забирались ночью в открытые окна.

Не обходилось и без курьёзов. На Кавказе долго гуляла байка о том, как одна пионервожатая Лиза из волжского города разыграла джигитов. Один из местных кавалеров всю смену грозился её украсть, если она добровольно не согласится стать его женой. Девчонка, тоже развлекаясь, умело заводила кавалера, давая понять, что она не прочь быть украденной, даже кровать свою у самого окна палаты показала. И вот в последнюю ночь заезда этой группы турбаза проснулась от истошного крика. Потом что-то с грохотом упало, затем раздался звон разбиваемого стекла, топот ног. Когда в женскую спальню ворвались инструкторы, а перепуганные насмерть туристки, с трудом нащупав в темноте выключатель, включили свет, то их взору предстала дикая картина. На полу у окна сидела и громко рыдала толстуха Вера, ря­дом сидел окровавленный Лизаветин ухажёр Махмуд. На соседней же кровати, заливаясь смехом, прискакивала несостоявшаяся невеста Лизавета. Оказывается, накануне она поменялась местами с толстой старой девой Верой, которая, страдая от духоты, попросилась к окну. Незадачливый ухажёр вместе со своим дружком влезли ночью в окно и, уверенные, что воруют хрупкую девчонку, накрыли тучную деву буркой и стали её поднимать. Вера весила больше ста килограмм. Такой вес взять было нелегко, но джигиты, не соображая, что про­исходит, пытались оторвать её от кровати. В конце концов поднять подняли, а удержать не смогли. Вера с грохотом упала на пол, оглашая округу воплями. Один из похитителей выскочил в окно и убежал, а второй, наткнувшись в темноте на оконное стекло, разбил его и по­резал себе руку.

Весь тур Вера была непрерывным объектом для шуток и розыгры­шей, и весть о её несостоявшемся похищении разнеслась по всем ту­ристским тропам. Виной всему была сама простодушная и смешная Вера. Едва переступив порог турбазы, она заявила, что ещё ходит в девицах и по совету своей подруги — ивановской ткачихи — при­ехала на Кавказ искать жениха. Вид у искательницы руки и сердца был более чем живописный. Казалось, что она состоит из несколь­ких шаров: круглой головы, покрытой жидкими завитушками перма­нента, круглого торса с двумя объёмными шарами грудей и круглого, колыхающегося при каждом шаге живота. Всё это великолепие было упаковано в ситцевое платье с накладными карманами, украшенными бантиками из тесьмы. Между карманами под натянутой материей от­кровенно просматривалась впадина пупка, глубокая как кратер Везу­вия. Платьев было три, но все они были на один фасон, а вот сатиновых шаровар, которые носили в ту пору все туристки, Вера не признавала. Шаровары ей заменяли голубые трикотажные рейтузы с начёсом, не­изменный атрибут гардероба большинства советских женщин тех лет. Их долгие годы на потеху всему миру выпускала лёгкая промышлен­ность Советского Союза, и они исчезли с прилавков вместе с исчезно­вением самой страны. Ходили слухи, что в конце пятидесятых годов это дамское бельё стало причиной обострения франко-советских от­ношений, когда звезда французского и мирового кино Жерар Филип, побывавший в Москве, увидав эти образчики «высокой» советской моды в ГУМе, потрясал ими перед сотней фотоаппаратов и кинока­мер мира, высказывая предположения, что они могли бы вместить не только женщину, но всю Эйфелеву башню. Страна артиста любила, но такого издевательства не простила.

Башню не башню, а вот рюкзак в такие рейтузы вмещался свобод­но, что доказал на одной из стоянок смехач и балагур Витёк, засунув в сохнущие на верёвке Верины доспехи самый большой рюкзак со спальником и палаткой. Вообще, эти интимные предметы Вериного гардероба, которые время от времени показывались из-под ситцевого подола, очень волновали воображение Витька и давали ему пищу для новых хохм и выдумок. То он доказывал Вере, что эти рейтузы явля­ются основной причиной не сложившейся личной жизни, так как вряд ли кто-то из мужчин справился бы в ответственную минуту с такими «бомбардяками». То предлагал уступить этот «пояс невинности» дру­гой туристке — Раисе, которая неоднократно исчезала из освещённо­го костром пространства то с одним, то с другим кавалером. Витёк считал, что Верины доспехи вполне могли бы, если и не усмирить неу­ёмный Раисин любовный пыл, то по крайней мере распугать поклон­ников. Но самой навязчивой идеей Витька было испытать рейтузы в качестве парашюта и, привязав к ним рюкзак, сбросить с горы, чтобы не тащить эту тяжесть на горбу. Вера на все выпады в адрес любимых рейтуз заливалась звонким смехом, забавно тряся выдвинутой вперёд нижней челюстью с веером мелких, жёлтых зубов.

Другим поводом для шуток были различные сценарии похищения Веры, в которых участвовала практически вся группа, однако только Лизавета смогла воплотить эти невероятные планы в жизнь. Просто­душная Вера верила и не верила в возможность похищения, но когда это произошло, то перепугалась и выла белугой. Только миг длилось замешательство, потом начался повальный хохот. Глядя на сидевшую на полу «невесту» в нелепой длинной рубашке с забавным бантиком у ворота, смеялись все: и Верины соседки, и прибежавшие на шум остальные туристы и подоспевшие инструктора. Смех был такой за­разительный, что Верины слёзы быстро высохли, и она, многократно повторяя подробности несостоявшегося похищения: «А я лежу, а он меня, а я кричу, а он лезет», вначале смущенно заулыбалась, затем на­чала похихикивать, и в конце концов всё её пышное тело стало сотря­саться от смеха, заражая всех собравшихся незатейливым весельем.

Веселье кончалось, когда на турбазу возвращались измученные восхождением группы альпинистов. Мужчины искали острых ощу­щений в возможности покорить очередную вершину. Альпинизм в стране только зарождался, но с каждым годом число претендентов на покоре­ние кавказских вершин увеличивалось. Выручать из беды отчаянных, но неумелых альпинистов посылали группы специально обученных спасателей, укомплектованных из числа инструкторов турбаз. Они собирались быстро — по-военному — при первом же сообщении о случившейся беде. Так что рисковой работы у Руслана хватало. В мае перед самой войной он с другом, рискуя сломать шею, участвовал в поисках, пропавших на двуглавом Домбай-Ульгене, альпинистов. За­браться на вершину они смогли, но вот для спуститься вниз не сумели. Когда спасатели добрались до них, только один из альпинистов был способен двигаться самостоятельно. Остальных троих пришлось спускать завязанными в палатки и спальники с помощью верёвок и за­битых в скалы крюков. Одной из спасённых была девушка. Её, почти бездыханную, было спускать особенно тяжело. Спуск длился около четырёх часов, и был момент, когда только чудо спасло Руслана от падения в пропасть вместе с этой девчонкой. Когда же на безопасном месте девушку извлекли из палатки, она была уже мертва. Руслана долго потом преследовало её юное заиндевелое лицо. Спустя годы на фронте он видел множество таких мёртвых молодых лиц, но то, первое, так и осталось в тайниках его памяти как самое страшное вос­поминание.

Руслан попал на фронт практически сразу после объявления вой­ны. Он был откомандирован в пехотный полк и вместе с ним прошёл, прополз болота Смоленщины, воевал под Москвой и оборонял Ста­линград. Дисциплинированный, тренированный и умеющий управ­лять людьми, Руслан быстро стал двигаться по служебной лестнице, тем более что младший офицерский состав долго на фронте не задер­живался. Уже в боях под Сталинградом он командовал ротой и был в звании лейтенанта. Когда немцы двинулись на Кавказ, все солдаты и офицеры, имевшие опыт горного туризма и альпинизма, были ото­званы с фронтов и направлены в специальный полк, который должен был остановить знаменитые элитные войска «Эдельвейс». Бои шли тяжёлые, но родные горы помогали. Они же упокоили на своих скло­нах десятки тысяч крепких парней с обоих воюющих сторон. Среди советских солдат было мало тех, кто умел вести войну в горных усло­виях. Они особенно часто гибли, проваливаясь в пропасть, попадая под лавины, скатываясь со склонов вместе с пушками и миномётами и боеприпасами. Руслану приходилось не только воевать, но и учить солдат выживать в горах. Зима в тот год стояла суровая. В горах, ког­да выходило солнце, было даже жарко, и многие бойцы в спокойные дни загорали. Когда солнце заходило и поднимался ветер — трудно было найти укрытие, где бы он не пронизывал тело своими ледяными пиками.

Батальон Руслана закрепился на одном из самых высоких пере­валов Кавказа и несколько долгих недель вёл кровопролитные бои. Силы были на исходе, а главное — кончались боеприпасы и провиант. В занесённых снегом палатках скопилось много раненых и обморо­женных. Обеспечить спуск этих несчастных своими силами было не­возможно. Каждый солдат был на счету, а тут ещё оборвалась связь с «Землёй» — так называли в батальоне расположившееся на равнине командование.

— Спасай, лейтенант. Надо идти за подкреплением, иначе нам тут всем хана, — прохрипел сорванным и застуженным голосом коман­дир батальона. — Ты здесь свой, дорогу найдёшь, бери своих развед­чиков — и вперёд.

До войны Руслану не раз приходилось ходить по этим склонам. Он прекрасно знал их коварный нрав. Особенно опасны они были в снегопад, который валил уже неделю, собирая на склонах огромные массы снега, готовые в любую минуту обрушиться вниз, увлекая за собой всё, что встречалось на пути. Сход лавин, чтобы отрезать рус­ских от тыла, постоянно провоцировали немцы, обстреливая склоны из пушек и гранатомётов. Понятно, что дойти в таких условиях было сложно, но невозможно было не идти. После недолгих сборов его рота вышла в жидких утренних сумерках, надеясь к ночи добраться до долины, где был расположен командный пункт.

Над горами стояла низкая облачность, которая разделяла горы пополам. Над облаками в лучах восходящего солнца сверкал зане­сённый снегом перевал с нависшей над ним скалой, за которой укрыл­ся батальон. Впереди белел густой туман облака, за которым была не­известность. Ступая шаг в шаг по глубоким сугробам, ориентируясь только по компасу, к полудню вышли из облака и тут же попали в снеж­ную пургу. Облако высыпало на склон остатки накопленного снега, который белым вихрем носился над головой, забивался за воротник, залеплял глаза и рот. Ориентироваться было сложно, но и немцам в такой метели невозможно было обнаружить отряд. Однако через пару часов спуска, как это часто бывает в горах, снег вдруг прекратился, и из-за туч выглянуло яркое солнце, осветив великолепную панораму гор с белыми клыками вершин и бесконечный склон с чернеющим внизу лесом. От строгой и безмолвной красоты гор перехватило дух и стало удивительно легко и празднично. Война осталась там, высоко в горах, а здесь царил ослепительный мир и покой.

Руслану вдруг вспомнилось, как накануне войны ему пришлось учить на этих склонах горнолыжному искусству приехавших из Мо­сквы лыжников. Его предупредили, что народ собрался непростой, и он головой отвечает за их безопасность. Можно было и не предупре­ждать. По экипировке туристов было видно, что за птицы слетелись на эти горные склоны. Особенно выделялась своим оперением един­ственная в группе женщина — высокая, стройная блондинка, одетая в красный вязаный жакет с белым орнаментом и такую же шапочку. Властная и холодная, она всем своим видом показывала, что инструк­тор для неё такой же атрибут лыжной прогулки, как лыжи и ботинки. Её надменное лицо немного смягчилось, когда после долгих усилий ей, с помощью Руслана, удалось осилить небольшой спуск на лыжах. Ещё тень улыбки мелькнула на её лице, когда на своих стареньких, с облупленной краской и основательно истёр­тых лыжах Руслан продемонстрировал виртуозный спуск и с разво­ротом остановился у её ног как вкопанный. Кое-кто из спутников дамы тоже неплохо владел лыжами, но Руслан был просто великолепен. В те времена о сноуборде ещё не слышали, но инструкторы, забавляясь, выделывали такие трюки, что дух захватывало.

Вечером в приюте, организованном в старой кошаре, под треск поленьев в очаге было много выпито и говорено. Вино и пережитые вместе трудности быстро сближают. Руслан, поразивший всех своим лыжным мастерством, стал героем, которого захмелевшие москвичи похлопывали по плечу, приглашали в Москву и обещали горы золо­тые, или, как минимум, тренерскую должность в одном из спортив­ных клубов столицы. Руслан знал цену хмельным русским обещани­ям, но из вежливости не отказывался. В мерцающем свете огня он был особенно хорош. Идущий от очага жар и разлившееся по телу тепло горячего грога заставили его снять толстый шерстяной свитер и обнажить великолепный торс, покрытый тёмным горным загаром.

Руслан скорее почувствовал, чем увидел устремлённый на него взгляд женщины, рассматривающей его с хмельной откровенностью. Кому не льстят восторженные взгляды? Руслан приосанился и слегка поиграл мускулами под гладкой бронзовой кожей.

— Не правда ли, он похож на того племенного жеребца, которого мы видели на конезаводе под Пятигорском? — вдруг сказала женщи­на, ни к кому не обращаясь, но так, что вся уже изрядно подвыпившая компания услыхала эти слова.

— Норочка! Зачем вы обижаете парня? — попытался урезонить её один из спутников.

— Нет-нет, действительно, посмотрите: такая же гордая посадка головы, такие же играющие мускулы и горящий взгляд. Вот-вот раз­дует ноздри и заржёт от радости и восторга, — продолжала Нора, в упор разглядывая Руслана.

— Нора, ты опять заводишься? Прекрати, это, наконец, глупо, — тихо сказал ей сидевший рядом высокий полноватый брюнет, который постоянно был рядом с нею.

Праздничное настроение улетучилось практически от первой же фразы, но Руслан демонстрировать обиду гостям не стал и только по­сле того, как забросил в огонь последнее полено, натянув свитер и шапку, вышел из кошары на мороз. Была ли обида? Мужчина-горец не может позволить себе обид, но горячая кровь стучала в виски. Он понял, что для этой компании он только часть горного пейзажа. Если бы такую выходку позволил мужчина, то Руслан знал бы, как ему по­ступить. С женщинами горцы не воюют. Горянки никогда подобного себе не позволят. Заезжие туристки — в основной своей массе народ, простой и весёлый — могли бы что-нибудь такое ляпнуть, но в шут­ку, что не задевало. Здесь же было элементарное столичное хамство, дающее право москвичам говорить с провинциалами как с холопами.

Взяв в руки топор, Руслан выместил свою злобу на куче напилен­ных поленьев. Разрубив последнее, он выпрямился и вдруг вздрогнул от прикосновения к своей разгорячённой шее холодных рук. Резко по­вернувшись, в свете ущербной луны увидел Нору. От неё пахло вином и дорогими духами.

— Уведи меня куда-нибудь от этих сытых морд, жирных плеч, отвисших животов и тощих рук и не злись. Ты мне просто понравил­ся, — обняв его, зашептала она.

Её горячие, липкие от вина губы впились в его задубевший на мо­розе рот, не давая дышать. Только на миг проснулось желание, но тут же погасло от пронзившего всё тело отвращения. Схватив женщину за тонкие запястья, он оторвал её от себя и, оттолкнув, сказал:

— Жеребцы с суками не паруются.

— Тварь, животное, ты пожалеешь об этом! — зашипела она и бро­силась в кошару.

Он ночевал в сарае, зарывшись в солому. Утром лыжники уезжали в Пятигорск. На Норином лице не дрогнул ни один мускул. Мужчины были опять холодно вежливы, как и при первой встрече. Последствий эта история не имела, но долгое время нам душе сохранялся тяжелый осадок, который не давал расслабляться в присутствии столичных го­стей.

— Подтянулись! — отдал он команду разведчикам. — До спаси­тельного леса ещё километра два по голому склону, а при такой ви­димости маскхалаты плохо спасают, и в любую минуту отряд может быть обнаружен. Можно, конечно, залечь и не двигаться, но до суме­рек ещё далеко, да и мороз крепчает.

Решили по возможности двигаться вниз. Ползли долго, пока свя­зист не провалился в неглубокую щель, подняв снежное облако. Прак­тически в то же время прогремел выстрел немецкой гаубицы, и не успело горное эхо повторить его, как над головами послышался гроз­ный рёв идущей лавины. Роту подхватило воздушной волной, которую гнали впереди себя сходящие снежные массы, и понесло вниз. Сколь­ко длилось падение — миг или вечность, — сказать сложно. Осозна­ние реального конца звенело в голове и сжимало душу. В безвыходной ситуации даже очень мужественный человек всегда вспоминает маму. Вот и в затуманенном мозгу Руслана, как уже не первый раз на фрон­те, встал светлый образ матери. Страх не за себя, а за неё, потерявшую в первые же дни войны мужа — кадрового офицера, а потом старшего сына — лётчика, был сильнее страха за собственную жизнь.

Все матери на огромном пространстве воюющей Европы молились о спасении своих детей. Молитва матери Руслана была услышана. Его не засыпало лавиной, не разбило о скалы. Его, летящего практически с небес, остановило, изрядно покалечив, дерево. В момент удара уже отклучающимся от боли сознанием он понял, что спасён. Первое, что он увидел, очнувшись, было то, что раньше называлось лесом. Лавина повалила деревья набок, ободрав почти все ветки. Создавалось впе­чатление, что какой-то шутник воткнул в склон уже спиленные и очи­щенные деревья. Сам Руслан висел на одном из них, зацепившись за обломок большого сучка лямками уцелевшего рюкзака. Сильная боль была во всём правом боку, но совершенно нестерпимо болела нога, за­стрявшая под наклонённым деревом. С огромным трудом и чудовищ­ными муками удалось вытащить ногу. Его полученных на физкультур­ном факультете медицинских знаний и опыта спасателя хватило для того, чтобы поставить диагноз: открытый перелом голени чуть ниже колена и, по всей видимости, сломано несколько рёбер. Постоянно те­ряя сознание от острой боли, наложил на ногу шину из остатков веток, попытался встать, но тут же снова упал от пронзившей всё тело боли. В таком состоянии искать отряд было бессмысленно. Да и приказ был при необходимости добираться каждому самостоятельно.

Несколько раз свистнув и не получив ответа, Руслан пополз, по­катился вниз, ударяясь сломанной ногой о торчащие из-под снега кам­ни и деревья. К вечеру, когда уже стало смеркаться, он добрался до скалистого обрыва. Если бы напрямик, то до того памятного приюта, где произошёл инцидент с Норой, было недалеко, ещё километр с не­большим. В обход надо было проползти ещё как минимум километров пять. Вспомнились слова любимой шутки туристов:

— Сколько ещё до приюта? — спрашивали они у инструкторов.

— Километров пять, — бодро отвечали те, стараясь не замечать воплей возмущения.

— А на лошади?

— Километра два, не меньше. Почему-то эта шутка всех всегда забавляла и давала силы на то, чтобы одолеть остаток пути.

Увы! Не было возможности ползти ещё пять километров в сгу­щающихся сумерках, на занемевших руках и одной здоровой ноге, но остаться до рассвета на морозе тоже было невозможно. «Лошадь не ло­шадь, а парашют бы не помешал», — подумал Руслан и принял един­ственно возможное в данной ситуации решение. Выбрав наиболее за­снеженную площадку под скалой, он прыгнул вниз, стараясь не упасть на поврежденную ногу. Уже проваливаясь в сугроб, он все-таки задел здоровой правой ногой торчащие из-под снега камни, и резкая боль опять отрубила сознание. «Сколько пролежал он в этом сугробе, сколько полз до приюта, отталкиваясь одними локтями», — сказать сложно, но, добравшись до его порога, всё, что он смог, — это выстрелить из ра­кетницы в воздух. Его нашли местные жители и привезли полумёртво­го в штаб. Здесь сознание вернулось ровно на столько, чтобы он смог, с трудом ворочая языком, передать донесение склонившемуся над ним человеку с погонами майора. Потом всё унеслось в огненном вихре бреда. В этом нескончаемом бреду первой пришла мама. Она кинулась к нему и закричала:

— Магомет!

«Я не Магомет, я Руслан», — хотел сказать он, но язык почему-то не двигался, а тяжёлые веки опустились и закрыли глаза. «Стран­но, — подумал он, — почему мама такая молодая, как на той старин­ной фотографии?» В детстве он любил разглядывать эту фотографию, приклеенную на плотный пожелтевший картон, с витиеватой печа­тью на обратной её стороне и подписью: «Фотография г-на Монс». Папа на этой фотографии был в черкеске, в папахе, с кинжалом на боку, а мама — в чёрном длинном платье, с белой вуалью на голове. На руках её, в белой кружевной рубашке, с голыми ножками, сидел годовалый Руслан, а его старший брат Магомет, в настоящей черке­ске с газырями, стоял рядом. С детства брат мечтал стать лётчиком. Накануне войны года он закончил Армавирское лётное училище и получил лейтенантские погоны, а в начале июля погиб, протаранив своим ястребком немецкий бомбардировщик. Руслан был ещё дома, когда пришло известие о гибели брата, и видел, как за один день поседела и постарела его мама. «Как так случилось, — вертелась в воспалённом мозгу мысль, — что мама опять помолодела, и как по­пала сюда, ведь наш город сейчас оккупирован немцами?»

Второй раз он пришёл в себя от бившего в глаза яркого света. Так светит солнце только на заснеженных горных вершинах. Свет бил пря­мо в лицо, а рук, чтобы от него загородиться, Руслан поднять не мог. И тут в этом ярком свете он ясно увидел Лизу. Да, это была она, но по­взрослевшая и уставшая. Он узнал бы её лицо среди тысяч других лиц и через многие годы.

Тогда, в далёком тридцать седьмом, когда он повёл самостоятельно в горы свою первую группу, он сразу её заметил. Не заметить эту весё­лую и симпатичную девчонку было сложно. На первом инструктаже она задала множество вопросов: какая самая высокая точка Кавказа, был ли он на ней, как и кто будет разводить костёр в походе, и сколько длится один переход до привала. Скрывая свое смущение, он отвечал на вопросы коротко и односложно, но лизины вопросы не кончались, пока Раи­са, явно непитавшая симпатии к девушке, не прикрикнула:

— Так, кончай базар, что да как — потом узнаешь, а сейчас и по­кушать бы не мешало.

— Пусть спрашивает, если интересно, — заступился Руслан за девчонку, но та умолкла, бросив на Раису сердитый взгляд.

Его забавляли не столько сами вопросы, сколько то, что она непре­рывно называла его «товарищ инструктор» и обращалась на «вы». Из её анкеты знал, что они с нею ровесники. Опыта общения с девуш­ками у него не было, но раньше его это не смущало, а теперь, стоило Лизе обратиться к нему, он чувствовал, что земля уходит из-под ног и не только лицо, но и всё тело заливает выдающей волнение краской. В школе, где он учился, было раздельное обучение мальчиков и де­вочек, а на спортивном факультете в институте учились одни парни, да и не в обычаях кавказцев было вольное общение с девушками. Так что науку общения с женщинами ему пришлось постигать в горах, и первой девушкой, которая заставила смущённо биться его сердце, была Лиза.

Была ли она красива? Да нет, но её широкое, славянское лицо с круп­ными чертами необыкновенно красила улыбка. Кроме того, благодаря живому нраву, острому языку и природной общительности, она всегда оказывалась в центре внимания, и большинство окружавших её мужчин были в неё слегка влюблены. И даже зануда Кол Колыч (так переиначи­ла эта забавница имя и отчество одного из туристов высокого и худо­сочного Николая Николаевича) был к ней неравнодушен и обижался на Лизавету, когда она сватала его за толстушку Веру. Махмуд, инструктор параллельной туристской группы, известный сердцеед и хвастун, заи­грывал с Лизаветой непрерывно. Ухаживал он чисто по-восточному, на­мекая на свои редкие достоинства, которые, по его мнению, смогут пре­вратить Лизу в верную и любящую жену. Что это за достоинства — он не говорил, но уверял:

— Всё забудэшь: и мать, и отца, и своих пионэров забудэшь.

Любопытная, но неискушённая Лизавета допытывалась, что это за достоинства такие, пока шалая Райка, которая была замечена с Мах­мудом в горных потёмках, не сказала, зло смеясь:

— Хватит из себя целку строить. Хреном своим хвастает, которого у него отродясь не было.

Лизавета не всё поняла в этой грубой и странной фразе, но больше приставать с расспросами к Махмуду не стала. К возможности быть украденной она относилась как к пионерской забаве и поводу пове­селиться. Подставив Веру, она искренне верила в то, что сделает её счастливой. Тогда, той суматошной ночью, Вера, успокоившись, дей­ствительно была счастлива и непрерывно повторяла:

— Права была Клавдия: сколько жить буду, столько и на Кавказ ез­дить стану.

Несчастен был только Махмуд, так как его, джигита, осмеяли, да ещё рука сильно ныла. Если бы не эта рука, то и не узнать бы никогда Лизавете о том, что и Руслана не обошли её чары.

Он постучал в девчачью палату через полчаса после неудавшегося похищения и спросил, есть ли среди туристов медики. Лизавета оказа­лась единственным человеком, причастным к медицине, так как учи­лась на третьем курсе медицинского училища и только летом, во вре­мя каникул, подрабатывала вожатой в пионерском лагере. Сказав, что рука у Махмуда кровит и надо её посмотреть, Руслан повёл Лизавету к пострадавшему, жившему в главном корпусе турбазы, за ручьём. Во время перевязки Махмуд был зол и молчалив. Лиза тоже была строга и молча делала своё дело.

«Вот когда она настоящая», — подумал Руслан, глядя на её сосре­доточенное лицо и ловкие руки.

Убедившись, что кровь остановилась, Лиза и Руслан отправились в свой корпус. Говорить почему-то не хотелось. Он тихо взял её за руку и повёл за собой по тёмной извилистой тропе. Рука её была тёплая и мягкая. «Как у мамы», — с нежностью подумал Руслан. Когда пере­ходили ручей, Лиза поскользнулась и чуть было не свалилась в воду, но Руслан подхватил её на руки и уже не отпускал на землю до самого корпуса. Лиза не противилась, не смеялась, по своему обыкновению, а тихо приникла к нему, обхватив руками его крепкую шею. Почув­ствовав её расположение, обычно сдержанный и неразговорчивый, Руслан, прижавшись щекой к любимым ямочкам, начал шептать в её тёплое ушко те ласковые черкесские слова, которые в детстве слыхал от мамы. Потом на скамейке у корпуса, под раскидистым дубом, они целовались до самого утра. В перерывах между поцелуями говорили о том, о чём говорят в первые минуты признаний все влюблённые на свете. О том, как увидели друг друга и влюбились, как тяжело было скрывать чувства и как мучительно ревновали ко всем, кто был рядом. Для них обоих это был первый в жизни поцелуй и первые призна­ния. Обнимая Лизу, он, мучаясь от острого, но ещё неясного желания, старался ничем не смутить и не обидеть её. Через тонкую материю рубашки он впервые ощутил блаженство от прикосновения к деви­чьей груди, однако, как ни велико было искушение приникнуть к ней губами или сжать это чудо в руках, он сдержался.

Когда над горами загорелась сиреневая в этих краях заря, они разо­шлись, поклявшись друг другу не расставаться никогда. Руслан уснул, едва коснувшись подушки, но буквально через час его разбудили и сказали, что снимают с маршрута спасать группу пропавших альпи­нистов. Он собрался быстро, по-солдатски, но в последнюю минуту написал Лизе записку, что любит её и вернётся в группу сразу, как только закончат поиск. Записку попросил передать Раису, которая слу­чилась в это раннее время у корпуса.

Поиск и спасательная операция длились почти неделю. К этому времени группа уже вышла на побережье Чёрного моря, где разме­стилась на недельный отдых. Догнать её не было ни времени, ни воз­можности. Через месяц, уже дома в Черкесске, он получил от Лизы письмо (адрес он предусмотрительно указал в записке). Оно было очень весёлым, хотя начиналось фразой: «Без тебя стало очень скуч­но». Лиза подробно описала все приключения черноморского отдыха. Что Верунчик нашла себе поклонника — молоденького и щуплого аджарца, который прогуливался с нею по турбазе, обняв за толстую ситцевую талию. Что, к всеобщему удивлению, уже в последние дни завязался роман у Кол Колыча и Раисы, которые друг друга до этого ненавидели. Кол Колыч весь поход призывал её не позорить группу и даже предлагал устроить комсомольское собрание, чтобы осудить аморальный Раисин облик. Та в ответ на все его выпады твердила, ви­димо, единственное известное ей математическое правило: «Колыж­ды кол — кол». И вдруг, под самый занавес, они объявили всем, что намерены пожениться, так как любят друг друга.

Было в письме и много других забавных пустяков, но не было ни одного слова о любви, кроме дежурного: «Целую, Лиза». Он написал в ответ такое же, ни к чему не обязывающее письмо со скупым описанием сложной операции спасения альпинистов, о том, что во время зимней практики в техникуме они с группой будут прокладывать горнолыжную трассу в Приэльбрусье и, что будет очень рад, если она на зимних кани­кулах приедет к нему покататься на лыжах. Что он подготовит ей лыжи, а ботинки надо взять с собой. Закончил он письмо, как и она: «Целую, Руслан». А ещё вложил в конверт любительскую фотографию, где он был изображён с альпинистским снаряжением на фоне гор, с надписью: «Вот каков горный орёл». Чувства, переживания, напряжённое ожидание её письма описывать он не стал. Его насторожил дружеский тон Лизавети­ного письма, да и не мастак он был писать письма. Потом потянулось мучительное ожидание очередного письма, но оно так и не пришло…

В начале нового туристического сезона случилось то, что долж­но было когда-то случиться. В последнюю ночь перед завершением первого похода он рано ушёл в свою палатку, не став дожидаться кон­ца прощального вечера. Перед сном, как всегда, он стал перебирать в памяти милые подробности встречи с Лизой и незаметно уснул. Уже во сне пришла она, такая милая и желанная. Поцелуй её упругих и горячих губ заполнил всё его тело теплом и сладостной болью. Её мягкие и нежные руки скользнули вниз и освободили рвущееся на свободу желание. Радостный стон облегчения вырвался из его груди, когда он почувствовал, что погружается горячее и нестерпимо неж­ное. Чувство погружения было настолько приятным, что хотелось его повторять вновь и вновь. И он входил в эту радостную глубину, пока не содрогнулся от неповторимого и необъяснимого наслаждения, из­вергнув из себя семена новой жизни.

— Лиза, — скорее выдохнул, чем сказал он и только тут понял, что это не сон, что он действительно сейчас стал мужчиной с реальной, а не воображаемой женщиной.

— Кто ты? — только и смог вымолвить он.

— Потом, потом, мой мальчик, — шептали ее губы, а нежная рука гладила его только что освободившуюся от семени плоть.

Другой рукой она освобождала его и себя от мешавшей одежды. Руслан лежал на спине, ничего не соображая и ничего не желая сообра­жать. Вдруг он почувствовал прикосновение к голому животу горячей и влажной женской плоти, и только что утолённое желание проснулось вновь, и уже она, сильная и ненасытная, старалась достать до самого донышка, до той самой точки, за которой — блаженство. Сколько про­должалась эта дивная скачка — сказать невозможно, но вдруг женские руки больно впились в его голые плечи. Всё её тело содрогнулось, и, сдерживая стон, рвущийся из самого её нутра, женщина, замедляя темп скачки, ещё несколько раз качнулась и, охнув, распласталась на горячей Руслановой груди.

— Сладкий мой, я так и знала, я чувствовала, что ты великолепный мужчина! — прошептала она.

— Кто ты? — опять повторил он и провёл руками вдоль её строй­ных, спортивных бёдер, взъерошил короткие жёсткие волосы.

— Я не Лиза, — ответила она спокойно и откинулась на дно палатки.

— А кто?

— Завтра, завтра, мой милый, всё завтра! — раздался тихий шёпот, а потом послышалось ровное дыхание.

«Уснула», — понял Руслан. «Завтра, завтра…» — эхом отдавалось в его расслабленной голове. Он узнает всё завтра, и завтра всё повто­рится. Он проснулся на рассвете от того, что замёрз, хотя его голое тело было укрыто буркой. Рядом никого не было. Быстро одевшись, он вышел из палатки и обошёл весь лагерь. Было тихо, и туристы ещё безмятежно спали, готовясь к последнему переходу через перевал.

«Уж не приснилось ли мне всё это? — подумал парень. — Кто в мо­лодости не видит эротических снов? Нет, она была живая, реальная». Вот и его маленькая палатка хранит новый, необыкновенный запах её тела и его мужской силы. Он вдохнул всей грудью этот терпкий запах и опять наполнился сладостной болью желания. Успокоившись, Руслан стал перебирать в памяти всех, кто мог быть сегодня у него. Женщин стройных и с короткой стрижкой было четверо: тихая и молчаливая студентка из Орла, имя которой он постоянно забывал, болтливая хо­хотушка Оля из Киева, которая практически сразу нашла себе пару и весело проводила время с молодым инженером из Подмосковья, и де­вушка, прибившаяся к их группе со своим парнем. Ещё была в группе Доцентша — так вся группа называла строгую и грубоватую препода­вательницу из Уфимского университета, но она никак не подходила на роль ночной гостьи, так как была немолода и несимпатична.

На утренней линейке он был необыкновенно строг и сдержан, хотя всё его тело было наполнено необыкновенной лёгкостью и радостью. Туристки вели себя как всегда перед расставанием с понравившимся им инструктором. Они шутили, звали в гости, горевали о том, что он не может поехать с ними отдыхать на побережье. Веселы были все: и тихая студентка, которая смотрела на инструктора влюблёнными глазами, и прибившаяся к группе девушка, которая впервые оторвала взгляд от своего спутника, широко и просто улыбалась Доцентша и впервые не выглядела жёсткой и колючей. Не улыбалась только хохо­тушка Оля. Она была печальна и впервые стояла в стороне от своего поклонника. «Неужели она?» — подумал Руслан и даже не сдержался и спросил:

— Где улыбка, Оля?

— Похоже, она её потеряла тут в горах, — ответила за неё Доцентша.

— Ничего я не теряла и не находила, — вспыхнула Оля и броси­лась назад в палатку, куда за ней немедленно устремился ухажёр.

Руслан не знал, что делать, и поступил так, как требовал от него регламент турпохода:

— Группа, стройся, вперёд — шагом марш!

Перевал взяли сходу, а за ним группу принял инструктор-грузин и повёл отдыхать на бархатное августовское море.

Руслан долго стоял и смотрел вслед уходящей группе, но никто не оглянулся. Впереди их ждали новые впечатления и новые встре­чи. Его тоже ждала новая группа, и только молодое тело, вкусившее с древа познания, ждать не желало. В новых походах недостатка в женщинах не было, хотя связей своих он никогда не афишировал, да и женщин выбирал неболтливых. Они же, настрадавшиеся в одино­честве или рядом с пьющими мужьями, которыми так славится Рос­сия, любили жарко и без претензий. Увы, но то, что радовало тело, не задевало душу, в которой накрепко засела память о Лизе

Лиза стояла в лучах бьющего в глаза света в белом халате и кого-то горячо убеждала:

— Не надо левую руку — как он жить будет?

— Проживёт, а так — верная смерть, — отвечал чей-то строгий и равнодушный голос. — Вы медик, разве не знаете, что такое гангрена, да ещё и на фоне пневмонии? Руку может спасти только чудо, помно­женное на неустанный уход, который в условиях полевого госпиталя оказать никто не сможет.

— Я смогу, — отвечал звонкий Лизаветин голос.

— У вас нет на это времени. Операция за операцией. Сколько вы спите?

— Я это сделаю, даже если вообще спать не буду», — сказала она твёрдо. — Вы его не знаете. Легко распоряжаться чужой судьбой, ког­да ты не знаешь человека.

— Не забывайтесь, Елизавета Николаевна, — прозвучал раздра­жённый голос мужчины. — Я — хирург, и если я начну думать о судьбах оперируемых, а не об их жизнях, то половина здесь лежа­щих отправится на тот свет. Вы не можете взять ответственность за его жизнь на себя, так как не являетесь его родственницей.

— Я могла стать его женой, — скорее выдохнула, чем сказала Лиза и вдруг заплакала, уткнувшись в марлевую салфетку.

— Вот только соплей нам сейчас не хватало, — разозлился хирург.

И вдруг из тёмного угла операционной в жёлтое пятно света вы­шла тоненькая женская фигурка, так похожая на мать Руслана, и тихо, но уверенно заявила:

— Я помогу Елизавете Николаевне. Я горянка и с детства умею лечить раны и обморожения лекарственными травами. У нас в горах нет аптек, но есть много трав, я их собираю каждый год.

Получив поддержку, Лиза перестала плакать и жаром принялась убеждать хирурга сохранить левую руку лейтенанта и что она готова взять ответственность на себя как единственный знакомый лейтенан­ту человек.

— Делайте что хотите, у меня сегодня ещё пять операций, — за­ворчал хирург и вышел из операционной.

Руслан слушал этот спор, не понимая его и не принимая на свой счёт. Ни левая, ни правая рука не болели, а вот поломанные ноги ныли, и ещё мучила невыносимая жажда. Практически не разжимая рта, он простонал:

— Пить!

Сделав глоток из поднесённого к губам стакана, тут же опять про­валился в горячую бредовую бездну. В воспалённом мозгу мелькнула одна-единственная мысль: «Они здесь».

Лизу он не забывал никогда. В заснеженных окопах под Новгоро­дом и в продуваемых степях Поволжья, лёжа под бомбёжками и соби­раясь идти на разведку, он всегда вспоминал своих любимых женщин: Лизу и маму — и был уверен, что бог не допустит, чтобы он ушёл в иной мир, не повидавшись с ними. И вот они рядом, когда ему по-настоящему тяжело. Понимание страшной беды, которая приключи­лась с ним, пришло после недели мучительной горячки, когда миновал кризис. Очнувшись ночью в тёмной палате, он вдруг отчётливо понял, что та жизнь, которая была раньше, кончилась, и началась новая, мучи­тельная, с которой ещё предстояло свыкнуться. В памяти всплыли сло­ва Лизы о левой руке, он перевёл взгляд на ноющую руку и увидел её всю забинтованную, но почему-то не хватало сил взглянуть на правую руку, а тем более поднести её к глазам. Кроме того, перед ним, высоко поднятым на подушках, странной, пугающей пустотой белела, в ярком свете заглядывающей в окно палаты луны, лежащая на ногах просты­ня. В памяти вдруг стали всплывать слова и события, доносившиеся к нему через пелену бреда. Осознание того, что он теперь калека без рук и ног, пришло к нему со всей своей жестокой беспощадностью. Стон, а скорее, тяжёлый вздох вырвался из его больной груди, и сейчас же из темноты к нему метнулась женская фигурка, и он с раздражением по­нял, что это та женщина, которую он в бреду принял за маму. Похожа, но не она. Никого, кроме матери, видеть ему сейчас никого не хотелось.

«Почему я не погиб? — непрерывно думал Руслан. — Почему я не погиб в самые страшные дни войны под Смоленском в той роще, где за неделю боёв полегли десятки тысяч красноармейцев?» В послед­ний день этих страшный боёв он был контужен и, очнувшись ночью, с трудом выбрался из-под горы придавивших его тел погибших. До сих пор душу сжимал леденящий страх от воспоминаний о том, как он брёл в свете полной луны по заваленной мёртвыми телами роще. Он мог не раз погибнуть при обороне Сталинграда, но пули облетали его, как заговорённого. И вот теперь он лежал искалеченный родными гора­ми. Зачем Всевышнему надо было оставлять на земле его истерзанное тело? Как ему жить, для чего? Ну замёрз бы тогда в горах — ни боли, ни осознания конца, просто небытие. А теперь мучительное существо­вание, полная зависимость от других. Как бы в подтверждение этих тоскливых мыслей прозвучал тихий вопрос:

— Утку?

Это простое слово с полной ясностью определило его нынешнее положение. «Теперь я всю жизнь буду вынужден оправляться с чужой помощью», — мелькнула в мозгу Руслана невыносимая мысль, и он злобно буркнул:

— Нет!

Женщина, почувствовав его настроение, тихо отошла от кровати. После этой страшной ночи Руслан впал в тяжёлую депрессию. И так немногословный, он практически вообще замолчал, отвечая на обра­щённые к нему вопросы только «Да» и «Нет».

Особенно невыносимо было видеть Лизу, которая делала перевязки. Только лёгким кивком головы Руслан дал понять ей, что узнал. Боль­ше на его лице, зарастающем густой чёрной бородой, прочесть было ничего невозможно. С санитаркой Лейлой, которую он принял за свою мать, было проще. Хоть и не знакомы они были, но она была своя, го­рянка, принимающая мужчину таким, какой он есть, тихо и безропот­но. Однако и с нею он был холоден и неприветлив. Даже мысль о воз­можности сохранения левой руки, над которой неустанно колдовали две женщины, практически не занимала его. Страшная тоска сковала сердце, и не было в этой тоске ни надежды, ни желания жить.

Палата, в которой лежал лейтенант, была большой. Размещалась она в одном из классов сельской школы. Лежали здесь тяжелоране­ные, каждый со своей бедой и болью. Но даже для этих страдальцев, горе свалившееся на молодого и красивого парня, казалось страшнее собственного, и каждому, кто как-то мог двигаться и говорить, хоте­лось сказать ему слова утешения. Хотя какое уж тут утешение мужи­ку, оставшемуся без рук и ног? Только сосед справа, болтун и балагур Стёпа, попавший в армию из рязанской деревни, простодушно разгла­гольствовал, пытаясь подбодрить Руслана.

— Ну что же, как без рук да без ног? Главное-то у мужика не это. А то, что главное, при нём, то самое, что нянька в утку суёт. В войну-то мужиков страсть сколько побито. Так что любой выживший после войны будет нарасхват у баб. А бабе, ей что, ей только это самое и подавай.

— А как он бабу будет кормить? — раздавался чей-то любопыт­ный голос.

— Чего её кормить? Она-то с руками, сама наестся, — резонно от­вечал Стёпа.

— Да нет, как он деньги на семью будет зарабатывать? — не уни­мался голос.

— Баба и заработает, надо только русскую найти. Наши русские привыкши мужиков обрабатывать. Если бы не русская баба, то и му­жиков бы в Расее не осталось, все бы вымерли, спимшись, — автори­тетно заявлял Степан.

Оспаривать этот нелестный для русских мужиков тезис охотников не находилось. Правды в нём, к сожалению, было много, да и очень хотелось Руслану ну хоть какую-то надежду дать. Стёпа же, помолчав, добавил:

— Да и искать ему долго не придётся. Сама нашлась. Вон как се­стричка Лизавета вокруг него вьётся, так задницей и крутит тут у меня под носом. Мол, перевязки да всё такое, а сама, видно, уж лейтенан­та присмотрела. Настоящий мужик, хоть и урезанный, да и пить, как наши, вряд ли будет. Им вера мусульманская не позволяет, — демон­стрировал Степан познания местных обычаев.

Руслана раздражали эти дурацкие, бесцеремонные разговоры, но ни оборвать говоруна, ни прикрикнуть на него у него не было ни сил, ни желания. Даже сквозь свою непроходимую тоску он понимал, что Степан утешает его как может, и обижать его не хотелось. Стёпа и сам был весь искалечен. В горы он попал по глупости. Назвавшись альпи­нистом, он записался в горный полк и практически сразу свалился со скалы. Недаром говорят, что дураков и пьяных господь любит. Упав, он переломал себе всё, что мог, но голова осталась цела. Уже больше месяца Степан, как нетранспортабельный, лежал в Боевом в госпита­ле — загипсованный, с грузами, подвешенными к каждой из не же­лавших правильно срастаться ног. Надежд на то, что он обретёт под­вижность, было мало. На вопрос, зачем он записался в горный полк, он неизменно отвечал:

— Всё деревня да деревня, поля да леса, а тут — горы! Уж больно мне картинка на папиросах «Казбек» нравилась, решил своими глаза­ми взглянуть на горы, которые там нарисованы. Вот и глянул, нечего сказать…

Несмотря на свой несчастный вид, Степан не терял присутствия духа и без всякого стеснения заигрывал с женщинами.

— Стёпка, я на Кавказе хотела на настоящих джигитов посмо­треть, — смеясь, говорила ему весёлая санитарка Валька, — а тут, ока­зывается, самый главный джигит ты — курносый да рыжий. Хорошо хоть, привязанный, а то боязно было бы и в палату заходить.

— Ну и что, что рыжий, — скаля свои редкие зубы, парировал Стёпка, — а ты подойди поближе, уже я тебя здоровой-то рукой при­голублю.

«Хорошо ему, — думал про себя Руслан, — руки у него целы. С ру­ками можно жить. Вот недавно сосед справа, как бы невзначай, вслух газету читал, где про лётчика, лишившегося на войне двух ног, писа­ли. Как он ходить на протезах научился, как опять в полк вернулся и снова летать начал. Но ведь у него руки целы, а я практически без рук. На правой нет кисти, а левая — так посинела и болит, что нет никакой надежды на её спасение. К тому же у лётчика стимул к жизни был — вернуться к любимому делу, моё же любимое дело — горный туризм — для меня закончилось навсегда. Даже если и сохранится рука, то всё, что смогу, — это утку себе самостоятельно поставить». Мысль о том, что можно прожить за счёт женщины, была для него со­всем невыносима. Кавказец, а тем более мусульманин с молоком мате­ри усваивает своё предназначение на земле: кормить семью. Не менее отвратительны были мысли и о попрошайничестве. Был у них в городе известный всем безногий инвалид, прочно обосновавшийся при входе на колхозный рынок. Он выставлял напоказ свои культи ног и сиплым от постоянного пьянства голосом просил помочь инвалиду Красной армии, жертве Антанты. Весь город знал, что никакой он не ветеран, а заблудшая душа, по пьяному делу попавшая под колёса маневрового паровоза, но милостыню подавали, пытаясь прикинуть, сколько же со­бирает инвалид, если каждый день водку у всех на глазах закусывает колбасой, купленной в коммерческом магазине, недоступном боль­шинству из горожан.

Одна мысль о том, что и он, обнажив свои увечья, сядет с протянутой рукой, была Руслану совершенно ненавистна, но страшнее всего были для него мысли о близости с женщиной — теперь, когда он стал калекой. В первые дни осознания своей беды, стоило ему забыться тяжёлым сном, ему снилось злое лицо Норы, ко­торое кричало:

— Никакой ты не жеребец, а жалкий обрубок!

Очнувшись от этого кошмара, он поймал себя на мысли, что хоро­шо было бы, если бы от пережитого стресса навсегда ушло желание. Так было бы проще. Но по мере того как заживали раны, всё яснее становилось, что эти надежды напрасны. В одну из ночей приснился ему сон, где он, ещё здоровый и сильный, сидел у костра на одном из горных перевалов. Напротив, него, освещённая пламенем костра, сиде­ла Доцентша, но не та жёсткая и мужеподобная, какой он помнил её, а красивая и женственная. Странно растягивая слова, она говорила:

— Мой славный мальчик! Ты зря думал, что стал мужчиной с этой глупой курицей Ольгой. Такие, как она, на это не способны. Это я была у тебя в палатке, потому что хотела тебя весь этот длинный по­ход, а я всегда делаю то, что хочу! Я хочу, хочу тебя!

— Но я калека…

— Ну и что же, ты настоящий мужчина, и этого у тебя никто не отнимет.

Он протянул к ней руки, желая обнять, но в это мгновение про­снулся от сладостной боли желания, наполнившей всё его тело. «Да, да, это, конечно, была она, — вздохнул он, поражённый прозрением. — Я должен был догадаться! Недаром говорят, что сон — это интуи­тивное осмысление действительности. Постеснялась своего возраста, вот и не открылась, но на такое действительно была способна только она, эта смелая и волевая женщина. Увы! Теперь уже я обречён всю жизнь стесняться своего искалеченного тела…»

С той поры ему постоянно стали сниться эротические сны, а по­мочь себе он был не в силах. Особенно усилилось желание, когда стало ясно, что левую руку, стараниями Лизы и Лейлы, удалось сохранить. Постепенно уходила боль, сходил отёк. Однажды утром он понял, что может пошевелить пальцами. Впервые за все эти дни он ощутил что-то похожее, на радость. Во время утреннего обхода он показал хирургу, как движутся пальцы, и тот заверил, что рука спасена. Обе его спаси­тельницы, Лиза и Лейла, не скрывали радости, смотрели на него, как смотрит мать на выздоравливающего ребёнка. Днём, когда ухаживаю­щая за ним Лейла попыталась поставить ему утку, произошёл конфуз, из-за которого они оба зарделись, а Руслан тихо сказал ей:

— Больше не надо, я сам. — И локтями натянул на себя одеяло, скрывая своё желание.

Лейла спорить не стала, и, пока Руслан не научился ставить утку выздоравливающей рукой, обслуживать его она просила бабу Зину.

Странные и мучительные отношения сложились у Руслана с Ли­зой. Когда-то он страстно мечтал увидеть её хотя бы ещё один раз. Показаться ей во всей своей мужской силе, узнать у неё, почему она перестала писать. Сейчас же он хотел только одного: чтобы её не было рядом. Да, он был ей благодарен за то, что она спасла его руку от ампутации, но мысль о том, что он вызывает у неё чувство жалости, была непереносима. Из разговоров раненых, которые давно лежали в этом госпитале, он знал, что Лиза замужем, детей нет и её муж-хирург работает в полевом госпитале на Северо-Западном фронте и какая-то причина мешает им быть вместе. Ходили сплетни, что к ней неравно­душен оперировавший его хирург — осетин, у которого за линией фронта остались жена и сын. И все эти сплетни, и она сама вызывали у него неприятное чувство. Кроме того, Лиза очень изменилась и стала мало похожа на прежнюю, весёлую и озорную девчонку. На её сильно похудевшем лице некрасиво выдавался крупный нос. Между бровями залегла глубокая складка, а так красившая её улыбка редко появлялась на строгом и сосредоточенном лице. Она ни разу не попыталась за­говорить с ним. Как-то после болезненной перевязки Лиза погладила его по жёстким волосам, но он, дёрнув головой, дал понять, что ему неприятно, и она, убрав руку, больше его не задевала.

Когда фронт отошёл на Запад и поползли слухи, что их полевой го­спиталь перемещают ближе к его новой линии, Руслану предложили продолжить курс лечения в санатории под Сочи. Он наотрез отказал­ся. Вслед за уходящим фронтом он послал письмо в Черкесск матери и ждал от неё ответа. Вскоре слухи о закрытии госпиталя в Боевом подтвердились, и раненых начали переводить в другие места. Всё ещё загипсованного балагура Стёпу переводили в сухумский госпиталь. Не скрывая своей радости, он разглагольствовал:

— Правильно я на Кавказ записался. Все тридцать три удоволь­ствия: и горы, и море…

Странно было слушать такое от парня, по всей видимости навсегда прикованного к больничной койке или в лучшем случае к инвалид­ному креслу. «Ненормальные они, эти русские, чего веселят­ся — и сами не знают, — думал Руслан, глядя на неунывающего Сте­пана, — но легко с ними, не надо напрягаться, чтобы казаться лучше. Это перед кавказцем слабость свою показать нельзя, а эти пожалеют и про свои проблемы с удовольствием поговорят. Правда, задевать за живое и обманывать нельзя, свирепеют в момент. Жаль расставаться с этим смешным Стёпой».

Вскоре в оренбургский госпиталь отправился и сосед справа, а по­том незаметно опустела практически вся палата. Пока решали вопрос о том, что делать с Русланом, пришёл ответ из дома, но не от матери, а от соседей. Они писали, что его мать месяц назад скончалась от воспа­ления лёгких и что они постараются передать его письмо родственни­кам. Это известие окончательно сломило Руслана. Было невыносимо жалко мать. Страшила и своя собственная судьба. «Всех моих близких забрала эта проклятая война, а меня оставила совершенно беспомощ­ным», — думал он, комкая единственной рукой страшное письмо. Слёзы, которые давно скопились в его истерзанной душе, потекли из широко открытых глаз, сбегая по отросшей бороде на подушку. В эту горькую минуту, когда к нему с очередной перевязкой подошла Лиза, он протянул ей скомканное письмо. Никого роднее её на этой земле для него не осталось. Пробежав письмо глазами, Лиза присела рядом и, гладя его по выздоравливающей руке, как заклинание, повторяла:

— Держись, мой хороший, держись, я с тобой.

От этих простых слов слёзы потекли ещё сильнее, но на душе ста­ло легче. Ночью, во время дежурства, Лиза пришла опять, присев на низкий табурет, стоявший в опустевшей палате рядом с кроватью, она тихо начала разговор, которого они оба ждали.

— Руслан, так случилось, что после Кавказа закончилось моё счастливое и беззаботное детство. Хорошо, что я успела написать тебе из Адлера, а так не было бы даже этого письма, в котором мне очень хотелось признаться, что люблю тебя, но я не решилась. Да и сомнения мучили — нужны ли тебе мои признания? Уехал неожиданно, а тут ещё и эта стерва Раиса гадостей наговорила… Дома одно за одним повалились несчастья…

Глава 3. Мать и дочь

Лизины беды начались прямо на перроне вокзала. Как только они, шумные и весёлые, выгрузили на рыбинском вокзале свои рюкзаки, к Витьке подошли двое и заявили, что он арестован.

— Вы чего, мужики? — недоуменно уставился он на них. — За что? Я на Кавказе был, вот домой еду…

Со всем своим комсомольским задором Лиза бросилась было спа­сать Витька и объяснять, что он ни в чём не виноват и они действи­тельно едут с Кавказа, но встречавшая её мать утащила её от греха подальше, зло шепча на ухо:

— Уймись, дура, а то и тебя загребут.

— За что? — недоумевала Лиза. — За что?

— Найдут за что, — заверила ее мать.

Про Лизину маму — Ефимию Петровну знакомые говорили, что хоть она читать, писать не умеет, но шибко грамотная, как учительша. Грамоты ей, действительно, выучить не пришлось, а вот жизненной мудрости на­браться было где. Родом она была из Тверской губернии. Ей только миновал шестой годок, как сгорел их крепкий крестьянский дом, до­ставшийся матери в приданое от зажиточного деда. Имевшиеся в се­мье деньги удалось спасти, и на них работящая семья быстро возве­ла новый дом. Однако и новый дом вскоре сгорел, запылав от удара молнии. В этот раз семья едва успела выбраться из дома, оставшись не только без денег, но и без куска хлеба. Старшие братья Фимы, желавшие избавиться от лишнего рта, уговорили престарелых ро­дителей отдать сестру в небогатую семью, как говаривали тогда, в услужение. К этому времени Фиме едва исполнилось семь.

Одними из первых незабываемых воспоминаний о безрадостном детстве были у Фимы подзатыльники хозяев, валившиеся на её дет­скую головку за то, что, разомлев в тепле за печкой, она роняла из сон­ных ручек хозяйского младенца. Потом, уже подросшую и боевую, её пе­реманили к себе в горничные богатые соседи бывших хозяев. В памяти о жизни у новых хозяев остались те редкие часы покоя, когда хозяева уходили в гости, а она, забравшись в сундуки, рядилась в старые на­ряды хозяйки. Однажды, уснув на горе вывернутого из сундука тряпья, Фима проснулась от пинка вернувшейся из гостей разъярённой бары­ни. Та от души потешилась, таская девчонку за косы приговаривая:

— Не бери чужого!

Уже девушкой, её забра­ла к себе в помощницы дальняя родственница, служившая экономкой у барона Розенбаха в Петербурге. Жить у барона было хорошо. Человек он был одинокий и добрый. Да и его экономка, а скорее невенчанная жена, очень привязалась к весёлой родственнице, которая и готовила хорошо и всякими байками рассмешить могла. Особенно удавались Фиме байки про попов, кото­рых она, по известной российской привычке, недолюбливала, хотя каж­дое воскресенье ходила в церковь. В эти дни экономка Амалия Алек­сандровна обязательно вечером заходила на кухню, ожидая Фиминых анекдотов. Часто на доносившийся из кухни смех заглядывал и сам барон и, смущаясь своего интереса к женской болтовне, усаживался на низенькой скамеечке у тёплой печки, посмеиваясь в усы от кухаркиных рассказов. Фима могла не только смешно рассказать о самых простых вещах, но ещё и очень уморительно изображала в лицах героев своих наблюдений. Безусловно, главной героиней была она сама — бестолковая и беззаботная, но всегда остающаяся в выигрыше. Слушать Фимины байки заходил истопник Василий, угрюмый малый, давно и безнадёж­но влюблённый в весёлую кухарку. Когда Ефимию привезли из Твери в Питер, у барона был целый двор прислуги, на одной кухне работало четверо, и Фиме в первое время доверяли только тесто месить. Выйдя в отставку с военной службы, барон вдвое сократил штат обслуги. С началом Первой мировой, когда дела барона совершенно расстрои­лись, пришлось оставить в доме только Амалию, Фиму да Василия.

Фима не только развлекала стариков, но и была для них в это смут­ное время источником свежих городских новостей, которые ещё до со­общений в газетах каким-то удивительным образом появлялись внача­ле на базарах и лавках, куда Фима ежедневно ходила за провиантом.

Детей у барона не было, а немногочисленные родственники, за­нятые своими проблемами, мало им интересовались, поэтому неуди­вительно, что одинокий пожилой человек вслед за Амалией привя­зался к девушке как к близкому человеку. Когда Ефимия, на двадцать седьмом году жизни, собралась замуж, старики загрустили, но при­ложили все усилия, чтобы венчание Фимы состоялось в Казанском соборе, куда простому человеку было не попасть. В этом же собо­ре прошли крестины появившейся в январе семнадцатого года Фи­миной дочки — Лизы, крёстными которой стали барон с Амалией Александровной. Молодая семья поселилась в Фиминой комнате (на чём настоял Розенбах), наполняя сердца пожилой четы тихой радо­стью и интересом к жизни.

Фима, практически не знавшая родителей, со своей стороны тоже очень привязалась к своим хозяевам и служила им верой и правдой. Муж её, Николай, работал на Путиловском заводе слесарем. Они были родом из одной деревни и, случайно встретившись в Питере, как-то незаметно сошлись и поженились. Коля, тихий увалень, души не чаял в своей разбитной и весёлой жёнушке, которая петь-плясать была ма­стерица, и работа у неё в руках кипела. Бушевавшая в Европе война и последовавшие за нею революции до поры до времени обходили моло­дую семью стороной. Николай был классный слесарь, незаменимый на ремонтах военной техники, по этой причине на фронт его не брали. В рабочие комитеты он записываться не стал, отвечая на приглашения скупо, но ёмко:

— Неча мне там делать, трепаться — не мешки ворочать…

Грянувшая революция, а за нею красный террор и голод разрушили начавшую налаживаться жизнь Фиминой семьи. Когда по городу по­ползли слухи о том, что большевики вылавливают и расстреливают царских офицеров, они с Николаем упросили барона и Амалию не выходить из дома и всем рассказывали, что барон бежал за границу. Тайна открылась, когда в восемнадцатом году их пришли уплотнять, то есть заселять рабочих в барские квартиры. Стариков обнаружили и увели. Через несколько дней, больная и растерзанная, Амалия Алек­сандровна вернулась домой со страшной новостью о том, что Георгий Фёдорович, быстрее всего, расстрелян, так как вместе с другими офи­церами его увели в особняк на Литейном. Из подвалов этого угрюмо­го дома непрерывно доносились выстрелы. Её же вместе с другими арестованными женщинами долго держали в неотапливаемом поме­щении и среди немногих выпустили сегодня, так как во время ареста барон заявил, что Амалия Александровна его прислуга.

Фима уступила больной свою постель (на Амалиной уже несколько дней спали подселенцы), напоила старушку лекарствами, а сама с му­жем улеглась на полу, прислушиваясь к тяжёлому дыханию больной. Утром, когда Амалию Александровну осмотрел доктор, он безапелля­ционно заявил, что её уже не спасти. Через две бредовых и бессонных ночи она уснула навек, и на следующий день её похоронили. Фима убивалась по усопшей, как по родной матери, проклиная войну, рево­люцию, а главное — этих неизвестно откуда взявшихся большевиков.

Вскоре стало ясно, что оставаться в голодном и простреливаемом Питере опасно, и Ефимия засобиралась в Сибирь к двоюродному бра­ту, который давно звал её к себе. Во всём слушавшийся свою бедовую жену, Николай не возражал и, упаковав нехитрые пожитки, отправил­ся вместе с семьёй в далёкий сибирский город. Ефимия Петровна не любила вспоминать, как добиралась семья через взбунтовавшуюся и тифозную Россию в Сибирь, но всегда говорила, что от судьбы не убежишь. Война и революция достали их и здесь. Как только больше­вики заняли столицу колчаковской России — Омск, Николая забрали в Красную армию. Отказаться было нельзя — или на фронт, или рас­стрел. Вскоре, так и не разобравшись, за что он сражается, Николай погиб, а Фима навсегда стала женой погибшего красноармейца. Денег это звание не давало, но вот от репрессий, которые обрушились на деморализованных жестокостью большевиков россиян, всё же защищало. Буквально через месяц после гибели мужа у Фимы от тифа умерла вторая дочка, родившаяся в Сибири. Лиза тоже долго болела, но выжила.

От всех свалившихся бед в душе Фимы навсегда поселилась нелю­бовь к новой, непонятной для неё власти. Умная и хитрая, она умело скрывала опасную неприязнь, но ту благополучную, оставшуюся за кровавой чертой жизнь, всегда любовно называла «в старину». Выжить в разрушенной и безработной России ей, как и многим другим, помог базар, где она торговала всякой всячиной — от табака до гвоздей, приоб­ретая товар у барыг. Профессия спекулянтки (так долгое время в Стране Советов называли мелких торговцев) пришлась ей по душе. И на жизнь хватало, да и с народом давала возможность пообщаться, но любви к новой власти базар не прибавил. Их, мелких торговцев, непрерывно гоняли и обирали милиционеры. Неудивительно, что именно на базаре ходили самые злые сплетни про новую жизнь. Здесь Фима с подруж­ками тихонько всплакнула, узнав о расстреле царской семьи, здесь она узнала правду про голод в Поволжье и ужасы раскулачивания.

Простые люди не склонны к умствованию, опыт для них главное мерило и главный судья. Горький Ефимин опыт дал точную подсказ­ку: чтобы выжить при новой власти, надо держаться от неё подальше и не болтать. Плетью обуха не перешибёшь, авось само как-то об­разуется. К счастью, несмотря ни на что жизнь начала налаживаться. Уже через год после гибели муж, появился Ваня, тихий, глазастый па­ренёк, на девять лет моложе её. Встретились они у её родственников на гулянке по случаю Пасхи. Фима, весёлая и заводная, всегда была душой компании, и не заметить её было сложно. Ваня влюбился в неё безоглядно и, как оказалось, навсегда. Рядом с ним и она впервые по­няла, что значит любить и быть любимой. Вскоре он стал ей мужем, а Лизе — заботливым и любимым «тятей», баловавшим её безмерно и защищавшим от скорой на расправу матери.

Лиза росла весёлой и смелой девчонкой. С самого детства в любом коллективе она всегда была на виду. «Наш пострел везде поспел», — говаривала про неё Фима. Понятно, что и в пионеры Лизавета первой вступила и комсомолкой стала отменной. Молодым свойственна влю­блённость в то время, в котором они живут, не говоря о том, что такие незаурядные натуры, как Лизавета, не могли остаться равнодушными к революционной романтике новой, строящейся жизни. Голова кругом шла от красивых слов: коллективизация, индустриализация, электри­фикация. Она и многие другие её сверстники, не собиралась ломать голову над тем, какую цену придётся заплатить за то, чтобы эти слова воплотились в жизнь.